Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли

ОГЛАВЛЕНИЕ

Оукешотт Майкл

(1901—1990)—один из видных представителей британской социальной и политической философии. Окончил Кембриджский университет. В 1932—1940 и 1945—1949 гг. преподавал историю в Кембриджском университете, в 1949—1951 гг.— профессор Оксфордского университета, с 1951 г.—профессор кафедры политических наук Лондонской школы экономики. Член Британской академии с 1966 г. В 1947—1953 гг.— редактор “The Cambri d ge Journal” — органа британской консервативной политической мысли. Оукешотт исследовал теоретические основы политики, ее связь с экономикой и другими областями деятельности, проблему рациональности в политической сфере, специфику основных социально-политических доктрин в Европе до второй мировой войны. Под его редакцией и с его предисловием в 1948 и 1962 гг. издавался “Левиафан” Т. Гоббса. Одну из монографий М. Оукешотт посвятил исследованию поэтического языка. Понимание М. Оукешоттом политики, ее места и функций в общественной жизни, а также содержания политической философии в значительной мере определяется его философской концепцией опыта и его различных видов, разработке которой была посвящена его первая крупная работа. М. Оукешотт принадлежит к идеалистической философской традиции, наиболее ярким представителем которой был Г. Гегель и которая развивалась в Англии Ф. Брэдли, Б. Бозанкетом и Р. Коллингвудом. Он подчеркивает зависимость мира политики от сферы субъективного, от преходящего и случайного, что создает серьезные трудности для чисто научного подхода к нему. В его работах проблемы и категории политической философии рассматриваются в широком историко-культурном контексте, их отличительной особенностью являются разнообразие используемой информации и оригинальный литературный стиль. (Текст подобран и переведен с английского К. А. Зуевым.)

МАССЫ В ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

Современная европейская история породила явление, которое мы привыкли называть “массовым человеком” (mass man). Его появление часто рассматривают как наиболее значительную и имеющую наиболее далеко идущие последствия из всех революций Нового времени. Ему приписывают изменение нашего образа жизни, стандартов поведения и типов политической активности. Нередко с сожалением признают, что он стал судьей вкусов и предпочтений, определяющим политику диктатором, некоронованным королем современного мира. Он вызывает страх у одних, восхищение у других, удивление у всех. Его многочисленность превратила его в гиганта, он проникает повсюду; его считают либо саранчой, превращающей в пустыню некогда цветущие сады, либо носителем новой, более высокой цивилизации.

Все это, по моему мнению, большое преувеличение. И я полагаю, мы смогли бы более правильно оценить ситуацию и то, чем именно мы обязаны этому новому типу, если бы лучше поняли, что собой представляет этот “массовый человек” и каково его происхождение. С целью ответа на эти вопросы я предлагаю обратиться к истории.

Формирование “массового человека” — достаточно длительный процесс, понять который почти невозможно, если не осознать эту длительность. Этот процесс не начинается (как некоторые пытаются убедить нас) с Великой французской революции или промышленного переворота конца XVIII в.; его истоки можно проследить в ту сложную и противоречивую эпоху, которую историки не в состоянии однозначно определить, является ли она завершением или прелюдией к чему-то, а именно в XV—XVI вв. И начинается он не с возникновения “массового человека”, а с возникновения чего-то весьма от него отличного, а именно человеческого индивида в его современной форме. Я предлагаю вам последовать за мной и проследить, как готовилась сцена для появления персонажа, который является объектом нашего исследования, поскольку если мы не будем должным образом подготовлены к его появлению, то придем к ошибочным выводам.

[...] В истории случались периоды, причем некоторые из них относятся к отдаленному прошлому, когда — обычно вследствие разложения традиционного образа жизни с присущими ему формами контроля — возникала и в течение некоторого времени испытывала расцвет человеческая индивидуальность (individuality). Эти периоды всегда имели огромное значение, они приводили к изменениям во всех сферах человеческой деятельности, во всех типах отношений, от тех, что складываются между членами семьи, до отношений между правителем и его подданными. XIV и XV вв. в Западной Европе характеризовались именно наличием такой ситуации. Именно в ту эпоху начали складываться условия, исключительно благоприятные для достижения высокой степени развития человеческой индивидуальности. Появилось значительное число людей, активно накапливающих и наслаждающихся опытом “самодетерминации” в поведении и вере, и в этом смысле указанная эпоха несопоставима с тем, что имело место ранее. Нигде прежде возникновение независимых автономных индивидов (individual) [т. е. личностей, привыкших постоянно осуществлять собственный выбор] не приводило к столь глубокому или длительному изменению человеческих отношений, не вызывало столь сильной реакции и не получало такого всестороннего обоснования на языке философских концепций.

Как и все другие стороны жизни в Европе Нового времени, изменение отношения к личности и достижение уважения к человеческой индивидуальности явились следствием трансформации средневековых условий жизни и мышления. Оно происходило не с помощью призывов и заявлений от имени автономного индивида, но в результате спорадических отклонений от тех традиционных условий человеческого существования, когда возможность индивидуального выбора была очень четко ограничена. Осознание себя членом семьи, группы, корпорации, церкви, сельской общины, истцом в суде или арендатором было для подавляющего большинства единственно возможным способом самопознания. Не только обычные виды деятельности, связанные с каждодневной жизнью, имели общинный характер, но такой же характер имели решения, права и обязанности. Отношения и принципы вассальной зависимости обычно определялись статусом и редко зависели от сходства или различия конкретных ситуаций. По большей части превалировала анонимность ; индивидуальный человеческий характер редко можно было наблюдать, поскольку он еще не сформировался. То, что отличало одного человека от другого, было несущественно по сравнению с тем общим, что характеризовало членов группы того или иного типа.

Эта ситуация достигла своей высшей точки в XII в. Она менялась медленно, спорадически и с перерывами в течение примерно семи веков, с XIII по XX в. В некоторых регионах Европы изменение началось раньше и протекало быстрее, чем в других; оно проникло в некоторые сферы деятельности сильнее и утверждалось там более прочно; оно затрагивало в первую очередь мужчин и лишь затем женщин; и в течение этих семи столетий наблюдалось немало прогрессивных изменений и последующих движений вспять. Но в целом все более широкое использование тех возможностей, которые открывались в результате освобождения от уз общинности, постепенно формировало человеческую личность нового типа.

Она появилась впервые в Италии: Италия стала первым домом для современной индивидуальности, возникшей в результате освобождения от средневековой общинной жизни. “В конце тринадцатого столетия, — пишет Буркхардт, — в Италии все чаще можно встретить индивидуальность; запрет, налагающийся на развитие человеческой личности, исчез; тысячи персонажей встречают нас, каждый из них отличается собственным характером и индивидуальностью”. [...] Люди стали познавать себя и не испытывали страха перед собственным желанием совершенства. Это был тип личности, который Петрарка выразил для своей эпохи с исключительным мастерством и энергией. Появился новый образ человеческой природы — не Адам, не Прометей, а Протей — личность, отличающаяся от всех других своей многосторонностью и неисчерпаемой способностью к самоизменению.

К северу от Альп события развивались сходным образом, хотя и более медленно, сталкиваясь с большими препятствиями. В Англии, Франции, Нидерландах, Испании, Швейцарии, Польше, Венгрии и Чехии, особенно во всех центрах муниципальной жизни, складывались условия, благоприятствующие развитию индивидуальности, и появлялись индивиды, использующие эти условия. Процесс этот охватил практически все сферы деятельности. К середине XVI в. ситуация сложилась таким образом, что даже кальвинистский режим в Женеве, при всей его жесткости, не смог подавить стремление людей жить и действовать в качестве автономных независимых индивидов. Наличие высокой степени индивидуальности в поведении и вере стало все больше рассматриваться как одна из сущностных черт человека и как основной компонент человеческого “счастья”, оно превратилось в одну из важнейших характеристик личности новоевропейского типа. То, что Петрарка сделал для одного столетия, Монтень сделал для другого.

История превратностей этого процесса на протяжении последних четырех столетий весьма сложна и противоречива.

Она характеризуется не плавным и непрерывным ростом, но взлетами и падениями, его распространением на те области Европы, которые он до тех пор не затрагивал, на новые сферы деятельности, это история наступлений и отступлений, смелости и стремления к познанию. Но даже если мы не в состоянии проследить эту историю в деталях, можно по крайней мере наблюдать, насколько глубоко указанная черта отражается в поведении и вере европейца. На протяжении нескольких столетий индивидуальность, автономность и независимость личности получили всестороннее обоснование в этических и философских концепциях, были в необходимой мере осознаны властью,, привели к трансформации политических институтов и поведения, оказали глубокое воздействие на искусство, религию, промышленность и торговлю, на все виды человеческой деятельности и человеческих отношений.

В теоретико-интеллектуальной сфере наиболее точный анализ всей глубины процессов, связанных с развитием индивидуальности и формированием принципов индивидуализма, был дан в этических теориях. Почти все работы Нового времени, в которых обсуждается проблема морального поведения, начинаются с гипотезы о существовании автономного индивида, выбирающего направления собственной деятельности и следующего им. В рамках этих теорий объяснения ц обоснования требовала не сама возможность наличия подобных индивидов, а то, каким образом возникали их взаимные обязанности и какова природа этих обязанностей. Здесь уместна аналогия с проблемой существования других сознаний, возникавшей с точки зрения тех, кто рассматривал знание как инвариант чувственного опыта. Безусловно, первым моралистом Нового времени, давшим ясный анализ структуры индивидуального опыта, был Гоббс. Он рассматривал человека как организм, управляемый инстинктом самосохранения, позволяющим ему выживать и поддерживать функционирование в приемлемых условиях и в рамках выбранных типов деятельности. Каждый индивид имеет право на независимое существование; единственная проблема состоит в том, как следовать по избранному пути с максимальной вероятностью успеха, проблема его отношения с “другими” себе подобными. Аналогичный подход можно проследить, конечно, и в трудах Спинозы. Но даже в том случае, когда выводы, оправдывающие индивидуализм, отвергались, этот автономный индивид оставался начальной точкой этической рефлексии. Все моралисты XVII и XVIII вв. задавались вопросом о психологической - структуре этого предполагаемого “индивида”: анализ отношения “я” и “других” выступает в качестве обычной формы всех моральных учений той эпохи. И нигде это не проявляется четче и яснее, чем в работах Канта. Каждый человек в силу того, что он является просто звеном в цепи естественной необходимости, признается Кантом Личностью, целью для себя, абсолютной и автономной. Стремление к достижению счастья является естественным для такой личности; себялюбие выступает в качестве определяющего мотива тех актов выбора, из которых формируется его поведение. Как существо рациональное, этот человек будет осознавать наличие в своем поведении универсальных условий автономии личности; и главным из них является подход к человеку, как к самому себе, так и к другим, как к цели и никогда как к средству. Моральность состоит в том, чтобы признавать индивидуальную неповторимость личности, где бы она ни появлялась. Более того, личность признается настолько священной, что никто не имеет права или обязанности способствовать моральному совершенствованию другого: мы можем содействовать “счастью” других, но мы не имеем права пытаться “улучшать” их, поскольку при этом будет разрушаться их свобода, которая является необходимым условием моральной добродетели.

Одним словом, какую бы оценку мы ни давали концепциям морали в Европе Нового времени, они ясно свидетельствуют о том, что их формирование проходило при огромном воздействии того опыта, который был связан со становлением и развитием индивидуальности.

Но это стремление к индивидуализму, к созданию условий, наиболее благоприятных для расцвета индивидуальности, проявилось также в новом понимании обязанностей власти, того, что является адекватным способом управлять и быть управляемым, и это потребовало изменений наследия средневековья. В данном случае мы сошлемся только на один очень показательный пример, а именно на то, что мы называем сегодня “современная представительная демократия”. Этот способ осуществления власти и управления впервые появился в Англии, Нидерландах и Швейцарии, а затем (в различных вариантах) распространился на другие части Западной Европы и США. Его не следует рассматривать ни как приближение к некоторой идеальной форме правления, ни как модификацию той формы правления (с которой он так или иначе никак не связан), которая существовала в течение краткого периода в некоторых областях античного мира. Его нужно понимать как феномен, возникший в Западной Европе, где воздействие духа индивидуализма на средневековые институты власти и управления было наибольшим.

Первой задачей исследователей, стремящихся объяснить появление и оформление принципов индивидуализма, является понимание того, каким образом власть оказалась способной преобразовать индивидуальные интересы и цели во взаимные права и обязанности. Для решения этой проблемы власти потребовались три атрибута. Во-первых, одна должна была стать единой и верховной; только вследствие концентрации всех властных полномочий в одном центре формирующийся автономный индивид мог избежать общинного давления со стороны семьи или цеха, церкви или местной общины, которое препятствовало проявлению и развитию его собственных устремлений и потенций. Во-вторых, власть не должна была быть ограниченной какими-либо предписаниями, с тем чтобы иметь достаточно возможностей отменять старые права и вводить новые: она должна быть “суверенной” властью. И это в соответствии с распространившимися идеями означало такой тип управления, при котором все те, кто наделен правами, являются партнерами, такую власть, в которой все “сословия” прямо или косвенно участвуют. В-третьих, она должна быть достаточно сильной — способной поддерживать порядок, без которого устремления индивидов не могут эффективно реализоваться; но не настолько сильной, чтобы она сама представляла угрозу этим независимым индивидам. В прежние эпохи признаваемые методы трансформации интересов в права и обязанности были юридическими; средневековые “парламенты” и “советы” были по преимуществу юридическими учреждениями. Но из этих учреждений возникли институты, более четко нацеленные на то, чтобы признавать формирующиеся новые интересы, преобразовывать их в новые права и обязанности; так возникли законодательные структуры. Правитель и парламент, представляющий его субъектов, пришли к тому, чтобы совместно “делать” законы. И эти законы стали благоприятствовать интересам автономного индивида: они обеспечили создание условий для такой возможности самореализации, которая обозначается словом “свобода”. При этом каждому гарантируется право осуществлять свою жизнедеятельность при минимально возможных ограничениях со стороны себе подобных, а также структур власти и без принудительного давления общины. Свобода, передвижения, право законодательной инициативы, свобода слова, религиозной веры и обрядов, создания и роспуска ассоциаций, право наследования, безопасность личности и собственности, право выбора рода занятий, распоряжения своим трудом и его результатами и, наконец, самый главный обобщающий принцип “власти закона” — право подчиняться и быть управляемым известным и одинаково ко всем применимым законом. И эти права индивидов не являлись привилегией какого-либо одного социального класса, а в равной мере признавались правом каждого субъекта. Признание каждого из этих прав означало отмену тех или иных феодальных привилегий.

Эта форма правления, достигшая высшей точки своего развития в “парламентском” правлении, которое появилось в Англии и других странах в конце XVIII и начале XIX столетия, получила свое теоретическое выражение и обоснование в новом понимании долга и обязанностей власти. То, что было “общиной” (community), стало признаваться “ассоциацией” независимых индивидов; дополнением этого процесса в теоретической сфере было появление политической философии индивидуализма, утвердившейся в этических концепциях. И основная обязанность власти была понята как введение и поддержание механизмов, благоприятных с точки зрения интересов индивида, — механизмов, которые освободили бы субъекта от “цепей” (говоря словами Руссо) общинных привязанностей и обязательств и создавали бы условия, при которых индивидуальность могла получить более глубокое развитие и опыт такого развития охватил возможно больше людей.

Кратко можно резюмировать вышеизложенное следующим образом. Автономный и независимый индивид, обладающий ярко выраженными чертами индивидуальности, — это исторический феномен, который можно считать в равной степени “искусственным” и “естественным”, как и ландшафт. В Европе Нового времени его формирование было процессом постепенным, и специфические особенности этого индивида зависели от протекания данного процесса. Он стал легко узнаваемым, когда широко распространились виды деятельности, определяемые как “частные”; действительно, появление “сферы частного” в человеческой деятельности :и поведении выступает в качестве прямого следствия устаревания и постепенного исчезновения общинных механизмов, в результате чего возник современный индивид. Накапливающийся опыт индивидуализма способствовал дальнейшему росту стремления к нему, подходу к нему как важнейшей ценности, желанию сохранять его и пользоваться всеми теми преимуществами, которые из него вытекают. Эти преимущества стали рассматриваться как главный компонент “счастья”. Эмпирический опыт был возведен в ранг этической теории, он нашел отражение в формах правления и механизмах реализации власти, во вновь приобретенных правах и обязанностях и в целом во всем образе жизни. Возникновение стремления быть автономным и независимым индивидом является событием выдающегося значения в европейской истории Нового времени.

Существовало множество явных и неявных способов, которыми это стремление к проявлению индивидуальности могло быть выражено. Каждое практическое предприятие или интеллектуальное устремление создавало широкий спектр возможностей для осуществления выбора: искусство, литература, философия, торговля и промышленность, политика — все эти сферы деятельности требовали наличия особых личностных черт. Однако в этом мире, который трансформировался благодаря активности и целеустремленности тех, кто вдохновлялся вновь открывшимися возможностями, были люди, в силу обстоятельств или темперамента проявлявший меньшую готовность делать выбор; для многих сама возможность выбора появилась прежде того, как сформировалась способность к нему, и в силу этого такая возможность воспринималась как бремя. Прежние определенности, связанные с верой, родом занятий, статусом, оказались разрушенными, и это испытали на себе не только обладавшие уверенностью в собственных силах и готовые занять свое место в ассоциации независимых индивидов, но и те, кто такой уверенности не имели. [...] То, что одними воспринималось как счастье, для других оказалось дискомфортом. Объективно изменившиеся условия существования одними оценивались как прогресс, другими — как упадок. Кратко говоря, сложившиеся в Европе Нового времени условия уже в XVI веке породили не один, а два типа индивидуальности: не только независимого автономного индивида, но и “обделенного индивида” (individnal manque). И этот “обделенный индивид” был не наследством прошлых эпох, он тоже явился новым типом личности, продуктом того же распада общинных связей, который породил и независимого индивида новоевропейского типа.

Мы не будем фантазировать относительно того, какое именно сочетание слабости, недостатка знаний, скромности, бедности и неудачливости порождало в конкретных случаях “обделенного индивида”; достаточно проследить процесс его формирования и предпринимавшиеся им усилия для приспособления к враждебному окружению. Он стремился найти защитника, который был бы способен опекать, облегчая его трудное положение, и в определенной степени ему удалось найти такого защитника в лице “власти”. Уже с начала XVI в. власть и форма правления в европейских странах менялись в ответ на требования, предъявляемые не только новым независимым индивидом, но и “обделенным индивидом”. [...]

Из фрустрированного “обделенного индивида” сформировался воинствующий “антииндивид” (anti-individual), стремящийся приспособить к себе окружающий мир, принижая и разрушая моральный престиж автономного независимого индивида. Никакое обещание или даже предложение конкретных условий саморазвития и совершенствования не могло соблазнить такого “антииндивида”; он осознавал, что его индивидуальность слишком бедна для того, чтобы надеяться на ее успешное развитие и получать от этого процесса удовлетворение. Внутренним стимулом его активности была возможность полного избавления от беспокойства и тревоги от того, что он не является подлинным индивидом, возможность устранить из окружающего мира все то, что убеждает его в собственной неадекватности. Его положение вынуждало его искать освобождение в сепаратистских общинах, изолированных от морального воздействия индивидуальности. Но возможность, к которой стремился “антииндивид”, стала реальной, когда к нему пришло осознание того, что он не только не одинок, но, напротив, принадлежит к наиболее многочисленному классу в новоевропейском обществе, а именно классу тех, кто не сталкивается с ситуацией личного выбора. Таким образом, через осознание своего численного превосходства “антииндивид” одновременно осознавал себя “массовым человеком” и открыл путь выхода из ситуации, в которой находился. Хотя “массовый человек” определяется одной своей существенной чертой, а именно тем, что он позволяет другим быть лишь повторениями самого себя, накладывает на всех униформизм верований и поведения, не оставляющий места трудностям и радостям процесса выбора, а не своей численностью, однако указанная черта характеризует многих ему подобных. Он не имеет друзей (поскольку дружба — это отношение независимых автономных индивидов), но у него есть товарищи. “Массы” в том качестве, в каком они появляются в новоевропейской истории, образуются не индивидами, а “антииндивидами”, объединенными своим неприятием индивидуальности. Следовательно, хотя значительный рост населения Западной Европы на протяжении последних четырех столетий явился причиной успеха, с которым этот тип личности проявил себя, он не является причиной существования этого типа.

Однако “антииндивид” скорее можно было характеризовать наличием чувств, а не мыслей, инстинктов, а не взглядов и мнений, отсутствием способностей, а не страстью и энтузиазмом, и он лишь весьма смутно осознавал собственную силу. Поэтому он нуждался в лидерах: действительно, современное понятие “лидерство” неразрывно связано с наличием “антииндивида” и без него необъяснимо. Ассоциация независимых индивидов нуждается в управлении, но в ней нет места для лидера. “Антииндивид” нуждается в том, чтобы ему подсказывали и внушали, какими должны быть его мысли; его инстинкт должны трансформироваться в желания, а эти желания — в намерения и проекты; ему надо позволить осознать свою силу, и все это стало задачей лидеров. В силу этого “массы” могут рассматриваться в некотором смысле как изобретение своих лидеров.

Можно предположить, что естественная готовность “массового человека” к подчинению способствовала появлению Соответствующих лидеров. “Массовый человек”, безусловно, был инструментом, и этот инструмент требовал виртуоза-исполнителя. Но тип, пригодный для того, чтобы исполнять эту роль, уже существовал. Для нее требовался человек, который мог одновременно быть и хозяином и слугой своих последователей, который мог с большей легкостью делать выбор за других, чем за самого себя, более расположенный к тому, чтобы вникать в дела других, поскольку он не находил удовлетворения в том, чтобы заниматься своими. Именно этими характеристиками обладал “обделенный индивид”, достижения и неудачи которого в отношении развития индивидуальности делали именно его подходящим для такого лидерства. Он был в достаточной степени сходен с автономным индивидом, чтобы искать личное удовлетворение в проявлении своей индивидуальности, но не настолько похож на него, чтобы получать такое удовлетворение как-либо иначе, чем командуя другими. Он любил себя недостаточно для того, чтобы стать чем-то иным, чем просто эгоистом; и то, что его последователи восприняли как подлинную заботу об их спасении, было в действительности концентрированным выражением его собственного тщеславия. Без сомнения, “массы” в Европе Нового времени имели и иных лидеров, чем этот ловкач, который всегда вел за собой с помощью лести и единственным желанием которого было обладание властью; но у них никогда не было лидера, более им соответствующего, поскольку только он никогда не побуждал их быть критичными по отношению к собственным инстинктам. Таким образом, “антииндивид” и его лидер были двумя взаимосвязанными сторонами в единой моральной ситуации: они взаимно смягчали собственные фрустрации и удовлетворяли потребности друг друга. Однако это партнерство не было легким: движимый скорее инстинктами, чем осознанными желаниями, “массовый человек” был склонен подчиняться, но не быть лояльным к собственным лидерам. Даже относительно бедная индивидуальность лидера легко вызывала его подозрения. А ненасытная жажда власти со стороны лидера часто приводила к тому, что он порождал такие надежды у своих сторонников, которые в принципе не мог удовлетворить.

Из всех следствий появления “антииндивида” в Западной Европе два являются важнейшими. Он породил мораль, предназначенную заменить мораль индивидуализма и такое понимание института власти и форм правления, которое соответствовало его сущности.

Возникновение морали “антииндивидуализма”, а именно, морали не “свободы” и “самоопределения”, а “равенства” и “солидарности”, конечно, не сразу легко распознаваемо, но ее наличие заметно уже в XVII в. Неясность ее истоков частично объясняется тем, что используемый ею лексикон вначале был заимствован из лексикона ушедшего в прошлое общинного порядка; и не приходится сомневаться в том, что она черпала уверенность в правоте своих исходных принципов из своего обманчивого сходства с той прошлой моралью. Но в действительности это была новая мораль, формировавшаяся в оппозиции к гегемонии индивидуальности и призывавшая к утверждению новых условий человеческого существования, и мораль эта отражала устремления “антииндивида”.

Ядром этой морали было понятие “общее благо”, отражающее некоторые реальные особенности бытия человека, причем это благо рассматривалось не в качестве результата сложения различных благ, признаваемых независимыми автономными индивидами, а как некая самостоятельная сущность. Любовь к “самому себе” которая в морали индивидуализма признавалась законным источником человеческой активности, была объявлена злом в морали “антииндивидуализма”. Но она должна была быть заменена не любовью к “другим”, или “благотворительностью”, или “безвозмездной деятельностью” (что могло бы повлечь возврат к терминологии индивидуализма), а любовью к “общине”.

Вокруг этого центрального ядра сформировалось созвездие дополнительных понятий, имеющих подчиненный характер. С самого начала создатели этой морали отождествили частную собственность с индивидуальностью и соответственно связали ее устранение с созданием условий существования, которые бы благоприятствовали “массовому человеку”. И далее, естественным образом, мораль “антииндивидуализма” должна была стать радикально эгалитарной: как может “массовый человек”, единственной отличительной чертой которого является его сходство с подобными ему и условием спасения которого является признание других просто копиями его самого, одобрить любое отклонение от полного униформизма? Все должны быть равными и анонимными единицами в “общине”. И при разработке этой морали свойства и особенности этих “единиц” неустанно исследовались. “Единица” понималась как “человек” вообще, как “товарищ”, как “гражданин”. Но наиболее проницательный диагноз, поставленный Прудоном, признавал ее “должником”; то, что утверждалось с помощью этого понятия, состояло не только в отрицании различий между единицами, из которых формируется “община” (все в равной мере “должники”), но и в признании того, что это долг не “другим”, а самой “общине”: с момента рождения она обладает правом наследования того, в создании чего она не участвовала, и, каким бы ни был ее последующий вклад, он всегда будет меньше того, чем единица реально пользовалась: она неизбежно умирает, оставаясь несостоятельным должником.

Эта мораль “антииндивидуализма”, мораль взаимной солидарности, начала формироваться в XVI в. Ее конструкторами были главным образом провидцы, смутно представлявшие свои цели и не имевшие широкой аудитории. Но важное изменение произошло, когда “антииндивид” осознал себя “массовым человеком”, осознал свою силу, обусловленную численным превосходством. Признание того, что мораль “антииндивидуализма” является прежде всего моралью не узкой секты ее приверженцев, а широкого, уже сформировавшегося социального класса (класса не “бедных”, а тех, кто вследствие обстоятельств или рода занятий не принимал опыта индивидуализма) и что в интересах этого класса она должна быть навязана всему человечеству, появляется впервые, безусловно, в работах Маркса и Энгельса.

Вплоть до конца XIX в. мораль “антииндивидуализма” развивалась как ответ на запросы и устремления “массового человека”. Она является во многих отношениях шаткой конструкцией: глубина ее разработки никогда не была сопоставима с той, которую Гоббс, Кант или Гегель придали морали индивидуализма, и она никогда не была в состоянии успешно противостоять возврату к не соответствующим ей понятиям, описывающим индивидуальность. Тем не менее она может рассматриваться как достаточно четкий образ “массового человека”, который с ее помощью смог глубже понять себя. Но нас здесь интересуют не Достоинства и недостатки этой морали, мы хотим лишь отметить, что она являлась свидетельством той силы влияния, которую приобрел “массовый человек” в Европе Нового времени за период примерно в четыре века. “Антииндивидуальность” задолго до XIX века проявила себя как одна из важнейших характеристик новоевропейской морали. И эта характеристика была достаточно очевидной для того, чтобы быть недвусмысленно признанной Сорелем, отождествленной такими писателями, как Ницше, Кьеркегор и Буркхардт, с образом нового варварства.

С самого начала (в XVI столетии) те, кто выступал от имени “антииндивида”, осознали, что его двойник, “община”, выражающая его устремления, предполагает наличие власти, активной в определенном смысле. Процедура применения власти, осуществления управления была отождествлена с навязыванием и поддержанием властью того, что считалось “общественным благом”; быть управляемым означало для “антииндивида”, что за него делается выбор, который он сам не в состоянии осуществить. Предназначением власти оказывается в этом случае роль архитектора и опекуна не “общественного порядка” в ассоциации индивидов, занятых собственной деятельностью, но “общего блага” “общины”. Правитель признавался не арбитром в конфликтных ситуациях, возникающих между индивидами, а моральным лидером и управляющим директором “общины”. И такое понимание природы власти разрабатывалось в течение четырех с половиной веков, от “Утопии” Томаса Мора до фабианских обществ, от Кампанеллы до Ленина. Но лидеры, которые служили “массовому человеку”, были не только теоретиками, занятыми тем, чтобы обосновать присущие ему качества в рамках определенных моральных доктрин и показать, какой тип власти и управления ему необходимо они были также людьми действия, раскрывавшими этому человеку его силу и показывавшими, каким образом институты современной демократической власти могли бы быть приспособлены к его нуждам и устремлениям. И если мы называем форму правления, порожденную устремлениями индивидуальности, “парламентским правлением”, то его модификацию под влиянием “массового человека” можно назвать народным правлением. Но важно понять, что это две совершенно различные формы правления.

Формировавшийся независимый индивид с XVI в. стремился к получению новых прав, и к началу XIX в. эти права, соответствующие его сущности, были признаны в целом в Англии и других местах. “Антииндивид” наблюдал эту ситуацию и был убежден в том, что его особые обстоятельства (главным образом, его бедность) не позволяют ему в должной мере ими пользоваться. [...] То, что в действительности не позволяло ему пользоваться правами индивидуальности (которые были ему столь же доступны, как и любому другому), это не его “обстоятельства”, а его существенное свойство — его “антииндивидуальность”. Права индивидуальности необходимо были такими, что для “массового человека” оказывались бесполезными. И таким образом, в итоге он пришел к тому, что стал требовать прав совсем иного типа, а именно таких, которые необходимо влекли бы отказ от прав, необходимых индивидуальности. Ему требовалось право жить в таких условиях, когда ему не надо было бы совершать собственные акты выбора. Для него было бесполезным право “стремиться к счастью” — это было бы лишь бременем для него: он нуждался в праве “наслаждаться счастьем”. Постигая свою собственную сущность, он отождествлял ее с Безопасностью, но не безопасностью, гарантирующей его от произвольного вмешательства в осуществление им своих предпочтений, а безопасностью, избавляющей его от необходимости делать постоянно собственный выбор и встречать превратности жизни, полагаясь на самого себя. Одним словом, он требовал права, соответствующего его сущности, права жить в условиях социальной защиты, освобождающей его от бремени “самодетерминации”. [...]

Если этот подход правилен, то “народное правление” ничуть не больше напоминает “парламентское правление”, чем права, характеризующие “антииндивида”, напоминают права, характеризующие индивидуальность: они не взаимодополнительны, но прямо противоположны друг другу. Тем не менее то, что я называю “народным правлением”, не есть конкретно устанавливаемый и практикуемый способ правления. Это скорее установка на введение таких модификаций в “парламентское правление”, которые приспособили бы его к запросам и надеждам “массового человека”.

Эта установка проявилась в принятии ряда специфических и менее специфических действий и процедур, касающихся власти. Первым важным делом было введение всеобщего избирательного права для совершеннолетних. Сила “массового человека” заключена в его численности, и эта сила должна была поддержать власть путем “голосования”. Во-вторых, потребовалось изменить тип парламентского депу тата: он должен был стать не независимым индивидом, а обладателем мандата, задача которого — способствовать таким изменениям условий социальной жизни, которых требовал “массовый человек”. [ ...]

Ассамблея, сформированная на основе всеобщего избирательного права для совершеннолетних, состоящая, из делегатов с императивным мандатом, и дополненная процедурой плебисцита, стала, таким образом, дополнением “массового человека”. Она дала ему именно то, что он желал: иллюзию выбора без его реальности, право выбора без бремени его осуществления. Ведь с всеобщим голосованием появились массовые политические партии современного типа, состоящие не из независимых индивидов, а из “антииндивидов”. [...]

Так этими и другими конституционными процедурами, а также менее формальными правилами политического поведения было порождено новое искусство политики: искусство не “управления” (т. е. поиска наиболее практичных механизмов регулирования противоречий между “индивидами”) и даже не обеспечения поддержки большинства индивидов в “парламентской” ассамблее, а знания того, какое предложение соберет максимальное число голосов, и того, как представить его исходящим от “народа”; или, говоря современным языком, искусство “лидерства”. Более того, заранее известно, что позволит собрать больше всего голосов: сущность “массового человека” такова, что его привлечет только предложение освободить его от бремени осуществления собственного выбора, предложение “спасения”. И каждый, кто это предлагает, может смело требовать неограниченной власти: он ее получит.

“Массовый человек”, как я его понимаю, характеризуется, следовательно, своими существенными чертами, а не численностью. Он обладает столь слабой индивидуальностью, что когда сталкивается с сильной индивидуальностью, то восстает и обращается к “антииндивидуальности”. Он породил соответствующую ему мораль, понимание власти и формы правления, необходимые для него модификации “парламентского правления”. Он не обязательно “беден” и не обязательно завидует “богатым”; он не обязательно “необразован”, часто он принадлежит к так называемой интеллигенции, он относится к классу, не совпадающему в точности ни с одним другим классом. Его характеризует в первую очередь моральная, а не интеллектуальная не адекватность. Он хочет “спасения”, а в итоге удовлетворяется тем, что его освобождают от бремени собственного выбора. Он опасен не в силу своих взглядов и осознанных желаний, которых у него нет, а вследствие своей готовности подчиняться. Он желает наделить власть такими возможностями и полномочиями, которых она никогда не имела; он совершенно не способен различать “правителя” и “лидера”. Таким образом, его склонность к тому, чтобы быть “антииндивидом”, в определенной степени имеется в каждом европейце, но в “массовом человеке” она является доминирующей.

Из многих следствий, вытекающих из предложенного анализа проблемы, наиболее важным является возможность избавиться от наиболее коварных из наших нынешних политических заблуждений. Неоднократно утверждалось, и обычно этому верили, что событием важнейшего значения в истории современной Европы был “приход масс к полноте политической власти”. Однако то, что подобное событие не имело места, очевидно, если учесть, какие последствия оно бы повлекло. [...]

Мир, в котором “массовый человек” обладал бы всей “полнотой социальной власти”, был бы миром, где деятельность управления понималась бы исключительно как навязывание единообразных условий человеческого существования. В этом мире “народное правление” полностью заменило бы “парламентское правление” и “гражданские” права индивидуальности были бы заменены “социальными” правами антииндивидуальности, однако нет признаков того, что мы живем в таком мире. [...]

Мощное наступление “массового человека” пошатнуло, но не разрушило моральный престиж индивидуальности; даже “антииндивид”, чье спасение — в бегстве от индивидуальности, не смог избавиться от нее. Желание “масс” пользоваться плодами развития индивидуальности смягчило их деструктивный напор. И отвращение “массового человека” к “счастью самоопределения” легко растворяется в жалости к самому себе. Во всех важнейших проявлениях независимый индивид продолжает оставаться реальностью, а “антииндивид” только его тенью.

Перевод сделан по: Oakeshott M. The Masses in Representative Democracy // Freedom and Serfdom. Ed. A. Hundt. Dordrecht, 1961.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Oakeshott M. Experience and its Modes. Cambridge, 1933;

Idem. The Social and Political Doctrines of Contemporary Europe. Cambridge, 1939;

Idem. On Human Conduct. Oxford, 1975;

Idem. Rationalism in Politics and Other Essays. London; New York, 1981;

Idem. On History and Other Essays. Totowa (N. Y.), 1983;

Idem. Morality and Politics in Modern Europe: the Harvard lectures. New Haven; London, 1993. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология