Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Струве Петр Бернгардович

(1870—1944). Окончил юридический факультет Петербургского университета. Политический деятель, экономист, философ. В 90-е гг. был близок к социал-демократии. После 1 съезда РСДРП в 1898 г. был привлечен к составлению Манифеста РСДРП, от которого впоследствии отмежевался. Глава “легального марксизма”. С образованием в 1905 г. партии кадетов стал членом ЦК и лидером ее правого крыла. Был депутатом II Государственной Думы (1907). Являлся корреспондентом, а затем редактором ряда журналов (“Новое слово” в 1894— 1897 гг., “Начало” в 1899 г., “Жизнь” в 1897— 1901 гг., “Освобождение” в 1902—1905 гг., “Русская мысль” в 1907—1918 гг. и др.). Октябрьскую революцию встретил враждебно. В годы гражданской войны 1918—1920 гг. был членом Особого Совещания при генерале А. И. Деникине, членом правительства генерала П. Н. Врангеля. В эмиграции в Праге, Париже редактировал издания правокадетского направления. Обширна сфера научных интересов П. Струве. Это история экономического строя дореформенной России и теория социалистической революции, “либеральный национализм”, отстаивание консервативной идеи мистической сущности государства, утверждающего свое существование, в первую очередь во внешней политике, разработка проблем философии, культуры, филологии. П. Б. Струве заложил принципиальные основы “либерально-консервативного” миросозерцания, руководствуясь понятиями середины, меры, объединяющими в равновесии государство и нацию, власть, ответственность и свободу. В конце жизни работал над итоговыми трудами “Система критической философии”, “Социально-экономическая история России”, стремился целостно изложить учение “религиозно-метафизического агностицизма” и “либерального консерватизма”, систематизировать свой взгляд на русскую историю как на развивающееся противоречие власти и свободы. (Тексты подобраны 3. М. Зотовой.)

ВЕЛИКАЯ РОССИЯ

Из размышлений о проблеме русского могущества

(...) “Великая Россия”. Для нас эта формула звучит не как призыв к старому, а, наоборот, как лозунг новой русской государственности, государственности, опирающейся на “историческое прошлое” нашей страны и на живые “культурные традиции”, и в то же время творческой и, как все творческое, в лучшем смысле революционной.

Для государства этот верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное, т. е. не только юридически “самодержавное”, или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство желает быть могущественным. А быть могущественным — значит обладать непременно “внешней” мощью. (...)

Русско-японская война и русская революция, можно сказать, до конца оправдали это понимание. Карой за подчинение внешней политики соображениям политики внутренней был полный разгром старой правительственной системы в той сфере, в которой она считалась наиболее сильной,—в сфере внешнего могущества. А с другой стороны, революция потерпела поражение именно потому, что она была направлена на подрыв государственной мощи ради известных целей внутренней политики. Я говорю: “потому, что”, но, быть может, правильнее было бы сказать: “постольку, поскольку”. (...)

Оселком и мерилом всей т. н. внутренней политики как правительства, так и партий должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует т. наз. внешнему могуществу государства?

Это не значит, что “внешним могуществом” исчерпывается весь смысл существования государства; из этого не следует даже, что внешнее могущество есть верховная ценность с государственной точки зрения; может быть, это так, но это вовсе не нужно для того, чтобы наш тезис был верен. Если однако верно, что всякое здоровое и держащееся самим собой государство желает обладать внешней мощью, то в этой внешней мощи заключается безошибочное мерило для оценки всех жизненных отправлений и сил государства, и в том числе и его “внутренней политики”. (...)

Теперь пора признать, что для создания Великой России есть только один путь: направить все силы на ту область, которая действительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта область — весь бассейн Черного моря, т. е. все европейские и азиатские страны, “выходящие” к Черному морю. (...)

Основой русской внешней политики должно быть, таким образом, экономическое господство России в бассейне Черного моря. Из такого господства само собой вытечет политическое и культурное преобладание России на всем так называемом Ближнем Востоке. Такое преобладание именно на почве экономического господства осуществимо совершенно мирным путем. Раз мы укрепимся экономически и культурно на этой естественной базе нашего могущества, нам не будут страшны никакие внешние осложнения, могущие возникнуть помимо нас. В этой области мы будем иметь великолепную защиту в союзе с Францией и в соглашении с Англией, которое в случае надобности может быть соответствующим образом расширено и углублено. (...)

Из такого понимания проблемы русского могущества вытекают важные выводы, имеющие огромное значение для освещения некоторых основных вопросов текущей русской политики. Это относится как к вопросам внутреннеполитическим, в том числе так называемым национальным, а в сущности племенным, так и к вопросам внешнеполитическим с вытекающими из них проблемами военно-морскими. Вся область этих вопросов освещается совершенно новым светом, если ее рассматривать под углом зрения Великой России. Этот угол зрения позволяет видеть лучше и дальше, чем обычная позиция враждующих направлений и партий.

Сперва — о политике общества, а потом — о политике власти.

Политика общества определяется тем духом, который общество вносит в свое отношение к государству. В другом месте я покажу, как в связи с разными влияниями в русском обществе развивался и разливался враждебный государству дух. Дело тут вовсе не в революции и “революционности” в полицейском смысле. Может быть революция во имя государства и в его духе; таким революционером-государственником был Оливер Кромвель, самый мощный творец английского государственного могущества. Враждебный государству дух сказывается в непонимании того, что государство есть “организм”, который во имя культуры подчиняет народную жизнь началу дисциплины, основному условию государственной мощи. Дух государственной дисциплины был чужд русской революции. Как носители власти до сих пор смешивают у нас себя с государством, так большинство тех, кто боролся и борется с ними, смешивали и смешивают государство с носителями власти. С двух сторон, из двух, по-видимому, противоположных исходных точек пришли к одному и тому же противогосударственному выводу.

Это обнаружилось в “забастовочной” тактике, усвоенной себе русской революцией в борьбе с самодержавно-бюрократическим правительством. Основываясь на успехе, который имела стихийная “забастовка”, повлекшая за собой манифест 17 октября, стали паралич хозяйственной жизни упражнять как тактический прием. Что означала эта “тактика”? Что средством в борьбе с “правительством” может быть разрушение народного хозяйства. Известный манифест совета рабочих депутатов и примкнувших к нему организаций призывал прямо к разрушению государственного хозяйства. (...)

Политика общества и должна начать с того, чтобы на всех пунктах национальной жизни противогосударственному духу, не признающему государственной мощи и с нею не считающемуся, и противокультурному духу, отрицающему дисциплину труда, противопоставить новое политическое и культурное сознание. Идеал государственной мощи и идея дисциплины народного труда — вместе с идеей права и прав — должны образовать железный инвентарь этого нового политического и культурного сознания русского человека. (...)

Государственная мощь невозможна вне осуществления национальной идеи. Национальная идея современной России есть примирение между властью и проснувшимся к самосознанию и самодеятельности народом, который становится нацией. Государство и нация должны органически срастись. (...)

Печатается по: Струве П. Patriotica: политика, культура, религия. Сб. ст. за 5 лет 1905—1910 гг. СПб., 1911.

ОТРЫВКИ О ГОСУДАРСТВЕ

(...) Между силой отдельной личности и отдельных личностей и мощью государства существует известное необходимое соотношение, но это соотношение покоится не на рациональных, а на религиозных началах.

Личность, особенность государства проявляется в отношениях его к другим государствам. Поэтому могущество государства есть его мощь вовне. Обычное рационалистическое воззрение, господствующее в публике и в публицистике наших дней, ставит внешнее могущество государства в зависимость от его внутреннего устройства и от развития внутренних отношений. Но мистичность государства и заключается в том, что власть государства над “людьми” обнаруживается в их подчинении далекой, чуждой, отвлеченной для огромного большинства идее внешней государственной мощи. Говоря о подчинении, я имею в виду не внешнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчинение, признание государственного могущества как общественной ценности.

Жизнь государства состоит, между прочим, во властвовании одних над другими. Давно замечено, что власть и властвование устанавливают между людьми такую связь, которая нерациональна и сверхразумна, что власть есть своего рода очарование или гипноз. Наблюдение это совершенно верно, поскольку власть не есть просто необходимое орудие упорядочения общежития, средство рационального распорядка общественной жизни. Поэтому прежде всего и полнее всего оно применимо к власти как орудию государственной мощи.

Вот почему мистичность власти обнаруживается так ясно, так непререкаемо на войне, когда раскрывается мистическая природа самого государства, за которое, отстаивая его мощь, люди умирают по приказу власти.

Мы сказали, что власть есть орудие внешней мощи государства и что в качестве такового она держит в подчинении себе людей. Переставая исполнять это самое важное, наиболее тесно связанное с мистической сущностью государства назначение, власть начинает колебаться и затем падает. (...)

Национальное начало тесно связано с государственным и разделяет с ним его сверхразумный, или мистический, характер. (...)

Вот почему, когда на стволе государственности развился язык как орган и выражение национальности и ее культуры, смерть государственности не убивает национальности. (...)

(...) Нация есть прежде всего культурная индивидуальность, а самое государство является важным деятелем в образовании нации, поскольку оно есть культурная сила.

В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общая культурная работа, общие культурные чаяния. (...)

III

(...) К государству и национальности прикрепляется неискоренимая религиозная потребность человека. В религии человек выходит из сферы ограниченного, личного существования и приобщается к более широкому, сверхиндивидуальному бытию. (...)

Индивидуализм, который в центре всего ставит личность, ее потребности, ее интерес, ее идеал, ее содержание, есть как религия самая трудная, самая малодоступная, самая аристократическая, самая исключительная религия. Трудно человеку глубоко религиозному поклоняться просто человеческой личности или человечеству. Индивидуализм как религия учит признавать бесконечно достоинство или ценность человеческой личности. Но для того чтобы эту личность провозгласить мерилом всего, или высшей ценностью, для этого необходимо ей поставить высочайшую задачу. Она должна вобрать в себя возможно больше ценного содержания, возможно больше мудрости и красоты. И не только вобрать. Личность не есть складочное место. Личность как религиозная идея означает воплощение ценного содержания, отмеченное своеобразием, или единственностью, энергией, или напряженностью. Только индивидуализм, ставящий себе такую высочайшую задачу, может быть религиозен. Но что означает и что совершает такой индивидуализм? От религии государства и национальности такой индивидуализм уводит человека, но он вовсе не приближает его к эмпирическим условиям человеческого существования, к пользе и выгоде отдельного человека или целого общества, а удаляет от них в область, еще более далекую и высокую. (...)

Печатается по: Струен П. Patriotica: политика, культура, религия. Сб. ст. за 5лет 1905—1910 гг. СПб., 1911. С. 99—107.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

1. ПОСЛЕ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

(...) Прежде всего бытовой основой большевизма, так ярко проявившейся в русской революции, является комбинация двух могущественных массовых тенденций: стремления каждого отдельного индивида из трудящихся масс работать возможно меньше и получать возможно больше и 2) стремления массовым коллективным действием, не останавливающимся ни перед какими средствами, осуществить этот результат и в то же время избавить индивида от пагубных последствий такого поведения. Именно комбинация этих двух тенденций есть явление современное, ибо стремление работать меньше и получать возможно больше существовало всегда, но всегда оно подавлялось непосредственным наступлением пагубных последствий для индивида от такого поведения. Эту комбинацию двух тенденций можно назвать стихийным экономическим, или бытовым, большевизмом. Этот стихийный большевизм несомненно широко расцвел на западе после окончания войны, и он уже дал свои плоды и там, сказавшись в падении производительности труда и производства. Но большевизм, как он обнаружился в России, есть не только это, а целое политическое и социально-политическое движение, опирающееся на указанные две могущественные массовые тенденции и стремящееся, опираясь на них, организовать социалистический строй при помощи захвата государственной власти. (...)

Возможен ли в этом смысле большевизм на западе?

Я на этот вопрос даю категорический ответ: нет, невозможен. Социальное строение запада и его культурный уровень совершенно несовместим с большевизмом в этом смысле. (...)

(...) Перед мировой войной на западе явственно обозначилось явление, которое нельзя определить иначе как кризис социализма и которое я именно и охарактеризовал в свое время этим термином. Т. н. научный социализм Маркса, или марксизм, утверждал, что социализм придет как планомерная организация, обобществление или социализация производства на основе захвата государственной власти пролетариатом, т. е. на основе политической революции. Кризис социализма и его идеи начался, как я уже сказал, задолго до войны, и начался он с двух концов. С одной стороны, метод политической парламентской борьбы, которую как подготовку к захвату власти применяла и проповедовала социал-демократия, был подвергнут сомнению и отвергнут т. н. синдикализмом, выдвинувшим вместо этого так называемое “прямое” и по преимуществу экономическое действие в форме стачечной и иной борьбы. Против революционного политицизма правоверной марксистской социал-демократии этот синдикализм, выросший на почве анархических идей, выдвинул революционный экономизм. Как-то в форме экономических бунтов должно было быть произведено преобразование капиталистического общества в новую форму. Рядом с этим в самой марксистской социал-демократии стало происходить разделение: часть социал-демократов перестала верить в захват власти, в политическую революцию, в диктатуру пролетариата как метод осуществления социализма. Революционное понимание социализма стало вытесняться эволюционным. (...)

Но мы знаем теперь, что большевизм есть и крушение социализма. В большевизме столкнулись две идеи, две стороны социализма, и это столкновение на опыте обнаружило невозможность социализма как он мыслился до сих пор, т. е. как целостного построения.

Социализм требует, во-1-х, равенства людей (эгалитарный принцип). Социализм требует, во-2-х, организации всего народного хозяйства, и, в частности, процесса производства.

Социализм требует и того, и другого, и одного во имя другого. Но оба эти начала в своем полном или конечном осуществлении противоречат человеческой природе и оба они, что быть может еще несомненнее и еще важнее, противоречат друг другу. На основе равенства людей вы не можете организовать производства. Рост производительных сил есть теоретическая и практическая альфа и омега марксизма, этой основы научного социализма.

Социализм — учит марксизм — требует роста производительных сил. Социализм — учит опыт русской революции — несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок.

Русская революция потому имеет всемирно-историческое значение, что она есть практическое опровержение социализма в его подлинном смысле учения об организации производства на основе равенства людей, есть опровержение эгалитарного социализма. На этой основе не только нельзя повысить производительных сил общества, она означает роковым образом их упадок. Ибо эгалитарный социализм есть отрицание двух основных начал, на которых зиждется всякое развивающееся общество: идеи ответственности лица за свое поведение вообще и экономическое поведение в частности и идеи расценки людей по их личной годности, в частности по их экономической годности. Хозяйственной санкцией и фундаментом этих двух начал всякого движущегося вперед общества является институт частной, или личной, собственности. (...)

Мы потерпели крушение государства от недостатка национального сознания в интеллигенции и в народе. Мы жили так долго под щитом крепчайшей государственности, что мы перестали чувствовать и эту государственность, и нашу ответственность за нее. Мы потеряли чувство государственности и не нажили себе национального чувства. Вот почему история вернула нас в новой форме к задачам, которые, казалось, были разрешены навсегда нашими предками. Единственное спасение для нас — в восстановлении государства через возрождение национального сознания. После того, как толпы людей метались в дикой погоне за своим личным благополучием и в этой погоне разрушали историческое достояние предков, нам ничего не остается, как сплотиться во имя государственной и национальной идеи. Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации.

Русский национализм не может рассчитывать на то, что запад и его общественное мнение легко поймут неотвратимость развития национального сознания в России, необходимость завоевания России идеей национализма. Для запада работа этой новой в России духовной силы долго будет казаться простой реставрацией старого порядка и старого духа. Но это не так или, вернее, не так просто. Русский народ был великим государственным народом, но величие его стихийного государственного творчества погасило или, вернее, не дало развиться в нем, в его образованном классе живому национальному сознанию. (...)

(...) Я думал о том, что мы, русские, должны не выстраивать новые города на месте прежних, а совершить нечто гораздо более трудное и великое: воссоздать разрушенную храмину народного духа, воскресить поверженный и поруганный образ родины-матери, выношенный в душах бесчисленных поколений благочестивых верных сынов России. Но мы, люди всех возрастов, повинны сделать это, чего бы то ни стоило. Это наш долг и перед нашими предками, и перед нашим потомством.

II. НОВАЯ ЖИЗНЬ И СТАРАЯ МОЩЬ

Исторический смысл русской революции *

Русская революция есть великая историческая проблема, я бы сказал, почти загадка. В самом деле: народ, который создал огромное и могущественное государство и при посредстве этого государства — великую, богатую и многостороннюю культуру, объятый каким-то наваждением, в кратчайшее время разрушил сам это великое государство ради преходящих выгод и призрачных благ. Народ, давший Петра Великого, величайший индивидуальный гений государственности, поддался соблазну разрушения государства, глашатаями которого явились множество слабых, бездарных, безличных, безнравственных людей, выдвинувшихся в вожди не потому, что их выносила собственная крупная личность, а именно потому, что по своей безличности они без конца льстили толпе и ее ублажали. (...)

Несчастье России и главная причина катастрофического характера русской революции и состоит именно в том, что народ, население, общество (назовите как хотите) не было в надлежащей постепенности привлечено и привлекаемо к активному и ответственному участию в государственной жизни и государственной власти. (...)

(...) Слишком поздно свершилась в России политическая реформа; слишком поздно произошла отмена крепостного права. И поэтому, когда наступил в России конституционный строй, между образованным классом и государством, т. е. государственностью, лежала длинная историческая полоса взаимной отчужденности, тем более роковая, что за это время образованный класс изменил уже свой состав и свою

* В основу этой статьи, как и предыдущей, легла публичная лекция, прочитанная в Ростове н/Д в ноябре 1919 г. Исключены лишь места, вследствие новых событий утратившие значение. — /7. С. природу. В то же время массы населения еще слишком недавно вышли из рабского состояния. (...)

Французская революция не только провозглашала идеи, но, несмотря на реакцию, к которой она привела, в этой реакции и осуществила свои идеи. Не то в русской революции. Все, что от нее останется, противоречит идеям, ею провозглашенным. Она провозгласила социализм, но в действительности она есть опытное опровержение социализма. В области аграрной она провозгласила отрицание частной земельной собственности, но самым важным психологическим ее результатом является развитие собственнических чувств и собственнической тяги народных масс к земле, развитие, которое ни к чему другому, как к утверждению крестьянской собственности, привести не может.

Она провозгласила отрицание армии, а между тем она логически привела к тому, что армия приобрела в жизни государства первенствующее значение. Она ниспровергла монархию и провозгласила народовластие, а в то же время сейчас диктаторская власть, опирающаяся на военную силу, есть единственная возможная для России форма государственной власти. С другой стороны, и в народных массах, и в интеллигенции идея монархии сейчас весьма сильна, и есть многочисленные убежденные монархисты, которых сделала монархистами именно революция. Словом, ничего из идей этой революции не осуществилось, а все, что подлинно осуществляется, противоречит ее идеям.

Вот почему русскую революцию 1917 и следующих годов следует сближать по ее характеру и по соотношению в ней идей и действительности не только и даже главным образом не с Великой французской революцией, а с русской смутой XVI—XVII вв., ибо в нынешней русской революции, как и в первой смуте, осуществляется нечто с этим движением как таковым ничего общего не имеющее.

Мы не презираем с полной ясностью в будущее, и русская революция — в конечном своем результате — стоит перед нами неразрешенной загадкой. Но .какими бы путями ни пошло восстановление России, два лозунга, как нам кажется, должны стать руководящими для стремлений и действий русских патриотов в их отношении к прошлому и будущему Родины. И эти лозунги: новая жизнь и старая мощь. Нельзя гнаться за восстановлением того, что оказалось несостоятельным пред лицом самой жизни, и в этом смысле мы стремимся к новой жизни. Но в то же время можно и должно трепетно любить добытое кровью и жертвами многих поколений могущество Державы Российской. Мы никогда не считали Россию колоссом на глиняных ногах. Ибо если бы мы это считали, то как бы мы верили в восстановление России? А это значит, что мы верим в подлинность той мощи, которой обладала историческая Россия. И новую жизнь России поэтому мы не отделяем от ее старой мощи.

Печатается по; Струве П. Размышления о русской революции. София, 1921.С.11—34.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Струве П. Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России. СПб., 1894; Он же. На разные темы (1893— 1901). СПб., 1902; Он же. Итоги и сущность коммунистического хозяйства. Берлин, 1921; Он же. Социальная и экономическая история России с древнейших времен до нашего в связи с развитием русской культуры и ростом российской государственности. Париж, 1952. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология