Семигин Г.Ю. Антология мировой политической мысли

ОГЛАВЛЕНИЕ

Бернштейн Эдуард

(1850—1932)—немецкий социал-демократ, политик и публицист, один из основоположников теории ревизионизма и реформизма в рабочем движении. Бернштейн подверг критическому пересмотру марксизм, отвергая прежде всего учение Маркса о кризисе капитализма, об обнищании народных масс. Для пролетарской революции он не видел социально-экономических оснований, отрицал саму возможность научного социализма, считая его этическим идеалом, Марксистской теории революции, классовой борьбе и диктатуре пролетариата Бернштейн противопоставлял путь реформ, компромиссов с буржуазией. В советский период Бернштейн рассматривался лишь как враг рабочего движения, а его идеи оценивались только с точки зрения отступлений от марксизма. Впадать ныне в противоположную крайность и идеализировать взгляды Бернштейна было бы неразумно. Необходимо критически и с позиций научной объективности заново и не предубежденно вчитаться в работы Бернштейна, переосмыслить их с учетом исторического опыта. Бернштейн вошел в историю социалистической мысли как один из родоначальников той социал-демократии, которая нашла воплощение в деятельности социалистических и социал-демократических партий в странах Западной Европы. Современные российские политологи справедливо обращают внимание на то, что Бернштейн поставил ряд серьезных теоретических проблем (критерии различия научного и утопического социализма, соотношение науки и политики и др.). Ненасильственный, мирный, парламентский путь борьбы трудящихся за социальную справедливость и равенство дал в конце концов известные результаты. Для России важнее понять этот западноевропейский путь к социализму, который оказался иным, чем в Советском Союзе, а не выискивать у Бернштейна ошибки и просчеты, которые действительно были. (Тексты подобраны А. А. Френкиным.)

ВОЗМОЖЕН ЛИ НАУЧНЫЙ СОЦИАЛИЗМ?

Наиболее влиятельная из распространенных в настоящее время социалистических теорий — разработанное Кар лом Марксом и Фридрихом Энгельсом учение, которого придерживается наибольшее число социалистов почти во всех странах. Ввиду того что оно определяет направление их стремлений и целей, оно было названо своими основателями научным социализмом. В сочинении, которое известно большинству из вас и заслуживает того, чтобы быть известным всем вам, именно в “Развитии социализма от утопии к науке”, которое представляет собой извлечение из другого, не менее интересного сочинения “Переворот в науке, совершенный г. Эженом Дюрингом”, Фридрих Энгельс говорит, что благодаря двум научным открытиям, которые сделал Маркс, именно благодаря материалистическому пониманию истории и раскрытию производства прибавочной стоимости в капиталистическом хозяйстве социализм стал наукой. Это адекватное и вместе с тем первое произведение, где для марксистского социализма требуется название “научный”. [...]

Между прочим, замечу, что я считаю выражение “открытие” по отношению к установлению прибавочной стоимости у Маркса весьма ошибочным. Всем известно, что факт прибавочной стоимости был известен задолго до Маркса, и я должен признаться, что не вижу особенной заслуги в открытии того факта, что рабочий в виде заработной платы не получает полной разницы между рыночной ценой готового продукта и ценой сырья с орудиями сбыта и проч. Важным в соответствующей главе у Маркса является обнаружение и глубокий анализ характера и методов производства прибавочной стоимости в капиталистическом хозяйстве и последствий его общественного развития. Мне кажется даже, что для познавательной ценности большей части относящихся к этому исследований Маркса довольно безразлично, принять ли во всех пунктах или нет вывод о прибавочной стоимости, делаемый Марксом. Вам небезызвестно, что в настоящее время имеется довольно значительное число социалистов, которые вообще не признают исходной точки учения Маркса о прибавочной стоимости, т. е. разложение ценности в массе человеческого труда, измеряемой временем, а придерживаются теории предельной полезности англо-австрийской школы. Однако эти социалисты вполне признают, что в настоящее время рабочие являются ограбленными и должны выполнять прибавочную работу, они только доказывают это менее метафизическим, по их мнению, способом.

[...] По Энгельсу, нравственное возмущение масс против прибавочной стоимости, осуждение прибавочной стоимости как грабежа являются показателем того, что другие экономические факты делают невыносимым и невозможным современный, основанный на прибавочной стоимости хозяйственный строй. Каковы же эти факты?

Энгельс заявляет в данном месте, что Маркс основывал свои коммунистические требования на неизбежно изо дня в день подвигающемся на наших глазах крушении капиталистического способа производства. Относительно этого воззрения, выведения социализма из теории крушения, недавно велись, как вам может быть известно, оживленные дебаты в рядах теоретизирующих членов социал-демократической партии, и среди людей, которые вышли все из школы Маркса, проявились весьма значительные различия в мнениях. Я не хочу подробно останавливаться на этих дебатах, так как я сам в них участвовал; достаточно указать лишь на тот факт, что со времени этих дебатов было развито более двух различных мнений о том, как следует понимать это крушение, и если вы глубже продумаете цитированные выше слова Энгельса, то поймете, почему это произошло. Что значит там “неизбежное”, что значит “крушение капиталистического способа производства”? Это положение может вызвать мысль о неизбежном экономическом крушении, о крупной хозяйственной катастрофе, но также и о крушении общественного строя, основанного на капиталистическом способе производства; наряду с этим мыслимы еще всякие другие комбинации. Затем, доказана ли вообще неизбежность крушения, доказуема ли она научным путем? Или, может быть, мы имеем здесь дело лишь с более или менее вероятным предположением? Далее, вытекает ли социализм с научной необходимостью из крушения капиталистического способа производства? Все это вопросы, на которые мы можем ответить и значение которых станет для нас ясно, лишь когда мы постараемся установить научность социализма. Весь исторический опыт и многие современные явления говорят в пользу того, что капиталистический способ производства так же преходящ, как и прежние способы производства: но здесь вопрос заключается в том, явится ли конец его крушением, следует ли ожидать этого крушения в ближайшее время и поведет ли оно неизбежно к социализму. На этот вопрос или вопросы социалисты дают самые разноречивые ответы. Позвольте мне, далее, напомнить о воззрении, по которому экономическое положение рабочих с развитием капитализма неизбежно становится все хуже, рабочие все беднеют; это воззрение названо теорией обнищания. Некогда оно пользовалось широким распространением, казалось обладающим прочным научным обоснованием, им был проникнут “Коммунистический Манифест”, оно повторялось во многих сочинениях, принадлежащих более молодому поколению социалистов, — в настоящее время оно отвергнуто. Затем положение о параллельности развития промышленности и сельского хозяйства, о сужении класса капиталистов, об уничтожении дифференциации труда — целый ряд теорий, которые считались научно установленными и все оказались ложными или, вернее, частичными истинами. Однако частичные истины часто являются еще более роковыми для научности, нежели полные ошибки. Можно из приведенных выше и других изменений во взглядах представителей социализма на социальные явления почувствовать потребность присоединиться к мнению о научном банкротстве социализма (между прочим, замечу, что и другая основа научного социализма, о которой говорит Энгельс, а именно материалистическое понимание истории, имеет свою судьбу). В то время как в области практического движения социализма мы замечаем постоянное движение вперед, в то время как социалистические партии почти во всех странах добиваются одного успеха за другим, рабочее движение завоевывает одну позицию за другой и все увереннее приближается к поставленным целям, все яснее формулирует свои требования, в области науки социализма вместо достижения большего единства идет процесс разложения теории, вместо уверенности в рядах теоретиков социализма вселяются сомнение и разлад. Так как усилению практического социализма не препятствует, как мы видим, распад теории, то вполне естественно возникает вопрос, существует ли вообще внутренняя связь между социализмом и наукой, возможен ли научный социализм и (я, как социалист, поставил бы еще и такой вопрос) нужен ли вообще научный социализм? [...]

Позвольте мне здесь привести пример из другой области знания. В середине XVIII в. в области философии господствовал большой разброд. Умы, казалось, перестали понимать друг друга. Но вот в 1781 г. в Кенигсберге появляется Иммануил Кант со своей “Критикой чистого разума”, главной целью которой было точное выяснение возможных задач философии и познание границ разумного философствования. Когда же эта книга ввиду несколько тяжелого изложения и распределения трактуемых объектов не сразу была понята, Кант изложил в 1783 г. основные мысли в более доступной форме в маленьком сочинении, которому он дал название “Пролегомены ко всякой будущей метафизике, которая могла бы выступить как наука”. В этом сочинении он после необходимых предварительных объяснений ставит два вопроса, на которые затем дает ответ при помощи тонкого анализа понятий. Первый вопрос гласит: “Как возможна вообще метафизика?” Второй: “Каким образом метафизика возможна как наука?” Я думаю, этот пример великого философа служит указанием, что нам необходимо предпринять, дабы достичь удовлетворительного решения интересующей нас проблемы. Конечно, мы не должны рабски подражать кантовской формулировке вопросов; мы должны приспособить его к характеру трактуемого предмета; однако мы должны ставить вопросы в том же критическом смысле, как и Кант, в том критическом смысле, который так же решительно направлен против скептицизма, подрывающего всякое теоретическое мышление, как и против догматизма. Мы должны сначала выяснить, что мы вообще понимаем под словом социализм, когда речь идет об отношении последнего к науке, и затем перейти к вопросу: возможен ли и как возможен научный социализм?

Что такое социализм? На этот вопрос возможны весьма различные ответы, но для нашего исследования могут быть приняты во внимание лишь такие, которые связаны с представлением об определенном общественном строе. Такого рода ответы распадаются на две группы. Можно сказать, что социализм есть картина, представление, учение об определенном общественном строе, можно понимать социализм как состояние, как учение или как движение; ему всегда присущ идеалистический элемент, заключающийся либо в самом идеале, либо в движении к нему. [...] Социализм есть нечто долженствующее быть или движение к чему-то долженствующему быть. Это относится даже к консервативным социалистическим системам. Последние, впрочем, не должны привлекать наше внимание, так как они ложно именуются социализмом. Если мы хотим предостеречь себя от всякого смешения понятий, то поступим правильно, если будем выводить слово “социализм” не из столь неясного понятия “общество”, а из несравненно более определенного “товарищ”, из понятия “товарищества”. Общественным можно назвать все, что угодно, и если выводить социализм из слова “общественный”, то понятие “социальный”, “социалистический” может быть применено к стремлениям, которые существенно отличаются от того и несовместимы с тем, чего желают современные социалистические рабочие партии. Между тем нет ни одного требования этих партий, которое умещалось бы в рамки понятия “товарищеский”. В этом смысле я в свое время обозначал социализм как движение к товарищескому строю, и в этом смысле я буду применять слово “социализм” и впредь.

Когда говорят о научном социализме, то речь может идти лишь об обосновании социалистических стремлений, социалистических требований, о теории, лежащей в основе этих требований. Социалистическое движение как массовое явление представляет собой объект этой теории, который последняя старается понять, объяснить и затем защитить; но само собой понятно, что само социалистическое движение также не может быть названо научным, как и не может быть названа таковой Крестьянская война в Германии, Французская революция или какая-либо другая историческая борьба. Социализм как наука ссылается на познание, социализм как движение имеет своим главным мотивом интерес, при этом следует, однако, оговориться, что здесь интерес не понимается как исключительно личный, узкоэкономический интерес. Существует также и моральный (социального характера) идеалистический интерес. Но без интереса нет социальной деятельности. Познание может пробудить интерес или руководить им, но само оно не обладает деятельностью, проявляющейся вовне, постольку, поскольку оно не вступает в тесную связь, не сливается с интересом. Со своей стороны материальный или идеологический интерес может, конечно, способствовать познанию, служить распространению познания; но он сознательно и намеренно делает это лишь до тех пор, пока познание способствует или по крайней мере не вредит его целям. Поэтому между наукой как носительницей познания и всяким политическим, экономическим, спекулятивным интересом всегда возможно противоречие. [...]

Современный социализм является, по выражению Энгельса, результатом господствующей в современном обществе классовой борьбы между имущими и неимущими, между буржуазией и наемными рабочими. Ясно, что, будучи таковым, социализм не может быть движением, основанным на чистом научном познании. Классовая борьба есть борьба интересов. И хотя каждый интерес, чтобы привести к борьбе, должен быть более или менее ясно осознан, а представление о первоначально чисто случайной, локальной и разыгрывающейся в пределах какой-нибудь профессии борьбы между имущими и неимущими, понимание ее как всеобщей, исторической классовой борьбы предполагает более развитое познание явлений общественного характера, тем не менее она всегда остается борьбой, при которой главная цель заключается в осуществлении интересов известного класса или партии, а не в теоретических положениях (последние вообще имеют в данном случае значение лишь постольку, поскольку они совпадают с интересами). К этому необходимо добавить, что социализм представляет собой нечто большее, чем простое выделение тех требований, вокруг которых ведется временная борьба, которую рабочие ведут с буржуазией в экономической и политической области. Как доктрина социализм есть теория этой борьбы, как движение — итог ее и стремление к определенной цели, именно к превращению капиталистического общественного строя в строй, основанный на принципе коллективного ведения хозяйства. Но эта цель не является предсказанной одной только теорией, наступления ее не ожидают с известной фаталистической верой; это в значительной мере намеченная цель, за осуществление которой борются. Но ставя себе целью такой предполагаемый им будущий строй и стараясь свои действия в настоящем вполне подчинить этой цели, социализм тем самым является до известной степени утопичным. Этим я не хочу, разумеется, сказать, что социализм стремится к чему-то невозможному или недостижимому, я хочу только констатировать, что он содержит в себе элемент спекулятивного идеализма, известную долю научно недоказуемого. Относящаяся сюда наука, социология, не может сравниться с точными науками, которые достоверно определяют наступление известных явлений; социология не может с уверенностью заранее предсказать, что общественный строй, к которому стремится социализм, наступит во всяком случае. Социология может только развить те условия, при которых он, по-видимому, наступит, и приблизительно рассчитать степень этой вероятности.

Наличие в социализме элемента недоказуемого нельзя, однако, с безусловной очевидностью рассматривать попросту как ошибочность социалистической теории. Даже самая строгая из точных наук не может обойтись без гипотезы для своего прогрессивного развития; также и социология, примененная к изучению общественного прогресса, не может обойтись без предположения о возможном, будущем развитии. Подобное же предвосхищение будущего (идеал) всегда является до известной степени утопией. Я пользуюсь этим словом (как уже заметил выше) не в смысле чего-то совершенно нереального, экзальтированной, мечтательной, неосуществимой фантазии. Правда, это слово часто употребляется именно в таком смысле, но если придавать ему только такое значение, то было бы величайшей несправедливостью в мире относить его к учениям таких людей, как Роберт Оуэн, Анри Сен-Симон, Шарль Фурье, этих предтечей современного социализма, которых обыкновенно называют тремя великими утопистами XIX в.

За Энгельсом нужно признать ту безусловную заслугу, что он взял под свою защиту названных социалистов против высокомерной и несправедливой критики и оценки, которую давали им их же эпигоны; в то время это встречалось нередко и этим грешил не один только его противник Дюринг. Именно Энгельсу они и обязаны реабилитацией своего доброго имени, что он сделал не без основания, ив действительности у этих “утопистов” есть еще чему поучиться и нашему времени. Творческая фантазия, сильное воображение, при помощи тонкого анализа реальных сил и событий, могут совершить значительные открытия. [...]

Оуэн, Сен-Симон и Фурье для своего времени были весьма выдающимися реалистами, если только понимать под таковыми не узкосердечных филистеров, живущих сиюминутными интересами, а людей, которые коренным образом исследуют проблемы своего времени и более тонко и дальновидно анализируют силы, определяющие поведение людей, нежели их современники, предающиеся мелким запросам данного дня. Многое, что в их теориях и практических предложениях в настоящее время кажется плодом чрезвычайной наивности, иллюзией, в свое время носило совершенно иной характер и всецело соответствовало условиям, при которых они жили, тем силам, с которыми им приходилось иметь дело. [...]

Социализм как воинствующее движение, заметил я, не может ограничиться сферой науки и не заключать в себе элемента тенденциозности. Это положение создается самой природой вещей, так как первая цель социализма отнюдь не заключается в осуществлении научных постулатов. Социализм, ценя значение научного познания, старается при выборе своих средств и методов опереться на факторы и законы развития, он соразмеряет с этими факторами и законами свои временные цели. Этот принцип пользуется в социал-демократии всеобщим признанием. Вопрос заключается только в том, насколько характер политической воинствующей партии позволяет социализму сохранять то теоретическое беспристрастие, которое является необходимым условием истинной научности. Ответ на это гласит, что степень данного беспристрастия зависит от ясности разграничения науки как объективного познания, программ и теорий политических партий.

Британский государственный деятель и философ Бэкон пишет в одном из своих сочинений, что различие между государственными интересами и науками состоит в том, что в последних доминирующими должны быть изменения и движения, в то время как первые нуждаются в авторитете и уважении. Бэкон, как защитник абсолютной монархии, понимал авторитет в таком смысле, с которым мы, конечно, согласиться не можем. Точно так же мы не будем заниматься здесь исследованием того, что в этом пункте представляется более всего желательным при том или ином государственном строе, в узком смысле этого слова. Но если принять во внимание фактическое положение вещей, если на место государственные интересов поставить политические партии, при теперешних условиях несомненно входящие в состав расширенного понятия о государственных интересах и выполняющие важные функции в социальном организме [...], то принципиально противопоставление Бэкона окажется еще и теперь верным. В гораздо большей, пожалуй, степени, чем в современном государстве, авторитарный, если так можно выразиться, характер проявляется в партиях. Являясь выразительницами известных принципов и требований, они, чтобы иметь возможность с достаточной энергией проводить их в жизнь, должны требовать от своих приверженцев, чтобы они в нужный момент беспрекословно следовали за ними. Я вполне признаю это, хотя считаю преувеличением приписывать своим принципам незыблемость, подобную той, какую магометане приписывают исламу, как это почти 30 лет назад сделал один социалистический орган, требовавший для представляемого им учения признания непогрешимости, какую католическая церковь приписывает папе. Мы давно стали выше этого. Теперь не может быть речи о принуждении веры или совести. Дело идет только о признании решений партии обязательными для ее членов в их политическом поведении и о содействии осуществлению основных требований и принципов — это два условия, без которых невозможно продолжительное существование сильной партии. [...] В такой мере следует признать за каждой партией право на известную нетерпимость. Но именно потому, что я выступаю защитником этого права, я считаю необходимым точное разграничение сфер партии и науки. С этой целью необходимо установить прежде всего, что мы понимаем под именем науки.

Наука есть (строго определяя это понятие) исключительно систематизированное знание. Знание обозначает понятие истинных свойств и отношений вещей, и так как по существу познания всегда имеется лишь одна истина, то в каждой области знания всегда может быть лишь одна истина. По отношению к так называемым точным наукам это признано всеми . В настоящее время никому не придет в голову говорить о либеральной физике, социалистической математике, консервативной химии и т. д. Как обстоит дело с наукой истории человечества и человеческих учреждений? Я не могу допустить и считаю абсурдом либеральную, консервативную или социалистическую социальную науку. Когда наталкиваешься на возражение такой точке зрения, то при точном исследовании всегда оказывается, что причиной его является игнорирование или недостаточная оценка различия, которое существует между научно формулированными теориями или доктринами и самой наукой, причиной является то, что теория или доктрина потому именуется наукой, что ее построение формально соответствует требованиям научной последовательности. Однако научная форма еще не делает учение наукой, даже если предложения и цель учения содержат все моменты, лежащие за пределами свободного от тенденциозности познания. Но тем не менее именно это является правилом для социально-политических теорий и всегда наблюдается в социально-политических доктринах. [...]

Социальные и политические доктрины отличаются от соответствующих наук тем, что они замыкаются именно там, где последние остаются открытыми. Они находятся под властью определенных целей, при которых дело идет не о познании, а о воле, и которые сообщают им характер готового и постоянного знания даже в том случае, если в известных пунктах остается открытое поле для дальнейшего познания. Но научная социология никогда не может быть замкнута, так как объект ее, общество, представляет собой живой организм и так как по отношению к законам, которым подчиняется этот организм, социология не знает никаких конечных истин последней инстанции. Понятно, науки также имеют свои прочные приобретения. Положение о постоянной смене нельзя понимать в том смысле , что наука не требует полного признания всего твердо установленного опытом и всех положений познания и допускает произвол в выводе заключений. Напротив, задача науки именно в том и заключается, чтобы установить необходимое в силу закона. Но науки бесконечны по отношению к первопричинам исследуемых явлений, событий и конечным результатам установленного развития. Науки не признают окончательных заключений в построении своих учений, они путем исследования новых фактов стремятся к постоянному расширению и исправлению. Для них не существует никакой руководящей цели, помимо познания. [...]

В этом смысле в свое время Прудон, который, несомненно, имел почтенное желание дать социализму научное обоснование, в письме к Марксу, извещавшем о появлении труда, который был так жестоко раскритикован в знаменитом сочинении “Нищета философии”, говорил: “Будем сообща исследовать законы общественной жизни, способ осуществления этих законов, порядок, которым мы приходим к открытию этих законов, но упаси нас Боже, после того как мы разрушим здание априорного догматизма, проповедовать со своей стороны народу доктринерство. Никогда не нужно считать вопрос исчерпанным, и когда мы использовали свой последний аргумент, то заставьте нас путем красноречия или иронии вновь начать сначала”.

“Никогда не нужно считать вопрос исчерпанным” — вот приличествующий социализму девиз, поскольку последний может и хочет быть научным. То, что социализм не есть и не может быть исключительно наукой, чистой наукой, это я, кажется, показал на предыдущих страницах. Что этого не может быть — ясно уже из формы слова, определяющего данное понятие. Никакой изм не является наукой. Мы обозначаем измами воззрения, тенденции, системы мыслей или требований, но не науки. Фундаментом всякой истинной науки служит опыт, вырабатывающийся совокупным знанием. Социализм же есть учение о будущем общественном строе, почему ему и недоступен наиболее характерный элемент строгой научности.

Тем не менее между социализмом, как его представляет социал-демократия, и наукой существует тесная связь. Социализм черпает свое обоснование из арсенала науки. Он ближе всех остальных общественных партий к науке, так как в качестве движения восстающего класса он свободнее в критике существующего, нежели всякая иная партия или движение, а свободная критика — одно из основных условий научного познания. Общество есть живой, развивающийся организм, и та партия или класс, которым наиболее желателен успех наблюдаемого нами направления, конечно, более, нежели другие, заинтересован в успехе познания. Этот интерес для социал-демократии или социализма заключается уже в том, что познание общественных явлений дает возможность найти средства к ускорению общественного прогресса и избежать заблуждений, ведущих к задержке или замедлению прогресса. Социализм, как выше было указано, является, правда, в известной степени, делом воли, но никак не делом произвола. Чтобы достичь желанной цели, социализм нуждается в науке об обществе как теоретическом путеводителе.

Название “научный социализм” приводит к тому воззрению, будто социализм хочет и должен быть в качестве теории чистой наукой. Подобное представление не только ошибочно, оно создает также немалую опасность для социализма. Так как при таком представлении социализм лишается именно того, что является одним из главных условий научной критики: он лишается научной беспристрастности. Каждое положение в социалистическом учении представляет из себя в таком случае незаменимое звено в цепи социалистических доказательств, и так как социализм особенно заботится о сохранении связи между теорией и практикой, то при известных обстоятельствах это может вредно отозваться на практике. Поэтому я предпочел бы названию “научный социализм” такое, которое одновременно в достаточной степени выражало бы мысль о том, что социализм строится на основе научного познания, и вместе с тем исключало бы представление о том, будто социализм притязает быть исключительно наукой и в качестве таковой являет собой нечто законченное. Этой двойной потребности, по-моему, лучше всего соответствует название “критический социализм”, причем слово “критика” следует понимать в смысле кантовского научного критицизма.

Должен при этом сказать, что я отнюдь не являюсь единственным социалистом, отдающим предпочтение этому обозначению, и не притязаю на то, что первый дал такую формулировку. Честь эта значительно более принадлежит человеку, который также, как и я, принадлежит к марксистской школе, хотя и придерживается во многих отношениях иных воззрений, нежели я. Я говорю о римском профессоре Антонио Лабриоле. Уже в 1896 г. в сочинении, посвященном “Коммунистическому Манифесту”, Лабриола заявил, что наиболее подходящим названием для учения Маркса является не то, часто совершенно необдуманно применяемое обозначение “научный”, а название “критический”.

Не прихоть и словесное жонглерство, а желание упрочить за социалистической теорией возможно высокую степень научности ведет к отказу от названия “научный”. Речь идет о том, чтобы предотвратить ложное толкование соотношения науки и социализма. Напротив, название “научный социализм” вполне оправдывает свое существование, если понятию “научный” придается смысл “критический”, в смысле постулата и программы, в смысле требования, которое социализм предъявляет к самому себе и которое свидетельствует о намерении приспособлять свою волю к научному методу и познанию.

Наука свободна от тенденциозности; как процесс познания фактов она не принадлежит ни к какой партии, ни к какому классу. Напротив, социализм есть тенденция, и как доктрина партии, борющейся за новый порядок, она не может связать себя исключительно с уже установленным. Но ввиду того что цель, к которой стремится социализм, лежит на линии общественного развития, как свидетельствуют об этом движущие силы общественного развития, социалистическое учение может больше, чем всякое другое, удовлетворять требованиям научности, партия социализма, социал-демократия, может больше, чем всякая другая, согласовать свои цели и требования с учениями и требованиями социальных наук. Я должен резюмировать мою мысль следующими словами: научный социализм возможен постольку, поскольку он нужен, т. е. поскольку этого можно требовать от учения об общественном движении, которое желает создать нечто совершенно новое.

________

Печатается по: Бернштейн Э. Возможен ли научный социализм? М. 1991. С. 17—40.

ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛИЗМА И ЗАДАЧИ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИИ

[...] Меня нисколько не трогает то, что случится в отдаленном будущем, но интересует настоящее и ближайшее будущее. Отсюда и весьма банальное заключение из всех этих объяснений, а именно что победа демократии, образование политических и хозяйственных органов демократии составляет необходимое условие осуществления социализма. Если мне возразят, что надежды достигнуть этого в Германии без политической катастрофы в настоящее время крайне слабы ввиду все более и более реакционного направления немецкого бюргерства, то я отчасти готов с этим согласиться, хотя многие явления и свидетельствуют о противном. Но •дело так продолжаться не может. То, что называют бюргерством, представляет из себя весьма пестрый класс общества, состоящий из различных слоев с самыми разнородными интересами. Эти слои держатся вместе, пока чувствуют себя под одинаковым давлением или угрозой. В настоящем случае, очевидно, дело идет лишь о последнем, т.е. о том, что бюргерство составляет единодушную реакционную массу, потому что все его элементы ощущают одинаковую опасность со стороны социал-демократии, одни в своих материальных, другие в своих идеологических интересах: в религии, патриотизме, желании избавить страну от ужасов насильственной революции.

Но это и не нужно вовсе, так как социал-демократия никому ни в совокупности, ни в отдельности не угрожает, а кроме того, и не мечтает вовсе о насильственной революции против совокупности не пролетариата. Чем яснее это будет высказано и обосновано, тем скорее рассеется единодушный страх перед социал-демократией, ибо многие элементы бюргерства чувствуют стеснение и со стороны рабочих, но охотнее борются с первыми, что отзывается тяжело и на самом рабочем классе; другими словами, охотнее являются союзниками последних, нежели первых. Однако это плохие союзники, которые говорят: “Мы вам поможем покончить с врагом, а затем покончим и с вами”. Так как при Настоящих условиях не может быть и речи о всеобщей единовременной и насильственной экспроприации, а лишь о постепенном освободительном движении посредством соответственной организации и закона, то едва ли будет нанесен какой-нибудь ущерб демократическому развитию, если и на самом деле отказаться от намерения покончить с обоими врагами.

Феодализм со своими подвижными, сословными учреждениями почти всюду искоренен был путем насилия. Либеральные учреждения современного общества именно тем и отличаются от него, что они гибки, изменчивы и способны к развитию. Они не требуют своего искоренения, но лишь дальнейшего развития. А для этого необходимы соответственная организация и энергичные действия, но никак не обязательно революционная диктатура. “Так как классовая борьба имеет целью устранить классовые различия, — говорилось недавно (октябрь 1897 г.) в социал-демократической швейцарской газете “Вперед”,—то, очевидно, необходим период, когда осуществление этой цели, этого идеала должно начаться. Но это начало, эти друг за другом следующие периоды уже заключаются в нашем социал-демократическом развитии; оно приходит к нам на помощь с целью заменить классовую борьбу постепенной переработкой социальной демократии, так сказать, поглотить ее в себе”. “Буржуазия, каких бы оттенков она ни была, — заявлял недавно социалист испанец Пабло Иглезиас, — должна убедиться, что мы не желаем захватить власти насильственно при помощи тех средств, к которым она сама когда-то прибегла, именно насилия и кровопролития, но при помощи тех законных средств, которые предоставлены цивилизации” (“Вперед”, 16 октября 1898 г.). В таких же выражениях откровенно соглашался и руководящий орган английской независимой рабочей партии “Labour leader” с замечаниями Фольмара по поводу Парижской коммуны. Никто, однако, не укорит этот журнал в пристрастии к капитализму и капиталистическим партиям. А другой орган английской социалистической рабочей демократии, “Glarion”, выдержку из моего сочинения “Теория крушения” комментирует следующим образом.

“Развитие настоящей демократии составляет настоятельнейшую и существеннейшую задачу, лежащую перед нами. Это урок, который нам прочли десять лет нашей социалистической кампании. Это учение, которое вытекает из всех моих знаний и политического опыта. Прежде, нежели окажется возможным социализм, мы должны сперва создать нацию демократов”. [...]

Если прежде марксисты приписывали иногда чисто негативную роль политике, то в настоящее время замечается преувеличение в противоположном направлении, а именно политике присваивается почти созидательная мощь и является подчеркивание политической деятельности уже как бы в виде квинтэссенции “научного социализма” или “научного коммунизма”, по-новомодному, хотя едва ли говорящему в пользу логичности, выражению.

Было бы нелепо возвращаться к предрассудкам прежних поколений, веривших в созидательную способность политической силы, ибо это значило бы опуститься еще одной ступенью ниже. Предрассудки, которых держались в этом отношении, например, утописты, имели вполне разумное основание, даже едва ли их можно считать предрассудками, ибо они вытекали из фактической незрелости рабочих классов эпохи, для которой возможна была дилемма в виде или временного народного правления, или возврата к классовой олигархии. При этих обстоятельствах обращение к политике должно было явиться уклонением от более настоятельных задач. В настоящее время эти предположения частью устранены и потому ни одному здравомыслящему не придет в голову критиковать политические действия при помощи аргументов той эпохи.

Марксизм, как мы уже видели, совершенно перевернул сущность дела и стал проповедовать, основываясь на потенциальных способностях промышленного пролетариата, политическое действие как главнейшую цель движения. Но при этом он впал в крупные противоречия, он сам даже сознал, — чем и выделился от партии демагогов, — что рабочий класс еще не дозрел до своей эмансипации и что экономические условия также ей еще не соответствуют. Несмотря на то, он всякий раз держался тактики, предполагавшей как бы уже выполненными оба условия. В литературе марксизма мы встречаемся с признаниями, в которых особенно отмечается недозрелость рабочих, мало отличающаяся от доктринерства социалистов, а также с положениями, из которых можно заключить, что всякая культура, способность мыслить, всякие добродетели существуют исключительно только среди рабочего класса. Соответственно с этим и политическое действие всегда направлено к скороожидаемой катастрофе, в отношении которой законодательная работа является лишь каким-то pis aller — временным мероприятием. При этом теряется всякий критерий, чего следует ожидать от законодательного и чего от революционного действия .

Что в этом отношении существует огромное различие во взглядах, явствует само собой. Но различие это обыкновенно полагают в том, что закон или путь к законодательной реформе оказывается более медленным, между тем как революционное действие быстрее и радикальнее. [...]

Вообще по этому поводу можно заметить, что революционный путь (всегда в смысле революционного насилия) производит более скорое действие, поскольку вопрос касается устранения тех препятствий, которые ставит привилегированное меньшинство на пути к социальному успеху; что его сила в отрицательной стороне.

Согласно с государственными установлениями, законодательство действует в этом отношении медленнее. Его путь обыкновенно путь компромиссов, не уничтожения прав, а удовлетворения за отторгнутые. Но он сильнее революции там, где предрассудок, ограниченный кругозор масс препятствует социальному успеху и представляет значительные преимущества там, где дело идет о создании более долговечных экономических учреждений, другими словами, сила его в положительной социально-политической работе.

В законодательстве в спокойные времена рассудок руководит чувством, во время же революции чувство — рассудком.

Когда нация достигла политического состояния, при котором право владеющего меньшинства перестало быть серьезным препятствием социальному успеху и отрицательные задачи политического действия уступают место положительным, тогда призыв к насильственной революции становится уже бессодержательной фразой. [...] Можно уничтожить правительство, привилегированное меньшинство, но не народ.

Даже закон со всем влиянием своего авторитета, подкрепленного вооруженной силой, зачастую бессилен против укоренившихся обычаев или предрассудков народа. [...]

Диктатура пролетариата — там, где рабочий класс еще не обладает сильной собственной организацией хозяйственного свойства и не достиг еще высокой степени моральной самостоятельности путем дрессировки в органах самоуправления, — есть не что иное, как диктатура клубных ораторов и ученых. Тем, которые в притеснении и прижимках рабочих организаций, а также в исключении рабочих из законодательства и управления видят верх административного искусства, я не пожелал бы испытать когда-нибудь этого различия по практике. Столь же мало желаю я этого и относительно самого рабочего движения.

Несмотря на огромные успехи, достигнутые рабочим классом в интеллектуальном, политическом и ремесленном отношении со времен Маркса и Энгельса, я и в настоящее время не считаю этот класс достаточно развитым, чтобы принять в свои руки политическую власть. [...] Лишь ученые, которые никогда не входили в более тесное общение с действительным рабочим движением, судят иначе. Отсюда,— чтобы не употреблять более резких выражений, — комический гнев г-на Плеханова против всех социалистов, которые в целом классе пролетариата не видят того, что будто бы составляет его историческое призвание, и которые усматривают проблемы там, где он лично уже видит разрешение. Тот, кто думает иначе о движении, нежели он, — теоретик и SpieЯbьrger. Эта старая песня, которая ничуть не становится от того лучше.

Утопия не перестает быть утопией потому только, что явления, имеющие якобы произойти в будущем, мысленно прилагают к настоящему. Мы должны брать рабочих такими, как они есть. Они же, во-первых, уже вовсе не настолько все обнищали, как это можно было бы заключить из “Коммунистического Манифеста”, а во-вторых, далеко еще не избавились от предрассудков и слабостей, как желают нас в том уверить их приспешники. Они обладают добродетелями и пороками, обусловливаемыми хозяйственной и социальной средой, в которой живут. И ни условия эти, ни их влияния не могут быть перенесены с одного дня на другой.

Самая жестокая революция лишь весьма медленно в состоянии изменить всеобщий уровень большинства нации. Противникам социализма по поводу пресловутых расчетов о том, какую незначительную разницу равномерное распределение доходов произведет в доходах больших масс, можно возразить, что подобное равномерное распределение составляет лишь наименьшую часть того, что стремится осуществить социализм. Но при этом не следует забывать, что другая сторона вопроса, а именно повышение производительности далеко не такая вещь, которую легко импровизировать [...]

Печатается по: Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. М., 1901. С. 270—273, 34 6—353.

ИЗДАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Бернштейн Э. Возможен ли научный социализм? М., 1991;

Он же. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. М., 1901;

Он же. История рабочего движения в Берлине. Ч. 1—3, 1907—1910 (русский перевод 1908 г.);

Он же. Фердинанд Лассаль. 1904 (русский перевод 1905 г.). Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология