Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Стучка Петр Иванович

(1865—1932) — правовед, автор исследований по теории государства и права, национальному вопросу. Окончил юридический факультет Петербургского университета в 1888 г., получил степень магистра. В 90-х гг. один из руководителей движения революционно-демократической интеллигенции (“Новое течение”). С 1895 г.—член РСДРП. Активно участвовал в Октябрьской революции 1917 г. Был членом ВЦИК. С 1921 г.— заместитель наркома юстиции, в 1923—1932 гг.—председатель Верховного суда РСФСР. Член Коммунистической академии, организатор и директор Института советского права, профессор МГУ. Теоретические позиции Стучки в области политических наук формировались и эволюционировали как осмысление марксистских положений о власти, праве, государстве. Он исходил из понимания права как формы защиты классового интереса; рассматривал государство как монополиста в роли охраны и “нормирования” права, имея при этом в виду весь государственный аппарат, включая органы местного самоуправления. Государственная власть определялась Стучкой как “вся разделенная власть в совокупности”, поскольку классовый (пролетарский) состав законодательной и судебной власти гарантирует, по его убеждению, единство устремлений всех трех ветвей власти. Идее тотального принуждения правом он противопоставлял тезис об убеждении, которое должно возобладать над принуждением в праве социалистическом. (Тексты подобраны Е. Л. Петренко.)

РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОЛЬ ПРАВА И ГОСУДАРСТВА

ОБЩЕЕ УЧЕНИЕ О ПРАВЕ

4. ОРГАНИЗОВАННАЯ ВЛАСТЬ ГОСПОДСТВУЮЩЕГО КЛАССА И ПРАВО

“Когда Ринк спросил никоборийцев, кто из них является начальником, те, удивленно улыбаясь, ответили вопросом, почему он думает, что один человек мог бы иметь власть против столь многих”. Этот анекдотический рассказ путешественника, сообщаемый Гербертом Спенсером, очень ярко выражает мысль, которую до сих пор не усвоили или не желают усвоить себе не только буржуазные ученые, но и их социалистические последователи. А почему они этого не могут понять? Потому, что они слишком завязли в юридической идеологии буржуазии или, вернее, вообще классового общества, чтобы понять наивно-рационалистическую характеристику дикаря, еще не знающего классовых различий, а вместе с тем и классового господства меньшинства или одного над громадным большинством, как оно существует в диктатуре класса капиталистов, земельных магнатов или т. п. правительств меньшинства.

Но так же старо, как существование классов, и господство класса угнетателей над угнетаемыми, имущих над неимущими. И это господство выработало себе определенную организацию власти для содержания в повиновении громадного большинства, т. е. неимущего, порабощенного класса.

Мы в своем определении права в качестве одного из его признаков отметили его охрану организованной властью этого класса. Мы под этим названием имели в виду в первую голову государство, но мы признали необходимым более осторожную формулировку, допуская переходные моменты к первоначальному государству, а в дальнейшем ходе истории двоевластие, — параллельную власть другого класса, имеющего одинаковую или почти одинаковую с правительственной властью силу и, наконец, так называемое международное право. За время революции для нас этот вопрос стал более ясным, когда двоевластие продолжалось совершенно открыто и формально, в виде правительства буржуазного или коалиционного, рядом с фактической властью рабочего класса и мелкой буржуазии... (...) Это состояние двоевластия в свое время отмечалось и Лениным, и не замечать или даже отрицать его могут только недоросли. Мы имели одновременно в виду и то обстоятельство, что и прежде бывали случаи, а в империалистических государствах постоянно существовали и сейчас существуют определенные классовые организации, нормы и постановления которых, в смысле обязательности, могли и могут конкурировать с законами любого правительства. Такие случаи, как-никак, в общем представляют собой только исключение, а не нормальное явление, и мы могли бы даже вместо выражения “организованной господствующим классом власти” сказать прямо — “государственная власть”, принимая таковую во всей совокупности.

Но надо сказать, что самый момент принуждения в праве находит критиков со стороны буржуазных юристов, как со стороны тех, кто в праве видит веление бога и посему не довольствуется охраною права только властью светской, далее — тех, кто видит в нем лишь воплощение вечной идеи, не нуждающейся во внешнем принуждении, а еще в большей степени со стороны тех, кто, стоя либо на точке зрения волевой теории права, либо на психологической точке зрения, отрицает момент принуждения как обязательный его критерий. Мы выбрали более общее, смягченное выражение, чем слово принуждение, а именно: охрану, обеспечение, не потому, чтобы мы сомневались в необходимости принуждения, но потому, что это слово более соответствует фактическому положению дела, ибо право, вошедшее в сознание людей и превратившееся в их вторую природу, до определенного революционного момента, когда уже сознательно выступает новый класс, претендующий на власть и на новое, свое право, проводится в жизнь в громадном большинстве случаев без всякого принуждения, по привычке, по инерции, вследствие добровольного подчинения и т. д„ хотя наблюдение власти, возможная охрана, допустимое, эвентуальное принуждение все-таки остается в силе.

Я не знаю, нужно ли нам, стоящим на революционно-классовой точке зрения Маркса и Энгельса, вообще вдаваться в подробности, чтобы доказать существенное значение этого признака для верной характеристики права как защиты классового интереса, ибо, сказал бы Энгельс, непонятно, как можно было бы иначе удерживать в подчинении громадные угнетенные массы. (...)

Каковы же по существу возражения против теории принуждения в праве? С одной стороны, находят, что право является лишь воплощением идеи, духа народа или высшей воли, осуществляющейся без какого бы то ни было принуждения. На этих теориях нам, кажется, здесь нечего останавливаться. Другие возражают, что не всякое право требует реально принудительного осуществления На это соображение мы уже ответили. Также мы уже говорили о защитниках международною права, поскольку таковое не имеет принудительного органа, и к этому вопросу нам еще придется вернуться. Наконец, остаются защитники новейшей психологической школы (Петражицкого). Если право понимать лишь как внутреннее психологическое переживание, то (см. Петражицкого) и “государственная и общественная власть есть не воля и не сим, вообще не нечто реальное, а только эмоциональная фантазма”. Заметьте, что это писал кадет, российский профессор, накануне войны, когда во всем мире властвовала, как нечто вполне реальное, диктатура буржуазии.

Но, как я уже сказал, большинство серьезных юристов так или иначе все-таки признают теорию принудительной власти, хотя бы с оговорками такого рода, что государство само не есть организация этого принуждения, но что “организация принуждения лишь выполняется государством” (Шершеневич). (...)

Как бы мы ни смотрели на роль государства в вопросе о праве, близкая связь понятий права и государства вне всякого сомнения. Возникает естественно вопрос о взаимоотношении права и государства. Что было раньше, право или государство? И кто кого определяет? Право государство или государство право? Если отбросить теории божественного происхождения прав и государства, а также теорию народного духа и вечной идеи, по которым и право, и государство оба исходят из единого источника параллельно, то, казалось бы, для буржуазной науки остается лишь одно решение: государство издает законы, их отменяет и охраняет, следовательно, государство, власть — основной момент. Наиболее последовательные юристы, как, напр., Гумплович, так и ставят вопрос: “Право в силу своего происхождения везде и всюду — форма государственного порядка, именно господства меньшинства над большинством”. (...)

Но как смотри г марксист на происхождение государства и на роль его в праве? На это ответ дает Энгельс в своем “Происхождении семьи, частной собственности и государства”. Он исходит из того положения, что “государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собою, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположные классы не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходима сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах “порядка”. “И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство”. (...)

Нам предстоит, таким образом, вкратце рассмотреть как образовалось государство в роли организации, целиком или хотя бы преимущественно, классового господства, как мы понимаем принудительные функции этой власти и в чем заключается ее организация.

Часть буржуазных ученых, напр. Раценгофер, Гумплович и др., категорически и односторонне утверждают, что только завоевание, т. е. физическая сила, является основанием образования государства... (...) Другие, особенно экономисты, любят изображать переход от первобытного коммунизма к частной собственности и классовому господству как бы в роли мирного “врастания” старого общества в новое и особенно на аграрные перевороты смотрят, как на “незаметное для глаз течение времени”. И в самом деле, на всех языках сохранилось так много понятий, явно относящихся к первобытной общине и перенесенных в феодальный или даже буржуазный строй, что, на первый взгляд, частица правды в этом взгляде имеется. В самом деле, бывшие родоначальники, патриархи, предводители рода, племени или клана и т. д. впоследствии фигурируют уже как чисто феодальные владельцы земли и людей. Безусловно, бывало и так, что первоначальная дань родо- или кланоначальнику была добровольною данью за охрану им и руководимым им вооруженным отрядом от военных нападений, причем эта дань могла выразиться или в обрабатывании полей отсутствующего на поле сражения начальника и его военного отряда, или в сдаче части урожая. Но также бесспорно, что таково могло быть только первое начало, и раньше или позже эти отношения доходили до открытого взрыва, ибо эти “аппетиты” новоиспеченных феодалов стали “появляться во время еды” и приняли ужасающие размеры, когда решающее значение во внутренних отношениях уже имела вооруженная сила господствующего класса. (...)

[В эпоху победы буржуазии. — Сост.] тот технический аппарат, который начали теоретически обсуждать еще до буржуазной революции в виде разделения властей, местного самоуправления и т. д., принял формы весьма сложные и запутанные, создающие под видимостью демократии твердую власть буржуазии, класса капиталистов, развившуюся в эпоху империализма во власть финансовою капитала, диктатуру буржуазии.

Это, можно сказать, дьявольская система угнетения человечества, прикрывающая под фразами гуманного либерализма самые гнусные затеи. Она пускает в ход не только сложный аппарат разделения властей как орган беспощадного принуждения, она путем “инстинкта собственности” (по определению Тьера) и системы “голода по добровольному соглашению” поднимает интенсивность труда и массу присваиваемой прибавочной ценности до крайнего предела. Она имеет в своем распоряжении армию продажной интеллигенции всех видов; она не брезгает броситься в объятия даже побежденной, казалось бы, навсегда церкви, и все это не во имя откровенной классовой борьбы, но во имя примирения классов (Burgfrieden)*, гармонии, согласованности противоречивых интересов, одним словом,— “чистой демократии”. (...)

Если мы в своем определении права говорили об “организованной власти господствующего класса”, то мы как нормальное явление имели в виду государство. В общем и целом государство является монополистом в роли охранения нормирования права. Мы, конечно, в этом отношении говорим о государстве вообще, т. е. включая туда весь его аппарат в целом, не исключая и местного самоуправления, из которого так часто пытаются искусственно построить особую схему демократии против государства. Также мы здесь словом “государственная власть” обнимаем всю разделенную власть в совокупности, ибо в тех случаях, когда власть законодательная и судебная составляются из “народного элемента”, их классовый состав гарантирует однородность классового направления, а всякие уклонения в этом отношении богатство исправляет, как намекал Энгельс, косвенно: “Подкуп парламентариев и зависимость высших чиновников администрации и суда от капитала — вещь бесспорная”. (...)

Остается еще по отношению к буржуазному периоду коснуться вопроса о международном праве. Исходя из нашего определения права, мы для международного права отводим сравнительно незначительный круг. (...) Но одно несомненно, что империалистический период капитализма создает международные классовые объединения и вместе с тем классовую борьбу или, вернее, гражданскую войну в международном масштабе. Отсюда вытекает известное основание и для организованной господствующим классом буржуазии международной власти. Только такая власть эфемерна, скоропреходяща в смысле объединения буржуазии, ввиду неизбежного конфликта между буржуазиями разных стран и между капиталистами разных отраслей. Но вполне реальна такая власть для пролетариата там, где он становится господствующим. Советская форма государства есть сама по себе международное объединение человечества или части его. Равным образом советское право имеет прямую тенденцию к интернационализму. И организованная для нее власть в международном масштабе нарождается в Коммунистическом Интернационале и союзе С. С. Республик*. (...)

Для лучшего выяснения характера советского права я здесь приведу несколько соображений о том, в чем выражается суть охраны или принудительная поддержка права в буржуазном или пролетарском классовом государстве**. Я беру случайного, среднего представителя буржуазной науки права Шершеневича и читаю (“Общая теория права”, 1, 207): “В основе повиновения в семье страх и вера... (...) Государственная власть то же самое по существу, страх за благополучие и доверие к органам государственной власти, как к средству обеспечения, причем эти чувства передаются от поколения к поколению”. Немного наивно и идиллически здесь рисуется характер буржуазного государственного принуждения. Этот аппарат принуждения в действительности весьма сложен и крайне туманен. Он в сладкие слова о свободе расторжения договора найма, как личного, так и аренды, вкладывает угрозу — голодною смертью даже после отмены смертной казни и т. д. Но это только одна сторона; в распоряжении класса капиталистов и его государства — церковь, школа, наука, печать, которые воспитывают, убеждают, а где надо, и устрашают. Но каждое из этих учреждений своим способом старается прикрывать классовые противоречия, воспевать прогресс и единение, мир и согласие, правду и справедливость буржуазного общества. А так как человеческий мозг доступен внешним влияниям ***, то в головах угнетенных масс вместо классового сознания царит в лучшем случае пустота. Вся суть буржуазного принуждения и убеждения заключается именно в замалчивании, затушевывании классового характера ее власти.

* См. декларацию Конституции СССР: “Доступ в Союз открыт всем социалистическим советским республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем”.

** Ф. Энгельс по этому поводу пишет в письме к Бебелю: “Пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем для длительного подавления (Niederhaltung) своих противников”. (...)

*** Весьма научно это выражает звезда психологической школы в юридической науке Петражицкий: “Психологическое общение есть, так сказать (удивительно точное определение), взаимозаражение и при этом не интеллектуально только, а эмоционально”. Если в самом деле здесь (конечно, только образно) и можно говорить о заразе, то только, к сожалению, не о взаимной.

Без элемента принуждения и убеждения на переходное время, конечно, и переход к новому бесклассовому обществу невозможен, о чем будет речь еще впереди. Но и то, и другое здесь имеет откровенно классовый характер, а особенно убеждение. Приходится создать особый аппарат политического воспитания и просвещения, но искренно классового. Чтобы убедить рабочие и вообще трудовые массы, необходимо не затемнять, но будить и углублять их классовое сознание. И мы видим из признаний наших противников на фронтах, что это средство убеждения, хорошо поставленное, делало чудеса в частях Красной армии, а также в рабочих массах, ибо здесь словесное убеждение сопровождается пропагандою делом. И старой армии не был чужд политический агитатор, это полковой поп: и он делал иногда дело, но он был только наймистом и должен был проповедовать заведомо лживые учения, в которые обыкновенно он и сам не верил. Советский агитатор сам человек с классовым сознанием, и к его пропаганде действительно подходил термин “психического воздействия” в самом благородном смысле этого слова. По мере успокоения внутреннего и внешнего фронта, по степени проникновения в жизнь новой дисциплины масс принуждение отмирает и усиливается момент убеждения, но убеждения искреннего, откровенного, классового, партийного, а не лицемерного, лживого, примиренческого.

Эта система убеждения имеет прочное основание по отношению к классу угнетенных; она, понятное дело, бессильна по отношению к классовому противнику, который отвечает в лучшем случае открытою борьбою, но чаще всего лицемерным подчинением, симуляциею покорности и действительным саботажем. (...)

Печатается по: Стучка П. Революционная роль права и государства: Общее учение о праве. М., 1924. С. 32— 37,42—46.

ПРИМЕЧАНИЕ

Burgfrieden (нем.) — гражданский мир.— Сост.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Стучка П. Избр. произв. по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология