Победоносцев К. Болезни нашего времени

I
Все недовольны в наше время, и от постоянного, хронического недовольства многие
переходят в состояние хронического раздражения. Против чего они раздражены? -
против судьбы своей, против правительства, против общественных порядков, против
других людей, против всех и всего, кроме себя самих.
Мы все бываем недовольны, когда обманываемся в ожиданиях: это недовольство
разочарования, приносимое жизнью на поворотах, сглаживается обыкновенно на
других поворотах тою же жизнью. Это временная, преходящая болезнь, не то, что
нынешнее недовольство - болезнь повальная, эпидемическая, которою заражено все
новое поколение. Люди вырастают в чрезмерных ожиданиях, происходящих от
чрезмерного самолюбия и чрезмерных, искусственно образовавшихся потребностей.
Прежде было больше довольных и спокойных людей, потому что люди не столько
ожидали от жизни, довольствовались малой, средней мерой, не спешили расширять
судьбу свою и ее горизонты. Их сдерживало свое место, свое дело и сознание
долга, соединенного с местом и делом. Глядя на других, широко живущих в свое
удовольствие, маленькие люди думали: где нам? - и на этой невозможности
успокаивались. Ныне эта невозможность стала возможностью, доступною воображению
каждого. Всякий рядовой мечтает попасть в генералы фортуны, попасть не трудом,
не службою, не исполнением дела и действительным отличием, но попасть случаем и
внезапной наживой. Всякий успех в жизни стал казаться делом случая и удачи, и
этою мыслью все возбуждены более или менее, точно азартною игрою и надеждой на
выигрыш.
В экономической сфере преобладает система кредита. Кредит в наше время стал
могущественным орудием для создания новых ценностей; но это средство сделалось
доступно каждому, и при относительной легкости его употребления далеко не все
создаваемые ценности получают действительное значение и служат для
производительных целей: большею частью создаются ценности мнимые, дутые, для
удовлетворения случайных и временных интересов, с расчетом на внезапное
обогащение. Вследствие того успех каждого предприятия не в той мере, как бывало
прежде, зависит от личной деятельности, от способности, энергии и знания
предпринимателя: в общественной и экономической среде около дела образовалось
великое множество невидимых течений, неуловимых случайностей, которых нельзя
предвидеть и обойти. Каждому деятелю приходится вступать в борьбу не с тем или
другим определенным затруднением, но с целою сетью затруднений, которыми дело со
всех сторон обставлено. Расчеты путаются, потому что данные, с которыми
необходимо считаться, ускользают от расчета. Отсюда - состояние неуверенности,
тревоги и истомы, от которого все более или менее страдают. Всякая деятельность
парализуется таким душевным состоянием, в котором деятель чувствует, что не в
силах справиться с обстоятельствами, что воля его и разум бессильны перед
окружающими его препятствиями. Энергия ослабевает, человек дела становится
фаталистом и привыкает рассчитывать в успехе не на силу распоряжения и
предвидения, но на слепой случай, на удачу. Вот одна из причин того пессимизма,
которым заражены столь многие в наше время, и отчасти причина другой, общей
болезни - практического материализма, - потребности чувственных наслаждений.
Чувственные инстинкты возбуждаются с особенной силой в жизни, основанной на
неверном и случайном, в тревожной и лихорадочной деятельности.
Те же явления заметны и в других сферах общественной деятельности. Повсюду ее
орудием становится тот же кредит, повсюду создаются с удивительною быстротою и
легкостью мнимые, дутые ценности, которые иным при благоприятных случайностях
приносят фортуну, у других - рассыпаются в прах от столкновения с
действительностью жизни. Примечательно, с какой легкостью ныне создаются
репутации, проходится, или лучше сказать, обходится воспитательная дисциплина
школы, получаются важные общественные должности, сопряженные со властью,
раздаются знатные награды. Невежественный журнальный писака вдруг становится
известным литератором и публицистом; посредственный стряпчий получает значение
пресловутого оратора; шарлатан науки является ученым профессором; недоучившийся,
неопытный юноша становится прокурором, судьею, правителем, составителем
законодательных проектов; былинка, вчера только поднявшаяся из земли, становится
на место крепкого дерева... Все это мнимые, дутые ценности, а они возникают у
нас ежедневно во множестве на житейском рынке, и владельцы их носятся с ними
точь-в-точь как биржевики со своими раздутыми акциями. Многие проживут с этими
ценностями весь свой век, оставаясь в сущности пустыми, мелкими, бессильными,
непроизводительными людьми. Но у многих эти ценности вскоре рассыпаются в прах,
и владельцы оказываются несостоятельными. Между тем самолюбие успело раздуться
до неестественных размеров, претензии и потребности разрослись не в меру,
желания раздражены, а в решительные минуты, когда надобно действовать, не
оказывается силы, нет ни разума, ни характера, ни знания. Отсюда множество
нравственных банкротств, которые происходят в своем роде от тех же причин, как и
банкротства в сфере экономической. Трудно исчислить, сколько гибнет сил в наше
время отнеправильного, уродливого, случайного их распределения, от неправильного
обращения, всяческих капиталов на нашем рынке. В результате являются люди
молодые, но уже надломленные, искалеченные, разбитые жизнью. Иные не выносят
тяготы своей и, подобно сосуду, неравномерно нагретому, лопаются: в нетерпении
они оканчивают жизнь самоубийством, которое, по-видимому, недорого стоит
человеку, когда он привык себя одного ставить центром своего бытия, мерить его
материальной мерой, и чувствует, что мера эта ускользает от него, и расчеты его
спутались. Другие бродят по свету, умножая собою число недовольных,
раздраженных, возмущенных против жизни и общества: беда, если их накопится
слишком много, и откроются им случаи выместить свою злобу и удовлетворить свою
похоть...
II
Древние ставили, говорят, скелет или мертвую голову посреди роскошных пиров
своих для напоминания пирующим о смерти. Мы не имеем этого обычая: мы веселясь и
пируя, желаем далече от себе отбросить мысль о смерти. Тем не менее она сама,
смерть, за плечами у каждого, и грозный образ ее готов ежеминутно воспрянуть
перед очами.
Каждый день приносил нам известия о самоубийствах, то тут, то там случившихся,
необъяснимых, неразгаданных, грозящих превратиться в какое-то обыденное,
привычное явление нашей общественной жизни... Страшно и подумать, неужели мы уже
привыкли к этому явлению? Когда у нас бывало что-либо подобное, когда ценилась
так дешево душа человеческая, и когда бывало такое общественное равнодушие к
судьбе живой души, по образу Божию созданной, кровию Христовой искупленной?
Богатый и бедный, ученый и безграмотный, дряхлый и старец, и юноша, едва
начинающий жить, и ребенок, едва стоящий на ногах своих, - все лишают себя жизни
с непонятною, безумною легкостью - один просто, другой драпируя в последний час
себя и свое самоубийство.
Отчего это? Оттого, что жизнь наша стала до невероятности уродлива, безумна и
лжива; оттого, что исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в
нашем развитии; оттого, что расслабла посреди нас всякая дисциплина мысли,
чувства и нравственности. В общественной и в семейной жизни попортились и
расстроились все простые отношения органические, на место их протеснились и
стали учреждения или отвлеченные начала, большею частью ложные или лживо
приложенные к жизни и действительности. Простые потребности духовной и телесной
природы уступили место множеству искусственных потребностей, и простые ощущения
заменились сложными, искусственными, обольщающими и раздражающими душу.
Самолюбия, выраставшие прежде ровным ростом в соответствии с обстановкой и
условиями жизни, стали разом возникать, разом подниматься во всю безумную
величину человеческого "я", не сдерживаемого никакой дисциплиной, разом вступать
в безмерную претензию отдельного "я" на жизнь, на свободу, на счастье, на
господство над судьбой и обстоятельствами. Умы крепкие и слабые, высокие и
низкие, большие и мелкие - все одинаково, утратив способность познавать
невежество свое, способность учиться, т. е. покоряться законам жизни, разом
поднялись на мнимую высоту, с которой каждый большой и малый считает себя судьей
жизни и вселенной.
Так накопилась в нашем обществе необъятная масса лжи, проникшей во все
отношения, заразившей самую атмосферу, которою мы дышим, среду, в которой
движемся и действуем, мысль, которою мы направляем свою волю, и слово, которым
выражаем мысль свою. Посреди этой лжи, что может быть, кроме хилого возрастания,
хилого существования и хилого действования? Самые представления о жизни и о
целях ее становятся лживыми, отношения спутываются, и жизнь лишается той
равномерности, которая необходима для спокойного развития и для нормальной
деятельности. Мудрено ли, что многие не выдерживают такой жизни и теряют
окончательно равновесие нравственных и умственных сил, необходимое для жизни?
Хрустальный сосуд, равномерно нагреваемый, может выдержать высокую степень жара;
нагретый неравномерно и внезапно, он лопается. Не то же ли происходит у нас и с
теми несчастными самоубийцами, о коих мы ежедневно слышим? Одни погибают от
внутренней лжи своих представлений о жизни, когда при встрече с
действительностью представления эти и мечты рассыпаются в прах: несчастный
человек, не зная кроме своего "я" никакой другой опоры в жизни, не имея вне
своего "я" никакого нравственного начала для борьбы с жизнью, бежит от борьбы и
разбивает себя. Другие погибают оттого, что не в силах примирить свой, может
быть возвышенный, идеал жизнь и деятельности с ложью окружающей их среды, с
ложью людей и учреждений, разуверяясь в том, во что обманчиво веровали, и не
имея в себе другой истинной веры, они теряют равновесие и малодушно бегут вон из
жизни... А сколько таких, коих погубило внезапное и неравномерное возвышение,
погубила власть, к которой они легкомысленно стремились, которую взяли на себя -
не по силам? Наше время есть время мнимых, фиктивных, искусственных величин и
ценностей, которым и люди взаимно прельщают друг друга; дошли до того, что
действительному достоинству становится иногда трудно явить и оправдать себя, ибо
на рынке людского тщеславия имеет ход только дутая блестящая монета. В такую
эпоху люди легко берутся за все, воображая себя в силах со всем справиться, и
успевают при некотором искусстве проникать без больших усилий на властное место.
Властное звание соблазнительно для людского тщеславия; с ним соединяется
представление о почете, о льготном положении, о праве раздавать честь и
создавать из ничего иные власти. Но какого бы ни было людское представление,
нравственное начало власти одно, непреложное: "Кто хочет быть первым, тот должен
быть всем слугою" Если бы все б этом думали, кто пожелал бы брать на себя
невыносимое бремя? Однако все готовы с охотою идти во власть, и это бремя власти
многих погубило и раздавило, ибо в наше время задача власти усложнилась и
запуталась чрезвычайно, особливо у нас. И так много есть людей, перед коими
власть, легкомысленно взятая, легко мысленно возложенная, становится роковым
сфинксом и ставит свою загадку. Кто не сумел разгадать ее, тот погибает.
III
Для того чтобы уразуметь, необходимо, подойти к предмету и стать на верную точку
зрения: все зависит от этого, и все человеческие заблуждения происходят оттого,
что точка зрения неверная. Мы привыкли доверяться своему впечатлению, а
впечатление получаем скользя по поверхности предмета, чтб мы умеем делать с
ловкостью и быстротою. Довольствуясь впечатлением, мы спешим обнаружить его
перед всеми, по свойственному нам нетерпению; высказавшись, соединяем с ним свое
самолюбие. Затем лень, совокупно с самолюбием, не допускает нас вглядеться ближе
в сущность предмета и поверить свою точку зрения. Итак, по передаче впечатлений
между восприимчивыми натурами, образуется, развивается и растет заблуждение,
объемлющее целые массы и нередко принимаемое в смысле общественного мнения.
Это верно и в малом и в большом. Целые системы мировоззрения господствовали в
течение веков, составляя неоспоримое убеждение, доколе не открывалось наконец,
что они ложны, ибо исходят из неверной точки зрения. Такова была Птолемеева
астрономическая система. Люди в течение веков упорно смотрели на вселенную
сбоку, искоса, потому что утвердили на земле свою центральную точку зрения,
потому что земля казалась им так безусловно необъятна: иного центра не могли они
себе и представить. Система была исполненапутаницы и противоречий, для
соглашения коих изобретались наукою искусственные циклы, эпициклы и т. п. Века
проходили так, пока явился Коперник и вынул фальшивый центр из этой системы. Все
стало ясно, как скоро обнаружилось, что вселенная не обращается около земли, что
земля совсем не имеет господственного значения, что она не что иное, как одна из
множества планет и зависит от сил, бесконечно превышающих ее мощью и значением.
Птолемеева система давно отжила свой век; но вот как понять, что в наше время
восстановляется господство ее в ином круге идей и понятий? Разве не впадает в
подобную же путаницу новейшая философия, опять от той же грубой ошибки, что
человека принимает она за центр вселенной и заставляет всю жизнь обращаться
около него, подобно тому, как в ту пору наука заставляла солнце обращаться около
земли. Видно, ничто не ново под луною. Это старье выдается за новость, за
последнее слово науки, в коей следуют одно за другим противоречия, отречения от
прежних положений, новые, категорически высказываемые положения, опровержения на
них, с той же авторитетностью высказываемые, поразительные открытия, о коих
вскоре открывается, что лучше и не поминать об них. Все это называется
прогрессом, движением науки вперед. Но, по правде, разве это не те же самые
циклы и эпициклы Птолемеевой системы? И когда явится новый Коперник, который
снимет очарование и покажет вновь, что центр не в человеке, а вне его, и
бесконечно выше и человека, и земли, и целой вселенной?
И разве не то же самое мы видим, например, в истории всех сект, начиная с
гностиков или ариан, и кончая пашковцами, сютаевцами, толстовцами и нигилистами?
Вся причина в том, что человек, следуя впечатлению, становится на ложную точку
зрения, в своем я утверждает он эту точку, и ему кажется, что вся вселенная
около него движется, и он ищет правды обо всем и всюду, на все и всех негодует,
все обличает, исключая себя, с теми же грехами и страстями... Какое странное,
какое роковое заблуждение!
IV
Упорство догматического верования всегда было и, кажется, будет уделом бедного,
ограниченного человечества, и люди широкой, глубокой мысли, широкого кругозора,
всегда будут в нем исключением. Одни верования уступают место другим - меняются
догматы, меняются предметы фанатизма. В наше время умами владеет в так
называемой интеллигенции вера в общие начала, в логическое построение жизни и
общества по общим началам. Вот новейшие фетиши, заменившие для нас старых
идолов, но, в сущности, и мы, так же как прапрадеды наши, творим себе кумира и
ему поклоняемся. Разве не кумиры для нас такие понятия и слова, как, например,
свобода, равенство, братство, со всеми своими применениями и разветвлениями?
Разве не кумиры для нас общие положения, добытые учеными и возведенные в догмат,
например, происхождение видов, борьба за существование и т. п.?..
Вера в общие начала есть великое заблуждение нашего века. Заблуждение состоит
именно в том, что мы веруем в них догматически, безусловно, забывая о жизни со
всеми ее условиями и требованиями, не различая ни времени, ни места, ни
индивидуальных особенностей, ни особенностей истории.
Жизнь - не наука и не философия; она живет сама по себе, живым организмом. Ни
наука, ни философия не господствуют над жизнью, как нечто внешнее: они черпают
свое содержание из жизни, собирая, разлагая и обобщая явления жизни; но странно
было бы думать, что они могут обнять и исчерпать жизнь со всем ее бесконечным
разнообразием, дать ей содержание, создать для нее новую конструкцию. В
применении к жизни всякое положение науки и философии имеет значение вероятного
предположения, гипотезы, которую необходимо всякий раз поверить здравым смыслом
и искусным разумом, по тем явлениям и фактам, к которым требуется приложить ее:
иное применение общего начала было бы насилием и ложью в жизни. Одно то уже
должно смутить нас, что в науке и философии очень мало бесспорных положений:
почти все составляют предмет пререканий между школами и партиями, почти все
колеблются новыми опытами, новыми учениями. Нет ни одной прикладной к жизни
науки, которая представляла бы цельную одежду: всякая сшита из лоскутков, более
илименее искусно, с изменением покроя по моде, - а иногда куски эти висят в
клочках, разодранных школьною полемикою различных учений. Между тем
представители каждой школы в науке веруют в положения свои догматически и
требуют безусловного применения их к жизни. Стоит привести в пример хоть
политическую экономию: экономисты составили себе репутацию величайших педантов и
догматиков потому, что хотят непременно вторгнуться в жизнь, в законодательство,
в промышленность непререкаемою властью, со своими общими законами производства и
распределения сил и капиталов; но при этом все более или менее забывают о живых
силах и явлениях, которые в каждом данном случае составляют элемент,
противодействующий закону, возмущающий его операцию. Они вывели формулу из
великого множество фактов и явлений, но не могли исчерпать всего бесконечного их
разнообразия, всего ряда комбинаций, которые в каждом данном случае
представляются. И эти формулы были великим благодеянием для науки, которая
благодаря им уяснилась и двинулась вперед, но ни одна из них не составляет
неподвижного, безусловного закона для жизни: каждая служит только указанием для
исследования, каждая выражает только известное движение, направление силы,
которая в данном случае непременно возмущается или уравновешивается другими
силами, действующими в противоположных направлениях. Исчислить математически
действие этих сил невозможно, их можно распознать только верным чутьем
практического смысла, и потому общие заключения и выводы политической экономии,
хотя и сделанные из бесспорных фактов, имеют только предположительное,
гипотетическое значение, а не значение решительного, безусловного закона. Так и
будет разуметь их всегда истинный ученый, незараженный педантизмом книжной
науки. Но таковы далеко не все ученые. Что же сказать о массе, о тех
поверхностных читателях, законодателях, юристах, администраторах, которые
большею частию слышали звон, да не знают, где он, которые почерпают изредка все
свое знание из нескольких страниц руководства, из современной журнальной статьи,
и любят, без дальних исследований находить в минуту для каждой задачи готовое
решение в статье указателя за номером и печатью? Для них каждое общее положение
служит непререкаемым "авторитетом науки", дешевым средством для готового решения
важнейших вопросов жизни и удобным оружием, которым отражаются все аргументы
здравого смысла, опровергаются зараз все факты истории и практики. Благодаря
этим-то общим положениям и началам, ныне так легко стало самому пустому и
поверхностному уму, самому бездельному и равнодушному пролазу с помощью фразы
послать за глубокого философа, политика, администратора, и одержать дешевую
победу над здравым смыслом и опытом. Такой ученый может вспрыгнуть разом на
"высоту науки и современной мысли". На этой высоте кто в силах ему противиться?
Масса не может принять общего положения в истинном, условном его значении:
разумению массы доступно всякое правило, всякое явление, только в живом,
конкретном образе и представлении. Великая ошибка нашего века состоит в том, что
мы, воспринимая сами с чужого голоса фальшивую веру в общие отвлеченные
положения, обращаемся с ними к народу. Это - новая игра в общие понятия,
пущенная в ход идеалистами народного просвещения в наше время, игра, слишком
опасная потом, что она ведет к развращению народного сознания. В эту игру
играет, к сожалению, слишком часто с народом наша школа; но прежде всего в нее
начали играть народные правительства, и многие уже дорого за нее поплатились -
поплатились правдою нравственного отношения к народу. Одна ложь производит
другую; когда в народе образуется ложное представление, ложное чаяние, ложное
верование, правительству, которое само заражено этою ложью, трудно вырвать ее из
народного понятия; ему приходится считаться с нею, играть с нею вновь и
поддерживать свою силу в народе искусственно - новым сплетением лжи в
учреждениях, в речах, в действиях, сплетением, неизбежно порожденным первою
ложью.
Это можно видеть всего явственнее на примере Франции. В прошлом столетии
фантазия идеалистов-философов издала новое Евангелие для человечества,
Евангелие, которое все составилось из идеализации и отвлеченных обобщений. Школа
Руссо показала человечеству в розовом свете натурального человека и
провозгласила всеобщее довольство и счастье на земле - по природе; она раскрыла
перед всеми вновь азгаданные будто бы тайны общественной и государственной жизни
и вывела из нее мнимый закон контракта между народом и правительством. Появилась
знаменитая схема народного счастья, издан рецепт мира, согласия и довольства для
народов и правительств. Этот рецепт построен был на чудовищном обобщении,
совершенно отрешенном от жизни, и на самой дикой, самой надутой фантазии; тем не
менее, эта ложь, которая, казалось, должна была рассыпаться при малейшем
прикосновении с действительностью, заразила умы страстным желанием применить ее
к действительности и создать на основании рецепта новое общество, новое
правительство. Еще шаг, и из теории Руссо вырождается знаменитая формула:
свобода, равенство, братство. Эти понятия заключают в себе вечную истину
нравственного, идеального закона, а нераздельной связи с вечною идеей долга и
жертвы, на которой держится, как живое тело на костях, весь организм
нравственного миросозерцания. Но когда эту формулу захотели обратить в
обязательный закон для общественного быта, когда из нее захотели сделать
формальное право, связующее народ между собою и с правительством во внешних
отношениях, когда ее возвели в какую-то новую религию для народов и правителей,
- она оказалась роковой ложью, и идеальный закон любви, мира и терпимости,
сведенный на почву внешней законности, явился законом насилия, раздора и
фанатизма. Общие положения эти брошены были в массу народную не как евангельская
проповедь любви, не как воззвание к долгу, во имя нравственного идеала, но как
слово завета между правительством и народом, как объявление новой эры
естественного блаженства, как торжественное обетование счастья. Иначе не мог
народ ни принять, ни понять это слово. Масса не в состоянии философствовать; и
свободу, и равенство, и братство она приняла как право свое, как состояние, ей
присвоенное. Как ей, после того, помириться со всем, что составляет бедствие
жалкого бытия человеческого, - с идеей бедности, низкого состояния, лишения,
нужды, самоограничения, повиновения? Терпеть невозможно, масса ропщет, негодует,
протестует, волнуется, ниспровергает учреждения и правительства, не сдержавшие
слов, не осуществившие ожиданий, возбужденных фантастическим представлением,
созидает новые чреждения и вновь разрушает их, бросается к новым властителям, от
которых заслышала то же льстивое слово, и - низвергат их, когда и они не в
состоянии удовлетворить ее. И править этою массою стало уже невозможно прямым
отношением власти, без льстивых слов, без льстивых учреждений; правительству
приходится вести игру и передергивать карты. Жалкий и ужасный вид хаоса в
общественном учреждении: с шумом мечутся во все стороны волны страстей,
успокаиваясь на минуту, под волшебные звуки слов: свобода, равенство,
публичность, верховенство народное... и кто умеет искусно и вовремя играть этими
словами, тот становится народным властителем...
V
В древнем Риме расселась однажды земля: открылась бездонная пропасть, угрожавшая
поглотить весь город. Как ни трудились, как ни старались поправить беду, - ничто
не удавалось. Тогда обратились к оракулу; оракул ответил, что пропасть
закроется, когда Римпринесет ей в жертву первую свою драгоценность. Известно,
что за тем последовало. Курций, первый гражданин Рима, доблестный из доблестных,
бросился в пропасть, и она закрылась.
И у нас, в новом мире, открывается страшная бездонная пропасть, - пропасть
пауперизма, отделяющая бедного от богатого непроходимою бездной. Чего мы не
ввергаем в нее для того, чтобы ее наполнить! целыми возами деньги и всяческие
капиталы, массу проповедей и назидательных книг, потоки энтузиазма, сотни и
тысячи придуманных нами общественных учреждений - и все пропадает в ней, и
бездна зияет перед нами по-прежнему. Нет ли и у нас оракула, который возвестил
бы нам верное средство? Слово этого оракула давно сказано и всем нам знакомо:
"заповедь новую даю вам - да любите друг друга. Как Я возлюбил вас, так и вы
друг друга любите". Если б умели мы углубиться в это слово и взойти на высоту
его, если б решились мы бросить в бездну то, что всего для нас драгоценнее -
наши теории, наши предрассудки, наши привычки, связанные с исключительностью
житейского положения, в котором каждый утвердил себя, - мы принесли бы себя
самих в жертву бездне, - и она навсегда бы закрылась.
VI
Самое правое чувство в душе человеческой остается истинным чувством лишь дотоле,
пока держится в свободе и охраняется простотою: что просто, только то право. Но
камень преткновения для всякого простого чувства - это отражение всамосознании
человека - это рефлексия. Чувство приобретает особую силу, когда укрепляется в
душе сознанием, объединяется с идеею; но тут же оно подвергается опасности
пережить себя в идее, поколебаться в простоте своей. Случается, что чувство,
опираясь на идею и обобщаясь в ней, разрешается в формулу познания - и в ней
выдыхается. Форма, как и буква, может убить дух животворный. Форма обманывает,
потому что под формою незаметно развивается лицемерие, самообольщение
человеческого я. Что светлее, что драгоценнее, что плодотворнее простого чувства
любви в душе человеческой! Но с той минуты, как оно соединилось с идеей, - ему
предстоит опасность от той же рефлексии. И оно может создать для себя форму,
разбиться на виды, пути, категории, порядки, учения. Так приходит, наконец,
такая минута, что не чувство простое и цельное наполняeт душу и оживляет ее, - а
бедное я человеческое начинает воображать, что оно владеет чувством, или идеей
чувства, служит eго носителем и деятелем. Здесь конец простоте, здесь начинаeтся
разложение чувства и легко может перейти в лицемерие. Умножится, может быть,
количество дел любви, установятся в них порядки, но простоты чувства уже нет, -
благоухание его пропало.
Приходят в голову эти мысли, когда смотришь на деятельность наших организованных
благотворительных учреждений и обществ, с их уставами, собраниями, почетными
членами, почетными наградами и пр. Все учреждение по идее посвящено любви и
благотворительности, но при виде происходящих в нем явлений нередко спрашиваешь:
где же обретается тут место простому чувству любви сострадательной и деятельной?
Видишь собрание, на коем произносятся речи, видишь мужские и дамские комитеты,
куда съезжаются со скукой и равнодушием лица, вовсе незнакомые с делом,
обсуждать какие-то правила и параграфы, видишь бумаги, составленные секретарем,
коему выпрашиваются за то награды и пособия; слышишь напыщенные рассуждения
самозванных педагогов о школьных системах и методах преподавания; видишь - о,
верх общественного лицемерия! - благотворительные базары, на коих иная
продавщица-дама, ничего от себя не жертвующая, носит на себе костюм, стоящий
иной раз не менее того, что выручается от целой продажи, - и это называется
делом любви христианской!..
Эта любовь в виде общественного учреждения. Но вот еще - правда, правда, на
которой мир стоит и держится, правда, без которой жизнь становится каким-то
маревом дикого воображения, - чем она является в новейшей, искусственной,
выглаженной и выстроганной по европейской моде, - форме судебного учреждения! Мы
видим машину для искусственного делания правды, но самой правды не видно в
торжественной суете машинного производства, не слышно в шуме колес громадного
механизма. Вы ищите нравственной силы - увы! едва ли не вся сила, какая есть в
действии машины, уходит на трение колес, совершающих непрерывное движение, -
едва ли не все нравственные усилия деятелей уходят на смазку этих колес и
проводников к ним. Заседают суды, в величавом сознании своего жреческого
достоинства, и, подобно древним авгурам, слушают, сколько вместит внимание;
ораторствуют адвокаты, проводя величавые слова и громкие фразы по узеньким
коридорам и трубочкам хитросплетенного мышления, и заранее взвешивая на звонкую
монету каждый из длинных своих периодов; тянутся длинные, томительные часы
словесной пытки, а между тем главная жертва этой пытки, злосчастная правда,
должна переходить в обетованный рай по тонкому волоску Магометова моста: горе
тому, кто положится при этом переходе на свою собственную силу. Прав только тот,
кто, изучив прежде в совершенстве искусство акробата, сумеет не оступиться и не
упасть на дороге...
VII
Вся жизнь человеческая - искание счастья. Неутолимая жажда счастья вселяется в
человека с той минуты, как он начинает себя чувствовать, и не истощается, не
умирает до последнего издыхания. Надежда на счастье не имеет конца, не знает
предела и меры: она безгранична, как вселенная, и нет ей конечной цели, потому
что начало ее и конец - в бесконечном. Это бесконечное стремление к счастью одна
монгольская сказка олицетворяет в виде матери, потерявшей любимую дочь,
единственное дитя свое. Грубая фантазия степного жителя представляет эту мать в
виде старой женщины с одним глазом на самой матушке. С воплем ходит она по
свету, отыскивая потерянное дитя свое, и подходит по временам то к тому, то к
другому предмету - туда, где ей чудится, не дитя ли свое она встретила. Она
хватает руками свою находку, уносит ее и потом высоко подни- мает над головою,
чтобы удостовериться, точно ли нашла свое сокровище. Но лишь только вглядывается
в нее единственным глазом, как видит, что ошиблась, и с отчаянием бросает на
землю и разбивает находку свою, и опять идет по свету на поиск. Счастье,
которого ищет человек, определяет судьбу его, отзывается в ней несчастьем.
"Несчастье человека, - сказано у Карлейля, - происходит от его величия: оттого
он несчастен, что в нем самом - бесконечное, и это бесконечное человек, при всем
своем искусстве, при всем старании, не в силах совершенно заключить и закопать в
конечном".
Стало быть, невозможно счастье, потому что оно необъятно. Но отчего же вместе с
сознанием этой необъятной цели в душе человеческой так живо сознание настоящего,
и отворачиваясь с отчаянием от будущего, обращается к прошедшему и находит эту
возможность там? У редкого человека нет в прошедшем такой поры, про которую
говорит дума его: "а счастье было так возможно, так близко"!
Счастье отлетело от человека с той минуты, как он захотел овладеть бесконечным,
сделать его своим, познать его. "Будете знать добро и зло, будете как боги".
Этого знания не получил он, но в нем произошло раздвоение, и с тех пор одна
половина его ищет другую для того, чтобы восстановить единство и целость
сознания и жизни.
Если есть где что-либо подходящее к званию счастья, так есть разве у иных,
немногих, в той поре простого бытия и простого сознания, когда душа ощущает
жизнь в себе и покоится в чувстве жизни, не стремясь знать, но отражая в себе
бесконечное, как капля чистой воды на ветке отражает в себе солнечный луч. Если
есть у кого такая пора, дай только Боже, чтоб она длилась больше, чтоб сам
человек по своей воле не стремился из судьбы своей в новые пределы. Дверь такого
счастья не внутрь отворяется: нажимал ее изнутри, ее не удержишь на месте. Она
отворяется изнутри, и кто хочет, чтоб она держалась, не должен трогать ее.
Прошедшее свое мы осудили, осудили за то, что не распознаем в нем тех принципов,
которые составляют для нас мерило истины и благополучия. По кодексу этих
принципов, из коих главный есть равенство, - хотим мы переделать жиэнь, отвести
в другую сторону старые ключи ее, которыми питались прежние поколения,
расположить ее вновь по сочиненному нами плану - и составляем и пересоставляем
этот план по правилам науки, причем нередко обличаем в себе глубокое невежество
в той самой науке, по которой планы составляются. Не беда! - говорим мы смело: -
жизнь исправит ошибки нашего плана, и прохиворечим себе сами, ссылаясь на жизнь,
которой знать не хотели, когда принимались за план свой. Жизнь на каждом шагу
обличает нас следами неправды, вместо той правды, которую мы обещали внести в
нее; явлениями эгоизма, корыстолюбия, насилия, - вместо любви и мира; язвами
бедноети и оскудения вместо богатства и умножения силы; жалобами и воплями
недовольства - вместо того довольства, которое мы пророчили. Не беда! -
повторяем мы громче и громче, стараясь заглушить все вопросы, сомнения и
возражения: - лишь бы принципы нашего века были сохранены и поддержаны. Что
нужды, если страдает современное поколение; что за беда, если вместо крепких
людей являются отовсюду дрянные людишки; пусть будет сегодня плохо: завтра,
послезавтра будет лучше. Новые поколения процветут на развалинах старого, - и
наши прннципы оправдают себя блистательно в новом мире, в потомстве, в
будущем... Мечты, которыми наполнена жизнь наша и деятельность, осуществятся же
когда-нибудь после... Увы! разве осуществятся они в таком смысле, как случилось
со Свифтом: в молодости он устроил дом сумасшедиьих, и под старость нашел себе
приют в этом самом доме.
VIII
Как редко общественные отношения наши бывают просты и непосредственны! Как редко
приходится, встречая людей, вести и продолжать беседу с ними простым и
естественным обменом мысли! Когда живешь в так называемом обществе, приходится
ежеминутно вступать в отношения с людьми, с которыми у тебя нет ничего общего,
кроме человечества. Некогда останавливаться, некогда высматривать и выжидать
молча, в спокойном состоянии: если бы я захотел поступить так, другой, кто ко
мне подошел, кого познакомили со мною, не допустил бы до этого. Надобно в ту же
минуту завязывать сношение, и приличие требует, чтобы оно казалось естественным.
Надобно говорить, и разговор вступает немедленно на дряблую почву легкой
пошлости, на обмен фраз о предметах (как в свидетельстве сумасшедшего) "до
обыкновенной жизни касающихся". Люди подходят друг к другу со стороны
"пошлости", которой довольно у каждого, - и нередко случается, что при всех
дальнейших встречах случайная их беседа не сходит с этой почвы, на которую оба
сразу ступили. Но бывает и еще хуже: люди с первого шага начинают кривляться и
ломаться друг перед другом. Это случается всего чаще при неравных встречах, т.
е. когда один, представляя себе в другом нечто особенное или знаменитое, с своей
точки зрения, желает поставить себя вровень с ним на социальной почве, не
ударить лицом в грязь, выказаться. С другой стороны, кто же не воображает в себе
самом какой-нибудь особенности или знаменитости? Так начинается дуэль двух
маленьких, иногда очень маленьких я, и у каждого все помышления направлены к
тому, чтобы выказать себя, не уступить другому, возбудить о себе в другом по
возможности блестящее редставление. Блестеть предполагается обыкновенно умом, -
а кто не признает в себе ума или остроумия, или житейской опытности, заменяющей,
а иногда и превосходящей ум? Какая обширная практика, какое нескончаемое поприще
для пошлости мелкого самолюбия!
К ней присоединяется еще пошлость любезности. Всякая добродетель общественной
жизни имеет оборотную сторону пошлости, и эта сторона выказывается там, где
добродетель принимает вид общественного приличия, общественного обычая,
размениваясь на мелкую монету известного чекана. Сколько выпущено у нас в
обращение такой разменной монеты, и как уже вся она перетерлась, какая стала
слепая, переходя ежеминутно из рук в руки - и через какие руки! Лучшие слова
потеряли свое первоначальное значение, перестав быть правым выражением мысли;
самые глубокие истины опошлились, являясь в рубище ходячего слова;
драгоценнейшие чувства износились и истрепались на людях, выставляясь напоказ
встречному и поперечному!
Надо быть умным, надо быть любезным - вот два главные мотива, возбуждающие нашу
деятельность в беседной встрече. И мы привыкли явную пошлость первого мотива
оправдывать видимою уважительностью последнего. Совесть шепчет: сколько говорил
ты вздору! Как ты рисовался! сколько притворного напускал на себя! как играл
словами! - У нас готово возражение: я старался быть любезным; надобно было
оживить речь в собрании, пособить хозяину или хозяйке устроить, чтобы не скучно
было.
Однако, совесть права, и пошлость напрасно стала бы прикрывать и оправдывать
себя любезностью. Из-за одной любезности, - без побуждений мелкого самолюбия, -
не стал бы человек, уважающий себя и слово свое, в течение целых часов играть в
пошлую игру фразами, настраивать себя, по мере надобности, на тон любви и
негодования, ходить на ходулях, раскрашивать придуманные рассказы и сочиненные
ощущения и давать волю насмешке и остроумному злословию там, где открывались
виды на слабости и грешки ближнего.
IХ
Девятнадцатый век справедливо гордится тем, что он век преобразований. Но
преобразовательное движение, во многих отношениях благодетельное, составляет в
других отношениях и язву нашего времени. Ускоренное обращение анализирующей и
преобразующей мысли в наших жилах дожило, кажется, до лихорадочного состояния,
от которого едва ли не пора уже нам лечиться успокоением и диетой; а покуда
продолжаются еще пароксизмы возбужденной мысли, трудно поверить, чтобы
деятельность ее была здоровая и плодотворная. Жизнь пошла так быстро, что многие
с ужасом спрашивают: куда мы несемся и где мы упокоимся? Если мы летим вверх, то
уже скоро захватит у нас дыхание; если вниз - то не падаем ли мы в бездну?
С идеей преобразования происходит то же, что со всякою новою, в существе
глубокою и истинною, идеей, когда она пошла в ход. Вначале она является
достоянием немногих глубоких умов, горящих огнем мысли, проживших и
прочувствовавших глубоко то, что проповедуют и к осуществлению чего стремятся.
Потом, когда, распространяясь дальше и дальше, идея становится достоянием массы
и переходит в то состояние, в котором слово принимается на веру, лишь только
произнесено, идея переходит на рынок и на этом рынке опошливается, мельчает. В
минуту сильного возбуждения великие поборники движения поднимают знамя, и когда
они несут его, знамя это служит подлинно символом великого дела, скликающим на
служение делу; но когда знамя это переходит на людской рынок и мальчишки
начинают с ним прогуливаться в пору и не в пору, составляя игру с бессмысленными
криками, тогда знамя теряет свой смысл, и люди серьезные, люди дела начинают
сторониться оттуда, где это знамя показывается.
Есть эпохи, когда преобразование является назревшим плодом общественного
развития, выражением потребности, всеми ощущаемой, развязкою узлов, веками
сплетенных в общественных отношениях; преобразователь является пророком,
изрекающим слово общественной совести, и осуществляет мысль, которую все в себе
носят.
Слова его и дела его властвуют над всеми, потому что свидетельствуют об истине,
и все, кто от истины, отзываются на это слово. Но когда дело его совершилось, -
является иногда вслед его полчище лживых пророков. Все хотят быть пророками, от
мала до велика, у всех на устах новое слово, не выношенное в душе, не
прогоревшее в жизни, дешевое и потому гнилое, схваченное на людском рынке и
потому опошленное. Всякий, кто не делал никакого дела и кому лень делать дело, к
которому приставлен, сочиняет проект нового закона или строит себе маленькую
кафедру, с которой проповедует преобразование, требуя, чтобы дело, которого он
не делал и потому не знает, было поставлеио в новой форме и на новом основании.
Таковы малые; что же сказать о великих, страдающих наравне с малыми
преобразовательною горячкой?
Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей -
честолюбие или желание прославиться. Жизнь течет в наше время с непомерной
быстротою, государственные деятели часто меняются, и потому каждый, покуда у
места, горит нетерпением прославиться поскорее, пока еще есть время и пока в
руках кормило. Скучно поднимать нить на том месте, на котором покинул ее
предшественник, скучно заниматься мелкою работой организации и улучшения текущих
дел и существующих учреждений. И всякому хочется переделать все свое дело
заново, поставить его на новом основании, очистить себе ровное поле, tabula
rasa, и на этом поле творить, ибо всякий предполагает в себе творческую силу. Из
чего творить, какие есть под рукою материалы, - в этом редко кто делает себе
явственный отчет с практическим разумением дела. Нравится именно высший прием
творчества - творить из ничего, и возбужденное воображение подсказывает на все
возражения известные ответы: "учреждение само поддержит себя, учреждение создаст
людей, люди явятся", и т.п. Замечательно, что этот прием тем соблазнительнее,
тем сильнее увлекает мысль государственного деятеля, чем менее он приготовлен
знанием и опытом к своему званню. Этот прием соблазнителен еще и тем, что,
прикрывая действительное знание, он дает широкое поле действию политического
шарлатанства и помогает прославиться самым дешевым способом. Где требуется
деятельное управление делом, знание дела, направление и усовершенствование
существующего, там опытного и знающего нетрудно распознать от невежды и
пустозвона; но где начинают с осуждения и отрицания существующего и где
требуется организовать дело вновь, по расхваленному чертежу, на прославленных
началах - там чертеж и начало на первом плане, там можно без прямого знания дела
аргументировать общими фразами, внешним совершенством конструкции, указанием на
образцы, существующие где-то за морем и за горами; на этом поле нелегко бывает
отличить умелого от незнающего и шарлатана от дельного человека; на этом поле
всякий великий человек может, ничего не смысля в деле и не давая себе большого
труда, защищать какой бы то ни было проект преобразования, составленный в
подначальных канцеляриях кем-нибудь из малых преобразователей, подстрекаемых
тоже желанием дешево прославиться.
Это удивительное явление следует причислить, поистине, к знамениям нашего
времени, - а оно заметно повсюду, хотя не всюду в одинаковой мере и степени: в
любом правлении, в любом совещательном собрании или комнате. Разумеется, всего
явственнее выражается оно там, где менее заложено в прошедшей истории твердых
учреждений, где нет старинной, веками утвердившейся школы и дисциплины, где
жизнь общественная в историческом своем развитии не выработала определенных
разрядов, стенок и клеточек, полагающих преграду вольному устройству быта и
порыву мысли и желания. Где шире и вольнее историческое и экономическое поле,
там есть где разгуляться каким угодно преобразовательным фантазиям, - там нет
иногда и борьбы, нет и затруднительного расчета с утвердившимися идеями,
интересами и партиями, но полная свобода широкому размаху руки, натиску груди,
быстрому полету первого наездника...
А наряду с этим явлением, происходящим на вершинах, совершается другое подобное
же движение из долин, ущелий и пропастей земных. Оно также преобразовательно, но
в ином, совсем уже безусловном смысле. Масса людей, недовольных своим
положением, недовольных тем или другим состоянием общественным и ослепленных или
диким инстинктом животной природы, или идеалом, созданным фантазией узкой мысли,
- отрицая всю существующую, выработанную историей экономию общественных
учреждений, отрицая и Церковь, и государство, и семью, и собственность, -
стремится к осуществлению дикого своего идеала на земле. И эти люди
требуют"чтобы проповедуемое ими преобразование началось сначала, т. е. на ровном
поле, tabula rasa, которое хотят они прежде всего расчистить на обломках
существующих учреждений.
Это враги цивилизации, - вопиют по всей Европе государственные люди, и во имя
цивилизации вооружаются против массы непризнанных преобразователей. Но не время
ли им самим, защитникам существующего порядка, подумать о том, что сами они
первые стремятся иногда слишком легкомысленно налагать смелую руку на
существующее, разрушать старые здания и строить на место их новые, сами они
слишком беззаботно и самоуверенно спешат осуждать утвердившиеся порядки и
разрушать предания и обычаи, созданные народным духом и историей; сами они,
строя громаду новых законов, которые прошли мимо жизни и с которыми жизнь не
может справиться, - насилуют, в сущности, те самые условия действительной жизни,
которые отрицает решительно масса отъявленных врагов цивилизации. Борьба с ними
может быть успешна лишь во имя жизненных начал и на почве здоровой
действительности...
Слово преобразование так часто повторяется в наше время, что его уже привыкли
смешивать со словом - улучшение. Итак, в ходячем мнении поборник преобразования
есть поборник улучшения, или, как говорят, прогресса, и, наоборот, кто возражает
против необходимости и пользы преобразования, какого бы то ни было, в новых
началах, тот враг прогресса, враг улучшения, чуть ли не враг добра, правды и
цивилизации. В этом мнении, пущенном в оборот на рынке нашей публичности,
заключается великое заблуждение и обольщение. В силу этого мнения здраво му
смыслу, здравому взгляду на предмет, становится трудно проложить себе дорогу и
пробиться сквозь предрассудок, - и конкретное, реальное, здравое воззрение
уступает место воззрению отвлеченному от жизни и фантастическому; люди дела и
подлинного знания принуждены сторониться от дела и теряют кредит перед людьми
отвлеченной идеи, окутанной фразою. Напротив того, кредитом пользуется от
первого слова тот, кто выставляет себя представителем новых начал, поборником
преобразований, и ходит с чертежами в руках для возведения новых зданий. Поприще
государственной деятельности наполняется все архитекторами, и всякий, кто хочет
быть фаботником, или хозяином, или жильцом, - должен выставить себя
архитектором. Очевидно, что ири таком направлении мысли и вкуса открывается
безграничное поле всякому шарлатантству, всякой ловкости лицемерия и бойкости
невежества. С другой стороны, деятельность положительная, практическая,
затрудняется чрезмерно, когда она совершается посреди общего настроения к
анализу и критике, к поверке всякого дела общими началами, общими фразами,
преобладающими в общественной среде. Тому, кому следовало бы сосредоточить все
внимание и все силы на своем деле и на том, как лучше и совершеннее исполнять
его, - приходится беспрерывно считаться с мнением о деле, думать о том, как оно
покажется, какое произведет впечатление и в обществе, и в начальстве, если это
начальство пробует все на том же камне новой идеи, нового направления. 'Так
развлекается попусту на критику и на борьбу с критикою, по большей части пустою,
масса великих сил, которые могли бы совершить великое дело; так много времени
уходит у деятелей на это механическое трение, на эту бесплодную борьбу с
возбужденной мыслью, что немного уже остается его для действительной,
сосредоточенной деятельности. Человек окружен со всех сторон призраками и
образами дела, которые тревожат его, но истинное, реальное дело исчезает у него
под руками - и не делается. Такого положения не могут вытерпеть лучшие,
правдивые деятели. Они чувствуют в себе силу, когда имеют дело с реальностями
жизни, с фактами и живыми силами; тогда они веруют в дело, и эта вера дает им
возможности творить чудеса в мире реальностей. Но они теряют дух, когда
приходится им орудовать с образами, призраками, формами и фразами; теряют дух,
потому что не чувствуют веры, а без веры - мертва всякая деятельность. Мудрено
ли, что лучшие деятели отходят, или, что еще хуже и что слишком часто случается,
- не покидая места, становятся равнодушны к делу и стерегут только вид его и
форму, ради своего прибытка и благосостояния...
Вот каковы бывают иногда плоды преобразовательной горячки, когда она свыше меры
длится. Какой врач вылечит от нее современное общество, современных деятелей?
Какой богатырь направит силы наши на действительные улучшения, в которых мы так
много и со всех сторон нуждаемся и которых жаждет жизнь действительная? Нам
говорят: подождите еще немного: вот поднимутся таинственные покровы
преобразований - и явится из-под них новая, девственная жизнь в полноте красы и
силы, и засияет новая заря, и откроется страна, медом и млеком текущая. И мы
ждем давно, но все не шевелятся покровы, новый мир не является, наша енезнакомка
спит глубоким сном", и к прежним покровам прибавляются только новые.
Между тем стоит только пройтись по улицам большого или малого города, по большой
или малой деревне, чтоб увидать разом и на каждом шагу, в какой бездне улучшений
мы нуждаемся и какая повсюду лежит безобразная масса покинутых дел,
пренебреженных учреждений, рассыпанных храмин. Вот школы, в которых учитель,
покинув детей, составляет рефераты о методах преподавания и фразистые речи для
публичных заседаний; вот учебные заведения, где под видом и формой преподавания,
обучение не производится, и бестолковые учителя сами не знают, чему учить и чего
требовать в смешении понятий, приказаний и инструкций; вот больница, в которую
боится идти народ, потому что там холод, голод, беспорядок и равнодушие
своекорыстного управления; вот общественное хозяйство, на котором деньги
собираются большие и никто ни за чем не смотрит, кроме своего прибытка или
тщеславия; вот библиотека, в которой все разрознено, растеряно и распущено, и
нельзя найти толку ни в употреблении сумм, ни в пользовании книгами; вот улица,
по которой пройти нельзя без ужаса и омерзения от нечистот, заражающих воздух, и
от скопления домов разврата и пьянства; вот присутственное место, призванное к
важнейшему государственному отправлению, в котором водворился хаос неурядицы и
неправды, за неспособностью чиновников, туда назначаемых; вот департамент, в
который, когда ни придешь за делом, не находишь нужных для дела лиц, обязанных
там присутствовать; вот храмы - светильники народные, оставленные посреди сел и
деревень запертыми, без службы и пения, и вот другие, из коих, за крайним
бесчинием службы, не выносит народ ничего, кроме хаоса, неведения и
раздражения... Велик этот свиток, и сколько в нем написано у нас рыдания, и
жалости, и горя!
Вот жатва, на которую требуются деятели, куда надобно направить личные силы
мысли, любви и негодования, где потребны не законодательные приемы
преобразования, отвлекающие только силу, а приемы правителя и хозяина, -
собирающие силу к одному месту для возделывания и улучшения. Вот истинная
потребность нашего времени и нашего места - и ею-то пренебрегает наш век из-за
общих вопросов, из-за громких слов, звенящих в воздухе. "Не расширяй судьбы
своей, - было вещание древнего оракула. - Не стремись брать на себя больше, чем
на тебя положено". Какое мудрое слово! Вся мудрость жизни - в сосредоточении
мысли и силы, все зло - в ее рассеянии. Делать - значит не теряться во множестве
общих мыслей и стремлений, но выбрать себе дело и место в меру свою, и на нем
копать, и садить, и возделывать, к нему собирать потоки жизненной силы, в нем
восходить от работы к знанию, от знаний к совершению и от силы в силу.
X
Богатство приводит в движение множество низких побуждений человеческой природы.
Богатство налагает на человека тяжелые повинности, связывает его свободу во
многом. Одна из самых ощутительных невзгод для богача - то, что он становится
предметом эксплуатации, около него образуется сплетение лжи всякого рода. Если
бы не притуплялось в нем чувство, - он чувствовал бы ежеминутно, что отношения
его к людям переменились, что многие - даже из самых близких к нему лиц, -
подходят к нему не просто; и что для великого множества людей, входящих с ним в
отношения, личность его совсем исчезает, а место ее занимают внешние черты его,
черты принадлежащего ему капитала. Для чувствительной души такое положение
несносно, и потребна большая простота души богатому человеку для того, чтобы он
сумел сохранить в себе ясное и благоволительное отношение к людям и не обезумел
бы, не опошлился бы сам от всей той пошлости, которая вокруг него поднимается и
выказывается под влиянием представления об его богатстве.
Подобной же участи подвергается и другая сила человеческая - ум, особливо ум из
ряда выходящий, господственный. Когда умный человек приобретает авторитет,
входит в славу между людьми, - поднимаются около него пошлые побуждения
человеческой природы. Сближение с ним ставят себе в честь; люди ачинают
подходить к нему не просто, а с заднею мыслью - показаться перед ним умными
людьми и возбудить его внимание. Когда умный человек входит в моду, нет такой
пошлости, которая не пыталась бы надевать на себя перед ним маску умного
человека и кривляться перед ним со всею аффектацией, на которую способна
пошлость. Это ощущение лжи и аффектации для умного человека было бы нестерпимо и
заставило бы его бежать от людей, когда бы сам он не подвергался действию той же
пошлости. Оттого мы встречаем нередко умных людей, Которые, привыкая к
аффектации, рисуются перед окружающею их пошлостью мелких умов, и охотнее
вступают в общение с ними, нежели с равными себе. Немногие умы свободны от этой
слабости тщеславия.
Жена Карлейля в одном из своих остроумных писем к мужу говорит: "Вчера была у
меня мистрис N. Мы долго с нею беседовали, и наша беседа показалась бы очень
интересной даже тебе, если бы ты мог тут же быть невидимкою, - но непременно
невидимкою, в волшебном плаще. - Кого считают "мудрецом и глубочайшим мыслителем
нашего века", тому приходится жить одному, в тяжком, можно сказать, царственном
уединении. Он осужден - ни от кого не слышать простого слова, в простоте
сказанного, - всякая речь подходит к нему украшенная, в наряде. Вот отчего Артур
Шельпс (известный писатель) и многие другие говорят со мною очень просто, очень
умно и занимательно, - а с тобой начнут говорить - и приводят тебя в томительную
тоску. Со мной они не боятся становиться на скромную почву своей собственной
личности, какова она есть. А с тобой - они представляют из себя Талиони и
принимаются балансировать, поднимаясь на носки умственного или нравственного
величия".
XI
В темные эпохи истории бывало такое состояние общества, в котором над всеми
гражданами тяготело чувство взаимного недоверия и подозрения. Современники с
ужасом рассказывают о своей эпохе или о своем городе, что люди боятся прямо
смотреть в глаза друг другу, боятся сказать вслух близких и домашних свободное,
нелицемерное слово или отдаться вольному душевному движению, чтобы оно не было
подхвачено, перетолковано и не послужило бы поводом к жестокому преследованию,
во имя государства или начала общественной безопасности. Из темных углов и из
последних слоев общества поднимается и сама собою образуется в корпорацию
прибыльная профессия доносчиков; тайная сила, пред которою все преклоняются, все
молчат в страхе или, когда молчать невозможно, одевают мысль свою в лживые,
льстивые и лицемерные формы.
Читая такие рассказы из времен нашей бироновщины или из эпохи французского
террорам, мы радуемся, что живем в иную пору и что события той эпохи составляют
для нас предание. Но всмотримся ближе в совершающиеся около нас явления - и
принуждены будем сознаться, что и наше время изобилует признаками подобного же
состояния. Больше того: между нами взаимное недоверие пустило, может быть, корни
еще глубже во внутреннюю жизнь общества, нежели в ту пору. Всего более поражает
в состоянии нашего общества в последние годы отсутствие той простоты и
искренности в отношениях, которая составляет главный интерес общественной жизни,
оживляет ее веянием свежести и служит признаком здоровья. Как редко случается
видеть, что люди сходятся просто; а как отрадно было бы сойтись с человеком
просто, без задией мысли, без искусственного заднего плана, на котором рисуются
смутные тени, мешающие свободному общению! Таких теней образовалось в последнее
время бесчисленное множество, - точно множество темных духов, рассеивающих смуту
в воздухе. Откуда взялись они? хорошо, когда б их порождала идея определенная,
сознательная; тогда б еще возможно было устранить их тоже посредством идеи. Но
нет, их порождают, по большей части, бессознательные представления и
впечатления, всосанные и схваченные случайно, из воздуха, как подхватываются и
всасываются атомы испорченной материи, при развитии всякой эпидемии. В воздухе
кишат теперь атомы умственных и нравственных эпидемий всякого рода: имя им
легион, и иное название трудно для них придумать.
Посмотрите, как сходятся люди в нашем обществе - знакомые и незнакомые, - для
дела и без дела. Едва взглянули в глаза друг другу, едва успели обменяться
словом, как уже стала между ними тень. С первого слова, которое сказал, с
первого приема речи, который употребил один - у другого возникла уже задняя
мысль: а, - вот какого он мнения, вот какой он школы, вот какого он убеждения
(любимый из новейших терминов, и один из самых обманчивых). Он либерал, он
клерикал он крепостник, он социалист, он анархист, он фритредер", он
протекционист, он поклонник "Московских ведомостей" ", он сторонник "Недели" ",
"Вестника Европы", и так далее, и так далее. Присмотритесь, прислушайтесь, как
вслед за этим первым впечатлением разгорается все сильнее взаимное подозрение,
как оно потом переходит в раздраисенйе, как затем всякий спокойный обмен мысли
становится невозможен, как отрывистые и резкие фразы сменяются в принужденной
беседе столь же резкими паузами, и как, наконец, люди расходятся, не узнав друг
друга и осудив уже друг друга с первой встречи. Каждый сразу поставил друг друга
в известную категорию, в известную клеточку, с которою, как он давно уже решил,
нет у него ничего общего. Из-за чего весь этот бессмысленный раздор? Из-за
убеждений? Можно сказать наверное в большинстве случаев, что с той и с другой
стороны нет никакого осмысленного убеждения, нет организованной партии, а есть
только нечто, вчера услышанное, вчера вычитанное в газетах, вчера привившееся из
разговора с таким же точно гражданином, только что покушавшим точно такой же
детской каши...
Сколько сил тратится даром или лежит в бесплодии из-за этой бессмысленной игры
во впечатления и в призраки убеждений. Люди, в сущности, честные, добрые,
способные, вместо того, чтобы делать, сколько можно каждому, практическое,
насущное дело жизни, на них положенное, складывают руки, теряют энергию,
истощаются в бесплодном раздражении и негодовании, - решая, что на таких
принципах, с такой теорий, с такими взглядами - деятельность невозможна. Они еще
руки не приложили к своему делу, а оно им уже опротивело, они изверились в нем
потому, что оно не соответствует воображаемой теории дела. Куда ни посмотришь,
всюду тот же порок, не имеющий смысла. Педагоги в ожесточенной брани о
принципах, системах и способах преподавания, забыли школу, в которой несчастные
дети преданы в жертву тупым, бестолковым или ленивым учителям, а каждый из этих
учителей готов в каждую минуту спорить об общих началах того самого дела,
которого он не делает и не разумеет. Суды наши плачут по юристам, по опытным
практикам, преданным делу из-за самого дела; университеты наши плачут по
юристам-профессорам, облюбившим свое дело, как дело жизни; а юристы наши -
ученые и практики - едва сойдутся, - глядишь, скоро уже готовы разорвать друг
друга из-за подозрения в ретроградстве, в клерикализме, из-за идеи наказания,
из-за идеи суда присяжных, из-за гражданского брака, из-за тюремного устройства
той или другой системы. Войдите в заседание одной из многочисленных комиссий для
рассмотрения того или другого проекта; прислушайтесь к речам, которыми в таком
диком беспорядке перебивают друг друга, с концов зеленого стола, члены,
насланные из разных ведомств; всмотритесь во взгляды, которые они мечут друг в
друга; какое недоверие, какая подозрительность! какая аффектация в приемах речи!
какое пустозвонство фраз! Из-за чего все это? Из-за дела, которым редко кто
занимался в действительности? Нет, все из-за какой-то идейки, которую схватил
где-то случайно оратор и которую понес с собою, или, лучше сказать, на которой
понес себя - ad astra; все из-за какой-то теории, да еще из-за теории, в редких
случаях хорошо вычитанной из хорошей книги! В любой гостиной, едва разговор
выйдет из колеи обычных фраз и новостей, повторяется в ином виде то же явление.
Происходит смешение языков с такою путаницей понятий, с такими иногда резкими
внутренними противоречиями мысли, что останавливаешься в изумлении и в ужасе. Не
редкость встретить людей, которые своими речами и образом действий своих точно
протестуют с гордостью против своего же имени, против звания, которое носят,
против дела, которому наружно служат и которым живут и содержатся. Случается
слышать, как воспитатель, управляющий заведением, презрительно отзывается о
педагогах, отстаивающих строгость дисциплины в воспитании; как военный офицер с
негодованием громит отсталых людей, доказывающих необходимость дисциплины для
армии; как священник с высшей точки зрения осуживает обычай ходить по праздникам
к обедне; как судья и ученый юрист обзывает невеждами людей, требующих наказания
вору, утверждающих, что прислуга должна повиноваться хозяевам... Все пошли
врознь, всем стало трудно соединяться для деятельности, потому что все с первых
же шагов расходятся в мыслях о деле, или, вернее сказать, во фразах, облекающих
неясные мысли.
Отчего происходит все это? Кажется, главную причину надо бы искать в непомерном,
уродливом развитии самолюбия, в силу которого молодой, не видавший еще света
человек, входя в незнакомое ему общество, сразу относится к нему враждебно,
теряет спокойное самосознание, становится резок, отрывист и дерзок. Он приносит
в незнакомую среду единственный капитал - высокое о себе мнение, и одна мысль,
что его разумеют ниже, чем он сам себя разумеет, приводит уже его в раздражение,
отнимает у него простоту, ставит его на ходули, облекает его в протест, не
имеющий смысла... Представим себе целую компанию, составленную из таких
болезненно, не в меру самолюбивых людей: это сопоставление довольно комично,
взятое само по себе; но, как ни смешно, оно служит образом того состояния, в
котором находится у нас так часто компания людей, случайно сошедшихся вместе или
соединившихся для общей деятельности...
XII
Есть термины, износившиеся до пошлости от того, что их беспрерывно употребляют
без определительной мысли, от того, что их слышишь во всяком углу от всякого, и,
произнося их, глупый готов почитать себя умным, невежда воображает себя стоящим
на высоте знания. До того может износиться ходячее на рынке слово, что
серьезному человеку становится уже совестно употреблять его: он чувствует, что
это слово, прозвучав в воздухе, принимает отражение всех пустых и пошлых
представлений, с которыми ежеминутно произносится оно на рынке ходячей фразы.
Тогда наступает пора сдать такой термин в кладовую мысли: надо ему вылежаться в
покое, надо ему очиститься в глубоком горниле самоиспытующей мысли, пока может
оно снова явиться на свет ясным и определенным ее выражением.
Такая судьба угрожает, кажется, одному из любимых наших терминов: развивать,
развитие. В книгах, в брошюрах, в руководящих статьях и фельетонах, в застольных
речах, в проповедях, в салонных разговорах, в официальных бумагах, на лекциях, в
уроках гимназии и народной школы, - всюду прожужжало слух это ходячее слово, и
уже тоска нападает на душу, когда оно произносится. Пора бы, кажется, приняться
за серьезную проверку понятия, которое в этом слове заключается; пора бы
вспомнить, что этот термин: развитие, не имеет определительного смысла без связи
с другим термином: сосредоточение. Пора бы обратиться за разъяснением понятий к
общей матери и учительнице - природе. От нее нетрудно научиться, что всякое
развитие происходит из центра и без центра немыслимо, - что ни один цветок не
распустится из почки и ни в одном цветке не завяжется плод, если иссохнет центр
зиждительной сиды образования и обращения соков. Но о природе мы, как на беду
забыли, и не справляясь с нею, составляем свои детские рецепты развития: в
цветочной почке мы хотим механически раскрыть и расправить лепестки грубою рукою
прежде, нежели настала им пора раскрыться внутренним действием природной силы, -
и разумеется, и называем это развитием: мы только уродуем почку, и раскрытые
нами лепестки засыхают без здорового цветения, без надежды на плод здоровый! Не
безумное ли это дело? и не похоже ли оно на фантазию того ребенка в басне,
который думал чашкою вычерпать море?
А сколько является отовсюду таких безумных ребят, таких непризванных
развивателей и учителей! Страсть их к развиванию доходит до фанатизма, и нет
такого глупца и невежды, который не считал бы себя способным развивать
кого-нибудь. Но пусть бы одни носились с своею неразумною старстью: всего
поразительнее то, что вместе с ними, иногда вслед за ними, и люди, по-видимому,
разумные, люди серьезной мысли, точно околдованные волшебным словом, ходячею
монетой рынка, принимаются повторять его, поддакивать ему, и на этом слове, на
смутном понятии, с ним соединяемом, стороят целые системы образовательной и
педагогической деятельности.
И все эти фантазии разыгрываются, все эти планы сочиняются для того, чтобы
оперировать, точно in anima vili, на массе так называемых темных людей, на массе
народной. На нее готовится поход: но ни полководцы, ни воины, никто не дает себе
труда слиться с нею, пожить в ней, исследовать ее психическую природу, ее душу,
потому что у народа есть душа, к которой надобно приощаться для того, чтобы
разуметь ее! Нет, преобразователи ее и просветители видят в ней только известную
величину, известную данную умственной силы, над которую требуется производить
опыты. И притом, какая удивительная смелость и самоуверенность! - Требуется во
имя какой-то высшей и безусловной цели производить эти опыты обязательно и
принудительно!! Как производить их - в этом самом учители нетолько сходятся - в
твердом намерении действовать на мысль и развивать, развивать ее! Напрасно
возражают им слабые голоса, что у простого человека не один ум, что у него душа
есть, такая же как у всякого другого, что в сердце у него та же крепость, на
которой надо строить всю жизнь свою, и на которой до сих пор стоит у него
церковное строение... Нет, - они обращаются все к мысли и хотят вызвать ее к
праздной, в сущности, деятельности, на вопросах, давно уже легко и дешево
решенных самими просветителями. Какое заблуждение! Если бы потрудились они, без
самоуверенности и без высокомерной мысли о своем разуме, войти в темную массу и
приобщиться к ней, они увидели бы, что темный человек сам ищет и просит света и
жаждет просвещения, но открывают ему только с той стороны, с которой оно может
взаправду просветить его, не смутив души его, не разорив его жизни. Он
чувствует, что всего дороже ему духовная его природа, и через сердце хочет
пролить свет в нее. Когда с этой стороны прильет ему свет разума, - он не
ослепит его, не разорит его жизни, не привысит центра тяжести, на котором
утверждено его основание. Но когда операция развивания направлена исключительно
на мысль его, когда его хотят начинить так называемыми знаниями и фактами
учебников и общими выводами теорий, и ним произойдет то же, что происходит с
конусом, когда хотят утвердить конус на острой вершине.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология