Ашин Г. Курс истории элитологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 5. Методологические установки элитизма

Психологическое обоснование. Теперь, когда мы прояснили политический спектр элитизма, оказавшийся весьма широким, мы можем сделать упор на рассмотрении теоретических и методологических установок, из которых исходят авторы элитарных теорий и, в частности, к психологическому обоснованию его. Аргументы "от психологии" являются одним из самых распространенных объяснений элитаризма. Эти аргументы можно условно разделить на три группы: инстинктивистские, фрейдистские (близкие к первым, но учитывающие одновременно роль социальной среды на формирование личности ребенка) и бихевиористские (которые обычно рассматривают как альтернативную позицию, поскольку их сторонники считают, что внешняя среда, прежде всего социальная, определяет поведение людей). Впрочем, у всех этих трех групп психологов можно обнаружить общие черты. Их, в частности, отмечает Э. Фромм. Если у инстинктивистов человек живет прошлым своего рода, то у бихевиористов – сегодняшним днем. Если для первых человек – это машина, унаследовавшая модели прошлого, запрограммированная на образцы поведения, в которых существуют множество поколений homo sapiens, то для вторых человек – это машина, способная воспроизводить только социальные модели современности. В обоих случаях человек, в сущности, марионетка, которой управляют либо инстинкты, запрограммированные в его генетическом коде, либо же воспитатели-манипуляторы.

Позицию инстинктивистов (У. Макдаугалл, К. Лоренц) по нашей проблематике можно суммировать следующим образом. Деление общества на элиту и массу – следствие врожденных черт личности, следствие генетически запрограммированных инстинктов. Большинству людей присущи инстинкты стадности, конформизма, послушания. А меньшинству присуща импульсивная, причем неумеренная жажда власти, стремление командовать. Именно между такими людьми и происходит борьба за элитные позиции в обществе. Дж. Джиттлер пишет о "врожденных психических качествах", определяющих принадлежность индивида к элите или массе. Элиту он определяет как "группу людей, обладающих определенными привилегиями, обязанностями и властью, которыми они располагают в связи с тем, что им присущи качества, которые рассматриваются как ценности в данную эпоху развития культуры" . Положение личности в обществе оказывается функцией от ее врожденных свойств, отсюда - психологическая пропасть между элитой (обладающей психическим превосходством) и массой.

Один из тривиальных приемов защиты статус-кво состоит в утверждении, что элита образуется из наиболее одаренных, способных людей, пригодных для выполнения функций руководства обществом. М. Гинсберг и многие другие социологи обосновывают элитаризм ссылками на различия индивидуальных способностей людей, на жажду большинства людей иметь лидеров. У этого большинства имеется якобы инстинктивная потребность в подчинении, тогда как у меньшинства – врожденная жажда господствовать. Эти импульсы и определяют принадлежность людей к элите или массе. Итак, деление на элиту и массу соответствует, по Гинсбергу, самой природе человека. При подобном подходе в тени остаются социальные основы экономического и политического неравенства в обществе, которые выдаются за "естественную норму". Подобная концепция объективно прививает массам психологию неполноценности.

Воспроизводя теорию подражания французского психолога второй половины XIX - начала ХХ века Габриеля Тарда, социологи этого направления утверждают, что "масса подражает немногим, добившимся успеха", что подражание масс элите - "сердцевина социальной жизни". Не менее популярен среди современных элитаристов современник и соотечественник Тарда Густав Лебон, который считал, что в массе люди теряют способность мыслить, полностью подчиняются вождю или лидирующей группе; в толпе люди побуждаются к действиям не разумом, а эмоциями и инстинктами.

Элитаристы консервативной ориентации обычно объявляют предпринимательство основой "человеческой природы". Богатство – доказательство выдающихся способностей человека и одновременно награда за них. Только таким людям и можно доверить управление обществом. Бедные же бедны потому, что у них от природы плохая генетическая наследственность, низкий уровень способностей, да и условия жизни не способствуют их развитию. Так что следовать за элитой, великодушно согласившейся указывать им путь – лучше для них самих. Итак, правящий класс, по мнению многих элитаристов, выделяется в процессе конкурентной борьбы, в которой побеждают наиболее способные, мобильные люди, обладающие наивысшим интеллектом и волей к власти. Такой вывод часто подкрепляется математическими выкладками. А. Фриш установил, что в соответствии со статистическими данными из тысячи индивидов не более десяти способны к творческой деятельности (а, следовательно, занять элитные позиции). А. Коулмен построил даже математическую модель распределения богатства, доказывая, что это распределение "склоняется к индивидуумам с высокими способностями" (а может быть, этот автор "склоняется" к апологетике исследуемой им социальной структуры?). Таким образом, способности людей "пропорциональны обладанию собственностью". Поэтому социальный строй, основанный на неравенстве с присущим ему элитаризмом – вечный и "естественный" строй. Элита победила в "честном соперничестве", она наиболее пригодна для управления обществом. Чтобы оправдать и обосновать столь вольную конструкцию, многие психологи широко применяют, специально разрабатывают тесты для определения умственных способностей. Сами по себе эти тесты могут сыграть большую позитивную роль для оптимального рекрутирования элит. Но при одном условии – чтобы все члены общества имели при этом равные возможности, а именно это условие и отсутствует – мы повсюду сталкиваемся с системой привилегий, преференций, отражающих стратифицированность общества. Это относится (правда, в разной степени) ко всем социальным системам современности – от западных демократий до развивающихся стран, в том числе и к России – как во время "социалистического эксперимента", так и постсоветской.

Бесспорно, люди одарены неодинаково, но следует ли отсюда, что одни люди должны эксплуатировать других или что более способные составляют привилегированный класс? Отнюдь не это обстоятельство играет решающую роль в социально-классовой дифференциации. Принадлежность к привилегированной верхушке, к элите общества, в том числе и в современных демократических странах, определяется прежде всего не умственными способностями, а размерами капитала, социальными связями, происхождением. Утверждения о том, что западные демократии открывают "равные возможности" для всех, хороши лишь как пропагандистский лозунг.

Распространенным психологическим обоснованием элитаризма является вульгаризаторская интерпретация тестов определения умственных способностей – "коэффициента интеллектуальности"( IQ ). Обычно доказывается, что элита обладает (или должна обладать) наивысшим коэффициентом. Подобные исследования обычно направлены на то, чтобы обосновать право элиты на привилегированное положение именно на том основании, что ее IQ выше среднего. Однако при этом обычно игнорируется тот факт, что вне элиты оказываются люди с коэффициентом выше, чем IQ элиты. А главное – до сих пор ни в одной стране мира не было осуществлено полномасштабное, репрезентативное исследование умственных способностей элиты в соотношении с умственными способностями всего населения и "социальных низов" (может быть, потому, что вряд ли представители элиты заинтересованы в таком эксперименте, который может дать для них нежелательный результат и привести к конфузу).

В исследованиях умственных способностей часто произвольно постулируется, что IQ представляет собой постоянную, генетически обусловленную величину. В действительности, это величина переменная, изменяющаяся на протяжении жизни человека; на нее влияют социальные условия, уровень культуры, образования. IQ элиты, если этот показатель в какой-то стране действительно выше среднего (что, разумеется, весьма вероятно), есть не нечто данное природой, но результат того, что представители элиты находятся в условиях, более благоприятных для развития интеллектуальных способностей (в большинстве своем это выходцы из более обеспеченных и более образованных семей). Утверждения ряда психологов об абсолютной генетической детерминированности умственных способностей человека крайне односторонни; речь может идти лишь о сложном диалектическом взаимодействии природных и социальных факторов в процессе формирования и развития умственных способностей человека (вероятнее всего, при определяющем влиянии социальных факторов). Далее, многие психологические интерпретаторы элитаризма исходят из неверного тезиса о том, что IQ – единый показатель умственных способностей человека, который включает в себя способность к такой стороне умственной деятельности, как управление социальной жизнью. Но структура умственных способностей весьма сложна и дифференцирована; особенности личности, способствующие ее успехам, скажем, в области естественных наук, отнюдь не гарантируют ей успехов на поприще управления большими группами людей. Психологи, о которых идет речь, в полном соответствии со стереотипами обыденного сознания изображают дело таким образом, что люди с высоким IQ добились успеха, стали элитой общества, и это естественно и справедливо. Однако такой признанный специалист в вопросах тестирования, как американский психолог Дж. Кронбач, не без оснований считает, что подобные утверждения не более чем "иллюзия, результат игнорирования социальных условий" .

Коротко о бихевиористской трактовке рассматриваемой нами проблемы. Один из основателей бихевиоризма Дж. Уотсон утверждал, что предметом исследования психологии вместо неопределенного термина "сознание" должно быть поведение – то, что поддается верификации; психологию следует превратить в науку, способную управлять поведением; манипулируя внешними раздражителями, можно воспитать человека с заданными константами поведения.

Итак, в противоположность интуитивизму бихевиоризм исходит из того, что внешняя среда, прежде всего социальная, определяет поведение людей, и стремление человека в элиту – следствие не врожденной генетической программы, а социальных потребностей, социальных стимулов. Человеческое поведение формируется под воздействием социального окружения, определяется не врожденными, генетически запрограммированными свойствами, а социальными и культурными факторами (которые и мотивируют стремление человека попасть в элиту). Поэтому психология призвана заниматься прежде всего изучением того, какие механизмы стимулируют поведение человека. Происходит переориентация с изучения инстинктов на изучение поведения и возможностей его изменения, изучение того, какие механизмы могут быть использованы для достижения максимальных результатов (максимальных для манипулятора). Таким образом, для психологии, трактуемой как наука о манипулировании поведением, целью становится обнаружение механизмов стимулирования, помогающих обеспечить необходимое заказчику (а этим заказчиком не случайно особенно часто оказывается элита) поведение (прежде всего, поведение масс). Бихевиористы и видят свою задачу в изучении того, какие механизмы стимулируют человека в его деятельности и как они могут быть эффективно использованы в программировании поведения людей (заметим, поведения, нужного заказчику, прежде всего правящей элите). Впрочем, бихевиористы по понятным причинам не признают, что выполняют социальный заказ элиты. И уж во всяком случае они не хотели бы выступать в роли пособников насильственного, диктаторского правления. Ведущий теоретик необихевиоризма Б. Скиннер писал: "Я уверен, что никто не хочет развития новой системы отношений типа "хозяин-слуга", никто не хочет искать новых деспотических методов подавления воли народа власть имущими. Это образцы управления, которые были пригодны лишь в том мире, в котором еще не было науки". Впрочем, автора этих слов Э.Фромм резонно упрекает в наивности. "Спрашивается, в какую эпоху живет профессор Скиннер? Разве сейчас нет стран с эффективной диктаторской системой подавления воли народа? И разве похоже, что диктатура возможна лишь в культурах "без науки?.. На самом деле ни один политический лидер и ни одно правительство никогда не признаются в своих намерениях подавить волю народа" . Сам Скиннер в откровенно признает, что "... нам приходитсяиметь дело с волей к власти или параноидальными заблуждениями лидеров" . Тем не менее, школа Скиннера усиленно работает над решением проблем контроля и управления массовым поведением, заказы на которые явно поступают от правящей элиты. Причем Скиннер выражал сожаление по поводу того, что "поведенческой технологии, сопоставимой по мощи и точности с физической и биологической, не существует" .

Однако инстинктивизм и антиинстинктивизм – крайние позиции, между которыми лежат компромиссы, переходы и допущения. Даже сам Б. Скиннер, подчеркивая определяющую роль социокультурных факторов, не отбрасывает полностью роль генетических предпосылок. Отметим, что широко распространенное отождествление фрейдизма с инстинктивизмом не вполне правомерно. С одной стороны, по Фрейду, определяющие жизнь человека влечения сводятся к инстинкту самосохранения и инстинкту сексуальности (в более поздних своих работах Фрейд пишет о борьбе Эроса и Танатоса). С другой стороны, по Фрейду, личность формируется в раннем детском возрасте прежде всего в результате среды, непосредственному окружению, семье, где определяющая роль обычно принадлежит авторитарному отцу семейства. Все большее число психологов приходят к выводу о том, что утверждения, что поведение определяется либо наследственностью, либо обучением, страдают односторонностью, что это поведение – результат большого числа переменных, среди которых только две детерминируются либо генами, либо воспитанием.

Среди психологических трактовок элитаризма наибольшее распространение получило толкование этой проблемы именно фрейдизмом. З. Фрейд полагал, что дифференциация общества на элиту и массу выросла из родовых форм авторитета. Он особенно подчеркивал усвоенную с детства потребность человека в защите его отцом, вытекающую из "инфантильной беспомощности" человека. Тираническая власть отца над детьми приводит к восстанию взрослых сыновей и убийству отца. Но дети испытывают тоску по отцу и раскаяние. Этот психологический конфликт разрешается посредством идеализации убитого отца и поиском его заменителя. Этим отцом-заместителем оказывается обычно авторитарный лидер, авторитарная элита. К ним он испытывает те же амбивалентные чувства – любви и страха, уважения и ненависти, которые ранее пробуждал у них отец. Власть элиты представляется Фрейду неотвратимой. "Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит состояние культуры. Все это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы как распорядители средств власти" .

Потребность в авторитете, по Фрейду, живет в "массовом человеке" прежде всего как выражение "тоски по отцу"; элита и старается использовать эту потребность массы, чтобы вести ее за собой. Авторитарный лидер и авторитарная элита трактуются Фрейдом как "заместители отца". Механизм принятий массой авторитета элиты описывается Фрейдом следующим образом: ребенок, сформировавшийся под гнетом отца-тирана, защищает себя, развив механизмы повиновения, становящиеся источником мазохистского удовлетворения. Жизнь взрослого человека продолжает определяться защитными механизмами, сформировавшимися в детстве в результате реакций на отца, выступавшего по отношению к ребенку как социальный агент, часто враждебный. Став взрослым, человек получает удовлетворение, подчиняясь лидеру, элите, становясь конформистом, винтиком бюрократической машины.

Масса и ее психология рассматриваются Фрейдом (вслед за Г. Лебоном) как "регрессия человека к первобытной орде", а также к детской психологии, "регрессия к более ранней ступени, которую мы привыкли видеть у дикарей и детей". "Мы уже знаем, что пугающее ощущение детской беспомощности пробудило потребность в защите – любящей защите, – и эту потребность помог удовлетворить отец; сознание, что та же беспомощность продолжается в течение всей жизни, вызывает веру в существование какого-то теперь уже более могущественного отца" . Подчинение масс элите Фрейд, как и Лебон, связывает с феноменом массовой психологии, оно вызывается не разумом, не пониманием целесообразности этого подчинения, а инстинктами и эмоциями. "Следует ожидать, что угнетенные классы будут испытывать зависть к преимуществам привилегированных... Вполне понятно, что у этих угнетенных развивается интенсивная враждебность против культуры, которую они укрепляют своей работой, но от плодов которой имеют лишь ничтожную долю" . Противоречия элиты и массы рассматриваются Фрейдом не столько как выражение объективного социального конфликта, но как прежде всего конфликт во внутреннем мире человека, его психическая драма.

Среди многочисленных последователей и реформаторов фрейдизма отметим А. Адлера. Согласно его теории, люди, рвущиеся в элиту, компенсируют комплекс неполноценности (хотя они обычно не догадываются об этом) тем, что ведут ожесточенную борьбу за власть. Близкие идеи высказывал Г. Лассуэлл, развивавший фрейдистские идеи применительно к сфере политических отношений. Для него стремление непременно попасть в элиту – преодоление собственной неполноценности, обладание властью как бы "исправляет" заниженные оценки собственной личности. Это - "психопатология политики". Лассуэлл писал: "Может показаться странной мысль о применении психоанализа к исследованию политики. Психоанализ возник как отрасль психиатрии и был первоначально ориентирован на терапию душевнобольных". Но по мере роста популярности фрейдизма политологи стали применять методы психоанализа по отношению к исследованиям политических элит и добились интересных результатов. Психопатологические личности, обуреваемые страстью к власти – наиболее частые персонажи среди стремящихся во что бы то ни стало попасть в элиту. Они подвизаются в политике или в бизнесе, даже в организованной преступности, – "всюду, где они могут надеяться на то, что будут господствовать над другими" . Им безразлично, где утвердиться, лишь бы обладать властью над людьми.

Проблема элиты занимает важное место в неофрейдизме. Его виднейший представитель Э. Фромм претендует на преодоление слабостей Фрейда, прежде всего его пансексуализма. Он справедливо критикует Фрейда за биологизм, недооценку социальных факторов при анализе поведения людей. Фромм показывает, что "наклонности человека не вытекают из фиксированной, биологически обусловленной человеческой природы, а возникают в результате социального процесса формирования личности" . Он совершенно правильно отмечает: "Для апологетов элитной системы социального контроля (когда все контролируется элитным слоем общества) очень удобно считать, что социальная структура возникла как следствие врожденной потребности человека и потому она неизбежна. Однако эгалитарное общество первобытных народов свидетельствует, что дело обстоит совсем иначе" . В эксплуататорских обществах власть опирается на силу, страх и подчинение; господствующая идеология этого общества утверждает, что "все и вся должно быть управляемо - человек и природа - и каждый имеет отношение к власти: одни ее осуществляют, другие - боятся. Чтобы управление было эффективным, люди должны научиться послушанию (подчиняться). А чтобы подчиняться, они должны поверить в превосходство своих правителей, каким бы оно ни было - физическим или магическим" .

Неофрейдисты полагают, что основными психологическими механизмами, порождающими элитарную социальную структуру, являются садистско-мазохистские. Фрейд пытался объяснить их как явления сексуальные, по преимуществу либидозные. Фромм (а еще раньше Адлер) попытался дать несексуальную интерпретацию этих механизмов. По Фромму, садистские и мазохистские тенденции обнаруживаются всегда вместе, это – единство противоположностей. Садистские ориентации преобладают в элите, мазохистские – в массе ; они и объясняют бегство миллионов людей от свободы к авторитарным диктатурам, готовность подчиниться властвующей элите и даже получить мазохистское удовлетворение от этого подчинения, которое оказывается тем большим, чем более полным является это подчинение. Фромм тонко замечает: "...в психологическом плане жажда власти коренится не в силе, а в слабости... Это отчаянная попытка приобрести заменитель силы, когда подлинной силы не хватает... "власть" и "сила" - это совершенно разные вещи".

Фромм описывает три садистских тенденции, которые и являются основой для элитарных ориентаций личности: 1) стремление человека сделать других людей зависимыми от себя и господствовать над ними, превратить их в свои орудия, "лепить, как глину"; 2) стремление не только иметь абсолютную власть над другими, но и эксплуатировать их, использовать и обкрадывать; 3) стремление заставить других людей страдать физически и нравственно. Целью стремления может быть как активное причинение страдания – унизить, запугать другого, так и пассивное созерцание чьей-то униженности и запуганности. Нетрудно видеть, что ориентации эти глубоко безнравственны и патологичны. Поэтому их носители пытаются оправдаться в собственных глазах и глазах других людей. Вот типичный образчик их объяснений и оправданий, "рационализации" их стремлений. "Я руковожу, поскольку я знаю, что это лучше для интересов руководимых, и поэтому они должны следовать за мной". Или: "Я такой выдающийся, уникальный, что вправе ожидать, что другие люди будут зависеть от меня".

Фромму не откажешь в тончайших психологических наблюдениях. Он замечает, что садист – это не просто человек, который сознательно наносит ущерб, мучает, убивает свою жертву. Иной садист по-своему любит жертву, он зависит от нее в известной мере (это как раз относится ко многим политическим лидерам). Жертва нужна ему, чтобы ее эксплуатировать, тиранить, поэтому он заинтересован в том, чтобы она жила и боялась его, так феодал заинтересован том, чтобы крепостной имел определенный достаток и чтобы он трепетал перед ним, почитал его. Он часто демонстрирует свою "любовь" к тем, кого он угнетает. Он по-своему и в самом деле "любит" их. Элита нуждается в массе и "любит" ее, стремясь "облагодетельствовать" массу, ибо она "лучше знает", что надо для ее блага. "В чем сущность садистских побуждений? Желание причинить другим людям боль в этом случае не главное. Все наблюдаемые формы садизма можно свести к одному основному стремлению: полностью овладеть другим человеком, превратить его в беспомощный объект своей воли, стать его абсолютным повелителем, его богом, делать с ним все, что угодно... Сущность садизма составляет наслаждение своим полным господством над другим человеком» .

Более сложным явлением Фромм называет мазохизм (характерный для масс, подчиняющихся элите). Известно, что у Фрейда мазохизм – проявление "инстинкта смерти". Фромм объясняет мазохизм, как один из защитных механизмов, помогающих людям избежать изоляции, отчуждения (пусть даже деструктивным путем – подчиняясь авторитарной элите и в какой-то мере разрушая себя) и избавиться от "бремени свободы", от индивидуальности, раствориться в массе. В Германии между мировыми войнами деморализованные, разобщенные миллионы людей "вместо того, чтобы стремиться к свободе, стремились к бегству от нее". Подчинившись фашистской элите, они обрели "безопасность" (пусть обманчивую, иллюзорную, укрывшись под суровое крыло тоталитарной диктатуры), единение с другими людьми, разделяющими их чувства. Элита существует, поскольку большинство людей преклоняется перед властью, не являются независимыми, разумными, а нуждаются в мифах и идолах. Именно в характерах этого типа нашла живейший отклик идеология нацизма. "Но поскольку термин "садистско-мазохистский" ассоциируется с извращениями и неврозами, я предпочитаю говорить не о садистско-мазохистском, а об "авторитарном" характере, особенно когда речь идет не о невротиках, а о нормальных людях. Этот термин вполне

оправдан, потому что садистско-мазохистская личность всегда характеризуется особым отношением к власти. Такой человек восхищается властью и хочет подчиняться, но в то же время он хочет сам быть властью, чтобы другие подчинялись ему" . Из таких людей и рекрутировалась фашистская элита.

В "Анатомии человеческой деструктивности" Фромм показал сомнительность версии, ставшей штампом буржуазной социологии, о том, что социальная иерархия и элита необходимы для любого общества, что они базируются на генетической природе человека. "Анализ истории общества за последние пять-шесть тысяч лет эксплуатации большинства правящим меньшинством показывает весьма ясно, что психология господства-подчинения представляет собой адаптацию к социальной системе, а не ее причину". Как видим, Фромм придерживается принципа историзма при анализе проблемы элиты и социального неравенства. Приведенные выше положения Фромма позволяют нам с уверенностью сказать, что он, в отличие от Фрейда, не элитарист, а скорее наоборот, антиэлитарист. Во всяком случае, поскольку для Фромма исследование элит находится в фокусе его научных интересов, отнесем его с уверенностью к уже известной нам более широкой категории элитологов.

Отметим также позицию других последователей Фрейда – В. Рейха и Э. Эриксона. По Рейху, характер человека формируется в раннем детстве, в кругу семьи с ее нормами и установками, а поскольку ее установки носят, как правило, авторитарный характер, этот авторитаризм порождает социальную структуру с властвующей элитой и послушной ей массой. По Эриксону, участие взрослого человека в общественной жизни, в решении социальных конфликтов есть всего лишь средство решения внутренних конфликтов, коренящихся в особенностях формирования личности в детском возрасте, вылившихся в невротические реакции. Объяснения факта проникновения того или иного человека в элиту он, как и другие фрейдисты, предлагает искать в психоанализе его личности.

Как видим, психосоциологи подменяют вопрос о причинах социального неравенства, существования правящей элиты и массы вопросом о том, каковы психологические особенности и психологические ориентации людей, которые способствуют их проникновению в элиту. Являются ли они генетически закодированными или же следствием особых условий, существующих в классово-дифференцированных структурах, которые и вырабатывают стремление во что бы то ни стало "пробиться наверх", обрести богатство, влияние, известность, овладеть командными позициями? Являются ли они "нормальными" или патологическими? Эти фундаментальные вопросы остаются без ответа в рамках психосоциологии. И не случайно, что именно Фромм, который выходит за пределы традиционной психологической проблематики, наиболее глубоко из перечисленных авторов освещает эту проблему.

Чисто психологическая трактовка элиты представляется односторонней. Ибо за ее пределами остается социально-политическая сущность элиты. Причины выделения элиты не психологические (вернее, не психологические в первую очередь), они порождены определенными социальными причинами (процессом разделения труда, политическими и иными процессами). Иное дело, что при этом было бы неправильным игнорировать социально-психологические механизмы, через посредство которых реализуется эта объективная социальная потребность.

Цивилизационный подход к элите . Интересным и плодотворным во многих отношениях представляется цивилизационный подход к элите. В конце прошлого века его развивал Н.Я. Данилевский, сформулировавший общую теорию типологии культур, вскрывший односторонность европоцентризма ("ни одна цивилизация не может гордиться тем, что она представляет высшую точку развития" – насколько это глубже теории "конца истории" Фукуямы...) и во многом предвосхитивший культурологические концепции ХХ века, в частности Шпенглера и Тойнби.

Для О. Шпенглера цивилизация - заключительная стадия развития любой культуры, эпоха упадка ("... у каждой культуры есть своя собственная цивилизация ... оба слова ... понимаются здесь в периодическом смысле, как выражение строгой и необходимой органической последовательности. Цивилизация - неизбежная судьба культуры" ), омассовления и варваризации общества, когда на смену "сросшегося с землей народа" приходит "новый кочевник, паразит, обитатель большого города", оторванный от традиций, иррелигиозный и бесплодный. Эта безликая, лишенная корней масса –варвары; лишь элита сберегает ростки культуры.

Но особенно развернуто элитаризм сформулирован в цивилизационной концепции А. Тойнби, опиравшегося на труды Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Бергсона. Ему близка мысль Бергсона о том, что стимул и толчок социальному развитию дают "редкие сверхлюди, способные разрушить круг примитивной жизни и свершить акт творения". По Тойнби, "акты социального творчества - прерогатива либо творцов-одиночек, либо творческого меньшинства". Это творческое меньшинство – элита; цивилизация развивается, когда элита динамична, и вырождается, когда иссякают ее творческие потенции. А с течением времени творческий потенциал элиты иссякает, и она превращается в тормоз прогресса, пытаясь блокировать новую творческую элиту (контрэлиту). Иссякание творческой энергии элиты – причина, в частности, гибели Римской империи. Творческое меньшинство в современном западном мире также находится перед опасностью регресса. Западный индустриализм возник "из глубин творческого меньшинства, и это меньшинство стоит сейчас перед вопросом, способно ли оно руководить и управлять гигантской энергией высвобождающихся сил" . Именно наличие элиты обусловливает развитие цивилизации, "подтягивание нетворческого большинства общества до уровня творческих пионеров, без чего невозможно поступательное движение вперед, на практике решается благодаря мимесису... Большинство дрессируется руководящим меньшинством и подражает ему" .

Мимесис возникает как результат успехов элиты, когда же иссякает творческий потенциал элиты, успехи сменяются провалами, наступает надлом цивилизации. "Надлом означает исчезновение с исторической арены творческого меньшинства, вызывавшего доверие и добровольное желание подражать ему, следовать за ним. Постепенно ему на смену приходит правящее меньшинство, которое пытается узурпировать наследство, ему не принадлежащее. Доверие к себе оно пытается сохранить с помощью силы, все еще находящейся в его распоряжении" . Итак, упадок элиты означает неотвратимый упадок общества. "Различие в руководстве обществом, когда оно растет и когда оно распадается, сводится к различию между способностью к творчеству и отсутствием таковой. Ибо «... одним из симптомов социального распада и причиной социального раскола является вырождение меньшинства, ранее способного руководить благодаря своим творческим потенциям, но теперь сохраняющего власть лишь благодаря грубой силе» . Цивилизационный подход к элите характерен для выдающегося российского социолога П.П. Сорокина, автора классических трудов по социальной стратификации, которая "находит выражение в существовании высших и низших слоев. Ее основа и сущность – в неравномерном распределении прав и привилегий, ответственности и обязанности..." . Он утверждал: "Любая организованная группа всегда социально стратифицирована. Не существует ни одной постоянной социальной группы, которая была бы "плоской" и в которой все ее члены были бы равными" Это – "миф, так и не ставший реальностью за всю историю человечества" . Пирамида стратификации прочна, когда элита состоит из наиболее способных, талантливых; когда же элита становится закрытой, иммобильной, не допускает к управлению наиболее талантливых представителей социальных низов, общество обречено. В заключение хотелось бы отметить весьма своеобразную модификацию цивилизационного подхода к роли элит в работах Л.Н. Гумилева. Развитие и рост цивилизаций он связывает с качеством их пассионарности, активности, творческого взлета, которые в наибольшей степени проявляются у элит; он называет их даже "вирусами пассионарности". Причем вероятность отбора в элиту самых талантливых людей наиболее велика в периоды подъема пассионарности в поведении этноса. И, напротив, когда этнос переживает снижение пассионарности, система отбора в элиту стремительно деградирует. На место выбывающих членов элиты приходят претенденты со сниженными качествами, порой просто злобные ничтожества .

Бюрократия как элита . Практически все элитологи согласны с тем, что элита управляет делами общества. Тогда, естественно, необходимо выяснить соотношение элиты и слоя людей, профессионально занимающихся управленческой деятельностью, – бюрократии (собственно, низшее и среднее звено бюрократии вряд ли можно отнести к элите; тогда естественно предположить, что элита – это высшее звено бюрократии). И не будут ли теории бюрократии эвристическими при анализе элиты? И не случайно, что концепция бюрократии знаменитого немецкого социолога и политолога Макса Вебера рассматривается как важный вклад в элитологию, как одно из важнейших обоснований элитаризма. Именно Вебер заложил основы наиболее распространенной и влиятельной в современной социологии теории бюрократии, интерпретации места и роли бюрократии в обществе. Характерно, что многие социологи делят взгляды на бюрократию на две части: довеберовские, характерные и поныне для обыденного сознания (бюрократ - тот, кто затягивает решение вопросов или теряет нужный документ) и веберовские, или научные (в идеальной модели бюрократии, в идеальном типе, по терминологии Вебера, не теряется ни один документ, это – оптимальное прохождение документов, а главное, это оптимальная система разделения труда в сфере управления). По Веберу, бюрократическая элита пришла на смену аристократической. Власть волюнтаристская, основанная на прихоти, чувствах, предубеждениях ее носителей и потому власть непредсказуемая сменяется правлением экспертов, принимающих оптимальные решения, действия которых предсказуемы, сменяются властью, основанной на бесстрастных формальных правилах и процедурах, подкреплены жесткой дисциплиной, иными словами, иррациональная администрация сменяется рациональной. Ее особенности следующие. Во-первых, власть смещается от личной к имперсональной. Во-вторых, власть бюрократов – частично следствие их монопольного положения, частично их способности сохранять свои профессиональные знания как официальные секреты. В-третьих, бюрократия приобретает значительно большую степень живучести, и поэтому идея ликвидации этих организаций становится все более утопичной. В бюрократической системе чиновники лично свободны и подчиняются только деловому служебному долгу; имеют устойчивую служебную иерархию; имеют твердо определенную служебную компетенцию; работают в силу контракта, следовательно, на основе свободного выбора; в соответствии со специальной классификацией; вознаграждаются постоянными денежными окладами; рассматривают свою службу как главную профессию; делают свою карьеру в соответствии со старшинством по службе или в соответствии со способностями; не могут присвоить себе свои служебные места; подчиняются строгой единой служебной дисциплине . Эта концепция Вебера связана с его типологией оснований легитимности политического господства. Первый тип: традиционное господство, как его осуществляли патриарх или патримониальный князь старого типа, авторитет "вечно вчерашнего", авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение. Второй тип: харизматическое господство, авторитет внеобыденного личного дара, полная личная преданность и личное доверие, вызываемое наличием качеств вождя у какого-то человека. Третьим типом господства является рационально-легальное (оно же бюрократическое), господство в силу "легальности", в силу обязательности легального установления и деловой "компетентности", обоснованной рационально созданными правилами, то есть ориентации на подчинение при выполнении установленных правил – господство в том виде, в каком его осуществляет современный "государственный служащий" . Если первая модель преобладала в прошлом, в традиционном обществе, то вторая в современном, "рационально-легальном". Бюрократическое управление максимально имперсонально, максимально свободно от субъективизма. И бюрократическая элита предпочтительна по сравнению с традиционной аристократической элитой, а также харизматической элитой, возникающей вокруг харизматического лидера, обычно в периоды революций, коренной ломки социальных отношений. Вебер отводит решающую роль в бюрократии профессионалам, техническим специалистам, опирается на научные методы управления, считая, что бюрократическое управление оказывается наиболее эффективным, максимально лишенным субъективизма, подкрепленным единообразием правил и инструкций, которыми руководствуются чиновники независимо от своих личных симпатий, они выступают как функция системы. Начиная с Вебера, теоретики и исследователи бюрократии Р. Мертон, Бендикс, С. Липсет и др. считают процесс бюрократизации проявлением более широкого процесса рационализации, имманентно присущей современному обществу; это движение от традиционного общества, где власть передается по наследству (отсюда "элита крови") в руки людей, обладающих знанием (к "элите знания"). Как видим, Вебер позитивно интерпретирует феномен бюрократии, что, вообще говоря, достаточно необычно не только для предшественников Вебера, но и для современных социологов и особенно для самих субъектов бюрократического управления. "Термины бюрократ, бюрократический и бюрократия это, конечно, бранные слова, не без оснований пишет известный социолог Людвиг фон Мизес. Никто не называет себя бюрократом или свои методы бюрократическими. Эти слова всегда употребляются в оскорбительном смысле. Они всегда подразумевают уничтожительную критику людей, институтов или процедур. Никто не сомневается в том, что бюрократия глубоко порочна и что она не должна существовать в совершенном мире . А кто только не критиковал и не критикует бюрократию! И громче всех сами бюрократы, желающие иметь своеобразное алиби. Критика бюрократии раздается и слева, и справа. Острую критику бюрократии мы находим у Маркса, причем особенно у молодого Маркса (что имеет свое объяснение: когда Маркс стал писать о государстве диктатуры пролетариата, М. Бакунин не без оснований упрекал его в том, что это будет государством, руководимым пролетарскими чиновниками, новым видом бюрократии, новым привилегированным меньшинством ). Как известно, Маркс исходил из понимания бюрократии как власти, отчужденной от народа, выражающей интересы эксплуататорских классов. Он связывал ее с потерей организацией содержательных задач своей деятельности, с главенством формы над содержанием (бюрократия "выдает формальное за содержание, а содержание за нечто формальное" ). Бюрократия есть "государственный формализм". "Бюрократия считает самоё себя конечной целью государства... Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низы во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение". Для бюрократа характерен взгляд, "будто начальство все лучше знает" . Бюрократия, по существу, владеет государством, "это есть ее частная собственность. Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в ее собственной среде ее иерархической организацией, а по отношению к внешнему миру - ее замкнутым корпоративным характером" . Следуя мыслям Маркса, Ленин писал: "Тот особый слой, в руках которого находится власть в современном обществе, это – бюрократия. Непосредственная и теснейшая связь этого органа с господствующим в современном обществе классом буржуазии явствует... из самих условий образования и комплектования этого класса" . И еще: "Бюрократическая система в конечном счете ведет к возникновению привилегированного слоя, оторванного от масс и стоящего над ними" . Что ж, в этих словах много правды, даже больше, чем вкладывал в них сам вождь революции, ибо "социалистическая" бюрократия и привела к возникновению нового эксплуататорского слоя, новой элиты. Известно, что марксизм ставит задачей слом бюрократической государственной машины, переход к общественному самоуправлению. Правда, подавляющее большинство политологов считает, что сложное современное общество, обходящееся без бюрократического аппарата, основанное на непосредственном самоуправлении народа, – не более чем социальная утопия (причем подтверждением этой точки зрения оказывается и тоталитарная власть бюрократической элиты "реального социализма"). Л. фон Мизес пишет, что социалисты, "прогрессисты" в своей критике бюрократии присоединяются к тем, кого с презрением называют "реакционерами", утверждая, что бюрократические методы "не составляют существа той утопии, к которой они сами стремятся. Бюрократия, говорят они, это, скорее, неудачный способ, каким капиталистическая система пытается справиться с неумолимой тенденцией к своему собственному исчезновению. Неизбежный конечный триумф социализма упразднит не только капитализм, но и бюрократию. В счастливом мире завтрашнего дня, в благословленном раю всестороннего планирования больше не будет никаких бюрократов" . Увы, практика "реального социализма" мало соответствовала этому нормативу...

Конечно, концепция бюрократии Вебера уязвима для критики. Для Вебера бюрократия – наиболее рациональная организация управления. Но это предельная рациональность в средствах, которые обесцениваются и превращаются в свою противоположность – иррациональность целей. Это блестяще показывает Ф. Кафка в "Процессе". Чиновник рационально ведет дела в своей узкой области, но не понимает общей цели системы, которая оказывается иррациональной. Бюрократическое управление, которое Вебер считает рациональным, оказывается комбинацией частичной рациональности и глобальной иррациональности. Тем не менее, Вебер трактует бюрократию позитивно, как имперсональное управление, основанное на компетентности, в отличие от управленческой деятельности в традиционном обществе, которое носит персональный характер, соответствующий личностному характеру власти в этом обществе, а управленческие решения субъективны. Поэтому элита бюрократии (собственно, Вебер избегал пользоваться термином "элита", зато им широко пользуются продолжатели его социологической традиции С. Липсет, Р. Мертон. Ф. Селзник и др.) является оптимальным управленческим слоем. Рациональность, эффективность, строгая регламентация, разделение управленческого труда, безличность рассматриваются как идеал организационной деятельности. Это "идеальный тип" бюрократии... Вебер подчеркивал, что это – господство закона, а не людей, что бюрократическая администрация означает осуществление контроля на основе знания, что делает ее специфически рациональной. Продолжим рассмотрение аргументов против модели "идеальной бюрократии" Вебера. Еще Т. Парсонс, автор предисловия к американскому изданию трудов Вебера, указал на некоторые его слабости. Так, правление, основанное на компетенции и правление, основанное на дисциплине, не всегда совпадают, вступают в конфликт друг с другом. Можно было бы сформулировать этот тезис гораздо более остро. В идеальной модели бюрократии Вебера карьера чиновника напрямую связана с его компетентностью; предполагается, что вышестоящий чиновник более компетентен, чем нижестоящий. Но реальность разительно противоречит этой идеальной модели. В частности, российский опыт свидетельствует о том, что норматив Вебера действует "с точностью до наоборот". Сплошь и рядом вышестоящий бюрократ отнюдь не компетентнее нижестоящего, но командует последним ex officio. Тут работает известная формула: "Ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак". Если, по Веберу, бюрократия - воплощенная рациональность, то рационально ли слепое повиновение приказам вышестоящего начальника? В модели Вебера чувствуется наследие традиций прусской абсолютистской бюрократии. Сошлемся еще на два возражения по поводу рациональности и эффективности бюрократии, которые хотя и сделаны в полушутливом гротескном жанре, отнюдь не становятся от этого менее весомыми. И, прежде всего, на "закон Паркинсона" (закон самовозрастания бюрократии). Как показал Н. Паркинсон, бюрократия разрастается, как раковая опухоль, независимо от объекта управления, причем эффективность этого управления непрерывно снижается. Остроумное объяснение неэффективности бюрократии дает и "принцип Питера". Если начинающий бюрократ успешно справляется со своей работой, доказывая свою компетентность, его ждет награда – повышение в должности. Если он вновь доказывает свою компетентность, справляясь с должностными обязанностями, он вновь получает повышение и т.д. Но вот он доходит до ступени, где он не может добиться успехов, и тогда он не получает повышения, застревая на этой должности. И тогда может получиться, что все бюрократические должности заняты людьми, достигшими своего "уровня некомпетентности". Что ж, в этой шутке большая доля правды. Модель Вебера далека от ее эмпирической верификации. Впрочем, Вебер отчетливо понимал это. Он прямо отмечал, что его идеальный тип – не результат эмпирического обобщения материала, но именно идеальное конструирование модели, которая может быть эвристической при построении теории, объясняющей социальный процесс. В модели Вебера элита бюрократии – элита компетентности. Увы, слишком часто она оказывается "элитой" некомпетентности. Прислушаемся еще к одному возражению, высказанному М. Мейером, У. Стивенсоном, С. Уэбстером в книге "Пределы бюрократического роста": бюрократия, как правило, генерирует "суббюрократию", над которой первая (элита бюрократии) теряет контроль; последние становятся как бы "антителами" в первоначальной бюрократической системе . Существенно и замечание известного американо-израильского социолога А. Этциони о роли бюрократии в бизнесе, о том, что в современном капиталистическом обществе получение прибыли выше компетентности и "логики администрации". Интересы бюрократов государственных и частных учреждений не могут быть выше интересов класса капиталистов, "элиты, олицетворяющие цели производства и прибыли, должны быть более могущественны, чем те, которые представляют профессиональные ценности. Эффективной элитарной иерархией является такая, при которой структура элит и иерархия целей гармонично дополняют друг друга" . Особый интерес представляет для нас вопрос о соотношении элиты и бюрократии. Некоторые политологи отождествляют эти понятия: бюрократия и выступает как элита. Но в этом случае необходимо было бы уточнить, что имеется в виду не вся иерархия бюрократии, а лишь ее верхушка. Кроме того, следует отметить, что данное отождествление не вполне корректно и потому, что в элите, в том числе политической элите, есть и такие члены, которые не могут классифицироваться как бюрократы. Другие политологи исходят из того, что бюрократия – административный аппарат элиты. Но эти разногласия носят в большой мере терминологический характер, речь идет о более широком (в первом случае) или менее широком понимании бюрократии. Интересна в этом плане трактовка бюрократии в СССР. Некоторые советологи считали, что элита это верхушка бюрократической номенклатуры СССР, другие (в том числе М. Восленский) – что элита социальный слой, из которого черпается номенклатура. Опять-таки разногласия носят больше терминологический характер. Представляется достаточно взвешенной следующая формулировка: "Политическая воля элит реализуется главным образом через бюрократический аппарат, постоянно занимающийся государственными делами. Элита намечает главные цели и магистральные линии деятельности государства, а бюрократический аппарат их реализует (последний может саботировать выполнение их). Сильная бюрократия может навязать свою волю, частично превращаясь в политическую элиту" .

Технологический детерминизм и элитология . Если биологические и психологические интерпретации элитаризма выливаются в попытку доказать, что вхождение в элиту – следствие особенностей генотипа или психологических особенностей человека, то наиболее распространенные ныне варианты элитизма поднимают проблему на надиндивидуальный уровень, интерпретируя элиту как функцию социальных отношений, как удовлетворение потребностей общества в управлении. Такая потребность действительно существует, вопрос, однако, в том, должна ли она обязательно вести к власти элиты. Нельзя исключить, что элитаристы, ссылаясь на реальную потребность в управлении, гипертрофируют особую форму управления, связанную с узурпацией этой функции господствующим эксплуататорским классом, превращением ее в привилегию для узкого слоя представителей этого класса. Обосновывая свою позицию, элитаристы обычно отмечают, что социальная организация порождает иерархию и элиту, функционирующую в интересах общества (а может быть, господствующего класса?). Элитаристы исходят из необходимости разделения труда в обществе и утверждают, что оно коррелируется с неравными способностями людей. При этом необходимость разделения труда на определенном этапе человеческой истории "незаметно" превращается у них в необходимость антагонистического разделения труда. Можно согласиться с американским социологом Ф. Селзником в том, что управление социальной жизнью означает наибольшую вовлеченность человека в деятельность группы. Но отсюда он делает вывод, что те, кто наиболее вовлечен в деятельность группы, оказываются ее элитой, и ссылается на социологические исследования корпорации "Дженерал электрик". Но вот почему эта вовлеченность ограничена, как признает последователь Селзника Ч. Пирроу, "немногими наверху" ? Наконец, почему эти немногие получают огромные привилегии, которые тщательно оберегают? Мы видели, что еще Вебер фиксировал функциональный дуализм "идеальной организации" между управляющими и управляемыми. Власть бюрократической элиты, по Веберу, основана на компетентности. Однако сразу возникает вопрос, который вынуждены задать и сами последователи Вебера (например, Т. Парсонс): не смешивает ли Вебер два типа власти – основанный на компетентности и базирующийся на формальном положении в учреждении? Разве не типична фигура высокопоставленного чиновника, менее компетентного, чем некоторые из его подчиненных, которыми он тем не менее управляет в силу своего положения? Широко распространенная ныне организаторская теория элиты (ее называют также функциональной, или технологической) нашла свое выражение в работах Дж. Бернхэма, А. Фриша, К. Боулдинга и их последователей, считающих, что формирование элиты зависит от тех функций, которые в определенную эпоху играют в обществе главенствующую роль. Если в XIX веке на первый план выдвигалась предпринимательская инициатива, то в XX веке решающими стали организаторские способности. Бернхэм писал, что с изменением характера современного производства функция управления стала решающей, сделав тех, кто ее осуществляет, элитой общества. Технологический элитаризм за свою почти вековую историю значительно эволюционировал. Первой формой ее были технократические теории. Их основатель Т. Веблен считал, что главную роль в современном производстве играет инженерно-техническая интеллигенция, она и должна быть элитой общества. Эти взгляды носили печать утопизма; в годы "великой депрессии" 1929-1932 годов перепуганная буржуазия относила Веблена, Скотта и их сторонников к "розовым", поскольку те носились с идеей заставить капиталистов под угрозой "забастовки инженеров" передать им бразды правления. Второе поколение сторонников технологического детерминизма возглавил Дж. Бернхэм, который в своем программном произведении "Менеджерская революция" утверждал, что на смену капитализму придет не социализм, а "менеджеризм"; менеджерская революция приведет к власти новый правящий класс – элиту управляющих. Если Веблен призывал инженеров и техников оттеснить бизнесменов и взять в свои руки руководство индустрией и социальной жизнью в целом, поскольку они действуют с позиций производственной целесообразности, что совпадает с общественной пользой, то Бернхэм считал неправомерным относить к элите рядовых инженеров и техников, которых именует просто "квалифицированными исполнителями". К элите менеджеров он относит директоров, председателей советов, президентов крупнейших корпораций, тех, кто "фактически управляет процессом производства, независимо от юридической и финансовой формы – индивидуальной, корпоративной, правительственной". Прообраз класса менеджеров как новой элиты он видел в иерархии директоров американских корпораций "Дженерал Моторс", "Ю.С. Стил". Ссылаясь на концепцию американских экономистов Берли и Минза о разделении собственности и контроля, Бернхэм утверждал, что в индустриально развитых странах произошло "отчуждение" функции управления от функции собственности и что первая приобрела решающее значение; подлинной элитой оказываются уже не капиталисты, а управляющие и высшее звено администрации. Если во времена А. Смита капиталист был одновременно и управляющим своим предприятием, отмечал Бернхэм, то теперь он утрачивает функцию управления. При этом Бернхэм проводит аналогию с тем, как в средневековой Франции короли династии Меровингов утратили контроль над страной, который захватили реально правящие мажордомы династии Каролингов. Он выдает менеджеров за "новый класс", не связанный с капиталистами, а рекрутируемый из всех классов общества, вбирающий в себя наиболее способных людей. "Положение, роль и функции менеджеров ни в коей мере не зависят от сохранения капиталистической собственности", они связаны с расширением государственного регулирования экономики. Государственно-монополистические тенденции Бернхэм выдает за подрыв капитализма. "Когда основные средства производства перейдут в собственность или под контроль государства,.. переход от капиталистического общества к господству менеджеров будет в основном завершен". К "новой элите" Бернхэм относит помимо управляющих промышленными корпорациями руководителей правительственных учреждений. Он пишет, что в менеджерском обществе происходит политизация всех сторон жизни. В капиталистическом обществе политика и экономика – отдельные сферы социальной жизни, в "менеджерском" это различие исчезает, равно как и границы между политиками и "капитанами индустрии"; менеджеры управляют обществом. Капиталисты контролируют государство косвенно, менеджеры – непосредственно. Если в капиталистическом обществе власть сосредоточена в парламентах, то в менеджерском – в административных органах. Нетрудно видеть, что идеал общественного устройства Бернхэм видит в государственно-монополистическом капитализме, при котором элита менеджеров эксплуатирует массы. Он цинично признает, что пропагандируемая им социально-политическая система может быть названа "типом корпоративной эксплуатации... Менеджерская группа эксплуатирует остальное общество" . Менеджерская элита контролирует средства производства и имеет привилегии в распределении продуктов труда, государство оказывается "собственностью менеджеров". В будущем М. Джилас использует идеи Бернхэма для объяснения социальных процессов в странах "реального социализма". Бернхэм не скрывает, что "общество управляющих" будет классовым обществом, в котором естьпривилегированные и угнетенные, короче, это - государственно-монополистический капитализм. Причем выступления против "общества управляющих" Дж. Бернхэм, А. Берли, Д. Элеско изображают как "бессмысленные" и "утопические", ибо они направлены против "квалифицированной элиты". Утверждения теоретиков "элиты управляющих" о том, что место капиталистов занимает "новый класс менеджеров", малоубедительны. Реальный процесс отделения собственности на капитал от приложения капитала не означает перехода власти от капиталистов к менеджерам. Президенты и директора монополистических объединений являются, по существу, функционирующими капиталистами (в отличие от капиталистов-собственников). И вербуется элита менеджеров отнюдь не из всех классов общества, как хотелось бы представить дело сторонникам "функционального" обоснования элитаризма. Исследования западных социологов показывают, что большинство высших менеджеров являются выходцами из привилегированных слоев общества. Еще Р. Миллз в 50-х годах показал, что только 8% управляющих американскими корпорациями были "выходцами из более низких слоев населения". С тех пор положение мало изменилось. Как свидетельствовал Т. Дай в 70-х–80-х годах, большинство американских менеджеров происходит из "высшего или высшего среднего класса". Аналогичную статистику приводят американские социологи в 90-х годах. Как писал Миллз, "ведущие администраторы и крупнейшие богачи из мира корпораций не представляют собой двух отличных друг от друга и четко обособленных групп. Они весьма основательно переплетаются между собой в мире корпоративной собственности и привилегий" . Можно допустить, что элитаристы нарочито подчеркивают сложность административного управления, возводя его в некое мистическое искусство, доступное лишь избранным. Ими "по счастливой случайности" оказываются представители господствующих классов. Но так ли таинственно искусство управления, что доступно лишь "избранным", причем главным образом из привилегированных слоев общества? Совершенно ясен апологетический смысл утверждений о "врожденных талантах" к управлению у власть имущих. Еще один аргумент – ссылка на то, что руководство общественной жизнью требует профессиональной подготовки; народ же не осведомлен, не подготовлен к такой сложной деятельности. Следовательно, ее надо предоставить специально подготовленной управленческой элите. Тезис бесспорный, но при условии равных для всех членов общества возможностях получить такое образование. В действительности, в стратифицированном обществе эти условия оказываются далеко не равными. Американские социологи У. Уорнер и Дж. Эблеген называют "королевской дорогой" в элиту хорошее образование. Однако американская статистика показывает, что число студентов из семей рабочих и фермеров в несколько раз ниже, чем из семей "высшего" и "высшего среднего" классов. Отметим, что в последние четверть века меняются акценты в обоснованиях элитаризма с позиций технологического детерминизма. Причина этой трансформации – социальные последствия научно-технической революции, ведущие к росту влияния и статуса бюрократии и определенных слоев интеллигенции, в том числе гуманитарной, принимающей участие в управлении различными сторонами социальной жизни. Для обозначения именно этих слоев применяется термин "новая элита" (менеджеры, верхушка чиновничества и упомянутые выше слои интеллигенции), которая в отличие от "старой элиты" ("элиты крови" и "элиты богатства") рассматривается как важнейший агент создания новых форм постиндустриальной социальной структуры. Много пишется о том, что НТР возносит на гребень власти и влияния эти социальные группы; западные футурологи (в том числе Д. Белл, Г. Кан, А. Винер) отводят им в будущем роль важнейших составных частей правящей элиты. Современные западные социологи все больше отказываются от малоубедительных и легковесных восторгов по поводу "гениальности" высших слоев и ставят проблему элиты в прямую зависимость от бюрократизации общества, используя этот термин при анализе высших страт в бюрократической системе. "Новая элита", состоящая из должностных лиц "западных правительственных организаций и частного предпринимательства", объявляется продуктом "западных образовательных институтов". Эта элита вырабатывает "свою идеологию (технократический либерализм), свою систему рекрутирования (университеты, элитарные учебные заведения") . Вырабатывая свою идеологию, бюрократическая элита исходит из понимания общества как системы бюрократических институтов, эффективно руководимых квалифицированными менеджерами, из ведущей роли "новых элит", которые научными средствами регулируют социальные отношения, а "бесклассовое" рекрутирование элит приводит к оптимальному соотношению между элитами и массами, минимизируя или снимая социальную напряженность. Такой подход учитывает то, что НТР приводит к росту влияния научно-технической и гуманитарной интеллигенции: правящая элита вынуждена обращаться к ней не только по технологическим, но и по политическим, а также социальным вопросам. Теоретики неотехнократии утверждают, что развитие НТР ведет к установлению власти интеллектуальной элиты. Однако более осторожные представители этого направления резонно замечают, что интеллектуалы в лучшем случае решают вопрос о способах, а не о целях жизнедеятельности общества. Хотя правящая элита может абсорбировать отдельных представителей верхушки интеллигенции и менеджеров, не они определяют политику. В современных неотехнократических теориях проблема элиты занимает одно из центральных мест. У Дж. Гэлбрейта современная технология с неизбежностью порождает элиту, представляющую собой "техноструктуру", образуемую иерархией специалистов во главе с менеджерами. Причем техноструктура - это не совокупность личностей, но институт. Не индивид, не отдельный лидер, "а целый комплекс ученых, инженеров и техников, работников сбыта и рекламы, экспертов, бюрократов, координаторов... становится руководящим разумом деятельности фирмы. Это и есть техноструктура" . Элита анонимна. Смерть и приход нового человека, продолжает Гэлбрейт, не оказывают ни малейшего влияния на "Дженерал Моторз" или "Континентал кэн". Люди чувствуют, что власть перешла к техноструктуре. Таким образом, "новая элита" не элита личностей, но корпоративная элита, функциональная по отношению к современной технологии. Такая же корпоративная элита специалистов управляет и политикой. Техноструктура выступает как элита новаторов, руководствующихся не кратковременными интересами получения прибыли, а долговременными интересами увеличения мощи и престижа корпораций, которые совпадают с интересами общества в целом. По Гэлбрейту, власть ныне во все большей степени ассоциируется с доступом к знанию, информации, поэтому центр власти перемещается от элиты владельцев капитала к элите специалистов, носителей знания, "от капитала к организованному знанию". Кредо неотехнократов, как, впрочем, и всех технологических детерминистов, – "элита спасет мир", но только хорошая, квалифицированная элита. Но не является ли это всего лишь либеральной утопией, переходящей в концепциях Д. Белла, З. Бжезинского в утопию консервативную? И Гэлбрейт, и Белл широко пользуются понятием "дефицит". В современных условиях такие факторы, как капитал, земля, труд, полагает Гэлбрейт, избыточны, тогда как знания дефицитны. Именно с изменением характера "дефицита", считает Белл, произойдет иерархизация элиты по новым критериям. Ссылаясь на объективный процесс возрастания роли ученых и специалистов, неотехнократы заявляют, что именно они – элита постиндустриального, информационного общества, ибо обладают научными знаниями, профессиональным опытом, умением руководить современными организациями. Эта элита не только более эффективна, но и более справедлива, ибо признает только одну ценность, одну заслугу – знание, это – элита заслуг, меритократия. Проблема элиты стоит в центре концепции постиндустриального общества. Белл называет его основные черты: переход от производства товаров к экономике обслуживания; господствующее положение "класса" профессиональных и технических специалистов; централизация теоретических знаний как источник новаторства и формулирования политических принципов; контроль над технологией, создание новой, "интеллектуальной" технологии. "Осевым" принципом общества является наука, а его элита – те, кто представляют науку; происходит переход от "общества производящего" (индустриального общества) к информационному, от эмпирического знания к теоретическому как основному способу "проектирования мира". Отсюда – ведущая роль "интеллектуальной технологии" (особенно таких методов, как линейное программирование, системный анализ, кибернетика, теория игр, мощные современные ЭВМ, которые дали новые средства для экспериментов в области социальных отношений). На этом фоне и происходит рост значения научной элиты, которая выходит на авансцену постиндустриального общества. Она становится интегральной частью правящей элиты, оттесняя элиту собственников. Если раньше доминирующими фигурами в элите были предприниматели, бизнесмены, то на смену им придут ученые-математики, экономисты, социологи, специалисты в области вычислительной техники. Если центром жизнедеятельности индустриального общества была капиталистическая корпорация (и, соответственно, элитой общества была капиталистическая элита), то господствующими учреждениями информационного общества будут университеты, интеллектуальные институты типа "Рэнд корпорейшн", именно там будут ставиться задачи, требующие наиболее ответственных творческих решений, туда будут стекаться наиболее талантливые люди, образующие элиту общества (не реализуется ли в новом варианте идеал платоновской элиты царей-философов?). Руководство обществом из рук капиталистов, финансовой олигархии и выражающих их интересы политиков перейдет в ведение исследовательских организаций, промышленных лабораторий университетов и, соответственно, менеджеров, организаторов науки. Впрочем, как бы спохватившись, Белл старается несколько ослабить слишком радикальный вывод о том, что элита ученых будет управлять обществом. Он оговаривается, что не верит, чтобы технократы и ученые смогли реально добиться такой власти, ибо в современном обществе политика превалирует над всем. Но, поскольку элита политиков основывает свои решения на рекомендациях экспертов, их мнение все чаще оказывается определяющим. Раз крупнейшие институты постиндустриального общества будут носить интеллектуальный характер, производственные и иные решения будут подчинены контролю "интеллектуальных центров общественного влияния". Важнейшие решения будут приниматься элитой политиков, но базироваться они будут на исследованиях и анализе элиты интеллектуалов; принятие решений будет носить все более технический характер. Выращивание талантов и распространение интеллектуальных учреждений станет основной заботой общества. Интеллектуальные и научные круги не только будут привлекать наиболее одаренных людей, но в конечном счете они же будут определять и престиж человека, и его положение в обществе. Интеллектуальная элита рассматривается как одна из правящих элит, хотя непосредственная власть "находится в руках правительственной элиты". По прогнозам футурологов этого направления, будущее общество должно быть дифференцированным, стратифицированным: элите противостоит непривилегированное большинство. В одном из прогнозов "Рэнд корпорейшн" элита будущего (верхушка ученых, экспертов) должна держать в подчинении большинство, пользуясь методами психологического манипулирования. Слой интеллектуалов и специалистов также оказывается неоднородным. Белл различает три "класса": "творческую элиту ученых и высшей профессиональной администрации", далее "средний класс" инженеров, научных сотрудников и "пролетариат умственного труда" – техников, ассистентов, младших сотрудников, лаборантов. В постиндустриальном обществе, пишет Белл, основным противоречием является не противоречие между рабочим классом и буржуазией, а между элитой специалистов и "простонародьем". Для последнего характерен стихийный протест, иррациональная реакция на роль науки и научно-технической интеллигенции, все более упрочивающей свое доминирующее положение. Итак, основное противоречие капиталистического общества – между пролетариатом и буржуазией – сменилось, по Беллу, противоречием между интеллектуальной элитой и массой, в том числе рабочим классом, который находится внизу его системы социальной стратификации. Он утверждает, что рабочий класс сокращается количественно (при этом он сужает понятие "рабочий класс", включая в него людей, занятых преимущественно неквалифицированным, тяжелым физическим трудом) и делает вывод о том, что "рабочий вопрос" перестал быть центральным, уступив место противоречию между квалифицированной элитой и неквалифицированной массой. "Решающее разделение в современном обществе пролегает не между теми, кто владеет средствами производства и недифференцированным пролетариатом, – пишет Белл.– Оно пролегает по линии бюрократических и властных отношений: между теми, кто обладает властью принимать решения, и теми, кто не обладает ею" . Таким образом, перед нами вариант традиционной элитаристской дихотомии, хотя и с учетом социальных изменений современной эпохи. И субъектом социальных изменений оказываются не народные массы, а элита, выступающая носителем научно-технического прогресса. Возвышение "новой элиты" многие американские социологи называют важнейшим элементом социальных изменений последних десятилетий. Эти положения стали настолько популярны, что перешли из узкосоциологических трактатов на страницы широкой прессы. Так, журнал "Ю.С. ньюз энд уорлд рипорт" поместил за последние два десятилетия целый ряд статей, посвященных этой проблеме. Первая из них носит характерный заголовок: "Наша новая элита. Лучше или хуже?". "Э. Янг, бывший представитель США в ООН, карикатурист К. Трюдо, губернатор Дж. Браун, бывший государственный секретарь Г. Киссинджер... Что общего у этих людей?", - задает вопрос журнал и отвечает: все они принадлежат к растущему новому "классу профессионалов", "новой элите", власть которой исходит не от собственности на средства производства, а "от манипулирования словами, символами и идеями". Эти люди становятся все более могущественными "в лабиринтах коридоров правительственных учреждений", где эксперты трудятся над различными проблемами – от экологии до юношеской преступности. "Бизнес и промышленность зависят от профессионалов". Журнал, впрочем, признает, что остаются дискуссионными фундаментальные вопросы: являются ли эти люди новым классом? Правят ли они уже нынешней Америкой или будут править ею в ближайшее время? И будет ли это благом для общества? Американский социолог М. Новак изображает появление новой элиты как прогресс, как выдвижение на позиции власти одаренных и образованных людей; с их приходом в элиту социальная структура становится более справедливой и демократичной по сравнению с обществом, где господствовала "старая элита", включавшая в себя менее 1% населения. Можно согласиться с тем, что социальные группы, объединяемые понятием "новая элита", относительно демократичнее, чем элита земельной аристократии или финансовой олигархии. Однако демократизм этих слоев не стоит переоценивать. Выше уже отмечалось, что большинство членов этих групп - выходцы из высших и "высших средних" классов. Большинство социологов, соглашаясь с тем, что "новой элите" принадлежит все возрастающая роль в управлении социальной жизнью, оговаривается, что это относится к верхушке интеллектуалов и менеджеров – "элите профессионалов", а не ко всей интеллигенции, численность которой быстро возрастает. Они признают, что среди интеллигенции западных стран, претендующих на то, что они вошли в постиндустриальное общество растет внутренняя дифференциация, что социальный статус и жизненный уровень широких кругов интеллигенции падает. Констатируя, что в США наблюдается "перепроизводство интеллектуалов", М. Новак отмечает: поникнуть в "новую элиту" удается лишь тем, кто обладает такими преимуществами (лучше, если всеми сразу): "качественное" (элитное) образование, высокий доход и статус . Известный американский социолог Э. Тоффлер пишет, что социально-политическое развитие передовых в экономическом отношении стран в последние годы все больше заставляет многих западных политологов отказаться от лозунгов правления большинства, характерных для эпохи индустриализма (или "второй волны", по его собственной терминологии), и открыто признать, что эпоха "сверхиндустриализма" ("третьей волны") – это правление квалифицированного меньшинства. Он пишет, что "третья волна" бросает вызов "привилегиям и прерогативам нынешних элит". Ход истории будет во многом зависеть от "гибкости и ума нынешних элит, субэлит и сверхэлит". Если эти группы окажутся близорукими и у них будет отсутствовать воображение, как у большинства правящих групп в прошлом, они будут сопротивляться третьей волне и... лишь увеличат риск своего собственного уничтожения" . Нетрудно видеть, что концепции "новой элиты" – определенная модификация знакомых нам технократических теорий. Вряд ли можно всерьез принимать попытки представить "новую элиту" равно заботящейся о всех классах и слоях общества. Будучи привилегированной группой, она защищает свои специфические интересы и, вместе с тем, защищает социальную систему, которая и обеспечивает ее привилегированное положение. Ее "технизированное" сознание ориентировано на то, чтобы представить социально-политические проблемы как чисто технические, решаемые средствами современной науки; она предпочитает уходить от вопросов о целях и ценностях жизни, перенося центр тяжести на поиски наиболее эффективных средств их достижения. Однако претензии "новой элиты" (точнее, ее идеологов) на политическую и идеологическую нейтральность и неангажированность вряд ли можно принять. Политические проблемы отнюдь не редуцируются до уровня технических, решаемых средствами науки; в этом случае они утратили бы характер проблем политических. Не случайно, что в докладе Римскому клубу Дж. Боткина, М. Элмендиры, М. Малитца "Нет пределов обучаемости" осуждается взгляд на то, что массы инертны и не информированы и потому решение социальных проблем лучше предоставить элите экспертов, и выражается сожаление по поводу того, что широкие научные круги стоят в этом вопросе на стороне элиты . Та же мысль содержится в докладе Римскому клубу М. Зибкера и И. Кайа "К глобальному видению мировых проблем": "Будущее человечества является проблемой, которую нельзя предоставлять только узким кругам" . В еще одном докладе "Микроэлектроника: к лучшему или худшему?" говорится об опасности появления всемогущей технократической элиты, отмечается, что развитие новейшей технологии создает технические предпосылки бюрократизации политической власти. "Микроэлектроника делает возможными всевидящие мониторы для тайного надзора элиты, оторванной от народа и противостоящей ему, за образом бытия и мыслей людей, создает широчайшие возможности для манипулирования их сознанием" . "Симптоматично,– пишет японский социолог И.Масуда,– что мы все чаще наблюдаем острую критику концепций "экспертократии", предлагаемой неотехнократами" .

* * *

Итак, мы выявили основные черты элитаристской парадигмы: признание необходимости и неизбежности элиты для любой социальной системы, институциональных привилегий этой социальной страты, дихотомии элита - масса как важнейшей характеристики политсистемы. Этой парадигме противостоит эгалитаристская парадигма, антиэлитизм. Однако и в истории политической мысли, и в настоящее время элитаристская парадигма является превалирующей. Ряд исследователей считает, что в постсоветский период в российской политологии, как и в российском массовом сознании, элитаристская парадигма вытеснила эгалитаристскую. Думается, однако, что дело обстоит сложнее: и в российском массовом сознании указанные парадигмы продолжают сосуществовать, и поиск оптимальной политической системы идет в условиях борьбы и взаимодействия, а отчасти и взаимопроникновения обеих парадигм. Так что положение о том, что элитистская парадигма вытеснила эгалитарную, представляется нам не вполне обоснованным. Об укорененности в российском менталитете эгалитаристской парадигмы свидетельствуют, в частности, результаты социологических опросов, а также выборов в представительные органы Российской Федерации.

Gittler J. Social Dynamics. NY, 1952, p. 148.

См : Cronbach J. Essentials of Psychological Testing. NY , 1966.

Цит по: Фромм Э. Анатомия человеческой разрушительности. М., 1994, с.50.

Американская социологическая мысль. М.,1994, с.35.

Там же, с. 32.

Фрейд З. Будущность одной иллюзии // Сумерки богов. М., 1989, с. 97.

Там же, с.118.

Freud S . Aufgewalte Schriften. B., 1969, S. S. 120–129, 191–192, 264.

Lasswell H. Power and Personality. NY ., 1948, p . p .270, 303.

Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990, с.21.

Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. С. 127.

Там же, с. 146

Точнее, формулировки Фромма более осторожны: «По-видимому, садистские и мазохистские черты можно обнаружить в каждом человеке...существуют индивиды, в личности которых эти черты преобладают»

Фромм Э. Бегство от свободы, с.136.

Там же, 141–142.

Данилевсктй Н.П. Россия и Европа. М.,1991, с.109.

Шпенглер О. Закат Европы. Очерки мифологии мировой истории. М.,1993, т.1, с. 163.

Тойнби А. Постижение истории. М.,1991, с.259.

Там же, с.260, 303.

Там же, с.355.

Там же, с. 450.

Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.,1992, с. 302

Там же, с.304.

См: Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л .,1989.

См : Max Weber's Theory of Organisation. Ed. By A. Henderson & T.Parsons, NY, 1947; Гайденко П . П ., Давыдов Ю . Н . История и рациональность . Социология М.Вебера и веберовский ренессанс. М.,1991, с.83.

Вебер М. Избр. произв. М., 1990. С.646-647.

Л. фон Мизес..Бюократия. Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М.,1993.с.9.

Бакунин М. Философия. Социология. Политика. М.,1989, с.483.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т.1, с. 271.

Там же, с.с. 271–272, 201.

Там же. с. 272.

Ленин В.И. ПСС, т. 1, с.439., т. 33, с. 115.

Л..фон Мизес, цит. соч., с. 9.

См.: Мандел Э. Власть и деньги. Общая теория бюрократии. М.,1992, с.156.

Там же, с. 161.

Санистебан Л. Основы политической науки. М .,1992, с 32.

Perrow Ch. Complex Organisations. L.,1972, p.192.

Burnham J. The Managerial Revolution. NY , 1941, p . p .80–125.

Миллс Р. Властвующая элита. М .,1959, с . с . 162–163.

См : Politics and Society. 1980, ? 3. Р . 353.

Galdraith J. Economics and the Public Purpose. Boston, 1973. p. 82.

Bell D. The Coving of Post-Industrial Society. A Venture in Social Forecfsting. NY, 1973, p.p. 14,52,119,165–368.

US News & World Report, 1980, Febr. 25, p.p. 65, 69.

Toffler A. The Third Wave. NY, 1981, p. 10, 419, 441.

Botkin J., Elvavjra M.,Maliza M. No Limits of Learning. NY, 1979, p.p. 61, 112.

Siebker V., Kaya Y., Toward a Global Vision of Human Problems, 1974, p.p. 231–232.

Friedrichs G. & Schaff F. Microelectronics and Society: for Better or for Worse, Oxf.,1982,p.305.

См .: Masuda J. The Information Society as Postindustrial Society. Tokyo, 1980.