Мусихин Г. Россия в немецком зеркале (сравнительный анализ германского и российского консерватизма)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. ПРОБЛЕМА АВТОРИТЕТА В МИРОВОЗЗРЕНИИ НЕМЕЦКОГО И РОССИЙСКОГО КОНСЕРВАТИЗМА

§4. Проблема авторитета в понимании государства немецкими консерваторами

а) диалектика силового и религиозно-нравственного компонента в представлении о государстве

Если ранее мы говорили о попытке консерватизма в Германии и России сохранить баланс между авторитетом и традицией — ключевыми понятиями охранителного самосознания, — то в консервативном представлении о государстве авторитарная идея изначально доминировала. Власть является для консерватизма необходимым авторитетом для создания государства. В этом состоит одно из главных отличий просвещенческих, а впоследствии либеральных представлений о формировании государства от консервативных. Ведь теория общественного договора выводит государственную власть из человеческой санкции, консерватизм же изначально предполагает наличие властной воли, имеющей надындивидуальный характер.
Первыми против договорной теории образования государства выступили романтики. Они подвергли критике чисто физическую основу государства, которая основана, по их мнению, на грубой материальной силе. При этом они упрекали естественный договор в «неестественности», так как он не отвечал реалиям государственной жизни, ибо «на физической силе, — как написал Ф. Шталь, — можно основать господство одного индиви-

115

да над другим, но не величественную власть одного над всей массой» (66, S. 74). К тому же общественный договор, даже если бы он существовал, никогда не имел, по мнению Шлегеля, юридической силы; «Каждый договор требует гарантии — какую гарантию можно иметь по отношению к главе государства?» (66, S. 74). Ведь если исходным актом образования государства была физическая сила, то верховная власть не связана никакими нравственными обязательствами.
В противоположность договорной теории образования государства романтики выдвинули, а точнее сказать, реанимировали, идею р божественной основе происхождения государства. Именно принцип потусторонней санкции на посюстороннее существрвание государства как такового долго стал одним из основополагающих консервативных представлений в Германии. Романтизм, устами все того же Ф. Шлегеля, утверждал, что «государство основано на вере. Вера, что государство имеет силу и право дает ему реальную власть, и уже из этого следует и физическая сила» (66, S. 74). В этом высказывании Ф. Шлегеля заключены два основных элемента, на которых строилось консервативное понятие государства. С одной стороны, это сила, а с другой — божественная санкция, эту силу дающая и облагораживающая.
Однако такое органическое единство сохранялось не всегда даже в теории. Показательны в этом отношении взгляды Карла Людвига фон Галлера, получившие очень широкое распространение в охранительных кругах Пруссии первой половины XIX века. В своей книге «Реставрация науки о государстве» он дал чисто силовую трактовку государства. Всякое законное устройство (в том числе и государственное) основано у него не на человеческой

116

воле и рефлексии, но на естественном законе (не путать с естественным правом Просвещения), то есть на праве сильного над слабым. По мнению Галлера, «существуют только три великие силы или принципа господства: превосходство в собственности или внешнем благополучии, в мужестве или мастерстве и в духе или науке; это соответствует трем великим потребностям людей: в пропитании, защите и нравоучении», из этого возникают «три типа государств или монархий: патриархальная..., милитаристская и духовная» (47, S. 2). Таким образом, государство и государственная власть возникают не .искусственно, посредством человеческой воли и договора, но естественно, при помощи силы и превосходства. Такая приземленная трактовка привела к тому, что в представлении Галлера «государства сами по себе отличаются от других возможных служебных и социальных отношений только независимостью своего верховного главы, более высокой степенью власти и свободы последнего» (47, S. 2). То есть Галлер сделал фундаментом государства только частноправовые отношения. Как впоследствии утверждал Ф. Ю. Шталь, «государственная власть у Галлера и особенно власть князя не имеют общественного характера... но только приватно-правовой и патриархальный» (68, S. 293).
То, что Галлер ограничился в трактовке государства частноправовыми отношениями, укладывается в логику консервативного мышления, отстаивающего конкретное разнообразие против обобщающих рационалистических принципов Просвещения. Кстати, сам Галлер утверждал, что «всеобщие человеческие законы всегда деспотичны и несут величайшее несчастье государству» (цит. по: 156, S.355).

117

Нужно отметить, что идея «силового» происхождения государства, выдвинутая Галлером, не встретила серьезных возражений у других консервативных писателей. Однако определенный утилитаризм во взгляде на государственную власть явно ограничивал авторитет государства, на что консерваторы не могли согласиться. Поэтому галлеровский принцип господства сильного над слабым был смягчен религиозной санкцией, а частноправовая основа государства поднята на более высокий уровень.
О религиозной основе государства говорили еще романтики. Новалис, например, утверждал, что «государство, как и брак, создается церковной санкцией» (63, S. 187). Однако наиболее последовательно идею о христианской составляющей государства развили Эрнст Людвиг фон Герлах и Фридрих Юлиус Шталь.
Во взглядах Э. Л. фон Герлаха получили развитие многие представления романтиков. Это проявилось и в трактовке государства, которое Герлах определял как «царство закона Божьего на земле» (цит. по: 185, S. 21). При этом божественное начало в государстве Герлах использует и против идеи общественного договора, и против чисто силового подхода Галлера, так как государство больше, чем «продукт греха, созданное не только для усмирения плоти, чтобы люди не уничтожали друг друга, оно есть с самого начала, по своей сути, священное творение Бога» (цит. по: 185, S. 21). Поэтому Герлах был против любых попыток «отправить Царство Божие из этого мира в потусторонний» (цит. по:185, S.26).
Можно сказать, что Э. Л. фон Герлах был легитимистом «без страха и упрека», поэтому там, где другие видели борьбу политических интересов, он видел противостояние принципов. Это часто приводило его к столкнове-

118

нию с авторитетом земной власти, так как, по мнению X. Ю. Шёпса, «при конфликте потребностей власти и правового принципа он бескомпромиссно желал придерживаться учения о христианской этике» (185, S. 14). Как величие, так и ограниченность Герлаха состояли в том, что проблема взаимоотношения христианства и политики преследовала его всю жизнь, в то время как другие не видели здесь никакого вопроса. Именно нежелание Герлаха поступиться принципами сделало его противником общенациональной консолидации Германии. В 1843 году в одной из консервативных газет он писал, что «своеобразное величие немецкой нации состоит в подчинении национальных интересов общечеловеческим религиозно-церковным» (пит. по: 185, S. 661), а спустя 20 лет, уже после создания Германской империи, в прусском парламенте он заявил: «Я являюсь во всех своих внешних жизненных проявлениях не кем иным, как пруссаком, но все же должен сказать, что Пруссия и Германия стоят для меня гораздо ниже, чем Царство Божие» (цит. по: 185, S. 62).
Таким образом, будучи легитимистом-доктринером, Э. Л. фон Герлах отклонялся от одной из основных составляющих консервативного мышления: опоры на конкретную деистъительность. так как эта действительность расходилась с его убеждениями. В этом он кардинально разошелся с Ф. Ю. Шталем. И хотя оба часто выступали как единомышленники, но через 10 лет после смерти Шта-ля Герлах в одном из своих писем консервативному историку X. Лео писал, что Шталь «большей частью находился под влиянием вульгарного конституционализма и только пытался консервативно смягчить его христианско-нравственным чувством» (цит. по: 185, S. 77).

119

Столь нелестные отзывы от своего недавнего соратника Шталь заслужил за недостаточно принципиальную, с точки зрения Герлаха, позицию в отстаивании идеи христианского государства. В отличие от легитимиста Герлаха, институционалист Шталь склонен был видеть в религиозной основе государства не только стража вечных и неизменных ценностей, но и своеобразного посредника, который призван соединить новое со старым, обеспечив историческую преемственность; это было тем более необходимо, так как, по мнению Шталя, враждующие стороны не смогут самостоятельно прийти к соглашению: «Доктрина эмансипирует саму себя и народы от подобающего повиновения авторитету, а авторитет эмансипируется от подобающего внимания к доктрине. Если не вмешается высшая духовная сила, то первоначальный союз нравственных и физических сил неизбежно распадется на порочную доктрину и бездарную власть» (70, S. XIII). В своих произведениях Шталь пытался органически соединить авторитарный компонент консервативного представления о государстве с религиозным, исходя, с одной стороны, из консервативных убеждений, но с другой — из реальных потребностей времени, так как, по его мнению, «в политическом устройстве нужно видеть не только то, что должно произойти, но и то, что происходит» (цит. по: 185. S. 77). С этой целью Шталь выдвинул понятие нравственного рейха как «сознательного в себе самом государства, которое господствует над свободно и сознательно повинующейся сущностью посредством нравственно-интеллектуальных мотивов»(70.S.1). Подобная трактовка государства имеет сходные черты с гегелевским понятием государственной сущности как свободного и необходимого саморазвития абсолютной идеи, однако

120

Шталь, признавая заслугу Гегеля в обосновании «нравственного содержания государства», все же в целом отверг его учение из-за «чисто правового характера его действительности, в которой осуществляется нравственная идея» (70, S. 140).
Таким образом, Шталь был не согласен с Гегелем по причине отсутствия у последнего прямого указания на божественную санкцию существования государства. То есть, несмотря на попытку снять противоречие между земным и небесным авторитетом в понятии «нравственного рейха», Шталь, оставаясь консерватором, не может их отождествить, так как для охранителя религиозно-церковный авторитет имеет институциональные границы, через которые нельзя переступить, не изменив консервативному мировоззрению. Поэтому Шталь признает существование дихотомии принципов морали и права. Этот дуализм возник из-за того, что на божественный промысел «был наложен отпечаток человеческой власти, которая была автономна и оттого оказалась падшей вне Бога. Так возник второй нравственный порядок — право, свободное от первоначально божественного, он него отличающееся, да и часто ему противоречащее» (69, S. 194).
Эта двойственность наиболее ярко проявилась в отношении консерваторов к «Kulturkampf», начатой Бисмарком. Э. Л. фон Герлах, находившийся в оппозиции к Бисмарку с 1866 года, осудил и это мероприятие железного канцлера, признав антиклерикальную кампанию происками либералов-безбожников, под влияние которых попал создатель Германской империи. Бескомпромиссный поборник христианской этики даже присоединился в рейхстаге к партии «центра», сам будучи протестантом по вероисповеданию. Однако непримиримая позиция Герлаха

121

и его сторонников не разделялась основной массой консерваторов, которые желали сохранить лояльность по отношению к государственной власти. К тому же, по мнению Герхарда Риттера, «Kulturkampf» не была отражением антиклерикальных притязаний либерализма, так как противоречия между консерватизмом и либерализмом были перекрыты более значительной «борьбой государства против притязаний римской Церкви» (цит. по: 189, S. 2). Однако для консерваторов немаловажным субъективным фактором против этой кампании было то, что слова о защите государства исходили именно из уст либералов. К тому же, как уже было сказано выше, консерватизм не может признать безусловную гегемонию государства над Церковью без ущерба для своего мировоззренческого фундамента.
Такое двойственное отношение консерваторов к «Kulturkampf» нашло отражение в программе немецкой консервативной партии, принятой в 1876 году. Антиклерикальная кампания трактовалась как «церковно-политиче-ские распри, развязанные либерализмом... как бедствие для империи и народа» (42, S. 8). Консерваторы провоз-
(глашали; «Мы не хотим никакого насилия над совестью и поэтому никакого вторжения государственного законодательства в область внутрицерковной жизни» (42, S. 8). Но в то же время консерваторы объявляли о своей лояльности государству: «Мы признаем... суверенное право государства на установление своих отношений с Церковью и будем поддерживать государственную власть против претензии римской курии» (42, S. 8).
Признание за государством суверенного права на установление отношений с Церковью не следует рассматривать только как уступку реальной действительности

122

со стороны консерваторов. Несмотря на сильное влияние религиозного компонента на формирование государственной идеи немецкого консерватизма, она во многом носила самодостаточный характер. Судьба Э. Л. фон Герлаха, не желавшего во имя государственных интересов поступиться своими религиозно-нравственными принципами и лишившегося к концу жизни многих своих сторонников, довольно показательна. Хотя ведущая газета прусских консерваторов «Krenzzeitung», а также группировавшиеся вокруг нее консерваторы старой закалки остались верны принципам христианской этики и, будучи протестантами, с симпатией отнеслись к католической партии «центра» именно за то, что она ставила во главу угла верность христианской традиции, а «консерватизм, который не одухотворен христианством, — по мнению одного из авторов "Kreuzzeitung", — не имеет цены, так как вечные принципы истинных консервативных убеждений заключены в христианстве» (цит. по: 136, S. 46). Однако группа «Kreuzzeitung» никогда не составляла большинство среди прусских и немецких консерваторов, поэтому идея, так сказать, «христианского сдерживания» по отношению к государству не пользовалась массовой поддержкой среди охранителей, так как большинство из них в конфликте действительности и мировоззренческих принципов старого прусского консерватизма предпочли первое. Еще в тревожные дни 1848 года Йозеф фон Радовиц говорил, выступая в национальном собрании, что «новое государство абсолютно, оно разрушило существовавшее право... и поставило себя как единственный источник всего того, что внутри его границ должно было полагаться справедливым и правильным... Хорошо это или плохо, не имеет значения — это факт» (64, S. 348-349).

123

Столь мощное влияние государственной идеи, помимо безусловных исторических особенностей Германии, объясняется еще и тем, что становление консервативных представлений о государстве шло в столкновении с политическими представлениями либерализма, отводившего государственному механизму роль своеобразного арбитра в общественно-политической жизни. Первыми против такой трактовки государства выступили романтики. А. Мюллер утверждал, что «государство больше чем хранитель комфорта... больше чем нейтральный арбитраж по поддержанию торговли, промышленности и безопасности, который только следит за... акционерами, чтобы они не уклонялись от своих гражданских и моральных налогов» (60, S. 161-162). Сходную идею. только в более образной форме, высказал склонный к метафорам Новалис, считавший, что политические идеи Просвещения дезориентировали общество, в результате «человек хочет видеть в государстве мягкую обивку для своей инертности, а между тем оно должно быть как раз противоположным: жесткой пружиной для напряженной деятельности» (63, S.178).
Можно сказать, что романтики спели настоящий гимн государству, представляя его как тотальность всякой человеческой деятельности. Тот же Новалис утверждал, что «современный гражданин целиком живет в государстве; у него нет ничего вне государства» (63, S. 179), поэтому «чтобы стать и оставаться человеком, ему необходимо государство... Человек без государства дикарь. Вся культура возникает из отношений человека с государством» (цит. по: 146, S. 161). А. Мюллер пошел еще дальше, определив, что «государство является для бюргера внутренне, персонально и индивидуально конечной целью» (60, S. 162).

124

Нужно отметить, что в романтическом представлении о государстве сказалось влияние Э. Бёрка, выход книги которого на немецком языке А. Мюллер назвал «важнейшим событием в немецкой теории науки о государстве» (60, S. 165). В своих «Размышлениях о революции во Франции» Бёрк писал: «Было бы кощунством представлять государство сообществом торговцев... Оно является всеобщим проявлением всего прекрасного... и божественного в человеке» (цит. по: 132, S. 190). Отмечая романтические нотки во взглядах Бёрка, Ф. Майнеке полагал, что английский консерватор рассматривал государство «не только взором практического политика, но и взглядом любящего сердца, религиозной потребности, интуитивной фантазии и... исходящего от прошлого пиетета» (157, S. 273). Именное Бёрка, по мнению Майнеке, «полезное в государстве... стало рассматриваться как прекрасное и благотворное» (157, S. 273).
Справедливости ради нужно отметить, что у Бёрка не (было прямого обоснования тотального государства, но романтики, «творчески» подойдя к его идеям, пришли именно к такому пониманию государственности. Этому способствовало и то, что помимо этического компонента в понимании государства романтики привнесли еще и эстетический. По мнению К. Шмитта, романтики рассматривали «государство как произведение искусства» (184, S. 172). Достаточно в этой связи вспомнить Новалиса, который утверждал, что «дух всегда поэтичен», поэтому «одухотворенное государство поэтично само по себе» (63, S. 182), а Мюллер хотел «сплавить Бёрка и Гёте в чем-то более высоком третьем» (184, S. 60). К. Шмитт замечает, что А. Мюллер и Новалис поэтизировали даже финансовую науку, поэтому считали, «что государству нужно пла-

125

тить налоги с тем же чувством, с каким даришь цветы любимой» (184, S. 173-174). В подобной эстетизации Шмитт увидел чрезмерный романтический субъективизм, так как «государство историке-политической действительности являлось только случайным произведением искусства по отношению к производительной творческой деятельности романтического субъекта» (184, S. 172). Однако именно благодаря субъективизму романтики выдвинули идею «личностного» государства, которое «не возникло по воле индивидов, так как оно само великий индивид» (144, S.146).
Трактовка государства как сверхличности, охватывающей в своем развитии все сферы общественной и политической жизни, вместе с идеей божественного происхождения власти позволила немецкому (в частности, прусскому) консерватизму преодолеть излишне приземленное представление о государстве, сторонником которого был Галлер. Ф. Ю. Шталь считал воззрения Галлера неисторичными и называл их «карикатурой Средневековья»(69, S. 559), полагая, что галлеровская теория была не чем иным, как поставленной с ног на голову революционной доктриной, так как «революция сделала общественный, Богом данный порядок только частной собственностью народа, Галлер сделал его частной собственностью князей» (68, S. 295). Истинная государственная власть, по мнению Шталя, имеет самодостаточный авторитет, не зависящий ни от народа, ни от повелителей, «это не власть сдержек и противовесов, как общественная власть, а также не власть, направленная на удовлетворение желания повелителя, как патриархальная власть; но эта власть является институтом, который присущ самому себе, власть, служащая для осуществления своих требований»

126

(70, S. 17). Поэтому вся человеческая деятельность «имеет свой центральный пункт и последнее осуществление в государстве» (70, S.I 6). Сходные идеи высказывал и Гегель, однако, как уже отмечалось, он не пользовался полным доверием со стороны консерваторов за то, что пытался включить государство в созданную им диалектическую философскую систему, а консерватизм, как известно, изначально был против умозрительных схем, считая их порождением просветительского либерализма.
Консервативная «индивидуализация» государства обусловливала и наиболее приемлемую для консерваторов форму правления: раз государство — личность, то и управляться оно должно было личностью, жизнь которой неразрывно связана с судьбой государства. А. Мюллер утверждал, что «государство является мыслящим, осознающим. действующим, то есть правящим человеком» (60, S. 132), и вполне естественно, что этот человек — монарх. Именно в «государях» государство, по мнению Шталя, должно было «стать личностью» (70, S. 240), иначе невозможно подлинное государственное единство, так как «любое господство — воспроизведение мысли и воли государя в сущности подданных» (70, S. 9) Личный адъютант прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, Леопольд фон Герлах, считал такое «перевоплощение» королевской власти непременным атрибутом истинной монархии, так как «сущность монархии в том, что в ней человеческая личность короля только посредством органического единства со своими слугами, а через них со всеми подданными, возвышается до истинно королевской власти и величия. Без такого органического единства король столь же слабый человек, как и другие» (46, S, 302). Идея личного воплощения государства в монар-

127

хе сохранила свое влияние, несмотря на все изменения, постигшие Германию в XIX веке; так, Вильгельм I в одном из своих рескриптов 1882 года писал: «На то и Моя воля, чтобы как в Пруссии, так и во всем рейхе ни у кого не возникало сомнения в Моем и Моих наследников праве личного руководства политикой Моего правительства» (цит. по: 37, S.383).
При этом нужно отметить, что монархия для консерватизма имеет две санкции: божественную и производную от нее природно-патриархальную. Именно при помощи религиозного авторитета нейтрализуется влияние народной воли на становление монархии, так как власть устанавливается «не в силу выборных полномочий, но в силу более высокого авторитета над ними; так же как мужчина, благодаря согласию женщины, становится ее мужем, но все же его мужской авторитет над ней основан не на ее согласии, а в силу божественного установления и порядка над браком» (68, S. 299). То есть хотя существующие отношения власти и господства осуществляются людьми, но основы этих отношений созданы, по мнению Шталя, не ими, поэтому «право на власть должно быть над людьми, а не от людей, само по себе» (68, S. 307). И именно монархическая форма правления больше всего, как полагал Шталь, соответствует «власти самой по себе», так как благодаря механизму наследования сводит произвол человеческой деятельности к минимуму, а «чем меньше власть возникает через реальных людей, тем больше она является делом ниспосланной свыше судьбы» (68, S. 299-300). Именно благодаря провидению, а не вследствие сознательной деятельности людей возникает, по мнению консерваторов, государство. При этом, призывая на помощь принцип историзма, консерватизм доказывает,

128

что оно формируется не искусственным общественным договором, а естественно вырастает из патриархальной семьи, и это является еще одним аргументом в пользу монархии, так как «если государство возникло из патриархальной семьи, то князь, то есть отец племени, имеет приоритет» (68, S. 26).
Однако божественно-патриархальная традиция не только дает монархии непреходящий авторитет, но и налагает определенные ограничения, также связанные с традиционалистскими представлениями о патриархальном господстве. Так, Э. Л. фон Герлах, как легитимист безусловно признавая патриархальное основание монархической власти, полагал, что король — как отец, который «существует не только для того, чтобы сечь своих детей, но главным образом для того, чтобы демонстрировать им величие Отца Небесного, заботиться о них и кормить их» (43, S. 288). В этом пункте позиции легитимистского и институционального консерватизма очень близки, так как институционалист Шталь выражал эту идею почти теми же словами (правда, в более обобщенном виде): «Право отца также от Бога, а не от детей», но он не может «истязать или продавать своих детей», поэтому «санкция Бога требует, чтобы королевская власть опиралась на нравственный порядок» (68, S. 301). Взгляды легитимиста Э. Л. фон Герлаха и институционалиста Ф. Ю. Шталя совпали в этом пункте во многом из-за приверженности обоих исторической традиции патернализма, не желавшей беспрекословно служить авторитету все более усиливающейся центральной власти. При этом каждый, на свой манер, отстаивал право на власть не столько монарха, сколько монархии, так как, по мнению Э. Л. фон Герлаха, нужно было положить предел личной прихоти по-

129

велителя: ведь если «король такой же человек, как и другие» (цит. по: 185, S. 29), то милость божья нисходит не на личность короля, а на его пост. Однако если для институционалиста Шталя было совершенно естественно, что «правит миллионами не человек, а... институция» (70, S. 242), то желание Э. Л. фон Герлаха беспрекословно следовать религиозной традиции вступало в противоречие с авторитетом личной верности монарху, которая также является неотъемлемой частью легитимизма. Примечательно, что этот «недостаток» заметил не кто иной, как Леопольд фон Герлах (старший брат Эрнста Людвига). В 1850 году он писал: «Людвиг относится к другому поколению. Он не может понять, что значит личная преданность королю. Для него реальность, конкретность, личность призрачны, потому что он видит реальность только в идеях» (38, S. 574). Иными словами, Леопольд фон Герлах сетовал на то, что его младший брат (безусловный монархист) предан не лично королю, а идее личной преданности монарху. Данный нюанс демонстрирует, что романтизм (влияние которого на Э. Л. фон Герлаха бесспорно), хотя и внес существенный вклад в развитие немецкого консервативного самосознания в целом и охранительных представлений о государстве в частности, все же несколько выбивался» из собственно консервативной колеи благодаря чрезмерному субъективизму и идейной экзальтаци.

б) антипатия к бюрократическому абсолютизму

Однако нельзя сказать, что Леопольд фон Герлах, будучи преданным не только монархии, но и лично монарху (в данном случае прусскому принцу, а потом королю Фридриху Вильгельму IV, адъютантом которого Герлах был много лет), являлся одновременно и приверженцем

130

абсолютизма. Достаточно вспомнить его недоверие после революции 1848 года к канцлеру Мантойфелю — безусловному реакционеру, желавшему восстановления прусского абсолютизма. Л. фон Герлах считал приверженность последнего к абсолютистско-бюрократическому государству прусской разновидностью опасной игры в бонапартизм, который, по мнению легитимиста Герлаха, не имел ничего общего с консерватизмом.
То, что даже такой охранитель, как Л. фон Герлах, испытывал антипатию к абсолютизму, не может быть случайностью. Антипатия к абсолютистской форме правления была достаточно широко распространена среди немецких (и даже прусских) консерваторов, являясь важным компонентом охранительных представлений о государстве. Именно в этом вопросе проявилось не раз нами отмечавшееся противоречие между традицией и авторитетом в консервативном самосознании. Несмотря на то, что основа консервативного понимания государства безусловно авторитарна, авторитет этот все же базировался на традициях исторического континуитета, противоречащего попыткам рационалистического обоснования властных отношений, которое было характерно для государственной идеи либерализма, порожденной Просвещением. Однако именно просвещенческая идея общественного договора, по мнению К. Эпштейна, была использована абсолютизмом для обоснования своих властных притязаний: «Просвещенческий абсолютизм все больше ссылается на учение об общественном договоре и все меньше на божественное происхождение королевской власти» (125, S. 319). Подобная «смена ориентиров» во многом объясняется тем, что религиозная идея (так же как и патриархальная), сообщая монархии безусловный

131

авторитет, налагала на нее определенные нравственные ограничения, которыми нельзя было пренебречь, так как религиозная сфера в консервативном понимании недосягаема для человеческого произвола. Общественный же договор, являясь, с точки зрения охранителей, продуктом субъективного человеческого ума, мог быть использован и (что для абсолютизма самое важное) изменен индивидуальной человеческой волей. Таким образом, идея общественного договора (в абсолютистском ее толковании) стала одним из орудий укрепления личной власти монарха. Поэтому абсолютизм, пользовавшийся для расширения своей власти нелегитимнымн средствами, стал тем камнем преткновения консервативного мировоззрения, где принципы традиционалистских представлений о государстве вступили в противоречие с идеей авторитета государственной власти. И часто противоречие это разрешалось не в пользу абсолютизма.
Нужно отметить, что еще Юстус Мёзер сделал абсолютизм одним из главных объектов своей критики, заметив в тенденции к расширению и унификации власти влияние идей Просвещения. В одной из своих статей он пишет: «Господа из Генерального департамента хотели бы видеть все сведенным к нормам закона. Если последовать этой мечте, то государство должно построить на основе академической теории... В действительности же мы отдаляемся от истинного плана природы, которая проявляет свое богатство через многообразие, и мостим дорогу к деспотизму, когда желаем все свести к наименьшему количеству правил и устранить таким образом богатство разнообразия» (56, S. 20).
Однако более отчетливо идея неприятия абсолютизма зазвучала в германском консерватизме уже после Великой

132

французской революции, и существенное влияние на формирование этой идеи оказал Э. Бёрк, который первым отверг и абсолютизм, и революцию. По его мнению, «те, кто некогда ратовал за неограниченную власть в руках одного человека, рассуждая так, будто наследственный королевский сан — единственно законная форма правления, уподоблялись нашим новым фанатикам неограниченной власти народа, утверждающим, что выбор народа единственный законный источник всякого авторитета» (36, S. 142).
Таким образом, с самого своего возникновения консерватизм боролся на два фронта, считая абсолютизм и революцию двумя крайностями, которые стремятся к узурпации власти. В своих «Романтических фрагментах» Ф. Шлегель отмечает: «Ничто не является большей потребностью времени, чем духовное противодействие революции и деспотизму» (67, S. 55). При этом деспотические поползновения монархических режимов вызывали иногда даже большее возмущение, чем революция, так как разрушение было органически присуще последней, монархия же по своей сути должна стремиться к самосохранению и не иметь права «освящать духом законности изменения, основанные на неприкрытом произволе», так как она подрывает «тем самым собственное величие» (67, S. 54). Ту же проблему поднял и Гёте, однако он, по мнению Ф. Майнеке, осуждал не только то, что делает абсолютизм, но и то, какими методами он это делает, «тем самым Гёте, — как полагал Майнеке, — затронул глубокую проблему того, насколько долговечна монархия, рационализированная просвещенным деспотизмом, то есть сможет ли она сохранить необходимую дистанцию между народом и властью и необходимую мистику монар-

133

хической идеи» (157, S. 488). Об уязвимости абсолютизма и его склонности пользоваться чуждыми консерватизму методами говорил и Э. Л. фон Герлах, заявивший, что «абсолютизм, в принципе, революционная и практически слабая система» (44, S. 147). Именно неприятие абсолютизма объединяло консервативных деятелей, стоящих зачастую на различных флангах охранительного направления. По мнению О. Г. фон дер Габленца, «Радовиц по сравнению с Герлахом стоял на левом фланге консерватизма, но его критика абсолютизма 1846 года звучала так, что могла бы быть дана и его старым другом Герлахом» (129, S. 81). (Нужно отметить, что несмотря на расхождения по многим политическим вопросам, Радовиц и Э. Л. фон Герлах действительно долгие годы оставались друзьями.) Однако, так же как Герлах, Радовиц был против чрезмерного увеличения полномочий государственной власти:
«Действительная свобода имеет только одного врага — абсолютное государство, учение, которое доказывает, что право происходит только из законов, или что каждый является только тем, чем желает его видеть государственная власть» (цит. по: 129, S. 81).
Таким образом, многие идеологи и практики немецкого консерватизма, безусловно признавая авторитарную природу государства и его первенствующее значение по сравнению с частными общественными интересами, все же были против абсолютистской системы, считая ее продуктом либерального рационализма, который превращает государственный организм в механизм. Поэтому Ф. Ю. Шталь, выступая от имени всей партии легитимизма, заявлял:
«Произвол, абсолютизм, угнетение посредством механической силы никак не могут быть нашими идеалами и входить в наши интересы» (70, S. X).

134

Неудивительно, что консерваторы, никоим образом не отказывая в поддержке монархии, были не согласны с новыми методами, при помощи которых королевская власть расширяла свое могущество. При этом наиболее резкой критике подвергался бюрократизм, который немецкие охранители считали рационалистическим (а поэтому либеральным) порождением просвещенного абсолютизма, с одной стороны, и революционного движения — с другой. Бюрократический механизм подрывал консервативное представление о личной преданности власти и заменял идею персонального служения обезличенным принципом службы. Эта тенденция зачастую рассматривалась консерваторами как наиважнейшая опасность для существующего режима. В этой связи можно еще раз вспомнить слова Леопольда фон Герлаха о том, что «корень зла не в испорченных нравах» «и даже не в парламенте», «а в министрах», поэтому «опираться нужно не на политических искусников, преуспевших в политической проницательности, но прежде всего на истину и верность... на веру в Богом данный порядок» (46, S. 301). Об органической чуждости бюрократизма консерватизму говорил и Ф. Ю. Шталь, отмечая, что во время реставрации Бурбонов «реакция против бюрократического деспотизма была еще сильнее, чем против демократии» (70, S. XXIV). Не кто иной, как Ф. фон Штейн, считающийся одним из родоначальников консервативного реформизма в Германии, в своем письме к Гарденбергу одну из своих главных задач видел в том, чтобы «разорвать цепи, которыми бюрократия сковывает порыв человеческой деятельности», из-за своей «приверженности к механицистскому угнетению» (71, S. 77). Другой консерватор-реформист, Йозеф фон Радовиц, характеризуя реакционную

135

абсолютистскую политику всеобщей унификации канцлера Мантойфеля, позволил себе достаточно эмоциональный вывод: «Равенство без свободы! Что после этого считать революцией?» (цит. по: 129, S. 81-82).
Однако не только консерваторы-институционалисты, склонные к проведению умеренной реформистской политики, осуждали порожденную абсолютизмом бюрократию. Даже такой убежденный легитимист, как Э. Л. фон Гер-лах в тревожном 1849 году говорил о «бездушно-бюрократической природе абсолютизма»(44,S.80), а его брат Леопольд фон Герлах видел в бюрократизации власти причину морального разложения высших должностных лиц государства. Так, характеризуя канцлера Мантойфеля, Л. фон Герлах отмечал: «Он все окружает осведомителями, так как не доверяет ни одному человеку и никакому закону» (44, S. 121). Таким образом, братья Герлахи, считавшиеся вождями «камарильи», которая поставила себе целью пресечение всяких либеральных тенденций в Пруссии, отнюдь не были сторонниками сохранения абсолютистского режима, хотя и не могли себе позволить принципиально отрицательную позицию по этому вопросу, так как это затрагивало авторитет монархии, которая была важной составляющей консервативного мировоззрения. Неоднозначное отношение партии легитимистов к абсолютизму удачно выразил Ф. Ю. Шталь, считавший, что «разрушение прежней абсолютной монархии не было ее делом, а восстановление этой монархии не стало ее призванием» (44, S. XXV).
Антипатия немецких консерваторов к бюрократической системе сохранилась и после того, как абсолютистское государство стало принадлежностью истории. Оpгaницисты-охранители не могли смириться с рационально-

136

механическим (на их взгляд) характером административной власти, полагая, что она, как и все идущее от абстрактных схем разума, лишена жизненного фундамента, опирающегося на конкретную действительность. А отсутствие связи с жизнью для системы, являющейся носительницей власти, способно привести к самым отрицательным последствиям для монархии. Не случайно «Kreuzzeitung» уже в 1893 году определила бюрократию «как преграду между троном и народом», которая «медленно, но верно тянет нас к гибели, к социальной революции!» (цит. по: 136, S. 238). Таким образом, партия «Kreuzzeitung», будучи наследницей легитимизма, оставалась верной монархической идее, выступая против чиновнического бюрократизма в любых его проявлениях. По мнению X. Хеффтера, даже в 1882-1883 годах, когда разногласия «Kreuzzeitung» с Бисмарком свелись к минимуму, она все же предпочитала видеть в этом заслугу кайзера, а не рейхсканцлера, «демонстрируя тем самым свой роялизм, а не верность Бисмарку»(136, S.47).

в) органицизм как основа представлений об обществе

Подобная стойкая антипатия к чиновничеству, несмотря на меняющиеся исторические условия, во многом объяснялась тем, что бюрократия не вписывалась в органицист-ские представления немецкого консерватизма о государстве. Не случайно упрек в механистическом характере господства чиновничьей администрации был одним из самых распространенных в среде охранителей.
Трактовка государства как организма возникла в споре с рационалистическими представлениями об обществе и государстве. По мнению М. Грайфенхагена, с самого на-

137

чала консервативный «органицизм носил негативно-критический характер» (132, S. 202), возникнув как противовес рационалистической теории государства. Еще Ю. Мезер, уподобляя современное ему государство человеку почтенного возраста, считал, что политическим геометрам не место в реальной государственной жизни, так как «из старого, не отличающегося пластичностью человека» они сделают, «скорее калеку, чем канатоходца» (161, S. 205). Однако наиболее существенный вклад в органическую теорию государства внесли немецкие романтики, получившие возможность обобщить негативные последствия механистического подхода к государству, которые проявились в ходе Великой французской революции. Так, Ф. Шлегель отметил, что «сущность всех революционных начинаний в политике состоит в том, чтобы разбить тело государства на составные атомы, разложить на элементы и потом воздействовать на эти расчлененные элементы и отдельные атомы хаотической массы чистой силой как противовесом» (цит. по: 132, S. 202). В противоположность такому искусственно созданному государству романтики выдвинули принцип естественного сочленения всех элементов государственной жизни. По мнению Новалиса. «судебные палаты, двор. Церковь, правительство, общественные собрания, академии, коллегии и т. д. являются одновременно специфическими внутренними органами государственного индивида» (63, S. 181). Именно в таком государстве возможно, по мнению А. Мюллера, естественное, органическое развитие, так как «новое не угнетает старое, не угнетается им самим, но в компромиссе со своим прежним изолированным существованием, благодаря развитию великого организма, которым это новое захватывается, это новое возрастает,

138

множится, вступая в универсальные отношения, и тем самым делает свою собственную индивидуальность прочнее и свободнее»(60, S. 159).
Принцип противопоставления органически-консервативного механически-либеральному стал одним из главных аргументов немецких консерваторов в споре со своими политическими оппонентами; в 1892 году умеренно-консервативный журнал «Zukunft» писал, что попыткам сделать из государства «безжизненный механизм, должна противостоять партия организма» и таковой может быть «только консервативная партия» (73, S. 484).
Одна из причин подобного пристрастия охранителей к организму состояла в том, что органическая теория государства, так же как идея божественного происхождения монархии, ставит государственный организм выше индивидуальной человеческой воли, так как согласно этой теории «государство является естественной жизненной сущностью, а не институцией ценности» (156, S. 350). При этом организм государства есть не просто сумма отдельных составных частей, он стоит на принципиально иной высоте, чем входящие в него элементы. Как полагал Ф. Ю. Шталь, государство «содержит свободные элементы, которые обладают равноправной и автономной экзистенцией, поэтому по своему самодостаточному состоянию они не предполагают ни взаимозависимости, ни необходимости друг друга, однако составляют неразрывное единство благодаря более высокому покровительству» (70, S. 9), поэтому отдельные элементы «не являются настоящими частями государства, а только его своеобразными инструментами» (70, S.I 5).
Таким образом, при помощи органической теории немецкие консерваторы подчиняли разнообразные их точ-

139

ки зрения, разнонаправленные интересы гражданского общества более высоким (опять же с их точки зрения) задачам государственной пользы. При этом одной из главных задач государства провозглашалось сохранение целостности и естественного, то есть органического, членения гражданского общества. Ф. Ю. Шталь утверждал, что «партия легитимизма желает естественного членения народа, которое исходит из естественных склонностей, потребностей и задач общества... то есть из землевладения, разнообразия промыслов, жизненного призвания — в противоположность механическому агрегативизму революции» (68, S. 310). Тем самым фактически отстаивался принцип сословно-ирархического_ощественного устройства, где каждый слой населения занимает то положение, которое связано с его «природным» призванием
.Защищая сословный характер государства, немецкий консерватизм еще со времен романтиков утверждал неизбежность сословной иерархии в человеческом обществе. По мнению Ф. Шлегеля, уже само «понятие нравов... ведет нас к необходимости деления на сословия» (66, S. 93-94), то есть, иными словами, сама человеческая природа (с точки зрения консерватизма порочная) с неизбежностью ведет к формированию иерархии, являющейся наиболее оптимальным вариантом для функционирования гражданского общества внутри государства. Тот же Шлегель утверждал, что во всей истории любой сколько-нибудь значимый народ был организован, исходя из «принципа сословной конституции» (66, S. 99). Поэтому разрушение сословно-иерархического устройства трактовалось консерваторами как снятие ограничений, которые сдерживали негативные проявления человеческой природы, так как именно сословная система, расчленяя общество

140

на составные части, препятствовала развитию массовости — одного из самых опасных (по мнению консерваторов) явления, ибо массы не способны осознавать свои действия. Так, в 1851 году, анализируя недавние события революции 1848 года, Э. Л. фон Герлах заявил: «Масса как таковая бессознательна. Сознание подразумевает организацию, а организация гасит массовость» (цит. по:185. S.51).
Однако сословный строй рассматривался охранителями не только как преграда против революционной угрозы, с их точки зрения, это был, пожалуй, единственный «посюсторонний» институт, который мог ограничивать произвол королевской власти без ущерба для последней. Твердо установленная общественная иерархия, по мнению консерваторов, не позволяла создавать излишне большую дистанцию между государем и его подданными. Еще Юстус Мёзер в одной из своих статей писал: «Государство, где король — лев, а все остальные жители — муравьи, никогда меня не прельщало; справедливо только то государство, в котором от хижины к трону идут пологие ступени и подле короля еще есть люди» (56, S. 25). Уже после Великой французской революции Ф. Шлегель, полемизируя с конституционным принципом разделения властей и утверждая, что «королевская власть должна быть неделимой», тем не менее полагал, что «только в одной сословной конституции содержится истинное, нравственно прочно обоснованное ограничение королевской власти» (66, S. 111). Не кто иной, как Л. фон Марвиц — вождь аристократической фронды против реформ Штейна—Гарденберга. — выступая за сохранение сословного строя, предлагал исключить из «сословной конституции то, что ей оставалось чуждо во времена деспотизма» (54, S. 165),

141

то есть в период просвещенного абсолютизма. Таким образом, иерархический принцип общественного и государственного устройства, будучи органической составной частью консервативного мировоззрения, на определенной стадии развития централизованного государства в Германии (а точнее — в Пруссии) вступил в противоречие с идеей авторитета государственной власти, которая также была неотъемлемой составной частью охранительного самосознания. Консерватизм оказывался перед неразрешимой дилеммой, так как, выбирая одно из двух, он неизбежно отказывался от какой-то части своего мировоззрения. Драматизм такого положения, по мнению Ф. Майнеке, особенно ярко прослеживается в положении партии Герлахов после 1848 года, так как «их партия... при каждом обновлении авторитета и властных отношений» сталкивалась с мучительным вопросом: «проклинать ли это как беззаконие или благословлять как возникшее по воле Бога новое право против беззакония» (цит. по: 185, S. 35).
Таким образом, будучи в основном противниками абсолютистского деспотизма, немецкие консерваторы не были поклонниками идеи «чистой власти», так как для них всякая власть была отражением того естественного положения, которое занимал среди людей тот или иной носитель власти. Иными словами, для консерватора не власть дает социальный статус, а социальное положение предусматривает то или иное отношение к власти. Ф. Ю. Шталь считал совершенно естественным, «что социальное положение дает основу положению политическому, то есть если чье-либо социальное положение, благодаря большим возможностям, имеет фактическую власть над другими, то оно также является законным носителем административной власти над ними» (70, S. 119). То есть для обладания

142

властью нужно представлять собой реальную общественную силу. Поэтому принцип репрезентации был одной из важных составных частей органически-иерархической трактовки государства немецкими охранителями. По мнению М. Грайфенхагена, «идея репрезентации относится к числу стержневых в консервативном представлении о мире, так как для консерватизма все вещи существуют не сами для себя, указывают на стоящую за ними сущность» (132.S. 1'86).
Однако следует отметить, что консервативный принцип репрезентации кардинально отличается от либерально-рационалистической идеи представительства, как заявлял в своих «Романтических фрагментах» Ф. Шлегель, «депутатство совершенно отличается от репрезентации. Репрезентантом является только тот, кто представляет своей персоной политическое целое, одновременно идентифицируясь с ним, независимо от того, избран он или нет, он является олицетворением мировой души государства» (67, S. 53). Таким образом, не возражая в принципе против выборного характера репрезентации, Шлегель не согласен с ее индивидуалистической основой, так как, по его мнению, на уровне государства представлять нужно не отдельные интересы, а интересы государства в целом.
Такой подход к репрезентации давал неоспоримое преимущество монархии перед другими формами правления, так как единый государственный интерес, по мнению охранителей, будет лучше представлен в одной личности монарха, чем в массе выбранных депутатов, которым, впрочем, также не отказывалось в способности репрезентации, однако, как заявлял Шталь, «власть государя обладает правом, недоступным народному представительству» (цит. по: 140, S. 336). Поэтому консерваторы Германии

143

боролись не столько против парламентского института, который они приняли в ходе XIX века, сколько против демократической интерпретации этого института. Выборный орган должен был существовать, по их мнению, только при государе, но никак не рядом с ним, а тем более не выше его.
Консерваторы также не принимали принцип всеобщего и равного представительства, так как этот принцип не позволял добиться репрезентации единого государственного интереса. Именно исходя из этого Л. фон Марвиц критиковал так называемое «политическое завещание» Ф. фон Штейна, в котором тот, между прочим, обосновывал необходимость всеобщего представительства. По мнению Марвица, «большинство индивидов... желают... только осуществления своего частного интереса», к тому же, по его мнению, в результате индивидуального всеобщего представительства представлено будет все, в том числе «глупость и бессознательность» (54, S. 244-245) серой безликой массы. Созданная накануне революции 1848 года, «Kreuzzeitung» пыталась уже в ходе революции доказать призрачность всеобщего избирательного права в Германии; в номере газеты за 22 апреля 1848 года говорилось, что в Пруссии нет такого народа, который предусматривается в проекте избирательного закона, выдвинутого «Франкфуртским парламентом», так как «прусский народ не образует агрегат равных индивидов, в нем владелец имения с 20-ю поденщиками имеет 21 голос, мастер и семь его подмастерьев — восемь голосов, владелец фабрики и его сто рабочих может насчитать сто один голос, человеческая голова уподобляется куску мяса, имеющего такую-то цену» (цит. по; 193, S. 31). С принципом всеобщего представительства прусский консерватизм не смирился

144
до самого своего конца. Уже в 1918 году, за несколько месяцев до Ноябрьской революции, один из консерваторов в прусской палате депутатов заявил, что равное избирательное право «дало бы господство неимущей серой массе» (цит. по: 120, S. 42).
Для того чтобы противостоять «серой массе», не отказываясь от идеи представительства, немецкие консерваторы долгое время защищали принцип сословно-корпоративной репрезентации, ибо как мы уже отмечали справедливо полагали, что «организация гасит массовость» (цит. по: 185, S. 51). По мнению все того же Л. фон Марвица «действительное представительство нации» возможно только посредством «дeпyтaции от сocлoвий» (54, S. 43), так как лучшие представители основных сословий государства способны согласовать свои корпоративные интересы с общегосударственными. Однако это должны быть именно лучшие представители своих сословий, поэтому тот, «кто обладает самыми большими знаниями о земле и о промыслах, тот и должен быть представлен, независимо от того, желают ли тысячи безмозглых передать им свое мнимое право на помощь государству или нет» (54, S. 245).
Сходных взглядов придерживался и Э. Л. фон Герлах, заявивший в прусском лантаге в 1854 году, что «не индивиды должны быть свободными, а корпорации, союзы как органические части народа. Сословность больше, чем представительство интересов — это полномочное представительство народа» (цит. по: 185, S. 47). Таким образом, согласно охранительным воззрениям, только сословное представительство могло сохранить государственное единство, в противоположность отстаиваемому либералами индивидуальному представительству, которое, по

145

мнению Э. Л. фон Герлаха, было едва ли не курьезом, так как «то, чего нет, не может быть представлено. Изолированные, отдельно взятые индивиды, которые не объединены ни в какие сословные подразделения, не образуют целого и не могут, таким образом, представлять народ» (цит. по: 185, S. 47). В отношении к идее корпоративного представительства легитимист Герлах был единомышленником институционалиста Шталя. Последний, несмотря на серьезные разногласия с Герлахом, также был против демократической идеи представительства, считая его чистой абстракцией, лишенной реальной основы, так как «народ представлен не одними только людьми, но прежде всего делами, то есть учреждениями и объективным положением в жизни... нельзя считать представительством волю отдельных людей в государстве, представительство — это внутренние интересы каждого сословия и профессионального состояния, которые придают значимость общим убеждениям» (70, S. 323).
Однако, в отличие от легитимистов, Ф. Ю. Шталь считал законодательное закрепление сословных привилегий вредным для государственного единства. Он полагал, что сословия должны сохраняться не вследствие «сословных привилегий», а благодаря «сословному призванию», поэтому, с его точки зрения, не должно было быть «никаких особых сословных курий, которые... защищают только свои интересы, но единый парламент, в который делегированы представители различных классов по профессии и призванию, имеющие своей задачей благо всей нации» (68, S. 168).
Взгляд на парламент как на единый организм существенно отличал немецких охранителей от представителей либерального направления. Консерваторы были против

146

партийного принципа формирования органов представительной власти даже когда уже существовала консервативная партия. Партия как носительница определенного политического интереса была олицетворением механицистских представлений либерализма, которым консерватизм противопоставлял идеи органицизма. Еще Ф. Шлегель по горячим следам Великой французской революции доказывал неспособность партий решать важнейшие государственные задачи, так как «решение большой проблемы лежит не по краям и не в середине, но единственно и только в глубине и высоте», поэтому благодаря силе истинного государственного управления партийные противоречия должны «как фантом превратиться в Ничто» (цит. по: 184, S. 167). То есть со времен романтиков немецкий консерватизм отстаивал идею единого государственного разума, несводимого к сумме различных партийных интересов. Этим создавался еще один аргумент в пользу монархии с ее наследственной формой власти, которая, по мнению «Консервативного справочника» за 1898 год, «независимо от пристрастий толпы, спокойно и без суеты переходит из рук усопшего к преемнику, и благодаря этому бессильны декларации, социальные страсти и партийные споры» (48, S. 382).
Любопытно, что даже признав существование самой партии консерваторов, Ф. Ю. Шталь, тем не менее, оставался противником политических партий. Он не считал партию легитимистов политической организацией в либеральном смысле этого слова. По его мнению, программа партии консерваторов «так же стара, как и само человеческое общество» (68. S. 286), то есть защищает вечные, непреходящие ценности, а поэтому движущим мотивом этой партии является не политический интерес, а жела-

147

ние сохранить единственный реально возможный порядок вещей. Следуя подобной логике, Шталь пришел к выводу, что «все человеческое общество — естественный носитель легитимизма, так как все люди от природы связаны одними и теми же законами, пока доктрина революции не разрушает насильственно это единство» (68, S. 297). Поэтому неудивительно, что борьба против «особых партийных интересов» с самого начала была важным пунктом консервативных партийных программ. В одной из предвыборных деклараций прусских консерваторов 1876 года заявлялось о несогласии «с догматизмом одной политической школы и с подчинением интересов отечества особым партийным интересам» (40, S. 54). Получалось, что программа консервативной партии отстаивала не просто свое видение государственного блага, а претендовала на исключительное право в понимании этого блага, об этом «Kreuzzeitung» в 1893 году писала: «Консервативный интерес совпадает с жизненными интересами государства. поэтому для нас не существует никаких особых партийных интересов» (цит. по: 136, S. 239).
Таким образом, прусские (а потом и немецкие) консерваторы желали быть мировоззренческой, а не политической партией. Однако это лишало консервативную партию возможности для политического компромисса, так как ей каждый раз приходилось поступаться принципами. Неслучайно, что даже такой умеренный консерватор, как Ф. Ю. Шталь, который не возражал даже против реформистской политики, тем не менее считал, что существуют только две партии: «партия революции и партия легитимизма» (68, S. 2). Во многом именно из-за мировоззренческих разногласий Бисмарку так и не удалось полностью примирить немецкую консервативную партию с национал-

148

либералами. При этом наиболее непримиримыми противниками этой коалиции выступали консерваторы, группировавшиеся вокруг «Kreuzzeitung», которая считала себя носительницей идеалов консерватизма, завещанных еще братьями Герлахами. По мнению X. Хеффтера, «в борьбе национал-либералов и партии "Kreuzzeitung" столкнулись два мировоззрения: христианское, органически-историческое, и антирелигиозное, механистически-индивидуалистическое» (136, S.48).
Однако, возражая против коалиции с национал-либералами, часть консерваторов вступила в конфликт с правительством короля Пруссии, а затем кайзера Германии, что порождало неминуемый мировоззренческий кризис консерватизма, так как поддержка лично монарха и монархии в целом являлась одной из важнейших составных частей охранительного самосознания.

г) противоречие национальной и государственной идеи

Однако самый серьезный мировоззренческий кризис немецкого (а точнее, прусского) консерватизма связан с процессом объединения Германии. Именно здесь конфликт между легитимной традицией и авторитетом власти проявился с наибольшей очевидностью.
Хотя именно консерватизм (в лице романтизма поставил проблему национального самосознания Германии в борьбе с космополитическими идеями Просвещения и Великой французской революции. Но при этом нация трактовалась не как политическое, а как духовно-культурное явление Именно это, по мнению романтиков, избавляло понятие нации от противоречий политической жизни, сообщая национальной идее устойчивость и нравствен-

149

ную высоту. В одном из своих романтических фрагментов Ф. Шлегель заявил, что «в прообразе германской сущности, которая создана... немногими великими творцами нашего отечества, нет ничего фальшивого. Эта сущность лежит не под, а над ними» (67, S. 58). Фактически Шлегель и другие романтики рассматривали национальное чувство как явление, присущее только культурной элите Германии. Поэтому Шлегель иронизировал по поводу попыток выделить характерные для немцев национальные черты: «Говорят, что немцы — первый в мире народ в том, что касается высоты художественного чутья и научного духа. Конечно, но тогда найдется очень мало немцев» (28, с. 287). А попытки придать национальному чувству политический характер Ф. Шлегель оценивал крайне скептически, так как «сухим и унылым императивом» невозможно предписать «национальный характер» (28, с. 232).
Таким образом, немецкий консерватизм с самого начала пытался оградить национальный принцип от политической действительности, так как инстинктивно почувствовал большой демократический потенциал национальной идеи. Уже в 1870 году, накануне создания единой Германской империи, Э. Л. фон Горлах писал, что «абсурдно делать национализм высшим принципом государственной жизни» (цит. по: 185, S. 20). И даже после объединения наиболее принципиальные приверженцы консерватизма, сплотившиеся вокруг «Kreuzzeitung», не признавали национальной основы этого объединения, считая его только «восстановлением целостности» государства; в одном из номеров газеты от 25 ноября 1882 года говорилось:
«Правоснование, на которое мы опираемся, не физической, а духовной природы, — не национальность, а история и культура» (51). Немецкие консерваторы не желали

150

ставить существование государства в зависимость от национального развития. Для них, скорее всего, зависимость была обратной: существование государства определяло особенности национального развития. Еще в 1841 году Э. Л. фон Герлах в одной из консервативных газет заявил:
государство не «продукт и не расцвет народности, — оно царство Закона Божьего среди людей» (цит. по: 185, S.64).
В результате, признавая свободу национального развития в культурно-духовной сфере, немецкие консерваторы не допускали вмешательства национализма в сложившуюся в Германии систему взаимоотношения между государствами. Иными словами, принцип легитимизма, защищавший существование «лоскутной» Германии, вступил в противоречие с идеей национально-государственного единства, осуществление которого охранители считали революционным переворотом.
Уже в годы работы «Франкфуртского парламента» умеренные консерваторы, в принципе не возражая против немецкого единства, не желали получать его из рук представительного органа, возникшего в результате революции; поэтому заявили, что объединение «может произойти только с согласия правительств немецких государств» (41, S. 25-26). Не кто иной, как Йозеф фон Радовиц, которого его друг Э. Л. фон Герлах обвинял в отступничестве от принципов легитимизма во имя создания «малогерманской» федерации, заявил в Прусской палате 25 августа 1849 года: «Господа! Думаю, вам не нужно будет доказывать, если я скажу: единое государство в Германии недостижимо. Оно невозможно как единая монархия, оно не стало бы возможным, даже если бы победила партия переворота. Если единая республика воздвигнута на облом-

151

как общего государственного и жизненного устройства и сооружается за несколько мгновений, благодаря власти террора, она скоро рухнет» (64, S. 391). Таким образом, даже такой сторонник немецкого единства, как Радовиц, не видел возможности его осуществления легитимным путем и в принципе отрицал путь, предложенный «Франкфуртским парламентом», так как этот проект объединения, по его мнению, «не положит конец революции, а увековечит ее» (64, S. 400). К тому же Радовиц отнюдь не желал «растворения» консервативной Пруссии в единой либеральной Германии, так как «Пруссия перестанет быть Пруссией, если оставит на откуп опасным экспериментам свою славную историю, свою администрацию, свое хозяйство» (64, S. 396).
Обобщая опыт революции в предисловии к очередному изданию «Философии права», Ф. Ю. Шталь продемонстрировал противоречивость консервативного подхода к национальному единству. В принципе, не возражая против единой Германии, Шталь, тем не менее, не допускал возможности такого объединения в союзе с либеральной партией «за поклонение идолу народовластия», а с другой стороны, понимал, что создание новой единой монархии будет противоречить принципу легитимизма, поэтому считал, что «монархически единая Германия... наименее возможная форма государства, если бы оно могло быть создано» (70, S. XV-XVI).
Оба эти препятствия способствовали тому, что прусские консерваторы, одним из лидеров которых в 60-е годы XIX века был принципиальный легитимист Э. Л. фон Герлах, выступили против объединительной деятельности Бисмарка. Война 1866 года была с точки зрения консерваторов не легитимна. Э. Л. фон Герлах с самого начала

152

осуждавший эту войну, объяснял это «не сентиментальным сожалением о том, что более нет Ганновера, Нассау и Франкфурта, это скорбь прусского, немецкого христианина о том, что... мое отечество, моя Пруссия, столь позорно нарушила десять божественных заповедей» (цит. по: 185, S. 38). В победах Пруссии Герлах видел триумф либерализма, который хочет растворить в едином германском механизме прусский организм и по иронии судьбы сделает это при помощи прусского правительства: «Если мы разобьем Австрию, то потеряем Пруссию; если мы победим, то Бисмарк — правящий либерал» (49). Это было напечатано в «Kreuzzeitung» 8 мая 1866 года, а незадолго до этого состоялась личная беседа между Бисмарком и Герлахом, ставшая последней в их жизни. Эрнст Людвиг фон Герлах, ранее считавший Бисмарка своим другом и соратником, полностью разорвал с ним отношения. Однако это был не только личный разрыв, он знаменовал собой конфликт правительства, которое возглавлял Бисмарк, и партии прусских консерваторов-легитимистов, вождем которой был Э. Л. фон Герлах. Приверженцы консервативных принципов не могли смириться с нарушением исторически сложившихся традиций государственной системы Германии, которая, с их точки зрения, была подкреплена как временем, так и божественным покровительством. Сила как решающий аргумент в вопросах национально-государственного строительства была для них порождением бонапартизма, а значит — революции. Поэтому в начале 1870 года, когда возможность франко-прусской войны и последующее объединение Германии «витали в воздухе», Герлах сделал в передовой статье «Kreuzzeitung» довольно безрадостное заключение: «Таким образом, Европа сейчас более не стоит на почве договора 1815 года,

153

но, как с 1866 года гласит бесцеремонная фраза (Бисмарка. — Г. М.), "на почве действительности и фактов", на той самой почве, на которой стоял первый Наполеон и предполагал, что стоит прочно, если бы не ступил одной ногой в Испанию, а другой в Москву. Но эта почва, как оказалось тогда и как выясняется сейчас, зыбка, как сами факты, и нет ничего странного, что она колеблется. Только истина, справедливость и верность образуют твердую почву для мира. Они даны от вечности и пребудут вечно» (50).
Таким образом, Э. Л. фон Герлах и его сторонники, столкнувшись с противоречием традиции, требовавшей сохранения Пруссии, и авторитета королевской власти, желавшей создания единого германского государства, остались верны легитимной традиции. Однако тем самым представители «высокого консерватизма» вступили в конфликт с королевским (а потом имперским) правительством, действовавшим с санкции монарха, которому консерваторы были обязаны сохранять верность. Это привело к расколу в среде прусских консерваторов, часть которых, создав «Свободное консервативное объединение», осталась верна авторитету власти. К тому же очень скоро Э. Л. фон Герлах, отличавшийся бескомпромиссностью в отстаивании своих принципов, лишился многих своих сторонников, так как главная опора консерваторов — прусские юнкеры — были не столь романтичны, как Герлах и, по мнению Ф. Майнеке, представляли «нацию чисто духовным и бесплотным образованием для того, чтобы задним числом идеализировать грубую материальность аграрно-феодальных институтов» (161, S. 292).
В этом отношении Бисмарк, не являясь таким доктринером, как Э. Л. фон Герлах, все же был более верен консервативным принципам (а не консервативным интересам),

154

чем многие из тех, кто называл себя консерваторами. До конца жизни он оставался пруссаком, однако понимал задачи Пруссии несколько иначе, чем Герлах и его сторонники. Как полагал Ф. Майнеке, «если они считали, что предназначение Пруссии проводить в жизнь германско-христианское государство, то он полагал, что призвание Пруссии служить своим собственными интересам», поэтому он позволял себе «бороться с теми враждебными принципами, не потому что ему этого хотелось, а только постольку, поскольку они ослабляли Пруссию» (159, S. 59). И об этом своем отличии Бисмарк еще в 1860 году достаточно откровенно заявил не кому иному, как Леопольду фон Герлаху, старшему брату Э. Л. фон Герлаха: «Я сын другой эпохи, чем вы, но я верен ей так же, как вы были верны своей» (35, S. 353).
Что касается немногочисленных, но достаточно влиятельных последователей партии Герлахов, объединившихся вокруг «Kreuzzeitung», то они, по мнению X. Хеффтера, после создания в 1876 году немецкой консервативной партии «смирились с национальной идеей, но не сделали ее своим фундаментом, как основная масса немецких консерваторов и национал-либералы» (136, S. 44). При этом, по мере усиления демократических тенденций в Германии, «сепаратистские» настроения усилились во всей немецкой консервативной партии, которая по сути дела была прусской. Так, в 1914 году председатель общего собрания немецкой консервативной партии Хайдельбрандт заявил в прусском парламенте: «Мы хорошие немцы и в полной мере верны величию национальных идеалов, которыми мы обязаны немецкому рейху; мы не хотим вмешиваться в то, что дано немецкому рейху нашей имперской консти

155

туцией; но чего мы не допустим ни при каких обстоятельствах, так это того, чтобы вмешивались в нашу (прусскую. — Г. М.) сферу прав» (цит. по: 141, S. 36).
Таким образом, бурная история Германии в последней трети XIX — начале XX веков поставила немецкий консерватизм перед трудноразрешимой дилеммой: либо сохранять верность принципам, вступая тем самым в противоречие с действительностью, либо трансформироваться согласно требованиям времени, теряя многое из того, что составляло мировоззренческий фундамент немецких консерваторов. И Первая мировая война с последующей Ноябрьской революцией не позволили охранителям Германии сделать самостоятельный выбор.