Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли

ОГЛАВЛЕНИЕ

Рассел Бертран

(1872—1970)—английский философ, логик, математик, социолог, политический писатель и общественный деятель. Известен как активный организатор антифашистского и антивоенного движений, лауреат Нобелевской премии мира 1910 г., инициатор Пагуошского движения. Автор многочисленных исследований политики, демократии и других политических режимов, теории свободы, много внимания уделял изучению марксизма. Рассел возродил исконную философскую традицию сочетания сугубо философских исследований с исследованиями политики и общества. Бертран Рассел — необычная для XX в. фигура ученого и мыслителя, энциклопедически образованного исследователя, одаренного незаурядным литературным талантом. Он живо интересовался повседневной политической жизнью общества его времени. К опыту большевизма относился не только критически, но и с беспристрастием философа, ведущего политическое исследование. Рассел был также видным политическим публицистом, к голосу которого внимательно прислушивалось общественное мнение западного мира. Стиль политических работ Рассела отличается от академических текстов таких авторов, как Г. Лукач, Л. Штраусс, Э. Фёгелин, К. Шмитт, X. Арендт. Эта специфика не умаляет аналитических достоинств его политического творчества. В приведенном фрагменте из известной работы “Власть” они очевидны. Несколько тысяч лет — от истоков политической мысли до наших дней — лучшие умы древнего мира, античной и современной Европы пытались решить, что есть власть — благо или социальное зло. Рассел приходит к выводу, что власть может быть злом, но общество в состоянии бороться с ним, и со свойственным ему оптимизмом предлагает способы обуздания ее эксцессов. (Текст подобран и переведен с английского И. И. Кравченко.)

ВЛАСТЬ. СОЦИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ

Проходя мимо подножия горы Тай, Конфуций приблизился к горько плачущей женщине. Учитель поспешил вперед и быстро подошел к ней. Затем он попросил Це Ю расспросить ее. “Ваши рыдания таковы, — сказал тот, — что заставляют думать о горчайшем из горьких переживаний”. Она ответила: “Это так. Отца моего мужа убил тигр. Мой муж также был убит, и мой сын погиб таким же образом”. [...] Учитель сказал: “Почему вы не покинете это место?” В ответ он услышал: “Здесь не гнетет правление”. Тогда Учитель сказал: “Запомните это, дети мои. Угнетающее правление ужаснее тигров”. [...] Тема этой главы — как сделать, чтобы правление было не таким ужасным, как тигры. Проблема укрощения власти [...] очень стара. Таоисты*1* пытались решить ее со свойственным им непреодолимым и обдуманным анархизмом; конфуцианцы тяготели к своего рода этической и профессиональной тренировке [власти], которая должна была обратить власть предержащих к мудрости, умеренности и благоволению; в ту же эпоху в Греции демократии, олигархии и тирании сдерживались мастерством [правления]; демократии надеялись прекратить злоупотребления властью, но постоянно сами становились жертвами неизменной популярности демагогов. Платон, как и Конфуций, искал решения в правлении людей, совершенствующихся в добродетели. Это решение было пересмотрено супругами Сиднеем и Беатриссой Вебб, которые признали правление тех, кто “имеет призвание лидерства”, — таким призванием, с их точки зрения, отличалась олигархия. Между Платоном и Веббами мир перепробовал милитарную *2* автократию*3*, технократию, наследственную монархию, олигархию, демократию и правление вождей — последний вариант, обновленный после неудачного эксперимента Кромвеля уже в наши дни Лениным и Гитлером. Все это — свидетельства пока еще не разрешенной проблемы. Для всех изучающих историю и природу человека должно быть очевидно, что демократия — это если и не полное решение этой проблемы, то по крайней мере основа ее решения. Полное решение состоит в том, — чтобы избежать путаницы в политике, — что следует также считаться и с экономикой, пропагандой, психологией, испытывающих влияние обстоятельств и воспитания. Рассуждение наше поэтому делится на четыре части: (1) политические условия, (2) экономические факторы, (3 ) влияние пропаганды и (4) воздействие психологии и воспитания. Рассмотрим все по порядку. [...] Достоинства демократии негативны: она не обеспечивает хорошего правления, хотя и позволяет избежать некоторых его зол. Так, наряду с тем что женщины начинают принимать участие в политике, замужние женщины не обретают контроля над их собственным имуществом или даже над их собственными доходами*4*; неработающая женщина с мужем-пьяницей не может избавиться от него, если ее имущество предназначено для поддержки их детей. Олигархический парламент в XVIII и начале XIX столетия использовал свою законодательную власть для умножения богатств богачей с помощью давления на сельских и городских тружеников. Демократии предусматривают законы, способные сделать невозможными профсоюзы. При демократии Южная Америка, Австралия, Новая Зеландия населены полурабами, в которых превращено цветное население, управляемое привилегированным белым меньшинством. Зло рабовладения и крепостничества известно, тем не менее этому меньшинству обеспечена монополия политической власти, тогда как большинству суждено рано или поздно погрузиться еще глубже в рабское или зависимое состояние. Вся история свидетельствует, что меньшинство не стремится заботиться об интересах большинства. Подобная тенденция существовала и в прежние времена, сохраняется она и теперь и позволяет предположить, что олигархия и в самом деле превосходна, если она состоит из “хороших” людей. Правление в Римской империи было “дурным” вплоть до Константина*5*, а затем стало “хорошим”. В “Книге царств” есть кто-то, творящий добро и некто другой, несущий зло. В истории Англии, как ее преподают в школе, есть “хорошие” и “дурные” короли. Олигархия евреев “плоха”, а нацистов — “хороша”, царский аристократ также “плох”, но “хороша” коммунистическая партия. Столь ребяческое противопоставление не для взрослых людей. Да, ребенок хорош, если он послушен, и плох, если непослушен, но когда он вырастает и становится политическим лидером, он сохраняет ,в сознании эти различия, доставшиеся ему с детских лет, и продолжает считать “хорошими” тех, кто подчиняется приказаниям, и “дурными” тех, кто ими пренебрегает. Соответственно этому наша партия состоит из “хороших” людей, а партия наших противников — из “плохих”. “Хорошее” правительство образуется нашей группировкой, а “плохое” — другой. Монтекки были “хорошими”, а Капулетти — “плохими”, или наоборот. Такое мышление, если говорить серьезно, делает политическую жизнь невыносимой. В таком случае только сила способна решать, какая группа “хороша”, а какая — “ плоха”, но ее решения в любой момент могут быть расценены как мятеж. Ни одна группировка, приходя к власти, не станет заботиться об интересах другой группы, политика не контролируется предчувствием готовящегося восстания. Социальная жизнь, если она нечто лучшее, чем просто тирания, требует известной беспристрастности. Но когда коллективное действие становится необходимым, единственно практичной формой беспристрастия будет правление большинства. И все же, какой бы ни была демократия, она необходима и представляет собой единственное условие, позволяющее обуздать власть. Однако при демократии возможна грубая и совершенно бесцельная тирания большинства над меньшинством. В период с 1885 до 1922 г. правление в Соединенном королевстве было демократическим (если не считать исключения из политической жизни женщин), что не мешало угнетению Ирландии, преследовали не только национальные, но и религиозные и политические меньшинства. Между тем охрана меньшинств, насколько она совместима с упорядоченным правлением,—это основа укрощения власти. В этой связи следует рассмотреть, когда сообщество должно выступать как целое и когда подобное единообразие не обязательно. Наиболее очевиден вопрос, решение которого обязательно для всех. Он касается географии страны. Шоссейные и железные дороги, канализация, газопроводы и т. п. должны иметь одно определенное направление, а не любое. Санитарные мероприятия, будь то борьба с болезнями или стихийными бедствиями, тоже имеют географическое измерение. Организация христианских ученых не может, например, заявить, что не приняты меры против инфекции в каком-либо одном районе, ибо она может поразить и другие территории. Война, в том числе и гражданская, — также географическое явление, даже если одна часть страны принадлежит одной стороне, а остальная — другой. Имеет место и географическая концентрация меньшинств, например ирландцев до 1922 г. *6*, когда наметилась возможность решить великое множество проблем путем деволюции *7*. Однако если меньшинство рассеяно по территории страны, такой географический метод решения его проблем невозможен. Если христиане и мусульмане живут бок о бок они имеют различные законы о браке, но, за исключением этой религиозной практики, все они подчинены одному общему правлению. Впрочем, эта система стала работать только через 130 лет после Французской революции. Другой вопрос, который также не может быть представлен в виде абстрактной схемы, — это степень свободы, совместимой с порядком. Лишь одно соображение по этому поводу может быть выражено в виде абстракции: там, где нет технических условий для коллективных решений, касающихся общественного порядка, там нет и серьезных оснований для принятия подобных решений, если они посягают на свободу. В царствование Елизаветы, когда Римская католическая церковь стремилась лишить ее трона, не было ничего удивительного в неблагожелательном отношении правительства к церкви*8*. Подобно этому, когда в Нидерландах протестанты подняли восстание против Испании*9*, можно было ожидать, что испанцы будут их преследовать. В наше время теологические проблемы не имеют прежнего политического значения. Даже политические разногласия, если они не заходят слишком далеко, не служат ныне основанием для преследований. Консерваторы, либералы, лейбористы могут жить бок о бок друг с другом, поскольку они не намереваются силой нарушать конституцию*10*, но фашисты и коммунисты сталкиваются с меньшей терпимостью. В демократическом обществе тяга меньшинства к захвату власти силой и подстрекательство к попыткам такого рода с полным правом могут быть запрещены на том основании, что законопослушное большинство имеет право на спокойную жизнь, если оно ее обеспечивает. При этом необходима терпимость к любой пропаганде, которая не подстрекает к нарушению закона, а закон должен быть настолько терпимым, насколько это допускают его практическая эффективность и поддержание порядка. Я вернусь к этому вопросу после анализа психологических проблем. Весьма сложная проблема обуздания власти возникает при определении наилучших размеров правящих учреждений. В современных крупных государствах, даже если это демократии, рядовой гражданин имеет весьма слабое представление о политической власти; он не может решить, каким будет исход выборов, он, вероятнее всего, будет оценивать политику исходя из своей повседневной жизни, как нечто абсолютно внешнее по отношению к своему опыту, да и его голос на выборах вносит так мало в получение конечного результата, что кажется ему самому несущественным. В древнем городе-государстве это зло было значительно меньшим, как и в современном местном самоуправлении. Могут на это возразить, что люди больше интересуются местными вопросами, чем национальными, но дело не в этом. Напротив, чем обширнее пространство политики, тем большая часть электората тревожится по поводу голосования. Это отчасти объясняется тем, что на пропаганду расходуется больше средств при ответственных выборах, а отчасти тем, что на выборах решаются вопросы войны и отношений с вероятными противниками. Я вспоминаю одного старого деревенского мужичка, который говорил мне, что пошел голосовать на выборах в январе 1910 г. за консерваторов (он связывал с ними свои экономические интересы), поскольку был уверен, что, если выиграют либералы, через неделю в страну придут немцы. Все это еще не означает, что он регулярно участвует в выборах в совет своего церковного прихода и имеет какое-то представление о результатах выборов. Они не волнуют его, ибо не таковы, что могут вызвать массовую истерию или миф, который вдохновляет такого человека. Возникает дилемма: демократия дает человеку почувствовать, что он — реальная составная часть политической власти, когда группа, в которую он входит, мала, а не тогда, когда она велика. С другой стороны, результаты выборов могут привлечь его внимание как важное событие тем скорее, чем больше заинтересованная в них группа, а не тогда, когда эта группа мала. К распространению подобных трудностей приводит тот факт, что избирательный процесс определяется не склонностями, а пространственными факторами. Подлинно эффективная демократия возможна, например, в профессиональных союзах. Каждое их ответвление может поставить на обсуждение каверзные вопросы политики; члены их имеют равноценные интересы и опыт, и это делает возможную дискуссию полезной. Заключительное обсуждение для всего союза может тем самым стать таким, что большой процент членов союза ощутит себя его участниками. Этот путь имеет, конечно, свои пределы. Многие вопросы политического выбора в их пространственном измерении таковы, что география выборов лишена выбора. Совокупность общественных проблем охватывает нашу жизнь в столь многих отношениях, что занятой человек, не являющийся политиком, не может принимать участие в решении большинства местных и общенациональных дел, которые, однако, прямо его касаются. Наилучшим решением было бы, вероятно, распространение методов официальных профсоюзов, отражающих конкретные интересы. В настоящее время многие интересы еще не имеют подобного представительного выражения. Демократия, если она существует в психологическом отношении так же, как в политическом выражении, требует организации разнообразных интересов и их представительства, политического соглашения людей, имеющих какое-то влияние, оправданное численностью и энтузиазмом их избирателей. Я не думаю, что такое представительство может изменить парламент, но верю, что оно может быть связующим звеном, цепью, позволяющей парламенту составлять представление о желаниях различных групп граждан. Федеральная система желательна повсюду, где местные интересы и настроения избирателей сильнее, чем интересы и чувства, связанные с федеративным целым. Если когда-либо возникнет международное правительство, вероятно, оно будет федерацией национальных правительств со строго определенной властью. И в самом деле [уже] существуют международные власти с некоторыми конкретными функциями, например почтовые, но они решают те задачи, которые могут заинтересовать общество столь же сильно, как проблемы национального правительства. Если такого интереса к частным целям нет, федеральные власти стремятся вторгнуться в управление отдельных федеральных единиц. В Соединенных Штатах федеральное правительство всегда переигрывает руководство штатов в большей мере, чем это допускает конституция. Подобная же тенденция существовала в Германии с 1871 до 1918 г. Даже мировое федеративное правительство, если бы оно, например, было вовлечено в гражданскую войну из-за наследования престола, когда бы такое случилось, взяв верх, неправомерно вмешалось бы в события, выступая против отдельных национальных правительств. Конечно, эффективность федерации как метода имеет определенные границы, но внутри этих границ она желательна и важна. Весьма обширная правительственная сфера, как видно, почти неизбежна в современном мире. В самом же деле, по многим важным причинам, особенно таким, как мир и война, единственно адекватный им масштаб управления — это весь мир. Психологически обширная сфера управления проигрывает, особенно сильно в ней ощущение бессилия в среде избирателей и их неведения относительно целей власти. Все же расширение этой сферы должно быть допущено, а психологические ее дефекты умерены,. насколько это возможно, частично, как говорилось выше, благодаря порождению обособленных интересов, а частью — за счет федеративных преобразований или деволюций. Некоторая субъективизация [поведения] индивида — это неизбежное следствие разрастания социальной организации. Но если, скажем, такая общая проблема, как опасность войны, будет устранена, местные вопросы снова станут привлекать внимание, и политические интересы людей будут гораздо больше, чем прежде, концентрироваться на вопросах, которые они знают лучше, и на их решение они могут повлиять голосованием. Поэтому предчувствие войны более, чем анализ внутренних событий, побуждает человека направлять внимание на далекие страны и внешнюю активность собственного правительства. Там, где существует демократия, она всегда нуждается в защите человека и меньшинства от тирании, которая нежелательна и сама по себе и способна разрушить общественный порядок. Не случайно Монтескье, настаивавший на разделении законодательной, исполнительной и судебной власти, традиционная английская вера в политическое равновесие, учение о политике Бентама и весь либерализм XIX в. имели целью предупреждение тирании власти. [...] В подлинной демократии лица и организации, которые, как предполагается, имеют хотя бы некоторые строго ограниченные функции, когда они облечены властью, также, вопреки нам, стремятся сделать ее независимой. Это особенно верно в отношении полиции. Зло, проистекающее от необузданности полицейских сил, весьма убедительно показано в Соединенных Штатах Эрнстом Джеромом Гопкинсом в книге “Наша беззаконная полиция”. Суть ее сюжета в том, что полицейский действует, движимый убеждением в преступности задержанного, уверенностью, что суд примет его признание как доказательство преступления и что в интересах дела тем самым следует истязать арестованного до тех пор, пока он не признается в своем проступке. Это зло существует в большей или меньшей степени во всех странах. В Индии оно повсеместно. Стремление добиться признаний служило мотивом пыток инквизиции. В Древнем Китае истязания подозреваемых были обычным делом, поскольку некий гуманный император решил, что ни один человек не может быть осужден без его собственного признания. Поэтому для обуздания власти полиции главное — не считать признание доказательством вины. Тем не менее, хотя эта реформа и необходима, она ни в коем случае не достаточна. Полицейские системы всех стран строятся на Представлении, что в сборе доказательств виновности предполагаемого преступника общество заинтересовано, но сбор доказательств его невиновности — дело самого обвиняемого. Не раз говорили, что важнее оправдать обвиняемого, чем осудить его, тем не менее долг полиции по-прежнему — доказательство очевидности преступления, а не невиновности. [...] Если бы законопослушные граждане протестовали против несправедливых преследований со стороны полиции, понадобились бы две полицейские силы и два Скотланд-Ярда: одна — по-прежнему предназначенная доказывать вину в преступлении, другая — доказывать невиновность, и вдобавок государственными обвинителями должны были бы быть общественные обвинители с равными законными полномочиями. Очевидно, что как можно скорее должна быть принята точка зрения, согласно которой оправдание невиновного не менее важно, чем осуждение преступника. Более того, защита полиции будет выражаться в преследовании одного из видов преступлений, связанных с выполнением ею своего так Называемого долга. Таким образом и никаким другим (как я полагаю) нынешняя репрессивная власть полиции будет обуздана. [...] Перехожу теперь к экономическим условиям, позволяющим свести к минимуму произвол власти. Это чрезвычайно важный вопрос как сам по себе, так и вследствие большой путаницы, которая царит в умах людей. Политическая демократия решает часть наших проблем, но все проблемы она разрешить не может ни в коем случае. Маркс показал, что не может быть реального упорядочивания власти средствами одной политики, когда экономическая власть остается монархической или олигархической*11*. Отсюда следует, что она должна быть в руках государства, а государство должно быть демократическим; те, кто считают себя сегодня последователями Маркса, усвоили только одну сторону этой доктрины и обошли требование демократизировать государство. Они поэтому сконцентрировали обе власти — экономическую и политическую — в руках одной олигархии, которая стала в результате более полновластной и более склонной к тираний, чем какая-либо иная власть в прошлом. Обе демократии — старомодная и новомодная марксистская — прилагали усилия для ограничения власти. Старой демократии это не удалось, потому что она была только политической, новой тоже не удалось, ибо она была только экономической. Без соединения их обеих решение этой проблемы невозможно. Аргументы в пользу государственного владения землей и обширной экономической системой отчасти технического, отчасти политического свойства. Технический аспект этой проблемы привлек мало внимания, исключая разве что фабианское общество*12*. Он вызвал также некоторый интерес в Америке в связи с действиями власти штата Теннесси. Тем не менее аспект этот очень серьезен, особенно в области снабжения электроэнергией и водой, и постоянно побуждает консервативное правительство вводить меры [для его решения], которые по сути являются социалистическими. Мы уже видели, как под влиянием современной техники растут организационные системы, как они сращиваются и расширяют свои масштабы и интересы. Неизбежное следствие этого состоит в том, что политическое государство должно либо в нарастающей степени расширять свои экономические функции, либо частично отказываться от них в пользу широкого частного предпринимательства, достаточно могущественного, чтобы противостоять государству или контролировать его. Если государство не может взять верх над частными предприятиями, оно становится их марионеткой, а те превращаются в реальное государство. Так или иначе, пока существует современная техника, экономическая и политическая власть должны быть объединены. Движение к их объединению носит непреодолимый и обезличенный характер, который Маркс объяснял предсказанным им ходом истории. Только все это не имеет ничего общего с классовой борьбой и несправедливостью по отношению к пролетариату. Социализм как политическое движение имеет целью растущее удовлетворение интересов промышленных наемных работников. Их технические преимущества рассматриваются как довод в поддержку [их интересов]. При этом существует убеждение, что власть частного капитала позволяет ему угнетать наемных тружеников и что с того момента, когда наемный работник перестает быть индивидуальным собственником средств производства, подобно ремесленнику прежних времен, единственный способ освободить его — это коллективная собственность всех в целом рабочих. Это значит, что, если частный капиталист будет экспроприирован, совокупность рабочих станет государством и что, следовательно, проблема экономической власти может быть полностью разрешена государством — собственником земли и капитала и никак не иначе. Таково предложение обуздать экономическую власть. Оно отвечает нашему намерению обсудить эту проблему. Однако прежде чем рассмотреть аргументы, я хочу без обиняков заявить, что считаю их заслуживающими внимания и докажу их адекватную самодостаточность и постараюсь расширить эту аргументацию. В то же время без такой защиты и добавлений я считаю их крайне опасными и способными обмануть тех, кто ждет освобождения от экономической тирании, так что неожиданно для себя они обнаружат воцарение новой тирании, одновременно и экономической и политической, и еще более суровой, более ужасной, чем когда-либо ранее известная.

Прежде всего, “владение” не то же, что “контроль”. Если железные дороги принадлежат государству, а государство рассматривается как совокупность граждан, это совсем не означает, что средний гражданин имеет хоть какую-либо власть над железными дорогами. Позвольте мне на миг вернуться к тому, что сказали господа Берль и Мине о собственности и контроле в обширной американской корпорации. Они подчеркнули, что в большинстве таких корпораций их директора имеют от 1 до 2 процентов капитала, но полностью контролируют их .

“При избрании правления инвесторы обычно имеют выбор. Они могут воздержаться от голосования, могут дожидаться годичного собрания и лично голосовать за свой капитал, могут назначить заместителя, передав свое право голоса какому-либо лицу, избранному руководством корпорации, доверенному комитету. Так как его личный голос мало или совсем ничего не значит на собрании, безотносительно к размеру вложенного им капитала, вкладчик практически оказывается перед выбором: либо совсем не голосовать, либо обходиться передачей права голоса лицу, которое он не контролирует и в выборе им решений участия не принимает. Во всех этих случаях он не в состоянии осуществлять контроль. Скорее контроль оказывается в руках тех, кто участвует в выборах опекунского совета. [...] С того момента, когда правление назначает этот совет, доверитель потенциально может назначать себе преемников” . Berl A. A., Means J. J. The Modern Corporation and Privat Property. N.Y., 1935. P. 86—87.

Беспомощный индивид, описанный в этом отрывке, стоит это отметить, не пролетарий, а капиталист. [...]

Ситуация ничуть не изменяется, когда место корпорации занимает государство. Если уже масштаб корпорации делает среднего гражданина беспомощным, то еще более беспомощен он против государства. Борьба идет за корабль общественной собственности, но если на этом основании вы попытаетесь осуществить ваше право собственности, вас очень быстро поставят на место. У вас есть средство от этого, что верно, то верно: на следующих выборах вы можете голосовать за кандидата, который будет за сокращение расходов на флот, если вы такого найдете, или вы можете направить в газеты требование принудить матросов быть повежливее с зеваками-туристами. Но большего вам не добиться.

Как уже было сказано, корабль принадлежит капиталистическому государству, когда же он принадлежит рабочему государству, все должно быть иначе. Этот взгляд представляется мне свидетельством неспособности схватывать суть того факта, что экономическая власть теперь принадлежит государству в большей мере, нежели собственность. Если бы, скажем, “Юнайтед Стейтс стил корпорейшн” попала во владение правительства Соединенных Штатов, понадобились бы люди для управления ею; ими стали бы те же люди, которые и до того управляли ею, либо новые, но с теми же навыками и сходными взглядами. Свое отношение к пайщикам они распространили бы на граждан. Конечно, они стали бы служащими государства, но будь они притом и демократами и ответственными перед общественным мнением, позиции их не отличались бы от повадок чиновников.

Марксисты усвоили под влиянием авторитета Маркса и Энгельса много вариантов идеи, сложившейся в 40-х годах прошлого века, касательно того, что предпринимательство — дело индивидуального капиталиста, и не усвоили уроков разделения владения и контроля. Важное лицо — человек, осуществляющий контроль экономической власти, а не тот, кто владеет долей номинальной собственности. Премьер-министр не владеет домом № Юна Даунинг-стрит, а епископ не владелец своей резиденции, но было бы нелепым полагать, что они имеют меньше прав распоряжаться своим жилищем, чем обычный квартиросъемщик. Во всех формах недемократического социализма те, кто контролирует экономическую власть, могут без всякого “владения” иметь официальные дворцовые резиденции, использовать лучшие автомобили, получать королевское содержание и обслуживание, отдых за общественный счет в официальных домах отдыха и т. д. и т.п. И почему они должны делать нечто большее для рядового рабочего, если они владеют теперь таким контролем, хотя нет оснований думать, что они должны иметь все это, если рядовой человек имеет власть лишить их подобных позиций. Более того, подчинение мелкого пайщика в современной крупной корпорации показывает, как легко ее чиновнику преодолеть демократию, даже если “демократия” образована капиталистами.

Следовательно, главное — не только демократия, если государственное владение экономическими предприятиями и их контроль хоть в какой-то мере выгодны рядовому гражданину, но и сама эта демократия должна быть эффективной, и это обеспечить будет гораздо труднее в будущем, чем теперь, с тех пор как класс служащих под очень строгим надзором будет сочетать власть, ныне принадлежащую правительству, и власть людей на контроле промышленности и финансов, и с тех пор как средства агитации против правления оказались в руках самого правительства — залы, газеты и все прочее, необходимое для пропаганды.

Если, следовательно, общественная собственность на все крупные предприятия и финансовые учреждения и их общественный контроль — это необходимое условие осуществления власти, то оно далеко от того, чтобы стать достойным условием. Это условие нуждается в подкреплении более основательной, более серьезно защищенной от правящей тирании демократией и более основательно обеспеченной средствами свободной пропаганды, чем любая чисто политическая демократия, существовавшая когда-либо ранее.

Опасность государственного социализма, разводящегося с демократией, может быть иллюстрирована примером СССР. В России сложилась установка сознания, которую можно охарактеризовать как религиозную веру, а именно представление о безбожности рассуждений о том, что в стране не все идет так уж ладно. Но свидетельства бывших энтузиастов становились все более и более убедительными для тех, чей ум был открыт для понимания их доводов. Аргументы истории и психологии, с которыми мы знакомились в предшествующих главах, показали, насколько необоснованны надежды на благоволение безответственной власти. [...]

Чтобы концентрация власти в одной отдельной организации, в том числе в государстве, не порождала зла деспотизма в крайней форме, необходимо соблюдать главное условие — власть внутри [такой организации] должна быть широко распределена, чтобы подчиненные группы обладали всеми средствами, обеспечивающими их автономию. Без демократии, деволюции и защиты от принуждения извне объединение экономической и политической власти есть не что иное, как инструмент новой устрашающей тирании. [...]

Перехожу теперь к пропаганде как условию обуздания власти. Ясно, что должна быть доступной публикация жалоб; агитация не должна таить расхождений с законом; должны существовать средства, позволяющие избавляться от сановников, превышающих власть или злоупотребляющих ею. Правительство*13* не должно быть в состоянии обеспечивать свое постоянное пребывание у власти запугиванием, фальсификацией результатов выборов или какими-либо иными подобными приемами. Не должно быть преследований, ни официальных, ни неофициальных, за обоснованную критику правящих лиц. [...]

Все это крайне важно, когда государству принадлежит монопольная экономическая власть, что началось и при капитализме с тех пор, как сильно возросла власть правительства. Вот конкретный пример: женщины и в общественном секторе страдают от несправедливости, неравной с мужчинами платы за труд. [...]

Предположим, что безответственная власть, именуемая, например, социалистической или коммунистической, каким-либо чудесным образом избавилась от своих дурных качеств, от всякого произвола, и мы явно столкнемся с психологией детской сказки, рассказанной кормилицей: безнравственный принц изгнан хорошим принцем, и все счастливо кончается. Если хороший принц одерживает верх, то это происходит не потому, что он “хороший”, а потому, что ему невыгодно быть плохим. Тем самым создается уверенность, .что власть становится безвредной; но стать такой оттого, что мы будем верить в ее хорошие качества, тогда как она на деле безответственна, власть не может. [...]

Психологические условия укрощения власти в некотором отношении наиболее трудно выполнимы. В дополнение к психологии власти нам приходится иметь дело с ощущениями, раздражением и всевозможным бурным коллективным возбуждением, которое делает людей слепыми и побуждает их следовать за лидером, нередко использующим их доверие в интересах самоутверждения и превращающимся в тирана. Хорошо еще, если демократия все же ограждена от событий, порождающих общее волнение, и воспитанием, предупреждающим население от негативного поведения. Когда же господствует дух свирепого догматизма, всякое мнение, провоцирующее людей к раздорам, способно разрушить мирную жизнь. [...]

Возбуждающий энтузиазм, подобный тому, который культивировали нацисты, вызывает в людях восторг самоотречения и прилив энергии, которая при этом освобождается. Коллективное возбуждение, порождающее безразличие к страданиям и даже смерти, известно в истории. Там, где оно возникает, свобода невозможна. Такой энтузиазм может быть ограничен только силой, но если его не успокоить, то он сам становится силой против другой силы. [...]

'Если демократия развивается успешно, она нуждается в широком распространении двух ее свойств, которые на первый взгляд кажутся ориентирующими ее в ином направлении. С одной стороны, человек нуждается в известной уверенности в себе и в определенной готовности защищать свои суждения, будь то, например, мнение по поводу политической пропаганды чуждых ему суждений, в которой принимает участие множество людей. Но с другой стороны, люди должны быть готовы подчиняться решениям большинства, даже если они не согласуются с их мнениями.

Одно из этих условий может отсутствовать: люди могут оказаться слишком податливыми, могут следовать за сильным лидером вплоть до установления диктатуры, либо, напротив, все партии могут оказаться настолько уверенными в себе, что в результате страна придет к анархии.

Что может сделать в этом отношении воспитание, можно представить себе в двух формах: во-первых, в соотношении характера и эмоций и, во-вторых, во взаимоотношениях институтов. Позвольте начать с последнего пункта.

Чтобы демократия была работоспособной, население должно быть свободно, насколько это возможно, от ненависти и жажды разрушения, а также от страха и раболепия. Эти чувства могут порождаться политическими или экономическими обстоятельствами, но я хочу рассмотреть ту их часть, в которой воспитание может сделать людей более или менее склонными к подобным чувствам.

Некоторые родители и школы начинают воспитание с попытки привить детям полное послушание и как бы стремятся к тому, чтобы из них получились либо рабы, либо мятежники, вместо воспитания в них потребности в демократии. Что до эффекта суровой воспитательной дисциплины, то я считаю ее достоянием всех *14* европейских диктаторов.

После войны почти во всех странах Европы имелось множество свободных школ, не говоря об обилии учебных предметов и об уважении к учителям. Но мало-помалу военные автократии, включая и советские республики, упразднили всякую свободу в школах и вернули их к старой муштре, а отношение к учителю — как к маленькому фюреру или дуче. Диктаторы, как мы можем заключить из всего этого, рассматривали некоторые проявления свободы в школах как упражнение в демократии, а авторитаризм в классе — как естественную прелюдию к авторитаризму в государстве.

Человек, мужчина и женщина в демократическом обществе — не раб и не мятежник, а гражданин, личность, которая сама обладает государственным мышлением и допускает его в других людях в разумной пропорции и не больше. Там же, где демократии нет, это мышление выливается в умение повиноваться. Но демократия — это также равноправное сотрудничество, что означает признание чужих мнений по крайней мере в определенных пунктах. [...]

Современные пропагандисты брали уроки у наставников, которые открывают путь к иррациональной вере. Воспитание должно противостоять естественной доверчивости человека и его столь же естественной недоверчивости: привычке воодушевленно верить без должного основания и стремлению отвергать веру во что-либо хотя бы из самых лучших побуждений. [...]

Все сказанное следует воспринимать как выражение того, чего должен добиваться либеральный воспитатель. Это относится и к “подавлению свободы воли”; он должен стремиться усиливать способность к индивидуальному суждению; он должен и сам, по мере возможности, усваивать Научный подход в поисках знания; он должен стремиться перевести тягу к вере в отклик на действительность; он не будет принимать перед учениками позу всезнайки и не будет заявлять о своей любви к власти и не станет претендовать на то, что стремится к некоему абсолютному добру.

Печатается по: Russell В. Power. A New SocialAnalysis. N.Y. 1938. P. 273—30 4.

ПРИМЕЧАНИЯ

*1* Таоизм (принятое на Западе наименование), или даосизм (принятое у нас наименование), — религиозно-философское учение, названное именем полулегендарного мыслителя Лаоцзы, прозванного Даодэ Цзин — “учитель мудрости” (начало VI в. до н. э.). Даосизм включает учение о власти и господстве без угнетения. С середины II в. н. э. в мистически переосмысленном даосизме усилилось взаимное отчуждение этого учения и власти феодального Китая (пресловутый анархизм этого учения).

*2* Милитарная, т. е. основанная на культе воинских традиций, культура сословий, связанных с функциями вооруженной борьбы (ср. германскую милитарную культуру).

*3* Автократия — авторитарное или тоталитарное правление, изолирующее страну от мира и рассчитывающее на “собственные силы”. Это также и наименование государства подобного типа.

*4* Речь идет о правовом неравенстве женщин, сохранявшемся во времена Рассела и бытующем по сей день в некоторых странах.

*5* Константин 1, прозванный Великим (274—337)—римский император, при котором христианство стало официальной религией Империи.

*6* В 1921 г. Ирландия добилась признания ее независимости от Англии.

*7* Деволюция — попятное преобразующее движение, аналог революции, но с обновлением, которое приводит к восстановлению прошлого (например, утраченной независимости).

*8* Речь идет о королеве Елизавете 1 Английской (1533—1603), активно поддерживавшей протестантов во время религиозных войн во Франции между католиками и гугенотами.

*9* Восстание нидерландских протестантов против испанского владычества — национально-освободительное и религиозное движение XVII в., которое привело к освобождению Голландии (основной части страны) в 1648 г. и вслед за тем — остальных ее провинций.

*10* Когда в Англии говорят о конституции, имеют в виду государственный строй страны, а не писанную конституцию, которой в Англии нет.

*11* Имеется в виду частная и коллективная власть владельцев средств производства.

*12* Фабианское общество создано в Англии в 1884 г. супругами Сиднеем и Беатриссой Вебб, которые назвали его именем одного из известных персонажей римской истории — Фабия Максима по прозвищу Кунктатор (Медлитель). Это имя символизировало постепенность и бесконфликтность в политике, выбор реформ, а не революций как метода социальных преобразований. В 1906 г. фабианцы вошли в состав лейбористской партии и образовали заметную часть ее руководства и парламентской фракции.

*13* Рассел обычно употребляет термин “правительство” как синоним любой высшей государственной власти, в смысле “правления” — традиционном для теории политики понятии. Так, по-видимому, Проявляется английская специфика власти в стране, где давно уже ни глава государства (король), ни парламент, ни даже суд не решают ее проблемы.

*14* Речь идет о первой мировой войне.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Russell В. Authority and the Individual. Allen & Unwin, 1949;

ldem. Bolshevism: Practice and Theory//World Affairs. Ser. National and International Viewpoints. 1972. Repr. of 1920, ed. Ayer;

ldem. Power: A New Social Analysis. 1993. Routledge;

ldem. Political Ideal//Unwin Paperbacks Ser. 1980. Routledge Chapman & Hall;

ldem. Roads to Freedom. Socialism, Anarchism & Syndication//Unwin Paperbacks Ser. 1966. Routledge Chapman & Hall;

ldem. Freedom and Organization. L„ 1934; ldem. The Theory and Practice of Bolshevisrne. L., 1920. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология