Добренко Е. Формовка советского читателя. Социальные и эестетические предпосылки рецепции советской литературы

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
СЧАСТЬЕ КОРЧАГИНА
(ИДЕАЛЬНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ)

Германия известна Лютером.
Двадцатые годы Татлиным.
Штаты сильны компьютером.
Россия—читателем.
Он разум и совесть будит.
Кассеты наладили.
В будущем книг не будет?
Но будут читатели.
Андрей Вознесенский
Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, — можешь и ты не церемониться со мной:
— К черту...
— К черту!
И а revoir— до встречи на том свете...
Василий Розанов

1

Понятие “идеальный читатель” употребляется здесь едва ли не в буквальном, терминологическом смысле. Идеальный, или концепирован- ный читатель — своеобразный аналог автора — носителя концепции, воплощенной в тексте; это и читатель, который моделируется автором как реципиент (“собеседник” у Мандельштама, “друг в поколеньи” у Баратынского). Но в нашем случае автором является сама власть, а читатель, по аналогии, продукт сотворчества власти и массы. Это и своеобразный “горизонт ожиданий' власти. Речь, таким образом, идет о величине во всех смыслах идеальной, хотя ее создание потребовало, как мы могли видеть, вполне материальных усилий и затрат. Рассмотреть “материальное измерение” идеального читателя вряд ли возможно в рамках только историко-литературного исследования — это предмет социологии и культурной антропологии. Здесь нас занимают некоторые собственно историко-культурные аспекты явления.
М.Бахтин полагал, что диалог всегда предполагает наличие некоторого третьего собеседника, формально не участвующего в процессе общения, но играющего роль некоей “точки отсчета”, по отношению к
258

которой реальные коммуниканты упорядочивают свои позиции1. Таким “нададресатом” в нашем случае является власть, стремящаяся к максимальному воздействию на участников диалога. Несомненно, что чистая власть в качестве такого “нададресата” радикально отличается от традиционных “третьих в диалоге” (“суд Божий”, “суд истории”, “требования совести” и т.д.), хотя и есть соблазн этих “третьих” вынести в один знаменатель. Нельзя, однако, не учитывать, что в нашем случае “амбиции третьего” столь всеохватны и подкрепляются столь мощными аргументами, что практически не оставляют возможности для участников диалога самоопределиться. В этом случае мы вправе говорить о смерти диалога, предрешенной смертью его участников как полноценных коммуникантов.
Трудно не согласиться с советским эстетиком: “Восприятие искусства в условиях социалистической действительности, когда целенаправленное эстетическое воспитание масс рассматривается как одно из важнейших условий формирования нового человека, всесторонне развитой личности, как прогресс подлинного искусства, принадлежащего народу, конечно, сильно отличается в своей основе от восприятия искусства массовым реципиентом в условиях буржуазного общества”2. Отличия, несомненно, есть. Прежде всего, обратим внимание на постулировавшуюся в советской эстетике идею “целостного” рассмотрения реципиента. Такая целостность, неотдифференцированность не только должна была демонстрировать “морально-политическое единство советского общества”, но логически вытекала из обшей концепции рецепции, развиваемой в советской эстетике. Здесь имелись два полюса. Так, Г.Апресян утверждал, что нельзя даже ставить вопрос о “теории групп зрителей”, отрицая наличие реципиентов различного уровня подготовленности к восприятию и оценке произведений искусства3. С другой стороны, Е. Корнилов призывал к ориентации на уже сложившуюся художественную оценку массового реципиента4.
Между двумя этими крайностями в советской теории рецепции существует очевидная связь (хотя одну из них представляет один из самых официозных советских эстетиков, а другую — “радикально настроенный” аспирант, важны собственно обозначенные тенденции), обе они
— продукт советского внутрикультурного процесса: идеальный читатель сам “творит” собственную теорию. Един и результат — формирование “потребительского” (“кулинарного”, по терминологии Х.РЛусса) искусства, характеризующегося тем, что оно не требует смены горизонта ожиданий от рецепиента, а наоборот, полностью оправдывает его ожидания, продиктованные сложившимися критериями художественного вкуса, тем самым удовлетворяя потребности реципиентов в воспроизведении привычных “образцов прекрасного”; “эстетическая дистанция” (дистанция между “горизонтами ожидания” читателя и произведения) в этом случае сводится к нулю5. И уже по этому закону создаются новые тексты и перечитываются классические6. Идеальный читатель по опре
259

делению лишен культурно-критического иммунитета, он не в состоянии читать текст (современный или классический) “вопреки” сформированному и привычному — стереотипизированному — эстетическому опыту (даже чтение “вопреки” здесь всегда есть чтение “наоборот” — по тем же рецептивным законам). Наблюдаемое сращение корпуса официальной антологии и читательских требований — одно из верных подтверждений такого положения.
Обратимся к статистике чтения московской молодежи конца 1940-х годов. В 1948 году, проверяя эффективность “пропаганды лучших произведений советской литературы” в связи с двухлетием постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», Московский библиотечный кабинет Управления культурно-просветительных учреждений разослал в московские библиотеки анкету о чтении молодых рабочих и учащихся ремесленных училищ и школ ФЗО. Из 780 молодых читателей 390 назвали любимой книгой «Молодую гвардию» А.Фадеева, 170 — «Как закалялась сталь» Н.Островского, 108 — «Повесть о настоящем человеке» Б.Полевого, 77 — «Два капитана» В.Каверина, 38 — «Люди с чистой совестью» П.Вершигоры, 34 — «Непокоренные» Б.Горбатова, 23 — «Порт- Артур» А.Степанова, 18 — «Чапаев» Д.Фурманова, 15 — «Зою» МАли- гер, 13 — «Петр Первый» А.Толстого, по 12 — «Спутники» В.Пановой, «Василия Теркина» А.Твардовского, «Хождение по мукам» А.Толстого. Перед нами — весь официальный литературный пантеон: “советская классика” + произведения, получившие Сталинскую премию.
Дело, однако, не только в предложении, но в уже сформированном школьной программе читательском спросе: анкеты показали, что читатели хотели бы прочитать «Повесть о настоящем человеке» Б.Полевого (168 ответов), «Два капитана» В.Каверина (105), «Молодую гвардию» А.Фадеева (88), «Люди с чистой совестью» П.Вершигоры (80), «Порт- Артур» А.Степанова (67), «Бурю» И.Эренбурга (38), «Хождение по мукам» А.Толстого (31), «Непокоренные» Б.Горбатова, «Кружилиху» В.Пановой, «Угрюм-река» В.Шишкова (по 29 ответов), «Спутники» В.Пановой и «Дым Отечества» КСимонова (по 22 ответа), «Василия Теркина» А.Твардовского (20), «Ветер с юга» Э.Грина (18), «Педагогическую поэму» А.Макаренко и «Счастье» П.Павленко (по 16 ответов), «Они сражались за Родину» М. Шолохова и «Двенадцать стульев» И.Ильфа и Е. Петрова (по 12 ответов).
Этот читательский «горизонт ожидания» был сформирован всем предшествующим читательским опытом. Как показала анкета, этот опыт (без учета классической и переводной литературы) сводился к следующему набору текстов: из 843 молодых рабочих 765 читали «Детство», 742 — «В людях», 625 — «Мои университеты» М.Горького, 460 — «Владимир Ильич Ленин» В.Маяковского, 735 — «Чапаев» Д.Фурманова, 736 — «Как закалялась сталь» Н.Островского, 640 — «Молодую гвардию» А.Фадеева, 547 — «Непокоренные» Б.Горбатова, 491 — «Зою» МАлигер, 470 — «Два капитана» В.Каверина, 719 — «Белеет парус одинокий» В.Катаева,
260

429 — «Василия Теркина» А.Твардовского. Перед нами — полный перечень программы советской средней школы и апофеоз «руководства чтением». Более того, читатели требуют усиления такого руководства. Из 217 пожеланий, высказанных в ответах на анкету, по улучшению работы библиотек 112 содержат требования об организации помощи в выборе книг (просьбы о составлении рекомендательных списков, планов чтения, указания в каталогах «лучших книг» и т.д.)7.
Ту же ситуацию наблюдаем и в среде сельской молодежи. Здесь, в отличие от города, библиотека играла большую роль, организовывая всевозможные громкие читки. Меньшее число сельских молодых людей было связано с учебными заведениями (и, соответственно, с программами по литературе), будучи занято непосредственно в сельскохозяйственном производстве. Здесь библиотека сама шла “на помощь читателю”. Из материалов обследования сельских читателей библиотек Пришекснинс- кого района Вологодской области узнаем, что в колхозах и МТС района комсомольцами, клубными работниками и сельскими библиотекарями было проведено в 1946 году несколько тысяч читок новых произведений советской литературы. Среди книг — «Рожденные бурей» и «Как закалялась сталь» Н.Островского, «Молодая гвардия» А.Фадеева, «Непокоренные» Б.Горбатова, «Поднятая целина» М.Шолохова, «Радуга» В.Ва- силевской, «Народ бессмертен» В.Гроссмана, «Порт-Артур» А.Степано- ва, «Сын полка» В.Катаева, «Чайка» Н.Бирюкова, «Панфиловцы на первом рубеже» АБека, «Записки партизана» П.Игнатова... Словом, весь рекомендательный набор средней школы.
Следует при этом учитывать, что “современная советская литература” занимала в структуре чтения ведущее место. Так, в том же Пришек- снинском районе Вологодской области анкетой было установлено, что 36% книг, прочитанных сельской молодежью, составляла советская литература, 14% — русская классика и 23% — переводная литература. Это соотношение: 1 к 2 — верный показатель действенности руководства чтением. По составу прочитанные книги опять почти полностью совпадают со школьной антологией. Это относится не только к современной литературе, но и к классической, где доминируют Пушкин, Лермонтов, Решетников, Помяловский, Л.Толстой, Тургенев, Григорович, Лесков, Чехов, Мельников-Печерский, Данилевский, а в переводной — Шекспир, Сервантес, Гюго, В.Скотт, Барбюс, Купер, Ж.Верн, Майн Рид, Дюма, Дефо, Марк Твен, Джованьоли, Войнич, Джек Лондон8.
Идеальный читатель как чистый продукт власти рождается на страницах печати. Вместо косноязычных топоровских коммунаров в различных статьях возникают знакомые соцреалистические профили: “Пахари, конюхи, овощеводы, доярки, огородницы в свободные от работы часы с увлечением читают классическую и современную художественную литературу, хорошо ориентируются в ней, любят и ценят книги. Высокие требования предъявляют колхозники к современной художественной литературе. ‘Нам нужны такие книги, которые учитывали бы рост на
261

шего сознания, рост нашей культурности, подлинно художественные произведения, которые хотелось бы много, много раз читать’, ‘Нам нужны книги о самых близких и дорогих людях, о героях, о будущем человеке. В нашей стране, которая стремительно идет вперед, литература обязана заглядывать в будущее’... ‘Книга — первый помощник в работе’, — говорят колхозники. Таким образом, мы видим, что книжная полка в доме колхозника становится обычным явлением”9.
Глядя на эту соцреалистическую идиллию, не следует впадать, однако, и в другую крайность. Так, широко распространено мнение о том, что соцреалистическую литературу вообще никто не читал и вся огромная соцреалистическая литературная продукция — лишь потемкинские деревни. Статистика говорит, как мы могли убедиться, об обратном. Но читались не только “советская классика” или получившие Сталинскую премию книги. Читалась и местная соцреалистическая литературная продукция.
Вот характерные данные по Иркутску. В библиотеках вузов Иркутска в 1955 году было 1953 книги иркутских писателей. В течение года эти книги выдавались 15937 раз. Окунемся в провинциальную литературную жизнь Иркутска. Прежде всего обращает на себя внимание высокая обращаемость книг местных авторов, этого, так сказать, глубокого слоя соцреалистической литературы. Итак, прозаики (первая цифра — количество книг в библиотеках, вторая — количество выдач): Балябин В.И. «Голубая Аргунь» — 21 — 273, Дворецкий И.М. «Тайга весенняя» — 30
— 281, Кузнецова А.А. «Атенов и его рысаки» — 5 — 9, ее же «В Чулымской тайге» — 7 — 36, ее же «Иришка-пулеметчица» — 4 — 12, ее же «Повести» — 7 — 49, ее же «Приключения Гаврилки Губина» — 7 — 9, ее же «Свет-трава» — 29-495, ее же «Твой дом» — 31 — 538, ее же «Чертова дюжина» — 27 — 557 (всего: 117 экземпляров книг Кузнецовой выдавались 1705 раз), Кунгуров Г.Ф. «Артамошка Лузин» — 15 — 379, его же «Бессмертное имя» — 8 — 10, его же «Золотая степь» — 23 — 54, его же «Моя Родина непобедима» — 8 — 33, его же «Письмо Ленину» — 9 — 24, его же «Повести и рассказы» — 29 — 333, его же «Путешествие в Китай» — 24 — 165, его же «Рассказы» 7 — 10, его же «С подарками на фронт» 11 — 28, его же «Свет не погас» — 15 — 423, его же «Сказки» — 17 — 38, его же «Аратская революция» — 5 — 30, его же «Топка» — 11 — 47, его же «Тыловые рассказы» — 12 — 25 (всего: 194 экземпляра книг Кунгурова выдавались 1599 раз), Маляревский П.Г. «Здравствуй, жизнь!»
— 66 — 1587, его же «Канун грозы» — 36 — 120, его же «Костер» — 12 — 59, его же «Не твое, не мое, а наше» — 7 — 23, его же «Сказка» — 5 — 9, его же «Счастье» — 10 — 23, его же «Чудесный клад» — 16 — 39 (всего: 152 экземпляра книг Маляревского выдавались 1850 раз), Марков Г.М. «Дед Фишка. Партизан дед Фишка» — 14 — 19, его же «Письмо в Маре- евку» — 13 — 17, его же «Солдат пехоты» — 29 — 262, его же «Строговы»
— 170 — 3218 (всего: 226 экземпляров книг Маркова выдавались 3517 раз), Седых К.Ф. «Даурия» — 118 — 2345, Таурин Ф.М. «К одной цели»
262

32 — 471, Тычинин В.В. «Большая Сибирь» — 26 — 136. Как можно видеть, наибольшей популярностью пользовался роман «Строговы» будущего Первого секретаря Союза советских писателей Г.Маркова. Та же ситуация и с местными поэтами: 561 экземпляр книг местных поэтов выдавались 1071 раз. Среди наиболее популярных местных поэтов — А.С.Ольхона (его сборник «Байкал» выдавался 59 раз, «Большая Ангара»
— 37 раз, «Енисейская легенда» — 34 раза), И.И.Молчанов-Сибирский (сборник «Мои товарищи» выдавался 27 раз, «Полевая почта» — 21 раз, «Рождение радости» — 21 раз, «Синие Саяны» — 20 раз), К.Ф.Седых (его книги стихов выдавались: «Родная стапь» — 47 раз, «Сердце» — 36 раз, «Забайкалье» — 31 раз) и т.д.10
Таким образом, можно говорить об “углублении” соцреализма, его широкой распространенности в массовой читательской среде. И уж никак нельзя согласиться с тем, что соцреализм вообще не читался, а провинциальный — тем более. Как можно, видеть “руководство чтением” давало вполне ощутимые результаты.
Важнейший признак идеального читателя — полное отождествление себя с героем, переходящее в желание заменить литературный персонаж, превратить жизнь в литературу. Когда советская критика писала о том, что читатель “хочет, чтобы книга рождала любовь, ненависть, мечты, жажду действия, чтобы в ней была настоящая жизнь, чтобы герои книги безраздельно владели его воображением”11, здесь не следует видеть только “желаемое”. Напротив, критика в этом случае лишь повторяла голоса самих читателей: “Невольно болеешь их заботами, забывая свою жизнь, живешь их жизнью” (о «Тихом Доне» М.Шолохова), или — о «Мужестве» В.Кетлинской: “Мне очень хотелось действительно быть с ними (с героями), строить город своими руками, перенести все трудности и стать настоящей комсомолкой” (Захарова, учащаяся, 17 лет, Пав- лов-Посад), “Невольно хочется быть с ними, жить их горестями, радоваться их радостями” (студентка Соловьева, 18 лет, Сталинград), “Моя жизнь далеко не бледная, — однако мне захотелось жить и работать с ними” (Агапитова, студентка-комсомолка, 20 лет, Москва), “Как хочется самой вместе с этими комсомольцами работать, веселиться, горевать... Как хочется поехать на Дальний Восток! Если не пришлось строить этот новый город в самом начале, так хоть сейчас работать там, с этими жизнерадостными, непоколебимыми строителями города” (Беспалова, учительница, 18 лет, село Каминка Челябинской области)12. Архивы советских писателей — от “мастеров” до провинциалов и редакции газет и журналов — от центральных до местных — содержат сотни тысяч подобных читательских писем.
Моделью для подобной “сублимативной”, по словам М.Слонима, самоидентификации явился герой романа Н.Островского «Как закалялась сталь» Павел Корчагин. Когда М.Слоним писал о том, что “популярность этого образа перед Второй мировой войной, во время и после нее приняла размеры настоящего культа”13, в том не было и доли пре
263

увеличения. Создание корчагинского мифа (ставшего частью героического мифа советской литературы14) было столь мошным и стремительным, что уже буквально через год после публикации романа мы узнаем о “корчагинском чуде”, о беспримерной популярности романа и его главного героя в самой широкой читательской среде. Первые свидетельства “буквально всенародного чтения и обсуждения” романа находим в статье НЛюбович «Н.Островский и его читатели», опубликованной в июльской книжке «Нового мира» за 1937 год, автор которой цитирует множество писем-исповедей читателей самых разных возрастов и профессий, увидевших в герое Н. Островского “образец для подражания”, “жизненный пример”15. Объявленные “любимой книгой советской молодежи” роман Н.Островского и “любимым литературным героем” Павел Корчагин зажили особой читательской жизнью.
Так возникает феномен, который, вслед за С.Трегубом и И.Бачели- сом, можно определить как “Счастье Корчагина”. В их статье, а затем
— и книге с одноименным названием этот феномен описан столь полно и красочно, что достаточно лишь пройти за авторами по страницам многочисленных читательских отзывов, чтобы убедиться в том, что “на наших глазах со страниц книги герой переходит в жизнь и продолжает итти в ней своим путем. Человек из книги становится реальным лицом нашей реальной жизни. Совершается тот полный цикл взаимодействия литературы и действительности, который делает книгу Островского книгой большой судьбы. Образ Корчагина был подсказан писателю не только его биографией, — он был подсказан целым поколением сверстников. Воплощенный пером умного, искреннего художника, этот образ прошел через короткую историю своего книжного существования, чтобы оказать огромное влияние на читателей, увлечь, взволновать, ответить каким-то необходимым потребностям сознания, возбудить интерес и фантазию и, наконец, снова перевоплотиться в жизнь, дать начало многим подобным себе”.
Корчагинский феномен, феномен массового заражения, объясняют авторы, связан с тем, что “судьба литературного героя вышла из книжных берегов и широкой волной переплеснулась в жизнь”16. И действительно, авторы приводят бесконечный перечень материалов, говорящих о том, что герой романа перешагнул “из книги в жизнь”: на фронте книгу читают ночью при лучине и днем под бомбежкой, читают в землянках, блиндажах, окопах, читают вслух и про себя как откровение, книгу находят в вещмешках убитых бойцов, для одних она становится талисманом, для других — учебником жизни, о Корчагине бойцы пишут в письмах и дневниках как о самом личном и дорогом, сравнивая себя с любимым литературным героем, ища в нем поддержки, видя в нем жизненный пример... Таким, зачарованным советской литературой, находим мы идеального читателя в военные годы.
В послевоенное время его обобщающий портрет уже более эпически всесторонен. Это — “многомиллионная интеллигенция из народа”, “ак
264

тивные читатели и городских и деревенских библиотек являются в большинстве своем культурными людьми с богатым запасом прочитанного; основные образы и мотивы русской, а отчасти и западной классики освоены ими, вошли в их сознание, как неотъемлемая часть их собственного духовного достояния”, “массовый просмотр библиотечных формуляров приводит к заключению, что как раз в той части их, которая относится к советской художественной литературе, вообще преобладают черты сходства, а не различия у самых разнообразных групп и категорий современных читателей... Сколько-нибудь заметных различий между отдельными категориями читателей (в частности, рабочими и интеллигенцией), различий, которые носили бы принципиальный характер, в общем отношении читателей к советской художественной литературе и ее основным, ведущим произведениям сейчас не наблюдается... можно говорить о складывающемся единстве в основном, в решающем — о единстве вкусов и единстве критериев оценки литературных произведений. Если вглядеться внимательней, то мы ясно увидим, что в этом сказывается ценнейшее качество нашего великого народа — его морально-политическое единство”, “читатель находит в художественном произведении отклик на самые сокровенные свои раздумья и чувствования... он лучше проникает в окружающую его действительность, он лучше осознает, чему он был свидетелем и участником, — и еще выше становится его патриотическая гордость за нашу социалистическую страну, за ее людей, его товарищей по труду и борьбе”, “в характере положительного героя литературного произведения, в поведении этого героя, во всем его интеллектуальном и моральном облике читатели — и в первую очередь молодые читатели — находят слитыми воедино такие черты, которые способствуют их собственному формированию и росту”, “если читатель отыщет в книге писателя доброкачественную художественную пишу, он не отнесется к ней, к этой книге, как к предмету развлечения (или, тем более, отвлечения от действительности); нет, для него характерно активное восприятие художественного произведения, активно входящего в его жизнь и деятельность”, “процесс общения читателя с книгой — это, по сути своей, процесс глубоко интимный, протекающий, так сказать, ‘с глазу на глаз’... Однако именно это, сплошь и рядом незамечаемое со стороны, воздействие и является особенно важным и значительным. Постепенные, ‘молекулярные’ изменения, которые производит в человеческой душе не одна и не несколько книг, а вся совокупность образов и идей советской литературы, в большей или меньшей своей части становящаяся достоянием читателя, — играют первостепенную роль в формировании советского человека, в его росте и развитии, в выработке его мироощущения и миросозерцания”, “иным стал в массе своей наш читатель, расширился его кругозор, углубилось его историческое мышление, образовалась у него настоятельная потребность исторически осмысливать прошлое и настоящее”17. Идеальный советский читатель вовсе не пассивный объект внешнего воздействия, но требовательный субъект
265

творчества. Его постоянные интервенции в сферу писательского творчества, кажется, обращены на самого себя; писатель здесь — лишь часть читательской массы и потому его творчество должно быть зеркальным отражением уровня творческого потенциала читателя: “Советский читатель вырос и поэтому требует богатой идеями и содержанием литературы и отворачивается от суррогатов искусства, от схематизма в искусстве, от упрощенчества в искусстве. Советский читатель требует, чтобы искусство помогало ему лучше понимать действительность, чтобы произведения искусства были полноценными”18, “Читатели хотят больше интересных книг о самоотверженном труде советских людей, о воспитании коммунистической сознательности и принципиальности, о дружбе и товариществе, о здоровом быте, о физической закалке молодежи, чтобы эти произведения воспитывали любовь и уважение к труду на фабриках, заводах, в колхозах, совхозах, МТС, в лесу, на рудниках и шахтах”19 — этот традиционный набор “читательских пожеланий” (“читатель вырос”, “читатель ждет...”, “писатели в долгу перед читателем” и т.д.) на протяжении всей истории советской литературы звучал постоянным рефреном не только с трибун и со страниц газет. Стоит обратиться к материалам бесчисленных читательских конференций, чтобы увидеть эту требовательность в действии.
О том, что идеальный читатель состоялся, говорят не только изменения в структуре спроса, но и изменение отношения к тем или иным произведениям. Характерный пример — читательская судьба «Жизни Клима Самгина» М.Горького.
Как известно, Горький был одним из самых читаемых авторов в рабочей среде задолго до его канонизации, опережая по популярности Л.Толстого20. В своей книге «Русский читатель-рабочий» Л.Клейнборт приводит многочисленные высказывания (в том числе и стихотворные славословия в адрес Горького на страницах рабочих изданий) и цифровые данные о необычайной популярности Горького в рабочей читательской среде в 1912-13 годах (заметим, что книга Л.Клейнборта вышла в
1925 году, когда Горький еше вовсе не занимал в советской литературе того места, какое ему будет уготовано позже). С ростом статуса Горького в литературе его популярность, напротив, стремительно уменьшается. Собственно, разрыв Горького с массовым рабочим читателем произошел в эпоху «Несвоевременных мыслей», точно так же как ранее произошел его разрыв с читателем из “привилегированной среды”, когда Горький сменил свой босяцкий индивидуализм на левый радикализм. Временный разрыв Горького с “революцией люмпенов” привел к полному отторжению от него рабочего читателя. В эпоху «Несвоевременных мыслей» его поносили отнюдь не только официальные советские издания за “предательство интересов рабочего класса” и “интеллигентское ренегатство”. Куда интереснее реакция нового рабочего читателя на горьковский отказ принять большевистскую революцию. Именно рабочая и солдатская среда отвернулась от Горького (в крестьянской среде
266

Горький никогда и не пользовался столь широкой популярностью). Приводя многочисленные письма и заявления в адрес Горького его вчерашних почитателей не только с полемикой, но с открытыми угрозами в адрес писателя, Л.Клейнборт задается вопросом: могли ли гневные инвективы Горького в адрес “толпы”, “люмпена”, “сора славянского”, “дряни”, “пены” и т.п. “найти какое ни на есть сочувствие в рабочем, фанатически поддержавшем власть большевиков?., матросы были также против писателя, как и рабочие, ибо нападки на него исходили из самой гущи красных масс”21.
Вряд ли есть нужда говорить о том, что «Жизнь Клима Самгина» встретила самый прохладный прием в массовой читательской среде. “Скучная книга” — этот приговор находим почти во всех читательских отзывах той поры: “Книга «Жизнь Клима Самгина» М.Горького — скучна”, “Книга занята скучной и растянутой философией, на которую Горький на этот раз не поскупился. Но у него, очевидво, не хватило философии для всей книги, о чем свидетельствуют его переливания из пустого в порожнее, повторение одних и тех же сцен и слов... Вся эта философия читается настолько скучно, что ее стараешься прочесть как можно скорее, не стесняясь пропусками отдельных мест”, “Повесть — местами захватывающая, а местами скучная; много ненужных философских рассуждений”, “Много ненужной растянутости, мелочей, веет от нее давно минувшим...” — из отзыва в отзыв повторяется рабочими читателями одно и то же22.
Проблема “Жизни Клима Самгина” есть во многом проблема читателя. Читательская судьба этой книги Горького всегда складывалась очень трудно. Незавершенная, композиционно рыхлая, перегруженная отвлечениями и авторским желанием вместить в роман все пережитое, поставив эксперимент на себе самом, книга как будто бы писалась без расчета на какого бы то ни было читателя. Тем более ясно, что массовому читателю “интеллигентские переживания” героев были и вовсе чужды. Клим Самгин — этот, может быть, самый сумеречный герой в русской литературе XX века, неожиданно однако находит “друга в поколеньи” спустя 20 лет.
В 1949 году московская библиотека им. Горького провела анкету среди своих читателей. Было собрано 466 анкет читателей самых разных социальных групп (124 рабочих, 114 служащих, 134 — учащихся школ и техникумов, 60 студентов, 22 домохозяйки, 12 “прочие”, с законченным высшим образованием лишь 40 человек); Из 466 читателей «Мать» прочитали 451 человек, «Детство» — 441, «В людях» — 439, «Дело Артамоновых» — 390, «Мои университеты» — 368, «На дне» — 354, «Фому Гордеева» — 294. На этом замыкается объем программы советской средней школы. Но сразу за этой границей — «Жизнь Клима Самгина». Роман прочли 239 человек. Причем, этот роман стоит на первом месте среди ответов на два последующих вопроса: “Какие произведения Горького вы хотели бы прочесть?” и “Какие произведения Горького вам хо
267

телось бы перечитать?”23.
Что так заинтересовало читателя в этом романе? Философия ли ренегатства? Опыт ли Горького, столько раз изменявшего себе самому и поставившего точку в собственном творчестве этим романом-опытом на себе самом? Или, может быть, права была советская критика, трактовавшая этот феномен следующим образом: “Настойчивая, самостоятельная работа миллионов советских людей над изучением истории партии, влияние сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)», не могли не сказаться на изменившемся отношении читателей к такому произведению, как «Жизнь Клима Самгина»”24? Сказался прежде всего, конечно, статус Горького в официальной антологии. Сказалась мифологизация “буревестника революции” в советской школе. Роман, наконец, был все-таки прочитан широким читателем, конечно, не адекватно, чему способствовали усилия советской критики, убеждавшей, что в своем романе Горький показал “приемы и способы маскировки врагов большевизма, врагов марксизма-ленинизма, проникших в русское освободительное движение”25, что главное в романе — это “раскрытие исторических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции и разоблачение буржуазного индивидуализма”26. Резкое изменение читательского отношения к этому роману Горького — несомненное свидетельство реальных возможностей воздействия на “широкую читательскую массу” посредством всего института “продвижения книги к читателю”. Это тем более существенно, что речь в данном случае идет о книге отнюдь не “читабельной” и уж никак не безупречной с точки зрения “чистоты идеологии”. Возможность “продвинуть” такую книгу, не только “обезопасив” ее, но и “поставив на службу коммунистическому воспитанию молодежи”, говорит и о резком снижении “сопротивляемости” читателя, чего никак нельзя было сказать о нем еще в 1920-е годы и что является одной из главных характеристик идеального читателя как продукта власти.
2
Сферой раскрытия идеального читателя стали читательские конференции, которые в послевоенные годы превратились в своеобразное торжество соцреалистической культуры. Институт читательских конференций как бы завершал постройку. По точному определению парторга ЗИСа, “читательские конференции, в сущности говоря, являются последним звеном в той огромной работе, которую ведут цеховые парторганизации и заводской партийный комитет по пропаганде идей, заложенных в художественной литературе”27.
Обращает на себя внимание совершенный параллелизм читательской конференции и школьного урока литературы. Институт таких конференций со временем и превратился в своеобразные постоянно действующие курсы по переподготовке вчерашних учащихся школы, которые,
268

будучи заняты на производстве, не следили, разумеется, за “новинками советской литературы”. Эта связь отчетливо видна в подборе тем для конференций и вопросов для обсуждений. Так, в качестве тем предлагались (не считая, конечно, конференций по конкретным произведениям): “Великая Отечественная война в советской литературе”, “Образ большевика в произведениях советских писателей”, “Моральный облик человека Сталинской эпохи”, “Советская молодежь в изображении советских писателей”, “Образ В.ИЛенина в литературе” и т.д. — почти полный набор “вольных тем” на выпускных сочинениях в средней школе. Тут же готовятся и темы для выступлений (например, по «Молодой гвардии»):
— характеристика организаторов «Молодой гвардии»;
— образы комсомольцев;
— партийное руководство и образы коммунистов;
— поколение старых большевиков в романе;
— моральный облик молодого человека Сталинской эпохи;
— художественные приемы и особенности романа.
Перед нами здесь — полный набор тем для “разбора” романа, который предлагался школьным учебником28.
В одном из “репортажей” с читательской конференции читаем мнение обиженного участника: “Лектор Петров в своем заключительном слове позволил себе сказать, что т.С. ‘плохо подготовилась’, что т.А. ‘занималась критиканством’. Относительно т.Д. лектор сказал, что она готовилась ‘добросовестно’ и потому создалось впечатление, что другие недобросовестно отнеслись к делу”29. Читатель не доволен нарушением “правил игры”: конференция хотя и превратилась в урок, но все-таки без оценок. Лектор же в данном случае повел себя в полном соответствии с логикой “мероприятия”, решив оценить работу его участников.
Будучи совершенно советским мероприятием, читательская конференция характеризовалась высокой степенью формальности. Самое отчуждение читательских мнений и читательских высказываний от реальной читательской реакции здесь, несомненно, велико. Еще в 1920-е годы, призывая библиотекарей вводить тетради читательских отзывов о прочитанных книгах, «Красный библиотекарь» наставлял: “легкомысленно поступает тот библиотекарь, который оставляет без внимания отзывы неверные и спорные. Читатель, давший хороший отзыв о плохой книге, или, наоборот плохой отзыв о хорошей книге, может оказать библиотеке плохую услугу, и тетрадь читательских рецензий в этом случае сыграет отрицательную роль... оценка той или иной книги, вызывающая у вас хотя бы частично сомнения в ее правильности, не должна быть оставлена без последствий”30. Не будем гадать, о каких “последствиях” идет здесь речь, заметим лишь, что библиотекарю, несомненно, дано знать, какой отзыв “правильный”, а какой — нет. Читательские конференции призваны были стать уроком “правильных отзывов”.
Когда в 1954-55 годах началась борьба с “формализмом в проведении
269

литературных читательских конференций”, выяснилось, что “многие библиотеки все свое внимание уделяют 5-6 читателям, желающим выступить на конференции. Этих читателей обеспечивают всей необходимой дополнительной литературой, организуют для них консультации, проверяют и редактируют тексты их выступлений и т.д. При этом никакой работы со всей массой читателей не ведется”31. Критиковались теперь и методисты, вменявшие в обязанность библиотекарям не только готовить для выступавших подробные планы выступлений или даже развернутые тезисы, но и оказывать выступающим “помощь в построении его выступления, править погрешности языка и стиля”32. “На местах” эти советы доводились до абсурда. Так, вошла в практику система, при которой районная библиотека готовила, размножала и рассылала в сельские библиотеки тексты “выступлений читателей”33.
В передовой «Библиотекаря» читаем теперь: “Читательские конференции, которые должны строиться на активности их участников, нередко проводятся для проформы, превращаются в скучные, безжизненные мероприятия”34, в другой передовице библиотеки критикуются за то, что “активно рекомендуют читателям лишь сравнительно небольшую группу произведений. Им посвящаются выставки, плакаты, конференции... При таком положении значительная часть нашей богатой и разнообразной литературы как бы отодвигается от читателей на второй план, незаслуженно остается в тени”35. Между тем, отчуждение читателя от книги — не “недостатки работы библиотек”, но фундаментальная предпосылка создания “идеального читателя”.
Разумеется, своеобразной нишей являлась личная библиотека, состав которой в советское время, однако, сильно изменился. Уже в послевоенные годы личные библиотеки могли формироваться исключительно за счет того, что имелось на книжном рынке, поскольку в революцию, гражданскую войну, а затем во время Отечественной войны основной массив личных библиотек погиб. Книжный же рынок, находившийся под полным контролем государства, позволял формировать частную библиотеку в полном соответствии с направляемым властью “массовым читательским интересом”. В основном в личных библиотеках оказывались высокотиражные издания дореволюционной литературы и “советской классики”. Причем в основном “избранные произведения”-одно- томники, поскольку выпуск многотомников и собраний сочинений был в 1930-40-е годы практически прекращен.
Развитие личных библиотек начало поощряться с начала 1950-х годов. Так, в 1951 году «Комсомольская правда» даже посвятила специальную передовую статью, содержащую призыв к молодежи создавать личные библиотеки36. Это было связано, во-первых, с затовариванием книжного рынка (в 1951 году цены на книги были резко снижены), а во- вторых, как теперь утверждалось, “одной из отличительных черт личной библиотеки советского человека является ее общественный характер... личные библиотеки в нашей стране дополняют государственную и об-
270

шественную сеть библиотек, способствуя распространению знаний среди трудящихся”37; в-третьих, библиотеки были практически не в состоянии “переварить” поток читателей и были не просто перегружены, но находились на пределе возможностей обслуживания (нехватка помещений, сотрудников, книг); наконец, в-четвертых, все каналы пополнения личных библиотек находились теперь полностью в руках государства и практически отсутствовала опасность “засорения” их “вредной литературой” (ей теперь неоткуда было взяться). Поэтому без всяких опасений можно было говорить о том, что “личная библиотека советского человека — надежный и необходимый помощник в его работе по повышению идейно-политического уровня”38.
Вообще же, роман власти с библиотекой как институтом контроля за чтением и книгой завершится лишь к концу 1960-х годов, когда читатель покинет библиотеки, отдав предпочтение телевидению. Массовые библиотеки будут брошены тогда властью и обречены будут влачить жалкое существование. Заброшенные и покинутые всеми, они станут последним прибежищем пенсионеров — тех самых “бывших”, что не находили себе места в новых библиотеках в 1920-е годы. “Тех самых” по возрасту, но не по жизненному и читательскому опыту. Старый “активный читатель”, в отличие от “бывших” в 1920-е годы, помнил библиотеку как свою. Он уже не знал, кто такая Вербицкая, и охотно читал советскую массовую литературу, поглощая буквально все — от толстых журналов до серии «ЖЗЛ», от Ан.Иванова до Ю.Семенова, от И.Стаднюка до братьев Вайнеров, от КХимонова до Ю.Бондарева, от ЭАсадова до Р.Рождественского — фаворитов советского книжного рынка 1970-х годов39. Это была, наконец, своя библиотека и свой писатель.
3
В канун первого съезда советских писателей Н.Крупская обращалась к писателям и критикам со словами о необходимости “научиться слушать правильно организованные высказывания масс о книжках”40. “Правильно организованные” — исходящие от некоего абстрактного читательского субстрата, иными словами, от идеального читателя. В 1933 году, в разгар “литературной учебы”, слова эти были куда как актуальны.
Знал ли советский писатель своего читателя? Этим вопросом задался в 1929 году Кабинет по изучению читателя художественной литературы при Главполитпросвете. Были собраны высказывания 22 писателей. Лишь немногие из них могли конкретизировать свои представления о собственном читателе. Так, А.Новиков-Прибой называл своим читателем рабочих, совслужаших и моряков; А.Богданов — рабоче-крестьянскую молодежь; наиболее конкретно высказался по этому поводу Б.Лавренев: “Преимущественный контингент моих читателей составляет квалифицированная верхушка рабочих и служащих. Особенно высоки цифры читаемос-
271

ти по союзам металлистов, печатников и строителей. В этих союзах наибольший процент падает также на технический персонал и рабочую верхушку”41. И если в отношении критики мнения писателей самых различных литературных направлений — от А. Караваевой и Ф. Гладкова до Е. Замятина было единодушно и резко негативным, то о влиянии читательских отзывов на собственное творчество писатели имели различные взгляды. Так, Вс.Иванов говорил о том, что “никогда читателем не интересовался”, АЛапыгин сетовал на то, что творческих импульсов общение с читателями не дает и лишь отнимает время; Артем Веселый и вовсе заявил, что в читательских письмах находит “удручающее убожество”, а “выступления читателей бестолковы”. Многие писатели говорили о том, что они прислушиваются к читательским голосам, но влияния читателей не испытывают. Так думал Е.Замятин, Ф.Гладков, видевший в читателе “живой материал”, об этом писали В.Шишков и JI.Леонов. Большинство же писателей говорили о том, что не могут писать без общения с читателем. В этом смысле высказывались П.Низовой, А.Новиков-Прибой, А.Богданов, А.Караваева, Н.Ляшко, Ф.Панферов, Б.Лавренев, М.Колосов, В.Катаев, А-Серафимович42.
В своих «Заметках и размышлениях» Б.Эйхенбаум писал: “Писатель в нашей современности — фигура в общем гротескная. Его не столько читают, сколько обсуждают, потому что обычно он мыслит неправильно. Любой читатель выше его — уже по одному тому, что у читателя как у гражданина по специальности, предполагается выдержанная, устойчивая и четкая идеология. О рецензентах (критиков у нас нет, потому что нет разницы в суждениях) и говорить нечего, — они настолько выше и значительнее любого писателя, насколько судья выше и значительнее подсудимого”43. Гротескность этой фигуре придавала готовность “самого себя высечь” (“массовая читательская критика” и была своеобразными розгами): убегая от критики, писатель с готовностью отдавал себя “на суд читателя”. В особенности это “читателепоклонство” относится к пролетарским писателям — вне зависимости от “литературного стажа”
— от М.Карпова до А.Серафимовича:
Карпов: “...Писатель будет находиться под общим контролем читательской массы, она будет давать писателю общие директивы... Произведения создаются уже не лично одним писателем, а и читателем, посредством его указания, его критики”.
Серафимович: “Писатель вне своего класса существовать не может... Это мы видим на примере пролетарских писателей... Так вот, товарищи, я хочу перед вами отчитаться в том, что я сделал в своей художественной работе... рабочий класс в массе дает читателей-критиков... он почуял силу создать свою литературу, питать ее, направлять, корректировать... Я почувствовал своего читателя, я почуял эту связь... я чувствую его требования, ту выправку, которую он вносит в мою работу... дают же отчет перед рабочими массами, отчет о своей деятельности, о своей работе партийные, советские, профсоюзные работники, наши хозяй
272

ственники. И разве художник не должен дать отчет о своей деятельности, о своей работе рабочему читателю?”44.
Если в 1920-е годы апология читателя царила в основном в среде пролетарских писателей, то начиная с 1930-х годов славословия в адрес читателя становятся признаком едва ли не всех писательских выступлений и должны были, очевидно, означать признание писателями идеи народности-всенародности искусства. Новое “хорошее отношение” к читателю приобрело новое — эстетическое качество в советской литературе и легло в фундамент народности — одной из главных категорий соцреалистической эстетики.
Обрисовывая тех, “для кого я пишу и чьему суду я полностью подчиняюсь”, Е.Зозуля перечислял: “для передовых слоев советской рабочей интеллигенции. Для тех, которые прошли и проходят самый лучший из университетов и самую лучшую из школ — школу советского строительства, которая простирается от фронтов до научных кабинетов, от забойных уголков в шахтах до тиши строгих палат ленинских библиотек”. Именно в 1930-е годы в писательской среде рождается не только новый мир в литературе, но и новый, идеальный читатель, “отличный от читателей всего мира, советский читатель, читатель-строитель, читатель- боец”45. Вот его портрет: “Советский читатель открыт для всего радостного, сильного, ясного, четкого, серьезного и веселого. Он не заражен предрассудками навязанных и отвердевших классических форм. Когда он читает стихи, перед его глазами не плещется ямбический ‘дядя самых честных правил’. Он не ужасается от того, что читаемое им произведение ‘ни на кого не похоже’. Он и не выражает требования, чтобы литература во что бы то ни стало была ‘не похожа’... Он не страдает скукой и жизненной пустотой для того, чтобы искать, как чеховская акушерка, ‘атмосферы’. Он ценит хороший стиль. Он ценит ясную речь, но брезгливо отворачивается, когда хороший стиль должен прикрывать отсутствие мысли. Он и не бежит по улице, не несется с дикими криками, как несутся в провинции за вором, если замечает небрежности, явные ляпсусы, какие-нибудь ошибки или срывы. Он занят, прежде всего серьезно занят. Советский читатель самый занятой во всем мире и он знает, что любая работа не обходится без ошибок, ляпсусов и срывов. Он знает, что этому надо помочь не улюлюканьем, не разбойничьим свистом, а товарищеской помощью, поддержкой и самокритикой. Он не консервативен, не анархичен, не истеричен. Он готовится к чтению так же, как настоящий советский писатель должен готовиться к письму. Он хочет от советского литературного произведения полновесной мысли и полноценных чувств. Он хочет художественного обобщения”46. Этот литературный персонаж и есть идеальный советский читатель.
Пройдет четверть века, и в середине 1950-х годов мы получим возможность проследовать вместе с писателем из Казани ААбсалямовым по его родной Татарии, любуясь природой края и плодами труда советских людей: “‘Вот она, наша жизнь, вот они, поистине богатырские дела
273

нашего советского человека’, — думал я, мысленно причисляя сюда и покорителей целины и строителей на далекой Ангаре. И вдвойне стало радостно на сердце оттого, что именно такой человек, который, как в сказке, творит все эти чудеса, является читателем и героем наших книг, что книги эти ему нужны, что он любит их. Обо всем этом невольно думалось мне, когда я несколько месяцев тому назад ехал за Волгу на читательскую конференцию по приглашению наших читателей”47.
Писателю из Татарии вторит его карельский коллега А.Тимонен, для которого читатель — “верный и требовательный друг”. Раскрывая “тайны” собственного творчества, писатель из Карелии пишет: “Чувство локтя читателя — большое чувство. Обычно, прежде чем мы сядем за письмо к своему другу или знакомому, мы задумаемся над тем, какие вопросы его интересуют, и стараемся писать так, чтобы ему было интересно читать. А когда мы сядем за письменный стол, чтобы написать книгу — написать сотням и тысячам друзей, — думаем ли мы мы сто или тысячи раз над тем, чем интересуется наш читатель, каковы его наболевшие вопросы, и достаточно ли тщательно мы подбираем слова, чтобы наши мысли были более доходчивы?.. Мы должны чувствовать, что за нашей работой следят с любовью, вниманием и требовательностью наши лучшие, верные друзья — советские читатели, герои кипучей созидательной жизни, строители коммунистического общества, настоящие герои наших книг”4*.
И, наконец, ленинградский писатель Вс.Кочетов утверждает: “не было и нет такого селения на огромных пространствах нашего государства, где бы так или иначе не обсуждались проблемы развития советской литературы. На заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в научных учреждениях, в воинских частях, в учебных заведениях — всюду проходят читательские конференции, читательские собрания, встречи читателей с писателями”. Такая вот картина всеобщей поглощенности литературой встает из-под пера будущего главного редактора «Литературной газеты» и «Октября». Это и понятно, ведь “наш читатель умный, требовательный, очень внимательный и, что чрезвычайно важно для нас, отнюдь не равнодушный. Прошли те времена, когда литератор пописывал, а он, читатель, почитывал. У нас каждая новая книга, если она написана рукой не равнодушной, если в ней подняты острые проблемы современности, немедленно вызывает горячий читательский отклик. Все меньше и меньше становится таких читателей, которые смотрят на книгу как на ‘чтиво’, на средство скоротать досуг, и все больше таких, которые видят в книге учебник жизни, которые ждут от книги ответов на вопросы, выдвигаемые жизнью”49. Завершал свои заметки Вс.Кочетов знаменательной мыслью о “народе-читателе”. Тут, конечно, “жизнь в ее революционном развитии”, но есть и “правда жизни”: советская литература создавалась массой и властью, творя своего, идеального читателя и одновременно сама творилась им в бесконечном цикле “взаимодействия литературы и жизни”.
274

Одним из характерных признаков массовой культуры является то, что она не требует от реципиента сотворчества, будучи основанной на чистом потреблении (такова, например, корчагинская мифология). Одним из результатов обшей массовизации культуры явилось разрушение традиционных институтов чтения. В итоге одна часть читателей превращается в “мастеров советской литературы”, другая — большая — в чистых потребителей, в “советского массового читателя”. На всей советской литературе лежит эта печать компромисса, подгонки интенций власти и массы. Можно утверждать, что и логика трансформаций соцреализма, и характер изменений соцреалистического стиля (от грубоватой псевдонародности «Поднятой целины» до кристально чистого «Кавалера Золотой Звезды» и далее — до разбавленного “острыми” сценами «Вечного зова», бесконечного и “благородного”, подобно латино-американо-индийским фильмам) сохранили следы этих отношений. В конце концов, не в этом ли следовании за “быстротекущим днем” и сказалась народность советской литературы?
Идеальный читатель, по сути, замыкает цепь соцреалистической эстетики: “литература идет в жизнь”, заземляясь в читателе, который, в свою очередь, аккумулирует ток для нового коллективного творчества. Этот бесконечный процесс сотворения нового мира вырастает из органической недостаточности жизни — в читателе, авторе, тексте, в реальности, наконец; он перемалывает не только индивидуальные судьбы, но целые национальные культуры. Единственное, что противостоит этому “творчеству жизни” — самая творческая жизнь. Впрочем, это уже органически иной феномен.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М. 1979. С. 149-150.
2 Салеев В.А. Искусство и его оценка. Минск: Изд-во БГУ. 1977. С. 95.
3 Апресян Г.З. Категории эстетического воспитания // Вопросы теории эстетического воспитания. М.: Изд-во МГУ. 1970. С. 97.
4 Корнилов Е.А. Об одной из закономерностей развития советской театральной критики / / Материалы X научно-теоретической конференции аспирантов. Ростов: Изд- во РГУ. 1969. С. 73.
5 См.: H.R.Jauss. Aesthetic Experience and Literaiy Hermeneutics. Minneapolis: Minnesota UP. 1982. P. 31.
6 CM.: M.Friedberg. Russian Classics in Soviet Jackets. New York: Columbia UP. 1962.
7 Данные приводятся по ст.: П.Гуров. Что читают молодые читатели московских библиотек из советской художественной литературы / / Библиотекарь. 1948. N 8. С. 3335.
8 Данные приводятся по ст.: А.Бобров. О чтении сельской молодежи / / Библиотекарь. 1946. N 9-10. С. 36-38.
275

9 З.Лусс. Читатели-колхозники // Красный библиотекарь. 1940. N 5. С. 71-72.
10 Данные приводятся по ст.: Жилкина Л.К. Читатели и книги (Заметки библиотекаря) // Новая Сибирь (Иркутск). 1955, кн. 33. С. 277-284.
11 Я.Рощин. Голос читателя // Литературное обозрение. 1939. N 11. С. 70.
12 Там же. С. 71, 73.
13 M.Slonim. Soviet Russian Literature: Writers and Problems 1917-1977. New York: Oxford UP. 1977. P. 187.
14 CM.: H.Gflnther. Der sozialistischeUbermensch. Stuttgart-Weimar: Verlag J.B.Metzler. 1993. S. 155-183; R.Mathewson. The Positive Hero in Russian Literature. Stanford: Stanford UP. 1975. P. 247-250.
15 См.: Н.Любович. Н.Островский и его читатели // Новый мир. 1937. N 7. С. 255-262.
16 С.Трегуб, И.Бачелис. Счастье Корчагина // Знамя. 1944. N 4. С. 122, 127, 147. См.: Е.Добренко. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении // Mflnchen: Otto Sagner, 1993. С. 294-297.
17 Г.Ленобль. Советский читатель и художественная литература // Новый мир. 1950. N 6. С. 207, 208, 210, 211, 215, 227.
18 С.А.Шварц. Рост советского читателя и задачи писателей // Сибирские огни. 1936. N 3. С. 97.
19 Жилкина Л.К. Читатели и книги (Заметки библиотекаря) // Новая Сибирь (Иркутск). 1955, кн. 33. С. 287.
20 См.: Л.М.Клейнборт. Русский читатель-рабочий. Л.: Изд-во Ленинградского совета профсоюзов. 1925. С. 115.
21 Там же. С. 174.
22 Голос рабочего читателя: Современная советская художественная литература в свете массовой рабочей критики // Л.: Красная газета. 1929. С. 73-78.
23 Данные приводятся по ст.: Г.Ленобль. Советский читатель и художественная литература. С. 226-227.
24 Там же. С. 227.
25 Там же. С. 227.
26 А.Дементьев, Е.Наумов, Л.Плоткин. Русская советская литература. Л. 1954. С. 79-81. Такая трактовка романа стала канонической во всей советской литературе о Горьком (см.: П. Строков. Эпопея М.Горького «Жизнь Клима Самгина». М. 1962; АРезников. Повесть М.Горького «Жизнь Клима Самгина». Петрозаводск. 1964; Н.Же- галов. Роман М.Горького «Жизнь Клима Самгина». М. 1965; Б.Вальбе. «Жизнь Клима Самгина» в свете истории русской общественной мысли. М. 1966; И. Вайнберг.«- Жизнь Клима Самгина» М.Горького. М. 1971).
27 Н.Ковалев. Читательские конференции // Новый мир. 1949. N 7. С. 209.
28 См.: Е.Коршунова. Как проводить читательские литературно-критические конференции / / Библиотекарь. 1947. N 6; Вейцман В. Художественная литература служит делу преобразования советской деревни / / Библиотекарь. 1949. N 10.
29 Н.Бойков. Неудачная читательская конференция // Библиотекарь. 1953. N 10. С. 43-44.
30 В.Варанкин. “Мысль читателя” и ее место в работе библиотеки // Красный библиотекарь. 1928. N 3. С. 32-33.
276

31 Г.Плеский, Я.Прайсман. Повысить качество подготовки и проведения читательских конференций // Библиотекарь. 1953. N 3. С. 8.
32 Левин Г.М. Читательская конференция по художественной литературе. М.: Трансжелдориэдат. 1950. С. 15.
33 Л.Рейтынбарг. Против формализма в проведении литературных читательских конференций // Библиотекарь. 1954. N 5. С. 16.
34 Против формализма в библиотечной работе (Передовая) // Библиотекарь. 1954. N 6. С. 2.
35 Выше уровень пропаганды художественной литературы (Передовая) // Библиотекарь. 1955. N 2. С. 3.
36 Твоя библиотека (Передовая) / / Комсомольская правда. 1951, 21 июня.
37 В.Осипов. Личные библиотеки советских людей // Библиотекарь. 1952. N 12. С. 28-29.
38 Там же. С. 28.
39 См.: Mehnert К. The Russians and Their Favorite Books. Stanford: Stanford UP, 1983.
40 H.K.Крупская. Библиотека в помощь советскому писателю и литературному критику // Педагогические сочинения в 10-ти томах. Т.8. М. 1960. С. 413.
41 Э. Коробкова, Л.Поляк. Писатель о читателе //На литературном посту. 1930. N 5-6. С. 100.
42 Там же. С. 101-103.
43 Б.Эйхенбаум. Мой временник. Словесность. Наука. Критика. Смесь. Л. 1929. С.133.
44 Цит. по кн.: Писатель перед судом рабочего читателя: Вечера рабочей критики. Л.: Изд-во Ленсовпрофа. 1928. С. 17, 84.
45 Ефим Зозуля. Для кого? // Красная новь. 1931. N 8. С.175.
46 Там же. С. 177.
47 А.Абсалямов. Читатель и писатель // Дружба народов. 1957. N 5. С. 166.
48 А.Тимонен. Верный и требовательный друг //На рубеже (Петрозаводск).
1954. N 7. С. 129, 131.
49 В.Кочетов. Писатель и читатель // Нева. 1955. N 1. С. 173.
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение