Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Милюков Павел Николаевич

(1859—1943) — русский политический деятель, историк и публицист, лидер конституционно-демократической партии. В 1882 г. окончил Московский университет. С 1886 г.— приват-доцент на кафедре русской истории. В 1892 г. защитил магистерскую диссертацию, посвященную преобразованиям Петра 1. В 1894 г. за связь со студенческим движением уволен из университета и выслан в Рязань до 1897 г. Затем несколько лет провел за границей, выступал с лекциями по русской истории в Софийском и Чикагском университетах, сотрудничал в журнале “Освобождение”. В своих мировоззренческих построениях был близок к контовскому позитивизму. Доказывал также, что народные массы в России всегда отличались инертностью, а решающую роль в истории играла государственная власть, имевшая якобы надклассовый характер. По возвращении в Россию весной 1905 г. стал активным деятелем “Союза освобождения”. Один из главных организаторов кадетской партии (с 1907 г.— председатель ее ЦК) и редактор ее центрального органа — газеты “Речь”. Член Государственной Думы III—IV созывов. В дни февральской революции 1917 г. добивался сохранения монархии (передачи власти великому князю Михаилу). С февраля 1917 г. входил во Временное правительство в качестве министра иностранных дел; вышел в отставку в апреле 1917 г. Участвовал в создании Добровольческой армии на Дону. С 1920 г.— в эмиграции (Лондон, Париж), издавал газету “Последние новости”. В годы второй мировой войны выступал против сотрудничества русской эмиграции с фашистами.

П. Н. Милюков внес большой вклад в развитие политической науки в России, им написаны очерки по истории русской мысли, очерки по истории русской культуры. Благодаря целостному подходу к истории России он сумел проанализировать взаимодействие государства и общества, противоборство различных мировоззрений, раскрыл различные аспекты культуры — от демократических до политических, от экономических до социально-психологических. (Тексты подобраны З. М. Зотовой.)

ГЛАВНЫЕ ТЕЧЕНИЯ РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

ВВЕДЕНИЕ

(...) На пространстве двух последних веков развитие русской исторической науки распадается на два периода, резко различные по своим основным принципам. Первый период мы можем назвать периодом практического или этического понимания задач историка. Характеристическою чертой второго служит развитие представления об истории, как науке. Переход о г практического к научному пониманию задач исторической науки вызван, как увидим, успехами в развитии научности на Западе. Но можно подметить и в русской жизни некоторые перемены, сопутствовавшие этому перелому и сделавшие его более быстрым и решительным. Мы увидим, что в первый период историческая наука в России не имела постоянного органа для своей разработки и развивалась преимущественно благодаря любителям. Во второй период историческая наука становится университетскою наукой, достоянием профессиональных ученых. Конечно, такое деление стирает некоторые частности. И в период любительской разработки истории с прикладными целями мы встретим, как исключение, нескольких. специалистов-ученых, и в период научного понимания исторических задач некоторые любители-знатоки продолжают заниматься русскою историей. И любопытно, что и в первом периоде специалисты отрицают прикладные задачи исторического изучения, и во втором периоде любители продолжают эти задачи преследовать. Но и то и другое исключение суть частности, не нарушающие общего характера картины. В конце концов, и специалисты первого периода подчиняются ходячему утилитарному взгляду и вытекавшему из него построению русской истории, и любители второго периода подчиняют свой этический взгляд требованию научности или, по крайней мере, стараются выразить его в терминах науки.

Если бы понадобилось точно определить границу между этими двумя периодами русской исторической науки, мы назвали бы 1826—1827 годы. Золотая дворянская молодежь Александровского времени, сметенная декабрьской катастрофой, уступает в эти годы место московской университетской молодежи из разночинцев Николаевского времени. (...)

ПЕРИОД ВТОРОЙ — ПОСЛЕ КАРАМЗИНА

ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ КРИТИЧЕСКОЙ РАЗРАБОТКИ И ФИЛОСОФСКОГО ПОСТРОЕНИЯ РУССКОЙ ИСТОРИИ

1

Новый период в развитии русской исторической мысли начинается тогда, когда исходною точкой всех исторических рассуждений становится идея исторической закономерности. Нельзя сказать, чтобы эта идея была совершенно неизвестна предыдущему времени. Уже в XVI и XVII веках мы встречаем ее в форме астрологического учения о влиянии светил на ход земных происшествий. XVIII век ищет законов более близких к историческим явлениям и находит их в учении о влиянии климата на народные темпераменты. Но только в конце XVIII в. и начале XIX в. мы встречаемся с попыткой приложить понятие закона в его чистой философской форме к объяснению исторического процесса. Попытка эта является результатом крупной перемены в мировоззрении европейского общества.

Как известно, общий смысл перелома, совершившегося на рубеже двух столетий в общественном настроении Европы, заключается в протесте против односторонней рассудочности воззрений XVIII столетия. Содержание этого протеста видоизменяется, смотря по тому, в какой сфере мы будем за ним следить: в области литературы или политики, философии или общественных наук. Но везде, где бы этот Протест ни обнаруживался, он заявляется во имя прав чувства, попранных разумом. Трезвый критицизм Канта установил резкую грань между употреблением разума в границах возможного опыта и вне этих границ. Признавши возможность знания только в границах опыта, Кант показал неизбежность внутренних противоречий при употреблении логических способностей разума дальше сферы этого возможного для человека опыта. Для запросов чувства такие границы человеческого знания казались чересчур узки, и Кант сам открыл выход этим запросам, признав рядом с достоверностью научной достоверность нравственную (...)

Прежде чем новое настроение успело отразиться в создании новых философских систем, влияние его уже проникло во все области знания. Общественные науки должны были пережить такую же метаморфозу в своем основном понятии о народе, какую пережила философия в основном вопросе о критерии достоверности. Отвлеченное логическое понятие — предмет простого арифметического счета математически-однообразных единичных воль у Руссо, пассивная этнографическая масса, воспринимающая механические толчки законодателя, у Шлецера, — народ является теперь в своем конкретном образе в романах Вальтер Скотта и начинает жить внутренней жизнью у Гердера и Фихте. Вместе с тем, интерес к сознательной, целесообразной организации общественной деятельности все более и более заменяется интересом к бессознательному, стихийному процессу народной жизни. Идеал наилучшей формы правления, занимавшей Руссо и Канта, отодвигается на второй план; не средства осчастливить человечество занимают писателей и публику, а самый факт жизни в его индивидуальности и конкретности. Общей нормы для счастья и прогресса не может и быть для всех времен и народов. Человек счастлив в каждом данном месте, в каждый данный момент по-своему. В общей сумме этих моментов, конечно, может обнаружиться их внутренняя связь и единство, может обрисоваться общая цель, к которой идет человечество; но цель эту ставит не законодатель, а Провидение. Наблюдатель, историк может открыть эту цель, привести ее в общее сознание; но результатом такого самосознания будет не деятельность, а спокойное созерцание, — не общественная реформа, а понимание исторического закона, руководящего движением жизни, — и признание его необходимости. “Выдумать законы!” — восклицает один из типичнейших русских романтиков; но, ведь, “во всяком мире законы должны быть совсем готовые — стоит отыскать их” *.

Таким образом, не история законодательства или государственного управления будет теперь занимать историка, а история бессознательных, стихийных народных процессов. В них нет, правда, никакой целесообразности, зато тем виднее закономерность, тем легче подслушать мирный ход последовательного развития. Одно только препятствие стоит на дороге этому представлению о стихийном процессе народной жизни. Народная легенда уже в самом начале истории выдвинула личность. Цари создают историю, законодатели и изобретагели благодетельствуют человечеству, мудрецы и поэты его просвещают уже на заре исторической жизни. (...)

* Сочинения кн. Одоевского, 1, стр 145

Печатается по Милюков // Главные течения русской исторической мысли СПб, 1913 С 4/5,225—227

“ИСКОННЫЕ НАЧАЛА” И “ТРЕБОВАНИЯ ЖИЗНИ” В РУССКОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ СТРОЕ

(...) Должен русский государственный строй развиваться или не должен? Если должен, то следует ли развивать государственные порядки в духе “исконных начал” или же в духе “требований жизни”?

Те, кто стояли за сохранение “исконных начал”, называли себя настоящими “русскими людьми” и настойчиво утверждали, что русские государственные порядки менять нельзя, потому что без них “Русь уже не будет Русью”. Они уверяли, что русская форма политического устройства есть что-то совсем особое, никогда и нигде не бывалое; что она самым тесным образом связана с русской историей и с русским народным духом, а потому и должна остаться неизменяемой на вечные времена. Уверения этих людей теперь уже опровергнуты не рассуждениями, а самим делом. Закон 6-го августа 1905 года о “Государственной Думе” ввел в русские порядки такую большую и важную перемену, что теперь уже нельзя говорить, будто в этих порядках ничего менять нельзя. И в манифесте, изданном при этом законе, объяснено, что жизнь непременно потребует и дальнейших перемен, которые Государь не преминет ввести, как только в них окажется надобность.

И действительно, это мнение, будто русская политическая форма должна оставаться вечной и неизменной, придумано очень давно—лет 60—70 тому назад—и теперь уже совсем устарело. В то время науки о политических формах и об их развитии еще почти не было; правда и тогда можно было прочесть у писателей прежних времен совсем обратное: например греческий философ Аристотель или итальянский писатель Вико уже давно утверждали, что нигде, ни в каком обществе политическая форма устройства не может считаться неизменной. Она всегда меняется, как только меняется состав общества, или влияние переходит от одного класса к другому. В наше время наука о составе общества и о переменах в нем (так называемая “социология”) сделала такие большие успехи, что в неподвижность и в неизменность государственных форм никто больше не верит. Но тогда, три четверти века тому назад, было иначе. Тогда думали, что в гocудapcтвенной форме отражается “дух народа” и что у каждою народа должен быть свой особый “дух”, и вся история народа только в том состоит, что его коренной исконный “дух” находит себе свою особенную форму. Поэтому и выходило, что каждый народ прикован к своим исконным “началам” и не может от них оторваться — как не может отделаться от своего “духа”. Теперь так не думают. Конечно, у всякого народа есть что-нибудь свое, особое, непохожее на другие народы. Но есть у всех народов очень много и одинакового. (...)

Таким образом, и перемены в политическом устройстве как раз оказываются — в главных чертах — довольно сходны у всех просвещенных народов. Социология показала, что всякое человеческое общество непременно проходит через три ступени в своем развитии. Первая ступень — это быт племенной — на которой государства еще нет, и люди связаны между собой кровной связью — родством, либо настоящим, либо придуманным. На второй ступени является уже государственная связь, но она еще очень некрепка, и вместо целого большого государства — общество раздроблено на множество маленьких, в которых господствуют крупные собственники, завладевшие общинными и племенными землями и вооружившие своих слуг, чтобы вместе с ними защищать своих подданных и нападать на чужих. Эта вторая ступень называется феодальным бытом. На третьей ступени один самый сильный или самый ловкий хищник уничтожает или покоряет остальных или подчиняет своей власти все население одного языка и одной веры, создавая таким образом единую нацию и организуя постоянное войско для защиты государства. Эту третью ступень и можно назвать военно-национальным государством. Конечно, и это — не последняя ступень. Мало-помалу военная деятельность такого государства ослабевает, уступая место мирному развитию промышленности. Свободное развитие производительных сил требует и внутренней безопасности, не мирится с произволом и насилием и перестраивает все внутреннее устройство государства на твердой основе закона и права. Таким образом, военно-национальное государство превращается в промышленно-правовое.

Конечно, и Россия переживала те же ступени политического роста, как и все другие цивилизованные государства. (...)

Понятно, что все эти перемены в России происходили не точка в точку так, как в других государствах. Но и в каждом другом государстве они тоже совершались непохоже на все другие государства. Так что и здесь наше государство не составляет какого-нибудь исключения из всех других. У нас главная разница была та, что не было таких крупных земельных владельцев, которые в других местах захватили все права государей и долго мешали разным частям нации слиться в одно государство. Другими словами, у нас феодальный быт был слабее. (...)

Московские государи ни о какой законной основе своей власти не думали, пока им не пришлось столкнуться с западными государями. Они знали, что свою власть получили по наследству от “прародителей”, и этого казалось им довольно. (...)

За отсутствием твердой опоры в законе, оставалась другая твердая опора — в религии. Московские архиереи не были юристами, но зато они были тверды в вере, и поэтому царскую власть они основали на религиозном начале. Нового тут ничего не надо было придумывать, так как уже византийский император признавался помазанником Божьим и верховным покровителем церкви. Духовенство первое признало царя наместником Божьим на земле. Даже сами ошибки государя, по этому учению, должны были переноситься покорно, как Божие наказание за грехи. Однако, и в этом религиозном освящении власти была одна слабая сторона. Правило “несть власть, аще не от Бога” освящало собственно всякую власть: оно давало святость не пицу, а месту, учреждению — все равно, кто бы ни занимал его (...)

(...) b каждой эпохе образ правления должен быть соизмерен той степени гражданского образования, на коей стоит государство. Каждый раз, когда образ правления отстает от этой степени или предваряет ее, он ниспровергается большим или меньшим потрясением... Итак, время есть первoe начало и источник всех политических обновлений. никакое правительство, с духом времени не сообразное, против всесильного действия времени устоять не может. Посему первый и главный вопрос, который в самом преддверии всех политических перемен разрешить должно, есть благовременность их начинания. Сто лет тому назад Сперанский находил, что политическая перемена в России “благовременна”, потому что государство наше стоит ныне во второй эпохе феодальной системы (Сперанский разумел под этим военно-национальное государство...), т. е. в эпохе самодержавия, и без сомнения имеет прямое направление к свободе. Несомненность этого “правления к свободе” была ясна для Сперанского по следующим признакам:

1) Перемена в предметах народного уважения. Как было и в других государствах, когда феодальная система приближалась к падению (например, перед французской революцией), чины и почести перестают цениться. Когда разум начинает распознавать цену свободы, он отметает с пренебрежением все детские игрушки, коими забавлялся во младенчестве.

2) Ослабление власти. Если физическая власть осталась в прежнем положении, то нравственная власть правительства, без сомнения, ослабела... С горестью, но с достоверностью можно сказать, что в настоящем положении все меры правительства, требующие не физического, но нравственного повиновения, бессильны... Одна есть истинная тому причина: образ мыслей настоящего времени в совершенной противоположности с образом правления.

3) Невозможность частичных исправлений. Все исправления частичные — все, так сказать, пристройки к настоящей системе были бы весьма непрочны. Пусть составят из кого угодно министерство, распределят иначе части управления, усилят полицейские и финансовые установления или сделают их просвещеннее; пусть издадут даже новые гражданские законы: все эти перемены, основанные исключительно на личных качествах исполнителя, ни силы, ни твердости иметь не могут... Как можно исправить гражданские законы, не установив твердых основных законов государственных? К чему издавать отдельные законы, когда они каждый день могут быть разбиты о первый камень самовластия?

4) Общее недовольство и склонность к критике всех правительственных действий... Неужели в самом деле можно объяснить это недовольство тем, что сахар дорог?.. Как можно объяснять его иначе как не совершенным изменением взглядов, глухим, но сильным желанием другого порядка вещей?

“По сим признакам”, заключал Сперанский, можно, кажется, с достоверностью заключить, что настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа и что настало время переменить ее и основать новый порядок вещей. (...)

Дело в том, что в эти самые годы появилась в России настоящая оппозиция — та самая, которая через десять лет привела к заговору декабристов. Общественное недовольство так испугало правительство, что вместо того, чтобы послушаться Сперанского и уступить общественным желаниям, правительство начало преследовать людей, желавших политических перемен. И так как этих людей становилось чем дальше, тем больше, то и преследования приходилось все больше усиливать. Недовольство в свою очередь усиливалось от преследований, а преследования опять-таки возрастали с возрастанием недовольства, так получался какой-то заколдованный круг, из которого, казалось, не было выхода.

В это-то время и была придумана для защиты старины та теория, что русский политический строй неразрывно связан с русской национальностью, что в нем отразился народный дух и потому изменить его нельзя. Собственно, этот взгляд придуман был небольшой кучкой молодых людей, которые в самом деле верили в особую силу русского народного духа и думали, что, сохранивши этот свой особый дух, русский народ покажет себя всему миру и весь мир от России научится чему-то великому и важному. Эти молодые писатели называли себя славянофилами. Правительство не доверяло им и считало их фантазерами, оно даже боялось их, как людей беспокойных, когда они говорили, что народ сам, собственными силами может что-то сделать. Но когда они утверждали, что у русского народа свой особый дух, совсем не похожий на дух других народов, что поэтому заимствовать у других народов нам нечего, а следует хранить неизменными свои исконные начала жизни, — то это совпадало с желанием правительства сохранить старые порядки. Славянофилы ценили в старине дух, а не форму, а власти именно хотели сохранить форму. Славянофилы заботились особенно о народе — как сохранителе духа, а власти особенно оберегали государство, в котором славянофилы уже ровно ничего духовного не видели. Таким образом, правительство взяло у славянофилов только одну внешнюю оболочку их учения — только тот взгляд, что старина должна быть сочинена, и стало охранять старое во что бы то ни стало. Казалось бы, если “исконные начала” жизненны и неизменны, то и охранять их нечего: они сохранятся сами собой. Но то, что охраняла власть, было уже мертво и гнило: и потому приходилось напрягать все силы, не останавливаться даже перед крайним насилием, чтобы только как-нибудь уберечь старые формы от окончательного разрушения. Но жизнь, чем дальше, тем больше вырастала из старых форм. Противоположность между исконными началами и требованиями жизни становилась все ярче, все сильнее; и попытки охранить исконные начала от изменений, каких требовала жизнь, вызвали только ожесточение, которое постоянно возрастало. Защитники исконных начал потеряли уважение и доверие к себе; мало-помалу они теряли и силу, и действия их возбуждали только одно негодование. Ясно было, что рано или поздно все равно придется уступить; но чем позднее, тем придется уступить больше.

Особенно сильно общественное негодование возбуждено было после неудачного исхода Крымской войны. Все раздражение против правительственной системы, которое копилось в течение всего царствования Императора Николая 1, тут вылилось наружу. Общество больше не хотело позволять, чтобы за него все дела решали чиновники в канцеляриях; оно хотело само ведать свои дела, само заботиться о своих интересах. Правительству пришлось уступить и ввести целый ряд важных реформ. Тогда введены были, между прочим, и земские учреждения, в которых местное население решало свои местные дела через своих выборных людей. (...)

Прошло еще четверть века, и снова наступило в России время, во многом напоминавшее время после Крымской войны. Разница, однако же, та, что теперь русский народ несравненно развитее и сознательнее, чем был тогда, а потому и гораздо больше людей понимают теперь, чем тогда, в чем корень зла и как поправить дело. Не только множество частных лиц, но много всяких общественных собраний, земских, городских и иных — принимали решения, печатали их и посылали в совет министров, указывая, что именно нужно сделать, чтобы вывести Россию на правильный и широкий путь спокойного развития. Положение дел теперь гораздо серьезнее, чем оно было в 1863 и в 1880 годах; и правительство теперь, еще более, чем тогда, не могло пренебречь общественным настроением. (...) Вместо “совещательного собрания” 46-ти гласных или “съезда” 180—200 государственных гласных при Государственном Совете, мы теперь получили Государственную Думу более чем из 500 народных представителей. Формально это учреждение все еще действует через “Государственный Совет”, но на деле оно уже теперь переросло Совет и представляет учреждение более самостоятельное. Дума уже не просто подает советы по вопросам, требующим “соображения с местными потребностями”, и не просто “предварительно обсуждает” проекты законов с тем, чтобы защищать и свои мнения перед собранием Государственного Совета. Она сама постановляет свои решения, и в некоторых случаях от ее решения зависит, будет или не будет издан закон. Наконец, народные представители выбираются, хотя еще и очень неправильно, но от населения, а не от земских собраний и городских дум. Они собираются не по мере нужды, на короткие сроки, а действуют постоянно, и если даже их распускают до срока, то сейчас же должны быть назначены новые выборы. Все это показывает, что в новом законе страна получила больше уступок, чем правительство соглашалось дать ей когда-либо прежде. Но это еще далеко не все, чего хочет население. Дума все-таки связана очень сильно Государственным Советом. Решение ее большинства хотя и имеет гораздо больше силы, чем прежде, но все же еще может столкнуться с решением Государственного Совета и даже с мнением министра. Чиновникам, таким образом, все еще дано более власти, чем представителям народа. Но, что всего важнее, выборы в народные представители производятся, а, например, рабочие и почти все люди, живущие личным трудом, а не капиталом и не землей, вовсе не участвуют в выборах. Право выбирать не всякому дано равное, а соображено с количеством земли и капитала, которым владеют разные части населения; и выбирают не все вместе, а люди, владеющие капиталом отдельно от людей, владеющих землей, а владеющие землей на праве частной собственности — отдельно от тех, кто владеет надельными землями. Далее, население выбирает своих представителей не прямо, а через особых поверенных или выборщиков; и притом крестьянские выборщики от волостей еще должны выбрать других выборщиков от уезда, а те уже выбирают в губернском собрании депутата в Думу. При таком порядке никак нельзя угадать, кто в конце концов попадет в Думу и будет ли тот, кто попадет, правильно выражать желания населения. Понятно, что депутатам, которые таким способом будут выбраны в Думу, будет даже трудно решить, настоящие ли они представители народа и могут ли они заниматься обсуждением всяких законов от имени всего народа. Правильнее будет им заняться прежде всего улучшением устройства самой Думы, а потом уже приступить к изданию законов. Для Думы же нужно, чтобы она была совсем независима от чиновников Государственного Совета и чтобы выборы в нее производились от всего населения, прямо и равно всеми голосами.

Как видим, требования жизни и потребности времени все еще не совсем приняты в расчет при учреждении

Государственной Думы. И, однако, исконных начал уже и теперь не удалось уберечь от требований жизни. Россия пошла в развитии своего государственного строя тем же самым путем, которым шли и будут идти все просвещенные государства. (...)

Печатается по: Милюков П. “Исконные начала” и “требования жизни” в русском государственном строе. Ростов-на-Дону, 1905. С.. i—2, 5—4, 6, 8,13—17,20—22.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Милюков П. Из истории русской интеллигенции: Сб. статей и этюдов. СПб., 1903; Он же. Воспоминания. М., 1991; Он же. Очерки по истории русской культуры. В 3 т. М., 1993—1994. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология