Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли. Политическая мысль в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кавелин Константин Дмитриевич

(1818—1885) — философ и правовед. Родился в Петербурге, окончил юридический факультет Московского университета и до 1848 г. преподавал там на кафедре истории русского законодательства. Затем работал на кафедре гражданского права Петербургского университета. Активно участвовал в общественно-политической жизни. С 1883 г. был президентом Вольно-экономического общества. Кавелин является одним из главных представителей так называемой государственной школы в историографии России. В своих политических сочинениях Кавелин обосновывает концепцию, в которой особенности государственного и политического устройства России связывает с национальным своеобразием русской истории. Пассивное личностное начало, характерное для Древней Руси, обусловило тот факт, что в России в отличие от Европы государство формировалось “сверху”, в результате деятельности самодержавного правителя. Кавелин особо выделяет “двух величайших деятелей в русской истории: Иоанна IV и Петра Великого”. Если многие предшествующие дворянские историки становились на сторону боярства в борьбе с Иваном IV, то Кавелин оценивает политику Ивана IV как свидетельство планомерной борьбы с вельможами за утверждение самодержавия в России, как преддверие политики Петра I, как борьбу за идею государства. Вместе с тем Кавелин считал, что в современных, условиях государство должно способствовать утверждению личностного начала, ибо личность, индивидуальность есть основа “всякой свободы и всякого развития”. Оценивая политическое положение России своего времени как “самодержавную анархию”, ученый видит цель России в утверждении “самодержавной республики”, в которой было бы достигнуто единство интересов государя, дворян и крестьянства. (Тексты подобраны Б. Н. Бессоновым.)

О НИГИЛИЗМЕ И МЕРАХ, ПРОТИВ НЕГО НЕОБХОДИМЫХ *

(...) Темную сторону настоящей эпохи, имеющей столь много светлых сторон, составляет тот дух материализма и отрицания, который сделался известен под именем “нигилизма” и недавно проявился, во всем ужасе своем, потрясающим событием.

Необходимо ближе изучить корень этого зла и определить, в каких оно находится отношениях к другим общественным явлениям нашего времени, дабы судить о мерах, коими следует бороться с этой умственной заразой. (...)

Нигилизм пришел к нам с запада и потому принадлежит исключительно той среде, которая находится в отчуждении от народа и принимает в себя все отражения западных идей, т. е. лицам высших сословий и частью разночинцам. (...)

Первым, решительным ударом влиянию... нигилистических теорий на большинство публики была крестьянская реформа 1861 года, противопоставив туманным фразам и бредням о правах народа на землю и о мнимом коммунистическом направлении русских крестьян серьезное, практическое, для всех стороц безобидное разрешение вопроса о поземельных правах земледельческого класса и его общественном самоуправлении. Вторым ударом нигилизму было восстановление прав русской народности в Западном крае и обязательный там выкуп, ибо это заставляло нигилистическую партию, которую предания лондонской эмиграции и дух оппозиции к правительству неразрывно связывали с интересами польского шляхетства, высказываться в польском деле прямо против прав народа: оттого-то замечают, что, отправившись на службу в Польшу или Западный край, молодые люди, имевшие дома оттенок нигилистических теорий, немедленно освобождались от своих заблуждений. Открытие земских учреждений, доставляя русскому обществу серьезное практическое дело, вело также к упадку нигилизма; наконец, последним и самым решительным для него ударом было уничтожение предварительной цензуры, отнявшее у нигилизма предлог скрывать пустоту и безобразие своих теорий под разными недомолвками и намеками и давшее благоразумным органам печати возможность вести с ним открытую полемику. (...)

Нигилизм есть идея, есть учение философское, переходящее в своего рода религию (вера в отсутствие бога, души и нравственного закона); это есть учение, имеющее уже своих пророков и жаждущее иметь своих мучеников. Потому, предоставляя полиции преграждать путь к наружному оказательству и публичной пропаганде нигилизма, так же как и к преступным замыслам фанатиков этого учения, нельзя, однако, терять из виду, что нигилизм лишь в весьма редких, исключительных случаях обнаруживается непосредственно такого рода явлениями; в большинстве же случаев учение это остается в области теории, отражающейся в убеждениях и нравственных понятиях, но неуловимой внешними средствами; следовательно, против него могут быть направлены с успехом только такие меры, которые были бы способны воздействовать на самую умственную среду, где нигилистическое учение находит себе пищу.

Среда эта, с одной стороны, духовное сословие и преимущественно семинарии, с другой стороны, дворянство и светские учебные заведения. Что касается до простого народа, то он, благодарение богу, совершенно чужд этой заразы, и потому нет никакой надобности изменять нынешних, столь счастливых, исполненных взаимного доверия, отношений между правительством и крестьянским сословием. Единственная здравая политика в этом отношении состояла бы в поддержании этих отношений, стяжавших Вашему императорскому величеству, с бессмертною славой освободителя, беспредельную преданность русского народа. Следуя неуклонно в крестьянском деле благодетельному пути, с которого не могли удалить правительство ни козни аристократической партии, ни затеи псевдолиберальной дворянской оппозиции, ни революционные движения 1862 и 1863 годов, надлежало бы только обратить более внимания на улучшение крестьянских школ, дабы нигилистическая пропаганда не могла проникнуть туда посредством недоучившихся семинаристов и злонамеренных учебников. (...)

Известно, что из семинарий вышли корифеи, учители нашего нигилизма, Чернышевский, Добролюбов и важнейшие из второстепенных его проповедников, что семинарии составляют главные его исходные точки. Чем другим объяснить это, как не печальным состоянием семинарий наших? (...)

Нужно, чтобы священник вышел из того уничиженного положения, в которое он теперь поставлен в русском обществе, нужно, чтобы его стали уважать и доверять ему. Это может наступить лишь тогда, когда будет устранена кастическая замкнутость духовенства; когда обеспечено будет его материальное существование и когда приходское духовенство получит самоуправление, гарантирующее его от произвола архиерейской власти. (...)

Переходя к дворянскому сословию, нельзя прежде всего не заметить, что большинство нигилистов принадлежит само к дворянству в его молодом поколении. Этой крайней социалистической партии обыкновенно противополагают партию аристократическую, ультраконсервативную, бывших защитников крепостного права, или безземельного освобождения крестьян, которые в настоящее время всех громче кричат против нигилизма, обвиняя правительство в том, что оно будто своими либеральными, так называемыми демократическими реформами произвело это зло. Несмотря на то, именно между этими двумя, на вид крайне противоположными сторонами в дворянстве нашем существует внутренняя связь. Здесь, как везде в истории и в жизни, les extremes se touchent**. Общей почвой, на которой сходятся эти крайности, служит оппозиция против правительства, неудовольствие совершенными и совершаемыми реформами и, наконец, сочувствие полякам и их стремлениям (хотя, впрочем, в последнее время замечается в аристократической партии желание загладить невыгодное впечатление, произведенное прежним слишком резким заступничеством за поляков). Сколько мы знаем таких семейств в дворянстве нашем, где отец, ярый консерватор, вопиет против правительства за то, что оно дало крестьянам часть земли и умерило их повинность, а сын негодует на то же правительство, зачем оно не отдало крестьянам всей земли, зачем оставило на них часть повинностей! Очевидно, что крепостническая оппозиция в одной части дворянства должна была порождать нигилизм в другой, ибо оппозиция эта готовила умы молодого поколения к неуважению правительства, она учила их не доверять его действиям, извращать его намерения. (...)

Итак, правительство имеет перед собою в дворянском классе две разнородные, хотя тесно связанные между собой, оппозиционные партии: оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию старческую (хотя и в ее рядах попадаются некоторые молодые люди), ультраконсервативную, аристократическую.

Первой из них главной опорой, главным центром пропаганды служат казенные учебные заведения. Потому только улучшением училищ можно положить преграду этой пропаганде. (...) Закрыв или затруднив бедному юношеству доступ в университеты и другие высшие учебные заведения, правительство возбудило бы вновь, как в 1849—1855 годах, во всей этой массе молодых людей и в их семействах величайшее неудовольствие и заставило бы тысячи юношей оставаться при поверхностном полуобразовании, составляющем самую удобную почву для материализма и революционных страстей.

** Крайности сходятся.

Напротив, необходимо по возможности возвышать уровень образования и распространять серьезное знание. Между нашими нигилистами не было до сих пор ни одного человека с серьезным научным образованием. (...)

Что касается до другой стороны дела, т. е. до оппозиции в смысле дворянского консерватизма, столь вредно отражающейся в умах молодого поколения, то с нею правительство может бороться только пассивным сопротивлением. Лучшая политика в этом отношении заключалась бы в том, чтобы выказывать доверие к дворянству, не придавая серьезного значения его оппозиционным выходкам, не имеющим никакого отголоска в народе и потому безопасным для правительства, но вместе с тем не делать никаких уступок своекорыстным дворянским домогательствам, под какой бы личиной, аристократической и консервативной или либеральной и конституционной, они ни скрывались.

В настоящую минуту эти домогательства... вновь усиливаются и метят, кажется, прямо на то, чтобы остановить правительство на пути реформ и разделать, насколько возможно, то, что сделано с 19 февраля 1861 года. Это все та же старческая интрига (...)

В настоящее время было бы опаснее, чем когда-либо, поддаться этому ропоту, сделать уступку аристократической оппозиции. Когда весь народ, русский, от мала до велика, поражен известием, что на царя преступную руку поднимал переодетый дворянин, а крестьянин, тут стоявший, спас жизнь своему и всенародному освободителю; когда всеми этими миллионами умов такое событие не могло быть понято иначе, как в смысле прямого знамения, проявленного божиим промыслом: в такое время даже незначительное наклонение весов правительства в пользу исключительных интересов дворянства и в ущерб крестьян могло бы вызвать взрыв народных страстей, удерживаемых ныне лишь доверием к царю и его правительству. (...)

Очевидно, что по крестьянскому делу невозможна никакая уступка домогательствам дворянской партии. Остается другая сторона ее домогательств: вопрос о правах политических. Но в этом отношении следует прежде всего уяснить:

для кого требуются дворянской партией политические права?

Дворянство наше есть сословие многочисленное, обнимающее около миллиона душ; дворянские права одинаковы и для богача-аристократа, и для массы голодной молодежи, ищущей мест в канцеляриях или пробавляющейся писанием журнальных статей с обличительным оттенком. Неужели помышляют о том, чтобы наделить этот миллион душ какими-нибудь особыми политическими правами, которых не имело бы земство? Но это значило бы переделать Россию в шляхетскую республику, какой была старая Польша, где дворянство, столь же многочисленное, как в России, добыв себе от королей исключительные политические права и присвоив себе таким образом часть верховной власти, прежде принадлежавшей исключительно королям, вскоре довело правительство до совершенного бессилия, лишило простой народ всех гарантий закона и внутренней своей неурядицей повлекло государство к падению.

Конечно, никто... не пожелает для России повторения истории старой Польши, этого дворянского рая, как ее в то время называли. Поэтому люди, мечтающие о возможности исключительных политических прав для дворянства, придают своим притязаниям вид заботливости в пользу крупного землевладельца. (...) Требуют в пользу этих интересов коренного отступления от выборного начала, на котором основано все положение о земских учреждениях; они требуют допущения крупных землевладельцев по праву, а не по избранию в земские собрания и управы. Эта мера, кажущаяся на вид весьма незначительной и невинной, имела бы, однако, самую существенную важность, ибо она заключала бы в себе признание нового политического начала в России, именно принципа политической власти, принадлежащей лицу не по службе его, коронной или общественной, а по праву частной собственности', другими словами, это была бы уступка доли самодержавной власти в пользу некоторых привилегированных лиц, введение в России принципа западной аристократии. (...)

Печатается по: Исторический архив. Т. V. М.—Л., 1950. С. 327—338.

ПРИМЕЧАНИЕ

Согласно П. А. Зайончковскому, который сопровождает Записку К. Д, Кавелина комментариями (см. указ. издание, стр. 323—326), эта работа была написана в результате разговора К. Д. Кавелина с военным министром Д. А. Милютиным. Кавелин посетил министра и обсуждал с ним создавшееся политическое положение вскоре после покушения Каракозова на Александра II. Записка предназначалась Александру II и была передана ему Милютиным 20 мая 1866 г. Государь ее прочел и сказал, что “в ней есть много справедливого, но не все”. Записка была оставлена без последствий. — Сост.

ВЗГЛЯД НА ЮРИДИЧЕСКИЙ БЫТ ДРЕВНЕЙ РОССИИ

(...) Удивительное дело! На одном материке, разделенном несколькими народами, Европа и Россия прожили много веков, чуждаясь друг друга, как будто с умыслом избегая всякого близкого соприкосновения. (...)

В истории — ни одной черты сходной, и много противоположных. В Европе дружинное начало создает феодальные государства; у нас дружинное начало создает удельное государство. Отношение между феодальной и удельной системой — как товарищества к семье. В Европе сословия, у нас нет сословий; в Европе аристократия, у нас нет аристократии; там особенное устройство городов и среднее сословие, у нас одинаковое устройство городов и сел и нет среднего, как нет и других сословий; в Европе рыцарство, у нас нет рыцарства; там церковь, облеченная светской властью, в борьбе с государством, здесь церковь, не имеющая никакой светской власти и в мирском отношении зависимая от государства; там множество монашеских орденов, у нас один монашеский орден, и тот основан не в России; в Европе отрицание католицизма — протестантизм, в России не было протестантизма; у нас местничество, Европа ничего не знает о местничестве; там сначала нет общинного быта, потом он создается; здесь сначала общинный быт, потом он падает; там женщины мало-помалу выходят из-под строгой власти мужчин; здесь женщины, сначала почти равные мужчинам, потом ведут жизнь восточных женщин; в России, в исходе XVI в., сельские жители прикрепляются к земле; в Европе, после основания государств, не было такого явления. (...)

(...) Посторонние начала никогда не были насильственно вносимы в жизнь русских славян. Единственные, которым можно бы приписать это,— варяги — утонули и распустились в славянском элементе. Посторонние влияния были — это несомненно. Но они не были вынужденные, извне налагаемые, а естественные, свободно принимаемые. Вряд ли они были сильны; во всяком случае, они не могли нам дать ненационального, искусственного развития. Таким образом история вполне предоставила нас одним нашим собственным силам. Это еще более справедливо, если мы вспомним, что мы не сидели на плечах у другого народа, который, будучи просвещеннее нас, мог бы сообщить нам, даже против нашей воли, плоды своей высшей цивилизации. (...)

II

(...) Уничтожение удельной системы и соединение России в нераздельное целое под властью одного великого князя было не только началом новой эпохи в нашей политической жизни, но важным шагом вперед в развитии всего нашего внутреннего быта. Политическая система, созданная московскими великими князьями, — нечто совершенно новое в русской истории; она представляет полное отрицание всех прежних систем не в одних явлениях, но в самом основании. Ярославова система покоилась на родовом начале и раздробила Россию на княжества; семья после Андрея Боголюбского обратила княжества в вотчины, делившиеся до бесконечности. В московской системе территориальное начало получило решительный перевес над личным. Кровные интересы уступают место политическим; держава, ее нераздельность и сила поставлены выше семьи. В истории образования московского государства не столько важно стеснение и покорение уделов, принадлежащих не московским князьям, сколько постепенное увеличение части, оставляемой великому князю, и уменьшение частей прочих князей, его братьев: то было делом возрастающей силы, это — актом мысли, сознания.

Так сначала в государственной сфере происходит отрицание исключительно кровного, семейного начала, последнего, самого ограниченного круга кровного союза и кровных отношений. На сцену действия выступает личность. Она не произвольно выходит из кровного союза, ставит себя выше семьи: она отрицает их во имя идеи, и эта идея — государство. Появление государства было вместе и освобождением от исключительно кровного быта, началом самостоятельного действования личности, следовательно, началом гражданского, юридического, на мысли и нравственных интересах, а не на одном родстве основанного общественного быта. (...)

С Иоанна III московские государи принимают титул царя, усваивают многие принадлежности власти византийских императоров: герб двуглавого орла, регалии, венчание и помазание на царство; великокняжеский двор и придворные церемонии устраиваются по византийскому образцу. (...) Из-под великокняжеской вотчины проглядывает государство, отвлеченное нравственное лицо, имеющее свое физическое существование и самостоятельное, разумное значение. Образуется государственная территория — не случайное соединение земель, а правильное органическое тело, имеющее свою жизнь и свои потребности. Внешняя политика и деятельность московских государей, войны и мирные трактаты, приобретения земель перестают быть частным делом и получают высокое разумное значение. Ими удовлетворяются теперь потребности государства. Начало подданства начинает сменять начало холопства; является понятие о государственной службе, о гражданстве, о равенстве перед судом. Улучшения внутреннего управления, судопроизводства, обуздание произвола кормленщиков, законодательство, — все это показывает, что в московском государстве под старыми формами развилось уже новое содержание. (...)

III

Древняя русская жизнь исчерпала себя вполне. Она развила все начала, которые в ней скрывались, все типы, в которых непосредственно воплощались эти начала. (...)

Начало личности узаконилось в нашей жизни. Теперь пришла его очередь действовать и развиваться. Но как? Лицо было приготовлено древней русской историей, но только как форма, лишенная содержания. Последнего не могла дать древняя русская жизнь, которой все назначение, конечная задача только в том и состояли, чтоб выработать начало личности, высвободить ее из-под ига природы и кровного быта. Сделавшись независимой не через себя, а как бы извне, вследствие исторической неизбежности, личность сначала еще не сознавала значения, которое она получила... (...)

Впрочем, вдруг она не могла сделаться самостоятельной, начать действовать во имя самой себя. Она была совершенно неразвита, не имела никакого содержания. Итак, оно должно было быть принято извне; лицо должно было начать мыслить и действовать под чужим влиянием.

Такое влияние было для него необходимо и благодетельно. Оно освободило его от всего непосредственного, данного, развязало ему руки, возбудило к нравственному развитию и приготовляло к совершенной, безусловной самостоятельности.

Вот характер и значение эпохи внутренних преобразований, которая наступила в России в XVIII веке и окончилась недавно. В сфере политической и государственной личность ранее стала независимой; поэтому она впервые в ней начала действовать неограниченно и под европейским влиянием. В Петре Великом личность на русской почве вступила в свои безусловные права, отрешилась от непосредственных, природных, исключительно национальных определений, победила их и подчинила себе. Вся частная жизнь Петра, вся его государственная деятельность есть первая фаза осуществления начала личности в русской истории. (...)

В начале XVIII века мы только что начинали жить умственно и нравственно. Мы были несчастные дети, окруженные самыми невыгодными условиями. К бедной внешней природе присоединились глубокое невежество, полувосточные привычки, которые держали нас в черном теле, в самых зачатках убивали всякое нравственное развитие, всякую общественность, всякую свободу и движение. (...)

Сверх того не забудем, что реформа особенно сосредоточилась в государственной сфере, в управлении; прочих сторон жизни она коснулась как будто мимоходом, и то большей частью там, где они соприкасались с государством. А мы знаем, каково было положение государства перед реформой и при Петре: со всех сторон враги, а войска, денег, средств им противостоять не было. В управлении — беспорядок и отсутствие централизации. Тут некогда было выжидать, действовать исподволь. Нужды были слишком настоятельны, чтоб можно было вести реформу медленно, спокойно, рассчитывая на много лет вперед.

Потом говорят, что эпоха преобразований отделила старую Русь от новой непроходимой бездной, ничем не наполненной, из нас сделала ни то, ни се, что-то среднее между древней Россией и Европой — амфибий человеческого рода. Но это не так. Внутренняя связь между древней и новой Россией, как мы видели, есть. Есть и внешняя, в событиях. Петр Великий ничего не знал о различии древней и новой России. Он был глубоко убежден, что продолжает дело своих предков; такое же убеждение имели и его сподвижники. Татищев беспрестанно сравнивает указы Петра с уложением и законами Иоанна, и не так, как мы теперь сравниваем

Русскую Правду с варварскими законами германцев, а как постановления, дополнявшие друг друга в практике, относившиеся к одной и той же жизни, разрешавшие одни и re же вопросы. В самом деле, действия и законы Петра Великого — лучшее доказательство, как в его время обе России, потом различенные, были слиты в одно нераздельное целое. Мы скажем больше: ни один живой вопрос, возникший в древней Руси, не оставлен Петром Великим без разрешения. (...)

Самое важное, капитальное обвинение эпохи преобразований состоит в том, что она, будто бы, лишила нас народности и безусловно подчинила европейскому влиянию. Тут явное недоразумение, частью от слова “народность”, частью от отвлеченного взгляда на русскую историю.

Национальность, народность в разные эпохи развития имеют у одного и того же народа разные значения. (...)

Мысль, что через реформу мы потеряли или почти потеряли народность, есть не следствие изучения древней и новой истории России, а один из тех бессвязных воплей, которые вырвались из нашей груди, когда вместе с реформой одна фаза нашего развития кончилась, а другая не наступила. Тогда мы почувствовали какую-то усталость, нравственное расслабление, из которых, казалось, не было выхода. Допрашивая себя, откуда бы могла взяться эта преждевременная дряхлость, и думая, что за ней смерть, многие обратились к ближайшему прошедшему, придали ему страшный характер, осветили его траурным светом, обставили погребальными факелами. Им представилась, бесспорно, одна из величайших эпох нашей истории, время ее возрождения, картиной упадка и разрушения. Но эти краски ей чужды. Олицетворение древней и новой России родило такое отвлеченное воззрение. Многие подумали, что за европейским влиянием в России XVIII и начала XIX века ничего не было; что Европа, со всеми особенностями, перешла к нам и водворилась у нас на место прежнего. Если б так было, Россия была бы теперь так же похожа на остальные европейские государства, как Англия на Францию, Франция на Германию. А этого сходства совсем нет. Отчего же? Оттого, что не Европа к нам перешла, а мы оевропеились, оставаясь русскими по-прежнему; ибо когда человек или народ что-нибудь берет, заимствует у другого, он не перестает быть тем, чем был прежде. (...)

Вообще никогда не должно забывать, что эпоха преобразований, как все живущее, имела внутреннее единство, целость. Практические пользы, улучшения поглощали всю деятельность: об именах и названиях мало думали. Русское и иностранное — все сливалось в одно, чтоб вести Россию вперед. (...)

(...) Внутренняя история России — не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов. Она, напротив,—стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и после реформы. Исчерпавши все свои исключительно национальные элементы, мы вышли в жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде — русскими славянами. У нас не было начала личности: древняя русская жизнь его создала; с XVIII века оно стало действовать и развиваться. Оттого-то мы так тесно и сблизились с Европой; ибо совершенно другим путем она к этому времени вышла к одной цели с нами. (...) И у ней и у нас речь шла тогда о человеке, сознательно или бессознательно — это все равно. Большая развитость, высшая степень образования, большая сознательность была причиной, что мы стали учиться у нее, а не она у нас. Но это не изменяет ничего в сущности. Европа боролась и борется с резко, угловато развившимися историческими определениями человека; мы боролись и боремся с отсутствием в гражданском быту всякой мысли о человеке. Там человек давно живет и много жил, хотя и под односторонними историческими формами; у нас он вовсе не жил, и только что начал жить с XVIII века. Итак, вся разница только в предыдущих исторических данных, но цель, задача, стремления, дальнейший путь один. Бояться, что Европа передаст нам свои отжившие формы, в которые она сама уже не верит, или надеяться, что мы передадим ей свои — древнерусские, в которые мы тоже изверились, значит не понимать ни новой европейской, ни новой русской истории. Обновленные и вечно юные, они сами творят свои формы, не стесняясь предыдущим, думая только о настоящем и будущем. (...)

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 т. Т. 1. Монография по русской истории. СПб., 1897. С. 5—7, 13, 17, 44—46, 56—66.

ЧЕМ НАМ БЫТЬ? (ОТВЕТ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ “РУССКИЙ МИР”)

В двух письмах

Письмо второе

(...) Как на исходе из хаоса и беззакония, в которых мы находимся, указывают обыкновенно или на революцию, или на политические гарантии. Автор статей “Чем нам быть?” отвергает, и весьма справедливо, оба способа в применении к России. Эта часть статей и места, где говорится о существе и значении верховной власти у нас, бесспорно лучшее из всего, что сказал “Русский мир”. Особливо вопрос о верховной власти, как она выработалась в России исторически, поставлен совершенно верно и правильно. Политическая революция у нас, к счастью, невозможна, потому что в основе русского государства нет взаимно враждующих элементов. Социальная революция — худший из всех видов революций — к великому нашему благополучию, тоже невозможна, благодаря Положениям 19 февраля 1861 года, как ни искажены они в практическом применении, благодаря стараниям бывшего министра внутренних дел. Невозможность революций у нас есть потому наше счастье и благополучие, что даже там, где они возможны и представляются единственным выходом из запутанного положения, они, по своим последствиям, составляют зло, чуть ли не худшее того, которое ими устраняется. (...) Нам грозят, во всяком случае, не революции, а смуты, которые искусственно вызываются бессмысленным управлением, беспомощностью невежественных, полудиких масс, задавленных поборами и бесправием, и в то же время систематическим раздражением имущих и образованных слоев, которое сближает их в недовольстве с массами. (...)

Конституционные поползновения, идущие и из образованных слоев общества и из придворной клики, у нас совершенно бесплодны и только показывают нашу политическую незрелость и незнание России. Конституция только тогда имеет какой-нибудь смысл, когда носителями и хранителями ее являются сильно организованные, пользующиеся авторитетом, богатые классы. Где их нет, там конституция является ничтожным клочком бумаги, ложью, предлогом к самому бессовестному, бесчестному обману. Конституция, как она выработалась в Европе, есть договор между народом (собственно между высшими сословиями) и правителем. Где оба равносильны, там дело идет хорошо. Но где одна из сторон слаба, там властвует на деле та из них, которая сильнее, и она предписывает законы. (...)

При всесословном демократическом характере верховной власти в России, на который весьма верно указывает “Русский мир”, при отсутствии у нас испокон века каст и замкнутых сословий, не имеющих ничего сходного с общественными группами по занятиям, ни с тягловыми служебными разрядами, созданными законом, как было у нас до Петра Великого, ни революции, ни конституция у нас немыслимы. Насущный наш вопрос совсем не политический, а административный. Нам нужны не новые преобразования взаимных отношений между сословиями, не политические обеспечения против исторически данной верховной власти. Все, что нам нужно и чего хватит на долгое время, — это сколько-нибудь сносное управление, уважение к закону и данным правам со стороны правительства, хоть тень общественной свободы. Огромный успех совершится в России с той минуты, когда самодержавная власть ускромнит придворную клику, заставит ее войти в должные границы, принудит волей-неволей подчиниться закону. Гнейст, глубокий знаток английской политической жизни, давно уже указывал на зло, происходящее для страны от господства в ней праздных, невежественных, развращенных, своекорыстных кружков из высших классов, толкущихся около двора и живущих царскими подачками и милостями. Он советовал совершенно устранить эти опасные элементы от государственного управления, предсказывая в противном случае великие несчастья и стране, и власти. Мы испытываем теперь на себе всю справедливость этих предостережений. Эти кружки, забравши силу, исподволь взяли назад почти все, что сделано у нас доброго в первые десять лет нынешнего царствования, и довели до того, что власть и народ перестали понимать друг друга. (...) У нас теперь единство власти есть фикция, мечта: его в действительности вовсе не существует. Правители, как все люди в мире, непременно кого-нибудь да слушают, непременно действуют под чьим-нибудь влиянием. Весь вопрос в том, кто оказывает это влияние и как оказывает? При теперешней нашей системе управления влияние могут иметь одни лица, принадлежащие к известному придворному кругу. Из этой среды поневоле берутся министры. Соединенные в комитете министров они представляют те же самые придворные элементы. Государственный совет наполнялся неспособностями или людьми, выжившими из лет, и потому это по первоначальному назначению почтенное, но впоследствии искаженное государственное учреждение не может иметь никакого влияния и существует в виде декорации. Правильного государственного учреждения, довольно самостоятельного и влиятельного, которое, не имея конституционного характера, но и не боясь министров, могло бы служить перед неограниченным русским монархом представителем интересов страны и народных нужд, стремлений и желаний, нет в России. Естественно, что при таком положении дел одна придворная обстановка и придворные кружки держат в руках судьбы нашей внутренней политики, законодательства и администрации. (...)

Я глубоко убежден, что только правильно и сильно организованное государственное учреждение административного, а не политического характера могло бы вывести нас из теперешнего хаоса и бесправия и предупредить серьезные опасности для России и власти, на которые нас насильственно и неудержимо толкает всесильное господство придворной клики. С таким учреждением до сведения верховной власти были бы доводимы правильным образом факты и события в том виде, в каком они действительно совершаются и как они понимаются всеми, а не с теми урезками, искажениями и произвольными толкованиями, с какими котерия представляет их в собственных интересах. (...)

В этих видах на первом плане стоит у нас создание административного или правительствующего сената, но совсем иначе организованного, чем теперешний 1-й департамент сената.

Главное значение административного сената, равного государственному совету и совершенно независимого от министра юстиции, должно быть правительственное. Он должен быть прочно и сильно организован и иметь всю необходимую самостоятельность. Цель его учреждения — дать единство управлению государства, положить конец бюрократическому произволу, служить перед верховной властью выражением потребностей и нужд государства и страны в противовес темным закулисным интригам придворной клики и ее своекорыстным наущениям. Этой важной и трудной задаче должно соответствовать устройство этого учреждения и его атрибуты.

Для выполнения своей задачи предполагаемый административный сенат должен быть учреждением коллегиальным, с числом членов не менее того, из какого составлен государственный совет.

В административном сенате должны быть представлены все элементы государства, ибо соединение их и необходимо для выражения перед верховной властью нужд и потребностей государства и страны. С этой целью треть членов административного сената должна состоять из лиц, назначаемых непосредственно верховной властью, треть — назначаться по выбору губернских земств, треть — избираться самим сенатом. Избранные становятся сенаторами без утверждения. При таком составе в сенате будут представлены и администрация, и провинции, и, наконец, такие элементы и интересы России, которые не входят в два первые разряда. Сверх этих членов никто не может быть сенатором и пользоваться правами этой должности.

Если оказалось невозможным ввести в состав сената одновременно по одному выборному от каждой губернии, то следовало бы установить между губерниями, однажды навсегда, известную очередь для замещения выбывающих сенаторов новыми выборными из провинций.

Необходимо, чтобы в члены сената призывались не выбранные уже председатели губернских земских управ, а лица, особо избираемые для заседания в сенате, так как для той и другой должности требуются совсем различные условия и способности.

Что касается до лиц, избираемых самим сенатом, то необходимо, чтобы права и власть его, в этом отношении, ничем не были стеснены или ограничены.

Административный сенат обновляется в своем составе не вдруг, а ежегодно одной третью, чтобы в нем большинство всегда состояло из членов опытных, знакомых с делами и порядком их ведения. Таким образом каждый член сената назначается или избирается, например, на три года; но по истечении этого срока он может быть назначен или избран вновь на такой же срок.

В продолжение всего времени пребывания своего в должности, сенатор не может занимать никакой другой, ни в государственной, ни в общественной, ни в частной службе. Он не может быть также удален из сената иначе, как по судебному приговору за уголовное преступление. За выражение своих мнений в заседаниях сената он не подлежит преследованию и ответственности.

Члены сената, выбывшие до истечения трехгодичного срока, замещаются на остальной срок новыми, по назначению или по выбору.

Члены сената, за все время пребывания своего в должности, получают определенное содержание, без различия назначаемых верховной властью от выборных.

Такими мерами будут вполне обеспечены за членами административного сената все условия, необходимые для образования прочного, самостоятельного государственного учреждения.

Внутренняя организация сената должна быть предоставлена ему самому. Он же может и изменять ее, смотря по надобности, удобству и указаниям опыта. От него самого зависеть будет разделиться на департаменты или составлять по всем делам одно общее собрание, распределять занятия между своими членами, образовывать специальные комиссии для предварительной подготовки дел, определять порядок заседаний и делопроизводства и прочее. Все дела докладываются сенаторами. Избрание, определение и увольнение секретарей и чиновников канцелярии принадлежат самому сенату.

Гласность рассуждений и прений административного сената я не считаю необходимой. При полной свободе членов выражать свои мнения, не подвергаясь никакой ответственности, и при других личных гарантиях членов сената гласность его рассуждений, при нашей падкости к популярничанью и эффектам, могла бы скорей вредить, чем приносить пользу деятельности этого государственного учреждения. Чем меньше будет для членов повода рассчитывать на ораторский успех за стенами сената, тем дельней и основательней будут их рассуждения.

Председатель сената есть Государь Император. Первоприсутствующий, председательствующий в сенате в отсутствие Императора, утверждается им из числа двух или трех кандидатов, избираемых сенатом.

При такой организации административный сенат будет учреждением прочным, значительным и достаточно высоко поставленным, чтобы не подчиняться ничьим влияниям, кроме непосредственных велений государя.

Атрибуты власти административного сената должны соответствовать его назначению в составе наших государственных учреждений.

Комитет министров есть учреждение устарелое, бесполезное и при теперешнем своем составе вовсе не достигающее цели. Оно подлежит упразднению, тем более что серьезные дела этого учреждения уже отошли в совет министров.

Первый департамент сената слишком бессилен, чтобы держать администрацию в должных границах и сообщать ей необходимое единство. Он тоже подлежит упразднению.

Затем государственный совет, с отделением от него судебной власти, есть учреждение по преимуществу законодательное. Административные дела, ныне ему предоставленные, вовсе ему не свойственны.

Административный сенат, как высшее административное государственное учреждение, должен соединить в себе все дела и власть, разделенные теперь между государственным советом, комитетом министров и первым департаментом правительствующего сената. Маловажные из этих дел, которые лишь случайно ведаются теперь высшими государственными учреждениями, должны быть предоставлены решению министерств и управляющих отдельными частями по принадлежности. Это легко выяснится при проектировании органического закона об административном сенате.

Необходимо, чтоб отчеты министров и главных управлений передавались на рассмотрение этого учреждения и чтоб ему предоставлено было право требовать от всех министерств и управлений отдельными частями доставления сведений и разъяснений, какие он признает нужным от них потребовать. Он имеет также право приглашать к участию в своих занятиях с совещательным голосом все те лица, которые, по его соображениям, могут быть для него почему-либо полезными.

Наконец, административному сенату должно быть предоставлено право, по собственному почину и собственной властью, производить, посредством своих членов, ревизию министерств и управлений отдельными частями, а также мест и учреждений, им подчиненных.

Одним из главных атрибутов административного сената должно быть право представлять верховной власти, на ее усмотрение, соображения свои о ходе различных отраслей государственного управления и о необходимых общих законодательных и административных мерах, касающихся исключительно внутреннего состояния государства. От верховной власти будет уже зависеть дать этим соображениям дальнейший ход или оставить их без последствий.

Административный сенат, как государственное учреждение в стране, управляемой неограниченной монархической властью, имеет только совещательную, а не решительную власть. Заключения его, в виде ли общих соображений, или проектов общих мер и предположений, или определений по текущим делам, приводятся в исполнение не иначе, как с высочайшего утверждения. Только изложенные выше атрибуты административного сената, не будучи ни общими мерами, ни решениями, а лишь способами и средствами для исполнения лежащих на нем обязанностей, предоставляются его власти и не требуют утверждения.

Сам административный сенат не исполняет своих решений, утвержденных верховной властью. Но ему должно быть предоставлено право наблюдать и настаивать на точном их исполнении, употребляя для того те из законных способов, которые он признает наиболее целесообразными и удобными. Как эти способы, так и право входить по исполнению его решений в сношения с кем следует должны быть предоставлены его непосредственной власти.

Таково должно быть, в главных и общих чертах, учреждение, которого у нас недостает и которое, по моему убеждению, могло бы, мало-помалу, дать нам связность и излечить нас от обезличения. Хаос и путаница в управлении государством и в наших головах происходят единственно от того, что нет цельности и связности в нашем высшем государственном управлении. (...)

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. Публицистика. СП5., 1898. С. 893—903.

МЫСЛИ О ВЫБОРНОМ НАЧАЛЕ

(...) Представители... имеют двоякое назначение: они, во-первых, заправляют делами обществ и учреждений в пределах полномочия, которым облечены, и, во-вторых, представляют эти общества и учреждения перед всеми прочими лицами, действительными или фиктивными.

По мере того, как мы подымаемся из частной жизни к жизни общественной и государственной, представительство, в изложенном смысле, появляется все чаще и чаще; наконец, непосредственно за себя действующие живые лица совершенно исчезают; остаются только представители отвлеченных начал и воображаемых, фиктивных лиц. Рядом с тем представительство получает обязательный характер и становится независимым от частного усмотрения и произвола. Это и естественно. В общественной и государственной сфере действуют уже не непосредственные лица, а принципы, начала, представляемые живыми людьми. В государственном управлении, областном и центральном, все совершается через представителей. Каждое должностное лицо не только представляет должность, сан, в которые облечен, но и ту власть, которой подчинен в порядке правительственной и служебной иерархии. Каждый чиновник действует в делах управления не своим лицом, а во имя должности, которую занимает; каждый есть в то же время орган власти и в этом смысле ее представитель.

(...) Мы только потому сочли необходимым освежить в памяти читателей эти элементарные понятия, что в наших разговорах под представительством почти всегда подразумевается только один из многих его видов, именно представительство государственное и притом только выборное. Рассуждая о нем, мы редко обращаем должное внимание на те видоизменения, которым представительство подвергается, становясь государственным учреждением, и, сами того не замечая, подводим последнее под начало первого. Постараемся в немногих словах пояснить, к каким ошибкам это ведет.

В частной жизни, в устройстве обществ, корпораций и общественных союзов, образовавшихся по свободному почину частных людей, формы юридических отношений и порядок общежития определяются доброй волей и взаимным соглашением заинтересованных лиц. (...)

Рядом с этими элементами общественного и государственного быта существуют другие, определяющие формы общежития и государственное устройство помимо усмотрения частных лиц. Везде и всюду, даже в государствах, возникших из свободных ассоциаций, религия, национальность, территория, отношения к соседним народам и державам, наконец разные обстоятельства и случайности и установившиеся под влиянием этих данных, вследствие продолжительной оседлости на одних местах, предания и нравы, образуют тот не зависящий от воли отдельных лиц элемент, которого они не могут не признавать, с которым волей-неволей должны считаться. Смотреть на этот элемент только как на исторический, преходящий, невозможно; он входит в жизнь государств, как постоянное физиологическое условие, хотя и изменяется в своих формах. Такие его изменения — всегда результат продолжительного и притом совокупного действия всех элементов народной и государственной жизни, а не одного желания и усилия лиц, входящих в состав государства. Этот не зависящий от личного произвола элемент лежит, как мы сказали, в самих условиях устроенного общежития и играет огромную роковую роль в определении формы и устройства не только государственного, но и частного быта. (...)

Особенно обширное применение имеет недобровольное, обязательное представительство в жизни государства и в правительственной организации. Как сказано выше, всякий сан, всякая должность, всякая власть, от главы государства до низшего чина, представляются живыми лицами, из которых наибольшая часть суть представители не по воле и усмотрению частных людей, а по закону или назначению высшей власти. Вместе взятые, они образуют правительственную организацию, которая представляет государство в делах внутренних и внешних. Представительство этого рода существенно отличается от частного. Государственное устройство, политические формы — произведение не одной воли и деятельности лиц, но вместе, как мы видели, и множества других условий, не зависящих от личного произвола. Уже по одному этому, начала частного представительства неприменимы вполне к государственному быту. Но есть этому, кроме того, и другая более глубокая причина. Как только мы из сферы частной жизни и частных интересов подымемся в сферу организованной общественности, а тем более в высшую ее форму, в жизнь государства, мы имеем уже дело не с отдельными лицами, а с отвлеченными началами. (...) Этим объясняется, почему все попытки перенести в государственную жизнь начала частного представительства оказывались неудачными. (...)

III

Многие убеждены, что выборное государственное правительство, рядом с данным правительственным механизмом, который тоже представляет государство, или положительно вредно, или по крайней мере совершенно излишне. (...) К чему же может послужить выборное представительство? Ничего не улучшая, не отвечая практической потребности, оно только осложнит и без того сложный правительственный состав и, вдобавок, искусственно возбудит трудный вопрос об отношениях этой ненужной приставки к существующей правительственной организации. Опыт почти всех государств показывает, что введение выборного представительства сопровождалось важными затруднениями, нередко народными волнениями, и много времени проходило, пока наконец этот бесполезный придаток прилаживался к правильному отправлению правительственных дел и становился по возможности безвредным.

Так рассуждают многие знающие и просвещенные люди, и было бы несправедливо приписывать их взгляд одной лишь отсталости или предубеждениям, внушенным теми или другими задними мыслями. Рассмотрим же, в какой мере они правы.

Противники выборного административного представительства особенно налегают на неудобства, трудности и опасности, неминуемые, по их мнению, при его установлении. Не умаляя важности этих опасений, мы позволим себе однако спросить: разве они не относятся в одинаковой мере ко всяким вообще существенным государственным преобразованиям, бывшим и будущим? Большие неудобства, трудности и своего рода опасности представляли и отмена винной откупной системы, и установление земского самоуправления, и судебная реформа, и введение всеобщей воинской повинности. Всего более неудобств, трудностей и серьезных опасностей представляла отмена крепостного права. Однако от того преобразования не остановились и совершены (...)

Итак, вся сила в том, нужно и полезно ли выборное государственное представительство, когда существует правильная государственная организация по закону и назначению власти?

В ответ на этот вопрос мы не станем ссылаться на общественное мнение, ибо одни думают об этом предмете так, другие иначе. Поэтому обратимся лучше к истории — этому совершенно достоверному свидетелю в практических вопросах и беспристрастному посреднику в спорах между разными взглядами. Что же она говорит? Она самым определенным образом доказывает, что у всех древних и новых народов, в жизни которых замечается какое-нибудь движение и стремление к улучшению общественных и политических форм, рано или поздно, непременно вводится, в том или другом виде, выборное государственное представительство, заменяя и исключая у одних народов существующую государственную организацию, у других только дополняя ее новым элементом. Это показывает, что введение выборного государственного представительства не есть прихоть отдельных личностей, а вызывается потребностями государственной жизни. Не будь их, и оно не было бы таким распространенным, всеобщим явлением. Стало быть, нельзя считать его излишним и бесполезным, а того менее вредными опасным. (...)

Потребность в выборном представительстве вытекает из общих условий развития органической жизни. Во всяком организме, пока он живет и развивается, происходит постепенное расчленение его органов и отправлений и постепенная выработка, возможное усовершенствование тех и других.

Закон расчленения или дифференциации есть один из основных, коренных законов органической жизни, и то, что мы называем прогрессом, есть лишь неточное его название. В естественных науках он подмечен и исследован не только в жизни отдельных организмов, но и в развитии всей организованной жизни (...)

Тот же закон и с таким же значением нетрудно подметить и проследить и в развитии организованного человеческого общежития. Каждое устроенное общество и государство есть тоже организм, составленный из живых людей. По мере того как он живет, он получает все более и более сложные и вместе с тем более и более определенные и выработанные формы. Чем общественный или государственный организм развитее, тем явственнее выступают все его органы, тем деятельность каждого из них заметнее обособляется от деятельности других. Как в живом, развитом теле каждый орган, каждая точка живут, кроме общей, еще и своей особой жизнью, так и в развитом государственном организме.

В законе расчленения — источник полноты жизни, тонкости и выработанности органов и совершенства их деятельности, но в нем же и причина разных ненормальных, болезненных явлений и ослабления организма. (...)

Последствия чрезмерного расчленения можно наблюдать и в жизни обществ и государств. Эгоизм, равнодушие к общественным делам, крестьянские разделы, распадение общинного землевладения и все подобные им характерные явления суть факты расчленения и индивидуализации. Противопоставление правительства народу и народа правительству, сословные привилегии, обособление суда, казны, администрации, различных ведомств, до забвения их единства и солидарности между собой и с той средой, в которой призваны действовать; борьба сословий, церкви с государством и т. п. суть последствия дифференциации органов и составных элементов государства, доведенной до прискорбных крайностей. В небольших и несложных обществах, где общность интересов и выгоды единения близки и понятны каждому, обособление редко, только в исключительных случаях, принимает размеры, вредные для единства и целости политического тела. В больших государствах, напротив, все ему благоприятствует. Непосредственное единение людей затрудняется обширностью территории, разноплеменностью, разноверием населения и различием исторических судеб провинций; правительственный механизм по необходимости сложен и имеет многочисленный личный состав; ведомства, соответственно потребностям обширного государства и его управления, принимают большие размеры, что и способствует их выделению, обособлению и стремлению жить самостоятельной жизнью, превратиться в особые организмы, разобщенные от жизни страны и государства. Благодаря всем этим обстоятельствам, наклонность к дифференциации обнаруживается с большей или меньшей силой не только в составных частях государства, но и в правительственной сфере между учреждениями и ведомствами, служащими органами государственной власти, следовательно, именно в тех сторонах государственной жизни, которые всего необходимее предохранить от излишеств расчленения, так как здесь-то оно и приносит наиболее вреда правильному развитию государственного организма. Чтоб умерить этот процесс, сначала везде прибегают к различным административным мерам: учреждают многие инстанции, производят более или менее частые ревизии, устанавливают подробный контроль высших установлений над низшими, облекают первых огромной властью над последними и над должностными лицами, вводят сильную централизацию дел и т. п. Но все эти меры оказываются бессильными и только замедляют и запутывают ход правительственных дел, усложняя его лишними установлениями и должностями: остановить чрезмерное расчленение правительственного механизма они не в состоянии. Для этого есть только одно верное и действительное средство — установить живую, непосредственную связь между ним и общей жизнью государства. Таким средством является выборное государственное представительство. Оно, как кровь в теле, объединяет все составные части государственного организма, устанавливает между ними непрерывное взаимодействие, периодически обновляет государственный механизм притоком свежих сил и тем разлагает все вредные застои.

Таким образом, потребность в выборном государственном представительстве зарождается, если можно так выразиться, в физиологических условиях государственной жизни. Рост и развитие каждого государства, в особенности обширного, необходимо вызывают на очередь вопрос о представительстве. Он не есть признак ослабления или упадка, а служит признаком мощи и здоровья государственного тела, ибо появляется при правильном ходе государственной жизни, когда правительственный механизм вполне сложился и окончательно выработался.

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 г. Т. 2. Публицистика. СПб., 1898. С. 910—919.

НАШ УМСТВЕННЫЙ СТРОЙ

(...) Всем известно, из каких элементов сложилась европейская жизнь и развилась европейская культура. В основание европейской общественности легла сильно развитая личность. Личная независимость, личная свобода, возможно нестесненная, всегда были исходной точкой и идеалом в Европе. Весь ее гражданский и политический быт, сверху донизу, был построен на договорах, на системе взаимного уравновешения прав. Европа долго боролась, прошла через целый ряд глубоких потрясений, прежде чем ей наконец удалось справиться с разрозненностью и замкнутостью враждебных друг другу союзов, ввести их в некоторые границы и подчинить условиям правильно организованного государства. (...)

Сильно поставленная индивидуальность и естественное ее последствие — замкнутая корпорация — тормозили дело политического и гражданского объединения. Поэтому, когда время приспело, мысль обратилась в Европе на то, что особенно озабочивало людей, — на выработку объективного права, в противоположность субъективным, личным притязаниям. Потому-то первое, а не последнее, так ярко выдвинуто европейской мыслью и наукой на первый план. Об индивидуальном, личном нечего было заботиться; оно и без того слишком выпукло заявляло себя всюду, и отстаивать его теоретически не было никакой надобности. Как предполагаемая и более или менее враждебная началу объединения личность, индивидуальность оставлена наукой в стороне; наука занялась преимущественно общим, объективным, сравнительно более слабым, пришла к нему на помощь и объяснила и обставила его теоретически с особенным вниманием. (...)

Спрашиваем: имеет ли такая постановка вопросов... хоть что-нибудь общего с тем, что мы видели и видим у себя?

Чрезмерным развитием личной энергии, железной стойкостью лица, его необузданным стремлением к свободе, его щепетильным и ревнивым охранением своих прав мы, кажется, никогда не имели повода хвалиться. Юридическая личность у нас, можно сказать, едва народилась и продолжает и теперь поражать своей пассивностью, отсутствием почина и грубейшим, полудиким реализмом. Во всех слоях нашего общества стихийные элементы подавляют индивидуальное развитие. Не говорю о нравственной личности в высшем значении слова: она везде и всегда была и есть плод развитой интеллектуальной жизни и всюду составляет исключение из общего правила. Нет, я беру личность в самом простом, обиходном смысле, как ясное сознание своего общественного положения и призвания, своих внешних прав и внешних обязанностей, как разумное поставление ближайших практических целей и такое же разумное и настойчивое их преследование. И что же? Даже в этом простейшем смысле личность составляет у нас почтенное и, к сожалению, редкое изъятие из общего уровня крайней распущенности во все стороны. В нас аппетиты часто бывают развиты до болезненности, но нет ни охоты, ни способности трудиться, с целью удовлетворить им, бороться с препятствиями, отстаивать себя и свою мысль. Оттого в ходе общественных и частных наших дел нет ни обдуманной системы, ни даже последовательности, нет преемственности от поколения к поколению, и потому нет капитализации труда, знания и культурных привычек. Сменились люди, и дело пропадает; все идет совсем иначе до тех пор, пока случай не натолкнет опять на то же дело другого человека, который выкопает его из-под спуда, стряхнет с него архивную пыль и опять пустит в ход, чтобы после него оно снова было брошено и забыто. Так как в нас самих нет никакой устойчивости, то ее нет и быть не может и в нашей обстановке, которая всегда есть живое отражение и человека и общества. (...)

Излишней пытливостью и смелостью мысли, чрезмерным напряжением и развитием умственной деятельности, перехватывающей через край, переступающей сильным размахом границы возможного,—этими недостатками мы тоже не страдаем. Напротив, мы слишком мало думаем; элемент мышления у нас почти равен нулю, не принимает почти никакого участия в наших делах и предприятиях, а потому и не входит определяющим, существенным элементом в наше миросозерцание и нашу практическую деятельность. (...) Не будучи прикована к нашим ежедневным нуждам, трудам и заботам, не имея балласта, она легко улетучивалась в фантазию и бред. Исподтишка мы подсмеивались над узостью европейской мысли, над ее точностью и педантизмом, не подозревая, что в Европе мысль не забава, как у нас, а серьезное дело, что она там идет рука об руку с трудными задачами действительной жизни и подготавливает их решение. Только мысль, подобно нашей, служащая игрушкой, способна испаряться в широкие отвлеченности, терять почву из-под ног; там, где она запряжена в тяжелый воз ежедневной жизни, она, по необходимости, и узка, и одностороння. Мы же воображаем, что широкими отвлеченностями решаются мировые вопросы; нам и в голову не приходит, что, совсем напротив, с ними люди, на деле, только бесплодно вертятся в пустоте, убаюкивая свою лень. Призраками, которые мы считаем последним словом науки, мы только благовидно оправдываем наше высокомерное и безучастное отношение к нашей печальной ежедневности. (...)

(...) Принимая из Европы без критической проверки выводы, сделанные ею для себя из своей жизни, наблюдений и опытов, мы воображаем, будто имеем перед собой чистую, беспримесную научную истину, всеобщую, объективную и неизменную, и тем парализуем собственную свою деятельность в самом корне, прежде чем она успела начаться. (...)

(...) Предвидеть у нас другие выводы можно потому, что условия жизни и развития в Европе и у нас совсем иные. Там до совершенства выработана теория общего, отвлеченного, потому что оно было слабо и требовало поддержки; наше больное место — пассивность, стертость нравственной личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли. В Европе, в силу исторических обстоятельств, личное, субъективное убеждение оставлено в тени; нам, по нашим историческим условиям, надо, напротив, с особенным вниманием разработать вопрос о субъективной истине, высвободить ее из-под давления истины объективной, возвратить ей права, отнятые по ошибке и недоразумением, и самым точным образом разграничить между собой тот и другой вид истины. Словом, мы должны делать то же и так же, как европейцы: путем науки, исследования, знания мы должны выдвинуть на первый план не то, чем мы сильны, а то, чем мы слабы. У нас лицо расплывается в стихийных элементах; стало быть, все наши умственные силы и вся наша творческая деятельность должны быть направлены на то, как бы его укрепить и развить. Только когда у нас разовьется индивидуальное начало, когда народится и на Руси нравственная личность, может измениться и наша печальная ежедневная действительность. Теперь наша практика представляет либо рутинное, бессознательное продолжение привычек, имевших когда-то свое значение, но с изменившимися обстоятельствами потерявших смысл, или же бесплодное отрицание неприветной действительности; тогда наша практическая деятельность превратится в воспроизведение в реальном мире преобразующей, просветляющей и обновляющей мысли. (...)

Печатается по: Кавелин К. Д. Собр. соч. В 4 т. Т. 3. Наука, философия и литература. СПб., 1899. С. 878— 879, 881, 883, 885—886.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Кавелин К. Д. Наш умственный строй. М., 1989. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология