Зуев П. Тихое присутствие Сергея Аверинцева

«Блажены нищие духом,
ибо их есть Царство Небесное»

(Мф. 5, 3)

Есть люди, чье тихое присутствие делает нашу жизнь более радостной и содержательной. Благодаря им вдруг понимаешь, почему нам так дорог не совсем точный перевод греческого «Свете Тихий», хотя, казалось бы, можно было перевести иначе — «свете радости». Слово «тихий» не только таит в себе пронзительную радость. Оно указывает на тот путь, которым эта радость приходит — путь самоумаления. Бог, самая большая радость нашей жизни, входит в нее как бы «украдкой», прячась в тишину, чтобы сохранить свободу человека. Небесный царь оказывается «тишайшим», то есть смиренным, постоянно истощающим Свое бытие.

Перевод, особенно перевод таких текстов как Давидовы Псалмы, требует не только эрудиции библеиста, не только богословской одаренности и знаний, но и уникального слуха. Слуха не только поэтического, но и бытийного, сердечного. Псалмы Давида звучат изнутри нас, выражая всю полноту религиозного переживания — пронзительную радость и тихую печаль, одиночество, тоску богопокинутости и восторг встречи, безудержное восхищение Божиим миром и глубину покаяния в вопле отчаяния о самом себе, отторгающего нас от ставшего «своим» греха. Это не человеческий монолог, чудо Псалтыри в том, что здесь каждое слово вымолвлено перед лицом Живого Бога. Как пишет современный российский библеист, «здесь люди не говорят сами с собой в бесконечном монологе, но они рассказывают о своей жизни с ее высотами и глубинами Богу, носящему имя JHWH: «Я стану присутствовать для вас» (прот. А.Сорокин. Введение в Священное писание Ветхого Завета. К., 2003, с. 292).

Углубляя наш духовный опыт, священные слова Псалтыри влились в нас, стали глубоко личными, неотъемлемыми от нашего существования. Могли бы мы быть «самими собой», если бы в нашей душе не звучали Давидовы слова: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей» или «Духа Твоего Святого не отыми от мене»? Кем бы я был, если бы православная традиция не вручила мне Давидов вопль к Богу «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей»? Я специально привожу эти простые, внешне лишенные образности строки, в то время как в Псалтыри есть и другие, содержащие удивительные образы, например Пс. 109, 23.

«Яко сень, внегда уклонится ей, отъяхся:
стрясохся яко прузи,

(Я исчезаю, как уклоняющаяся тень:
меня гонят как саранчу)».

И я неслучайно привожу строки Давидовой поэзии на языке, на котором мы молимся — славянском. Этот язык обладает удивительной способностью точно, глубоко и поэтично передавать молитвенное движение человеческого сердца. Делаю для того, чтобы наш читатель понял всю сложность задачи, которую поставил перед собой Сергей Сергеевич: перевести Псалтырь на русский язык.

Псалтырь читают сердцем. Как же точно, как вдохновенно должен звучать перевод Псалмов на современный язык, чтобы сердце его не отвергло. Каким удивительным духовным слухом должен обладать переводчик. Какой целостностью, какой простотой должны обладать его мышление и чувство, чтобы создать новый канон, новую словесную икону Давидовой поэзии. Псалмы невозможно читать как «частное лицо». Как только мы погружаемся в первые строки, как только наше сердце включается в богочеловеческий диалог Псалтыри, мы сразу же ощущаем свою причастность к Церкви.

«Боже, Боже мой, к тебе утренюю, возжада тебе душа моя» (Пс. 62,1). Как передать смысл этих слов не на языке подлинника? Как можно выразить в словесном строе современного языка этот опыт дерзновенного полета, преодолевающего расстояние между Единым, к которому боялись прикоснуться мыслью язычники, и личным Живым Богом ветхозаветного откровения? «Первый раз, — пишет в своей статье «Слово Божие и слово человеческое» Аверинцев, — употреблено то имя Божие (Элохим), которое употребляется в...начальных словах Книги Бытия о сотворении небес и земли. «Элохим» — это, так сказать, Всебог, Единый, превышающий все «Цеваот»; Тот, о Ком даже боялись помыслить язычники, о Ком лишь в отвлеченных терминах («Единое» и т.п.) умствовали философы. И вот святое безумие и благословенная дерзость библейской веры говорит немыслимое: именно Он, превышающий все сущее, Он перед которым все «боги» — или слуги, или ложь, Он есть для меня «мой» Бог, Которому принадлежу я и Который принадлежит мне, интимнее, чем какие бы то ни было домашние божки язычества, «лары» и «пенаты», принадлежали миру домохозяина» (София-Логос. Словарь. К. 2001, с. 391).

Привожу это пространное высказывание, чтобы мы отдавали себе отчет, сколь глубоко знает Сергей Сергеевич Писание, и с какой ответственностью он подошел к делу его перевода. Насколько же должно быть чисто сердце переводчика, который трудится над этим текстом. Как искренен должен быть его поиск личного Бога. Как дерзновенно должен звучать не только в тексте перевода, а в нем самом, его существе, призыв Давида о том, чтобы Бог посетил его и сделал «новой тварью», сотворил обновленное благодатью — «чистое сердце». (Слово «созижди», употребляется в других местах Писания, когда речь идет о воссоздании, благодатном обновлении твари).

Псалмы глубоко личны, это, прежде всего, личная молитва. И как таковые они столь драматичны, столь движимы энергией сердца. Но это еще и очень «простая» поэзия: простая как в смысле метафизическом (в ней благодатно преодолена сложность, разделенность), так и в смысле поэтическом. Ведь в Псалмах нас удивляет не только глубина и интенсивность религиозного переживания, не одна лишь удивительная точность, с которой вербально выражен молитвенный опыт, но и простота — гениальная простота Давидовой поэзии, благодаря которой она стала «иконой» для религиозного переживания народа, словесным каноном всего «благочестивого рода христианского». Недаром душа народа так любит псалмы и так часто им подражает (здесь уместен пример Тараса Шевченко). В этой ошеломляющей, чудесной простоте псалмы походят на заключенную в бесцветии белого полноту цвета. Неожиданно возникший из глубин существа молитвенный вздох превосходит нашу сложность, приобщая нас к целомудрию: цельному, простому существованию. Существованию в Боге. Мысль и чувство, крик и шепот, покой и движение — все это объединено Псалмопевцем в единый сплав, в единую мелодию сердца, которая по своей непосредственности и простоте напоминает звуки пастушьей флейты. Все приходит к простоте, к святой песне простоты.

Поэзия Давидова — это «вечер невечерний», закат солнца, обратившийся «вспять» — к Востоку Востоков. Трагедия человеческого существования в Псалмах преодолена...

Но вернемся к человеку, который так вдохновенно переводит поэзию XX века и стихи Библии. Многим киевлянам памятна его тихая речь, трогательная, граничащая с какой-то беззащитностью, сутулость, вдумчивый, чистый взгляд. После прочтения доклада в стенах Киевской Духовной Академии он вдруг неожиданно для многих попросил: «помолитесь о мне, отцы и братья, я многое не понимаю». Это было сказано так искренне, так конкретно, так просто...

Простота — вообще очень характерна для Аверинцева (и это при том, что его мысль столь симфонична). Многих давних читателей удивляет кристальная ясность стиля «позднего Аверинцева», прозрачность его мысли, ее очевидность, естественность, гармоничность, - скажу более: какая-то детская беззащитность мысли, ее благодатная, экзистенциальная «нищета».

Еще более удивительно то, что этот человек так кроток в общении. Христос заповедовал нам — «будьте как дети», и мы видим немало подлинно-детских лиц в Церкви. Но каждому, кому довелось общаться с «академиком Сергеем Аверинцевым» знает, что в этом человеке как-то особенно явственна кротость и простота. Это не особенности его натуры, не только свойство ученого и поэта — быть простым и кротким. Библейская простота обнаруживает в нем человека Церкви. И для нас очень радостно общение с такими людьми, ибо мы знаем, откуда она, от Кого она происходит. Эта кроткая простота существует только в глубинах Церкви. Она может сосуществовать только с человеком, который глубоко церковен, ее невозможно сымитировать, ее нельзя «заслужить», это — дар Божий.

Сергей Сергеевич Аверинцев, который всю жизнь писал научные труды и является сегодня одним из самых известных в мире христианских ученых, в конце концов, оставил высокий академический стиль и стал писать размышления, которые соединяют глубину мысли с ранящей сердце простотой. Это не стиль, не какой-то формальный способ, которым можно завладеть при помощи интеллектуального усилия или даже таланта. Эта — морская — прозрачность мысли проявляется только там, где состоялось чудо явления смысла, логоса, где человек постигает то, что находится за пределами собственно человеческого.

Ведь когда человек, его мысль, дух, чувство приходит к некой полноте, он становится для других «малой тайной». И еще: его смиренное присутствие приносит нам радость, мы рады нашему общению.