Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Арон Р. Демократия и тоталитаризм

ОГЛАВЛЕНИЕ

VII. Об олигархическом характере конституционно-плюралистических режимов

В предыдущей главе я объяснил, почему, на мой взгляд, невозможна классификация конституционно-плюралистических режимов. С другой стороны, мы не можем рассматривать конкретно и подробно все примеры такого режима. Где же выход?

Для понимания сущности режима требуется уяснить его характерные черты: сопоставить принцип законности с практикой, выявить трудности, с которыми сталкиваются государственные институты, причины их силы и слабости.

Каковы основные проблемы конституционно-плюралистического режима?

На мой взгляд, первая проблема связана со сближением идеи демократии и парламентской практики. Верно ли, что многопартийный режим — безупречное выражение идеи народовластия? Верно ли, что парламентская практика дает реальную власть гражданам, как это принято утверждать? Можно сформулировать вопрос и так: кто обладает реальной властью при конституционно-плюралистическом режиме?

Первый из этих вопросов наводит на мысль о том, что многопартийная система — своего рода ширма, за которой скрываются лица, фактически распоряжающиеся властью. Второй вопрос: может ли быть эффективным правительство, если в основе его деятельности — постоянные межпартийные дрязги? Как ^власть может быть эффективной, если она нуждается в постоянном одобрении граждан?

Третий вопрос связан со вторым: как избежать потери единства, которое необходимо для самого существования сообщества, если режим терпим по отношению к непрерывным групповым конфликтам?

Наконец, последний вопрос. Конституционно-плюралистические режимы были конституционными еще до того, как стали народными. В XIX веке конституционные формы уже существовали в Великобритании, порой они просматривались и во Франции. Однако избирательный закон был основан на понятии ценза. Значит, на деле власть оставалась в руках незначительного меньшинства. Отсюда вопрос: могут ли конституционно-плюралистические режимы стать народными, будучи при этом конституционными? Не возникает ли противоречие между приходом к власти масс и природой конституционных режимов, задуманных и созданных буржуазией?

Попробуем сформулировать эти вопросы в духе греческой философии. Не являются ли демократии олигархиями, и если да, то насколько? Не наблюдается ли неизбежное превращение демократии в демагогию? Иначе говоря, как удается совместить эффективность управления с постоянной озабоченностью мнением общественности и партий? Можно ли избежать (и как — если можно) анархии? Наконец, можно ли (и каким образом) избежать перерождения демократии в тиранию?

Вопросы, которые ставит современная демократия, уместны и применительно к обществам, чьи структуры в основе отличаются от структур, о которых только что шла речь.

Ответим сначала на первый вопрос: разберемся, олигархичны ли современные демократии.

Предпринимая это исследование, я сошлюсь на теорию, которую ныне называют макиавеллистской; она изложена во многих книгах: «Трактат об общей социологии» Парето, «Правящий класс» Моска, «Макиавеллисты» Бернхема. Главная мысль этих теоретиков (в моей, полагаю, здесь допустимой интерпретации) — олигархичность любого режима. Иными словами, все общества (по крайней мере — сложные общества) управляются небольшим числом людей, а режимы сообразны характеру властвующего меньшинства. Но еще важнее, что меньшинством управляются и политические партии. Итальянский социолог Роберто Микельс написал труд о политических партиях, в котором показал: в большинстве партий обеспечивающие влияние позиции принадлежат меньшинству, сохраняющему их при пассивном одобрении масс.

Так называемые демократические режимы, как объясняют макиавеллисты, на деле не что иное, как олигархии особого рода — плутократические. Владельцы средств производства прямо или косвенно влияют на тех, кто вершит государственными делами.

Итак, очевидный, принимаемый и макиавеллистами факт: режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим. Сама сущность политики такова, что решения принимаются для всего общества, но не им самим в целом. Решения и не могут приниматься сразу всеми. Народовластие не означает, что вся масса граждан непосредственно принимает решения о государственных финансах или внешней политике. Нелепо сопоставлять современные демократии с идеальными представлениями о неосуществимом режиме, при котором народ правит сам собой. Зато полезно сравнить существующие режимы с возможными. Это в равной мере относится к критике режимов советского типа с позиций макиавеллистов.

Югославский политический деятель М. Джилас, которого ныне бросили в тюрьму, выпустил труд «Новый класс»; эта работа представляет собой критику восточноевропейских режимов с точки зрения макиавеллистских воззрений.

По мнению Джиласа, новые режимы, называющие себя народными демократиями,— это олигархии, где немногочисленный привилегированный класс эксплуатирует народные массы. Разумеется, Джилас приходит к мысли о том, что новый класс беспощаден, он не приносит обществу пользу, соразмерную собственным привилегиям. Однако доказательствам этого ключевого вопроса не хватает строгости. Вот почему Джиласу и всем макиавеллистам я возражаю одинаково:

как вообще может быть неолигархичным режим, называется ли он либеральной демократией или народной? Вопрос в том, как олигархия использует свою власть. Каковы условия ее правления? Во что обходится и какую пользу приносит сообществу ее господство?

Главные же проблемы — за пределами этого круга вопросов.

1. Прежде всего, кто входит в состав олигархии? В состав господствующего меньшинства? Насколько легко в него проникнуть? Более или менее открыто или полностью закрыто правящее меньшинство?

2. Какими личными качествами обладают люди, которым при любом виде режима удается достичь политической власти?

3. Каковы привилегии правящего меньшинства?

4. Какие гарантии получают управляемые?

5. Кто при режиме такого порядка обладает истинной властью и что вообще означает столь распространенное понятие «обладание властью»?

Насколько открыто или закрыто правящее меньшинство при конституционно-плюралистических режимах? Все зависит от их разновидностей и этапов их развития. В Великобритании и во Франции XIX века проникнуть в правящее меньшинство было непросто, если не было революции и вы от рождения — по другую сторону баррикады. Ныне правящее меньшинство более открыто. Объясняется это структурой индустриальных обществ. По мере демократизации режима, расширения системы образования у широких слоев общества растут шансы на карьеру.

Конституционно-плюралистические режимы в сочетании с промышленной цивилизацией, разумеется, не дают всем гражданам равных шансов занять место на вершине политической иерархии — идеал равенства возможностей не реализуется. Но правящее меньшинство перестало быть замкнутым, в него ведут несколько путей. Во Франции в него можно войти благодаря социальному положению, которым вы обязаны своей семье, или участвуя в деятельности профессиональных объединений, или работая в высших учебных заведениях и т. п.

Перед кем же открываются наиболее благоприятные возможности карьеры в конституционно-плюралистических режимах?

Макиавеллисты отвечают пессимистически: при таких режимах успеха достигают главным образом те, у кого хорошо подвешен язык; чтобы руководить государственными делами, опыт не обязателен. Режимы, где широко практикуются дискуссии, содействуют успеху тех, кто владеет словом. Чтобы сделать это открытие, не нужно быть социологом. У адвокатов, законоведов, преподавателей много шансов на карьеру в таких условиях. При всей своей банальности этот тезис не всегда оправдывается. Есть страны, где краснобайство вызывает настороженное отношение, где «косноязычие» в силу особого местного снобизма кажется предпочтительнее. Чтобы добиться признания в качестве трибуна, можно использовать отсутствие ораторского таланта. Мне известен по крайней мере один председатель совета министров, лишенный дара красноречия.

Карьеру могут обеспечить и другие достоинства: искусство кулуарных интриг, искусство компромисса, искусство манипулировать людьми.

Макиавеллисты утверждают, что парламентарии, чье оружие — слово, не обладают внутренней силой. Зачастую это справедливо. Те, кто добиваются успеха в профсоюзах или коммунистических партиях, относятся к иному типу людей, чем преуспевающие в парламентах. Можно строить бесконечные предположения о преимуществах и недостатках, связанных с различными способами достижения успеха. Мирные режимы несомненно благоприятны для тех, кто обладает качествами, выигрышными в мирное время. Современным миром правят два типа людей: одни преуспели благодаря войнам, другие — в мирное время. Гитлер не мог удовлетворить своих аппетитов при Веймарской республике, ему нужен был режим, отличный от парламентского. Сомнительно, чтобы этот непарламентский режим стал удобнее для управляемых. Следующий вопрос: каковы привилегии правящего меньшинства при конституционно-плюралистическом режиме и каковы гарантии управляемым?

В рамках конституционно-плюралистических режимов правящее меньшинство, разумеется, пользуется привилегиями. Активисты партий, которые терпят поражение на выборах, охотно перебираются в другую палату (куда их зачастую назначает первая). В случае краха выборной карьеры они укрываются на запасных позициях, в своего рода «точках падения». Почти все правящие меньшинства в плюралистических демократиях поддерживают отношения своеобразного товарищества, создавая нечто вроде союзов взаимопомощи. Однако гласность все же ограничивает подобные привилегии. Пока правят не святые, участвующие в управлении будут греть на этом руки.

Наконец, и это главное, конституционно-плюралистический режим предоставляет управляемым наибольшие гарантии. Нельзя сказать, что он полностью исключает преследования и несправедливости; чистка во Франции в 1944—1945 годах, маккартизм в США показали: конституционно-плюралистические режимы не всегда соблюдают ими же провозглашенные принципы. (Но в 1944—1945 годах французский режим еще не утвердился, а при маккартизме было больше преследований по социальной линии, чем по государственной.) В целом же достаточно пожить при разных режимах, чтобы убедиться: есть глубокое отличие между гарантиями, которые предоставляют гражданам конституционно-демократические режимы, и тем, что получают подданные режимов неконституционных.

Итальянский социолог Моска большую часть своей жизни вскрывал мерзости демократических режимов, по его мнению, плутократических. Он выявил систему привилегий и поддержки частных интересов, прикрываемую пышными словами. В конце жизни он с иронией и горечью отметил, что конституционно-плюралистический режим наделяет граждан большими гарантиями, нежели любой другой. Но в отличие от Моска я подчеркиваю — гарантиями для управляемых. Переменная величина «гарантии для управляемых» — не единственный критерий определения достоинств режимов.

Конституционно-плюралистические режимы могут существовать и в обществах, где выборы, даже свободные, дают власть лишь представителям привилегированных меньшинств аристократического толка. Во главе государства, в котором идет партийная борьба, вполне может стоять закрытая для всех маленькая группа правителей, и этот анахронизм может считаться вполне законным. Вот уже век, как европейский политический опыт демонстрирует: смена режимов идет в одном направлении — от выборов, основанных на системе цензов, к всеобщему избирательному праву, от аристократических парламентов к парламентам, в которых работают избранные на основе всеобщего избирательного права — известные люди, политики-профессионалы, вожаки масс. В Европе круг политических деятелей менялся постепенно — сначала депутатами становились преимущественно аристократы, крупные буржуа, законоведы. Затем появились профессора, а ныне среди депутатов есть люди, выдвинутые профсоюзами, непосредственно представляющие народные массы.

Эти режимы существуют в эпоху революций в социальной и экономической жизни. Революции привели к повышению уровня жизни и, возможно, в еще большей степени — к гибели традиционных представлений об иерархии. Люди живут в городах, они вышли из подчинения кругам, в которые по традиции входили лишь «лучшие», они добровольно голосуют за своих лидеров или за политиков-профессионалов.

Движение конституционно-плюралистических режимов к народу вызвано еще одним политическим явлением. Режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, сами себя именуют республиканскими, демократическими. Правители обращаются к управляемым как к своим владыкам. В конечном счете идеи обладают непреодолимым могуществом. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ средоточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование общества ускоряется обращением к демократическим идеям. Депутаты вынуждены заботиться о своей популярности, о поддержке управляемых — таковы величие и слабость этого рода режимов.

Обратимся к последнему из поставленных мной вопросов: кто при таких режимах обладает реальной властью?

Тут я сошлюсь уже не на макиавеллистскую, а на марксистскую критику.

Согласно положениям марксизма (особенно вульгарного марксизма), режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, — буржуазные демократии, где партии и парламенты служат прикрытием господству капитала. Речь в данном случае не идет об анализе всего марксистского мировоззрения. Рассмотрим лишь чисто политический аспект:

правящему (в экономическом смысле) классу принадлежит подлинная власть. Верно ли, что при таких режимах партии — всего лишь видимость, а подлинная власть — у горстки людей, владеющих средствами производства, контролирующих и использующих их? Насколько экономически господствующие классы сливаются с политически господствующим меньшинством?

Сразу же отметим, что марксистскую гипотезу нельзя считать нелепой. Верная в одних обстоятельствах, она может оказаться ложной при других. Меньшинство, реализующее политическую власть благодаря выборным и парламентским механизмам, может одновременно быть классом, на деле владеющим властью экономической. Совпадение экономически привилегированного меньшинства и политически правящего меньшинства может проявиться на предварительном этапе развития индустриального общества. Такое наблюдается в странах, где господствующее экономически меньшинство представлено землевладельцами. Когда подавляющее большинство населения живет в сельской местности, введение всеобщего избирательного права приводит к выборам представителей экономически привилегированного класса, владеющего землей и естественным образом контролирующего крестьянские массы (и не важно, как воспринимается такой контроль — с безответной покорностью, восторгом или отвращением).

Куда меньше шансов на длительное слияние экономически господствующего класса с политически руководящим меньшинством в тех случаях, когда 80% населения живет в городе, когда не сохранилась традиционная аристократия, вроде помещиков или «лучших людей» деревни. Горожане голосуют за представителей партий, которые не выступают «порученцами» экономически привилегированного класса (во всяком случае, не считают себя таковыми).

В свое время парламентская олигархия была и экономической, и политической. В Англии XVIII и даже первой половины XIX века дело обстояло совсем не так, как изображают марксисты: не «монополисты» использовали выборы в своих интересах, а скорее, как я уже показал, экономическая и политическая власть сосредоточивалась в руках правящего класса.

Сегодня во всех конституционно-плюралистических режимах Западной Европы и США экономическая и политическая власть разделена. В США и Великобритании нередко важные политические функции возлагаются на представителей делового мира. Памятно облетевшее весь мир высказывание американского министра обороны, который прежде занимал пост директора одной из крупнейших фирм: «Что хорошо для «Дженерал Моторс», то хорошо и для Соединенных Штатов». Оно свидетельствует об изначальной гармонии интересов корпорации и страны. Эта гармония считалась догмой (ей, конечно, можно придать вполне приемлемый смысл), которую подхватил, ^абы подтвердить свои идеи, самый вульгарный марксизм. Разумеется, о совпадении интересов страны и фирмы говорил человек порядочный, и не думавший хитрить, убежденный, что он вовсе не хулит свою родину, а превозносит ее. Возможно, не так уж он и заблуждался. Мысленно перенесемся по другую сторону «железного занавеса» и несколько перефразируем высказывание американского министра: «Что хорошо для Путиловского завода, то хорошо и для Советского Союза». Разве это не будет встречено там всеобщим одобрением? Так ли уж отличаются в конце концов оба тезиса?

Вернемся к нашему вопросу: какова природа власти руководителей промышленных концернов? Какой властью обладает экономически привилегированное меньшинство?

Термином «власть» мы обозначаем (хотя, возможно, точнее слово «могущество») способность одного человека определять поведение другого или других. В этом смысле почти у каждого есть минимум власти.

Интересующая нас власть обусловлена общественными институтами, местом человека в обществе, будь то предприятие или же социальная система в целом. В этом, посвященном политическому режиму курсе для нас важнее всего государственная власть.

На предприятиях власть в руках директоров. Они принимают решения, затрагивающие интересы всех работников. При этом власть, которой располагает руководитель национализированной фирмы, по сути, не отличается от власти руководителя частного предприятия. Законная экономическая власть обеспечивает и власть фактическую, обусловленную техническими нуждами, административными требованиями и социальными традициями. Власть директоров предприятий может быть большей или меньшей в разных странах, в различных отраслях промышленности. Однако в своей основе она не зависит от статуса собственности. Руководители компании «Рено» представляют ее коллектив, а руководители «Ситроена» — акционерную компанию. У тех и у других в руках один и тот же вид власти, с помощью которой они выполняют одни и те же управляющие функции.

Нас больше интересует другое: как соотносятся решения государственной администрации или политических деятелей с властью руководителей фирм? Глав компаний упрекают не в том, что они хозяева на своих предприятиях,— такая деятельность и очевидна и законна,— а в том, что подлинная их власть, скрытая, распространяется на государственных служащих и политиков, под их контролем оказываются политические сферы. Сейчас ни для кого не секрет, что главы корпораций влияют на некоторые решения, принимаемые органами власти. Здесь необходимо различать три аспекта: воздействие, чаще всего скрытое, на государственных служащих; пропагандистское воздействие, проводниками которого служат ведомственно-профессиональные газеты или национальная печать; наконец, прямое, непосредственное воздействие на министров.

Следует различать воздействия экономических руководителей на политическую власть, преследующие цель принять административные меры или законодательные решения (выгодные для предприятия или отрасли промышленности) и воздействия, которые предпринимают, чтобы навязать правителям определенные решения в области «большой политики». Главная проблема — именно в этой, второй форме воздействия. В самом деле, для изучения первой требуются прежде всего бесчисленные специализированные исследования, модные в настоящее время, но малоэффективные. Официально групп, связанных общностью интересов, не существует. Лишь в США в политическом обиходе есть такие понятия, как «французское лобби» или «китайское лобби», то есть существуют организованные группы, цель которых — оказывать давление на членов конгресса во имя интересов китайской или французской политики. Разумеется, могут создавать свои лобби и отрасли промышленности.

Во всех странах с конституционно-плюралистическими режимами подобного рода воздействия зачастую довольно эффективны. Например, выпускающие ту или иную продукцию могут добиться экспортных субсидий или таможенных льгот, заслуживающих, с точки зрения общих интересов, критики. Нередко представителям частного капитала удается получить от администрации или политического руководства уступки, в которых им отказали бы просвещенные деспоты. Несомненно, в этом смысле результаты конституционно-демократических режимов в плане рационального ведения хозяйства неудовлетворительны.

Важно другое: в какой мере руководящие экономикой меньшинства диктуют общую политику режима?

Не оказывают ли они парализующее влияние на социальные реформы? Тут поистине бесценен имеющийся опыт: достаточно проследить полувековую социальную эволюцию, чтобы прийти к однозначному заключению — экономическое меньшинство, которое считается всемогущим, ни в одной западноевропейской стране не смогло предотвратить преобразований, к которым испытывало неизменную враждебность. Оно не смогло воспрепятствовать ни национализации части промышленных предприятий во Франции и в Великобритании, ни расширению сферы социального законодательства.

Марксист может возразить: и все же экономическое меньшинство воспрепятствовало уничтожению капитализма. Бесспорно, в конституционно-плюралистических режимах право собственности на средства производства не отменено. Курс режимов не нанес смертельных ударов по интересам тех, кого считают экономически привилегированными меньшинствами. Единственный известный нам пример полного уничтожения капитализма — исчезновение самого режима. С полным упразднением права собственности на средства производства упразднено было и соперничество партий. В проведении же реформ социалистического толка в конституционно-плюралистических режимах устанавливались до сих пор определенные пределы. Однако не столь жесткие, как казалось. Многие социалистические теоретики утверждали: так называемый класс капиталистов не захочет смириться со столь масштабными реформами, какие провели английские лейбористы в 1945 году.

Вопреки (а может быть, благодаря) экономически привилегированным меньшинствам возможности внутриполитических реформ' чрезвычайно широки. И ныне нельзя установить границу, за которой сопротивление привилегированных меньшинств становится непреодолимым, если не прибегнуть к насилию.

Возможно, главное все-таки в ином. Верно ли, что политику государств тайно диктуют те, кого без затей называют монополистами,— руководители крупных промышленных предприятий?

Вести дискуссию на эту тему непросто. Многие мои слушатели и читатели заранее убеждены в верности такой гипотезы. Я не в силах поколебать их уверенность, ибо они считают, что заблуждаюсь я. Опираясь на свои представления о функционировании конституционных режимов, они полагают, будто я закрываю глаза на некоторые явления, и не потому, что сознательно пренебрегаю истиной, а по причине своего социального положения.

Вот как мне представляется эта проблема теперь, когда я покончил с предварительными замечаниями.

Уже лет десять, как превратности моей карьеры заставляют меня наблюдать за французской политикой с более близкой дистанции, чем во времена моего студенчества. Мне пришлось убедиться (и это стало одной из причин моего разочарования), что у тех, кто, согласно марксистскому мировоззрению, определяет ход событий, чаще всего нет никаких политических концепций. И если взять большинство важнейших политических вопросов, которые обсуждала Франция последние десять лет, просто невозможно уяснить, что хотели крупные, мелкие и средние французские капиталисты, монополисты, представители трестов. Я встречался с представителями «проклятой породы» капиталистов, но так и не обнаружил твердого, единого мнения, скажем, по поводу курса в Индокитае, в Марокко или в Алжире. Готов допустить, что те, чьи интересы связаны с какой-то конкретной точкой земного шара, восприимчивы к определенным аргументам. Впрочем, эта банальная мысль не вполне верна. Что касается Марокко, «крупные французские капиталисты» разделились на две группы, одна из которых полагала, будто в независимом Марокко ей представятся более благоприятные возможности действовать, другая же от независимости Марокко ожидала самого худшего. Разнобой мнений царил среди капиталистов и по основополагающему вопросу: какая колониальная политика наиболее соответствует их интересам?

В группе «монополистов», или «крупных капиталистов», я вновь столкнулся с той же неуверенностью, с теми же сомнениями и сварами, которые наблюдались и в печати, и в парламенте, и во всем обществе.

Можно ли обобщать подобный опыт? Совсем не очевидно, что такое же положение в других странах. Сегодня в США руководители крупных компаний оказывают влияние на правительственные круги, причем влияние на республиканскую администрацию сильнее, чем несколько лет назад — на демократическую. При любой администрации у промышленников всегда есть представители в Вашингтоне, которые действуют официально или неофициально, произносят речи, дают советы, предпринимают практические шаги.

Представляют ли они какое-то одно направление в политике?

Меня вновь охватывают сомнения. Не думаю, что «монополисты» США едины в готовности проводить некий конкретный дипломатический курс. Если у них и есть какие-то предпочтения, то, думаю, они часто противоположны тем, которые им приписывают. Например, крупный американский капитал никогда не был абсолютно убежден в том, что антикоммунистические страсти полностью оправданны. Многие представители делового мира скорее склонялись к соглашению с Советским Союзом, чем к агрессивному курсу. В одной из книг Джеймса Бернхема есть полная иронии глава под названием «О склонности американского капитализма к самоубийству». Автор упрекает бизнесменов в стремлении наживаться на сделках с худшим врагом. Американские промышленники внесли большой вклад в успех первой советской пятилетки. Им настолько не хватает умения предвидеть будущее, что в своей стратегии они готовы, видимо, подчинить политический интерес жажде прибылей.

Не стану утверждать, будто так всегда настроены экономически привилегированные классы во всем капиталистическом мире. В большинстве случаев, когда я мог наблюдать их непосредственно, представители крупного капитализма не столь «политизированы», как это принято считать. Их политические убеждения не так тесно связаны с их бизнесом, как многие полагают.

Мне могут возразить, что эти примеры нарочно подобраны, чтобы подкреплять мою точку зрения. Они относятся в основном к периоду после второй мировой войны. Именно тогда капиталисты открыли, что империализм бесплоден. Стало ясно, что война стала слишком дорогостоящей затеей, что слаборазвитые страны больше не приносят доходов метрополиям, что последним, напротив, самим приходится вкладывать капиталы. Но не связано ли все это с утратой бывшими империалистами единства взглядов — как наилучшим образом сохранить или ликвидировать империализм? В таком подходе, вероятно, есть доля истины. Прежде вмешательство крупных экономических интересов в политические дела бывало более явным. И все же исследования, посвященные роли экономических интересов в колониальных завоеваниях, не приводят к простым концепциям или категорическим выводам. Случалось, что к завоеваниям подстрекала экономика, но чаще инициатива принадлежала все-таки политикам. Известно высказывание одного крупного германского чиновника перед первой мировой войной: «Стоит мне заговорить о Марокко, как банки тут же грозят забастовкой». Вильгельмштрассе (МИД Германии) проявляла к Марокко больше интереса, чем крупные капиталисты. Французские и немецкие экономические лидеры были готовы пойти на компромиссы по марокканскому вопросу.

Не стану отрицать, что в некоторых случаях представители капитала оказывали давление на государственных деятелей. Несомненно, однако, другое: неверно, будто меньшинство, руководящее крупными промышленными концернами, образует единую группу с общим мировоззрением и единой политической волей. Никогда и нигде хозяева экономики не создавали класс, осознающий себя таковым.

Насколько можно судить по предшествующему опыту, неверно и то, что представители крупных экономических интересов «тиранят» политических деятелей, навязывая им свои решения. Те, кто вершат дела в крупных промышленных компаниях, могут и законными способами влиять на политику страны. Называть их деспотами, дергающими за ниточки политических марионеток, значит поступаться истиной в угоду мифологии. Представители крупных экономических интересов не заслуживают ни чрезмерных почестей, ни открытого презрения.

Слишком много чести приписывать им сверхъестественный ум и полагать, что они

способны, раз уж управляют заводами, «дергать за ниточки» печать, партии и парламент. Руководители промышленных компаний похожи на всех прочих людей. Воображать, будто политическая жизнь всего лишь ширма, прикрывающая их всемогущество,— глубокое заблуждение, которое можно объяснить только ненавистью к экономической системе. Чтобы приписывать главам крупных фирм особую злокозненность, надо испытывать к ним глубокую неприязнь. Более умеренные полагают, что капиталисты не отличаются от обычных людей, только очень заняты — прежде всего своими делами, ради которых и добиваются уступок от политиков. Следовательно, какое-то их особое мировоззрение и уж тем более их тесная сплоченность, якобы дающая им возможность повелевать, тут вовсе ни при чем.

Не заслуживают они и неприязни. Если бы эти деспоты были и впрямь наделены дьявольскими чертами, их жажда прибыли вовлекла бы человечество в войну. Некогда полагали, что достаточно национализировать заводы, на которых производится оружие,— и мир обеспечен. Национализация полезна уже потому, что рассеяла эти иллюзии. Отношения между нациями не стали мирными, когда владельцы заводов лишились возможности обогащаться, производя пушки.

При конституционно-плюралистических режимах правящее в экономике меньшинство оказывает определенное влияние, различное в разных странах в разные эпохи, но не обладает силой, которую можно было бы использовать во благо или во зло.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология










 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.