Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли

ОГЛАВЛЕНИЕ

Каутский Карл

(1854—1938)—немецкий историк, экономист, философ и публицист, один из лидеров германской социал-демократии и II Интернационала. Знакомство с трудами Каутского позволяет понять принципиальные различия социал-демократического политического сознания и марксистского. Каутский верил в перспективу мирного развития капитализма и сглаживания его противоречий. Он рассчитывал на способность капитализма к самореформации и полагал, что мировые войны не неизбежны. Более того, в фазе “ультраимпериализма” мировые державы могли бы действовать сообща, как единый картель, остановить гонку вооружений и заключить мир. В западноевропейской политической науке Каутский рассматривается как теоретик социал-демократического течения в международном рабочем движении, уповавшего на “неизбежность” краха капитализма. Основные надежды возлагались Каутским на приход рабочего класса к власти путем завоевания парламентского большинства на выборах и создание с помощью государства “нового общества”. Каутский отрицал неизбежность пролетарской революции и выступал против диктатуры пролетариата, за буржуазную демократию. Для него были характерны также пацифистские настроения. Ряд работ Каутского конца XIX — начала XX в. был посвящен изложению марксистских идей. Книга Каутского “Аграрный вопрос” (1899) получила положительную оценку В. И. Ленина. Под редакцией и с предисловием Ленина вышла работа Каутского “Движущие силы и перспективы русской революции” (1906—1907, русский перевод 1907). В дальнейшем, в особенности с началом первой мировой войны, Каутский порвал с революционным марксизмом. В данной “Антологии” читателю представлены фрагменты малоизвестных работ Каутского, в том числе из впервые опубликованной на русском языке лишь в 1991 г. книги “Терроризм и коммунизм” (1919), характеризующие отношение западноевропейской социал-демократии к теории и практике тоталитарного социализма. (Тексты подобраны А. А. Френкиным.)

ЭРФУРТСКАЯ ПРОГРАММА

Что социалистическое общество доставит своим членам благосостояние и обеспеченность—это поняли и признали даже многие из наших противников. Но, возражают они, эти выгоды будут куплены слишком дорогой ценой, ибо они будут оплачены полной потерей свободы. Птица в клетке может рассчитывать каждый день на достаточный корм; она защищена от голода, непогоды и вражеского нападения. Но ей недостает свободы, а потому она влачит жалкое существование, стремится в мир опасностей и нужды и рвется в борьбу за существование.

Социализм, утверждают они, уничтожит экономическую свободу, свободу труда. Он ведет к такому деспотизму, в сравнении с которым самый безграничный политический абсолютизм представляет свободное состояние, ибо последний держит в плену всего лишь одну сторону человека, деспотизм же социалистический — всего человека.

Страх перед рабством социализма так велик, что имеются даже социалисты, которые его разделяют. Это — анархисты. Они страшатся коммунизма не менее, чем товарного производства, и стараются избегнуть опасностей того или другого путем... совмещения того и другого. Они хотят коммунизма с товарным производством. В теории это абсурдно, на практике же сводится к уже охарактеризованным рабочим ассоциациям либеральной “самопомощи”. Верно, что социалистическое производство несовместимо с полной свободой труда, т. е. со свободой работника трудиться когда, где и как он хочет. Но такая свобода работника несоединима со всякой совместной работой нескольких лиц, в какой бы форме она ни происходила, на капиталистической ли основе или на почве ассоциации. Свобода труда возможна только для мелкого производства, да и для него возможна лишь в известной мере. Даже там, где мелкое производство свободно от всяких связывающих предписаний — принудительный севооборот, цеховое принуждение, — все же отдельный рабочий зависит от воздействий естественных факторов — например, крестьянин от погоды, ремесленник от состояния рынка и т.д. Во всяком случае мелкое производство делает возможной известную свободу труда, и эта свобода представляет его идеал — самый революционный из всех тех идеалов, на какие способен мелкий буржуа, горизонт которого ограничен мелким производством.

Еще сто лет назад, ко времени Французской революции, этот идеал имел свои основания в экономических условиях. В настоящее время он потерял всякую ценность и может держаться еще только в головах людей, которые не видят происшедшей с тех пор экономической революции. С гибелью мелкого производства неизбежно связана и гибель свободы труда; ее уничтожает неудержимый прогресс крупной промышленности. Именно те, кто всего более твердит о свободе труда — капиталисты, всего более содействуют ее устранению.

Свободы нет не только для фабричного труда, но и для всякого труда, при котором личность действует в качестве простой части крупного целого. Этой свободы не существует для исполнителя детальной работы в мануфактуре и домашней промышленности, но ее нет и для всех тех работников из интеллигенции, которые работают не за собственный счет, но в качестве служащих в учреждениях. Госпитальный врач, как и школьный учитель, железнодорожный чиновник, как и журналист и т.д.,—все они не знают свободы труда, так как связаны определенными правилами и вынуждены работать в назначенных им местах, в определенное время и т. д. И так как—как выше уже замечено—в сфере умственной деятельности крупное производство точно так же вытесняет мелкое, как и в других областях человеческой деятельности, то и для “умственных работников” уже в современном обществе все более и более суживается свобода труда.

Конечно, при господстве капиталистической крупной промышленности работник все еще сохраняет известную свободу. Если ему не нравится работать в определенном предприятии, он волен искать себе работы в другом: он может от одной службы перейти к другой. В социалистическом же обществе все средства производства соединены в одних руках, в нем имеется только единственный “работодатель”, которого невозможно переменить. Следовательно, в этом отношении нынешний наемный рабочий имеет перед работником социалистического общества преимущество большей свободы, но последнюю все же нельзя назвать свободой труда. Как бы часто он ни переходил из одной фабрики в другую, он не найдет свободы труда ни в одной; в каждой работа отдельного работника точно определена и регулирована. Этого требует техническая необходимость.

Свобода, потеря которой грозит рабочему при социалистическом производстве, не есть свобода труда, но всего лишь свобода самому искать себе господина. В настоящее время эта свобода имеет свое значение, она дает рабочему некоторую защиту, как это хорошо знает всякий, кто был занят в какой-либо монополизированной отрасли. Но и эту свободу экономическое развитие делает все более сомнительной; растущая безработица производит то, что число освобождающихся мест гораздо незначительнее, чем число кандидатов на них. Обыкновенно безработный должен радоваться, если вообще найдет себе место. А растущая концентрация средств производства в немногочисленных руках приводит к тому, что в конце концов рабочий находит в каждом предприятии того же самого “работодателя” или по крайней мере те же условия труда.

То, что наши противники ославили как злой умысел враждебных культуре и свободе социал-демократов, представляет естественную тенденцию экономического развития в современном обществе. Это верно и в данном случае, как и в прочих.

Свобода выбора работы, так же как свобода во время самой работы, — эта свобода устраняется ходом экономического развития. Социал-демократия не хочет, да и не могла бы задержать это развитие, но, как мы уже видели по отношению к другим вопросам, и в этом отношении она придаст этому развитию другой, более благоприятный для .рабочих вид. Но в ее власти устранить зависимость работника от хозяйственного целого, в котором он образует одно из колес, но на место зависимости рабочего от капиталиста, которого интересы враждебны его собственным, она поставит зависимость его от общества, членом которого он является, от общества равноправных товарищей, имеющих одни и те же интересы.

Такая зависимость может показаться невыносимой какому-нибудь либеральному адвокату или литератору, но она не покажется такою современному пролетарию, как свидетельствует профессиональное движение. Профессиональные союзы дают нам уже картину той “тирании социалистического государства”, о которой толкуют наши противники. В них уже теперь точнейшим и строжайшим образом регулируются условия труда отдельного члена, но до сих пор ни одному члену подобных обществ не приходило в голову усмотреть в этом невыносимое умаление его личной свободы. Если кто. признавал необходимым ввиду этого “терроризма” защищать .“свободу труда” — зачастую силой оружия, с пролитием крови, — то отнюдь не рабочие, а их эксплуататоры. Бедная свобода, которая не встречает ныне иных защитников, кроме рабовладельцев!

Но несвобода труда не только потеряет в социалистическом обществе свой нынешний характер угнетения — она станет еще и основанием для высшей свободы, какая до сих пор была возможна в человеческом мире. [...]

Только новое социалистическое общество откроет пролетариату все источники образования; только оно сделает для него возможным сократить время труда, необходимого для поддержания жизни, настолько, что рабочему будет дан нужный досуг для того, чтобы приобрести достаточное знание. Капиталистический способ производства пробуждает в пролетариях жажду знания, но только социалистический способ производства может ее утолить.

Не свобода труда, но освобождение от труда, которое станет вполне возможным благодаря машинизму в социалистическом обществе, принесет человечеству радость бытия, свободу художественной и научной деятельности, свободу благороднейшего наслаждения.

Печатается по: Каутский К. Эрфуртская программа. М., 1905. С. 115— 122.

ТЕРРОРИЗМ И КОММУНИЗМ

Многие революционеры Запада с триумфом указывают на то, что большевизм так долго держится у власти и в то время, когда пишутся эти строки (май 1919 г.), еще чрезвычайно крепок. Критики же его предсказывали ему быстрый развал еще при начале его господства.

К этому развалу дело пришло бы уже давно, если бы большевики оставались верны своей программе. Они удержались лишь благодаря тому, что сдавали одну за другой свои позиции и в конце концов пришли к отрицанию того, что намеревались завоевать.

Чтобы прийти к власти, они выкинули за борт свои демократические принципы. И чтобы удержать за собой власть, они свои социалистические принципы отправили вослед демократическим. Они отстояли себя персонально, но принесли в жертву свои принципы и этим проявили себя в качестве истинных оппортунистов. Большевизм победил в России, но социализм потерпел там поражение.

Стоит только присмотреться к форме общественности, развившейся под режимом большевизма, фатально развившейся с момента применения большевистских методов. Подведем некоторые итоги.

В теперешней большевистской России мы находим крестьянство на основе неограниченной частной собственности и безусловного товарного производства. Оно ведет совершенно обособленную жизнь без всякой органической связи с городской промышленностью. И так как эта промышленность не производит никаких излишков для деревни, то и добровольная, легальная поставка сельскохозяйственных продуктов в города все больше замирает. Она заменяется частью насильственными реквизициями, грабежами без вознаграждения, с другой стороны — незаконным мошенничеством, извлекающим из городов последние остатки накопленных прежде изделий промышленности.

Крестьянам после разрушения крупных поместий большевизм ничего не в состоянии предложить. Их привязанность к нему превращается в ненависть — в ненависть к городским рабочим, ничего не делающим, ничем не снабжающим деревни, в ненависть к властвующим, посылающим в деревню красноармейцев для реквизиции продовольствия, в презрение к городским ростовщикам и спекулянтам, пытающимся выманить у крестьян излишки обманными сделками всякого рода.

Рядом с этим чисто мелкомещанским хозяйничаньем в деревнях, в городах возникает общество, желающее стать социалистическим. Оно начало с унижения и разгрома высших классов и заканчивает в качестве нового классового общества. Оно включает в себя три класса.

Низший из них обнимает собой прежних “буржуев”, капиталистов, мещанство, интеллигенцию, поскольку они настроены оппозиционно. Политически обесправленные, лишенные всяких средств, они до поры до времени посылаются на принудительные, самого отталкивающего характера работы и за это получают продовольственные рационы, представляющие собой мизернейший или, вернее, голодный паек. Ад этого рабства можно сравнить лишь с мерзейшими ростками, когда бы то ни было поднимавшимися на почве капитализма. Создание этого ада является первородным, насильственным актом большевизма, его первым великим шагом на пути к освобождению человечества.

Над этим классом в качестве среднего класса находятся наемные рабочие. Они политически привилегированы. Только они по букве советской конституции располагают в городах избирательным правом, свободой печати и коалиции. Они могут избирать сами род своих занятий и за работу, которую они сами устанавливают, получают достаточное вознаграждение. Вернее , так все это было, ибо с течением времени выяснилось, что при данном уровне широких масс русских наемных рабочих промышленность в таких условиях все больше замирала.

Чтобы спасти промышленность, пришлось над рабочими создать новый класс чиновничества, которое все более и более присваивало себе власть, а свободы рабочих обратило в тень. Это произошло, конечно, не без сопротивления рабочих, которое росло тем сильнее, что при всеобщем развале промышленности и транспорта и все увеличивающейся изоляции деревни от города и пропитание рабочих, несмотря на высокие заработки, стало отчаянным.

Восхищение рабочих большевиками исчезало у одной категории рабочих за другой, но их оппозиция была неорганизованной, распыленной и невежественной — лицом к лицу с замкнутой фалангой их сравнительно более образованной бюрократии. С ней они ничего не могли поделать.

Так из самодержавия рабочих советов возникает самодержавие бюрократии, частью вышедшей из этих советов, частью ими назначенной, частью им навязанной, — бюрократии, являющейся высшим из трех классов города, этим классом господ, растущим под руководством старых коммунистических идеалистов и борцов.

Самовластие “чина”, старой бюрократии, возрождается, но, как мы видели, нисколько не в лучшем издании. И из него, и рядом с ним прорастают уже прямо благодаря преступным действиям зародыши нового капитализма, по своей сущности стоящего гораздо ниже прежнего, промышленного.

И только старый феодальный помещик не возрождается. Для его устранения Россия созрела. Но не для устранения капитализма. Последний отпраздновал свое возрождение, но в формах еще более угнетающих и мучительных для пролетариата, чем прежние. Частный капитализм вместо высоких индустриальных форм принимает жалчайшие, презреннейшие формы мошенничества и ростовщичества. Промышленный капитал из частного обратился в государственный капитализм. В прежние времена бюрократия правительственная и капиталистическая относились одна к другой критически, зачастую — враждебно. И рабочий то у одной, то у другой находил свое право. Теперь правительственная и капиталистическая бюрократия слиты воедино: таков заключительный аккорд великого социалистического преображения, принесенного большевизмом. Это означает самую мучительную тиранию, когда-либо выпадавшую на долю России. Замена демократии произволом рабочих советов, долженствовавшая служить на пользу экспроприации экспроприаторов, приводит к произволу новой бюрократии и делает возможным то, что демократия становится для рабочих мертвой буквой, в то время как они одновременно попадают в экономическую зависимость, какой им до сих пор не приходилось выносить.

При этом потеря свобод не балансируется для них увеличением их благосостояния. Новая экономическая диктатура функционирует несколько лучше, чем предшествовавшая ей экономическая анархия, которая привела бы к самоскорейшему концу. Этот конец диктатуры отсрочен, но не устранен, так как экономически не хозяйствует и новая бюрократия.

Не одни последствия войны виновны в тяжкой разрухе, как это часто утверждается. Эти последствия лишь обострили разруху. То — незрелость условий, вызывающих “угрозу уничтожением всем завоеваниям революции”. Для спасения революции представляется настоятельно необходимым “приостановить все реформы, восстановить старые должности и старый технический аппарат”, таким образом, революцию системы сделать как бы не происходившей, чтобы спасти мужей революции.

И конечно, этот декрет так же мало преобразит людей, которые должны провести его в жизнь, как это мало удавалось другим декретам.

Подобно старому капитализму, производит и этот новый “коммунизм” сам своих могильщиков. Но старый капитализм производил не только их, но и новые производительные силы, позволяющие его могильщикам насаждать на место отмирающего новые, более высокие формы жизни. Коммунизм в теперешних условиях России может только исказить продуктивные силы, которые он находит. Его могильщики не смогут перейти к новым формам жизни, но должны будут начинать все заново в опять возвратившихся формах варварства. Даже как преходящее явление подобный режим может держаться, лишь опираясь на средства насилия, на слепо повинующуюся армию. Ее создали большевики, но и в этой области для самоспасения подготовив поражение своим собственным принципам.

Они начали с того, что разрушили “готовую государственную машину” с ее военным и бюрократическим аппаратом. Свершив это, они нашли себя вынужденными в интересах самосохранения заново создать такой же аппарат.

Они пришли к власти как проповедники роспуска армии через солдатские советы, избирающие и отставляющие своих офицеров и подчиняющиеся им, когда сами того пожелают. Солдатские советы наряду с рабочими советами были альфой и омегой большевистской политики. Им должна была принадлежать вся власть. “Но после пира пришло похмелье”.

Как только большевики наткнулись на сопротивление, они почувствовали потребность в армии, способной к борьбе и во всех отношениях стоящей к их услугам, не в армии бегущей или состоящей из частей, где каждый батальон ведет операции по своему усмотрению.

Поначалу воодушевление могло заменить повиновение. Ну а затем что? Когда воодушевление рабочих пошло на убыль, добровольцы являлись все реже, а отдельные части перестали проявлять верноподданство.

В промышленности демократически поставленное производство требует известной материальной и умственной зрелости. В боеспособной армии уже по самому ее существу демократия исключается. Война всегда была могилой демократии. Также и гражданская война, если она бушует долго. Большевизм фатально привел к гражданской войне и так же фатально — к уничтожению солдатских советов. Большевистская диктатура низвела на степень тени рабочие советы, затруднив новые выборы и исключив из них всякую оппозицию. От солдатских советов эта диктатура отобрала все важнейшие функции, а также выбор офицеров. Как и до того, они назначаются правительством. И так как добровольцев мало, то снова, как и до большевизма, вводится насильственный рекрутский набор. Это ведет к новым конфликтам между населением и правительством. Многочисленные крестьянские восстания, возникающие на этой почве, требуют опять-таки увеличения армии. Массовое дезертирство влечет за собой массовый расстрел. [...]

И Ленин очень хотел бы пронести через Европу победоносно знамена своей революции, но видов на это у него нет. Революционный милитаризм большевиков не обогатит Россию, он может стать лишь новым источником ее обнищания. Ныне русская промышленность, поскольку она снова приведена в движение, работает преимущественно на нужды армий, а не для продуктивных целей. Русский коммунизм стал воистину социализмом казармы. [...]

Никакая всемирная революция, никакая помощь извне не могут устранить паралич большевистских методов. Задача европейского социализма по отношению к “коммунизму” совершенно иная: заботиться о том, чтобы моральная катастрофа одного, определенного метода социализма не стала катастрофой социализма вообще, чтобы была проведена резкая различительная грань между этим и марксистским методом и чтобы массовое сознание восприняло это различие. [...]

Печатается по: Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин, 1919. С. 195—204.

ОТ ДЕМОКРАТИИ К ГОСУДАРСТВЕННОМУ РАБСТВУ

Человек по своей природе не только социальное, но и демократическое существо, или, правильно говоря, стремление к демократической деятельности является одной из сторон его социальной природы, которую он унаследовал от своих животных предков. [...]

Промышленный капитализм создает своего собственного могильщика: промышленный пролетариат и современную демократию. [...]

Увеличение территории, интенсивность сообщения и созданный естественными науками переворот в технике делают при капиталистическом производстве все .больше необходимостью для широких масс населения умение читать и писать. Эта потребность перестает быть привилегией высшего слоя общества.

Тем самым создаются предпосылки для возникновения популярной печати и литературы, образуется материальная основа для появления класса интеллигенции, независимой от господствующих классов и служащей народным массам. Язык литературы, возвысившись над народным языком, основанным на устном предании, и над местными диалектами, становится живым языком народа и тем самым ведет к образованию нового народного сознания, пределы распространения которого совпадают с пределами распространения литературы. Из общности письменной речи вырастает современная нация. [...]

Уже при самом основании капиталистического государства становится необходимым заменить дилетантское государственное управление, производимое в феодальном государстве крупным землевладением, системой обученных профессиональных администраторов с далеко идущим разделением труда. Но чем больше разрастается бюрократия и чем сильнее становится ее власть, тем скорее она из слуги общества делается его господином; тем скорее начинает свои собственные профессиональные интересы ставить выше интересов общества; тем более становится тяжеловесной и формалистичной; тем больше в ней увеличивается коррупция и узость. Подчинение бюрократии обществу; критика должностных тайн свободной печатью; противопоставление бюрократическим органам свободно образуемых партийно-политических организаций; существование рядом с централизованной верхушкой государственной бюрократии — правительством — централизованного организма, существующего милостью народа и действующего силой народа, т. е. парламента, — все это становится потребностью не только для народных масс, но и для самого государства, все силы которого начинают вырождаться, если народу не удается добиться введения этих политических установлений. Так возникает современная демократия, которая является уже не первобытной демократией рода, общины, марки, но демократией государства, которое лишь благодаря ей превращается в современное государство.

Движение в эту сторону является неизбежным следствием роста капиталистического способа производства и в такой же мере непреодолимо, как и последний. [...]

В современных экономических и технических условиях демократия является исторической необходимостью как для пролетариата, так и для самого государства. Еще не имея тогда представления о большевистском государстве, я буквально предсказал его судьбу, указав, что задачи современного государства слишком сложны и огромны, чтобы они могли быть разрешены простым бюрократическим путем, без энергичного содействия общества и его свободной критики. Я писал, что без демократии увеличивается коррупция и узость бюрократии и гибнут силы государства.

Троцкий может считать, что развитые здесь мысли ошибочны. Но тогда ему следует их опровергнуть. По-видимому, однако, гораздо удобнее вместо опровержения просто наклеить на меня ярлык “сторонника естественного права”. Но до тех пор, пока мне не доказали обратное, я остаюсь при своем прежнем убеждении, что развитие демократии столь же непреодолимо, как и развитие пролетариата. Оно проистекает из того же экономического источника, что и рост крупной промышленности и мировых путей сообщения. Этого развития остановить нельзя. Временные попятные движения не могут оказать влияние на общий итог. Мои вышеприведенные соображения доказывают не только непреодолимость демократического движения; они показывают также с полной очевидностью, что у меня имеется ясное сознание того, что демократия означает еще не победу пролетариата, а лишь создание арены для борьбы за победу и что она отнюдь не является той обетованной землей, где жареные рябчики социализма летят прямо в рот пролетариату.

Придерживаясь сравнения, употребленного Троцким, можно сказать, что демократия является манежем, в котором пролетариат должен учиться верховой езде. Впрочем, он и сам вынужден это признать. [...]

Я утверждаю, что демократия необходима, ибо является той государственной формой, в которой пролетариат развивает силы и способности для своего освобождения. А мне говорят,, что это неверно, что демократия усыпляет и обессиливает пролетариат. Полвека тому назад, полемизируя с Марксом, это утверждали бакунисты-анархисты. [...] Троцкий противопоставляет демократии варварскую школу войны как лучшую воспитательницу пролетариата. Но, к сожалению, война имеет две весьма различные стороны: победу и поражение. Революцию вызвала не война вообще, а поражение.

В победивших государствах война не революционизировала рабочих, а опьянила их победой. Она почти повсюду, а именно во Франции, в Англии и в Америке в первый год после войны, до крайности ослабила социалистическое движение.

В побежденных государствах поражение разложило армию и этим временно привело пролетариат к власти, но война расколола его на враждебные фракции, деградировала некоторые слои его морально, интеллектуально и физически, до крайности увеличила преступность и жестокость и породила слепую веру в силу и самые бессмысленные иллюзии. Поэтому пролетариат нигде не мог закрепить за собой занятые позиции и даже в России очень скоро вынужден был уступить захваченную им власть новой бюрократии и новой армии.

Усматривать в войне школу социализма — это поистине идея, достойная военного министра, но не социалиста.

Вообще, при чем война во всей этой аргументации? Мы ставим вопрос: какой государственный строй больше всего соответствует интересам пролетариата, и получаем в ответ: не демократия, а война и поражение. Да разве война — государственный строй? Или, может быть, мысль Троцкого следует понимать так, что он абсолютизму, улучшаемому путем убийств, противопоставляет демократию, улучшенную войной и поражением? По-видимому, только эти отрадные явления в состоянии примирить Троцкого с демократией, т.е. с демократией в буржуазном государстве. Как истый большевик, Троцкий требует демократии только от противника; впрочем, человечности и приличия большевики тоже требуют обычно только от других.

Коммунисты всех стран безгранично возмущаются всяким правительством, которое не представляет им полнейшей свободы печати, собраний, союзов и т. д. Но требование такой же свободы в советской республике вызывает у них только насмешку. [...]

Упрек, делаемый мне большевиками по поводу моей литературной плодовитости, относится к той же категории аргументов, что и утверждение Троцкого, будто в свободе печати заинтересованы только писатели, да и то только по мотивам личного свойства. Эту теорию Троцкий усвоил себе, однако лишь с тех пор, как перестал быть писателем и сделался военным министром.

В действительности свобода печати, как и все другие политические свободы, имеет огромную ценность именно для народных масс, для их просвещения и информации. Массы только тогда могут разбираться в политике, когда правительственной прессе противостоит независимая печать, которая выносит на свет божий все существующее недовольство и которая с различных сторон освещает все явления государственной жизни. Совершенная бессмыслица думать, что свобода парламентских прений, свобода печати и организаций нужна пролетариату только там, где он еще только борется, но не там, где он уже господствует.

Ведь и господствующий класс никогда не совпадает с правительством и правительственными учреждениями. Поэтому и он нуждается в свободе критики по отношению к правительству и в самостоятельной, независимой от правительства информации.

Еще в 1917 г. я указал на то, что задачи современного государства слишком сложны для того, чтобы они могли быть удовлетворительно разрешены чисто бюрократическим путем, без содействия общества и его органов и без максимума самоуправления в различных областях.

В гораздо большей степени, чем к современному буржуазному государству, это положение относится к государству пролетарскому, в котором к ряду старых задач присоединяется еще много новых. Именно здесь нужна самая полная демократия для того, чтобы бороться с бюрократической закостенелостью, медлительностью, путаницей и коррупцией и развить в массах способности, необходимые для успешного разрешения государственных задач. Эти способности развиваются, правда, уже и в современном демократическом государстве, но далеко не в достаточной степени. Огромные задачи, стоящие пред социализмом, требуют большего. [...] Пролетариату придется еще много учиться, когда он завоюет власть . И поэтому он тогда особенно будет нуждаться в демократии. [...]

Мы всегда считались с возможностью, что господствующие классы попытаются уничтожить демократию, когда она станет для них неудобной или будет угрожать их существованию. Но эта возможность является для нас основанием не для уничтожения демократии, а для защиты ее всеми средствами. Мы даже часто исходили из того, что борьба за демократию может стать началом решающей борьбы за власть.

[...] Демократия соответствует потребностям не только пролетариата, но и широких народных масс. А внутри самого пролетариата в демократии заинтересованы все слои, а не только социалистически мыслящие.

За демократией стоит, стало быть, значительно большая сила, чем за социализмом. Демократия начинает свое победное шествие еще до социализма, и она подчас успешно развивается даже в таких условиях, в которых социалистическим партиям приходится отступать. [...]

Коммунисты все социалистические партии, которые не пляшут под их дудку, причисляют к контрреволюционерам. А коммунисты одни, конечно, не имеют никаких шансов когда-либо получить большинство в какой-нибудь цивилизованной стране. В этом я и не сомневаюсь. Так что если поставить вопрос таким образом, то они имеют полное основание относиться с недоверием к демократии.

Но если так, то какие же методы они собираются противопоставить демократическим? Их формула очень проста: надо вооружить коммунистов и разоружить всех других. Поистине изумительный по простоте и убедительности рецепт. Если какая-либо партия одна только располагает оружием, а все остальное население безоружно, .то она может делать в государстве все, что ей угодно, покуда не погибнет. Ибо, как известно, очень долго на штыках сидеть нельзя, а что касается производственного процесса, то при помощи оружия его можно, если угодно, основательно разрушить, но никак нельзя перестроить на новой основе и пустить в ход. Для этого необходимо деятельное соучастие, по крайней мере производителей. Если же это соучастие возможно, то незачем предварительно путем устранения демократии и применения вооруженного насилия озлоблять против себя производителей. [...] В России, где крестьяне были революционны, а солдаты с наибольшим воодушевлением шли за той партией, которая обещала им немедленный мир любой ценой, большевикам удалось собрать вокруг себя большую часть вооруженной силы, разоружить своих противников и создать затем свою собственную армию. При ее посредстве им всегда удавалось справляться со своими безоружными противниками, даже в те моменты, когда они составляли большинство населения. У большевиков, стало быть, были все основания бояться вердикта демократии и противопоставлять ей метод вооружения peвoлюциoнepoв и разоружения их противников. Но здесь, как и повсюду, они единичный, совершенно исключительный случай пытаются превратить в общее правило, применимое везде и повсюду, и опьяненная их кажущимися успехами пестрая толпа “поклонников удачи” в различных странах пытается действовать по большевистскому шаблону. Органом этого шаблонизирования является “Третий Коммунистический Интернационал”. Но уже для Германии этот шаблон оказался непригодным, Здесь крестьяне не революционны, а реакционны. Буржуазные классы также значительно сильнее и воинственнее, чем в России. После распада армии они запаслись оружием. [...] Немецкие коммунисты на деле добились только разоружения революционеров и вооружения контрреволюционеров. [...] Мое выступление в защиту демократии является не “жалкой утопией”, как выражается Троцкий, не “метафизическим грехопадением”, не сентиментальной причудой оторванного от жизни идеолога, а результатом изучения реального исторического развития и реальных условий пролетарской классовой борьбы, т. е. вполне соответствует материалистической диалектике. Со своей стороны я готов охотно признать, что в презрении Троцкого к демократии нет и следа естественного или какого-либо иного права, как нет и ни атома кантовской или какой-либо иной этики. Но в нем также нет и следа марксистского мышления. В нем чувствуется только голое стремление какими угодно средствами удержать в руках власть, которая была захвачена благодаря благоприятному стечению исключительных обстоятельств. В этом тоже есть своего рода материализм, но во всяком случае не тот, которому принадлежит будущее.

Печатается по: Каутский К. От демократии к государственному рабству. Берлин, 1922. С. 18—44.

БОЛЬШЕВИЗМ В ТУПИКЕ

Сотрудничество различных демократических и социалистических партий в России сможет быть осуществлено тем легче, чем больше удастся им столковаться насчет своих задач, по крайней мере ближайших. И надо думать, что столковаться на этот счет будет не так уж трудно. Само собой разумеется, что все они стремятся к одной и той же государственной форме — к демократической, парламентарной республике. И сторонники демократизации Советов требуют ее не для того, чтобы увековечить советский строй, режим привилегий для наемных рабочих и не допустить полной демократии, а, наоборот, требуют потому, что видят в ней первый шаг к такой демократии и держатся того мнения, что добиться частичного осуществления ее легче, чем всего сразу. Но ведь и мы не стоим на точке зрения: все или ничего. Согласиться можно будет, вероятно, и на том, что наиболее благоприятно для России федеративное устройство, а не бюрократический централизм. Как по вопросу о государственной форме, так вряд ли будут разногласия и по вопросу о социальной политике. Буржуазная демократия в России настроена менее капиталистически, чем в Западной Европе, уж по той простой причине, что в России никогда не было сильного класса отечественных капиталистов. Ныне такого класса почти совершенно не существует, и даже при хозяйственной свободе он вряд ли вырастет так скоро. Несоциалистические демократы России вряд ли отвергают социализм в силу капиталистических настроений; они отвергают его потому, что не имеют доверия к социалистическому производству. Но какой-либо вражды к пролетариату, потребности угнетать его они не чувствуют. И они охотно согласятся дать рабочим по части социально-политических учреждений все то, что им хотят дать и социалисты.

Если окажется, что в Советской России имеются социально-политические достижения, превышающие уровень, достигнутый в этой области в Западной Европе, то побеждающая демократия, конечно, не должна ни урезывать этих достижений, ни отнимать их у рабочих. Однако я должен признаться, что мне такого рода достижения неизвестны, разве что речь идет об учреждениях, пользоваться которыми имеют возможность не все, а только некоторые особо покровительствуемые счастливцы. В общем социальная политика капиталистических стран стоит выше социальной политики Советской России. Одной из важнейших задач победоносной демократии в России будет дать русским рабочим все, чем уже пользуются их братья в отдельных странах Запада: широкую охрану труда, солидное жилищное строительство, независимость фабрично-заводских комитетов от администрации предприятия, полную свободу профессиональных союзов и страховые пособия на случат безработицы, болезни, инвалидности и старости, соответствующие высоте заработной платы. Демократия может дать рабочим России много такого, что их с избытком вознаградит за утрату жалких и призрачных привилегий, предоставляемых им советским режимом. Но перейдем к крестьянам. Если они восстанут против диктатуры, то затем, чтобы закрепить свою собственность на землю и вообще добиться обеспеченности для своей личности и своего имущества, которые сейчас вечно находятся под угрозой, что делает всякую спокойную работу невозможной. Осуществление демократической программы полностью обеспечит личность от начальственного произвола и гарантирует все виды собственности, признанной законом. Придя к власти, большевики предоставили всю землю крестьянам для раздела, но при этом объявили эту самую землю государственной собственностью. Поднимался вопрос, должна ли будет победоносная демократия отменить это постановление. На это можно ответить, что горячиться по этому поводу во всяком случае не стоит. Все социалисты должны требовать в интересах общества, чтобы все важнейшие средства производства были изъяты из сферы частного произвола и чтобы распоряжение ими было передано в руки общества. Земля есть важнейшее средство производства. Поэтому в принципе мы должны стремиться к ее национализации или социализации. Но мы должны отдать себе ясный отчет в том, что национализация на фундаменте Крестьянского способа производства всегда останется не чем иным, как бессодержательной формой, какой она и была в Советской России. [...] Крестьянин своей работой превращает землю в свою собственность. Своей работой он не только извлекает из нее урожай, но при наличии необходимых для того экономических и технических предпосылок и улучшает ее. Результатами этих улучшений он нередко будет иметь возможность воспользоваться лишь через долгий ряд лет. И он считает, что его лишают плодов его труда, если у него отнимают его участок без соответствующего вознаграждения. Всякая экспроприация и даже всякое насильственное отчуждение, хотя бы за вознаграждение, вызывают с его стороны самое энергичное сопротивление. У демократии нет ни малейших причин отнимать у столь многочисленного класса населения право распоряжения его землей. После крушения Советского государства задача сохранения бесперебойного хода производства встанет перед его преемниками с тем большею настоятельностью, чем более жалким окажется, как это можно предвидеть, то экономическое положение, в котором они найдут страну. Превращать национализированные предприятия одним ударом в капиталистические так же опасно, как и обратно, — капиталистические в национализированные. Не только можно, но непременно следует предоставить национализированным предприятиям и дальше работать на тех же самых основаниях. Новый нэп — точно так же, как и старый, ленинский, но только в гораздо более сильной степени — должен дать свободу экономической самодеятельности в том смысле, чтобы наряду с государственными предприятиями могли возникать предприятия свободные — капиталистические, кооперативные, муниципальные. Если окажется, что эти свободные предприятия работают успешнее, дают продукт более дешевый или лучшего качества, платят более высокую заработную плату и т. п. от национализированных предприятий можно будет отказаться. Но не раньше. Таким образом, переход к другим, в том числе и капиталистическим, формам предприятий должен осуществляться лишь тогда и постольку, когда и поскольку это выгодно для потребителей и рабочих. Поскольку будет допущено частное хозяйство, оно, вероятно, прежде всего снова овладеет торговлей. Большинство торговых отраслей плохо мирится с бюрократической схематичностью. Социалистическое же производство нуждается не столько в национализации торговли, сколько в ее замене организацией товарооборота между коллективами производителей и потребителей.

Можно оценивать деятельность большевиков за этот период как угодно. Она, во всяком случае создала новый фундамент, игнорировать который не приходится и на котором демократии придется строить, если ей удастся стать преемницей коммунистической автократии.

Одно можно сказать, однако, уже сейчас: если удастся установить так называемую формальную демократию, то уж одно это принесет трудящимся классам российского города и деревни не только свободу политической самодеятельности, но и повышение производительности их труда, а потому и повышение их благосостояния. И это тем более, что по крайней мере на первых порах русские рабочие и крестьяне будут иметь перед собой лишь слабый класс капиталистов и совсем не будут иметь помещиков; им придется иметь дело лишь с интеллигенцией, симпатии которой почти полностью принадлежат трудящимся классам. Нет ничего ошибочнее мнения, будто влияние пролетариата в России, а вместе с тем и во всем свете должно будет упасть, если он утратит свое привилегированное положение в государстве.

Придя к власти в России, демократия будет иметь перед собой совершенно обнищалую страну.

Она может, конечно, дать этой стране возможность быстрого экономического подъема, но лишь в том случае, если будет избегать всякого расточительства, будет все свои средства концентрировать на развитии производительных сил.

Печатается по: Каутский К. Большевизм в тупике. Берлин, 1930. С. 141— 147 ,149,151.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Каутский К. Экономическое учение К. Маркса (1887, русский перевод 1956);

Он же. Предшественники новейшего социализма (т. 1—2, 1885, русский перевод, т. 1—2, 1924—1925);

Он же. Аграрный вопрос (1899, русский перевод 1900);

Он же. Бернштейн и социал-демократическая программа (1899, русский перевод 1906);

Он же. Движущие силы и перспективы русской революции (1906—1907, русский перевод 1907 г. под редакцией и с предисловием В. И. Ленина);

Он же. Путь к власти (1909, русский перевод 1959). Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология