Лихачев Д. О "Слове о полку Игореве"

ОГЛАВЛЕНИЕ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ АВТОРЕ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Если мы задумаемся над тем - почему древняя русская литература была
такой «чужой» и малоизвестной в русской культуре нового времени, то
неизбежно придем к выводу, что причины лежат не только во внешних
обстоятельствах, в постоянном отталкивании русской культуры от всего
старого (что одновременно не только ускоряло развитие прогрессивных
начал в русской жизни, но и тормозило их). Причины непонимания
древнерусской культуры лежали и в самой этой культуре: она была
замкнутой в своей простоте. Как шар, куб, пирамида выделяются в
окружающей их среде своими простыми, замкнутыми формами, так и простые
формы древнерусских литературных произведений облегчают восприятие их
содержания и идей авторов.

Громадное большинство литературных произведений Древней Руси крайне
просты: идеи не скрываются от читателя, не раскрываются постепенно -
они на виду; изложение идет во временной последовательности - от более
древнего к более новому, от начала событий к их концу. Единственное
«украшение» литературного произведения - орнаментальность стиля, то
более скупо, то более щедро употребляемое.

Разумеется, я упрощаю характер древней русской литературы и не
принимаю во внимание многочисленные исключения. И все же какая-то
правда в этом моем весьма общем наблюдении, как мне представляется,
есть: она бросается в глаза и остается по-разному присущей
древнерусской литературе, примерно до середины XVII в.

Самое разительное исключение из этой простоты литературной конструкции
-»Слово о полку Игореве». Памят-

165

ник этот нарушает обычную для Древней Руси хронологическую
последовательность рассказа, нарушает единство настроения, соединяет
эпичность и лиричность. Он в гораздо большей степени, чем обычные
произведения Древней Руси, отражает личные мнения и настроения автора
(отсюда понятное стремление исследователей «Слова» найти имя
конкретного автора').

Одним словом, «сложность» «Слова о полку Игореве» в известной мере
упрощает понимание его поэтичности для современного читателя.

В самом деле, красота произведений нового времени отчасти связана с их
загадочностью, даже если это произведение наших лет написано при нас и
на нашем материале (пример - хотя бы «Поэма без героя» А. А.
Ахматовой). Тем более «острой» становится красота древнего
произведения -»Слова о полку Игореве», вступающего в явное
противоречие с обычной литературной «простотой» других - современных
ему памятников. Мне кажется, что красоту «Слова» подчеркивают даже те
«загадочные» места, которые явились естественным следствием столетий
его переписки. Если бы в «Слове» не было испорченных переписчиками (а
может быть, и первыми издателями) мест, оно частично потеряло бы свою
привлекательность для современных читателей.

До сих пор мои усилия в изучении «Слова о полку Игореве» были в
основном направлены на то, чтобы выявить родство «Слова» с культурой
его времени - литературой, народным творчеством, искусством,
религиозными представлениями и найти в нем историческую подоплеку.
Работы этого рода обобщены мною в двух изданиях книги «Слово о полку
Игореве» и культура его времени» (1978 и 1985 гг.) 2. Для того чтобы
ответить на вопрос, почему «Слово» все же своеобразно, научных
обоснований мало. Многое не может быть доказано, поскольку не могут
быть, по самому существу вопроса, его постановки, указаны аналогии. И
речь может идти лишь о наших общих представлениях, догадках и
воображаемых явлениях.

Решаясь говорить о них с читателями, я полагаю, что некоторое
эвристическое значение эти воображаемые явления все же могут иметь,
поскольку догадки иногда оправ-

| См. Дмитриев Л. А. Автор «Слова о полку Игореве». // ТОДРЛ. Т. XL.
С. 32-42.

2 Отмечу, что во втором издании есть несколько существенных глав,
отсутствующих в первом.

166

дываются (если они не слишком категорично выражены и не претендуют на
строгую доказанность).

Как я представляю себе тот мир «Слова», к которому принадлежал его
автор и как он творил «Слово»- в каких нормах, эстетических
представлениях и в какой литературно-бытовой обстановке?

Постараюсь изложить эти мои представления, снова и снова предупреждая
читателей, что я ничего не могу и не собираюсь доказывать.
Воображаемая ситуация, и только.

Л. А. Дмитриев справедливо считает, что не столько важно открыть имя
автора «Слова», сколько определить тот социальный слой, к которому он
мог принадлежать.

Как-то в разговоре со мной О. В. Творогов сказал, что он представляет
себе автора «Слова» высокопрофессиональным мастером, работающим в
строгой литературной традиции, от которой, впрочем, до нас почти
ничего не сохранилось. Я тотчас же с ним согласился; за гениальностью
автора «Слова» чувствуется наличие не дошедших до нас традиционных
форм профессиональной поэзии. И это заметно потому, что традиционность
в доступных нам областях постоянно и как-то особенно легко
открывается.

Из всех слоев общества наибольшим изменениям в результате чужеземного
ига подвергся, с моей точки зрения, слой княжеский. Ни быт крестьян,
ни формы быта и домашнего уклада ремесленников и мелких торговцев не
могли особенно измениться во второй половине XIIIXIV вв. Но в
княжеском быту мы замечаем ряд изменений, свидетельствующих и о
появлении восточных влияний, и об исчезновении исконных обычаев.
Нарушены родственные связи с иностранными дворами, не упоминаются
более турниры I, княжеские «посаги», обычно совершавшиеся примерно в
восьмилетнем возрасте, дружина, представлявшая собою аристократическую
воинскую верхушку, становится обыкновенным войском и т. д.
Своеобразная «рыцарственность» киевского периода исчезает. И вот мне
кажется, что с исчезновением этого рыцарственного быта исчезли в
княжеском быту и княжеские певцы, на существование которых есть
некоторые намеки в «Слове о полку Игореве» и в летописях.

' Ср. в Ипатьевской летописи под 1150 г.: «тогда же угре на фарех
(иноходцах.-Д. Л.) на скокох играхуть, на Ярославли дворе, многое
множество». II ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. С. 416.

167

Обратите внимание на текст Ипатьевской летописи под 1241 г. о
«словутном певце» Митусе: «словутьного певца Митусу, древле за
гордость не восхотевшу служити князю Данилу, раздраного акы связаного
приведоша...» i Этот текст говорит о многом. Митуса, несомненно,
светский певец, а не церковный, как думали некоторые, ибо только
светскому княжескому певцу могло быть поставлено в вину не хотеть
«служить» князю. В чем могло выражаться служение певца князю?
Естественно предположить - в составлении песен в честь этого князя, то
есть Даниила. Причиной этого в летописи выставляется «гордость», и это
свидетельствует о достаточно высоком общественном положении княжеского
певца 2.

В самом деле, по моим расчетам (с учетом принятых мною уже давно
реконструкций), в «Слове о полку Игореве» упомянуты четыре княжеских
певца: это Боян, Ходына (принимая наиболее вероятную реконструкцию
текста первого издания: «Рекъ Боянъ и ходы на» как «Рекъ Боянъ и
Ходына»), «хоть» (то есть любимец, может быть, излюбленный певец)
князя Изяслава Васильковича и, наконец, сам автор «Слова о полку».

И каждому из певцов принадлежит как бы оценка происходящего. Певец
обобщает и резюмирует смысл событий. Иногда это афоризм: «Дружину
твою, княже, птиць крилы приодЪ, а звЬри кровь полизаша», или «Тяжко
ти головы кромЪ. плечю, зло ти т-влу кромЪ головы», или «Ни хытру, ни
горазду ни птицю горазду, суда божиа не минути!» Иногда же это большое
произведение, философски рассуждающее о происшедшем - само «Слово о
полку Игореве». Но во всех четырех случаях - это княжеские певцы,
певцы светские, а в некоторых случаях присутствующие на поле битвы.

Поэтому небезосновательно предполагать, что и сам автор «Слова»
участвовал в походе Игоря. Живые картины этого похода ясно видны в
«Слове» во многих случаях описания степи, ее насельников.

Б. А. Рыбаков предположил, что автором «Слова» был галицкий боярин
Петр Борисович, которого я в свое время

' ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. С. 794.

2 А. Югов видел в Митусе автора «Слова», но против этого говорит
слишком большой разрыв между событиями «Слова» и упоминанием Митусы, к
тому же «не восхотевшего служить» галицкому князю, к предшественнику
которого (Ярославу Осмомыслу) испытывал явную симпатию // Слово о
полку Игореве / Перевод, коммент. и статьи А. Югова. М., 1970. С.
210-213.

168

считал летописцем*. Возможно. Во всяком случае, любимец князя, «хоть»,
певец мог выполнять и другие функции при дворе и, в частности,
оруженосца, телохранителя, как это было в Скандинавии2.

Если это так, то есть если певец был и политическим деятелем, то это
бы объяснило изумительную осведомленность автора «Слова» в
политической ситуации во всей Русской земле, его знание князей и
княжеств, их истории, без которой не обходилась политика, и своей
современности. И это сделало бы понятным его властный призыв к князьям
выступить за Землю русскую. Этот призыв был бы смешон в устах
скомороха, бессилен в устах певца из народа, недозволителен в устах
чрезмерно зависимого придворного или простого воина, но он был
возможен под прикрытием князя-покровителя.

Чьим же певцом -»хотью»- был автор «Слова»? Есть только два князя,
которые могли позволить певцу именно так воспеть поход Игоря и
произнести над ним осуждающие и одновременно похвальные слова,- это
князь Святослав Киевский, «отец» по своему положению в стольном
городе, и Игорь Святославич.

Скорее всего это был «хоть» Игоря. И не только потому, что он почти
как свидетель знал все о походе Игоря, но и потому еще, что он, как
мне представляется, был летописцем Игоря, изложившим поход Игоря в его
летописи, выразивший в этом описании заветные думы Игоря - его
исповедь3. К тому же он не чужд был новгородских традиций, а это очень
показательно: отец Игоря Святослав Ольгович дважды сидел на
Новгородском столе в самые критические моменты новгородской истории и
был женат на новгородке-по-видимому, простого происхождения4.

1 Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение.
Л., 1947. С. 235-241.

2 А д м о н и В. Г. Скальды при дворе конунгов. // ТОДРЛ Т. XXXVIII.
1985.

3 Первый раз Игорь произносит длинную покаянную речь, которую никто не
мог слышать, кроме самых близких ему лиц, или записать с его слов
позднее, когда он был схвачен в плен половцами. Вторично кается Игорь
уже в плену, осознав гибельные последствия своего поражения для всей
Руси, и опять-таки речь носит беспрецедентный для русских летописей
интимный характер. Напомню, что в древнерусской литературе вымышленные
речи были по преимуществу этикетного характера. Покаянные же речи
Игоря носят конкретный характер, с упоминанием реальных событий и лиц
и могли быть только услышаны летописцем от самого князя (при их
произнесении, а вернее, в его последующем пересказе).

«Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. 2-е
изд., доп. Л., 1985. С. 167 и след.

169

Это было давно. Связи с Новгородом были порваны, и, следовательно,
можно думать, что певцу «Слова» было немало лет.

Почему я называю автора «Слова» певцом. Это подтверждается не только
аналогиями с западноевропейскими певцами - миннезингерами,
менестрелями, но и тем, что, по моей догадке, «Слово» исполнялось
диалогически, то есть так, как оно исполнялось германскими,
скандинавскими и романскими певцами ' - обычными певцами средневековой
Европы. Диалогически исполнять можно только устно, но «декламации»
были неизвестны, а пение - обычным. Поскольку мы коснулись пения и
связи «Слова» с музыкой, о чем существует интересная книга Л. В.
Кулаковского2, то становится понятным, почему «Слово» оказалось
единственным памятником этой высокой певческой культуры. Хотя все эти
произведения имели авторов, они не всегда, может быть, имели
письменный текст. Приходится удивляться - как хорошо еще дошел до нас
текст «Слова». Сравнительно со списками других произведений в нем не
так уж много ошибок. Явные же ошибки - это своеобразные свидетельства
точности текста. Было бы хуже, если бы эти ошибки исправлялись и
осмыслялись усердными писцами. Лучший писец - тот, который не пытается
придать темному месту свой смысл. И в этом отношении «Слову»
относительно повезло.

Все, что я писал выше,- это догадки и «мечтания», ни для кого не
обязательные, но они рождены не голой фантазией, а некоторым
воображением, основанным на некоторых моих работах, упомянуть которые
я позволил себе в сносках.

1984

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» КАК ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ЦЕЛОЕ

«Слово о полку Игореве» представляет собой художественное целое. Ни
одна часть в нем не может быть переставлена, исключена или объявлена
чужеродной. У исследователей нет никаких серьезных оснований
предполагать в «Слове» пропуски, незаконченность текста или

I Стеблин-Каменский М. Н. Древнескандинавская литература. М., 1979.

2Kyлaкoвcкнй Л. В. Песнь о полку Игореве, воссоздания модели
древнерусского мелоса. М., 1977.

170

разновременность написания его отдельных частей. Если предположения о
чем-либо подобном и делались, то авторы такого рода предположений
игнорировали стилистические связки и общность приемов, проходящие по
всему тексту «Слова», единство композиции «Слова».

«Слово о полку Игореве»- произведение не только эпическое, но и
лирическое. Поэтому оно не имеет строгой повествовательной линии. Его
единство основано на других принципах.

«Слово» посвящено походу Игоря, но не рассказывает о нем, а как бы
откликается на него. От этого в «Слове» закономерны часто неожиданные
лирические переходы от одной темы к другой, от одного географического
пункта к другому, из настоящего времени в прошлое, предчувствия
будущего и т. д. И именно лирическая обоснованность этих переходов
связывает «Слово» в единое целое, скрепляет текст «Слова».

Художественное единство «Слова» подкреплено множеством различных
художественных «скреп». «Слово» вновь и вновь напоминает читателю, что
оно едино: и перекличками текста, и рефренами, и лейтмотивами, и
повторениями, и ассоциативными связями далеко отстоящих друг от друга
мест текста, и общностью настроения, и как бы сбывающимися
предчувствиями. Тот или иной художественный образ встречает аналогию
через какой-то промежуток текста, повторяется, развивается - гаснет
или вспыхивает. Текст словно связан железными тягами.

Наиболее общая скрепа, которая связывает начало и конец «Слова»,- это
солнечный свет. В начале «Слова» солнце дважды предупреждает Игоря об
опасности: «Тогда Игорь възрЪ на светлое солнце и вид1э отъ него тьмою
вся своя воя прикрыты». Это при выступлении в поход. В самом походе:
«Солнце ему тьмою путь заступаше»1. В битве на Каяле: «На р-Ьц-Ь на
Каял-ь тьма св-втъ

' Второе упоминание затмения солнца часто подставляется издателями к
первому, и допускается при этом перестановка целого отрывка текста,
где говорится о выступлении Игоря в поход, после того, как Всеволод
Буй Тур выразил свое согласие присоединиться к Игорю. Однако второй
отрывок вовсе не свидетельствует об ошибке переписчиков, создавших
этой своей якобы ошибкой будто бы второе затмение. Автор «Слова»
вторично говорит о затмении, чтобы подчеркнуть, что он им пренебрег,
как он пренебрег и другими предзнаменованиями, дальше упоминаемыми.
Игорь выступил в поход («no'bxa по чистому полю»), хотя солнце (перед
этим) «тьмою путь заступаше» (прикрывало воинов тьмою), а затем ночь

171

покрыла». После поражения: «Нъ уже, княже, Игорю утрьпт. солнцю
свътъ». Затмение солнца напоминается читателю не единожды, не дважды,
а четырежды в разные моменты похода. Зато в конце «Слова», где
говорится о возвращении Игоря на Русскую землю, автор восклицает:
«солнце светится на небесъ,- Игорь князь въ Руской земли».

Художественные скрепы не всегда сразу замечаемы. Укажу, например, на
такую. Когда Игорь попал в плен, «высъд-Ь изъ съдла злата, а въ съдло
кощиево», тогда «уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче». Этот
образ унывающих городов («забрала» - городские стены, это места
общественных собраний, где поют славу или плачут) и поникшего по всей
стране веселия не забывается автором в дальнейшем, ибо, когда Игорь
возвращается из плена,- «страны ради, гради весели». Опять-таки перед
нами художественная перекличка начала событий и их конца.

В «Слове» обнаруживаются скрепы очень частные, иногда крайне слабо
обозначенные, но тем не менее вполне реальные и воздействующие на
читателя «в малых дозах». Приведу примеры.

В начале произведения Всеволод Буй Тур, характеризуя своих воинов,
говорит: «...луци у нихъ напряжени, тули отворени». Этому отвечают
слова в плаче Ярославны, обращенные к солнцу: «...въ полЬ безводнт»
жаждею имъ лучи съпряже, тугою имъ тули затче». Почему «тули затче»?
Потому, что раньше они были «отворени». Почему солнце «съпряже» луки,
сделало их негодными? Потому, что раньше они были «напряжены». И тулы,
и луки были готовы к битве, а теперь стали неспособны. Похвальба
Всеволода и плач Ярославны - имеют перекличку.

Все в «Слове» очень конкретно. Что значит, что солнце горем заткнуло
колчаны русских воинов: «тугою имъ тули

сстонала грозою», «свисть звЪринъ вста», «збися дивъ» и «кличетъ връху
древа»- это все предзнаменования, которыми пренебрег Игорь. И все
остальные доводы в пользу перестановки также субъективны, включая и
ошибочно произведенный В. Н. Перетцем расчет выпавшей страницы, в
результате чего якобы и произошла перестановка (ошибочность этого
расчета была впоследствии признана самим В. Н. Перетцем). Что касается
предположения, что сближение двух «тогда» («тогда Игорь възръ» и
«тогда въступи Игорь») соответствует ритмической организации текста
«Слова», то в таком случае необходимо было бы допустить и еще одну
перестановку: «Тогда Игорь въступи» вместо: «Тогда въступи Игорь», что
соответствовало бы словам «тогда Игорь възръ».

В «Слове» не требуется ни этой, ни других перестановок.

172

затче»? Горе вошло в колчаны русских воинов потому, что они были
пустые,- в них не стало больше стрел, все расстреляли. Если это так,
то битва была безнадежно проиграна. Тули (колчаны) русских оказались
пустыми, то есть без стрел. Но в битве было и еще одно обстоятельство,
приведшее к решительному поражению,- это то, что полки некрещеных
степных народов, союзников русских, дрогнули и побежали. Вот почему,
рассказывая о своем сне, предвещавшем ему поражение войск Игоря,
Святослав Киевский говорит: «сыпахуть ми тъщими (пустыми от стрел)
тули (колчанами) поганыхътльковинъ (побежавших в битве союзников
русских - торков) великый женчюгь на лоно и нъгуютъ мя».

Получается своеобразная цепь соответствий и противопоставлений. Если
«тули», отворенные в начале похода, «заткнуты» горем в результате
поражения, то в сне Святослава снова появляются эти тули: они пусты от
стрел и из них сыплют на лоно Святослава символ слез - жемчуг «поганые
тльковины», то есть языческие союзники, бегство которых предрешило
печальный исход битвы и привело к пленению Игоря, отдалившегося от
своего войска, чтобы поворотить толковин назад.

Художественная полнота образов «Слова» поддерживается их соответствием
реальности. Несмотря на то что перед нами отнюдь не реалистическое
искусство, связь с реальностью во многих случаях очевидна и
обусловливает собой художественные образы.

Так, например, иссохшие в безводном поле на солнце луки и пустые от
стрел колчаны, заткнутые «тугою»,- это, конечно, определенные символы,
но одновременно они объясняются характером сражения. Согласно рассказу
Лаврентьевской летописи, русские воины были истощены безводием в
результате того, что половцы не подпускали их к воде, действуя против
них массированной стрельбою, стрелами, запас которых у окруженных
половцами русских был, конечно, ограничен: «И сняшася с ними стрельци,
и бишася 3 дни стрелци, а копьи ся не снимали, а дружины ожидающе, а к
воде не дадуще им ити; и приспе к ним (к половцам.-Д. Л.) дружина вся,
многое множество. Наши же, видевшие их, ужасошася и величанья своего
отпадоша... изнемогли бо ся бяху безводием, и кони, и сами, в зной, и
тузе, и поступиша мало к воде, по 3 дни бо не пустили бяху их к
воде...» Вот почему не только воины, но и луки их были иссушены
жаждою, пересохли на жаре. И вот почему Ярославна обращается с упреком
к солнцу.

173

Возвращаясь к характеристике Всеволодом его воинов, мы замечаем, что
его слова оказываются бахвальством и в другом отношении. В числе
воинских добродетелей своих курян Всеволод называет и такое: «...пути
имь въдоми, яругы имь знаеми...» Но яругы, как в дальнейшем
оказывается, не только «знаемы», но и полны тревожной неизвестности:
«...вълци грозу въсрожатъ по яругамь». Это снова ответ на бахвальство
Всеволода, хотя он и проявляет себя как мужественный воин. В конце
концов не только Всеволод, но и Игорь переоценивает свои возможности,
выступая в поход, «не сдержав юности».

Характеристика Всеволодом курян переходит на всех воинов Игоревой
рати. По словам Всеволода, куряне «сами скачють, акы сърыи влъци въ
полъ, ищучи себ'Ь чти, а князю славъ». В походе все воины Игоревой
рати перегораживают «поля чрълеными щиты», «ищучи себ'Ь чти, а князю
славы». И дальше эта характеристика русских воинов противопоставляется
характеристике половцев в смежной части: если русичи перегородили поля
черлеными щитами, то «дъти бъсови кликомъ поля прегородиша, а храбрии
русици преградиша чрълеными щиты».

Один из наиболее частых приемов объединения текста «Слова» в единую
ткань - это повторения. Повторяемость встречается в «Слове» в
различных видах. Каждый из этих видов имеет, помимо общего
эстетического назначения повторяемости, еще и частные цели.

Один из наиболее частых видов повторений в «Слове»- это перечисления:
«съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и
съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы».

Перечисления встречаются как способ усиления, как способ
гиперболизации. Так, например, перечисление народов, поющих славу
Святославу, служит показу широты распространения этой славы: «Ту нъмци
и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю»'.

После первой победы Игорю подносят трофеи - черлен стяг, белу
хорюговь, черлену чолку и сребрено стружие. В связи с тем, что все это
может быть частями одного предмета, у меня возникла мысль, не значит
ли это, что Игорю подносится какой-то один пышный знак - символ
власти,

Указательное местоимение «ту» встречается и в других перечислениях в
«Слове»: «ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти». Прямая
цель этого перечисления- подчеркнуть ожесточенность наступающей битвы.

174

на стяге-древке которого могли быть и стружие, и чолка? Однако мне не
удалось найти в древней литературе ни одного случая такого
«описательного разделения» упоминаемого в произведении предмета. О
каждом предмете говорится в древнерусских литературных произведениях
как о некоей цельности - будь ли то бор, дом, церковь, человек или
что-то другое. Только при описании построения храма или специально его
драгоценных материалов, из которого он составлен, и предметов
искусства, его наполняющих, можно было перечислять их отдельно.
Подносимый же предмет мог быть изображен с соответствующими эпитетами,
если они необходимы в рассказе только как объекты действия (в
приведенном выше примере из «Слова»- как поднесение трофеев).
Перечисление различных трофейных предметов встречается и в другом
месте «Слова»: «...орьтъмами, и япончицами, и кожухы начашя мосты
мостити по болотомъ и грязивымъ мъстомъ». Это перечисление также
показывает богатство трофеев.

Повторение тех или иных слов и выражений подчеркивает длительность
действия: «бишася день, бишася другый; третьяго дни къ полуднию падоша
стяги Игоревы». Аналогичным образом автор «Слова» пользуется и словом
«уже»: «уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже
връжеся дивь на землю».

Повторяемость этих «уже» связана еще с одной особенностью в «Слове»-
наличием в нем рефренов. Рефрен не только важен для атмосферы
оплакивания происходящего, но и как «стук судьбы», явление частное в
музыке и придающее «Слову» своеобразную музыкальную организованность.
Собственно «чистых» рефрена в «Слове» два:

«О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!» и «А Игорева храбраго плъку
не кръсити!» Мне уже приходилось писать по поводу последнего рефрена,
что выражение «не кресити» несколько раз употребляется и в летописи
как формула отказа от родовой мести.

Рефрены в «Слове» носят характер некоторого примирения с судьбой,
констатации безвозвратности совершившегося или носят церемониальный
характер.

Дважды в «Слове» говорится о дружине: «ищучи себъ чти, а князю славъ».
Это церемониальная фраза. Различие между честью и славой в том, что
«слава», кроме чести, дает еще и известность - известность на Руси и
за ее пределами. Славы может достигнуть только князь, чье имя
становится известным и способно даже вызывать страх, как вызывали в
других произведениях страх имя Владими-

175

pa Мономаха или Александра Невского. Дружина не может стать далеко
известной по имени, поэтому на ее долю приходится только честь,
которую могут получать и князья!. Поэтому рефрен-это своего рода
церемониальное объяснение храброго поведения дружины.

Но, помимо явных рефренов, в «Слове» есть как бы и скрытые рефрены,
заключающиеся в повторении образов, а иногда и отдельных слов: «Были
въчи Трояни, минула лъта Ярославля; были плъци Олговы, Ольга
Святъславличя». Повторения, сопряженные с разъяснениями, создают
ощущение неторопливости рассказа, подчеркивают длительность
происходящего. Как изобразительный способ длительности времени
ожидания Игорем бегства может быть понято и следующее перечисление
изменений в состоянии Игоря: «Погасоша вечеру зори. Игорь спитъ, Игорь
бдитъ, Игорь мыслию поля мъритъ отъ великаго Дону до малаго Донца».
Повторение «Игорь» (трижды) создает то же впечатление
сосредоточенности действия в Игоре, длительных переходов времени,
сопряженного с ожиданием.

В качестве одного из видов повторений могут рассматриваться и идущие
подряд одинаковые синтаксические конструкции - особенно короткие:
«земля тутнетъ, ръкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ»; «въстала
обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступила дъвою на землю Трояню,
въсплескала лебедиными крылы на синъмъ море...»; «стрежаше е гоголемъ
на водъ, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветръхъ»; «летятъ стрълы
каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя». Святослав
«своими сильными плъкы и харалужными мечи» «притопта хлъми и яругы,
взмути ръкы и озеры, иссуши потокы и болота».

Постоянные эпитеты также являются элементом «поэтики повторения». Так,
например, кони в «Слове» имеют эпитет «борзый», чем подчеркивается
главное достоинство боевого коня - его быстрота. «...А всядемъ,
братие, на свои бръзыя комони»,- говорит Игорь перед походом. К своему
брату Всеволоду Игорь обращается: «Съдлай, брате, свои бръзыи комони».
Когда Игорь бежит из плена, снова говорится о борзых конях: «А Игорь

' Иного мнения (более строгого разграничения и противопоставления
чести и славы) придерживается Ю. М. Лотман. См.: Лотман Ю. М. Об
оппозиции честь - слава в светских текстах Киевского периода. // Учен.
записки Тартуск. ун-та. Вып. 284, 1971. С. 464-466.

176

князь... въврьжеся на бръзъ комонь», Игорь с Овлуром загнали
(«претръгоста») «своя бръзая комоня». Этот эпитет коня постоянен и в
других древнерусских произведениях: в русском переводе «Хроники
Георгия Амартола», в Ипатьевской летописи, в «Девгениевом Деянии»,
«Хронике» Малалы, «Великих четьих минеях» и пр. i

Эпитет «злат» по отношению к княжескому стремени встречается в «Слове»
трижды: «въступи Игорь князь въ златъ стремень», «ступаетъ (Олег
Святославич) въ златъ стремень», «Вступита, господина, въ злата
стремень...»

Трижды автор «Слова» называет Игоря Святославича «буим», и каждый раз
в связи с упоминанием его ран:

«Вступита, господина (Рюрик и Давыд), въ злата стремень за обиду сего
времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича»;
«Стръляй, господине (Ярослав Осмомысл), Кончака, поганого кощея, за
землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича»; «Загородите
(Ингварь и Всеволод и все трое Мстиславичей) полю ворота своими
острыми стрълами за Землю Рускую, за раны Игоревы, буего
Святъславлича». Трижды повторяется одно и то же выражение. Не означает
ли связь ран и буести, что раны Игоря, одна из которых, в левую руку,
была получена им при попытке остановить бегство ковуев,- свидетельство
его особой храбрости?

Примечательно то, что «постоянные» эпитеты в «Слове» употребляются
вовсе не постоянно, а только в тех случаях, когда они осмыслены.
«Борзый» конь только тогда «борзъ», когда быстрота его необходима - в
выступлении в поход или в бегстве. Боян - «вещий» тогда, когда
необходимо подчеркнуть его мудрость, прозорливость, умелость: «Боянъ
бо въщий, аще кому хотяше пъснь творити, то растъкашется мыслию по
древу...»; «Тому (Всеславу) въщей Боянъ и пръвое припъвку, смысленый,
рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути"«,
«чи ли въспъти было, въщей Бояне, Велесовь внуче...» (далее пример
того, как бы воспел Боян).

Как явление повторяемости можно рассматривать и отдельные случаи
частого употребления отдельных слов.

«Слово» постоянно сопрягает и ассоциативно связывает различные
явления. Это поэтический прием как бы игры. Связать разные явления
помогает постпозитивный союз «бо» со значением «потому что», «так
как», и то же слово

' См.: Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Вып. 1. М.; Л.,
1966. С. 60-61.

177

как усилительно-выделительная частица со сходным значением -»же»,
«ведь». Ср. «Уже, княже, туга умь полонила,- се бо два сокола слътйста
съ отня стола злата», «нъ нечестно одолъсте, нечестно бо кровь поганую
пролиясте». В последнем случае создается впечатление, что «нечестность
одоления» Игорем и Всеволодом происходит оттого, что они «нечестно бо
кровь поганую» пролили, то есть Игорь и Всеволод осуждаются за их
первую победу над половцами.

Не случайно, думается, в «Слове» слово «бо» употреблено 25 раз'- это
один из основных приемов слияния (скрепления) различных смысловых
блоков в единое целое. Повторения есть и в диалогах, когда
прославляемый отвечает прославляющему в тех же выражениях. Ср. диалог
Донца с Игорем: «Донецъ рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия, а
Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!» Игорь рече: "О Донче! Не
мало ти величия..."«

Можно отметить и следующую особенность «Слова»:

если в современной художественной прозе «глаголы говорения»
чрезвычайно разнообразны и, в сущности, любые глаголы человеческих
действий могут быть обращены по своему значению в «глаголы говорения»
(например, со словами прямой речи можно не только «обратиться», но
также «обернуться», «прервать», «засмеяться», «улыбнуться» и т. д.),
то в «Слове» и в Древней Руси даже ритуал плача, который во всех
случаях требовал слов или пения, сопровождается обозначением «а ркучи»
или «аркучи» (какая из этих форм правильнее, не установлено):

«Жены руския въсплакашась, аркучи» (далее идут слова плача);
«Ярославна раноплачетъвъ ПутивлЪ на забрали, аркучи» (далее слова
плача). Последняя форма введения слов повторена в «Слове» трижды.

Наконец, следует упомянуть и о ситуационных повторениях. Эти
ситуационные повторения вызваны, с одной стороны, тем, что только
некоторые явления жизни считались эстетически ценными (война, охота,
земледелие и пр.), а с другой - древнерусским ритуалом, которым
сопровождалось то или иное событие.

Обращает на себя внимание в «Слове» и значение «берега» или «брега»
как места ритуальных действий, оплакиваний, ритуальных пений. Ср.:
«темн-в берез-ь плачется мати Ростиславля по уноши князиРостиславъ»;
«се

' См.: Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Вып. 1 М  Л.,
1965. С. 51-54.

178

бо готьскыя красныя дъвы въспъша на брез'ь синему морю»; «Немизй
кровави брезт. не бологомь бяхуть посъяни, посЪяни костьми рускихъ
сыновъ». Возможно, что и место разлуки Игоря со Всеволодом,
происходящей «на брез'ь быстрой Каялы», тоже имеет ритуальное
значение, в связи с чем повышается уровень возможности признать
название реки Каялы символическим, как реки «каяния», «плача»,
горести'.

Простое упоминание берега без связи с определенными значительными
событиями и не как места поминаний и ритуалов имеется в рассказе о
бегстве Игоря: «О Донче! не мало ти величия, лелЪявшу князя на
влънахъ, стлавшу ему зелЪну траву на своихъ сребреныхъ брезъхъ».
Возможно, что берег подразумевается в конце «Слова», где говорится о
пении дев славы Игорю: «ДЪвици поютъ на Дунай - вьются голоси чрезъ
море до Киева».

Знаменательно, что в летописи мне не встретилось употребление «берега»
как места какого-то ритуала, очевидно, языческого и потому именно
встречающегося в полуязыческом «Слове о полку Игореве».

В самом построении «Слова», в его композиции есть признаки повторений.
Так, например, «Слово» постоянно переходит от темы к теме, от
настоящего к прошлому, от общегосударственного к личному. Ритм этих
переходов создает как бы задержки в повествовании. Автор как бы не
может рассказать о поражении Игоря. Он переходит к прошлому - к
событиям, близким по характеру, призванным объяснить печальное
настоящее. Обращаясь к отдельным живущим князьям, автор «Слова» делает
это по определенной схеме, напоминая им о прошлом и об их
возможностях. Эти обращения кажутся от этого тоже как бы введенными в
определенный ритм повторений. Ярославна молит природу (ветер, Днепр,
солнце) помочь Игорю, и в ответ Игорь возвращается на Русь. Ему
помогают реки. Реки стерегут его «чрьнядьми на ветръхъ». «Солнце
свътится на небесь - Игорь князь въ Руской земли». Возвращение Игоря -
как бы ответ на мольбу Ярославны, на ее обращение к ветру, Днепру, к
солнцу. Этот ответ не прямой - как бы завуалированный. Аналогичным
образом повторы в «Слове» не всегда ясно различимы. Многие только
ощутимы, даны в намеках. Тем сильнее их поэтическое воздействие.

| См. именно такое толкование Каялы в работе: Дмитриев Л. А. Глагол
«каяти» и река Каяла в «Слове о полку Игореве». // ТОДРЛ. Т. IX, 1953.
С. 36.

179

Учитывать повторяемость образов и выражений в «Слове» необходимо
постоянно, особенно когда дело идет о внесении в текст «Слова»
поправок. Из всех предложенных исправлений следующего места «Слова»
(цитирую по первому изданию): «...а самъ подъ чрълеными щиты на
кровавй трав-Ь притрепанъ Литовскими мечи. И схоти ю на кровать, и
рек: дружину твою, княже, птиць крилы приод-в, а звъри кровь
полизаша», как кажется, наиболее вероятно следующее исправление: «а
самъ (Изяслав Василькович) подъ чрълеными щиты на кровавъ травъ
притрепанъ литовскыми мечи и с хотию на кров, а тъи рекъ: "Дружину
твою, княже, птиць крилы приодъ, а звъри кровь полизаша"«. «Хоть»-
название любимого княжеского певца' встречается еще раз ниже, где
говорится о Бояне (а возможно, не только о Бояне, но и другом певце -
предполагаемом Ходыне). Боян назван там «хотем» князя Олега:

«Рекъ Боянъ и Ходына, Святъславля пъснотворца стараго времени
Ярославля, Ольгова коганя хоти: "Тяжко ти головы кром'Ь плечю, зло ти
тълу кромт. головы - Руской земли безъ Игоря"«. Тут снова
песнотворец-»хоть» выступает в роли мудреца, произносящего свой суд
над свершившимся. Еще одно повторение в этом месте «Слова»- это смерть
на траве, на кровавой, на крови, смерть от ран - плавание в крови.
Предлагаемое исправление выдержано в художественной системе «Слова»:
Изяслав Василькович погибает, притрепанный мечами на кровавой траве,
вместе со своим певцом, и тот произносит умирающему князю свой
приговор - в типичной для певцов афористической форме. Исправление
заключает в себе элементы типичных для «Слова» повторений.

Обратимся к композиции «Слова». Сон Святослава - центральный эпизод
«Слова» и тем существеннее, что он подготовлен уже заранее - первой,
недоброй и «нечестной» победой Игоревой рати. В самом деле, победа
имеет тревожный характер, и в тексте «Слова» она как бы обрамлена
беспокойной ночью и сном войска, который потом как бы отражается и в
сне Святослава.

Перед битвой «Длъгоночь мрькнетъ. Заря свътъ запала». А после:
«Дремлетъ въ полт» Ольгово хороброе гн-ьздо. Далече залетало!» И
дальше идут тяжелые предчувствия поражения: «Не было оно (гнездо.- Д.
Л.) обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебъ, чръный воронъ,
поганый половчине!» Наступает и само поражение, приводятся

180

его исторические аналогии. После чего следует: «А Святъславъ мутенъ
сонъ видЪ въ Киевъ на горахъ», весь состоящий из символов смерти и
горя.

Таким образом, ночные предчувствия поражения предшествуют вещему сну
Святослава, говорящему об этом поражении.

Это замечательная, очень тонкая поэтическая перекличка в «Слове».

Сон Святослава вещий и весь пронизан тревогой за судьбу Игоря,
оказавшегося в плену у моря. Мысли Святослава полны думой о смерти:
уже снят кнес с терема Святослава, и «бусови врани» собираются нести
его к морю, где в самом деле или только символически (море символ
враждебности и неизвестности; см. символические значения «моря» в
Библии) находится Игорь. В связи с этим, как кажется, текст
«Слова»-»...бусови врани възграяху у Плъсньска... и несошася къ синему
морю» следует читать: «...бусови врани възграяху у Плъсньска... и
несоша мя къ синему морю». В первом издании «Слова» стоит «несошася»,
но «ся» и «мя» легко могли быть спутаны, ибо местоимение это («ся» или
«мя») могло писаться под титлом.

Носился или не носился Всеслав Полоцкий к Тмуторокани (сведений об
этом нет в летописях),- это, в конце концов, неважно. Автор не
рассказывает подлинную историю Всеслава. Он дает ее художественное
осмысление. Главное для автора «Слова» в том, что Игорь идет походом
(«летит»- Игорево хороброе гнездо «далече залетело») к Тмуторокани,
поставив ее дальнею целью своего похода, а в этом самонадеянном
желании он уподобляется Всеславу, оборотнем носившемуся по Руси. При
этом Всеслав несся к Тмуторокани именно ночью, до пения петухов, до
восхода солнца. И в изображении первой победы Игоря, когда его мечты о
Тмуторокани были, казалось бы, особенно реальны, тоже выступает
бессонная ночь Игоря. Не случайно изображается ночное томление Игорева
войска и оно ассоциируется с ночными передвижениями Всеслава.

Не случайно и Олег Гориславич «ступаетъ въ златъ стремень въ градъ
Тьмутороканъ» и звон этот достигал до Ярослава в Киеве - он слышал его
пророчески, а Владимир Всеволодович закладывал от него уши в Чернигове
именно утром, то есть как бы просыпаясь от ночных тревог княжеских
усобиц.

Первая, удачная для Игоря, битва обрамлена двумя тревожными ночами -
ночью перед битвой и ночью после

181

битвы. Вторая ночь особенно полна дурными предчувствиями, и они служат
переходом к трагическим предзнаменованиям сна Святослава. Переходом к
сну Святослава служит не только поражение Игоря со всеми ее горестными
последствиями для Русской земли, но и воспоминания о том, как
Святослав перед тем «успилъ» (усыпил) разбуженную теперь Игорем и
Всеволодом «котору».

Сон Святослава заканчивается тем, что его несут «къ синему морю»-
опять туда, к морю, достичь которого легкомысленно стремился Игорь.

Ночь и море, как и окружающее Русь поле незнаемое,- это все горькая
неизвестность, несущая для Руси все несчастья.

Тринадцать раз упоминается море в «Слове». Море - это, как и поле
незнаемое, страна незнаемая, стихия неизвестности, окружающая Русь. В
неизвестность идет Игорево войско; из неизвестности наступают на
Игорево войско половцы; оттуда идут черные тучи; там поют готские
девы, лелея месть за Шарукана; в неизвестности находится в плену
Игорь; из неизвестности встает и угрожает Руси дева Обида; к
неизвестности, к морю, шлет свои слезы Ярославна; из неизвестности
указывает бог путь Игорю на Русскую землю; преодолевая неизвестность,
вьются до Киева голоса дев, поющих на Дунае. Главное символическое
значение моря - неизвестность, чреватая несчастьями.

Русская земля предстает перед читателями как остров среди окружающей
ее неизвестности, как нечто знаемое среди незнаемого, как
организованное начало среди хаотической неизвестности -»поля
незнаемого»- и в такой же мере незнаемого моря, откуда идут на Русь
враги и тучи, дует враждебный ветер, неся на своих «нетрудных»
крыльцах вражеские стрелы, на берегу которого заточен Игорь в плену и
плещет лебедиными крылами Обида, через которое вьются голоса девиц с
Дуная до Киева и т. д. Степь и море несут в себе начала хаоса и
неизвестности.

Призыв «Слова» к единению - это не только военная мобилизация князей
против степи, но в нем заключен еще и второй план - призыва к
известности против неизвестности, мы бы сказали сейчас - культуры
против антикультуры. Именно поэтому автор «Слова» мобилизует
историческую память и политическую географию Руси, князей живущих и
умерших, города и реки далекие и близкие, присутствующих и
отсутствующих. Вот почему форма напоминаний, воскрешения прошлого -это
форма, наиболее

182

близкая к задачам произведения: выводить из неизвестности, говорить об
известном, обращаться к памяти, выводить из забывчивости, напоминать
князьям об их долге, поражениях и победах, силе и слабости.

Предчувствия - это тоже связка, скрепа. Эти предчувствия, как и
полагается им, выражены очень неясно. Дважды повторенное восклицание
«О руская земле, уже за шеломянемъ еси!»- это, конечно, предчувствие.
Прямое предчувствие - солнечное затмение еще более ощутимое
предчувствие - размышление автора перед битвой:

«Дремлетъ въ полЪ Ольгово хороброе гнездо, далече залетъло! Не было
оно обидт. порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебъ, чръный воронъ,
поганый половчине!» Еще более определенное предчувствие в словах
автора: «Быти грому великому, итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту
ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя».
Хотя ни прямо, ни косвенно о поражении здесь не говорится, но читатель
понимает: так не говорят о будущей победе.

Когда о поражении уже сказано и приведены исторические аналогии, автор
связывает настоящее с прошлым следующим восклицанием: «То было въ ты
рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано!»

«Предчувствия» исторических событий играют роль своеобразных
«ситуационных антиповторов»- переверну-  тых ситуационных повторений.
Если в «Слове» события настоящего имеют как бы прототипы в прошлом, то
прототипы будущих событий - это их предчувствия в настоящем. Это как
бы тени, отбрасываемые событиями будущего в настоящем... Следует
указать на большую роль, которую играют в «Слове» предчувствия - прямо
или косвенно выраженные. Прямо выражены предчувствия событий в таких
фразах, как: «быти грому великому, итти дождю стрълами съ Дону
великаго» (замечательно, кстати, это повторение слова «великий»:
«грому великому» и «Дону великаго»).

Приметы неоднократно используются в «Слове» в художественных целях.
Они создают напряженность ожидания. Мутное течение реки - очевидное
предчувствие несчастья. «Земля тутнетъ, ръкы мутно текуть, пороси поля
прикрываютъ, стязи глаголютъ: половци идуть отъ Дона, и отъ моря, и
отъ всъхъ странъ рускыя плъкы оступиша». Перед битвой реки мутно
текут, и это не только потому, что они за-

183

мутнены переходящими вброд вражескими конями или отдаленным ливнем, но
потому, что представляют образ надвигающегося несчастья. Прямой
угрозой полно мутное течение рек: «Сула не течетъ сребреными струями
къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ
полочаномъ под кликомъ поганыхъ».

Благодаря приметам события воспринимаются в «Слове» как сбывшиеся
предчувствия, как нечто предвиденное и предсказанное, как нечто
значительное. Эта значительность исторических событий выражена через
разнообразные ряды повторов, которые создают впечатление какой-то
предопределенности происходящего. Разнообразные повторы в «Слове о
полку Игореве» образуют различные микроритмы, связывающие в единое
целое все многообразие его тем. Повторы вторгаются в смысл
произведения. События похода Игоря удивительно умело вплетены в ход
всей истории Руси именно благодаря этим связующим нитям малых ритмов,
повторений и, конечно, предчувствий.

В «Слове» очень часто повторяется наречие «уже»:

«уже бо бъды его пасетъ птицъ по дубию»; «уже дьскы безъ кнъса»; «О
Руская земле! уже за шеломянемъ еси» (дважды); «уже снесеся...»; «уже,
княже, туга умь полонила»; «нъ уже, княже Игорю»; «уже бо Сула», «уже
понизите стязи свои» и т. п. Случайно ли это слово? Мне кажется, что в
этом «уже» указывается на то, что событие предвиделось ранее, как бы
созрело для своего осуществления. Произошло то, чего следовало
ожидать. Все действие «Слова» втянуто в течение поэтической судьбы,
поэтического предвидения, и тем создается особое
настроение-»исторической лирики», русская история воспринимается
лирически. Каждое из этих «уже» связано с какими-то печальными
событиями, возникает ощущение какойто обреченности, неизбежности и
значительности совершающегося.

Мы уже писали, что в «Слове» преобладают описания действий над
описаниями неподвижных состояний. Добавим к этому, что если в «Слове»
попадаются описания состояний, то как результатов действий. Святослав
Киевский видит во сне свой «терем без кнеса». Что это: особый терем,
построенный без кнеса, чудесным образом отсутствующий кнес в нерушимом
тереме или терем поврежден? Думаю, что перед нами последнее.
Свидетельством тому служит это «уже»; «Уже дьскы безъ кнъса». Раньше
он не был без кнеса. И это, согласно «Слову о князех» того же времени,
служит знаком близящейся смерти: «единою

184

рассъдеся верхъ теремцю», и через этот расседшийся верх в терем
влетает голубь за душою. Эта параллель к «Слову» обычно не указывалась
исследователями, а привлекался фольклорный и этнографический материал.
Однако показания «Слова о князех» особенно важны тем, что это
произведение того же времени имеет и другие сходства со «Словом о
полку Игореве» и подчинено той же идее единения русских князей перед
лицом внешней опасности. Речь идет о смерти черниговского князя Давида
Святославича, не ссорившегося с другими князьями, а потому
удостоенного праведной смерти. Вот этот рассказ о смерти Давида
Черниговского: «Въ велщгЬ тишин'Ь бысть княжение его. Егда же изволи
богъ пояти душу его отъ тъла и болъвшу ему недолго, позна епископъ
Фектистъ, яко уже князь преставитися хощеть, повъл1э пъти канунъ
кръсту, единою рассйдеся верхъ теремцю, и вси ужасошася. И влет^
голубь бълъ, и съде ему на грудехъ. И князь душу испусти, голубь же
невидимъ бысть»1.

Итак, повторения в «Слове» (и в том числе предчувствия - своеобразные
антиповторы, перевернутые повторения) имеют не только ритмическое
значение. В «Слове» они играют и большую роль для создания особого
настроения исторической значительности, неслучайности происходящего.
Это в какой-то мере связывает прошлое, настоящее и будущее. В самом
деле, когда по нескольку раз повторяется с одинаковыми промежутками то
или иное местоимение, этим указывается, что явления эти все соединены
между собой, имеют роковой характер, предопределены.

Автор «Слова», говоря о событиях русской истории, неизменно ощущает их
как роковые. Дважды он прямо говорит о «суде божьем».

И это не просто покорность судьбе, року, вершащему человеческую
историю. Через все «Слово» проходит идея борьбы людей с
обрушивающимися на них несчастьями. Войско Игоря терпит поражение, но
в конце концов он бежит из плена, появляется в Киеве, и люди ему рады.

Забегание вперед путем предчувствий в «Слове»-явление чисто
художественное. Оно не может быть связано с сознательно выраженным
мировоззрением. Если гибель Анны Карениной «предсказана» в сне,
который она видит, то из этого одного никак нельзя вывести заключения,
что Л. Толстой «верит в сны». Читатель, особенно читатель лирических
произведений, должен получать в чтении ощу-

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 340. 185

щение, что будущее предопределено, настоящее - это свершение каких-то
предшествующих ему событий и законов, а прошлое непосредственно
связано с настоящим. Связать все три времени: прошлое, настоящее и
будущее в единый поток - одна из художественных задач лирики «Слова».

У автора же отношение к предчувствиям почти такое же, как и к
древнерусскому язычеству: язычество переведено у него в эстетический
план. В эстетическом ракурсе предстоит перед ним и его «лирика
предчувствий».

Подобно тому как язычество перешло в «Слове» в аспект художественный,
предчувствие поражения, тех или иных событий в «Слове» также выступает
не как явление мистического мировосприятия, а как чисто художественное
явление. Предчувствие в «Слове» соседствует с ощущением чего-то
сбывшегося, с сознанием неизбежности случившегося, предопределенности
происшедшего.

Роковой характер событий подчеркивает и вещий сон Святослава.

Все «Слово» состоит либо из предчувствий, либо из осуществления этих
предчувствий. Это создает в «Слове» поэтическое настроение, сознание
значительности происходящего и взаимосвязанности как всех событий
русской истории, так и отдельных моментов рассказа.

Своеобразным художественным центром «Слова» является сон Святослава,
который пытаются разгадать его бояре и который говорит о поражении
Игоря. Непосредственным результатом его является призыв Святослава к
русским князьям выступить в поход - его «золотое слово». Сон, особенно
сон вещий,- это одна из форм «предчувствия»- связи настоящего и
будущего.

И вот тут характерно, что сама битва Игоря, особенно ее первая часть,
дана в «Слове» как бы в обрамлении сна, дремы, ночного томления и
предчувствия.

Если автор «Слова» употребляет образ засыпания, перехода ко сну для
того, чтобы выразить значения прекращения чего-либо, то тут же рядом
возникновение однородного явления передается словом, обозначающим
переход от сна к бодрствованию: «Щекотъ славий у с п е, говоръ галичь
у б у д и».

Обратите внимание на образы одной и той же области в следующих
пассажах «Слова»: «Тогда, при Олз'ь Гориславличи, с -Б я ш е т с я и
растяшеть усобицами...» (сперва посеянное потом растет); «р-ьтко
ратаев-Ь к ик а х у т ь, но часто врани граяхуть» (покликиванию

186

пахарей противопоставляется каркание воронья на пустой ниве).

Образы битвы - пира, битвы - земледельческих работ не просто
однозначно названы, а развиты в целые картины с двойным значением,
значением противопоставления: битва противопоставляется радости и
труду. Этим как бы выражается отрицательное отношение автора «Слова» к
войне вообще.

В описании поражения Игоря, а затем усобиц Олега Гориславича
преобладают звуковые образы (ср.: «кикахуть», «граяхуть», «говоряхуть»
и пр.). И это поддерживает следующее восклицание автора: «То было въ
ты рати и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано!» Возвращаясь к
поражению Игоря, автор снова прибегает к звуковым впечатлениям:
«гримлють», «трещать» и снова восклицает: «Что ми шумить, что ми
звенить далече рано предъ зорями?»

Стремление к полноте образа необходимо учитывать при различных
толкованиях текста «Слова» и его переводах. Так, например, Ярославна
«зегзицею незнаема рано кычеть». Помимо оправданного разными говорами
перевода «зегзица» как «кукушка», может быть выдвинут и следующий
аргумент - Ярославна кукушкою «кычеть». Чайки и другие птицы,
предлагавшиеся для перевода слова «зегзица», не «кычат». Только про
кукушку можно было сказать, что она «кычеть». Но дело не только в
этом. Необходимо подчеркнуть и другую очень значительную особенность
сравнения Ярославны с кукушкой. Ярославна плачет тогда, когда Игорь и
Владимир Игоревич, ее сын, находились в плену, в чужом «гнезде», и
Кончак собирался женить Владимира на своей дочери. Ярославна ощущает
себя кукушкой, выращивающей птенцов в чужом гнезде или для чужого
гнезда. Если же «зегзица»- чайка, то почему самой Ярославне нужно было
себя с нею сравнивать. Сравнение же с горестной кукушкою в устах
Ярославны вполне оправдано. В этом назывании себя кукушкою есть и доля
обычного для народных плачей самоунижения, демонстрации своего
несчастного положения.

Некоторая доля самоунижения, изображения своего несчастного положения
есть и в том эпитете, который прилагается к Ярославне: «зегзицею
незнаема». Прилагательное «незнаемый» несколько раз встречается в
«Слове» в значении «неизвестный», «чужой», «покинутый»: «земли
незнаемЪ», «пол'ь незнаем-ь» (дважды). Мне представляется, что
Ярославна хочет этим эпитетом отметить свое сиротство. Оказавшись без
мужа и сына, она «незнаемой»

187

кукушкой летит к незнаемому Дунаю и там кукует, плачет по мужу и его
воинам. Это цельная образная система, очень характерная для народных
плачей. То, что русские воины идут походом в землю незнаемую,
сражаются в поле незнаемом - это тоже подчеркивает одиночество
русского войска, для которого Русская земля осталась уже «за
шеломянем».

Полнота метафоры требует и определенного понимания того, что такое
«уши» в следующем пассаже «Слова»:

«...той же звонъ слыша давный великый Ярославь, а сынъ Всеволожъ,
Владимиръ, по вся утра уши закладаше въ Чернигов!,». Предложение
видеть в слове «уши» проушины ворот, которые якобы Владимир Мономах
приказывал закладывать по утрам (почему, кстати утром, а не на ночь -
вечером, когда обычно закрывались ворота?), явно не подходит, если
иметь в виду стремление автора «Слова» к полноте художественного
образа. Речь ведь идет о звоне, который слышал Ярослав. Ясно поэтому,
что уши имеются в виду те, что слышат, а не те, в которые
закладываются бревна для запора городских ворот (кстати, не
упомянутых) .

Есть в «Слове» темные места, но за ними все же угадывается какой-то
определенный смысл. Место трудно или почти невозможно для точного
перевода, но оно не мешает эстетическому восприятию произведения. Вот,
например, известное место о Всеславе Полоцком, где говорится о его
быстрых передвижениях: «скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ». Можно
предположить, что последняя часть слова «Дудутокъ»-»токъ»- относится к
следующей фразе, которую можно читать и так: «Токъ на Немизт» стелютъ
головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцЪ животъ кладутъ» и так
далее. Однако нельзя сомневаться, что в рассматриваемой фразе
указываются первый и последний пункты передвижения Всеслава волком
-»скочи влъкомъ до Немиги съ ду...», ибо так обозначаются и другие
быстрые передвижения: «скочи отъ нихъ лютымъ звъремь въ плъночи изъ
Бълаграда», «изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя». Первый и
конечный пункты быстрого передвижения указываются относительно Кобяка;
Святополк «полелеял» отца своего «съ тоя же Каялы... ко святъй Софии
къ Киеву»; даже «чръныя тучя съ моря идутъ», «дождь... съ Дону
великаго», «вътри въютъ

188

съ моря стрълами» и т. д. Поэтому, не понимая до конца, с какого места
Всеслав Полоцкий скочил к Немиге, мы все же догадываемся, что
откуда-то издалека. Так же и в других «темных.местах» «Слова»: мы
переносимся через них по инерции, догадываясь, что они что-то значили
не только по прямому логическому смыслу, но и в эстетической системе
целого. И надо обладать большим эстетическим чутьем, чтобы
восстанавливать смысл темных мест «Слова» и их художественную
динамику.

Это качество текста «Слова» (качество художественной полноты,
развернутости образов) следует принимать во внимание при истолковании
неясных мест, возможно имеющих иногда двойной смысл. Так, например,
«мыслию» или «мысию» (белкою) растекался Боян по древу: «Боянъ бо
въщий, аще кому хотяше пъснь творити, то растъкашется мыслию по древу,
сърымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ под облакы». Учитывая, что
дальше речь идет о волке и орле, естественно предположить, что в
первом случае говорится о белке («мыслию» читается в первом издании).
Однако далее снова идет речь о некоем древе и ';нова в связи с манерой
Бояна, и там древо называется «мысленым», что как бы поддерживает
понимание «мыслию». А может быть, это смешение допущено автором
сознательно? В «Слове» имеются и другие переходы от одного образа к
другому, вызванные тем или иным словом, частью образа, созвучием.

Два значения в «Слове» имеют и другие места. Всеслав Полоцкий
«подперся о коней» и скакнул к городу Киеву. Он скакнул, ибо сидел на
Подоле в порубе и к княжескому терему, находившемуся на горе, надо
было действительно «скакнуть» на коне, тем более что Киев сравнивается
с девицей, с невестой, в сказках же жених скачет на коне, срывает
кольцо у царевны и получает жену и царство. Но, с другой стороны,
Всеслав дал киевлянам коней для войска, которое должно было оборонить
Киев от половцев, и тем завоевал их поддержку. Тот же двойной смысл,
возможно, имеет и слово «клюка»- посох и хитрость одновременно. Выдача
коней киевлянам была его хитростью, но и посох странника был у него,
вероятно, тоже.

Метонимия - основной художественный троп в «Слове». Удивительна в
«Слове» полнота метонимий. По самому своему существу метонимия есть
подстановка части вместо целого. Целое присутствует только как бы
намеком, и

189

тем не менее этот намек влечет за собой однородные образы.

Метонимия характерна преимущественно для военного языка. На метонимии
построено большинство военных терминов и военных образов. Это типично
и для военного языка нового времени ', но в средние века
метонимичность военного языка - почти правило. Вот пример «воинских
метонимий»: «Хощу бо,- рече,- копив приломити (начать битву.- Д. Л.)
конець поля половецкаго, с вами, русици.хощу главу свою приложит
(погибнуть в битве.- Д. Л.), а любо испити шеломомь Дону (с боем дойти
до Дона.-Д. Л.)».

Метонимиями представляются следующие детали в описании битвы и похода:
«комони ржуть», «трубы трубять», «стоять стязи», «глаголють стязи»,
«рассушася стрълами по полю», «ту ся копиемь приламати, ту ся саблямь
потручяти», «гремлеши о шеломы мечи харалужными», «поскепаны саблями
калеными шеломы оварьскыя», «ступаетъ въ златъ стремень», «гремлять
сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя», «ту ся брата разлучиста»,
«ту Игорь князь высъд-Ь из съдла злата, а въ съдло кощиево», и многое
другое.

Серия метонимий присутствует в речи Всеволода Буй Тура, когда он
описывает военные доблести своих воиновкурян. Причем в этой серии все
метонимии нанизываются на одну тему - ратного воспитания: «А мои ти
куряне свъдоми къмети: подъ трубами ПОВИТИ, подъ шеломы ВЪЗЛ-ЬЛЪЯНИ,
конець копия ВЪСКРЪМЛЕНИ». Оба ряда образов полны: и ряд воинского
«воспитания», и ряд того, под чем они воспитаны (трубы, шлемы и копья:
оружие рядового ратника; мечъ отсутствует, так как это вооружение
привилегированного ратника). Воспитанные так, они опытны: «пути имь
въдоми, яругы имь знаеми».

Каждое из этих выражений значит нечто большее, чем дает ее прямой
смысл. Или это подход врагов, или сбор войска, или готовность к
выступлению в поход и т. д. Всегда два смысла - прямой узкий и более
широкий, общий. При этом снова обращаю внимание на то, что метонимия
главным образом свойственна военной теме. И если мы

| Метонимия и в новое время свойственна военной теме: переведаться с
противником, «смело вденешь ногу в стремя». Почему метонимия
свойственна военному языку всех времен - это решать психологам, но
факт тот, что в «Слове» этот военный прием настолько широко
представлен, что позволяет говорить о своеобразной «военной поэтике»
этого произведения.

190

с этой точки зрения подойдем к «Слову» как к художественному целому,
то и самый поход Игоря выступит как метонимия происходящего в Русской
земле, ее положения.

Чрезвычайная военная активность при полной несогласованности (поход
Игоря). Плен в «стране незнаемой», в неизвестности, разлучение братьев
(Игоря и Всеволода на поле битвы). История проступает через поступки
князей современников: через них видится и Олег Гориславич, и Всеволод
Полоцкий. Через поля на горы вьется тропа Трояня. На горах в старину
сидел Владимир «Старый», ходивший с ним в походы («нельзЪ бъ его
пригвоздити к горамъ киевскимъ»), а теперь на горах Святослав Великий
видит сон, предрекающий ему гибель, смерть. А на других горах, вдали
«высоко» сидит могучий Осмомысл. В пространстве Руси и звон колоколов,
доносящийся из далекого Полоцка, и звон стремени из Тмуторокани, и
разговор Всеволода и Игоря из разных городов, но звучание всех этих
знаков общего положения тонет в непонимании.

Перед нами своеобразная «карта» Руси: горы, на которых княжат
могущественные, но неподвижные великие князья («въ Киевъ на горах»,
«высоко съдиши», «подперъ горы Угорскыи», «к горамъ Киевскымъ»,
«пробил еси каменные горы сквозь землю Половецкую»), а кругом поле,
затем «поле незнаемое», «земля незнаемая» и совсем вдали «море»-
аллегория гибельной неизвестности.

Судьба русского войска Игоря сопоставляется с судьбой всей Русской
земли. Про Игореву рать говорится:

«...половци идуть отъ Дона и отъ моря иотъ всъхъ с т р а н ъ рускыя
плъкы оступиша». Затем о всей Русской земле: «А погании с ъ всъхъ
странъ прихождаху съ побъдами на Землю Рускую». То, что случилось с
полками Игоря, далее обобщается как нечто случившееся со всей Русской
землей.

Важную роль в «Слове», на всем его протяжении, играет «чужое слово».
Благодаря «чужому слову», мысли и чувства автора объективируются,
получают «художественную доказательность». «Чужое слово»- это прием,
известный и другим произведениям XI-XIII вв.

Чтобы выразить мнение того или иного князя или целого народонаселения,
летописец очень часто прибегает к прямой речи, к афоризмам, выраженным
прямой речью.

191

Новгородцы говорят: «Где София, ту и Новгород»; Святослав говорит: «да
не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертвым бо срама не имам»;
Вышата говорит дружине: «Аще жив буду, то с ними, аще погыну, то с
дружиною» и т. д. ' Но это же самое характерно и для «Слова о полку
Игореве»: «...рекоста бо братъ брату: "се мое, а то мое же"«; «И
начяша князи про малое «се великое» млъвити»; «нъ рекосте: "мужаимъся
сами. Преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подълимъ"« и т. д.
Но, помимо таких кратких речений, текст «Слова» переполнен словами
действующих лиц: Игоря, Святослава («золотое слово»), Ярославны,
Всеволода, Дива и даже Кончака и Гзы... Говорят Донец и Дон. Дон
«кличеть и зоветь князи на победу». Как речь воспринимаются поэтому
граяние враней, текот дятлов, пение соловьев. Оно осмыслено: соловьи,
например, «веселыми п-Ьсньми св-Ьтъ повъдаютъ». Все звуки в «Слове»
осмыслены. «Кликну, стукну земля, въшумЪ трава». Большинство действий
и событий в «Слове» указывают на участие природных явлений в
происходящем:

«...чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыта 4 солнца». Донец
«лелеет» Игоря, «стелет» ему зеленую траву. И т. д.

«Слово»- это грандиозный разговор между всеми и всем о судьбе Русской
земли, толкование происходящего, участие в происходящем.

Художественные скрепы, которые делают «Слово» произведением единым во
всех своих частях, отличаются большим разнообразием. К ним, в
частности, относятся и те моменты в «Слове», которые обладают особой
значительностью - иногда скрытой, иногда почти явной, связаны с
концепцией «Слова».

Вот, например, диалог в «Слове» Кончака и Гзы: зачем он нужен? Смысл
его довольно ясен: оправдать женитьбу сына Игоря Святославича
Владимира на дочери Кончака. Заключительная речь Гзы выражает и точку
зрения автора «Слова». Кончак полагает, что женитьба Владимира
воспрепятствует Игорю бежать из плена. «Рече Кончак ко Гзъ: "Аже
соколъ къ гнъзду летитъ, а в1э (двойственное число-оба, мы.-Д. Л.)
соколца опутаевЪ красною

' Все это было подробно показано мною в работах «Русский посольский
обычай XI-XIII вв.» (1946) и «Устные истоки художественной системы
«Слова о полку Игореве» (1950).

192

дивицею"«. На это Гза отвечает: «Аще его опутаев'в красною девицею, ни
нама будетъ сокольца, ни нама красны д-ввице, то почнутъ наю птици
бити въ полЪ Половецкомъ». На этом кончается диалог, это
заключительные слова, с которыми соглашается автор и которые
оправдывают заключительную славу Владимиру: «Слава Игорю
Святъславличю, Буй Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!» Возвращение
Владимира с Кончаковною внушает надежду, что борьба со степью
возобновится и начнут снова «птици бити въ пол'Ь Половецкомъ».

Диалог Кончака и Гзы как бы оправдывает не совсем морально ясное
бегство Игоря из плена. Он для того и вставлен, чтобы показать
необходимость именно бегства. Но и перед этим о возвращении Игоря
плачет Ярославна,i а после возвращения Боян и Ходына говорят свою
заключительную припевку, опять-таки оправдывающую бегство Игоря*
«"Тяжко ти головы кром-ь плечю, зло ти тълу кромй головы", "Руской
земли безъ Игоря"«.

Тема бегства Игоря из плена имеет, таким образом, и свою подготовку, и
свой моральный приговор.

Помимо описанных художественных скреп, в «Слове» есть еще и скрепы
эмоциональные, и наиболее сильные из них - скрепы сочувствия. Автор
«Слова» сочувствует не только основным своим героям - Игорю и
Всеволоду (хотя и упрекает их), но и персонажам, служащим как бы
«тенями» основных тем в «Слове»: Олегу Святославичу (Гориславичу),
Всеславу Полоцкому, а также эпизодическим лицам - Изяславу
Васильковичу, Рюрику и Давыду, Владимиру Глебовичу и т. д., а также, и
в наисильнейшей степени, жителям городов и сел.

Есть одна особенность эмоций в «Слове», которая помогает
распространять это сочувствие на всю Русскую землю;

чувства автора и его персонажей относительно самостоятельны. Подобно
тому, как мысль, ум могут взлетать под облака, носиться по поднебесью,
так и чувства - тоска, печаль - приобретают самостоятельную
материализацию: печаль «жирная», нужда может «треснуть» на волю, хула
«снестись» на хвалу, тоска «разлиться» и пр.

Чувства текут, растекаются по земле, охватывают деревья, траву,
забралы городов - всю Русскую землю.

Природа сочувствует русским не только потому, что она живая,
одухотворенная, но и потому еще, что само сочувствие автора способно в
них переселиться. Автор как

7 Д. С. Лихачев, т. 3

193

бы сливается с природой и общим настроением, господствующим в Русской
земле, в ее истории. Автор свивает «оба полы сего времени»- прошедшее
и настоящее, так как история для него не нечто ушедшее и
невозвратимое, а продолжающее существовать сейчас, в событиях
настоящего, живущее во внуках их дедов.

В какой-то мере «скрепами» прошлого и настоящего служат и языческие
представления автора «Слова». Конечно, автор не язычник. Но вместе с
тем язычество для него и нечто большее, чем эстетические символы и
аллегории. Это живое ощущение старины, национального начала в русской
действительности. Русский народ и русское войско - это силы Даждьбога.
И это, конечно, не условное название, а национально-эмоциональное
ощущение своего народа. Христианство не успело еще в XII в. приобрести
национальную окраску. Это была на Руси мировая религия - равная для
многих народов, неравенство которых на Руси признавалось,- прежде
всего греков, которые в основном стояли на самых верхах церковной
организации.

Особое значение имеет описание чужого сочувствия:

сочувствия персонажей друг другу - Игоря Всеволоду, Святослава Игорю
(сочувствие при одновременных упреках), Ярославны Игорю, матери сыну
Ростиславу, русских жен, оплакивающих своих мужей-воинов,
певца-любимца («хоти») Изяславу Васильковичу, природы русским.
Сочувствие переполняет собою «Слово».

В своей прекрасной и очень верной статье «Древний урок человечности»,
посвященной «Слову» i, С. С. Аверинцев обращает внимание на стихию
человеческой жалости, пронизывающей «Слово» и особенно плач Ярославны.

Но вот что следовало бы добавить к острым наблюдениям С. С.
Аверинцева: Ярославна оплакивает не только мужа, его плен, но и воинов
русской рати, их гибель. Мало этого: она вспоминает помощь, которую
оказывали и ветер, и Днепр русским в борьбе со степью, а солнце
упрекает за то, что испортило оружие русских воинов: «О в'втр'Ь,
вЬтрило! Чему мычеши хиновьскыя стрЪлкы на своею нетрудною крилцю на
моея лады вой?»

Обращаясь к Днепру, Ярославна говорит: «Ты пробилъ еси каменныя горы
сквоз-в землю Половецкую. Ты лел'ьялъ еси на себЪ Святославли насади
до плъку Кобякова».

А солнце Ярославна упрекает: «Вс'ьмъ тепло и красно еси: чему,
господине, простре горячюю свою лучю на лад'Ь

i Коммунист. 1985, ь 10. С. 52-53. 194

вой? Въ пол!, безводны жажд ею имъ лучи съпряже, тугою имъ тули
затче?»

В плаче Ярославны выражена не только личная скорбь о муже, не только
обращена мольба к природе вернуть ей мужа, но проявлена поразительная
государственная забота, забота о всех русских воинах, сражавшихся с
половцами, а заодно отражены и военные познания: значение Днепра в
корабельном походе до стана Кобяка и беда с оружием, испорченным жаром
солнца.

Это не просто жалость по муже - это стратегическая оценка положения.

С. С. Аверинцев совершенно прав, подчеркивая значение простых
человеческих чувств в «Слове о полку Игореве», разнообразие в нем
чувств любви: материнской, братской, супружеской. С. С. Аверинцев мог
бы указать еще на поразительные проявления жалости в отношении князей,
легкомыслием своим навлекших несчастья на Русскую землю. Даже в
отношении князей прошлого, таких как Олег и Всеслав, у автора «Слова»
нет безжалостного осуждения.

Однако вместе с тем автор «Слова» с поразительной государственной
мудростью оценивает положение всей страны в целом и ищет корни
нынешних несчастий в истории.

С поразительной мудростью и тактом в «Слове» соединено личное чувство
автора с государственной оценкой положения, частности с большими
историческими обобщениями, отдельные факты вплетены в общую картину
положения Руси.

Художественный метод автора «Слова» гениально соответствует этому
соединению строго личного с широко общественным. Для него нет
противопоставления одного другому, как это часто бывает. Он видит всю
Русскую землю в целом и вместе с тем слышит все звуки - птиц и зверей,
видит движение облаков от моря и поникающую траву. Поражение для него
всегда и личное несчастье, и несчастье всей страны. Оба начала
гениально соединяются и поэтому особенно действен его призыв к
единению и миру.

Если в «Слове» говорится о родственных связях князей современников, то
это позволяет теснее объединять все происходящее как некое «событийное
единство». Ряды «деды - внуки» крепят историческое единство и
позволяют Лвоспринимать всю русскую историю «от Владимира старо-

                              195

го до Игоря нынешнего» как своеобразную историю одной семьи.

Единство «Слова» определяется и сочувствием, с которым автор
рассказывает о горестной судьбе того или иного князя - будь то Игорь
или Всеволод, Святослав Киевский и даже их общий дед Олег Святославич,
которого автор «Слова» зовет Гориславичем не оттого только, что он
принес много горя Русской земле (хотя и это не исключается), но
главным образом сочувствуя его горестной судьбе. Ведь прозвище
«Гориславич», «Горислава», «Гореславль» встречаются и в Новгородской
первой летописи, в «Молении» Даниила Заточника именно потому, что
носители этих прозвищ претерпели много горя', а город Переяславль
оказался связан с неблагополучием для автора «Послания» Даниила
Заточника.

Сочувствием в «Слове» пользуются не только Ольговичи, но и их
противники - Мономашичи: это, во-первых, утонувший в Стугне юноша
князь Ростислав, по которому плачет его мать на берегу, хотя в
«Киево-Печерском патерике» ему дана совсем не лестная характеристика.
Вовторых, это сам Владимир Мономах. Даже противник тех и других -
Ольговичей и Мономашичей - родоначальник Всеславичей полоцкий князь
Всеслав Полоцкий, который хоть и «людемъ судяше, княземъ грады
рядяше», а все же принужден был волком рыскать по Русской земле,
слушать в Киеве в заточении колокольный звон, доносившийся к нему из
Софии в Полоцке, воспринимается с известной долей сочувствия.

Это удивительное сочувствие, уделяемое автором «Слова» самым разным
персонажам, соучастие, смешанное иногда с осуждением, скрепляет
«Слово» эмоционально.

Подобно тому, как мысль, носящаяся под облаками или растекающаяся по
древу, тоска и туга, «текущие» по Русской земле, радость и горе,
распространяющиеся на города, становятся независимыми от человека
объективными сущностями, так и то чувство, которое переполняет автора
в отношении судьбы того или иного князя, становится фактом всей
русской природы. Поэтому и «каяние»- это не проклятие того или иного
князя, а плач о нем. Иноземцы «кают» князя Игоря, и это означает, что
они скорбят о нем.

Не только «слово» Святослава Киевского, но и все «Слово о полку
Игореве»-»со слезами смешено», И в том и в другом «туга ум полонила».

| См.: Виноградова В. Л. Словарь-справочник «Слова о полку Игореве».
Вып. 1. М.; Л., 1965. С. 169.

196

Автор «Слова» объективирует свое отношение к людям и событиям в
чувстве жалости, которое становится самостоятельным, распространяется
не только по всей Русской земле, но и пронизывает собой все
произведение, сказывается в отношениях людей друг к другу и природы к
человеку. Чувство жалости охватывает братьев (Игоря и Всеволода), мать
(к сыну, к юноше Ростиславу), внуков и дедов, Святослава к Игорю.
Сочувствие и жалость тянутся к городам и странам, охватывают деревья,
травы, солнце и т. д.

«Слово»- это грандиозная по охватывающему его чувству поэма дружеских
увещаний, скепсиса и печали о людях. Ее автор добр прежде всего. В нем
нет чувства ненависти. Половцы «поганые», то есть язычники; они не
вызывают в нем чувства презрения и ненависти - только страх и ужас
внушают их победа и набеги. Кончак и Гза мирно и «лукаво» беседуют
друг с другом по поводу бегства Игоря.

Полнота и развернутость художественных образов в «Слове о полку
Игореве» - это одна из самых существенных «скреп» текста. При всех
сюжетных перебросках текст «Слова» удивительно однороден - однороден
художественно, однороден по настроению (переход от мрачного настроения
в начале и середине к светлому в конце совершается постепенно и
мотивированно),однороден,благодаря единой картине Русской земли, как
бы увиденной из заоблачной высоты, однороден, благодаря своеобразной
объективации человеческих чувств (тоски, печали, радости и их
выражения в пении, которые простираются в природе, по всей Русской
земле), однороден по своей единой идее - идее единства Руси (идея
единства переходит из «географической сферы» в характер
художественного текста). Именно благодаря идее единства в «Слове» нет
пристрастия ни к одной из ветвей княжеского рода Рюриковичей,
господствует тема любви (братьев, супругов, родных и т.д.), заботы,
жалости, печали о положении страны, единения с природой. «Слово о
полку Игореве» все «работает» как единое целое, в котором одна часть
строго сцеплена с другой и ни одна часть не может быть изъята
произвольно, переменена или переставлена по тем или иным собственным
соображениям исследователя.

1984

197

ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ О ДИАЛОГИЧЕСКОМ СТРОЕНИИ «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Внимание мое давно обратило на себя своеобразное маятниковое движение
темы в «Слове о полку Игореве». Вслед за упоминанием или рассказом об
одном географическом пункте в действие вводится географический пункт
на противоположном конце Руси; за общим размышлением - конкретный
факт, и наоборот; вслед за событием - лирический вздох, вслед за
современной автору «Слова» действительностью - обращение к истории, и
т. д. Я всегда объяснял это широтой художественного восприятия и
монументализмом формы «Слова», присущими его эпохе. И от этого я не
отказываюсь и сейчас. Стиль, к которому принадлежит «Слово»,- стиль
исторического монументализма или монументального историзма (можно
сказать и так и так). В XI-XIII вв. он сказывается и в летописях, и в
поучениях, и в житиях святых, и в исторических повестях. Он имеет себе
аналогии в живописи, в зодчестве, в политической мысли. Отголоски его
сохранились в былинах на сюжеты, связанные с Киевом. Для этого стиля
характерно «широкое видение», вовлечение в действие больших
пространств, постоянный перенос действия из одного пункта страны в
другой и т. д.

Однако вот что обращает на себя внимание именно в «Слове»: бинарность,
как бы два удара, смысловых, фразовых, логических... Если бы переходы
в «Слове» от одной темы к другой объяснялись ассоциативным характером
художественного мышления автора только под воздействием
господствующего монументализма и широты художественного видения, то
почему только «два удара» или четное их число: как бы вопрос и ответ,
как бы факт и обобщение, как бы обобщение и факт... Там, где мы видим
большее скопление «ассоциаций»,- число их четное, и мы можем их
расположить снова по два. Только в самом конце «Слова о полку Игореве»
два удара, как мы покажем, сливаются в один сильный.

В ряде случаев автор говорит о себе во множественном числе, как бы
рассчитывая заранее на исполнение своего произведения несколькими
исполнителями: «Нелъполи ны бяшетъ, братие...», «Почнемъ же,
братие...» Характерно, что множественное или двойственное число (оба
числа в XII в. уже смешивались) употребляется тогда, когда речь идет
об исполнении. Когда же говорится о восприятии,

198

тогда выступает певец от своего имени: «Что ми шумить, что ми
звенить»; это субъективное восприятие одного исполнителя.

Правда, первое лицо множественного числа могло относиться и к одному
исполнителю, объединяющему себя с аудиторией, тем более что автор
называет себя также и в единственном числе - «внуком» Бояна (хотя
«внук Бояна» может быть истолкован и иначе - в качестве одного из
исполнителей). Но, с другой стороны, особый автор, изображенный в
«Слове о полку Игореве»,- сочинитель «Золотого слова» Святослав -
говорит о себе в своем «слове» только в единственном числе.
Предшественники же автора «Слова о полку Игореве» - Боян и Ходына
(конъектура, свидетельствующая, что певцов - двое, предполагаю, верна)
говорят о себе в двойственном числе («Святъславля пъснотворца...
Ольгова коганя хоти»).

Возникает вопрос: не рассчитано ли было «Слово о полку Игореве» на
двух исполнителей, на «амебейное» исполнение?

В самом деле, «Слово» исполняется как бы двумя певцами. Второй
развивает мысль первого, его факт, его образ, вводит иногда свое
толкование или аналогию через союз «а» - присоединительный,
начинательный, обособительный, разделительный, противительный: «а
половци неготовами дорогами побъгоша», «а не сорокы втроскоташа», «а
храбрии русици преградиша чрълеными щиты», или союзом, или
местоимением «то», наречием «тогда», наречием «тут» и пр. Но бывает,
что второй певец подхватывает и развивает мысль первого безо всякого
переходного слова. В некоторых местах «Слова» мы ясно видим, что
второй певец продолжает свою, перед тем высказанную мысль, как бы
перебивая первого певца, заставляя песнь вернуться к старой, уже
высказанной мысли. Отсюда многочисленные повторения в «Слове»,
создающие его своеобразный ритм: ритм не только слов, но и ритм мыслей
и образов.

В своем замечательном, к сожалению обратившем на себя мало внимания
литературоведов, музыковедческом труде «Песнь о полку Игореве. Опыт
воссоздания модели древнего мелоса» (М., 1977) Л. В. Кулаковский
непреложно установил путем тщательного исследования и сопоставления с
народными песенными произведениями, что «Слово» по своей форме близко
к народному песенному мелосу чрезвычайным разнообразием метроритмики,
характером изложения, наличием «перебоев» и т. д. Далее Л. В. Кула-

199

ковский отмечает, что при всем единстве музыкального замысла «Слова»,
указывающего на одного автора, в тексте «Слова» ясно ощущается наличие
«второго певца» (с. 31), «возможное участие двух и более певцов»,
входившее, очевидно, в музыкально-словесный замысел автора. Не приводя
полностью всю пространную и хорошо аргументированную концепцию автора,
укажу лишь на некоторые примеры, где «двоичность» и «двуэпизодность»
«Слова» подчеркнута Л. В. Кулаковским особенно энергично. Эта
двоичность «Слова» выступает, по Л. В. Кулаковскому, наиболее
отчетливо в выделяемых им «микроэпизодах» «Слова». Если в общей
структуре произведения может быть выделен принцип троичности, тройного
построения, то в микроэпизодах двоичность выступает отчетливее.

Л. В. Кулаковский пишет: «"Тройное" построение, действительно,
типично, скажем, для заклинаний; в "микромасштабах" оно дает себя
знать в частой трехсложности русских слов, в распространенности
триольного деления, трехдольности размеров. В максимально широком
развитии этот принцип, действительно, проявился в общем разделении
рапсодии (так Л. В. Кулаковский называет в данном случае «Слово».- Д.
Л.) на три резко контрастирующие части. Всем этим примерам можно,
однако, противопоставить и частое "двоичное" деление, тоже имеющее
свои глубокие корни. В микромасштабах - это двудольность ходьбы,
дыхания, сказывающаяся на частых случаях двудольных метров. В немного
более крупном масштабе "двоичность" построения обусловлена, например,
принципом "психологического параллелизма", таким важным в народном
песенном творчестве, в частности, русском и украинском: принципом
сопоставления образного, символического тезиса - с разъясняющим его
вторым построением. Дыхание этого народного принципа художественного
мышления явственно ощущается в ряде мест "Песни о полку Игореве".
Принцип этот, заметим, дает гораздо более органическую связь частей,
чем принцип трехчастного построения, продиктованного мистическим
правилом троичности заклинаний. В самом широком по масштабу проявлении
принцип этот можно усмотреть в вещем сне Святослава и последующем
разъяснении этого сна боярами. В более скромных масштабах этот принцип
сопоставления образного тезиса с немедленным разъяснением его можно
обнаружить в нескольких местах рапсодии, начиная уже с "Большого
зачина", где поэт говорит о десяти соколах,

200

пущенных на стадо лебедей, а в конце - разъясняет, что речь шла о 10
пальцах на златых струнах. Часто "двудольность" изложения возникает и
в перечислениях, и в двойном расчленении фразы: "Ту ся копиям
приламати... Ту ся саблямъ потручяти"; "Хощу бо,рече, копие свое
приломити... хощу главу свою приложити". Ярко "двоичны" и все случаи
двустрофности» (с. 107). Достаточно длинная цитата из книги Л. В.
Кулаковского далеко не исчерпывает всех тех примеров двоичности в
построении «Слова», которые выявлены внимательным наблюдением Л. В.
Кулаковского.

Отличие моего понимания строения «Слова» от понимания его Л. В.
Кулаковским заключается в том, что я исключаю из «Слова» все
предположения о том, что «Слово» могло исполняться больше чем двумя
певцами, и в дополнительном, как мне представляется, важном
наблюдении, что эти два певца противопоставлены друг другу по
отношению к событиям, о которых в «Слове» идет речь. Два певца сменяют
друг друга, по моему мнению, не потому, что исполнение одним певцом
было бы слишком утомительным, а потому, что автор «Слова» (он,
несомненно, один, и в этом я целиком согласен с Л. В. Кулаковским)
распределил как бы роли между двумя певцами. Один сообщает - другой
толкует, один рассказывает - другой выражает свои эмоции по поводу
рассказанного.

Попытаемся прочесть «Слово» именно в таком аспекте. Заранее должен
оговориться, что деление текста «Слова» между двумя певцами разного
типа дается сугубо предположительно. Предположительна и вся концепция
о диалогическом строении «Слова». Она не более чем догадка;

Разделим текст «Слова» между двумя различными певцами. Первый певец
поет: «Не лъпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ
повъстий о пълку Игоревъ, Игоря Святъславлича». Вопроса в конце этой
фразы нет: есть утверждение, что начинать «трудные» повести о походе
Игоря «лепо» «старыми словесы».

Итак, первый певец предлагает исполнять песнь «старыми словами», в
традиционной манере.

Второй певец возражает. Он предлагает петь по «былинам сего времени»,
то есть в согласии с тем, как события произошли: «Начати же ся тъй
пъсни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню!» Второй
певец-

201

сторонник фактического рассказа, «по былинам сего времени», а не в
старомодной, пышной манере Бонна.

Первый певец, сторонник Бояна, объясняет: «Боянъ бо въщий, аще кому
хотяше пъснь творити, то растъкашется мыслию по древу, сърымъ вълкомъ
по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». Первый певец настаивает на пении
в духе Бояна, и об этом свидетельствует частица «бо»: она может
относиться только к первой фразе и напоминает далее, что Боян имел не
только превыспреннюю манеру, но мог петь и по былинам своего времени:
«Помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобицъ. Тогда пущашеть 10
соколовьна стадо лебедъй: который дотечаше, та преди пЪснь пояше -
старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зар'ьза Редедю предъ пълкы
касожьскыми, красному Романови Святъславличю».

Тут второй певец снова спорит со своим напарником: не соколы налетали
на лебедей, а Боян персты воскладал на струны, и те рокотали славу;
«Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедъй пущаше, нъ своя
въщиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу
рокотаху». Обычно это место толкуется так, что сами струны рокотали
славу. Мне представляется более правильным толковать это в реальном
духе: персты, а не лебеди рокотали славу князьям.

Первый певец продолжает спор: он снова предлагает петь в широкой
манере - от старого Ярослава и старого Владимира до нынешнего Игоря -
и демонстрирует эту старую манеру Бояна: «Почнемъ же, братие, повъсть
сию отъ стараго Владимера до нынъшняго Игоря, иже истягну умь
кръпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ; наплънився ратнаго
духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половъцькую за землю
Руськую». Место это обычно понималось так, что рассказ будет идти
начиная от старого Владимира I до нынешнего Игоря. И к тому есть
некоторое основание, ибо «Слово» постоянно возвращается к глубокой
истории. Но если понимать «Слово» как песнь, которую поют два певца,
как бы поправляющие друг друга, то место это означает своего рода
сближение времен автора и старых событий времен Владимира I.

Условный спор на этом не заканчивается, но только откладывается.
Второй певец, певец-рассказчик (более реально настроенный), приступает
петь «по былинам сего времени» про поход Игоря:

«Тогда Игорь възрЪ на свътлое солнце и вид'ь отъ него тьмою вся своя
воя прикрыты. И рече Игорь къ дружинЪ

202

своей: "Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти;
а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону".
Спала князю умь похоти и жалость ему знамение заступи искусити Дону
великаго. "Хощу бо,- рече,- копие приломити конець поля Половецкаго;
съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь
Дону"«.

Певец, который хотел петь в манере Бояна, снова возвращается к Бояну и
демонстрирует его выспреннюю манеру: «О Бояне, соловию стараго
времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу,
летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ
тропу Трояню чресъ поля на горы. Пъти было пъснь Игореви, того внуку
(то есть так бы начал петь автор «Слова», если бы он был внуком,
учеником Бояна): "Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая - галици
стады бъжать къ Дону великому". Чи ли въспъти было, въщей Бояне,
Велесовь внуче: "Комони ржуть за Сулою - звенить слава въ Кыевъ; трубы
трубять въ Новъградъ - стоять стязи въ Путивлъ!"«

Так начал бы петь про поход Игоря Боян. Певец, предлагавший петь «по
былинам сего времени» (будем называть его «певец-рассказчик»),
продолжает свой более простой рассказ, повторяя и разъясняя сказанное
певцомархаистом: «Игорь ждетъ мила брата Всеволода. И рече ему буй
туръ Всеволодъ: "Одинъ братъ, одинъ свътъ свътлый - ты, Игорю! оба
есвЬ Святъславличя! Съдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти
готови, осъдлани у Курьска напереди"«.

Возможно, что следующие слова принадлежат снова первому певцу -
стороннику превыспренней Бояновой манеры: «А мои ти куряни свъдоми
къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелъяни, конець копия
въскръмлени, пути имъ въдоми, яругы имь знаеми, луци у нихъ напряжени,
тули отворени, сабли изъострени; сами скачють, акы сърыи влъци въ
полъ, ищучи себ'ь чти, а князю славъ». Слова эти больше соответствуют
манере певцаархаиста, сторонника Бояна. Характерно, что автор «Слова»
создает воображаемый диалог между Игорем и Всеволодом, разделенными
большим расстоянием: один говорит в Новгороде-Северском, а другой
отвечает ему у Курска. Диалоги постоянно вплетаются в текст «Слова»:
это диалогическая стихия «Слова».

Затем второй певец, певец-рассказчик, придерживающийся «былин сего
времени», продолжает:

203

«Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поъха по чистому полю.
Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди;
свистъ звъринъ въста, збися Дивъ - кличетъ връху древа, велитъ
послушати земли незнаемъ, Влъзъ, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и
Корсуню, и теб-Ь, Тьмутороканьскыи блъванъ! А половци неготовами
дорогами побъгоша къ Дону великому: крычатъ ТБЛЪГЫ полунощы, рци,
лебеди роспужени». Где-то посередине приведенного пассажа второй певец
передает исполнение первому - стороннику манеры Бояна. У этого первого
певца, очевидно, появляется и Див, а кроме того - лебеди, о которых он
пел уже раньше, изображая манеру Бояна. Второй певец спорит с ним
(отсюда «рци», то есть ты бы сказал и о скрипе телег, что это поют
лебеди).

Певец-рассказчик снова возвращает повествование «на землю»:

«Игорь къ Дону вой ведетъ! Уже бо бъды его пасетъ птиць по дубию;
влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звъри зовутъ;
лисици брешутъ на чръленыя щиты».

То ли первому певцу одному, то ли двум певцам вместе принадлежит в
дальнейшем лирический вздох: «О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!»

И опять вступает голос певца-рассказчика: «Длъго ночь мрькнетъ. Заря
свътъ запала, мъгла поля покрыла. Щекотъ славий успе; говоръ галичь
убуди».

Певец, верный пафосной манере Бояна, комментирует:

«Русичи великая поля чрълеными щиты прегородиша, ищучи ce6t» чти, а
князю - славы».

Снова поет певец-рассказчик:

«Съ зарания въ пятокъ потопташа поганыя плъкы половецкыя и рассушясь
стрълами по полю, помчаша красныя дъвкы половецкыя, а съ ними злато, и
паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами и япончицами, и кожухы начашя
мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мъстомъ, и всякыми узорочьи
половъцкыми».

В духе Бояна, близко к своему предшествующему «перечислительному»
описанию достоинств «сведомых кметей» - курян и прославлению князя
первый певец подхватывает: «Чрьленъ стягъ, бъла хорюговь, чрьлена
чолка, сребрено стружие - храброму Святъславличю!»

Еще один отрывок начинает певец-архаист, а «разъясняет»
певец-рассказчик. Певец-архаист поет: «Другаго дни велми рано кровавый
зори свътъ повъдаютъ; чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыта 4
солнца, а въ нихъ

204

трепещуть синий млънии. Быти грому великому, итти дождю стрълами съ
Дону великаго!» Эту аллегорическую картину певец-рассказчик
разъясняет: «Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы
половецкыя, на ръц'Б на Каялъ, у Дону великаго!»

Затем следует повторение «лирического вздоха» обоих или одного певца:
«О Руская землъ! уже за шеломянемъ еси!»

Снова певец-архаист продолжает свою тему аллегорического изображения
начинающейся битвы (похоже, что он ведет все пение): «Се вътри,
Стрибожи внуци, въютъ съ моря стрълами на храбрый плъкы Игоревы. Земля
тутнетъ, ръкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ».

Певец-рассказчик разъясняет: «Стязи глаголютъ: половци идуть отъ Дона,
и отъ моря, и отъ всъхъ странъ Рускыя плъкы оступиша» и повторяет свой
рефрен (каждый певец, как правило, повторяет свой текст и никогда не
повторяет текст другого певца): «Дъти бъсови кликомъ поля прегородиша,
а храбрии русици преградиша чрълеными щиты» (ср. выше: «Русичи великая
поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи ce6t» чти, а князю -славы»).

Снова вступает второй певец - певец-рассказчик. Он поет «по былинам
сего времени»: «Яръ туре Всеволодъ! Стоиши на борони, прыщеши на вой
стрълами, гремлеши о шеломы мечи харалужными! Камо, туръ, поскочяше,
своимъ златымъ шеломомъ посвъчивая, тамо лежат поганыя головы
половецкыя. Поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя отъ тебе, яръ
туре Всеволоде!»

Поэт-архаист, склонный к широким природным, историческим или
нравоучительным обобщениям, так развивает тему беззаветной смелости
Всеволода: «Кая раны дорога, братие, забывъ чти и живота, и града
Чрънигова отня злата стола, и своя милыя хоти, красныя Глъбовны,
свычая и обычая?»

. Обобщение это, вернее, психологическое наблюдение встречается и в
других памятниках литературы Киевской Руси. Это свидетельствует о том,
что перед нами в лице поэта-архаиста и, может быть, его
предшественника Бояна представлен не просто поэт-язычник. Он
пользуется старой языческой образной системой не потому, что верит в
нее, а потому, что она является системой художественного обобщения и
помогает ему художественно познавать мир.

Поэт-архаист обращается к аналогиям из мира природы так же, как он
обращается к аналогиям из области

205

русской истории, при этом обнаруживая свои знания Начальной летописи в
новгородской ее редакции'.

Следующий большой отрывок опять-таки принадлежит поэту-архаисту,
который ищет аналогии в русской истории (во временах Трояна, Ярослава,
Олега Святославича). Отрывок начинается со слов «Были въчи Трояни» и
заканчивается описанием опустошения Русской земли при Олеге
Гориславличе. В этом отрывке характерно постоянное напоминание о том,
что речь идет о других князьях и о других событиях: «Тъй бо Олегъ»,
«Съ тоя же Каялы», «Тогда, при Олз'ь Гориславличи...», «Тогда по
Руской земли...»

Поэт-рассказчик, собиравшийся петь «по былинам сего времени», как бы
споря с первым певцом, возвращает повествование к нынешним событиям, к
«былинам сего времени»: «То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицей
рати не слышано!» И далее не менее пространно, чем певецархаист,
певец-рассказчик повествует о битве Игоря.

В противоположность повторениям «тъй», «тогда», которые мы видели в
предшествующем историческом отрывке, здесь певец-рассказчик повторяет:
«ту», «ту», «ту». Впрочем, сравнение битвы с пиром, со свадебным пиром
и поиски аналогий в природе: «ничить трава жалощами, а древо с тугою
къ земли преклонилось» - могли принадлежать любому из двух певцов.
Здесь поэт-рассказчик (если это, действительно, он) смыкается с
певцом-архаистом, который в своем дальнейшем обращении к событиям
современности, вслед за певцом-рассказчиком, уже плотно соединяет их с
явлениями природы и язычества:

«Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла.
Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука».

Я не привожу дальнейшего текста вплоть до рассказа о сне Святослава.
Этот текст может быть по-разному распределен между двумя певцами. Доля
первого певца - сторонника Бояновой традиции - в этом тексте очень
велика: здесь встречается много языческих представлений, образов в
характерной для певца-архаиста манере отвлеченно передавать события.

Последующее повествование продолжает парное построение, но различить,
где первый певец и где второй, очень трудно. Парность построения
выявляется тем, что

' Об этом см. в моей работе «Летописный свод Игоря Святославича и
"Слово о полку Игореве"« в книге «Слово о полку Игореве» и культура
его времени (Л., 1985. С. 145-175).

206

отдельных смысловых единиц в повествовании всегда четное число:
«Дремлетъ въ полЪ Ольгово хороброе гнъздо. Далече залетъло! Не было
оно обидъ порождено ни соколу, ни кречету, ни тебъ, чръный воронъ,
поганый половчине! Гзакъ бежитъ сърымъ влъкомъ, Кончакъ ему слъдъ
править къ Дону великому».

Следующий отрывок снова делится на четное число смысловых единиц,
которые могли исполняться певцами как подтягивание голосом одного
другому: «Другаго дни велми рано кровавыя зори свътъ повъдаютъ; чръныя
тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца, а въ нихъ трепещутъ
синий млънии. Быти грому великому, итти дождю стрълами с Дону
великаго! Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы
половецкыя, на ръцъ на Каялъ, у Дону великаго».

Переход от одного певца к другому мог совершиться и по каждой из
указанных единиц и один раз - со слов «Ту ся копиемъ приламати...».
Один певец сообщает о движении половцев навстречу русским, а другой
предрекает битву. В последних строках заметно, что певец-рассказчик
как бы разъясняет, конкретизируя, поэтические образы певцаархаиста.

Не следует представлять себе певца-рассказчика как некоего прагматика,
чуждого ощущениям высокой значимости происходящего. Именно он,
по-видимому, рассказывает сон Святослава и при этом осознает
значительность сна, его пророческий характер. Но все-таки истолкование
сна принадлежит поэту-архаисту.

В «Золотом слове» Святослава в каждом из его обращений к русским
князьям как бы по солнечному движению определяются две части: одна -
описывающая военные возможности князей, а другая - содержащая
предложение вступиться за Русскую землю.

Мы уже отмечали, что в «Слове» имеются повторения образов и самого
способа выражения, рефрены. Этими повторами певец заявляет о своем
присутствии, о своей индивидуальности. Певец не повторяет образы или
рефрены другого певца. Это было бы и антиэстетично. Он повторяет, как
мы уже говорили, только свои образы. Поэтому повторы служат важным
признаком для разделения текста «Слова» по певцам.

Напомню текст обращений к русским князьям; этот текст в «Золотом
слове» начинается не сразу. Сперва Святослав говорит о себе. Поэтому
неясно, относятся ли обращения к «Золотому слову» или это
самостоятельная часть,

207

ведущаяся от автора. Как бы то ни было, вглядимся в построение
обращений:

Первое обращение: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетъти
издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы
раскропити, а Донъ шеломы выльяти! Аже бы ты былъ, то была бы чага по
ногатъ, а кощей по резанъ. Ты бо можеши посуху живыми шереширы
стръляти - удалыми сыны ГлЬбовы».

Последняя фраза в этом обращении как бы «отскочила» от первой, где
говорится о могуществе Всеволода. Что это - дефект текста или
возвращение к первому певцу? Первый певец продолжает свою тему, не
слушая товарища? «Ты бо можеши» - повторяет в третьей фразе то, что
было в первой и более уместно сразу после нее.

Рассматриваем текст второго обращения: «Ты, буй Рюриче, и Давыде! Не
ваю ли вой злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая
дружина рыка-

ютъ, акы тури, ранены саблями калеными на полЬ незнаемъ?»

Снова первый певец как бы вопрошает, предполагает, описывая могущество
и ярость, «обиду» тех князей, к которым обращается. И снова второй
певец призывает выступить за Русскую землю. Запомним те образы и те
выражения, в которые облекает свой призыв певец-рассказчик - это будет
важно в дальнейшем: «Вступита, господина, въ злата стремень за обиду
сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!»

Третье обращение также делится на две части: «Галичкы Осмомысл'в
Ярославе! Высоко съдиши на своемъ златокованнъмъ столъ, подперъ горы
Угорскыи своими железными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ
Дунаю ворота, меча бремены чрезъ облакы, суды рядя до Дуная. Грозы
твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву

врата, стръляеши съ отня злата стола салътани за землями».

Второй певец подхватывает тему стрельбы - куда-то далеко в противника,
находящегося «за землями», и предлагает стрелять в более близкого
врага, снова повторяя те выражения, которые употребил в заключении к
предшествующему обращению: «Стръляй, господине, Кончака,

поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего
Святъславлича!»

Напомню то, что я уже сказал: каждый певец повторяет только свои
выражения и образы и не пользуется повторениями из другого.

208

Четвертое обращение также делится на две части: констатирующую
могущество и личные основания князей выступить против половцев и
вторую, содержащую призыв:

«А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носитъ вашъ умъ на дъло.
Высоко плаваеши на дъло въ буести, яко соколъ на вътрехъ ширяяся, хотя
птицю въ буйствЪ одолъти. Суть бо у ваю желъзныи папорзи подъ шеломы
латиньскыми. Тъми тресну земля, и многы страны - Хинова, Литва,
Ятвязи, Деремела и половци сулици своя повръгоша, а главы своя
подклониша подъ тыи мечи харалужныи». Второй певец от этой
превыспренней картины успехов Романа и Мстислава обращается к «ранам»
Игоря:

«Нъ уже, княже Игорю, утръпъ солнцю свътъ, а древо не бологомъ листвие
срони: по Рси и по Сули гради подълиша. А Игорева храбраго плъку не
кръсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побъду. Олговичи,
храбрый князи, доспъли на брань...»

О том, что не воскресить Игорева полка, говорится в «Слове» вторично:
это тот же певец. Новость, однако, в том, что призыв исходит от самой
природы, от Дона, зовущего князей на победу.

Пятый призыв также начинается с характеристики положения князей, к
которым обращен призыв: «Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи,
не худа гнъзда шестокрилци! Не побъдными жребии собЪ власти
расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкии и щиты?» Это
описание положения князей содержит типичное сравнение князей с
животным миром: зверями, а в данном случае - с птицами. Второй поэт,
делающий выводы, повторяет себя из своего третьего
заключения-обращения: «Загородите полю ворота своими острыми стрълами
за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!»

Шестое обращение направлено к Полоцкому княжеству, но там нет князя,
который мог бы стать на защиту Русской земли, на что первый певец
может только сетовать с горечью.

Вот что говорит второй певец: «Уже бо Сула не течетъ сребреными
струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ
полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ,
позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя, притрепа славу дъду
своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавъ травЪ
притрепанъ литовскыми мечи и с хотию на кров, а тъй рекъ: "Дружину
твою, княже, птиць крилы приодъ, а звъри кровь полизаша"«.

, 209

По-видимому, именно первый певец с печалью признает: «Не бысть ту
брата Брячяслава, ни другаго - Всеволода. Единъ же изрони жемчюжну
душу изъ храбра тъла чресъ злато ожерелие. Уныли голоси, пониче
веселие, трубы трубятъ городеньскии».

Из всех обращений - это наиболее необычное, так как, по существу, в
нем нет призыва. Потому, очевидно, в нем труднее всего установить
двуголосие. Оно все могло бы принадлежать и одному певцу. Мы делим его
на два, потому что таковы все другие обращения.

Седьмое, последнее обращение, наиболее широкое и как бы обобщающее,
снова делится на два: «Ярославля вси внуце и Всеславли! Уже понизите
стязи свои, вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ дъдней
славъ». Это обращение ко всем русским князьям, из которых существовали
только две ветви - потомки Ярослава Мудрого и потомки Всеслава
Полоцкого. Первый певец обращает к ним свой наиболее сильный призыв и
наиболее широкое осуждение одновременно, поминая и Русскую землю и
«жизнь Всеслава», то есть все наследие последнего, все его, условно
говоря, богатство: «Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на
землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которою бо бъше насилие отъ земли
Половецкыи!»

Если в прежних своих призывах певец-рассказчик говорил о «ранах
Игоревых», то есть о недавних событиях, текущих, животрепещущих, то
теперь он, обобщая вслед за первым певцом, говорит о длительном
историческом сроке насилия от земли Половецкой. Соответственно этому
певец-рассказчик (таким он нам рисуется) обращается к историческим
событиям вековой давности - к истории борьбы полоцкого князя Всеслава
и его потомков с другими князьями - потомками Ярослава Мудрого,
ярославичами.

Всякая политическая рознь на Руси в XII в. рассматривалась как
наследственная. Поэтому и князья приглашались на княжение и
расценивались как представители той или иной наследственной
политической линии. И междукняжеские усобицы считались
наследственными. Поэтому естественно было, говоря о междоусобиях
князей, выводить эти усобицы от их истоков и родоначальников.

Певец-рассказчик так ведет свой рассказ, несомненно фольклорного,
легендарного характера: «На седьмомъ въцЪ Трояни връже Всеславъ жребий
о дъвицю себ'Ь любу. Тъй клюками подпръ ся о кони и скочи къ граду
Кыеву

210

и дотчеся стружиемъ злата стола киевьскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ
звъремъ въ плъночи изъ Бълаграда, объсися синт» мьгл'ь утръже вазни, с
три кусы отвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ
до Немиги съ Дудутокъ». Попутно отметим: это повествование
певца-рассказчика сильно отличается по своему характеру от его же
рассказов о событиях Игорева похода, и ясно почему: Игорев поход
совершился только что, события же княжения Всеслава отделены веком.
Поэтому рассказ о Всеславе ближе по своему типу к рассказу об Олеге
Гориславиче - последний рассказ тоже о прошлом, хотя и чуть более
близком. Это, между прочим, один из аргументов в пользу того, что
«Слово» создано вскоре после похода и возвращения Игоря.

Певец-архаист, не сообщая новых фактов, толкует то, что рассказал
второй: «На Немизъ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными,
на тоц'ь животъ кладутъ, въютъ душу от тъла. Немизъ кровави брезЪ. не
бологомъ бяхуть посъяни - посъяни костьми рускихъ сыновъ».

Певец-рассказчик приводит о Всеславе новые данные:

«Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь
влъкомъ рыскаше: изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому
Хръсови влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ ПолотьскЪ позвониша заутренюю
рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ КыевЪ звонъ слыша».
Информативность всего этого текста необыкновенно насыщенная. Тут за
каждым словом кроются многочисленные и драматические факты.

Певец - архаист и интерпретатор, певец-философ, и если читатель
помнит, споривший с певцом-рассказчиком относительно вещего Бояна (он
сторонник его манеры), подводит философский итог истории Всеслава
Полоцкого:

«Аще и въща душа въ дръзъ тълъ, нъ часто бъды страдаше. Тому въщей
Боянъ и пръвое припъвку, смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни
птицю горазду суда божиа не минути. О, стонати Руской земли, помянувше
пръвую годину и пръвыхъ князей!"«

Певец - рассказчик и информатор, предлагавший петь от «старого
Владимира до нынешнего Игоря», выполняя свое обещание, обращается от
событий вековой давности к современности. Вот какие события он
отмечает «нынъ», то есть в момент созидания «Слова»: «.Того старого
Владимира нельзя 6'Ь пригвоздити къ горамь киевьскымъ: сего бо нынть
сташа стязи Рюриковы, а друзии - Давидовы, нъ

211

розно ся имъ хоботы пашутъ. Копиа поютъ»1. Не будем комментировать,
какой из Владимиров здесь упоминается - Владимир I Святославич или
Владимир Мономах. Историческое комментирование не входит в нашу
задачу. Отмечу только, что события, которые происходят «ныне»,-
размолвка Рюрика Ростиславича и Давида Ростиславича-произошла в 1185
г., то есть в том же году, к которому относится и поход Игоря
Святославича.

Далее в «Слове» следует плач Ярославны. Он состоит из четырех
обращений: к Каяле, к ветру, к Днепру и солнцу. Делить плач Ярославны
по певцам нельзя. Он приписывается автором весь целиком одному певцу -
самой Ярославне - и может быть воспроизведен только одним певцом.
Делить его было бы, кроме того, просто антихудожественно и не
соответствовало бы эстетической системе «Слова». Правда, каждое
обращение Ярославны начинается с предваряющих его сходных слов: первое
- «На Дунай Ярославнынъ гласъ ся слышитъ, зегзицею незнаема рано
кычеть», три остальных - «Ярославна рано плачетъ въ ПутивлЪ на
забралъ, аркучи». Можно было бы предположить, что эти вводные слова
произносятся одним певцом, а за Ярославну поет другой певец, но такая
«режиссерская аранжировка» была бы для своего времени, то есть для
автора «Слова», чрезмерно изысканной, в духе нового времени. Поэтому
оставляю плач Ярославны без деления по певцам. Напомню этот плач:

«На Дунай Ярославнынъ гласъ ся слышитъ, зегзицею незнаема рано кычеть:
"Полечю,- рече,- зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каялъ
ръцъ, утру князю кровавыя его раны на жестоцъмъ его тълъ".

Ярославна рано плачетъ въ Путивлъ на забралъ, аркучи: "О вътръ,
вътрило! Чему, господине, насильно въеши? Чему мычеши хиновьскыя
стрълкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшетъ
ropt подъ облакы въяти, лелъючи корабли на синт» моръ? Чему,
господине, мое веселие по ковылию развъя?"

Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолъ, аркучи: "О Днепре
Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозь землю Половецкую. Ты
лелъялъ еси на себъ Святославли насады до плъку Кобякова. Възлелъй,
господине, мою ладу къ мнъ, а быхъ не слала къ нему слезъ на море
рано".

' По поводу фразы «Копия поют» интересные соображения в связи с
диалогическим мелосом «Слова» высказаны в книге Л. В. Кулаковского (с.
59). Автор предполагает здесь повторение «цепочкой».

212

Ярославна рано плачетъ въ Путивлъ на забралъ, аркучи: "Свътлое и
тресвътлое слънце! Всъмъ тепло и красно еси: чему, господине, простре
горячюю свою лучю на ладъ вой? Въ полъ безводны жаждею имъ лучи
съпряже, тугою имъ тули затче?"«

Заметим, что во втором и третьем обращении, как и в предшествующем
обращении к русским князьям, последняя фраза заключает в себе
конкретное предложение, а в первом и четвертом - некую конкретизацию
ситуации. Поэтому если бы мы решились выделять в плаче Ярославны
певцов, то последние фразы можно было бы приписать тому же певцу,
который заключает и обращения автора к князьям.

Вслед за плачем Ярославны идет рассказ о бегстве Игоря из плена -
бегстве, которое по существу своему является выполнением просьб
Ярославны к ветру, реке и солнцу - с элементами той же
последовательности. Принадлежит этот рассказ певцу-рассказчику:

«Прысну море полунощи, идутъ сморци мьглами. Игореви князю богъ путь
кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу.
Погасоша вечеру зори. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля
мъритъ отъ великаго Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлуръ
свисну за ръкою; велить князю разумъти: князю Игорю не быть! Кликну,
стукну земля, въшумъ трава, вежи ся половецкий подвизашася. А Игорь
князь поскочи горнастаемъ къ тростию и бълымъ гоголемъ на воду.
Въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него бусымъ влъкомъ. И потече къ
лугу Донца, и полет-ь соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди
завтроку, и объду, и ужинъ».

Итак, ветер отвечает Ярославне тем, что посылает смерчи, которые,
направляясь от моря на север, указывают путь Игорю. Солнце, которое
жгло Игоревых воинов, посылает тьму, зори гаснут (напомню, что в
описании затмения солнце также посылает тьму на Игоревых воинов) 1.
Главная же русская река Днепр, что пробил каменные горы и нес на себе
Святославовы насады, предоставляет путь Игорю по Донцу: Игорь мысленно
мерит свой путь на Русскую землю по рекам, за рекой свистнул ему и
Овлур. В плаче Ярославны заключено обращение к двум рекам:

в первом обращении Ярославна хочет омочить свой бебря-

I О древнерусских представлениях о свете и солнце см. в моей книге
«"Слово о полку Игореве" и культура его времени». Л., 1985. С.
261-264.

213

ный рукав в Каяле-реке и утереть Игорю кровавые его раны. И в рассказе
о бегстве Игоря отмечено, что реки оказывают Игорю два раза услугу -
вторую и последнюю, укрывая Игоря на своих берегах. Перед нами
певец-рассказчик - тот, что в начале «Слова» собирался вести рассказ
«по былинам сего времени».

Певец-философ, архаист, берет заключительное слово, вводя и развивая
зооморфные мотивы, как он постоянно делал и перед тем. Он указывает на
различие между бегством Игоря и Овлура: «Коли Игорь соколомъ полет-Ь,
тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо
своя бръзая комоня». Игорь, русский князь,- сокол. Овлур, верный Игорю
половец, половец-слуга,- волк, как волком был и Всеслав-князь.

Удачное бегство Игоря вселяет веселие в обоих певцов. Дальнейший их
диалог напоминает скоморошью сценку, такую же, какие есть в «Молении
Даниила Заточника» и намеком на какую заканчивается «Задонщина».

Диалог разыгрывается между Донцом и Игорем. Певец-рассказчик говорит
за Донца. «Донецъ рече: "Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку
нелюбия, а Руской земли веселиа!"«

На эти слова Донца певец - архаист и «обобщатель» - отвечает за Игоря:
«Игорь рече: "О Донче! Не мало ти величия, лелЪявшу князя на влънахъ,
стлавшу ему зелЪну траву на своихъ сребреныхъ брезЪхъ, одт»вавшу его
теплыми мъглами подъ ст»нию зелену древу; стрежаше его гоголемъ на
водт», чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветрЪхъ"«. Впрочем, в данном
разделении текста между двумя певцами я не очень уверен.

Надо думать, что «Слово» и не стремится точно передать ответ Игоря:
это воображаемый диалог. Игорь говорит о себе в третьем лице, называя
самого себя князем. При этом певец, соответственно плачу Ярославны,
пользуется теми же выражениями, что и Ярославна. Ярославна говорит,
что Днепр «лелЪялъ» на себе Святославовы насады. Игорь же благодарит
Донец, который «лелеял» князя на волнах. При этом Игорь употребляет
прошедшее время - «лелЬявшу», что опять-таки указывает на то, что это
не передача слов Игоря, а как бы рассказ о его словах, воспроизведение
слов Игоря.

Поведение реки заставляет певца-расскаэчика, певцаисторика в последний
раз обратиться к историческим воспоминаниям - к поведению другой реки
и в другое время:

2Н

«Не тако ти, рече, рт»ка Стугна: худу струю имйя, пожръши чужи ручьи и
стругы, рострена къ устью, уношу князю Ростиславу затвори Дн^прь
темнт» березъ. Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростислав^».
Рассказ этот почти точно повторяет рассказ «Повести временных лет»
(1093 г.), когда Ростислав утонул в Стугне, был привезен в Киев и там
оплакан матерью. Певец-рассказчик здесь не в первый раз выступает в
«Слове» знатоком летописи '.

Обращает на себя внимание в этом тексте и глагол «рече». Кто «рече»?
Вряд ли о смерти Ростислава вспоминает Игорь: исторические
воспоминания - прерогатива певца-рассказчика. Не указывает ли это
«рече» на переход от одного певца к другому?

Наступает очередь певца, поющего в манере Бояна, певца-обобщателя:
«Уныша цв'вты жалобою, и древо с тугою къ земли приклонилось».

Затем певцы снова обращаются к счастливому бегству Игоря из плена.
Певец-рассказчик поет о бегстве, и рассказ его опять переходит в
шутливый диалог: на этот раз двух половецких ханов Гзака и Кончака.
Ясно, что здесь также нет попытки передать реальные слова Гзака и
Кончака (разговор между ними, если бы он был, шел бы пополовецки и не
мог быть подслушан).

Приведу полностью это место «Слова». Оно легко разбивается на речи
одного певца и другого, особенно там, где они разыгрывают между собой
скоморошью сценку.

Певец-рассказчик: «А не сорокы втроскоташа - на слъду Игоревт. -ьздитъ
Гзакъ съ Кончакомъ».

Певец - архаист и обобщатель, склонный к языческим реминисценциям и
аналогиям с явлениями природы: «Тогда врани не граахуть, галици
помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползаша только. Дятлове
тектомъ путь къ р-Ьцт» кажутъ, соловии веселыми пт»сньми св1»тъ
пов-вдаютъ».

Певец-рассказчик приписывает своему персонажу, Гзаку, собственные
свойства, собственную манеру рассуждать (прагматически). Певец-архаист
влагает в своего персонажа - Кончака - свою манеру обобщать. Гзак и
Кончак снова разыгрывают те же две роли, но в комических тонах.

' Напомню, что совсем в иную, церковно-религиозную связь поставлена
смерть Ростислава в «Кнево-Печерском патерике», ио это особая тема для
размышлений.

215

Певец-рассказчик поет: «Млъвитъ Гзакъ Кончакови: "Аже соколъ къ гнезду
летитъ, соколича ростръляев-в своими злачеными стрълами"«. Вспомним,
как в зачине к «Слову» певец-рассказчик опровергал привычку сторонника
Бояна называть пальцы певца лебедями.

Певец-архаист отвечает: «Рече Кончакъ ко Гзъ: "Аже соколъ къ гнъзду
летитъ, а в'Ь соколца опутаевъ красною дъвицею".

Певец - рассказчик и прагматик - передает воображаемую речь Гзака: «И
рече Гзакъ къ Кончакови: "Аще его опутаев'Ь красною дъвицею, ни нама
будетъ сокольца, ни нама красны дъвице, то почнутъ наю птици бити въ
полъ Половецкомъ"«.

Это чисто воображаемый диалог, в котором даже страна половцев названа
так, как ее не назвали бы сами половцы, а называли только русские -
«Поле Половецкое».

На этом диалогическая форма «Слова» прерывается. В дальнейшем оба
певца поют вместе, как и полагается в патетической концовке. И они
вспоминают двух своих предшественников-Бояна и Ходыну'. «Рекъ Боянъ и
Ходына, Святъславля пъснотворца стараго времени Ярославля, Ольгова
коганя хоти: "Тяжко ти головы кромъ плечю, зло ти тълу кромт» головы"
- Руской земли безъ Игоря».

Затем оба певца продолжают петь вместе уже славу князьям: «Солнце
свътится на небесъ,-Игорь князь въ Руской земли; дъвицы поютъ на
Дунай,- вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь ъдетъ по Боричеву къ
святъй Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели. Пъвше пъснь
старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пъти:

"Слава Игорю Святъславличю, буй туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!"
Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ
слава а дружинъ! Аминь».

То, что оба певца поют вместе в конце «Слова», не может вызывать
сомнения. Это оправдывается всем содержанием концовки: она посвящена
прославлению русских князей и дружины. Невозможно себе представить,
чтобы один певец пел славу, а другой молчал, тем более что в ле-

' Эта версия темного места «Слова» кажется мне наиболее вероятной, ибо
она подкреплена не только поэтикой «амебейного» пения, но и
двойственным числом, которое здесь случайно появиться не могло:

«пЬснотворца».

216

тописи есть свидетельства о хоровом пении славы, а в миниатюрах
Радзивиловской летописи это хоровое пение девицами даже и изображено.

Итак, мы подошли к концу нашего построения. Конечно, оно не доказано.
Если это только предположение, то почему все-таки оно нужно?
Предлагаемый взгляд на «Слово» - это взгляд под особым углом зрения.
Этот угол зрения позволяет выявить в «Слове» некоторые «рельефы»,
которые иначе были бы незаметны. В частности, даже если не принимать
предположения об исполнении «Слова» двумя певцами, нельзя не
обнаружить в «Слове» некоторого диалогизма: в «Слове» чередуются
изложение с обобщением изложенного, повествовательность с
«художественным приговором» совершившемуся. Две манеры, два взгляда на
события. Предположение о «диалогическом» характере «Слова» многое
объясняет и в структуре «Слова»-например, отдельные переходы; тема
Бояна оказывается в известной мере более естественной и органичной для
«Слова»: спор о том, как рассказывать о походе, не заканчивается в
начале «Слова», а продолжается до конца произведения, имеет
«практический» смысл, поскольку обе манеры представлены в «Слове» на
всем его протяжении.

Спрашивается: могли один певец вести все повествование при
оправданности наших наблюдений над диалогичностью «Слова»? Конечно,
мог, хотя ему было бы трудно последовательно выдерживать одному это
«маятниковое качание».

Диалогическое исполнение «Слова» объясняет и «поэтику повторов»,
которой я посвятил особую статью' и о которой говорил выше.

Сделанное мною предположение о диалогическом строении «Слова»
литературоведчески подкрепляет музыковедческие выводы неоднократно
мною уже упоминавшейся книги Л. В. Кулаковского. Если оба подхода
совпадают в итоге, а мой вывод даже несколько шире вывода Л. В.
Кулаковского, поскольку я вижу в двух певцах две разные поэтические
позиции, то это значительно подкрепляет предположение, выдвинутое Л.
В. Кулаковским.

Хоровое на два голоса исполнение произведений на Древнейших стадиях
развития поэзии хорошо исследовано

Русская литература. 1983, ь 4. 217

А. Н. Веселовским в его «Трех главах из исторической поэтики»).

Хоровое исполнение и авторский расчет на это хоровое, «амебейное»,
исполнение были присущи всей ранней европейской литературе. Не буду
вдаваться в подробности. Предоставлю слово крупнейшему специалисту в
этой области М. И. Стеблин-Каменскому. В своей книге
«Древнескандинавская литература» (М., 1979) он писал: «Дротткветтные
хвалебные песни2 первоначально сочинялись для исполнения двумя певцами
или хором на два голоса. Строфа могла распадаться на две партии. Было
принято поэтому переплетать в строфе параллельные предложения.
Исполнение на два голоса впоследствии вышло из употребления... Не
сохранилось никаких свидетельств об исполнении хвалебных песней в
Скандинавии в древнейшие времена. Однако сравнительный материал
показывает, что обычай хорового, или амебейного, исполнения хвалебных
песней широко распространен у племен земного шара. На ранних этапах
культурного развития он был, по-видимому, общераспространенным. Есть
свидетельства о его наличии и у германских племен. В заключительных
строках древнеанглийской поэмы "Беовульф" рассказывается о том, как
двенадцать дружинников гарцуют вокруг могильного кургана героя и
воспевают его доблести и подвиги; и это - точная параллель описания
погребения Аттилы у готского историка Иордана. Ясное указание на
амебейное исполнение есть в рассказе Приска, одного византийского
автора, о том, как после пира у Аттилы два варвара (т. е., вероятно,
гота) стали против него и "произнесли сложенные песни, воспевая победы
и военные доблести", а также в древнеанглийской поэме "Видсид", в
которой певец говорит: "когда я со Скиллингом ясным голосом перед
нашим победоносным князем песнь зачинали". Гиральд Кембрийский -
английский средневековый автор - упоминает исполнение песни в два
голоса в Нортумбрии и высказывает предположение, что оно идет от
скандинавских викингов.

' Последнее издание: Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940.
С. 200-380.

2 Должен на всякий случай предупредить читателя, что «Слово о полку
Игореве» никак не может быть сведено по другим признакам в их
совокупности к жанру «дротткветтных хвалебных песен», насколько я об
этом могу судить и поскольку его связи с русским, украинским и
белорусским фольклором, а также с древней киевской литературой
неоспоримы и многочисленны. Речь идет лишь о «типологической» (как
сейчас принято говорить) близости в области хорового, на два голоса,
исполнения в ранней европейской поэзии.

218

Следом древнего исполнения хвалебных песен в Скандинавии может быть и
то, что согласно "Перечню скальдов", памятнику XIII века, число
скальдов у древнейших норвежских королей, как правило, было кратно
двум (2, 4, 6 или 10), а также то, что в "Саге о Стурлунгах" дважды
рассказывается о том, что двое исполняют строфу, каждый свою строку
(правда, в обоих случаях такое исполнение снится кому-то)» '.

Приведенная цитата отнюдь не означает, что «Слово о полку Игореве»
написано (я подчеркиваю - «написано») его автором по законам
скандинавского или вообще какого-то нерусского принципа. Русский
характер поэтики «Слова» доказывать не надо: «Слово» - памятник
наполовину фольклорный и при этом явно русского фольклора.
Диалогическое начало в русском мелосе блестяще раскрыто и в книге Л.
В. Кулаковского. Я привел цитату из М. И. Стеблин-Каменского для того,
чтобы показать свойственность диалогического начала многим древним
песнопениям. Если предположение Л. В. Кулаковского и мои
дополнительные соображения к предположению Л. В. Кулаковского в
будущем оправдаются, это не только объяснит многое в строении «Слова»,
но и подкрепит и так уже не вызывающую сомнений мысль о древности
«Слова», его связи с архаистической стадией русского народного
творчества.

Время, несомненно, «размыло» текст «Слова». Поэтому даже если
согласиться с предположением об изначальном диалогическом строении
«Слова», то четкое разделение всего дошедшего текста «Слова» по двум
певцам-исполнителям вряд ли возможно. Весьма вероятно, что и
намеченные нами выше литературные позиции каждого из двух исполнителей
не были в самом авторском тексте достаточно определенно выделены: в
этом, в сущности, и не было достаточной необходимости - кроме самого
начала «Слова» и некоторых «поддержек» их позиций в середине; в конце
«Слова» обе позиции смыкаются. Однако сделанное нами предположение о
диалогическом строении «Слова» и о различии в литературных позициях
певцов может многое объяснить в поэтике «Слова», в толковании
отдельных

' Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература. М., 1979. С.
67-68. Ср. также: Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика. Л.,
1978. С. 66-69.

219

его мест и помочь в переводе «Слова» на современный русский язык.
Первую фразу «Слова» не следует, например, считать вопросительной. Это
предложение начать «Слово» в стилистической манере Бояна.
Оправдывается и последующее двукратное возвращение к Бояну - к его
манере и к его высказываниям. Вся вступительная часть «Слова» более
ясна по смыслу. Это спор двух певцов, спор в известной мере условный,
говорящий об актуальности обеих стилистических (или даже жанровых)
систем во второй половине XII в.: «по былинам сего времени» или в
манере славословий Бояна, причем манеру Бояна певец явно стилизует,
ощущая ее архаичность. Пассаж «Крычатъ тълъгы полунощы, рци, лебеди
роспужени», благодаря сделанному нами предположению, можно переводить
более точно: «Кричат телеги в полуночи: ты бы (это обращение к
певцу-архаизатору.- Д. Л.) сказал - это лебеди вспугнутые».
Диалогическая форма «Слова» подкрепляет вероятность конъектуры о двух
певцах - предшественниках нынешних тоже двух певцов - Бояне и Ходыне.
Диалогическая форма «Слова» объясняет и следующее явление: персонажи
«Слова» всегда говорят о себе в первом лице единственного числа (князь
Святослав Киевский, Ярославна, Всеволод Буй Тур, Игорь), а
певцы-исполнители - то в первом лице единственного числа, то в первом
лице множественного числа. Исчезновение диалогического строения в
конце «Слова», исполнение концовки хором делают окончание «Слова»
более пафосным. Объясняются в «Слове» повторы и переходы от одного
ритма к другому.

Можно было бы наметить и еще другие аспекты более детализированного
понимания поэтики и текста «Слова», если принять предположение о его
диалогическом строении.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение