Афанасьев А. Древо жизни: Избранные статьи

ОГЛАВЛЕНИЕ

ДЕВЫ СУДЬБЫ

Облачные девы, как хранительницы живой воды, наделяющей мудростью и
предвидением, как спутницы  бога грозовых бурь, призванные, с одной стороны,
приносить на землю младенческие души, а с другой — увлекать души усопших в
загробное царство, явились в народных представлениях устроительницами судьбы
человеческой. Согласно с этим, древние племена присваивали им эпитеты,
обозначавшие их вещий характер и влияние на рождение, смерть и вообще на всю
жизнь человека. Такие эпитеты впоследствии стали употребляться как имена
нарицательные и мало-помалу приняты были за прозвания особенного разряда
божественных существ. Тем не менее предания и доныне удерживают многие черты
первоначального сродства их с облачными  и грозовыми  нимфами.  У славян  девы 
эти  назывались рожаницами, так как они присутствуют при рождении младенцев и
определяют их судьбу при самом появлении на свет. Прежде всего обратим внимание
на свидетельства азбуковников1 и Па-исьевского сборника (XIV века). В последнем
памятнике находим «Слово св. Григория о том, како первое погани суще языци кла-
нялися идолом и требы им клали». Желая указать на языческое происхождение веры в
Род и рожаницу, проповедник сближает их с подобными  же мифическими 
представлениями  у  других народов. По его мнению, Род и рожаница значили у
славян то же, что у греков Артемида; для полного соответствия он придает ее
имени и мужское окончание:  Артемид, и противопоставляет
360
это новое имя — Роду, божеству мужского пола. Олтто ттд главнейших свойств,
приписанных Артемиде, касалось дыорожде-ния. Она считалась покровительницею
женщин и брачных союзов, заведовала родами, разрешала пояс родильницы, играла
роль повивальной бабки и кормилицы и вместе с тем была доброю пряхою, как бы
одною из парк... Хотя Артемид, о котором упоминается в Паисьевском сборнике, и
не существовал в греческой мифологии, но зато греки присваивали эпитеты
рождающих, производящих и Зевсу, и Посейдону. Та же творческая, призывающая к
жизни сила принадлежала Роду и рожаницам, на что указывают самые названия их,
относящиеся к одному корню со словами: рожать или рождать, родитель, родильница,
родной, роженый, родина, роды, на-род, за-родыш, у-рожай, no-рода, родник и
многие другие. Роже(а)ница в словаре Памвы Берынды определена так: «матиця,
породеля, пороженица». Словом род в древних памятниках означаются: родственники
и потомки, земляки и целый народ, как образующийся чрез нарождение; от
теснейшего смысла слово это восходило к более широкому, по мере того как человек
от тесных, исключительно семейных и родовых связей переходил к связям и
отношениям более широким — племенным и общинным. Но все эти понятия, усвоенные
роду, вытекли из того первоначального, основного его значения, по которому под
ним разумелась производящая сила природы вообще. Еще теперь в народной речи
слышится выражение: «Земля принялась за свой род».
По указанию старинных азбуковников, рожаницами «еллинь-стии звездословцы
наричють седмь звезд, глаголемых планиты, и кто в кую планиту родится — и по той
планите любопрятся предвозвещати нрав младенца, или к коим похотем естеством
уклонителен будет»...
Приведенные нами свидетельства, приписывая рожаницам влияние на рождение,
характер и счастье человека, вместе с тем указывают, что эти мифические девы
стояли в таинственной связи со звездами. Простой, не просветленный наукою взгляд
наблюдателя не различает планет от звезд, и если рожаницами названы в
азбуковнике собственно планеты, то такое ограничение было следствием того
средневекового астрологического учения, которое перешло к нам сравнительно уже в
позднейшее время — в переводных книгах, известных под названиями: Астрономия,
Зодий и др. Но как самое астрологическое учение возникло из древнейших народных
верований, общих всем племенам и востока, и запада, — из верований, утверждающих
зависимость жизни человеческой от сияния звезд, то понятно, почему оно всюду так
легко было принимаемо и всюду пользовалось сочувствием массы. Оно ничего не
говорило такого, что бы противоречило национальным преданиям. Этим объясняются и
те постоянные протесты, с которыми вынуждена была выступать церковь против так
называемого « звез д ос л овия». Древний переводчик хроники Григория Амартола2
употребляет выражение рождественное
361
волшение в смысле искусства предсказывать судьбу по звездам... По
древнеарийскому воззрению, душа представлялась искрою небесного огня или
звездою, возжигаемою при самом рождении младенца; как скоро звезда эта погасала,
вместе с нею погасала и жизнь человека, а пока она горела — ее блеском и
мерцанием условливались все его житейские радости и печали (его светлые и черные
дни). И доныне народные поверья связывают зарождение младенца и его будущую
судьбу с звездами. Над чьим домом упадает звезда, в той семье (по мнению
поселян) девица утратила девственность — сделалась беременною. В одной песне
сын, жалуясь на свою долю, обращается к матери с этими словами:
Ты скажи-скажи, моя матушка родная, Под которой ты меня звездой породила, Ты
каким меня счастьем наделила?
Богатырь Добрыня упрекает мать, что породила его несчастливого, а та отвечает:
Видно, ты, чадо мое милое,
Зародился ты в ту звезду,
В ту минуту бессчастную, не в таланную!
Василий Буслаевич говорит в сказке: «Недаром мне моя счастливая звезда дала силу
богатырскую». Вера в таинственную связь рождения со звездами, в благое или
враждебное действие этих последних на участь отдельных людей была распространена
у всех индоевропейских народов; думали, что звезды, сиявшие при рождении
человека, берут его под свою охрану и что рожденные под благоприятным влиянием
этих светил должны быть непременно счастливы и наоборот. До сих пор в русском
языке сохранились выражения: «Он родился в добрый, счастливый час, под
счастливой звездою (планидой)» или «в недобрый час, под злую, лихую годину, под
несчастной звездою»...
По литовскому преданию, как скоро родится младенец, тотчас же Верпея (пряха),
восседающая на небесном своде, начинает прясть нить его жизни; конец этой нити
она прикрепляет к новой  звезде,  которая непременно является в  минуту рождения
человека. Когда же наступает его последний час, Верпея перерезает нитку: звезда
падает, гаснет в воздухе, и человек умирает: поэтому в каждой из падающих звезд
видят знамение чьей-либо смерти.  Здесь слиты воедино два мифических
представления: а) возжжение пламенной, звездоподобной души и б) пряденье
жизненной нити. Народившийся младенец только тогда вступает в среду живущих,
когда его пуповина будет перевязана, или, выражаясь  пластически:   когда   он 
будет   привязан   к   жизни выпряденною ниткою, что у славян обозначается
словом повить (повой V повитуха, повивальная бабка). Облачные девы, как мы
видели,  признавались  пряхами;   являясь при  родах,  влагая  в ребенка «душу
живу», они в народных верованиях получили ха-
362

рактер повивальных бабок и помощниц при разретпегога беременных жен. Как своим
светочем они таинственно возжигали в ребенке огонь жизни, так своею пряжею,
незримо для смертных, привязывали его к бытию, и пока связь эта оставалась
крепкою — душа не могла отрешиться от тела; но едва Смерть или девы судьбы
разрывали ее, человек немедленно умирал — точно так же как умирал он вместе с
угасшим пламенем души: это две различные метафоры, выражавшие одну и ту же идею.
Отсюда, во-первых, течение человеческой жизни стали уподоблять тянущейся нити, а
затруднения, ожидающие человека на жизненном пути, представлять узлами, которые
надо распутывать (завязка и развязка события). Выражение «нить жизни» пользуется
гражданством почти во всех индоевропейских языках; счастливый ход жизни
соответствует ровной, гладкой нити, и наоборот, жизнь, исполненная страданий и
бедствий, тянется суровою, узловатою нитью, опутывает человека словно сетями и
налегает на него тяжелой обузою. Во-вторых, образовалось убеждение, что девы
судьбы суть вечно работающие пряхи; своими руками они прядут жизненную нить и
вплетают в нее все, что должно совершиться с человеком во время его земного
существования. Под влиянием означенных воззрений повой младенца получил
религиозный характер; дело это поступило в руки вещих жен, служительниц богов, и
нет сомнения, что в отдаленной древности оно сопровождалось священными обрядами;
существительное бабка имеет при себе глагол бабкать — нашептывать, ворожить.
Кроме указанного предания о мифической пряхе, литовцы рассказывают еще о семи
богинях, из которых первая (Верпея) прядет человеку жизнь из кудели, данной
верховным божеством ; другая мотает выпряденные нити и делает из них основу;
третья ткет холст; четвертая старается песнями и рассказами обворожить своих
сестер, и когда они заслушиваются — портит их работу, отчего тотчас же постигают
смертного неудачи, болезни, ссоры и прочие беды; пятая ей противодействует, не
дает портить холст и пробуждает сестер к труду: когда ее усилия не остаются
напрасными и работа идет без помехи, то жизнь человека бывает исполнена
спокойствия, радостей, здоровья и счастья; шестая отрезает холст — и человек
умирает; наконец, седьмая моет изготовленную ткань и вручает ее верховному богу.
Из этой ткани делается рубашка, которую и должен носить усопший на том свете;
таким образом он постоянно имеет перед собой полную историю земной своей жизни,
всех ее радостей и горя. По основному значению мифа, посмертная рубашка,
изготовляемая богинями судьбы, есть та облачная ткань, в которую одеваются
стихийные духи и родственные с ними тени усопших; в погребальном обряде ей
соответствует белый саван. В настоящем случае это представление о посмертной
сорочке смешивается с другим, не менее древним, представлением о телесной
одежде, облекающей душу со дня рождения по день смерти человека,
363

Пряха Верпея и мифические ткачихи стоят в несомненной связи с лаумами, что прямо
свидетельствует за их первоначальное тождество с облачными нимфами. На участие
лаумы в грозовых явлениях природы указывают названия: громовой стрелки — ее
сосцом, радуги — ее поясом и воды (т. е. дождя) — ее потом; вместе с этим ей
приписывается и влияние на земное плодородие: она предвещает урожаи и голод,
помогает возделывать нивы и собирать жатвы. Как сербские вилы и наши русалки,
лаумы живут в лесах, полях и в воде. Они крадут и подменивают новорожденных
младенцев, налегают на сонных людей, давят их в грудь или живот и любят
заниматься пряжею и тканьем...
Собственно о рожаницах мы не встречаем свидетельств, чтобы они пряли жизненную
нить; думаем, однако, что и с ними в старину соединялось подобное же
представление и только позабыто в течение последующих веков. На эту мысль
наводят нас хорутанские сказки, отождествляющие рожаниц с вилами. Едва народится
младенец (рассказывают хору тане), как тотчас же — бог знает откуда и как —
являются в избу три сестры-роженицы, садятся за стол и в кратких изречениях
определяют судьбу новорожденного; произнеся свои предсказания, они тихо
удаляются, и если на ту пору светит сквозь окно месяц, то, озаренные его лучами
— бывают видимы их легкие, воздушные образы и радужные покровы...
Из трех сестер-рожениц, устанавливающих судьбу младенца, мнение последней
постоянно принимается за окончательное решение; она есть действительная
владычица смертного часа и потому соответствует злой парке, перерезывающей
жизненную нить человека, или Смерти, погашающей огонь его души. То, что
присуждено роженицами, нельзя ни изменить, ни устранить никакими силами: это
приговор всемогущего, непреложного рока! Предрекут ли вещие жены смерть от волка
— зверь этот явится а урочный час к своей жертве, хотя бы она скрывалась за
каменными стенами; присудят ли человеку погибнуть в воде, и хотя бы кругом на
далекое расстояние не было ни единого источника — он задохнется в луже. Одной
царевне было предсказано, что она умрет от укушения змеи. Царь устроил
стеклянный терем, куда даже и муравей не мог пробраться; заключил там свою дочь
и приказал не выпускать ее из терема. Когда наступил «судный день», царевна
пожелала винограду; слуга принес ей большую кисть, в которой скрывалась малая
ядовитая змейка — и предсказание исполнилось! Подобные рассказы существуют и в
нашем народе, хотя древние краски в них более или менее уже стерлись...
С белыми летними облаками издревле соединялись идеи плодородия, зачатия и брака;
наоборот — с черными тучами, несущими опустошительные бури, связывались
представления о злых демонах ночи и смерти. В силу этих воззрений облачные девы
стали заведовать рождением, бракосочетанием и кончиною
364
человека, что все вместе и определило понятие о м^гучой судьбе, властвующей над
смертными в пределах их земного существования - - от колыбели и до могилы.
Согласно с троякими обязанностями, возложенными на облачных дев, из толпы их
выделились три богини судьбы, из которых на долю каждой выпал особый труд. Из
них две —  представительницы белоснежных облаков:  одна распоряжалась родами,
другая — брачными союзами;  а третья — дева черной молниеносной тучи — разила
смертью. Впоследствии, с забвением стихийных, натуралистических основ,  на
которых возникло  означенное верование,  цвета эти приняты были за символы
нравственных понятий:   белый цвет сделался знамением благих, дружелюбных
чувств, одушевляющих богиню счастья, а черный — знамением злобы и коварства
богини смерти. Почти у всех индоевропейских племен предания   говорят   о   трех  
девах   судьбы;    число   это   одинаково прилагается к мойрам, паркам, феям, 
норнам   и  роженицам. Рождение, свадьбы и смерть, колыбель, брачное ложе и
смертный одр или могила наводили мысль на соответственные им понятия детства,
юности и старости — утра, полдня и вечера или заката человеческой жизни. Когда
человек мужал и задумывался о могуществе всесильного рока, его рождение и первые
годы детства были уже прошлым, а смерть ожидала его в будущем, и потому с тремя
девами судьбы он необходимо сочетал представление  о   трехсоставном   времени:  
одна   из   них   должна   была ведать прошедшее, другая — настоящее, третья —
будущее (вчера, сегодня и завтра)...
У славян сохранилось множество пословиц и поговорок, намекающих на стародавнее
верование в судьбу, идея которой неразрывно связывается с рождением, браком и
смертью человека: родись ни хорош, ни пригож, родись счастлив; не накормить коня
сухопарого, не наделить дитя бессчастное; счастливый — к обеду, а роковой — под
обух; счастливый скачет, а бессчастный плачет; счастливый — что калач в меду (к
нему все пристает, все на прибыль); кому счастье служит, тот ни о чем не тужит;
талан-ный и в море сыщет; без счастья и по грибы в лес не ходи; коли нету
талану, так не пришить к сарафану; всем бы молодец — да нет талану на роду; мой
талан пошел по горам (или по рукам, т. е. нет счастья); мое счастье разбежалось
по сучкам, по веточкам; такова наша доля — на то, знать, мы и родились; таков
наш рок, что вилами в бок! На кого рок, на того и добрые люди; никто от своего
рока не уйдет; чему быть, того не миновать; так рок судил; знать, так уж
суждено! видно, такая судьба! От судьбы не уйдешь;  бойся не бойся, а от части
своей не уйдешь; злая напасть — и то часть; судьбу на паршивом поросенке не
объедешь; беду (или суженого) и на кривых оглоблях не объедешь;   судьба придет 
—  ноги сведет,  руки  назад  свяжет. Слово судьба одного корня с глаголом
судить, и следовательно, означает    то,    что    присуждено-предопределено   
человеку...    В старинных памятниках слово «суд» прямо употребляется в зна-
365
чении сулъбы; например, в «Слове о полку Игореве» сказано: «Ни ХЫОУ.У, ни
горазду, ни птицю горазду суда божиа (судьбы или смерти) не минути»; «Бориса же
Вячеславлича слава на суд (на смерть) приведе». Здесь смерть рассматривается как
определение судьбы, которая в руках своих содержит все благое и гибельное и
приговоров которой невозможно отклонить ни умом, ни хитростью...
По глубокому убеждению народа, запечатленному в его пословицах, «без року смерти
не бывает; кому быть повешену, тот не утонет;  кому за тыном окоченеть, того до
поры обухом не пришибешь; кому суждено опиться, тот обуха не боится; кому быть
на виселице, того и грозой не убьет; кому скоромным куском подавиться — хоть век
постись, комаром подавится! Ловит волк роковую овечку;  обреченная скотинка уж
не животинка» (непременно околеет или достанется хищному зверю). Дочь Соловья-
разбойника, желая убить Илью Муромца, ринула на него тяжелую подворотню, да
«Илье то не к суду пришло» — и он остался невредим. В древнерусской повести о
борьбе Живота со Смертью эта последняя говорит человеку: «В чем тя застану, в
том и сужду». Брак, по народному выражению, — божий суд. В свадебных песнях и
причитаниях фраза:   «Идти ко суду бо-жию»  употребляется в смысле:   «Идти под
венец», согласно с этим жених и невеста называются у нас сужеными. Обращаясь к
брату невесты, песня возглашает от имени жениха: Ах, шурин мой, шурин ласковый!
Ты отдай мой дар, мое суженое, Мое суженое, мое ряженое (т. е. невесту).
Супружеский союз, со всеми его удачными и неудачными последствиями, не зависит
от произвола и расчетов человека, а уже наперед определяется божественною волею:
«Кому на ком жениться, тот в того и родится», «Всякая невеста для своего жениха
родится». Приговоры судьбы в этом отношении так жо неотвратимы, как и самая
смерть, предназначенная человеку: «Суженого конем не объедешь», «сужено-ряжено
не объедешь в кузове»...
Повстречав  Микулу  Селяниновича,  Святогор  спросил  его: 'Ты скажи-поведай,
как мне узнать судьбину божию?» — «А ют поезжай к горам; у тех гор под великим
деревом стоит куз-пща, и ты войди туда и спроси кузнеца про свою судьбину». Зхал
Святогор целых три дня, доехал до кузницы и видит — :ует кузнец два тонких
волоса. «Что ты куешь?» — спрашивает огатырь. «Кую судьбину: кому на ком
жениться». Спросил Свя-огор о своей невесте и услышал в ответ, что невеста его в
попреком царстве — тридцать лет лежит во гноище, тело у нее товно кора еловая.
Не захотелось богатырю жениться на такой ворой и некрасивой жене, поехал в
поморское царство, поднял 5ой острый меч, ударил девицу в грудь — и поскакал
своею >рогою. От того удара спала с девицы кора, и очнулась она эасавицей
невиданной и неслыханной. В урочный час посватал-
366
ся за нее Святогор-богатырь и женился. Как легли они опочив держать, увидал
Святогор у своей новобрачной рубец на груди, расспросил и на самом деле опознал,
что от судьбы не уйдешь. Вещий кузнец, кующий судьбы человеческие, есть бог-
громов-ник; мастерская его устроена в горах, т. е. грозовых тучах.
Народная фантазия заставляет мифического кузнеца сковывать воедино два тонких
волоса; эти волосы — не что иное, как две нити, выпряденные парками для жениха и
невесты. Оба понятия : нить и волос — отождествляются как в языке, так и в
поверьях; поэтому и в сказаниях о судьбе им придано одинаковое значение. По
свидетельству сербской приповедки, дева, светлая как самое солнце, сидя над
озером, вышивала солнечными лучами по основе, сделанной из юнацких волос (т. е.
по облачной ткани); сама же она имела в голове червленный, как кровь, волос,
напоминающий красно-огненные кудри громовника. Когда взяли и разделили этот
волос надвое, то нашли, что в нем было записано много славных деяний,
совершившихся от начала света. Итак, устраниться от своей суженой — невозможно;
наоборот, сколько бы ни старался добрый молодец взять за себя девицу, не
назначенную ему судьбою, хлопоты его будут напрасны...
Как для всех других представлений язычества источником служило обожание природы,
так и мысль о судьбе в глубочайшей древности должна была связываться с
естественными, стихийными явлениями. Отвлеченные понятия предполагают долгое
развитие; по своей бестелесности, отрешенности от тех самых предметов,
свойствами и признаками которых определилось их значение, понятия эти не могли
быть доступны грубым, младенческим племенам. Ученые исследования показали, что
вещие девы-судицы принадлежали к существам облачным, дозкденос-ным. Судьба,
следовательно, была не более как олицетворение всемогущих, то благотворных, то
разрушительных, но всегда неотвратимых сил природы. Слова, служившие для
обозначения этого понятия, были вначале эпитетами или прозваниями верховного
божества, неба, бурных гроз, дождевых ливней и земного плодородия...
Вера в таинственную, всем управляющую волю судьбы с особенною наглядностью
заявляет себя: а) в суде божием (ордалиях), самое название которого тождественно
с именем Судьбы; б) в обычае метать в сомнительных случаях жребий и его указание
принимать за приговор всеведущего божества, и в) в гаданиях о будущем. Решение
частных тяжб и общественных вопросов жребием было употребительно у всех
индоевропейских народов. Дело, в котором боролись противоположные интересы,
через это возвышалось над произволом и страстями людей и восходило на тот
верховный, непреложный суд, перед которым умолкали все личные расчеты, ибо
избегнуть определений рока не дано ни единому смертному...
Саксон Грамматик говорит, что на острове Ране славяне кидали три дощечки — с
одной стороны белые, а с другой — чер-
367
ные — и замечали: какой именно стороной упадут они кверху: белая предвещала
успех, а черная — неудачу. К этому гаданию прибегали и штетинцы, чтобы
определить исход морской битвы. В числе запретных книг и суеверных обрядов
старинный памятник называет: Метание или Розгомечец. По словам Константина
Порфирородного, русы метали жребий и, следуя его указанию, одних птиц закалывали
в жертву, а других пускали на волю.
Даже в выборе жениха и невесты предки наши руководились жребием, как это можно
заключать из следующего выражения «Слова о полку Игореве»: «Врьже Всеслав жребий
о девицю себе любу».
В торговом договоре Новгорода с немцами и готландцами4 (XIII столетия)
постановлено, чтобы тяжбы между русскими и ганзейскими гостями6, при недостатке
судебных доказательств и противоречий свидетелей, решались жребием. В Судебник
Ивана Грозного занесено следующее узаконение, подтвержденное лотом и в
Уложении6: если между русским и чужеземцем возникает дело, которое не иначе
может быть решено, как разве присягою, то целовать крест предоставляется той
стороне, чей вынется жребий. Англичанин Лэн описал нам самый обряд вынимания
жребия: два восковых шарика с именами спорящих клались в шапку и кто-нибудь из 
посторонних  доставал один шарик голою оравою рукою;   чье имя вынималось, тот
давал клятву и выигрывал дело. Из уставной грамоты7 шуянам 1606 года видно, что
и в том случае, когда оба противника были люди русские, право целовать крест
определялось жребием. Тем же способом решали в XVI столетии вопрос: кому из
тяжущихся о поземельном владении должно предоставить право идти с образом на
голове и указывать межу. По Уложению иск не свыше рубля решался жребием, а
больше рубля присягою...
Для наших предков солнце было божество рождающее — дарующее земле урожаи и
наделяющее смертных изобилием, богатством, а следовательно, и счастьем. У славян
солнце — синоним счастья, на что указывают следующие выражения: «Взойдет
солнышко и на наш двор!», «Померкло мне солнце!», «Закатилось мое счастье!». Как
всевидящее око, озирающее небо и землю, Солнце знает все явное и сокровенное,
что только совершается в мире. От его взоров ничто не может утаиться. Свет и
зрение — обычные метафоры знания, мудрости, а мрак и слепота — невежества,
отсутствия всяких сведений...
В любопытной чешской сказке юный герой отправляется за разрешением загадочных
вопросов к Солнцу, тогда как, по сербскому преданию, он с тою же целью идет к
Судьбе. Солнце названо в этой сказке златовласым дедом Всеведом, а в матери ему
дана пряха-судица, которая вечером принимает его на западе и успокаивает на
своих коленах; поутру Солнце пробуждается от сна, прощается с матерью и вылетает
восточным окном на дневное странствование...
368
Солнцева мать упоминается во многих сказках, и везде о ней говорится как о вещей
пряхе: она дает странствующим героям мудрые советы и на золотой прялке прядет
золотую кудель.
Впоследствии, когда нравственные представления стали брать перевес над
религиозным натурализмом, идея судьбы отрешилась от стихийных богов, строителей
мировой жизни, и обособилась в отдельное, самостоятельное божество. В Малороссии
сохранилось такое предание: шел крестьянин по лесу и заблудился. Наступила ночь,
вдали заблестел приветливый огонек; крестьянин поспешил на его свет, набрел на
ветхую избушку и попросился ночевать. Его приняла бедная старушка и на вопрос
гостя: «Кто ты?» — назвалась Судьбою. Еще крестьянин не успел заснуть, как кто-
то постучался в окно. «Что?» — спросила Судьба. «Столько-то родилось мальчиков и
столько-то девочек, — отвечал неведомый голос, — какая их судьба?» — «Та же, что
у меня сегодня!» За окном послышался вздох.Наутро проснулся крестьянин не в
бедной избушке, а в богатых палатах: всюду роскошь и золото! И остался он у
Судьбы еще на одни сутки. Ночью повторилась прежняя сцена: кто-то постучался в
окно и сказал: «Столько-то родилось мальчиков и девочек; какая их судьба?-» —
«Та же (раздалось в ответ), что у меня сегодня!» Судьба жила попеременно — один
день, как нищая, а другой, как богачка, обладающая несметными сокровищами; кто в
какой день родился, таково его и счастье. Возвратясь домой, крестьянин нашел,
что жена родила ему двух сыновей: одного — в бесталанный день, а другого — в
счастливый. Вся жизнь близнецов послужила оправданием той судьбы, которая
каждому из них была определена при рождении. Не менее интересна малорусская
сказка о двух Долях. Жили два брата — младший в довольстве и счастии, а старший
— в бедности. Настало лето. Старший брат нанялся у младшего жать хлеб. Раз
приходит он в поле и видит: женщина в нищенском рубище ходит между копнами,
выдергивает самые крупные колосья из снопов, полученных старшим братом за
работу, и втыкает их в снопы младшего. «Кто ты?» — спросил бедняк. «Я — Доля
твоего брата; он спит, а моя обязанность денно и нощно трудиться на него, как на
своего господина, с самого рождения его до смерти я ему верная слуга: берегу его
от опасностей, лелею его детей, окропляю его поля и огород росою, гоню ему рыбу
в бредень, рои пчел — в улья, охраняю от хищного зверя и холю его скотину,
привожу к нему купцов, набиваю цену на его товар и дарю его семью здоровьем.
Твоя же Доля — белоручка, думает только о песнях и нарядах, и потому ты
беден»...
Доля употребляется в народной речи иногда в смысле положительно-счастливой
судьбы, а с отрицанием не (недоля) в смысле судьбы несчастливой, печальной.
Недоля нередко заменяется выражениями: беда, лихо, напасть, горе и нужда. В
народных пословицах, песнях и сказках беда выступает как бы некий демон, как
существо живое, самодействующее. Она странствует
369
по белому свету, ищет людей, обреченных несчастию, идет к ним навстречу, гонится
за ними: «Беда (горе) ходит не по лесу, а по людям», «Где беда ни шаталась, а к
нам пришатилась», «Где беда ни голодала, а к нам на пирушку», «Пришла беда —
растворяй ворота!», «Дома ль хозяин? Беда пришла»...
Лихая, горькая, недобрая Доля, по выражению народных песен, рождается вместе с
человеком, шаг за шагом следует за ним в продолжение всей жизни и провожает его
в самую могилу:
Ой ты, Горе мое, Горе серое,
Лычком связанное, подпоясанное!
Уж и где ты, Горе, ни моталося —
На меня, бедную, навязалося...
Уж я от Горя во чисто поле;
Оглянусь я назад — Горе за мной идет,
За мной идет, вослед грозит:
«Уж я выжну-повыжну все чисто поле,
А сыщу я, найду тебя горькую!»
Я от Горя во темны леса,
Оглянусь я назад — Горе за мной идет,
За мной идет, вослед грозит:
«Порублю я, посеку все темны леса,
А найду я тебя горемычную!»
Уж я от Горя к гробовой доске,
Оглянусь я назад — Горе за мной идет,
С топорешечком, со лопаточкой.
Не отрастить дереза суховерхого,
Не откормить коня сухопарого...
Аи Горе, Горе-Гореваньице!
А и лыком Горе подпоясалось,
Мочалами ноги изопутаны.
А я от Горя в темны леса —
А Горе прежде в лес зашел;
А я от Горя в почестней лир —
А Горе зашел, впереди сидит;
Я от Горя на царев кабак —
А Горе встречает, уж пиво тащит:
Как я наг-то стал — насмеялся он.
Замечательны обороты: «Горе зашел», «Горе насмеялся»; из них очевидно, что
(несмотря на средний грамматический род слова) горе в воззрениях народа доселе
не утратило характера одушевленного, демонического существа.
Обувалося Горе в лапти, одевалося в рогозиночки, опоясывалось лыками, приставало
к добру молодцу.
Видит молодец: от Горя деться некуды!
Молодец ведь от Горя во чисто поле,
Во чисто поле серым заюшком,
А за ним Горе вслед идет,
Вслед идет, тенета несет,
Тенета несет все шелковые:
«Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!»
Молодец ведь от Горя во быстру реку,
Во быстру реку рыбой-щукою,
А за ним Горе вслед идет,
370
Вслед идет, невода несет,
Невода несет все шелковые:
«Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!»
Молодец ведь от Горя во огневушку,
Во огневушку, да в постелюшку —
а Горе в ногах сидит. Видит молодец — некуда от Горя спрятаться, как разве в
тесовый гроб да в могилушку, а Горе и тут с лопатою:
«Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!»
Загребло Горе во могилушку,
Во могилушку, во матушку-сыру землю.
В таких прекрасных поэтических образах, достойных великого художника,
представляется народной фантазии горе. Оно доводит бесталанного молодца до
кабака и злобно насмехается над его наготою; оно ловит его в расставленные сети
и тенета; выживает его с белого света и, являясь с топором и лопатою,
сколачивает ему гроб и роет могильную яму. Как третья недобрая парка,
разрывающая нить жизни, Горе отождествляется с богинею смерти; эта последняя так
же охотится за живущими в мире, опутывает их своими сетями и роет заступом
свежие могилы. Сказочным героям удавалось обманывать Смерть и томить ее в тесном
заключении; то же предание прилагается и к Горю. В одной деревне жили два
мужика, два родных брата: один -бедный, другой — богатый. Богач переехал в
город, выстроил себе большой дом и записался в купцы; не то выпало на долю
бедного: иной раз нет ни куска хлеба, а ребятишки — мал мала меньше — плачут,
есть просят. С утра до вечера бьется мужик как рыба об лед, а все ничего нет.
Пошел к богатому попросить хлеба. Тот заставил его проработать целую неделю и
дал за то одну ковригу. «И за то спасибо!» — сказал бедный и хотел было домой
идти. «Постой! Приходи-ка завтра ко мне в гости — на именины и жену приводи». —
«Эх, братец! Куда мне? К тебе придут купцы в сапогах, в шубах, а я в лаптях да в
худеньком зипунишке хожу». — «Ничего, приходи! И тебе будет место». Наутро
пришел бедный брат с женою к богатому; поздравили и уселись на лавку. За столом
уж много именитых гостей сидело; всех их угощает хозяин на славу, а про бедного
брата с его женой и думать забыл — ничем их не потчует. Кончился обед; гости
поехали домой пьяные, веселые — шумят, песни поют; а бедный идет назад с пустым
брюхом. «Давай-ка, — говорит жене, —и мы запоем песню!» —«Эх ты, дурак! Люди
поют оттого, что сладко поели да много выпили; а ты с чего?» — «Ну все-таки у
брата на именинах был; как запою, всякий подумает, что и меня угостили». —«Пой,
коли хочешь, а я не стану!» Мужик затянул песню, и послышались ему два голоса;
он перестал и спрашивает жену: «Это ты мне подсобляла петь тоненьким голоском?»
— «И не думала!» — «Так кто же?» — «Не знаю! — сказала баба, — а ну запой — я
послушаю». Он опять за песню:
371
поет-то один, а слышно два голоса; остановился и спрашивает: «Это ты, lope, мне
петь подсобляешь?»  Горе отозвалось:   «Да, хозяин! Это я». Пришел мужик домой,
а Горе зовет его в кабак. «Денег нет!» — отвечал бедняк. «Ох ты, мужичок! На что
тебе деньги? Вишь, на тебе полушубок надет, а на что он? Скоро лето будет, все
равно носить не станешь!  Пойдем в кабак, да полушубок побоку...» Мужик и Горе
пошли в кабак и пропили полушубок. На другой день Горе заохало (с похмелья-то
голова болит!) и зовет хозяина винца испить. «Денег нет!» — отвечает мужик. «Да
на что нам деньги? Возьми сани да телегу — с нас и довольно!» Нечего делать, не
отбиться мужику от Горя; взял он сани и телегу, потащил в кабак и пропил вдвоем
со своим неотвязным  товарищем.  Наутро  Горе  еще  больше  заохало  — зовет 
мужика  опохмелиться;   мужик  пропил соху и  борону... Месяца не прошло, как он
все спустил; даже избу свою соседу заложил, а деньги в кабак снес. Горе опять
пристает к нему: «Пойдем да пойдем в кабак!» — «Нет, Горе! Воля твоя, а больше
тащить нечего». —«Как нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой
пропить надобно». Мужик взял сарафан, пропил и думает: «Вот когда чист! Ни кола
ни двора, ни на себе, ни на жене!» Поутру проснулось Горе, видит, что с мужика
нечего больше взять, и говорит:   «Хозяин!»   —  «Что,  Горе?»  — «Ступай к
соседу, попроси пару волов с телегою». Привел мужик пару волов, сел вместе с
Горем на телегу и поехали в чистое поле.  «Хозяин!  — спрашивает Горе.  — 
Знаешь ли ты на этом поле большой камень?»  —  «Как не знать!»  — «А когда
знаешь, поезжай прямо к нему». Приехали. Горе велит мужику поднимать камень;
мужик подымает, Горе пособляет; вот подняли, а под камнем яма — полна золотом
насыпана. «Ну, что глядишь? — сказывает Горе мужику. — Таскай скорее в телегу».
Мужик принялся за работу, все из ямы повыбрал и говорит: «Посмотри-ка, Горе,
никак там еще деньги остались?» Горе наклонилось: «Где? Я что-то не вижу!» — «Да
вон в углу светятся! Полезай в яму, так увидишь». Горе полезло в яму;  только
что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем.  «Вот эдак-то лучше будет! —
сказал мужик. — Не то коли взять тебя с собою, так ты, Горе горемычное, хоть не
скоро, а все же пропьешь и эти деньги!»  Воротился мужик на деревню, купил лесу,
выстроил большие хоромы и зажил вдвое богаче своего брата. Случилось позвать ему
брата на именины; уподчивал его и медами, и винами.   Спрашивает   тот,   откуда  
ему   досталось   такое   добро? Мужик рассказал все по чистой совести. Завистно
стало богатому: дай, думает, поеду в чистое поле, подыму камень да выпущу Горе;
пусть оно дотла разорит брата! Погнал в поле, своротил камень в сторону и только
нагнулся посмотреть в яму, а уж Горе выскочило и уселось ему на шею: «А, —
кричит, — ты хотел меня уморить!  Теперь от тебя ни за что не отстану».  — «Это
мой брат засадил тебя, а я пришел тебя выпустить!»  — «Нет, врешь! Раз обманул,
в другой не проведешь!» Крепко на-
372
село Горе богатому купцу на шею; привез он его домой, и с той поры пошло у него
все хозяйство вкривь да вкось. Горе уж с утра  за свое принимается,  каждый день
зовет опохмелиться; много добра в кабак ушло! В основе сообщенных нами преданий
кроется мысль, что Доля и Недоля — не просто олицетворения отвлеченных понятий,
не имеющие объективного бытия, а напротив — живые мифические лица, тождественные
девам судьбы (рожаницам). До сих пор необразованному люду еще мало доступно
понятие о счастье и несчастье как о необходимом последствии тех обстоятельств, в
какие ставят человека борьба житейских интересов и его собственные наклонности:  
предприимчивость,     ловкость,     догадливость,     трудолюбие     или    
апатия, нерасчетливость, лень и так далее. Как болезненные припадки и  
страдания   заставляют   простолюдина   предполагать   удары, наносимые  ему  
демоном,  так  точно  счастье  и  несчастье,   по народному убеждению,
обуславливаются добрыми или недобрыми   действиями   сверхъестественных  
существ.   Доля   и   Недоля действуют по собственным расчетам, независимо от
воли и намерений   человека,   которому   они   принадлежат:    счастливый вовсе
не работает — и живет в довольстве, потому что за него трудится его Доля. Когда
Доля покидает своего клиента, перестает на него работать — он впадает в нищету.
Несчастный страдает, испытывает всевозможные лишения, потому что Доля его
предается  сну,  праздности  или  гульбе,  бражничает,  веселится и не хочет
знать никакого труда. Наоборот, деятельность Недоли постоянно направлена во вред
человеку;  пока она бодрствует — беда следует за бедою, и только тогда
становится легче бесталанному, когда засыпает его Недоля:  «Коли спит Лихо, не
буди ж его».
Особенно важны для ученого исследователя предания о злыднях, соответствующих
Горю, Лиху и Недоле сказочного эпоса. Злыднями называются в Малороссии маленькие
существа неопределенных образов; где они поселятся, тому дому грозит большое
зло: как бы ни было велико богатство хозяина, оно быстро сгинет и на место
довольства наступит страшная нищета. Существует клятва: «Най (нехай) го злидни
побъють!» У белорусов сохранилась пословица: «Впросилися злыдни на три дни, а в
три годы не выживешь!» Своим крохотным ростом и неугомонным характером они
напоминают домовых карликов (злых эльфов, кобольдов, кикимор) и тем самым дают
новое свидетельство о древнейшей связи мифических олицетворений судьбы и смерти
с духами стихийными, грозовыми. Подобно марам, злыдни, поселяясь в домах, живут
невидимками и непременно за печкою; то же рассказывается о Горе, Нужде и
Кручине. И мары, и злыдни странствуют по свету и располагаются на житье
обществами; точно так же, по свидетельству народных поговорок, «беда не приходит
одна», «беды вереницами ходят». Как злой кобольд или мар, Горе наседает на спину
бедняка; в одной из сказок Горе похваляется, что нет такой щели, куда бы не
могло оно
373

спрятаться, и в подтверждение слов своих влезает в ступицу колеса; по другому
рассказу, Нужда ночует в корчаге: ясно, что народному воображению они
представляются малютками, карлами. Но есть и другие черты, роднящие их со
стихийными духами. Так, великорусская песня наделяет Горе чудесною способностью
превращений; изображая бегство удалого добра молодца от неустанно преследующего
Горя, она живописует следующую поэтическую картину:
Повернулся добрый молодец ясным соколом,
Поднимался выше леса под самые облаки,
А Горюшко вслед черным вороном
И кричит громким голосом:
«Не на час я к тебе Горе привязалося!»
Падет добрый молодец серым волком,
Стал добрый молодец серым волком поскакивать,
А Горюшко вслед собакою.
В одном из многих вариантов сказки о двух братьях, счастливом и бессчастном,
Доля является в образе мыши, что стоит в   несомненной   связи   с  
представлением   души-эльфа   (пената, оберегающего семейное счастье и
богатство) этим шаловливым зверьком. Почти у всех индоевропейских народов
сохраняется предание о Ветре, который за развеянную им у бедного крестьянина
муку дарит ему желанные (счастливые) вещи. Те же самые диковинки получает
сказочный герой и от своей Доли. Жили-были два брата: старший — богатый да злой,
меньший — работящий, добрый да бедный. Что ни делал бедняк, все ему не
удавалось. Вот он вздумал и пошел искать свою Долю;  долго ли, коротко ли —
нашел ее в поле: лежит себе Доля, прохлаждается! Стал ее бить плетью, а сам
приговаривает:  «Ах ты, Доля ленивая! у других людей Доли ночь не спят, все для
своих хозяев труждаются; а ты и днем ничего не делаешь. По твоей милости мне
скоро и с женой и с детками с голоду умирать придется!» — «Полно, перестань
драться! — отвечает ему Доля. — Вот тебе лубочный кузовок — только раскрой,
будет что и попить и поесть тебе». Мужик пришел домой, раскрыл кузовок, а там —
чего только душа желает! Старший брат прослышал про то, пришел и отнял у него
диковинку силою. Отправился бедняк опять к Доле; она ему дала золотой кузовок.
Вышел он на дорогу, не стал долго раздумывать — тотчас же открыл золотой
кузовок: как выскочат оттуда молодцы с дубинками и давай его бить! Вольно
прибили и спрятались в кузов. «Ну, думает мужик, этот кузовок  не накормит,  не
напоит,  а  больше  здоровья  отымет! Не хочу его и брать-то с собою!» Бросил
золотой кузов на землю и пустился в путь; прошел с версту, оглянулся назад, а
кузов у него за плечами висит. Испугался мужик, сбросил его долой и побежал во
всю прыть;  бежит, ажно задыхается! Оглянулся назад — а кузов опять за
плечами... Нечего делать, принес его домой. Старший брат польстился на золотой
кузовок, пришел меняться:  «Я тебе, — говорит, — отдам лубочный кузовок, а ты
374
подавай сюда золотой». Поменялся, да потом долго-долго помнил эту неудачную
мену. Первый кузовок соответствует скатерти-самобранке, а второй — кнуту-самобою
(метафоры дождевой тучи, поящей и насыщающей мать-сыру землю, и Перуновой плети
— молнии). Эти диковинки, принадлежащие богу ветров и бурных гроз, в настоящем
рассказе принимаются в значении тех даров счастья, какими наделяют смертных
вещие девы судьбы. В одной из лубочных сказок невидимка-Кручина (Горе), выскочив
из-за печки, отымает у бедного старика последнюю краюху хлеба, а потом дарит ему
утку, несущую золотые яйца...
Возвращаемся к злыдням; в народной сказке они играют ту же роль, что и Горе.
Было два брата: убогий и богатый. Убогий наловил рыбы и понес на поклон богатому
в день его именин. «Славная рыба! — сказал тот. — Спасибо, брат, спасибо!» — и
только; не дал ничего ему на бедность и даже к себе не позвал. Сгрустнулось
убогому, повесил он голову и пошел со двора. На дороге повстречался ему
старичок: «Что ты, детинушка, такой невеселый?» Бедняк рассказал свое горе. «Что
ж, — сказал старик, — спасибо — дело великое! Продай мне его». — «Как же
продать-то его? Бери, пожалуй, даром!» — «Так спасибо мое!» — молвил старик,
сунул ему мошну в руки — и с глаз пропал. Мужик посмотрел — полна мошна золота,
радехонек воротился к жене, купил себе новый дом и живо перебрался на новоселье,
а старую избушку запер, заколотил наглухо. Как-то разговорился он с женою про
свое прежнее убожество. «Неладно, Иван, — говорит баба, — что мы покинули в
старой избушке свои жернова; ведь они нас кормили при бедности, а теперь как
ненадобны стали — мы и забыли про них!» — «Правда твоя!» — отвечал Иван и поехал
за жерновами. Приехал — покинутое жилье полынью поросло, и слышатся ему голоса
из ветхой избушки: «Злодей Иван! Стал богат — нас покинул, запер тут на долгую
муку». — «Да вы кто такие? — спрашивает Иван. -Я вас совсем не знаю». — «Не
знаешь! Видно, забыл нашу верную службу: мы твои злыдни!» — «Бог с вами! Мне вас
не надо!» — «Нет, уж мы от тебя не отстанем!» — «Постойте же!» — думает Иван и
говорит вслух: «Хорошо, я возьму вас, только с тем уговором, чтобы вы донесли
жернова на своих плечах». Припутал к ним тяжелые жернова и заставил идти впереди
себя. Надо было переходить через глубокую реку по мосту: мужик собрался с силою,
да как толканет — и пошли злыдни как ключ ко дну. Окончание этой сказки — то же
самое, что и выше приведенной про Горе горемычное...
В сербских приповедках Караджича напечатан превосходный рассказ о Судьбе и двух
Долях, дополняющий некоторыми любопытными подробностями предания нашего
сказочного эпоса. Жили вместе, сообща двое братьев: один — работящий, а другой —
беспечный и ленивый. «Что мне на брата трудиться!» — думает работящий — и вот
они разделились. У работящего все пошло не впрок, на убытки; а ленивый богатеет
себе, да и
375
только. Идет однажды бессчастный и видит на ливаде стадо овец, пастуха нет, а
заместо него сидит прекрасная девица и прядет золотую нитку. «Чьи это овцы и кто
ты сама?» — «Я — Доля твоего брата, и овцы ему принадлежат». — «А где ж моя
Доля?» — «Далеко от тебя! Ступай поищи ее». Бессчастный зашел к брату, и тот,
видя его боса и нага, сжалился и подарил ему постолы8. Повесив на спину торбу и
взяв в руки палку, бедняк отправился искать свою Долю; шел-шел и попал в лес,
смотрит — под одним дубом спит седая старуха. Он размахнулся палкою и ударил ее
по заду. «Моли бога, что я спала! — сказала старуха, открывая глаза. — А то не
добыть бы тебе и посто-лов!» — «Что так?» — «Да я — твоя Доля!» Вслед за этим
посыпались на нее удары: «Если ты — моя Доля, то убей тебя бог! Кто мне дал тебя
убогую?» — «Судьба», — отвечала Доля. Бедняк отправляется искать Судьбу;
встречные на пути, расспросив, куда он идет, умоляют его разведать о своей
участи... Наконец странник является к Судьбе; в то время она жила богато,
весело, в большом дворце, но потом с каждым днем становилась все бедней и
беднее, а дом ее меньше и печальнее; каждую ночь Судьба назначала младенцам,
народившимся в продолжение суток, точно такую же долю, какою пользовалась сама в
истекший день. На расспросы пришельца она сказала ему: «Ты родился в сиротинскую
ночь — такова и доля твоя!» — и посоветовала ему взять к себе братнину дочь
Мили-цу, рожденную в счастливый час, и все, что бы ни приобрел он, — не называть
своим, а Милициным. Бессчастный последовал этому мудрому совету и с той поры
стал жить в довольстве. Раз как-то был он на ниве, на которой уродилось славное
жито; проходил мимо путник и спросил: «Чье это жито?» Хозяин в забывчивости
отвечал: «Мое!» — в тот же миг вспыхнула его нива. Увидя огонь, бросился он
догонять прохожего: «Постой, брате! Это жито не мое, а моей племянницы Мили-цы».

И как только вымолвил эти слова — тотчас пожар затих и погас...

ВЕДУНЫ, ВЕДЬМЫ, УПЫРИ И ОБОРОТНИ

Народные предания ставят ведуна и ведьму в весьма близкое и несомненное сродство
с теми мифическими существами, которыми фантазия издревле населяла воздушные
области. Но есть и существенное между ними различие: все стихийные духи более
или менее удалены от человека, более или менее представляются ему в таинственной
недоступности; напротив, ведуны и ведьмы живут между людьми и с виду ничем не
отличаются от
376
обыкновенных смертных, кроме небольшого, тщательно скрываемого хвостика...
Ведун и ведьма (ведунья, вещица) — от корня вед, вещ — означают вещих людей,
наделенных духом предвидения и пророчества, поэтическим даром и искусством
целить болезни. Названия эти совершенно тождественны со словами: знахарь и
знахарка — указывающими на то же высшее ведение. Областные говоры, летописи и
другие старинные памятники предлагают несколько синонимов для обозначения ведуна
и ведуньи, называют их колдунами, чародеями, кудесниками и волхвами, вещими
женками, колдуньями, чаровницами, бабами-кудесницами и волхвитками. Чары — это
те суеверные, таинственные обряды, какие совершаются, с одной стороны, для
отклонения различных напастей, для изгнания нечистой силы, врачевания болезней,
водворения семейного счастья и довольства, а с другой — для того, чтобы наслать
на своих врагов всевозможные беды и предать их во власть злобных, мучительных
демонов. Чаровник, чародеец — тот, кто умеет совершать подобные обряды, кому
ведомы и доступны заклятия, свойства трав, корений и различных снадобей;
очарованный — заклятый, заколдованный, сделавшийся жертвою волшебных чар...
Слово «колдун» в коренном его значении доселе остается неразъясненным. По мнению
Срезневского, колдуном (славянский корень клъд-колд или калд-клуд-куд) в старое
время называли того, кто совершал жертвенные приношения; в хорутанском наречии
калдовати — приносить жертву, калдованц —жрец, калдовница и калдовише —
жертвенник. В словаре Даля колдовать истолковано: ворожить, гадать, творить чары
(«чем он колдует? снадобьями, наговорами»). Наконец, волхв — название, известное
из древних рукописей и доныне уцелевшее в лубочных сказках ц областных
говорах...
Итак, обзор названий, присваивавшихся ведунам и ведьмам, наводит нас на понятия:
высшей, сверхъестественной мудрости, предвидения, поэтического творчества,
знания священных заклятий, жертвенных и очистительных обрядов, умения совершать
гадания, давать предвещания и врачевать недуги. Все исчисленные дарования
исстари признавались за существенные, необходимые признаки божественных и
демонических существ, управлявших дождевыми тучами, ветрами и грозою. Как
возжигатель молниеносного пламени, как устроитель семейного очага, бог-громовник
почитался верховным жрецом. С тем же жреческим характером должны были
представляться и сопутствующие ему духи и нимфы. Как обладатели небесных
источников, духи эти и нимфы пили «живую воду» и в ней обретали силу
поэтического вдохновения, мудрости, пророчества и целений, — словом, становились
вещими — ведунами и ведьмами. Но те же самые прозвания были приличны и людям,
одаренным особенными талантами и сведениями в деле вероучения и культа; таковы
служители богов, гадатели, ворожеи, врачи, лекарки и поэты, как
377
храните тпт мифических сказаний. В отдаяенную эпоху язычества веаенае понималось
как чудесный дар, ниспосылаемый человеку свыше; оно по преимуществу заключалось
в умении понимать таинственный язык обожествленной природы, наблюдать и
истолковывать ее явления и приметы, молить и заклинать ее стихийных деятелей; на
всех знаниях, доступных язычнику, лежало религиозное освящение: и древний суд, и
медицина, и поэзия — все это принадлежало религии и вместе с нею составляло
единое целое. «Волсви и еретицы и богомерские бабы-кудесницы и иная множайшая
волшебствуют», — замечает одна старинная рукопись, исчислив разнообразные
суеверия. Колдуны и колдуньи, знахари и знахарки до сих пор еще занимаются по
деревням и селам врачеваниями. Болезнь рассматривается народом как злой дух,
который после очищения огнем и водою покидает свою добычу и спешит удалиться.
Народное лечение главнейшим образом основывается на окуривании, обрызгивании и
умывании, с произнесением на болезнь страшных заклятий. По общему убеждению,
знахари и знахарки заживляют раны, останавливают кровь, выгоняют червей,
помогают от укушения змеи и бешеной собаки, вылечивают ушибы, вывихи, переломы
костей и всякие другие недуги; они знают свойства как спасительных, так и
зловредных (ядовитых) трав и кореньев, умеют приготовлять целебные мази и
снадобья... В травах, по народному поверью, скрывается могучая сила, ведомая
только чародеям; травы и цветы могут говорить, но понимать их дано одним
знахарям, которым и открывают они, на что бывают пригодны и против каких
болезней обладают целебными свойствами. Колдуны и ведьмы бродят по полям и
лесам, собирают травы, копают коренья и потом потребляют их частью на лекарства,
частью для иных целей; некоторые зелья помогают им при розыске кладов, другие
наделяют их способностью предвидения, третьи необходимы для свершения волшебных
чар. Сбор трав и корений главным образом совершается в середине лета, на
Ивановскую ночь, когда невидимо зреют в них целебные и ядовитые свойства.
Грамота игумена Памфила1 1505 года восстает против этого обычая в следующих
выражениях: «Исходят обавници, мужи и жены-ча-ровници по лугам и по болотам, в
пути же и в дубравы, ищуще смертные травы и привета чревоотравнаго зелиа, на
пагубу человечеству и скотом; ту же и дивиа копают корениа на потворе-ние и на
безумие мужем; сиа вся творят с приговоры действом дияволим». Заговоры и
заклятия, эти обломки древнеязыческих молитвенных возношений, доныне составляют
тайную науку колдунов, знахарей и знахарок; силою заповедного слова они насылают
и прогоняют болезни, делают тело неуязвимым для неприятельского оружия, изменяют
злобу врагов на кроткое чувство любви, умиряют сердечную тоску, ревность и гнев,
и наоборот — разжигают самые пылкие страсти, — словом, овладевают всем
нравственным миром человека. Лечебные заговоры большею частию произносят над
болящим шепотом, почему гла-
378
гол шептать получил значение: колдовать; шептун — колдун, наговорщик, шоптунъя
или шептуха — колдунья; у южных славян лекарь называется мумлавец от мумлати •—
нашептывать; в некоторых деревнях на Руси слово ворожея употребляется в смысле
лекарки, ворожитъся — лечиться, приворожи — таинственные заклятья, произносимые
знахарями, ворожбит — колдун, знахарь.
В народной медицине и волшебных чарах играют значительную роль наузы, узлы,
навязки — амулеты...
Знахарям, занимавшимся навязыванием таких амулетов, давались  названия  паузника 
и  у зольника.  Наузы   состояли  из различных привязок, надеваемых на шею:
большею частию это были травы, коренья и иные снадобья (уголь, соль, сера,
засушенное крыло летучей мыши, змеиные головки, змеиная или ужовая кожа и
проч.), которым суеверие приписывало целебную силу от той или другой болезни;
смотря по роду немощи, могли меняться и сами снадобья. Иногда, вместо всяких
целительных средств, зашивалась в лоскут бумажка с написанным на ней заговором и
привешивалась к шейному кресту. У германских племен привязывались на шею, руку
или другую часть тела руны (тайные письмена) для излечения от болезни и
противодействия злому колдовству... В христианскую эпоху употребление в наузах
ладана (который получил особенно важное значение, потому что возжигается в
храмах) до того усилилось, что все привязки стали называться ладанками — даже и
тогда, когда в них не было ладану. В XVII веке был приведен в приказную избу и
наказан батогами крестьянин Игнашка за то, что имел при себе «корешок невелик,
да травки немного завязано в узлишки у (шейного) креста». Навешивая на себя
лекарственные снадобья или клятвенные, заговорные письмена, силою которых
прогоняются нечистые духи болезней, предки наши были убеждены, что в этих наузах
они обретали предохранительный талисман против сглаза, порчи и влияния демонов и
тем самым привязывали, прикрепляли к себе здравие. Подобными же наузами девы
судьбы привязывали новорожденным младенцам дары счастья  —  телесные и душевные
совершенства, здоровье, долголетие, жизненные радости и проч. Народные сказания
смешивают дев судьбы с вещими чародейками и возлагают на тех и других одинаковые
обязанности.   Так,   скандинавские   вёлъвы   отождествляются   с норнами:
присутствуют и помогают при родах и предсказывают будущую судьбу младенца. В той
же роли выступали у славян вещие женки, волхвицы; на это указывают:  с одной
стороны, обычай приносить детей к волхвам, которые и налагали на них наузы, а с
другой стороны — областной словарь, в котором повитуха, помощница при  родах, 
называется  бабка,  глагол же бабкатъ означает: нашептывать, ворожить.
Но приведенное нами объяснение далеко не исчерпывает всех поводов и побуждений,
какими руководствовались в старину при наложении науз. Речения связывать, делать
узлы, опу-
379
тывать могут служить для указания различных оттенков мысли и, смотря по
применению, получают в народных преданиях и обрядах разнообразное значение. В
заговорах на неприятельское оружие выражения эти означают то же, что запереть,
забить вражеские ружья и тулы, чтоб они не могли вредить ратнику: «Завяжу я
(имярек) по пяти узлов всякому стрельцу немирному, неверному, на пищалях, луках
и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги,
замкните все пищали, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия; и стрельцы
бы из пищалей меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия
меня не побивали. В моих узлах сила могуча змеиная сокрыта — от змея
двунадесятьглавого». По сходству ползучей, извивающейся змеи и ужа с веревкою и
поясом, сходству, отразившемуся в языке (ужище — веревка, гуж и  уж;   в 
народной  загадке  пояс  метафорически  назван ужом), чародейным узлам заговора
дается та же могучая сила, какая приписывается мифическому многоглавому змею. В
старину верили, что некоторые из ратных людей умели так «завязывать» чужое
оружие, что их не брали ни сабли, ни стрелы, ни пули. Такое мнение имели
современники о Стеньке Разине...
Вещие мужи и женки призываются для унятия разгневанного домового, кикимор и
разных враждебных духов, овладевших жильем человека;  они обмывают притолки от
лихорадок, объезжают с особенными обрядами поля, чтобы очистить их от вредных
насекомых и гадов. Когда на хлебные растения нападет червь, то нарочно
приглашенная знахарка три зари выходит в поле, нашептывает заклятия и делает при
концах загонов узлы на колосьях: это называется «заламывать червей», т. е.
преграждать им путь на зеленеющие нивы. Колдун — необходимое лицо на свадьбах;
на него возлагается обязанность оберегать молодую чету и всех «поезжан» от
порчи. В Пермской губ. при невесте всегда находится знахарка, а при женихе —
знахарь. Этот последний идет впереди свадебного поезда с озабоченным лицом,
озираясь по сторонам и нашептывая: по народному объяснению, он борется тогда с
нечистою силою, которая следует за новобрачными и строит им козни. Вообще в
затруднительных обстоятельствах жизни:  нападет ли на сердце кручина,
приключится ли в доме покража или другая беда, отгуляет ли лошадь, угрожает ли
мщение врага и т. д. — во всех этих случаях крестьяне прибегают к колдунам и
колдуньям и просят их помощи и советов... Колдуны и ведуньи тотчас обличают вора
и находят потерянную вещь. Они обладают способностью проникать в чужие мысли,
знают все былое, настоящее и грядущее;   для них достаточно посмотреть человеку
в очи или прислушаться к его голосу, чтобы в ту же минуту овладеть его тайною.
От глубокой древности до наших дней их  считают  призванными совершать гадания,
ворожить и давать предвещания. Князь Олег обращался к волхвам с вопросом:  какая
суждена ему смерть? и получил в ответ:   «Князь!  Ты  умрешь  от любимого 
коня».  Рассказавши о
380
.
ом, как сбылось это предвещание, летописец прибавляет: «Се je дивно есть, яко от
волхования сбывается чародейством»... Наделяя вещих жен и мужей теми же
эпитетами и названия-, которые употреблялись для обозначения облачных духов,
1рисваивая тем и другим тождественные признаки, естественно было породнить и
смешать их: за первыми признать стихийные свойства, а последних низвести на
землю и поставить в условия человеческой жизни. Большая часть народных поверий о
ведунах и ведьмах представляет такие яркие, знаменательные черты древнейших
воззрений на природу, которые не оставляют ни малейшего сомнения, что
первоначально они могли относиться только к демонам облачного мира. Таковы
поверья: а) о насла-нии ведунами и ведьмами грозовых туч, бурных вихрей и града,
б) о скрадывании ими росы, дождей и небесных светил, в) о их полетах в воздушных
пространствах, г) о сборищах на «лысой горе», неистовых плясках и нечестивых
оргиях, д) о доении ведьмами коров, е) о влиянии колдовства на земное плодородие
и, наконец, ж) о волшебной силе оборотничества.
Славянская «Кормчая» (по списку 1282 г.) и «Домострой» называют чародеев
облакопрогонниками. Митрополит Даниил2 советует налагать запрещение на
«глаголемых облакопрогонни-ков и чаровников и наузников и волшебников». В
Западной Европе существует глубоко укорененное верование, что колдуны и ведьмы
могут носиться в тучах, производить грозы, напущать бури, дождевые ливни и град.
Верованье это идет из отдаленной древности.
Скандинавская сага говорит о двух полубогинях-получародейках Ирпе и Торгерде,
которые производили ненастья, бури и град. Из преданий, сохраненных германскими
племенами, узнаем, что колдуны и ведьмы употребляют для этого кружки или чаши.
Подобно тому как древние боги и богини проливали из небесных урн дожди и росу,
так точно колдуны и ведьмы, уносясь в воздушные выси, посылают из своих кружек
разрушительную бурю; опрокидывая одну кружку, они творят гром и молнии, из
другой пускают град и метели, из третьей — суровые ветры и ливни. Облака и тучи,
содержащие в своих недрах дождь, град и снег, в поэтических сказаниях старины
представлялись сосудами, котлами и бочками, в которых изготовлялся и хранился
волшебный напиток, или небесными родниками и колодцами. На этих давно позабытых
метафорах основаны многие из народных поверий. Так, о ведьмах рассказывают, что,
погружая в воду горшки и взбалтывая ее, они вызывают ненастье. С той же Целью
они потрясают котлом или вздымают пыль против солнечного заката. Сверх того, в
своих котлах и горшках они стряпают (варят) непогоду, проливные дожди и град;
рассказывают еще, что ведьмы пускают по воде синие огоньки, бросают в воздух
кремневые камни (т. е. возжигают в дождевых источниках молнии и мечут «громовые
стрелки») и катают бочки, разрыв которых производит грозу и бурю...
381
В Южной России существует любопытный рассказ о знахаре, который по собственному
желанию мог располагать и дождем, и градом. Бывало, во время жатвы надвинется на
небо дождевая туча; все бросятся складывать снопы, станут убираться домой, а ему
и горя мало! «Не будет дождя!» — скажет он — и туча пройдет мимо. Раз как-то
собралась страшная гроза, все небо почернело. Но знахарь объявил, что дождя не
будет, и продолжал работать на своей ниве. Вдруг, откуда ни взялся, скачет к
нему черный человек на черном коне: «Пусти!» — умоляет он знахаря. «Ни, не пущу!
—отвечает тот. — Було не набирать так богато!» Черный ездок исчез, тучи
посизели, побледнели, и мужики стали ожидать града. Несется к знахарю другой
ездок —• весь белый и на белом коне: «Пусти, сделай милость!» — «Не пущу!» —
«Эй, пусти, не выдержу!» Знахарь приподнял голову и сказал: «Ну, вже ступай, да
тилько у той байрак, що за нивою». И вслед за тем град зашумел по байраку...
На Руси существует поверье, что, когда повеет весна, черти проветривают колдунов
и с этой целью подымают их на воздух и держат головами вниз. От малорусов можно
услышать следующее предание: работал мужик в поле, глядь — прямо на него летит
вихрь. Мужик выхватил из-за пояса секиру и бросил в самую середину вертящего
столба пыли. Вихрь понесся дальше и увлек  с  собою  топор,  вонзившийся   в 
него, словно в дерево. Вскоре случилось этому мужику остановиться на ночлег в
одной деревушке. Было поздно, когда он вошел в хату, в которой еще светился
огонь. В хате лежал больной, и на вопрос пришельца домашние сказали:   «То наш
батько скалечил себя секирою!» Располагаясь спать, мужик ненароком заглянул под
лавку и увидел там свой собственный топор. Тотчас узнал он, что ранил колдуна, и
в страхе, чтобы не попасться ему на глаза, поспешил из хаты вон. Таким образом,
колдун, увлекаемый буйным ветром, подвергается удару топора — точно так же как
выстрел охотника поражает ведьму, несущуюся в бурной туче. О крутящемся вихре
крестьяне наши думают, что это вертится нечистый дух, что это — свадебная
пляска, которой предается он вместе с ведьмою. Чехи о том же явлении выражаются:
ведьмы чаруют — подымают вихрь. Чтобы напугать путников, ведьмы нередко
превращаются пыльным столбом и мчатся к ним навстречу с неудержимою быстротою.
По народному поверью, если в столб пыли, поднятый вихрем, бросить острый нож, то
можно поранить черта или ведьму, и нож упадет на землю весь окровавленный.
Канцлер Радзивил3, описывая в своих мемуарах страшную бурю, которая была 5 мая
1643 года, утверждает, что ее произвели ведьмы. Так глубоко проникли в народное
убеждение заветы старины, что и самые образованные люди XVII века не теряли к
ним доверия. Отсюда становится понятною примета, по которой ни одна баба не
должна присутствовать при отправлении рыбаков в море. Особенно стараются, чтобы
она не видела, как забирают и кладут в лодку рыболовные и мореходные снасти: не
то
382
ожидай большой беды! Примета эта возникла из боязни морской бури, которую может
наслать тайная колдунья, если только сведает про отъезд рыбаков. Желая
произвести засуху, ведьма — как скоро покажется дождевая туча — машет на нее
своим передником, и туча удаляется с горизонта. С помощью «громовых стрелок»
чародейки могут низводить с неба молнии, зажигать дома и поражать людей;
словенские вештицы, подобно вилам, владеют губительными стрелами.
В   Малороссии   рассказывают,   что   ведьмы   скрадывают   с неба дождь и
росу, унося их в завязанных кринках или мешках (в облачных сосудах и мехах) и
запрятывая в своих хатах и каморках (кладовых). В старые годы похитила ведьма
дождь, и во все лето не упало его ни единой капли. Раз она ушла в поле, а дома
оставила наймичку и строго наказала ей не дотрагиваться до горшка, что стоял под
подкутом. Мучимая любопытством, наймичка достала горшок, развязала его, смотрит: 
внутри не видать ничего, только слышится исходящий оттуда неведомый голос: «Вот
будет дождь! Вот будет дождь!» Испуганная наймичка выскочила в сени, а дождь уже
льется — словно из ведра! Скоро прибежала хозяйка, бросилась к горшку, накрыла
его — и  дождь  перестал.  После  того  принялась  бранить наймичку: «Если б еще
немного оставался горшок непокрытым, — сказала она, — то затопило бы всю
деревню!» Рассказ этот передается и с некоторыми отменами: ведьма запретила
наймичке входить в одну из своих кладовых, где стояли завязанные кадки; та
нарушила запрет, развязала кадки и нашла в них жаб, ужей, лягушек и других
гадов; гады подняли страшный гам и расползлись в разные стороны. И что же? То
было ясно, тихо, безоблачно, а тут откуда что взялось! — понадвинулась черная-
черная туча, подули ветры, и полился дождь. Ведьма поскорей домой, посбирала
гадин, сложила в кадки, завязала, и только это сделала, как дождь перестал идти.
Принимая дожденосные облака за небесные источники, озера и реки, фантазия
древнего человека населила их теми же гадами, какие обитают в водах низменного
мира: жабами, лягвами и ужами. Если припомним, что сверкающие в тучах молнии
уподоблялись змеям и ужам, что самые тучи олицетворялись демоническими змеями
(гидрами, драконами) и что исстари представления эти были распространяемы и на
других водяных гадов, то для нас будет понятно, почему змеи, ужи, лягушки и жабы
признаны были созданием нечистой силы, сокрывателями и проводниками дождей, а их
шипенье и кваканье — знамением небесных громов... Потому-то колдуны и ведьмы и
стараются окружать себя всеми исчисленными гадами и пользуются ими как
необходимыми орудиями при совершении своих чар. Баба-яга и ведьмы варят в котлах
или поджаривают на огне (т. е. в грозовом пламени) жаб, змей и ящериц,
приготовляют из них волшебные составы и сами питаются их мясом; они нарочно
приходят к источникам, скликают гадов и кормят их творогом...
383
В бурных грозах древние племена узнавали битвы облачных духов, и потому как
валькирии и вилы помогают сражающимся героям, а ведогони одной страны воюют с
ведогонями соседних земель, так и ведьмы (по малорусскому сказанию) слетаются на
границе и сражаются одни против других. Вооруженные небольшими мечами, они
наносят друг другу удары, и при этом приговаривают: «Що втну, то не перетну!» —
чтобы удары меча не были смертельными. Таким образом ведьмы, после каждого
поражения, восстают снова к битве, подобно воюющим героям валгаллы, которые если
и падают бездыханными трупами, то всякий раз воскресают на новые подвиги. В ночь
накануне духова дня ведьмы воруют деревянные мечики, которыми поселянки трут
конопли, затыкают их за пояс и, слетаясь на Лысую гору или пограничные места,
рубятся ими, как саблями... Ведьмы не остаются равнодушными и к народным битвам;
помогая той стороне, которая прибегла к их чародейной помощи, они напускают на
вражескую рать сокрушительные вихри и вьюги.
В XVI веке ходила молва, что во время осады Казани (в 1552 году) татарские
колдуны и колдуньи, стоя на городских стенах, махали одеждами на русское войско
и посылали на него буйные ветры и проливные дожди: «Егда солнце начнет восходи-
ти, взыдуть на град, всем нам зрящим, ово престаревшие их мужи, ово бабы, и
начнут вопияти сатанинския словеса, машуще одеждами своими на войско наше и
вертящеся неблагочинне. Тогда абие востанет ветр и сочинятся облаки, аще бы и
день ясен зело начинался, и будет такий дождь, и сухия места в бла-то обратятся
и мокроты исполнятся; и сие точию было над войском, а по сторонам несть». Своим
заповедным словом колдуны и ведьмы могут давать бранному оружию победоносную
силу и неизменную меткость и, наоборот, могут заговаривать его так, что удары и
выстрелы его делаются совершенно безвредными: первоначальный смысл этого поверья
был тот, что колдуны и ведьмы, возбуждая грозы, посылают разящие молнии, а
похищая дожди и производя засуху, тем самым завязывают лук и стрелы бога-
громовника.
Послушные волшебным чарам, тучи сгущаются, закрывают небесные светила,
претворяют ясный день в темную ночь. Отсюда возникло убеждение, что ведуны и
ведьмы скрадывают солнце, луну и звезды, что их шумные сборища и воздушные
полеты происходят обыкновенно по ночам...
На Руси есть поверье, что ведьмы, скрадывая с неба месяц и звезды, складывают их
в горшки и кувшины и прячут в глубоких погребах или опускают в криницы, т. е.
скрывают (погребают, хоронят) их за дождевыми тучами. Случится ли затмение, или
густые облака неожиданно заволокут небесные светила, поселяне с наивно-детским,
но твердым убеждением обвиняют в похищении их колдунов, ведьм и злых духов,
которым во мраке удобнее творить безбожные дела и уловлять в свои сети христи-
384
ан. О падающих звездах в Малороссии говорят, что их уносит ведьма и прячет в
кувшины. С особенною ревностью занимаются ведьмы скрадыванием месяца и звезд на
праздники Коляды и Купалы, когда бывают главные ведовские сборища и нечистая
сила предается самому дикому разгулу...
У нас сохранилось следующее причитанье:
Красная девица По бору ходила, Болесть говорила, Травы собирала, Корни вырывала,
Месяц скрала, Солнце съела. Чур ее колдунью, Чур ее ведунью!
Здесь ведьма, подобно змею и великанам, представляется съедающею солнце, т. е.,
погружая это светило в тучи, она тем самым в качестве облачной жены принимает
его в свои собственные недра — проглатывает его.
Распоряжаясь   стихийными   явлениями   природы,   двигаясь вместе с грозовыми
тучами, ведуны и ведьмы могут переноситься с места на место с быстротою
крылатого ветра. Представление колдовства везде неразлучно с полетами и поездами
по воздуху, через горы и долы. Обычными орудиями воздушных полетов колдунов и
ведьм, по немецким, литовским и славянским рассказам, служат: метла (помело,
веник), кочерга, ухват, лопата, грабли и просто палка (костыль) или прут. Верхом
на метле или граблях ведьма летает по поднебесью: это не более как поэтическая
картина ветра, несущего на своих крыльях облачную жену-чародейку. Ветер
представлялся помелом, потому что метет туманы и тучи и расчищает небо;  
представлялся  граблями, потому что скручивает облака — сгребает их в густые,
темные массы: образы, взятые из быта земледельческого народа. В числе различных
мифических представлений молнии она уподоблялась карающей палке, лозе или пруту;
сама же туча, сверкающая молниями, рисовалась воображению  младенческих племен 
небесною  печью, очагом,   на  котором   высочайший  владыка   огня  и 
верховный жрец (бог-громовник)   возжигает свое чистое пламя. Вместе с этим
громовая  палица получила значение  кухонного  орудия: а) кочерги, которою
мешается жар и разбиваются горящие головни, б) ухвата и лопаты, с помощью
которых сажаются в печь приготовленные яства. В областных говорах кочерга
называется ожог (ожиг), а печная лопата — пекло. Вот почему о ведьмах, ночной
полет которых сопровождается блестящими огоньками-молниями, народные предания
утверждают, что они, садясь на кочергу, ухват, лопату или веник, вылетают в
дымовую трубу, следовательно, тем же путем, каким являются огненные змеи и
нечистые   духи,   прилетающие   в   виде   птиц,   т.   е.   грозовые демоны...
13 Древо жизни.
385
По русскому поверью, у ведьмы постоянно хранится вода вскипяченная вместе с
пеплом купальского костра. Когда она захочет лететь, то обрызгивает себя этой
водою — и тотчас подымается на воздух и мчится, куда только вздумает. С той ясе
целью ведьма старается добыть траву ти(е)рлич, корень ее варит в горшке и
приготовленным снадобьем мажет у себя под мышками и коленками и затем с
быстротою молнии уносится в трубу. Соку тирлича приписывается чудесное свойство
делать человека оборотнем и сообщать ему силу полета: по всему вероятно, здесь
таится воспоминание о Перуновой траве (молнии); чародейное же снадобье (мазь)
есть живая вода дождя, которую кипятят ведьмы в облачных котлах и сосудах при
помощи грозового пламени...
Русские ведьмы и баба-яга носятся по воздуху в железной ступе (котле-туче),
погоняя пестом или клюкою (громовою палицею) и заметая след помелом, причем
земля стонет, ветры свищут, а нечистые духи издают дикие вопли. Когда они
собираются на Лысой горе, там горят огни яркие и кипят котлы кипучие. Таким
образом, кипятят на грозовом пламени дождевую влагу, и, опрыскиваясь ею, ведьмы
совершают свои воздушные полеты и посылают на поля и леса разрушительные бури, с
градом, ливнями и вьюгою. Ведуны и ведьмы обладают и другими баснословными
диковинками, служившими некогда для поэтического обозначения летучего облака: по
свидетельству сказок, они хранят у себя живую и мертвую воды, летают на коврах-
самолетах и обуваются в сапоги-скороходы...
Как властелины вихрей, колдуны и ведьмы могут насылать на своих ненавистников и
соперников порчи по ветру, подымать их на воздух и кружить там со страшною,
ничем не удержимою быстротою. Так, существует рассказ, что один колдун, из
ревности к молодому парню, заставил его целые месяцы носиться в стремительном
вихре. Неведомая сила подхватила его на воздух, закружила и понесла все выше и
выше. Томимый голодом и жаждою, летел он — сам не ведая куда. Отчаянные жалобы
его не достигали до людей, никто не видел его жгучих слез, несчастный иссох до
костей и не чаял себе спасения. Когда наконец буйный вихрь оставил его, парень
спустился на землю. Пытаясь отомстить своему ворогу, он отыскал хитрую колдунью
и прибегнул к ее помощи. Чародейка запалила в печи зелье — и среди ясного,
безоблачного дня вдруг завыл ветер, схватил колдуна и понес его высоко над
землею. С той поры кружился он по воздуху в неистовой пляске, а за ним носились
стаи крикливых ворон и галок. Когда ведьма пожелает призвать кого-нибудь из
дальней стороны, она варит корень тирлича, и как только вода закипит — в ту же
минуту призываемый «зниметця и поле-тить як птах». В своем воздушном полете он
томится жаждою и беспрерывно повторяет возглас: «Пить, пить!» Чаще всего
чародейки пользуются этим средством для призыва своих возлюбленных. Заваривая
зелье, они приговаривают: «Терлич, терлич!
386
|його милого прикличь». Чем сильнее закипает снадобье, тем выше и быстрее он
несется: «Як дуже зилля кипить (говорят малорусы) — милий поверх дерева летить;
а як не дуже — о половини дерева» — ив этом последнем случае легко мож-' во
налететь на древесный ствол и ушибиться до смерти...
По русскому поверью, ведьмы во время купальского сборища приезжают на Лысую гору
не только на помелах, но и на борзых, неутомимых скакунах; в сказках они
наделяют героев чудесными летучими конями. Разъезжая на волках или конях,
взнузданных и бичуемых змеями, ведьмы, собственно, летают на бурно несущихся
облаках и погоняют их молниями. С течением времени, когда память народная
позабыла первичные основы и действительный смысл зооморфизма, сказания о
небесных животных были перенесены на их земных близнецов. Ведьмам стали
приписывать поездку на обыкновенных волках, лошадях и кошках, стали окружать их
стаями лесных зверей и змеями ползучими, осужденными пресмыкаться на земле, а не
парить по поднебесью. По мнению русского простонародья, волчье сердце, когти
черной кошки и змеи составляют необходимую принадлежность чародейных составов,
приготовляемых колдунами и ведьмами. Обычное в народной поэзии олицетворение
облаков и ветров легкокрылыми птицами также не осталось без влияния на суеверные
представления о колдовстве. Впрочем, предания чаще говорят о превращении ведунов
и ведьм в различных птиц, чем о полетах на этих воздушных страницах. Петуху, как
мы знаем, присвоялось в язычестве особенно важное значение. Как представитель
грозового пламени жертвенного очага, он и доныне считается необходимым спутником
вещих мужей и жен. Немцы знают о воздушных поездках ведьм на черном петухе. Чехи
рассказывают о колдуне, которой ездил в маленькой повозке, запряженной петухами.
А русские поселяне убеждены, что при ведьме всегда находятся черный петух и
черная кошка. Заметим, что в старину осужденных на смерть ведьм зарывали в землю
вместе с петухом, кошкою и змеею. Колдуны обыкновенно представляются стариками с
длинными седыми бородами и сверкающим взором. О ведьмах же рассказывают, что это
— безобразные старухи незапамятных лет или молодые красавицы. Такое мнение, с
одной стороны, согласуется с действительным бытом младенческих племен, ибо в
древности все высшее, священное «ведение» хранили старейшие в родах и семьях; а
с другой стороны — совпадает с мифическим представлением стихийных сил природы.
Облака и тучи (как не раз было указано) рисовались воображению наших предков и в
мужском олицетворении бородатых демонов, и в женских образах — то юных,
прекрасных и полногрудных нимф, несущих земле дожди и плодородие, то старых,
вражеских баб, веющих стужею и опустошительными бурями. В ночную пору ведьмы
распускают по плечам свои косы и, раздевшись догола, накидывают на себя длинные
белые и не подпоясанные сорочки (или саваны), затем садят-
13*
387
ся на метлы, заваривают в горшках волшебное зелье и вместе с клубящимися парами
улетают в дымовые трубы творить порчи и злые дела или гулять на Лысой горе. По
рассказам поселян, когда ведьма собирает росу, доит чужих коров или делает в
полях заломы — она всегда бывает в белой сорочке и с распущенными волосами.
Своими развевающимися косами и белыми сорочками (поэтические обозначения
облачных прядей и покровов) ведьмы сближаются с русалками, вилами и эльфами.
Наравне с этими мифическими существами они признаются за небесных прях,
изготовляющих облачные ткани...
И ведуны, и ведьмы любят превращаться в клубок пряжи и в этом виде с неуловимой
быстротою катаются по дворам и дорогам. Иногда случается: вдруг раздастся на
конюшне страшный топот, лошади начинают беситься и рваться с привязи, и все
оттого, что по стойлам и яслям катается клубок-оборотень, который так же
внезапно появляется, как и пропадает. В славянских сказках ведьма или баба-яга
дает странствующему герою клубок; кинутый наземь, клубок этот катится впереди
странника и указывает ему дорогу в далекое, неведомое царство. Малорусы обвиняют
ведьм в покраже тех снарядов, которыми трут лен...
Уподобляя облака одеждам, сорочкам, тканям, фантазия древнего человека стала
изображать грозу в поэтической картине стирки белья: небесные прачки-ведьмы бьют
громовыми вальками и полощут в дождевой воде свои облачные покровы. Эти и другие
представления стихийных сил природы, представления, заимствованные от работ,
издревле присвоенных женщинам (как-то: пряжа, тканье, мытье белья, доение коров
и приготовление яств), послужили основанием, почему в чародействе по
преимуществу обвиняли жен и дев и почему ведьмы пользуются в народных преданиях
более видною и более значительною ролью, нежели колдуны и знахари. Нестор
выражает общее, современное ему воззрение на женщину в следующих словах: «Паче
же женами бесовская волъшванья бывають; искони бо бес жену прелсти, си же мужа;
тако в си роди много волхвують жены чародейством и отравою и инеми бесовьскыми
козньми?»
Лысая гора, на которую вместе в бабою-ягою и нечистыми духами собираются ведуны
и ведьмы, есть светлое, безоблачное небо. Сербские вещицы прилетают на «пометно
гумно»: так как громовые раскаты уподоблялись нашими предками стуку молотильных
цепов, а вихри, несущие облака, метлам, то вместе с этим небесный свод должен
был представляться гумном или током. Выражение: «Ведьмы летают на Лысую гору» —
первоначально относилось к мифическим женам, нагоняющим на высокое небо темные,
грозовые тучи. Позднее, когда значение этих метафор было затеряно, народ связал
ведовские полеты с теми горами, которые высились в населенных им областях. Так,
малорусы говорят о сборщиках ведьм на Лысой горе, лежащей на левой стороне
Днепра, у Киева, этого главного города Древней Руси, где некогда стояли кумиры и
был центр языческого куль-
388
I
та. От этого и самой ведьме придается эпитет киевской. Название «Лысая гора»
встречается и в других славянских землях... Полеты ведьм на Лысую гору
обыкновенно совершаются в темные, бурно-грозовые ночи, известные в народе под
именем «воробьиных». Но главные сборища их на этой горе бывают три раза в год:
на Коляду, при встрече весны и в ночь Ивана Купалы. В эти праздники крестьяне с
особой заботливостью стараются оберегать своих лошадей, чтобы ведьмы и нечистые
духи не захватили и не измучили их в быстром поезде. Время ведовских сборищ,
совпадая с началом весны и с двумя солнечными поворотами, наводит на мысль, что
деятельность ведьм стоит в непосредственной зависимости от тех изменений, какие
замечаются в годичной жизни природы. Духи бурных гроз, замирающие на зиму,
пробуждаются вместе с нарождением солнца, а в половине лета достигают наибольшей
полноты сил и предаются самому неистовому разгулу. Рождение же солнца старинные
мифы сочетали и с зимним его поворотом — на праздник Коляды, и с благодатным
просветлением его весною...
Если ухватиться за ведьму в ту минуту, когда она хочет лететь на Лысую гору, то
можно совершить воздушное странствование: того, кто решается на это, она уносит
на место сборища. На Украине ходит рассказ о полете одного солдата на ведовский
шабаш. Ночью, накануне Иванова дня, удалось ему подсмотреть, как улетела в трубу
его хозяйка; солдат вздумал повторить то же, что делала ведьма: он тотчас же сел
в ступу, помазал себе под мышками волшебной мазью — и вдруг, вместе со ступою,
взвился на Лысую гору: там играют и пляшут ведьмы, черти и разные чудища, со
всех сторон раздаются их дикие клики и песни! Испуганный невиданным зрелищем,
солдат стал поодаль — под тенистым деревом. В ту же минуту явилась перед ним его
хозяйка: «Ты зачем? — молвила она. — Скорее назад, если тебе жизнь дорога! Как
только завидят наши, сейчас тебя задушат! Вот тебе славный конь, садись и
утекай!» Солдат вскочил на коня и вихрем пустился домой. Приехал, привязал коня
к яслям и залег спать. Наутро проснулся, пошел в конюшню, глядит — а вместо коня
привязано к яслям большое полено... Слетаясь на Лысую гору, ведьмы предаются
дикому разгулу и любовным наслаждениям с чертями, объедаются, опиваются,
затягивают песни и пляшут под звуки нестройной музыки. За железным столом или на
троне восседает сатана. Чехи уверяют, что он присутствует на этом празднестве в
образе черного кота, петуха или дракона. Рассказывают также, что на Лысой горе
живет старшая из ведьм, и к ней-то в известную пору года обязаны являться все
чародейки. По литовскому преданию, на горе Шатрие угощает чародеек их главная
повелительница. Песни и пляски — обыкновенное и любимое занятие ведьм. Если в
летнее время поселяне заметят на лугах ярко зеленеющие или пожелтелые круги, то
думают, что или хозяин поля поверстался в колдуны на этих кругах, или старшая
женщина в его семье
389
покумилась  с ведьмами.  По  мнению  народа,  ведьмы  каждую ночь собираются на
луга, водят хороводы и оставляют на траве следы своих ног. «Покумиться с
ведьмами» — то же, что «поверстаться в колдуны», т. е. сделаться чародейкою,
принять на себя это вещее звание. Такое вступление в колдуны и ведьмы
сопровождается круговыми плясками. Отправляясь на шабаш и при самых игрищах,
ведьмы поют волшебные песни, доступные только им и никому более. На Лысой горе
они с бешеным увлечением пляшут вокруг кипящих котлов и чертова требища, т. е.
около жертвенника, на котором совершаются приношения демонам. Народные сказки
знают искусных, неутомимых танцовщиц, которые каждую ночь удаляются в подземное
(облачное) царство и предаются неистовой пляске с духами, населяющими эту
таинственную страну. Так как демоны грозовых туч издревле олицетворялись
драконами, то ведьмы заводят нецеломудренные гульбища и сочетаются плотски не
только с чертями, но и с мифическими змеями. На'Руси существуют поверья, что
женщина, с которою живет огненный змей, есть ведьма, что всякая волшебница
нарождается от нечистой связи дьявола или змея с бабою и что самые ведьмы летают
к своим любовникам, обращаясь огненными змеями. Рассказывая о том, как богатырь
Добрыня учил чародейку Марину, полюбовницу Змея Горыячища, песня останавливается
на следующих подробностях:
Он первое ученье — ей руку отсек,
Сам приговаривает:
«Эта мне рука ненадобна,
Трепала она Змея Горынчища!»
А второе ученье — ногу ей отсек:
«А и эта-де нога мне ненадобна,
Оплеталася со Змеем Горынчшцем»!
А третье ученье — губы ей обрезал и с носом прочь:
«А и эти-де губы ненадобно мне,
Целовали они Змея Горынчища!»
Четвертое ученье — голову ей отсек и с языком прочь:
«А и эта голова ненадобна мне
И этот язык ненадобен,
Знал он дела еретические!»
Старинная повесть о бесноватой Соломонии (XVII в.) основана на глубоко
укорененном народном веровании в возможность любодейного смешения жен со злыми
духами: «В девятый день по браце, по захождении солнца, бывши ей в клетце с
мужем своим на одре, восхотеста почити, и внезапу виде она Соломония демона,
пришедша к ней зверским образом, мохната, имущи когти, и ляже к ней на одр. Она
же вельми его убояси — иступи ума. Той же зверь оскверни ее блудом... и с того
же дни окаяннии демони начаша к ней приходити, кроме великих праздников, по пяти
и по шти человеческим зракам, якоже некотории прекрас-нии юноши, и тако нападаху
на нея и скверняху ея и отхождаху, людем же ничто же видившим сего». Нечистые
увлекли ее в воду, и от связи с ними она родила нескольких демонов. Подобные
рассказы и доныне обращаются в нашем простонародье.
390
Бели послушать бывалых людей, то черт нередко принимает на себя вид умершего или
отсутствующего мужа (любовника) и начинает посещать тоскующую женщину; с той
поры она сохнет, худеет, «словно свеча на огне тает»...
Под влиянием этих мифических представлений, поставивших ведунов и ведьм в самые
близкие и родственные отношения с демоническою силою, естественно, что на них
должны были смотреть с робкою боязнью и подозревать их во всегдашней наклонности
к злобе и нечестивым действиям. Со своей стороны, христианство окончательно
утвердило эти враждебные воззрения на колдовство, чародеев и чародеек. По
народному убеждению, всякий колдун и всякая ведьма заключают с дьяволом договор,
продают ему свои грешные души и отрекаются от бога и вечного блаженства; договор
этот скрепляется распискою, которую прибегающие к нечистому духу пишут своею
собственною кровью, и обязывает первых творить чары только на зло людям, а
последнего помогать им во всех предприятиях. На Руси ходит много рассказов о
том, когда, как и при каких обстоятельствах отчаянные грешники продавали дьяволу
свои души. Названия еретик, еретица в различных местностях употребляются в
смысле злого колдуна, упыря и колдуньи. Сравни: ворог — знахарь и враг — черт.
Все чудесное и страшное колдуны творят бесовским содействием. Они — и
властелины, и рабы демонов: властелины, потому что могут повелевать нечистою
силою; рабы, потому что эта последняя требует от них беспрестанной работы, и
если колдун не приищет для нее никакого занятия, то она тотчас же замучивает его
самого. Во избежание такой опасности колдуны придумали заставлять чертей, чтобы
они вили из песку и воды веревки, т. е. по первоначальному смыслу предания:
чтобы они крутили вихрями столбы пыли и подымали водяные смерчи. Умирая, колдун
и ведьма испытывают страшные муки: злые духи входят в них, терзают им
внутренности и вытягивают из горла язык на целые пол-аршина. Душа колдуна и
ведьмы до тех пор не покидает тела, пока их не перенесут через огонь и пока они
не передадут своего тайного знания кому-нибудь другому. Вся природа тогда
заявляет невольный трепет: земля трясется, звери воют, от ворон и воронов отбою
нет. В образе этих птиц слетаются нечистые духи, теснятся на кровлю и трубу
дома, схватывают душу умершего колдуна или ведьмы и с страшным карканьем, шумно
взмахивая крыльями, уносят ее на тот •свет. По свидетельству народных сказаний и
стиха о страшном суде, чародеи и ведьмы идут по смерти в «дьявольский смрад» и
предаются на казнь сатане и его слугам. Напомним, что, по древнейшим верованиям,
тени усопших возносились в загробный мир в полете бурных гроз, преследуемые и
караемые адскими духами. Трясение земли и звериный вой — метафорические
обозначения громовых раскатов и завывающей бури; хищные птицы — олицетворения
стремительных вихрей.
В предыдущих главах объяснено нами, что старинные рели-
391
гиозные игрища и богослужебные обряды возникли из подрало ния тем действиям,
какие первобытные племена созерцали j небе. В силу этого и ведовские сборища
(шабаши, сеймы) долясны представлять черты, общие им с древнеязыческими
празднествами как по времени совершения, так и по самой обстановке тех и других.
И в самом деле, полеты ведунов и ведьм на Лысую гору совпадают с главнейшими
праздниками встречи весны, Коляды и Купалы, на которые сходились некогда роды и
семьи установлять общественный распорядок и совершать общественные
жертвоприношения, игры и пиршества.  Сходки бывали на местах,  исстари 
признаваемых   священными:   среди   тенистых лесов и на высоких горах. Кипучие
котлы и горшки, в которых ведьмы варят свои волшебные составы и опьяняющий
напиток, заклание, сожжение и пожирание ими небесных животных (козла, коровы,
коня), в которых олицетворялись дождевые облака соответствуют жертвенным и 
пиршественным  приготовлениям действительно совершавшимся во время народных
праздников. Ведьмам, по народному -поверью, необходимы для чародейства нож,
шкура и кровь (символы молний, облака и дождя), следовательно — все то, без чего
немыслим обряд жертвоприношения; нож и шкура употребляются ими при
оборотничестве, с помощью ножа они доят облачных коров и допрашивают вихри о
будущем урожае. Ведуны и ведьмы собираются на Лысую гору для общей трапезы,
веселья и любовных наслаждений. Все эти характеристические черты были
непременным условием языческих празднеств, которые обыкновенно сопровождались
песнями, музыкой, плясками  и  шумными  пирами.   Такой  разгул,  при  излишнем
употреблении крепких напитков, и поклонение оплодотворяющей силе Ярила придавали
этим празднествам нецеломудренный характер и превратили их в оргии, «срамословия
и бесстудие». Летописцы, проникнутые духом христианского учения, смотрели на них
как на крайнее проявление разврата и нечестия...
Любопытно, что те же атрибуты, которыми ведуны и ведьмы творят свои волхования,
могут быть обращаемы и против них самих, как предохранительные средства от их
злого влияния. По своему демоническому характеру ведуны и ведьмы, подобно чертям
и великанам, боятся разящих стрел молнии и потрясающих звуков грома. А потому
все орудия и обряды, какие исстари служили символическим знамением небесной
грозы, заставляют их поспешно удаляться. Так, в некоторых местностях уверяют,
будто ведьма боится ножей, воткнутых под верхнюю доску стола, а если приставить
к дверям кочергу загнутым (железным) концом вверх, то колдун до тех пор не уйдет
из хаты, пока не будет принята эта неодолимая для него преграда...
Когда бог-громовник доит облачных коров, он это делает, чтобы напоить дождем
жаждущую землю и возрастить засеянные нивы. Наоборот, ведьмы, согласно со своим
демоническим характером, доят этих коров с тою же целью, с какою высасывают их
мифические змеи, т. е. они иссушают облака, скрадывают росу
392

дожди и тем самым обрекают землю на бесплодие. Им пршга-иваются и летние засухи,
и зимнее бездождие. Ведьмы доят и лсасывают коров не только летом, но и зимою.
По русскому юверью, ведьма, опиваясь молоком, обмирает (впадает в зимнее
оцепенение), и для того, чтобы она очнулась, надо запалить со-юму и жечь ей
пяты, т. е. необходимо развести грозовое пламя, go все продолжение зимы
творческие силы природы, по выражению   сказочного   эпоса,   бывают  
заколдованы.   Ведьмы   щедры только на безвременные и вредоносные ливни,
сопровождаемые градом, вьюгами и опустошением. Стада сгущенных облаков,
изливаясь в дождевых потоках, мало-помалу разрежаются, становятся бледнее,
прозрачнее и наконец совсем исчезают. Явление это на старинном поэтическом языке
называлось пожиранием (сожжением, иссушением)  небесных коров драконами или
порчею их ведьмами. И драконы, и ведьмы равно представляются в народных
преданиях существами  голодными, жадными, любящими  упиваться   коровьим  
молоком   до   полного   бесчувствия. Низводя древнемифические сказания с
небесных высот на землю, предки наши стали верить, что ведьмы доят и сосут
обыкновенных коров, которые вследствие этого лишаются молока, спадают с тела и в
скором времени издыхают — точно так же как чахнут и гибнут лошади, на которых
ездят ведьмы на свои буйные сборища. Таким образом, доение ведьмами коров
признано было нечестивым делом, влекущим за собою скотский падеж, иссыхание
дождевых источников и повсеместный неурожай. В духовной песне грешная душа,
обращаясь к своему телу, говорит: «Пойду я в муку вечную, бесконечную, в горючи
огни». — «Почему ж ты, душа, себя угадываешь?» — спрашивает тело.
— Потому я, тело белое, себя угадываю, Что как жили мы-были на вольном свету —
Из чужих мы коров молоко выдаивали, Мы из хлеба спорынью вынимывали.
В другом стихе читаем:
Четвертая душа согрешила: В чистом поле корову закликала, У коровки молочко
отымала, Во сыру землю выливала, Горькую осину забивала, Горькую осину
засушивала...
Приведенные свидетельства духовных песен весьма знаменательны. Сопоставление
рядом отнятия у коров молока, а у хлеба спорыньи звучит как отголосок глубокой
старины, которая под молоком разумела плодородящие дожди. Выдаивать молоко — то
же, что похищать росу или дождь или отымать у хлеба спорынью, производить
неурожаи и голод. Такое действие необходимо должно было казаться самым страшным
грехом...
Кроме плодов земных, ведьмы могут скрадывать и другие припасы, необходимые для
благосостояния человека. Так, они
393
уносят мед из ульев, загоняют к себе рыбу и забирают птиц и зверей, за которыми
ходят на промысел охотники. Скрадывание меда   объясняется   уподоблением  
дождя   медовому  напитку,   а захват рыбы, птиц и лесного зверя — мифическими
представлениями грозы рыбною ловлею и дикою охотою. Между малорусами ходит такой
рассказ: жили-были три брата, занимались рыболовством и звериной охотою; и на
лове, и на охоте братья не знали неудачи: закинут ли сети — а они уже
полнехоньки рыбою, возьмутся ли за ружья — зайцы сами бегут на выстрелы. Дело в
том, что мать у них была ведьма. Раз братья решили ее испытать:  взяли тенета и
ружья, пошли за зайцами, а матери сказали, что идут ловить рыбу. Что же?
Раскинули тенета — и вместо зайцев полезли в них окуни, караси да щуки! Еще от
XI века донеслись до нас интересные летописные свидетельства о подобных
обвинениях, взводимых на тех женщин, в которых подозревали ведьм.  В  1024 
году,  говорит  летописец,  восстали  в Суздале волхвы, «избиваху старую чадь,
по дьяволю наученью и бесованью, глаголюще, яко си держать гобино. Бе мятеж
велик и голод по всей той стране. Слышав же Ярослав... изымав волхвы, расточи, а
другыя показни, и рек сице: Бог наводит по грехом   на   куюждо   землю  
гладом,   или   мором,   или   ведром (засухою?),   ли   иною   казнью,   а  
человек   не   весть   ничтоже». Под 1071 годом находим следующее известие:  
«Бывши бо единою скудости в ростовстей области, всташа два волхва от Ярославля,
глаголюща, яко ве свеве (мы ведаем) — кто обилье дер-жить. И поидоста по Волзе;
кде придут в погост, туже нарицаху лучшие (добрыя) жены, глаголюща, яко си жито
держать, а си мед, а си рыбы, а си скору*. И привожаху к нима сестры своя,
матере и жены своя;   она же в мечте прорезавше за плечем, выимаста любо жито,
любо рыбу, и убивашета многы жены, именье их отъимашета собе». Наконец, волхвы
пришли на Бело-озеро;  за ними следовало до трехсот человек. В это время Ян
собирал на Белоозере княжескую дань.   «Поведоша ему бело-зерци, яко два
кудесника избила уже многы жены по Волъсве и Шексне». Ян потребовал от них
выдачи волхвов; но белоозерцы «сего не послушаша». Ян решился действовать против
волхвов собственными средствами, и когда они были схвачены, то спросил:  «Что
ради погубиста толико человек?» Волхвы отвечали: «Яко ти держать обилье; да аще
избиеве сих — будет гобино; аще ли хощеши, то перед тобою вынимеве жито, ли
рыбу, ли ино что». Ян же рече:  «По истине лжа то!» Итак, по словам летописи,
волхвы обвиняли старых женщин в том, что они производили голод, скрадывали
обилье (гобино), т. е. урожаи, и делали безуспешными промыслы рыбака и охотника.
Вера в возможность п действительность  подобных  преступлений  была  так  велика 
з XI веке, что родичи сами выдавали на побиение своих матерей, жен и сестер.
Жители не только не хотели сопротивляться волх-
* мягкую рухлядь, звериные меха.
394
вам, но следовали за ними большою толпою. Обвинение «старой чади» в бедствиях
голодных годов вполне соответствовало грубому и суеверному взгляду тогдашнего
человека на природу, и волхвы (даже допуская с их стороны обман и своекорыстные
расчеты) только потому и действовали так открыто и смело, что опирались на общее
убеждение своего века. Все физические явления предки наши объясняли себе, как
действия богов или демонов, вызванные мольбами, заклятиями и чарами вещих людей.
Позднее, после принятия христианства, та же сила властвовать и управлять
природою была распространена и на представителей нового вероучения. Бывали
примеры, что народ обвинял духовных лиц в засухах и других физических бедствиях.
Так, в 1228 году новгородцы, напуганные тем, что «тепло стоит долго», прогнали
своего владыку «акы злодея пьхающе». Женщин, заподозренных в чародействе и
обвиняемых в похищении дождей и вемного плодородия, преследовали в старину
жестокими казнями: жгли, топили и зарывали живыми в землю...
На Украине до позднейшего времени узнавали ведьм по их способности держаться на
воде. Когда случалось, что дождь долго не орошал полей, то поселяне приписывали
его задержание злым чарам, собирались миром, схватывали заподозренных баб и
водили купать на реку или пруд. Они скручивали их веревками, привязывали им на
шею тяжелые камни и затем бросали несчастных узниц в глубокие омуты: неповинные
в чародействе тотчас же погружались на дно, а настоящая ведьма плавала поверх
воды вместе с камнем. Первых вытаскивали с помощью веревок и отпускали на
свободу; тех же, которые признаны были ведьмами, заколачивали насмерть и топили
силою...
В середине прошлого столетия управляющий имением графа Тышкевича, в Литве, писал
к нему: «Ясновельможный пане! С возвращающимися крестьянами доношу, что с вашего
позволения сжег шесть чаровниц: три сознались, а остальные нет. Две из них
престарелые, третья тоже лет пятидесяти, да к тому же одиннадцать дней они все
просидели у меня под чаном, так, верно, и других заколдовали. Вот и теперь
господская рожь в двух местах заломана. Я сбираю теперь с десяти костелов святую
воду и буду на ней варить кисель; говорят, непременно все колдуньи прибегнут
просить киселя; тогда еще будет мне работа! Вот и господин Эпернети, по нашему
примеру, сжег женщину и мущину... этот несчастный ни в чем не сознался, зато
женщина созналась во всем и с великим отчаяньем пошла на тот свет». Сожжение
колдунов и ведьм засвидетельствовано многими старинными памятниками. В Грузии
при всяком общественном бедствии хватали подозрительных старух, истязали в
присутствии князей и духовенства и выпытывали у них сознание во мнимых сношениях
с нечистою силою. В 1834 году, во время бывшего неурожая кукурузы... в некоторых
грузинских деревнях бросали колдунов в воду или вешали на деревьях и
прикладывали к их обнаженному телу раскаленное железо. Поступая так, народ не

395
только думал удовлетворить чувство своего мщения, но и был убежден, что казни
эти суть единственные средства, какими можно отвратить засуху, вызвать дожди и
плодородие. Такое убеждение возникло из древнемифической основы. Облачные жены,
похищающие росу, дождь и урожаи, только тогда возвращают эти сокрытые ими блага,
когда сгорают в небесном пламени молний или купаются и тонут в разливе дождевых
потоков. Позднее, когда в засухах и бесплодии почвы стали обвинять смертных жен,
народ уверовал, что сожжение и потопление их непременно должно возвратить земле
дожди и плодородие — точно так же как обливание водою «додолы» признается
сербами за лучшее средство против летней засухи. Но с другой стороны, так как
гроза, пожигающая тучи, нередко сопровождается розрушитель-ной бурею и градом,
то отсюда родилось верование, что ведьмы, желая произвести непогоду, град и
буйные вихри, рассевают по полям дьявольский пепел (пепел демона градовой
тучи)...
Губительное влияние ведунов и ведьм распространяется на все, обещающее приплод,
нарождение. По народным поверьям, они делают баб неплодными, отымают у жениха
мужскую силу; присаживают ему килу, а у невесты скрывают половой орган. При
всякой свадьбе необходимо соблюдать особенные предосторожности для охраны
новобрачных и поезжан от злого очарования; в некоторых деревнях, там, где
празднуется свадьба, нарочно затворяют двери и затыкают трубы, чтобы не влетела
ведьма. Ведьмы глазят беременных женщин и выкрадают из них зачатых младенцев.
Существует примета: если на дворе стрекочет сорока, то беременная баба не должна
выходить из-под крова избы, оберегаемой священным пламенем очага; иначе ведьма,
которая любит превращаться сорокою, похитит из ее утробы ребенка. Самый ребенок,
еще до появления на свет, легко может быть испорчен колдуном или ведьмою...
Содействуя стихийным демонам, насылая неурожаи, бескормицу и голод, ведуны 'и
ведьмы тем самым порождают между людьми и животными различные недуги и усиленную
смертность. Вследствие их чар вместе с холодными вьюгами и продолжительными
ливнями появляются простудные болезни, а вместе с знойным дыханием лета и
повсеместною засухою подымаются вредные испарения и настает моровая язва. В тех
же кипучих котлах, в которых ведьмы заваривают бурные грозы и град, приготовляют
они и мучительные недуги, несущиеся в удушливых парах по направлению ветров.
По мнению русских поселян, колдуны и колдуньи напускают на людей и домашний скот
порчу, т. е. томят их, сушат, изнуряют болезненными припадками. Испорченные
колдовством люди называются кликушами: это — несчастные, страдающие падучею или
другими тяжкими болезнями, соединенными с бредом, пеною у рта и корчами; они
издают дикие вопли и под влиянием господствующего в народе суеверия утверждают,
будто злые вороги посадили в них бесов, которые и грызут их внут-
396
ренности. Силою страшных заклятий колдуны и колдуньи насылают нечистых духов по
воздуху: послушные им ветры несут и навевают на людей неисцелимые недуги,
называемые стрелами, икотою, поветрием или заразою...
Несчастный, которым овладела болезнь, носит ее с собою везде, куда бы ни
направил свои стопы. Такая неотвязность болезни выразилась в поверье, что
злобные духи (эльфы, мары) поселяются внутри больного (делают его бесноватым)
или разъезжают на его спине. Налегая на человека страшною тяжестью, они
заставляют его возить себя, изнуряют, ломают и трясут его. То же представление
соединяется и с ведьмами: в ночные часы они являются в избы, садятся на сонных
людей, давят их и принуждают носить себя по окрестностям. Нередко ведьма
оборачивает доброго молодца конем и скачет на этом коне по горам и долам до тех
пор, пока он не потеряет силы и не упадет от усталости. Рассказывают еще, будто
ведьма ездит ночью на думе спящего человека, который хотя и не сознает, что с
ним делается, но тем не менее, пробуждаясь на следующее утро, чувствует во всем
теле полное изнеможение. Колдуны и ведьмы собирают ядовитые травы и коренья,
готовят из них отравное снадобье и употребляют его на погубу людей. В областных
говорах «отрава» обозначается словами: порча, портёж, а колдуна и колдунью
называют: пбрчелъник (портёжник) и порчельница; для всех одуряющих зелий
существует общее, собирательное имя бесиво. Народные песни говорят о девах-
чаровницах, приготовляющих отравный напиток: no-край моря синего, по зеленым
лугам
Тут ходила-гуляла душа красная девица, А копала она коренья — зелье лютое; Она
мыла те кореньица в синем море, А сушила кореньица в муравленой печи, Растирала
те коренья в серебреном кубце, Разводила те кореньица меды сладкими, Разсычала
коренья белым сахаром И хотела извести своего недруга...
По указанию другой песни, задумала сестра избыть постылого брата:
Брала стружки красна девица, Вравши стружки, на огонь клала, Все змей пекла,
зелье делала; Наливала чару прежде времени, Подносила брату милому.
Зелье было страшное: едва
Канула капля коню на гриву, У коня грива загорелася.
Колдуны и ведьмы могут причинить недуги прикосновением, дыханием, словом,
взглядом и самою мыслию; в них все испол-
397
нено губительной чародейной силы! Под влиянием древнейшего метафорического
языка, который уподобил гром вещему слову, веяние ветра — дыханию, блеск молний
— сверкающим очам, а все  душевные  движения  сблизил  со  стихиями,  возникли 
суеверные   убеждения,   заставившие   наших   предков   чувствовать страх перед
всяким проявлением души человеческой. Недобрая мысль, затаенная зависть и 
неискренняя похвала уже влекут ва собою несчастье для того, кто возбудит их в
чародее. Высказанное колдуном злое пожелание действует так же неотразимо, как
заговор или клятвенная формула. Своим взглядом он может сглазить, а своим
дыханием озеватъ человека, т. е. наслать на него порчу. Как небесные стада
теряют молоко и иссыхают от ударов молний, так точно от взгляда ведьмы пропадает
молоко в грудях матери и чахнет ее ребенок, сглазу приписываются и болезни
домашнего скота. Как небесные волки и змеи (драконы) страшатся блестящей молнии,
так точно взор волшебника смиряет волков и змей, населяющих леса и пустыни. Что
ведьмы были обвиняемы в распространении повальных, заразительных болезней,   это  
засвидетельствовано   грамотою   царя   Михаила Федоровича, упоминающею о бабе-
ведунье, которая наговаривала на хмель с целью навести на русскую землю моровое
поветрие. Крестьяне до сих пор убеждены, что колдуну стоит только захотеть, как
тысячи народу падут жертвами смерти. Русская сказка возлагает на ведьму ту же
самую роль, какая обыкновенно исполняется Моровою девою: в глухую полночь она
является в белой одежде, просовывает руку в окно избы, кропит волшебными соками
и всю семью — от старого и до малого — усыпляет навеки смертельным сном. По
уцелевшим на Руси преданиям, в старину при всякой повальной болезни и скотском
падеже обрекали на смерть женщину, заподозренную миром в злом волшебстве.
Женщину эту завязывали в мешок вместе с собакою, черною кошкою и петухом и
зарывали в землю или топили в реке с полным убеждением, что после этого мор
немедленно должен прекратиться. Еще недавно высказывалось поселянами мнение, что
если бы первого заболевшего холерою похоронить заживо, то означенная болезнь
тотчас бы приостановила свои губительные действия. В некоторых деревнях на том
месте, где пала первая зачумленная скотина, приготовляют яму и в этой яме
зарывают падаль, привязав к ее хвосту живых собаку, кошку и петуха... Сожжение,
потопление или зарытие ведьмы в землю исторгает из нее злого демона (нечестивую
душу) и удаляет его из здешнего мира в мир загробный (в подземное царство
Смерти). Петух, кошка и собака, как мифические представители грозового пламени и
вихрей, признавались необходимыми спутниками тени усопшего, призванными
сопровождать ее на тот свет. В образе коровы издревле олицетворялась черная
молниеносная туча, а с этою последнею были нераздельны представления нечистой
силы и смерти.  Из свидетельств памятников и народных преданий известно, что в
отдаленной языческой древности вместе с трупом
398
покойника сожигались корова, собака и петух. Впоследствии этот погребальный
обряд получает характер уголовного возмездия и совершается только в
исключительных случаях, е целью увеличить позор смертной казни за особенно
важные преступления. Когда вайделотка, хранительница священного огня, теряла
свое девство, литовцы зашивали ее в кожаный мешок с кошкою, собакою и змеею,
вывозили на паре черных коров на место казни и зарывали в землю или топили в
воде. В дополнительных статьях к Судебнику сказано: «Кто убьет до смерти отца
или мать, или кто хоти сродича своего убьет, и тому дати сыну муку: в торгу его
возити и тело его клещами рвати и по тому посадити на него собаку, куря и ужа и
кота, и то все вместе собравши с ним в воде затопить. А которая дочь отца убьет
или матерь — и указ тот же». Литовский Статут4 за означенное преступление
постановляет: «Всадити в мех скуряный с псом, курем, ужом, кошкой и зашить».
С колдовством нераздельно понятие о превращениях. Вера в превращения   или  
оборотничество   принадлежит   глубочайшей древности. Источник ее таится в
метафорическом языке первобытных племен. Уподобляя явления природы различным
животным, называя те и другие тождественными именами, древний человек должен был
наконец" уверовать в действительность своих поэтических представлений, как скоро
обозначающие их слова и выражения потеряли для него свою первичную прозрачность.
Вначале способность превращений исключительно связывалась е существами
стихийными, принадлежащими миру фантазии и мифа. Ходячие по небу, дышащие
ветрами дождевые, градовые и снежные облака (как мы знаем) олицетворялись то
легкокрылыми птицами, то быстроногими конями и оленями,  борзыми собаками,
рыскучими волками, медведями, кошками, рысями, дойными коровами, козами, овцами
и так далее. Рядом с этим облака, тучи и туманы, как темные покровы, застилающие
собой ясное небо представлялись руном или звериными шкурами, в которые
облачаются — одеваются — бессмертные владыки надземных стран. Бог-громовник и
сопутствующие ему духи бури, вихрей и дождей постоянно являются в облачных
нарядах, и следовательно, переодетыми или превращенными в птиц и зверей. Язык и
предания ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания:
слова оборотиться, обернуться (об-воротитъся, об-вернутъся) означают собственно:
окутаться, покрыть себя платьем, а пре-вратитъся — переодеться, изменить свою
одежду (свой внешний вид), надеть ее навыворот. В позднейшем переносном смысле
малорус, перевертень, сербск. пре-вращага — человек изменчивый, непостоянный.
Созерцая в полете грозовых туч толпы оборотней, т. е. демонов, облачившихся в
животные шкуры, и переводя это воззрение в символический обряд, предки наши
допустили в своих религиозных игрищах участия окрутников. «Окрутниками»
называются все замаскированные, наряженные по-святочному, одетые в мохнатые
шкуры
399
или вывороченные тулупы, от слова крутить, которое от первоначального значения:
завивать, плести перешло к определению понятий:  одевать, наряжать (округа —
женское нарядное платье и вообще одежда, окрутить — одеть, окручатъся и
окрутиться — наряжаться, маскироваться)   и в этом смысле явилось синонимом
глаголам:  облача(и)тъ и оборотить (обворотитъ), точно так же, как слово округа
(одежда) тождественно по значению со словом облако (облачение). Очевидно, что и
колдуны, и ведьмы, по своей тесной связи с облачным миром, должны были усвоить
себе чудесную способность превращений...
Народный эпос любит останавливаться на таинственной науке оборотничества и
нередко заставляет своих героев
По темным лесам летать черным вороном, По чисту полю скакать серым волком, По
крутым горам тонким, белым горностаем, По синим морям плавать серой утушкою.
Богатырь Волх Всеславьевич, имя и подвиги которого указывают на его чародейное
значение (когда он родился — сотряслось все царство индийское), с детства учился
трем премудростям: оборачиваться ясным соколом, серым волком и гнедым туром-
золотые рога; далее былина рассказывает, что он оборачивался горностаем и
мурашкою. Царь Афромей, по свидетельству былины об Иване Годиновиче,
Скоро вражбу (ворожбу) чинил: Чистые поля туром перескакал, Темные леса соболем
пробежал, Быстрые реки соколом перелетал.
«Слово о полку Игореве» замечает о князе Всеславе, что у него вещая душа была в
теле, что он «в ночь волком рыскаше: из Кыева дорыскаше до кур (до петухов),
Тмутороканя, великому Хорсови волком путь прерыскаше», т. е. достигал
Тмутаракани до рассвета, предупреждая восход солнца.
В зимние месяцы небо и царствующие на нем светила помрачаются густыми туманами,
бог-громовник перестает разить демонов и заключается в окованные стужею тучи.
Таким образом, все светлые  боги  облекаются  в  темные  облачные  покровы и
теряют   свою   благодатную   силу  или,   выражаясь   мифически: надевают
мохнатые одежды, делаются оборотнями и подчиняются злой чародейке Зиме. В ту
печальную пору колдуны, ведьмы и демонические духи овладевают небесным царством,
набрасывают на богов волчьи и другие звериные шкуры, превращают их в мифических
животных, в образах которых и пребывают они до начала весны. Такое невольное
превращение в сказаниях индоевропейских   народов   называется   околдованием,  
зачарованием. заклятием... Остановимся на сказке о заклятых детях. «Если б Иван-
царевич взял меня замуж (говорит красна девица), я бы
400
родила ему сыновей — по колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре»,  или:  
«Во лбу  красное  солнце,  на  затылке  светел месяц, по косицам частые звезды».
Иван-царевич взял за себя девицу;  пришло время, родила ему царевна сыновей —
таких ненаглядных, каких обещала; но злая ведьма (иногда ее заменяют завистливые
сестры: пряха, что с помощью одного веретена может одеть все царство, и искусная
ткачиха, обещающая выткать ковер-самолет, т. е. вещие жены, изготовительницы
облачных тканей и вместе с тем злые парки) подменяет их щенками и котятами, а
настоящих детей прячет в подземелье возле старого дуба. Родила еще царевна сына-
богатыря и успела скрыть его от ведьм за пазухой;   между тем ее осудили,
посадили в смоленую   бочку,   оковали  железными  обручами  и  пустили  в
океан-море глубокое, а Иван-царевич женится на дочере хитрой волшебницы. Долго
носило бочку по морю и наконец прибило к далекому  берегу,  а  тем  временем 
сын-богатырь  растет  не  по дням, а по часам, как тесто на опаре всходит;
вырос, потянулся — и вмиг бочку разорвало, железные обручи поспадывали. Мать с
сыном выходят из бочки; богатырь с помощью кремня и огнива, топора и дубинки
(эмблемы молнии) строит славный дворец, добывает разные диковинки (мельницу,
которая сама мелет, сама веет, пыль на сто верст мечет, кота-баюна, который
песни поет, сказки сказывает, и золотое дерево с певчими на нем птицами) и
освобождает из подземелья братьев. Доходит о том слух до Ивана-царевича:  он
приезжает посмотреть на диковинки — тут все изобличается, ведьму предают казни,
и царевич берет к себе прежнюю жену. Интересен вариант, записанный в Пермской
губернии:   молодая царица родила трех чудесных младенцев; баба-яга вызвалась
быть повитухою, оборотила царевичей волчатами, а взамен их подложила простого
крестьянского мальчика. Царь разгневался на жену, велел посадить ее вместе с
ребенком в бочку и пустить в сине море. Бочка пристает к пустынному берегу и
разваливается. Царица и подкидыш выходят на сухое место,  молят бога даровать им
хлеб насущный, но по их молитве превращается вода в молоко, а песок — в кисель.
Проходили мимо нищие и немало дивилися, что вот живут себе люди — о хлебе не
думают: под руками река молочная, берега кисельные; пришли к царю и рассказали
ему про то диво неслыханное. А царь уже успел на другой жениться — на дочери
бабы-яги. Услыхала те речи новая царица, выскочила и кликнула:   «Экое диво
рассказывают! у моей матушки есть получше того: кувшин о семи рожках — сколько
ни ешь, сколько ни пей, все не убывает». Этими словами она отуманила царя:  то
хотел было ехать, на диво посмотреть, а то и думать перестал. Когда сведал про
это подкидыш, тотчас же  собрался в путь и унес у бабы-яги
Iзаветный кувшин. Снова заходят к царю нищие, рассказывают про реку молочную,
берега кисельные и кувшине о семи рожках. Ягинична выскочила: «Нашли, говорит,
чем хвастаться! У -доей матушки получше того: зеленый сад, в том саду птицы
401
райские, поют песни царские». Подкидыш отправился сам добывать; обошел вокруг
него и, произнеся заклятие:  «Как дует ветер, так лети за мною, зеленый сад!»  
— заиграл в дудочку — и в ту же минуту деревья двинулись с места и последовали
за своим вожатым. Тогда Ягинична стала похваляться зеркальцем: «У моей матушки
есть почище того: чудное зеркальце — как взглянешь в него, так сразу весь свет
увидишь >. Подкидыш зака-Бал кузнецу сковать три прута железные да щипцы, пришел
к бабе-яге, поймал ее за язык щипцами,  начал бить прутьями железными и заставил
отдать себе зеркальце. Принес зеркало домой; царица глянула в него и увидела
своих деток волчатами — на чистой поляне, промеж густого орешника, по травке-
муравке валяются. Подкидыш вызвался на новое дело: он пришел на поляну и, пока
волчата спали — развел костер и связал у них хвосты в один крепкий узел, да как
крикнет зычным голосом: «Не пора спать, пора вставать!» Волчата вскочили и
рванулись бежать в разные стороны — волчьи шкуры с них мигом слетели, и явились
три добрых молодца, три родных братца. Подкидыш схватил волчьи шкуры и бросил в
огонь; когда они сгорели, братья воротились к матери. Услыхал царь про царицу и
царевичей, не вытерпел, поехал к ним и узнал все, что было; в тот же день он
приказал расстрелять бабу-ягу вместе с ее дочкой. Сказка эта передается еще со
следующими отменами:  царица породила двух сыновей и третью дочь-красавицу,
которая когда улыбалась — розы сыпались, а когда плакала — вместо слез алмазы с
бриллиантами падали. При самом рождении дети подменяются щенками да котятами;
впоследствии царевичи были превращены   в   камни,   а   царевна   добывает  
птицу-говорунью, поющее дерево и живую воду; этою водою она возвращает братьев к
жизни, колдовство рушится, и правда торжествует над злобою...
Подобные сказки составляют общее наследие индоевропейских народов. Внимание наше
прежде всего останавливается на тех чудесных приметах, с какими рождаются на
свет царевичи: во лбу красное солнце, на затылке светел месяц, по бокам (или
косицам) часты звезды; по колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре; 
волоса у них золотые и на каждом волоске по жемчужине; сымая свои шапочки, они
все вокруг себя освещают яркими лучами. Такие приметы указывают, что это — не
простые смертные, а светлые боги, представители высокого неба и тех блестящих
светил, которые присвоены им, как всегда присущие атрибуты. Красное солнце во
лбу напоминает глаз Одина, месяц на затылке — лунный серп, венчающий голову
Дианы, частые звезды по телу — многоочитого Аргуса;  золотые волосы, руки i ноги
суть поэтические обозначения солнечных лучей. Сестрою >тих сказочных героев
является прекрасная дева Заря, рассыпа-ощая по небу розовые цветы и роняющая
алмазные слезы в ут-юнней и  вечерней росе.  В  соответственной  греческой 
сказке грямо указано, что царицею были рождены Солнце, Луна и Ден-
402
ница. Рождение Солнца праздновалось на Коляду, когда оно поворачивает на лето; 
но этот поворот совпадает с самыми сильными морозами, вьюгами, метелями и самым
неистовым гульбищем нечистых духов и ведьм. Злая колдунья Зима тотчас же
овладевает светоносным героем и его братьями и обращает их в волчат;  подмена
новорожденных щенками и котятами обозначает ту же мысль:  боги ли превращаются в
зверей, или звери заступают их месю — это только различные формы выражения, суть
же остается неизменною. Сверх того, фантазия воспользовалась и другими
метафорическими выражениями: ведьма прячет новорожденных в темные подземелья (в
мрачные вертепы туч) и даже подвергает их окаменению. Но с приходом весны
владычество темных сил оканчивается: бог-громовник, заключенный и бочку-облако, 
несется  по воздушному океану, разрывает свою темницу и творит молочные реки и
кисельные берега, т. е. пускает на землю дождевые потоки и производит грязи;
окаменен-ные герои оживают, а превращенные сбрасывают с себя чуждьт>1 им 
звериные  шкуры  и  предстают  во  всей  своей  несказанной красоте. Такой акт
освобождения совершается тотчас, как скоро добыта живая или «прыгающая» вода, т.
е. как скоро польется с неба дождь и зимние льды и снега претворятся в журчащие,
скачущие с гор потоки. Вот почему сказки заставляют богатыря громовника, или, по
другим вариантам:  красавицу Зарю (богиню весны), с такою неустанною заботою
отыскивать и отымать у ведьмы разные диковинки — знамения творческих сил
природы. Неисчерпаемый кувшин соответствует тем уркам, из которых небесные
богини слали на поля и нивы плодородящие дожди ; дерево с золотыми плодами есть
дерево-туча, с которым предания связывают источники живой воды; оно названо
поющим, потому что с ним нераздельно представление о песнях, заводимых весеннею
грозою; на том же основании птица-туча названа говоруньей, а мифическому коту
придан эпитет баюна (от глагола баять). В числе других диковинок бог-громовник
отымает у ведьмы славное зеркальце, в которое можно видеть весь мир, т. е.
выводит из-за туч всеозаряющее солнце, издревле уподобляемое зоркому глазу и
блестящему металлическому щиту или зеркалу; щипцы, которыми тянет он за язык
бабу-ягу, и железные прутья, которыми бьет ее, — символы разящих молний:  теми
же орудиями побеждают богатыри и чертей, и драконов. Снятые с царевичей волчьи
шкуры сожигаются на костре, т. е. в грозовом пламени.
Сила околдования или заклятия превращает сказочных героев различными зверями
(волком, медведем, рысью, конем, собакою, козлом и бараном), чудовищными змеями
и гадами (жабою, лягушкою и пр), и во всех этих метаморфозах главное значение
принадлежит шкуре животного. В Белоруссии для тех оборотней, которые являются в
виде жаб, лягушек и кошек, употребительны названия: жабалака и кошкалачень —
названия, образовавшиеся наподобие слова вовкулак и буквально означающие
403
жабью (лягушечью) и кошачью длаку5. По свидетельству народной сказки, царевна-
лягушка освобождается от заклятия после сожжения ее лягушечьей кожурины;  точно
так же предаются огню змеиная сорочка, свиной кожух и другие шкуры, в которые
рядятся очарованные царевичи и царевны. На Руси хранится такое   предание:  
красавица,   превращенная   мачехой-ведьмою   в рысь,  прибегала к своему
осиротелому ребенку,  сбрасывала с с себя звериную шкуру и кормила его
материнскою грудью, а накормив — снова оборачивалась рысью и удалялась в
дремучий лес; муж красавицы, улучив удобную минуту, захватил звериную шкурку,
спалил ее на огне и тем самым освободил свою подругу от волшебного очарования...
Одетые во время зимы в животные шкуры, небесные боги просветляются с возвратом
весны — рядятся в блестящие, светозарные одежды и с тем вместе снова обретают те
прекрасные человекоподобные формы, в каких обыкновенно олицетворяла их фантазия.
Этот счастливый исход возможен только под условием, чтобы сказочная героиня не
плакала, не смеялась и не говорила целые семь лет, т. е. освобождение наступает
не прежде, как по истечении семи зимних месяцев, в продолжение которых дева Заря
(царевна Несмеяна) не плачет — не роняет росы и не сме-зтся — не рассыпает
розовых, золотистых лучей; в ту же печаль-яую пору она, как богиня весенних
гроз, пребывает бесчувственной и немою — не льет дождевых слез и не вещает
громовых лаголов.
Приписывая превращения влиянию злого колдовства и в то ке время признавая души
человеческие за существа стихийные, лособные менять свои телесные одежды, предки
наши пришли : убеждению, что колдуны, ведьмы и нечистые духи могут пре-ращать
людей в различных животных.  Убеждение это глубо-о вкоренилось у всех
индоевропейских народов и вызвало мно-сество любопытных  сказаний.  На  Руси
думают,  что  колдун, ная имя человека, может по собственному произволу сделать
го оборотнем; а потому имя необходимо утаивать и называть-г иным, вымышленным. В
пылу злобы и мщения колдуны и эдьмы творят чары и оборачивают своих  недругов
навсегда ни на известный срок зверями. На Украине и в Белоруссии та-IX невольных
оборотней называют вовкулаками, потому что :его чаще их представляют в виде
волков. Это — более страж-гщие, чем зловредные существа;  они живут в берлогах,
рыс-1ют  по  лесам,  воют  по-волчьи,   но  сохраняют  человеческий шел  и 
почти  никогда  не  нападают  на  деревенские  стада; лько нестерпимый голод
может понудить их искать себе по-*вы. Нередко бродят они возле родного села и
когда завидят повека, смотрят на него так жалостливо, как будто умоляют помощи; 
случалось замечать при этом, что из глаз бедного зкулака струились в три ручья
слезы:  сырого мяса, которое у предлагают, он не берет, а брошенный кусок хлеба
поедает кадностью. Один пригожий юноша презрел любовь ведьмы,
404

и вскоре его постигло жестокое мщение: раз поехал он за дровами, остановился в
лесу, взялся за топор и только что замахнулся на дерево — как руки его
превратились в волчьи лапы, а затем и весь он покрылся мохнатою шкурою;
несчастный бросился к своим волам, но те в испуге шарахнулись в сторону; хотел
было остановить их своим голосом, но вместо людской речи раздался протяжный
дикий вой. Другая ведьма оборотила волком своего соседа, который впоследствии,
когда освободился от заклятия, рассказывал, что, будучи оборотнем, он подружился
с настоящим волком, ходил с ним на добычу, и хотя чувствовал себя человеком, но
не мог выражать своих мыслей словами, а выл по-волчьи...
У белорусов сохраняется предание, что некогда праздновалась свадьба, и вдруг
нежданно-негаданно среди шумного веселья жених и все прочие мужчины были
превращены чародеем в волков, женщины — в сорок, а невеста — в кукушку; с той
самой поры эта горемычная кукушка носится следом за своим суженым и роняет
несчетные слезы; там, где она пролетает, текут ручьи и растет трава, известная
под названием «кукушечьих слез». Скандинавская мифология заставляет волков
сопутствовать богу побед; а потому шведы появление вовкулаков связывают с
военной грозою. Когда, во время последней войны Швеции с Россией6, около
Кальмара появилось множество волков, то между окрестными жителями пронесся слух,
что эти • волки суть шведские пленники, превращенные чарами неприятеля в зверей
и посланные опустошать свое собственное отечество. По указанию старинной былины,
чародейка Марина, полюбовница Змея Горынчища, превратила девять богатырей
быками, а десятого — Добрыню — гнедым туром — золотые рога.
Средства, употребляемые колдунами и ведьмами для превращения людей в животненные
образы, сходятся с теми, силою которых они сами становятся оборотнями. Средства
эти следующие:
а)  Набрасывание звериной шкуры. Крестьяне уверяют, что в старые годы случалось,
снимая шкуру с убитой волчицы или медведицы, находить под нею бабу в сарафане.
Есть рассказ, что на охотничьей облаве убили трех волков, и когда стали снимать
с них шкуры, то под первою нашли молодого жениха, под второю — невесту з ее
венчальном уборе, а под третьей — музыканта со скрипкою...
б)  Волшебная науза. Чтобы превратить свадебное сборище в стаю волков, колдуны
берут столько ремней или мочалок, сколько нужно оборотить лиц;  нашептывают на
них заклятия и потом этими ремнями или мочалами подпоясывают обреченных, которые
тотчас же и становятся вовкулаками. Такой оборотень не иначе может получить
прежний человеческий образ, как разве в том случае, когда чародейный пояс
изотрется и лопнет; но и после избавления долгое время бывает дик, сумрачен и не
скоро навыкает людской речи...
405
в) Народные сказки свидетельствуют еще, что колдуны и (ьмы превращают людей
различными зверями и птицами, фяя их зеленым прутиком, палкою или плетью
(кнутом-са-боем). Такое верование разделялось греко-италкйским пле-нем.
Знаменитая чародейка Цирцея быстрым ударом жезла >ротила в свиней спутников
Одиссея7; Пик был наказан пре-ицением в дятла8: едва волшебница коснулась его
тростью, к он тотчас же сделался пестрокрылою птицею. Эта чудесная )сть или
плеть — эмблема молнии и указывает на тесную 1зь оборотничества с грозовыми
тучами; с этой эмблемою со-гались противоположные представления: с одной
стороны, ар волшебного прута повергает сказочных героев в окамене-е и
непробудный сон (зимнее оцепенение), а с другой — при-вает их к жизни (к
весеннему творчеству). То же двоякое знание придается удару волшебного прута и в
преданиях о вов-лаках и оборотнях: им превращаются люди в звериные обра-, и,
наоборот, им же разрушается сила заклятия, и превра-шные возвращаются в среду
людей. На Украине думают, что !и ударить вовкулака вилами или цепом, то он
тотчас же деется человеком, т. е. бог-громовник, ударяя своей палицей, ывает с
него волчью длаку (разносит тучу). Оборотни, т. е. ихийные духи и тени усопших,
облаченные в облачные шкуры, являются и исчезают вместе с бурными грозами. С
каждым новением ветра, с каждым извивом молнии и раскатом грома лака и тучи
меняют свои прихотливые формы, или, выража-ь метафорическим языком, с каждым
ударом громовой пали-i стихийные духи перекидываются, перебрасываются, кувыр-
ются и тем самым как бы переворачивают или переменяют ои облачные одежды и
переходят из одного видимого (телес-го) образа в другой. Для того, чтобы
обозначить акт превра-зния, народные сказки и песни употребляют выражения, ука-
шающие на быстрое движение, стремительный удар и круго-й поворот: молодец
«ударился оземь и оборотился собакою», юлдун хлопнулся о сырую землю, сделался
серым волком и •стился в погоню», «перекинулся медведем, жеребцом, добрым
шодцем», «перекинулся в сиву зозуленьку»; «колдун может :инуться и в кошку, и в
собаку»...
Памятники XV—XVII столетий сохранили нам свидетельст-о тех несчастных жертвах
народного суеверия, которых обмяли, будто они превращаются в волков, пьют
младенческую ювь, пожирают детей, и вследствие этих обвинений подверга-[ суду и
предавали сожжению. В Армении рассказывают, что, >гда волчий оборотень
приблизится к людскому жилищу — ок-t и двери сами собой отворяются, вовкулак
входит внутрь до-I, бросается на детей и утоляет свой голод их кровью и мя-м. В
некоторых местностях России поселяне убеждены, что щицы выкрадывают из утробы
спящей матери ребенка, раз-дат на шестке огонь, жарят и съедают его, а взамен
похи-енного дитяти кладут ей в утробу голик, головню или краюш-
406
ку хлеба:   поверье, напоминающее вышеприведенные рассказы о похищении ведьмою
сердца, на  место  которого она влагает обрубок дерева или связку соломы.
Поэтому беременные женщины, в отсутствие мужей своих, не иначе ложатся спать,
как надевая на себя что-нибудь из мужниной одежды или, по крайней мере,
опоясываясь мужниным поясом; эта одежда служит знамением, что они продолжают
состоять под покровом (защитою) главы семейства, а пояс преграждает (завязывает)
к ним доступ злой чародейке. В народных сказках ведьмы уносят тайком или
заманивают к себе маленьких детей, жарят их в печи и, пресытившись этою яетвою,
катаются по земле и причитывают:   «Покачуся, повалюся, Ивашкина мяса наевшись».
Белорусы уверяют, что Смерть передает усопших бабе-яге, вместе с которою
разъезжает она по белому свету, и что баба-яга и подвластные  ей  ведьмы 
питаются  душами  покойников  и  оттого делаются столь же легкими, как самые
души:  предание в высшей степени знаменательное] Рассказывают также, что баба-
яга крадет детей, подымает их в воздух и бросает оттуда мертвыми на кровлю
дома...
Бабе-яге принадлежит весьма  важная и  многознаменательная роль в народном эпосе
и преданиях славянского племени. Она живет у дремучего леса в избушке на курьих
ножках, которая поворачивается к лесу задом, а к пришельцу передом; летает по
воздуху и ездит на шабаши ведьм в железной ступе, погоняя толкачом или клюкою и
заметая след помелом. Белорусы утверждают, что баба-яга ездит по поднебесью в
огненной ступе и погоняет огненною метлою, что во время ее поезда воют ветры,
стонет земля, трещат и гнутся вековые деревья. Как эта ступа, так и подвижная
избушка (домашний очаг) — метафоры грозовой тучи, а толкач или клюка — Перунова
палица. Сверх того, баба-яга обладает волшебными, огнедышащими конями, 
сапогами-скороходами,  ковром-самолетом,  гуслями-самогудами и мечом-самосеком,
т. е. в ее власти состоят и быстролетные облака, и бурные напевы грозы, и
разящая молния. Преследуя сказочных героев, убегающих от ее злобы и мщения, она
гонится за ними черною тучею. Там, где в славянских сказках действующим лицом
является баба-яга, параллельные места новогреческих и албанских сказок
выставляют ламию и дракони-ду: лат. lamia — колдунья, ведьма, и болг. ламъя,
ламя — баснословная  змея.  Скажем  более:   у  самых  славян  бабя-яга  и
мифическая змеиха выступают в преданиях как личности тождественные;  что в одном
варианте приписывается змее, то нередко  в  другом  исполняется   ягою,   и  
наоборот;   на   Украине поедучую ведьму обыкновенно называют змеею.
Замечательно, что те же эпические выражения, какими обрисовывается избушка бабы-
яги, прилагаются и к змеиному дворцу. Словацкая сказка  изображает  сыновей 
ежи-бабы  лютыми  змеями.  Очевидно, что  под этим  именем,  смысл  которого 
давным-давно  утрачен народною памятью, предки наши разумели мать змея Вритры,
407
демона, похищающего дожди и солнечный свет. Подобно змею, баба-яга любит сосать 
белые груди  красавиц,  т.  е.  извлекать молоко (дождь) из грудей облачных
нимф;  подобно змею, она ревниво сторожит источники живой воды и заботливо
прячет в своих кладовых медь, серебро и золото, т. е. сокровища солнечных лучей.
Так, по свидетельству   одной сказки, жили-были два богатыря, взяли к себе
названую сестру, и повадилась к ней ходить  и  сосать  груди   баба-яга.  
Богатыри  заприметили,   что сестра их стала хиреть и сохнуть; подстерегли ягу,
изловили и заставили указать себе источник с живою водою. Приводит их яга в
лесную трущобу, указывает на колодец и говорит:   «Вот целющая и живущая вода!»
Тогда богатырь по имени Катома сломил с дерева зеленую ветку и бросил в колодец; 
не успела ветка до воды долететь, как вся огнем вспыхнула. Разгневались добрые
молодцы, вздумали за такой обман бросить бабу-ягу в огненный колодец (метафора
грозовой тучи);  но она упросила-умолила  пощадить ее и  привела  к другому
колодцу.  Катома отломил от дерева сухой прутик и только что кинул в \воду — как
он тотчас же пустил ростки, зазеленел и расцвел. Словаки верят, что баба-яга
может по собственному произволу насылать ненастье  и  ясную  погоду.  Так  как 
наводимый  тучами  мрак уподоблялся ночи, а следующее за грозой прояснение
солнца напоминало   утренний   рассвет,   то   русская   сказка   отдает   во
власть  яги трех таинственных всадников  —   белого,  красного и черного,
олицетворяющих собою день, солнце и ночь. Наконец, подобно змею, баба-яга
пожирает человеческое мясо. Вокруг избы, в которой живет она, тянется забор из
человеческих костей или высокий тын с воткнутыми на нем черепами;  из тех же
костей устроены и ворота: вереями служат ноги, засовом — рука, а замком —
челюсть с острыми зубами. Баба-яга и ведьмы чуют присутствие скрытого человека и
при всякой встрече со   странствующими   героями   восклицают:    «Фу-фу!  
Доселева русского духа видом не видано,  слыхом не  слыхано,  а ныне русский дух
в очыо проявляется!» или: «Что это русским духом пахнет!» Те же слова произносят
при встрече с людьми и все другие  мифические  лица,  которым  приписывается 
пожирание человеческого мяса: Чудо Морское, Вихрь, драконы, великаны, черти...
Именем «яги» — точно так же как именем «ведьмы» — поселяне называют в брань
старых, сварливых и некрасивых женщин. Следуя эпическому описанию сказок, баба-
яга, костяная нога, голова пестом, лежит в своей избушке из угла в угол, нос в
потолок врос, груди через грядку повисли. Замечательно, что Лихо (Недоля, злая
парка) олицетворяется в наших сказаниях бабой-великанкою, жадно пожирающею
людей; по выражению южнорусского варианта, Лихо покоится на ложе яз человеческих
костей, голова его лежит на покути, а ноги упираются в печку. Бабу-ягу называют
на Руси: ярою, бу-оою, дикою, что указывает на связь ее с бурными, грозовы-
408
ми тучами и с неистовой породою великанов, и железною...
Замечательно, что бабе-яге приписывается обладание волшебным прутом, которым
стоит только махнуть, как тотчас же все живое превращается в камень: это — тот
молниеносный жезл, прикосновением которого Гермес (проводник усопших в загробное
царство) погружал людей в непробудный, вечный сон. Длинный сопливый нос бабы-яги
— черта, не лишенная значения и столь же древняя, как и спутанные, растрепанные
ее косы. Напомним, что, по свидетельству сказок, прекрасный герой (бог светлого
неба) на семь зимних месяцев делается неопрятным замарашкою (Неумойкою): во все
это время он не чешется, не стрижется, не моется и не сморкается, т. е.
покрывается облаками и туманами, которые исстари уподоблялись косматым волосам,
и не проливает дождей...
По другому преданию, сказочный герой превращается в сопливого козла; но вот
наступает пора освобождения: он берется за гусли и начинает (грозовую) песню;
наносимые ему удары (удары грома) прекращают силу чародейного заклятия, козлиная
шкура спадает и предается сожжению...
Сказки нередко упоминают о трех вещих сестрах — бабах-ягах, изображая их хотя и
сварливыми, но добрыми и услужливыми старухами: они предвещают страннику, что
ожидает его впереди, помогают ему мудрыми советами, дают ему богатырского коня,
клубок, указывающий дорогу в неведомые страны, ковер-самолет и другие

ПРОЦЕССЫ О КОЛДУНАХ И ВЕДЬМАХ

В предыдущей главе указано нами, что обвинения волхвов и жен-чародеек в
сношениях с нечистыми духами, в похищении дождей и земного плодородия, в
наслании болезней, голода и моровой язвы возникли из древнейших основ языческого
миросозерцания. Подобные обвинения всякий раз, как только страну постигало
общественное бедствие, возбуждали против них народную месть и вызывали суровые
казни сожжения, потопления и зарывания в землю. Впоследствии, когда водворилось
христианство, высшие духовные власти редко и небезусловно возвышали свой голос
против несправедливости и жестокости таких казней. Мы знаем только протест
епископа Серапиона (XIII в.), который, впрочем, не отвергает возможности
колдовства, а осуждает произвол народной мести и требует для обвиняемых
правильного суда. По необходимому закону всякого исторического развития, новая
религия должна была стать во враждебные отношения к старым народным верованиям и
глав-
409
i образом противодействие свое направить на лиц, которые (и представителями и
хранителями языческого культа: уме-гадать, предвещать, целить недуги, обладали
тайной молит-ЕШХ заклинаний и священных обрядов. Такими лицами были хвы,
кудесники, чаровницы, мужи и жены вещие. Христиан-я иерархия не могла относиться
к ним индифферентно; по ее >ажению, это были «бесовские сосуды», пособники
сатаны, ез посредство которых он рассевает в народе злое семя не-ня. Со своей
стороны, волхвы и кудесники также не могли 1ваться равнодушными при виде тех
успехов, какие делала игия, чуждая их интересам, недоступная их пониманию, на-
вленная против «старожизненных» богов и праотческих за-эв...
По сведениям, занесенным в «Повесть временных лет», в XI петии волхвы громко,
всенародно хулили христианство и, ьзуясь своим влиянием на массу населения,
старались воз-адать ее к открытому сопротивлению. Так, в 1071 году в ;ве явился
волхв, который предсказывал, что \через пять лет шр потечет назад, земля
греческая станет на месте русской, усекая на месте греческой; тогда же
переставятся и прочие ли. В народе нашлись невегласи, которые охотно слушали
хва- и верили его предсказаниям; но «верные» посмеялись ', говоря: «Бес тобою
играет на погубу тобе» — и действи-ьно, волхв пропал в одну ночь без вести.
Переяславский ле-исец дополняет, что, по словам волхва, ему предстали пять ов и
велели поведать людям о будущих изменениях стран и 'сам он погиб, вринутый в ров
(«и вринуша его беси в ров»). ;же и волхв, явившийся в Ростове в 1091 году,
погибе вскоре. «но догадываться, что волхвы гибли не без участия ревно-ых
приверженцев христианской стороны. На это имеется и колько положительных
указаний. Посланный на Белоозеро : сбора княжеской дани Ян, вместе со
священником и две-цатыо вооруженных отроков, выходил на волхвов, которых хотели
выдать ему местные жители. Волхвов было двое, но у : были свои сторонники; эти
люди ринулись на Яна, один из : уже замахнулся на него топором, но по старинному
выра-шю — огрешился, не попал; тогда Ян, оборота топор, уда-: своего противника
тульем, а остальных приказал рубить окам. Мятежная толпа не устояла и побежала в
леса. В этой атке убит и священник. Наконец настояния и угрозы Яна гавили
белозерцев схватить и выдать ему волхвов. Начался рос. Волхвы требовали
поставить их перед князем Святосла-:: «Сам ты ничего не можешь нам сделать, —
говорили они ?, — так поведают наши боги!» — «Лгут ваши боги!» — разил Ян и
велел их бить и рвать за бороды; потом связал посадил в ладью и вместе с ними
поплыл по Шексне. Оста-ясь на устье этой реки, он спросил: «Что вам поведают бо-
» — «Боги поведают, — отвечали волхвы, — что не быть [ в живых». — «Правду
говорят!» — «Но если отпустишь
410
нас — много будет тебе добра; а погубишь — многую печаль и зло приимешь». Ян не
поверил предсказанию: оба волхва были убиты и повешены на дуб; трупы их
достались в пищу лесным
зверям...
Хотя народ и принял христианство, но уставы и предания предков не вдруг утратили
для него свою обаятельную силу; втай еще продолжали жить старые верования и
соблюдаться старые обряды. «Невегласи» (а такими следует признать целые массы
населения) еще долгое время совершали мольбы и требы языческим богам и во всех
сомнительных и тревожных случаях прибегали к помощи колдунов и чародеев. Заветы
древней религии и культа сохранялись в семьях, передавались по наследству от
отцоз детям и потому легко укрывались от постороннего вмешательства и
преследований...
Старинные моралисты называли наших предков людьми двоеверньши, и нельзя не
признаться, что эпитет этот верно и метко обозначал самую существенную сторону
их нравственного характера.
Духовенство, в высших представителях, сознавало вред и незаконность такого
положения дел и в поучениях своих постоянно возвышало голос как против басней и
обрядов, наследованных от языческой старины, так и против народного доверия к
волхвам, ведунам и ведуньям...
Другою заботою духовенства было уничтожение народных игрищ; вместе с музыкой,
песнями, плясками и ряженьем в мохнатые шкуры и личины игрища эти вызывали
строгие запретительные меры, как дело нечестивое, бесовское, принадлежавшее
некогда к религиозным обрядам язычества...
С особенною ревностью были преследуемы так называемые «отреченные» или
«отметные» книги, принесенные к нам вместе с грамотностью из Византии и отчасти
с Запада; к ним причислялись и те листы и тетрадки, в которых записывались на*
родные заговоры, приметы и суеверные наставления. Следуя церковному индексу1,
запретными книгами признавались:
Остролог (другие названия: Мартолой, Острономия, Звездо-четец и Зодий). В статье
о ложных книгах сказано г «Звездоче-тец — 12 звезд; другий Звездочетец, ему же
имя Шестодневец: в них же безумнии людие верующе волхвуют, ищущие дний рожения
своего, санов получения и урока житию». Это — сбоо-" ник астрологических
замечаний о вступлении солнца в различные знаки зодиака, о влиянии планет на
счастье новорожденных младенцев (то же, что Рожденник, Родословие), а также на
судьбы целых народов и общественное благоденствие; отсюда почерпались
предсказания о грядущих событиях: будет ли мир или война, урожай или голод,
повсеместное здравие или
моровая язва.
Рафли — астрологическая книга, разделенная на двенадцать схем, в которой
трактуется о влиянии звезд на ход человеческой жизни. «Стоглав» замечает, что
тяжущиеся, как скоро дохо-
411
(ило до судебного поединка, призывали на помощь волхвов —• 1И в те поры волхвы и
чародейники от бесовских научений по-:обие им творят, кудесы бьют, и в
Аристотелевы Врата и в Раф-ш смотрят, и по планетам глядают и смотрят дней и
часов... i на те чарования надеяся, поклепца и ябедник не мирятся и срест целуют
и на поли бьютца, и поклепав побивают»...
Аристотелевы Врата — перевод средневекового сочинения, юставление которого
приписывалось Аристотелю. Книга эта, :верх нравственных наставлений, содержит
сведения по астро-югии, медицине и физиогномике; она состоит из нескольких
>тделов, называемых вратами.
Громник или Гротовник: в рукописи императорской венской жблиотеки означен
«творением премудрого Ираклия, царя пер-:каго». Книга эта известна по спискам
XV—XVI столетий, серб-:кого письма, и заключает в себе различные, расположенные
по десяцам, предзнаменования (о состоянии погоды, о будущих фожаях, болезнях,
ратях и пр.), соединяемые с громом и землетрясением; к этому присоединяются
иногда и заметки «о состоя-ши луны право или полого», с указаниемна значение
таких цшзнаков в разные времеда года.
Молник (Молнияник), сохранившийся в сербской рукописи iV столетия: здесь собраны
сведения, в какие дни месяцев что гредвещает удар молнии.
Коле(я)дник — содержит в себе приметы, определяемые по щям, на какие приходится
рождество Христово (праздник Коля-(ы); например: «Аще будет рождество Христово в
среду — зи-ia велика и тепла, весна дождева, жатва добра, пшеници по-шлу, вина
много, женам мор, старым пагуба» (по списку XV :тол).
Записка о днях и часах добрых и злых.
Мысленник — вероятно, то же самое, что Разумник, содер-кащий апокрифические
сказания о создании мира и человека.
Волховник — сборник суеверных примет, «еже есть се: храм рещит, ухозвон,
воронограй, куроклик, окомиг, огнь бучит, пес :ыет» и проч. Некоторые статьи
Волховника переписывались сдельно и занесены в индекс под своими частными
названиями, ;аковы: Воронограй (приметы и гадания по крику воронов),
Суроглашенник (по крику петухов), Птичник, или Птичьи ча->ове (по крику и полету
птиц вообще) и Трепетник — истолко-атель примет, основанных на трепете различных
частей чело-еческого тела: «Аще верх главы (челюсть, бровь, око и т. д.)
ютрепещет, лицо или уши горят, во ухо десное и левое пошумит или позвонит),
длань посвербит, подошвы отерпнут...» Подлин-:ик Трепетника найден в одной из
греческих рукописей венской иблиотеки.
Сносудец (Сновидец, Сонник).
Путник — «книга, в ней же есть написано о стречах» доб-ых или злых.
Зелейник — описание волшебных и целебных трав (зелий),
412
с указанием на заговоры и другие суеверные средства, употребительные в народной
медицине; подобные тетрадки и доныне обращаются между простолюдинами под
названием «травников», «цветников» и «лечебников».
Чаровник, состоящий из 12 глав, «в них же суть двоена-десять опрометных лиц
звериных и птичиих», т. е. сказания о блуждающих оборотнях.
Метание (Метанъеимец, или Розгомечец) — книга гаданий посредством жребия.
Желающие допросить судьбу метали жребии, т. е. прутики (розги) с нарезанными на
них чертами; вместо этих прутиков могли употребляться и помеченные точками
игральные кости; по числу выпавших нарезок или точек определялся номер того
изречения гадательной книги, которое должно было служить ответом на задуманный
вопрос...
Альманахи. Максим Грек2, который не раз протестовал против заблуждений
современников, в одном обличительном слове коснулся и альманахов, обыкновенно
наполнявшихся разными астрологическими предсказаниями. К нам они занесены с
Запада.
Таким образом календарные прогностики, напечатанные в 1710-м и последующих
годах, уже имели своих предшественников в рукописных сборниках допетровского
времени. Отреченные книги ясно свидетельствуют, что научные познания о природе
были смешиваемы с языческими верованиями и волшебством. Духовная власть
установляет бегать этих книг, аки Содома и Гомора, и если они попадутся в руки,
то немедленно истреблять их огнем...
Христианские пастыри не ограничились только поучениями и запретами; они
требовали предания обличаемых строгому суду и казням... Как сжигались
музыкальные инструменты и волшебные книги, так подобную же участь испытывали и
колдуны, и ведьмы. В 1227 году, по сказанию летописца, в Новгороде «изъжгоша
волхвов четыре, творяхуть я потворы деюща, а бог весть, и сожгоша на Ярославле
дворе». По свидетельству Никоновской летописи, волхвы были приведены сперва на
архиепископский двор, а потом уже преданы сожжению на Ярославо-вом дворе,
несмотря на заступничество бояр. В начале XV столетия (в 1411 году) псковичи
сожгли двенадцать вещих женок; заметим, что около этого времени действовала на
Руси страшная моровая язва, которая и могла послужить поводом к их обвинению. О
князе Иване Андреевиче Можайском сохранилось известие, что он сжег за волшебство
мать Григория Мамона. Повесть о волховании, написанная для Ивана Грозного,
доказывает необходимость строгих наказаний для чародеев  и в пример выставляет
царя, который вместе с епископом «написати книги повеле и утверди, и проклят
чародеяние, и в весех запо-веда таких огнем пожечи». Котошихин3 говорит, что в
его время мужчин за богохульство, церковную татьбу, волховство, чер-нокнижество
и ереси сожигали живых, а женщинам за те же
413
реступления отсекали головы. Из следственных же дел XVII голетия видно, что за
ворожбу и чародейство большею частию аказывали ссылкою в дальние места и
заключением в мона-гырь; следовательно, кроме сожжения, употреблялись и дру-яе,
более легкие наказания. Вероятно, при назначении меры зыскания принимались в
расчет как замыслы обвиняемых иц, так и степень причиненного ими вреда. В
грамоте, данной арем Федором Алексеевичем на учреждение в Москве Славя-о-греко-
латинской академии, сказано: «А от церкви возбра-яемых наук, наипаче же магии
естественной и иных, таким не чити и учителей такозых не имети. Аще же таковые
учители ie обрящутся, и оны со учениками, яко чародеи, без всякого илосердия да
сожгутся». Блюстителю и учителям академии редписывалось иметь тщательное
наблюдение, чтобы никто из уховных и мирских не держал у себя «волшебных,
чародей-ых, гадательных и всяких от церкви возбраняемых книг и пи-ший, и по оным
не действовал, и иных тому не учил». У кого :е объявятся такие богопротивные
книги, NCQT вместе с ними без всякого милосердия да сожжется». Колдовство
поставля-эсь наряду с богохульством, безбожием и ересями и подлежало эму же
возмездию, как и эти последние*. Сожжение чародеев а кострах согласовалось с
общим народным убеждением, ко->рое, обвиняя колдунов и ведьм в засухах,
неурожаях и поваль-ых болезнях, почитало такую казнь за единственное средство
ротив постигших бедствий.
По словам песни, девица-чародейка напекла змей, свари-1 зелье и приготовила
снадобье на гибель родного.брата; но эат сметил ее злой умысел:
Снимал он с сестры буйну голову...
И он брал со костра дрова,
Он клал дрова среди двора;
Как сжег ее тело белое
Что до самого до пепелу,
Он развеял прах по чисту полю,
Заказал всем тужить, плакати.
Тому же наказанию подвергаются колдуны и ведьмы и по :идетельству народных
сказок. Христианские пастыри не толь-) крепили своим авторитетом старинное
мнение о сйязи чаро-!Йства с нечистою силою, но и придавали этому мнению более
!шительный характер. Как на сообщников злых демонов, на->д восставал на колдунов
и ведьм только в чрезвычайных слу-1ях общественных бедствий; в обыкновенное же
время он до-рчиво и с уважением относился к их вещим дарованиям и :отно
пользовался их помощью. Напротив, христианство на е проявления колдовства
смотрело безразлично; на его стро-:й взгляд, равно были греховны и похитители
дождей, напуска-
* Так, были преданы сожжению жидовствующие, обвиняемые, между очим, и в занятиях
астрологиею; так, в 1689 году сожжен за ересь
озеыец Кульман.
414
тели града, вихрей, болезней, и составители целебных снадобий, паузники,
ворожеи, гадатели. Отсюда возникли многие столкновения, которые живо рисуют
перед нами прошлую жизнь с ее
внутренней стороны.
Вера  в колдовство,  составляющая теперь исключительную принадлежность
простонародья, в допетровское время была общим достоянием всех классов общества.
По незначительной степени доступного тогда образования, высшие сословные разряды
в умственном и нравственном отношении почти не разнились от низших:  черта,
существенно отличающая древнюю нашу историю от новейшей. Старинные обычаи равно
соблюдались и во дворце, и в боярских палатах, и в избе крестьянина, на что
указывает весь строй домашнего быта и в особенности свадебный обряд; дух
суеверия одинаково властвовал над всеми, начиная от поселян и до царя. В 1467
году скончалась супруга Ивана Ш Мария, тело усопшей «разошлося» (распухло,
отекло), и смерть ее приписана была действию отравного зелья. Подозрение пало на
жену Алексея Полуектова Наталью, которую обвиняли в том, будто она посылала пояс
великой княгини к какой-то бабе (ворожее); тогда, замечает летописец, восполеся
князь на Алексея и его жену и шесть лет не допускал его на свои пресветлые очи.
От брака с Марией князь имел сына, который умер еще при жизни отца и оставил ему
внука Димитрия —  от Елекы, дочери молдавского господаря. Во время спора,
возникшего за наследство престола между внуком Ивана III и сыном его от нового
брака с греческою царевною Софией, сторонники Елены оговорили великую княгиню в
злых умыслах и в сношениях с бабами-чародейками, «и в то время (1497 г.) опалу
положил князь великий на жену свою на великую княгиню Софью о том, что к ней
приходиша бабы с зелием; обыскав тех баб лихих, князь великий повелел их казнити
— потопити в Москве-реке нощию, а с нею с тех мест нача жити в брежении» 4.
Дмитрий был венчан на царство; но торжество его партии было непродолжительно и — 
как известно —  окончилось заключением в темницу этого несчастного царевича.
София победила, но за нею осталось название  «чародейки  греческой»:   так 
обзывает  ее  Курбский5 в истории Ивана Грозного...
В 1547 году Москву постигла страшная кара: великий пожар испепелил все здания,
ни огороды, ни сады не уцелели, около 2000 народу сделалось добычею пламени;
народная молва приписала это бедствие чародейству и обвинила в нем Глинских,
родственников молодого царя по матери; были они, говорит летописец, у государя в
приближении и жаловании, допускали грабеж и насильство и чрез то возбудили
против себя общую ненависть черных людей. Царский духовник благовещенский
протопоп Федор Бармин, боярин князь Федор Скопин-Шуйский да Иван Федоров довели
о том до сведения государя, и он приказал разыскать боярам. Бояре приехали в
Кремль на площадь, к Успенскому собору, собрали черных людей и стали
415
спрашивать: кто зажигал Москву? Толпа закричала: «Княгиня Анна Глинская со
своими детьми и с людьми волховала, вынимала сердца человеческия, клала их в
воду, да тою водою, ездя-чи по Москве, кропила — и от того Москва выгорела!» На
площадь явился и Юрий Глинский, родной дядя государя; но, слыша такое ужасное
обвинение, поспешил укрыться в Успенском соборе. Озлобленная чернь бросилась за
ним, убила его в самой церкви и поволокла труп на торговое место, где
обыкновенно совершались казни; побили и многих людей его, а имущество
разграбили. На третий день после этого толпа приходила к царю в село Воробьеве и
требовала выдачи Аннь: Глинской и Михаила Глинского, и только строгие меры,
принятые Иваном IV, заставили ее разбежаться. Как в смерти Марии Тверской
подозревали участие волшебства, так к тому же обычному обвинению прибегли и
противники Адашева и Сильвестра при кончине царицы Анастасии (1560 г.); по
свидетельству Курбского, они говорили, «аки бы счаровали ее оные Ху^кл», и
советовали царю не допускать их перед свое лице: «Аще припустишь их к себе на
очи, очаруют тебя и детей твоих... обвяжут тя паки и покорят аки в неволю себе»;
и до сих пор держали тебя, великого государя, в оковах, «а то творили они своими
чаровствы, аки очи твои закрывающе, не дали ни на что зрети, хотяще сами
царствовати и над всем владети». Внушения эти должны были производить сильное
влияние на восприимчивую и подозрительную душу Ивана* Грозного, который
относительно веры в колдовство стоял не выше своих современников. Так,
знаменитый воевода князь Михаил Воротынский, обвиненный в тайных сношениях с
ведьмами, был предан им жесточайшим пыткам. Связанного князя привели и поставили
перед царем, который сказал ему: «Се на тя свидетельствует слуга твой, иже мя
еси хотел счаровати и добывал еси на меня баб шепчущих». Воротынский отвечал:
«Не научихся, о царю! и не навыкох от прародителей своих чаровать и в бесовство
верити... А сей клеветник — мой есть раб и утече от меня, окравши мя: не
подобает ти сему верити и ни свидетельства от таковаго приимати, яко от злодея и
от предателя моего, лжеклевещущаго на мя!» По царскому повелению, Воротынского
положили на бревно между двух огней и начали медленно поджаривать, причем сам
Грозный жезлом своим подгребал к его обнаженному телу горячие уголья. После
пытки еле живого князя повезли в ссылку на Белоозеро, но на дороге туда он
скончался. Если верить Горсею6, Иван IV в последние годы жизни вполне отдался
предрассудкам своего века. Зимою 1584 года явилась комета; больной царь вышел на
Красное крыльцо, долго смотрел на нее и потом, изменившись в лице, сказал
окружающим: «Вот знамение моей смерти!» Встревоженный этой мыслею, он решился
прибегнуть к волшебству: по его указу на севере России было собрано до
шестидесяти чародеек; привезенные в Москву, они содержались здесь под стражею, и
царский любимец Богдан Вельский ежедневно
416
посещал  их,  выслушивал и  передавал  царю  их  предвещания. Колдуньи 
утверждали,  что  светила  небесные  враждебны  для государя и что он умрет 18
марта. Царь пришел в бешенство и высказал желание, чтобы в этот самый день
лживые колдуньи были преданы сожжению. Утром 18 марта он почувствовал себя лучше
и послал Вельского объявить чародейкам, какая ожидает их казнь за ложное
предсказание. «Не гневайся, боярин! — отвечали они.  —  День начался с восходом
солнца, а кончится только  с  его  закатом».  Между  тем  царь  собирался играть 
в шахматы, начал было расставлять шашки, но вдруг упал в обморок и вскоре затем
испустил последнее дыхание. Под 1570 годом Псковской летописи находим интересное
свидетельство, что Иван Грозный, по возвращении из ливонского похода, приблизил 
к  себе   «немчина  лютаго  волхва,  нарицаемого  Елисея,  и бысть ему любим».
Это был медик Бомелий, родом голландец. Он навел на царя «страхование»
(боязливое недоверие к своим), «на русских людей царю возложи свирепство, а к
немцам на любовь преложи». Это влияние иноземца летописец объясняет так:  
узнали безбожные немцы посредством гаданий, что быть им  от  русского  государя 
разоренным  до  конца,  и  того  ради прислали к нему такого злого еретика,
«понеже русские люди прелестни и падки на волхование»...
В старину ни одно важное дело не обходилось без обвинений в чародействе, и вот
когда началось следствие об убиении царевича Дмитрия, то в числе показаний,
отобранных от различных лиц, встречаем и такие: была у Михаила Битяговского
юродивая женочка и хаживала к царице Марье «для потехи», и как царевичу
приключилась смерть, царица Марья приказала ту женку отыскать и убить — за то,
что она царевича портила; а Михаиле Нагой велел убить Битяговского, который с
ним почасту бранивался и уличал, будто он добывает на государя и государыню
ведунов и хочет их портить. Между этими ведунами назван был Андрюшка Мочалов,
которого предписано было сыскать и в оковах (по рукам и ногам) привезти в Москву
с великим береженьем; что было потом с Мочаловым — неизвестно...
По воцарении Бориса Годунова, он подозрительно смотрел на окружающих его бояр,
из которых многие вели свой род от Рюрика, а другие были в свойстве с вымершим
царским домом. Опасаясь крамол, он охотно выслушивал доносчиков, награждал их
поместьями и деньгами и тем самым поощрял боярских холопей к шпионству и ложным
изветам на своих господ. Наиболее легкий способ обнести кого бы то ни было в
государственной измене и заставить верить своему доносу было обвинение в чарах
против государева здоровья. Таков извет сделан был на Романовых. Летописец
рассказывает об этом так: дворовый человек и казначей боярина Александра
Никитича Романова, Второй Бартенев, пришел тайно к дворецкому Семену Годунову и
объявил ему: «Что ми царь повелит сделать над государи
14 Древо жизни.
417
1ими, то и сотворю!» Дворецкий обрадовался и возвестил ца-> Борису; а «Борис
велел ему сказать многое свое жалованье, мен же умысли со Вторым и наклаша
всякого коренья в меш-, и повелел ему положити в казну Александра Никитича, и же
Второй, сотворя тако, прииде доводить на государя сво-5». Последовал обыск,
коренье было вынуто, привели Рома-вых, Федора Никитича с братьями, отдали их под
стражу, [тали и потом сослали в отдаленные места. О Василии Шуй-ом в хронографе
Кубасова7 сказано, что он «к волхвованию илежаше»; а по свидетельству Петрея8,
он, желая поддержать 5я на престоле, собирал отовсюду колдунов и колдуний и для
ведовских дел приказывал вынимать из живых коней серд-
и вырезывал плод из беременных женщин: когда колдуны ровали и творили заклятия —
царские войска одерживали эх над неприятелем, а когда чары прекращались — в то
вре-i одолевали поляки.
При царе Михаиле Федоровиче^ в 1632 г. была отправлена во ;ков грамота с
запрещением, под смертною казнею, покупать литовцев хмель, потому что посланные
за рубеж лазутчики ьявили, что есть в Литве баба-ведунья и наговаривает она
хмель, вывозимый в русские города, с целью навести чрез на Русь моровое
поветрие...
Процессы о вынутых травах, кореньях, заговорных письмах цругих волшебных
снадобьях составляли в XVII веке весьма мкновенное явление. В 1666 году послан
был в Кирилло-Бе-зерский монастырь на исправление посадский человек Анич-
Громников за то, что учился «заговорным словам» — с пью отомстить недружбу;
велено было везти его скованным эережно, а в монастыре держать под началом до
государева азу...
В 1674 году в Тотьме сожжена в срубе, при многочисленном !чении народа, женка
Федосья, оговоренная в порче; перед лою казнию она заявила, что никого не
портила, а поклепа-
себя на допросе, не стерпя пытки. Судебный розыск сопро-«дался в эту эпоху
страшными истязаниями; жестокость ток была такова, что, с одной стороны, она
действительно нуждала обвиняемых к оговариванию себя в небывалых вступлениях, а
с другой, — заставляла их прибегать к помо-[ чар и заклятий, дабы тело свое
сделать нечувствительным Золи. Так, в 1648 г. устюжанин Ивашка, прозвищем
Солдат, ^да во время розыска вынули у него из-под пяты какой-то мень, повинился,
что сидел с ним в тюрьме разбойник Бубен учил его ведовству — как от пытки
оттерпеться; надо-де говаривать на воск эти слова: «Небо лубяно и земля лубяна,
сак в земле мертвые не слышат ничего, так бы имярек не слы-п жесточи и пытки!»
В разрядной книге9 1675 года записаны два кратких из-:тия: одно — о Григории
Косагове, на которого духовник i подал извет, будто он держит у себя еретические
книги,
418
и по тому извету царь приказал Косагоза послать к патриарху для исследования и
очной ставки с обвинителем; другое — о боярине князе Федоре Куракине, которому
велено было не съезжать с своего двора до государева указу — за то, что он
держал у себя в доме «ведомую вориху девку Феньку, слепую и ворожею»; самую
Феньку, вместе с дворовыми людьми Куракина, велено было пытать жестокою пыткою
комнатным боярам да дьяку тайных дел, и которых людей станет она оговаривать —
тем давать с нею очные ставки и пытать их накрепко.
В 1677 году приведен был в съезжую избу бобыль Калинка Ортемьев, и вынуты у него
из узлов: травы, коренья, табак, кость жженая с воском, змея и летучие мыши; а в
расспросе и с пытки показал, что все эти снадобья дал ему коновал Си-мон-немчин.
Велено было пытать его вторично и допрашивать с великим пристрастием, и что он
покажет — о том донести государю. Чем кончилось это дело, неизвестно. Другой
подобный же процесс, вызванный волшебными «узлами» (наузами), был в 1680 году.
Иноземец Зинка Ларионов сделал донос на нескольких крестьян в лихих кореньях и
подал в приказную избу поличного «крест медный да корешок невелик, да травки
немного — завязано в уз лишки у креста». Из числа обвиняемых Иг-нашка Васильев
признал крест своим и на расспросе показывал: корень тот «девесилной, а травка-
де ростет в огородах, а как зовут ее — того он не ведает; а держит он тот
корешок и травку от лихорадки, и лихих-де трав и коренья он не знает и за дурном
не ходит». По осмотру посадского человека Якушки Пауто-ва оказалось, что корень
именуется «девятины — от сердечные скорби держат, а травишко держат от
гнетенишные скорби (лихорадки), а лихого-де в том ничего нет». Другой подсудимый
объявил, что ему положили в зеп* травы в то время, как он был на кружечном дворе
пьяный, в беспамятстве. Крестьян, оговоренных иноземцем Зинкою, пытали, а потом
били батогами, чтоб впредь неповадно было напиваться до беспамятства и носить
при себе коренья.
Обвинения в чародействе нередко возникали из чувства личного
недоброжелательства, ненависти и мести; при этом хватались за первое
неосторожное слово, сказанное в раздражении, запальчивости, спьяну или ради
шутки. От времен царя Алексея Михайловича дошло до нас судное дело между Никитою
Арцыбашевым и Иваном Колобовым. Сначала Арцыбашев в поданной им челобитной
обзывал Колобова кудесником и утверждал, будто видел у него «волшебные
заговорные письма», которыми тот испортил его жену и околдовал бояр и воевод; а
потом противники помирились и подали заявление, что желают прекратить это дело,
что Никита возбудил его затейкою, исполняя свою недружбу, так как между ними и
допрежь сего были многие тяжбы в поместном приказе и взаимные иски о
бесчестии...
* карман
14*
419
В 1606 году поданы были в Перми две любопытные жалобы: оба челобитчика сделали
извет — один на крестьянина Тренку Талева, что тот напустил икоту на его жену, а
другой — на посадского Семейку Ведерника, который будто бы напустил икоту на его
товарища по торговле; обвиняемых пытали и вкинули в  тюрьму.   Тренку  жгли  на 
розыске  огнем,  и  были  ему  три встряски, а Семейку приводили к пытке два
раза. Мнимые преступники жаловались в Москву государю  —  на поклеп и
несправедливое истязание, почему велено было произвести повальный обыск; попы по
священству, а посадские люди и волостные крестьяне под присягою должны  были
показать:   пускают ли порчу Тренка Талев и Семейка Ведерник? И буде обыскные
люди очистят их, скажут, что они тем не промышляют, то немедленно отпустить их
на свободу. Томительная икота и доныне считается нечистым духом, которого
чародеи насылают по ветру на своих ворогов и супротивников; бес поселяется в
человеке и мучит его. Обвинения\^в наслании икоты продолжают волновать сельское
население и еще недавно вызывали вмешательство местных судов. То же воззрение
распространяется и на болезни, сопровождаемые конвульсиями, каковы:  падучая и
виттова пляска. Страдающие этими недугами известны в народе под общим названием
«кликуш». Под влиянием глубоко коренящегося суеверия   кликуши выкрикивают
проклятия и жалобы на тех, кого подозревают в своей порче. В старину появление
кликуш было величайшим несчастьем для всей общины; их болезненный бред
принимался с полным доверием и вызывал судебные преследования. По одному оклику
беснующейся бабы брали оговоренного ею человека к допросу, подвергали пыткам и
вымучивали у него признание в небывалом преступлении. Кликушество сделалось
наконец самым обыкновенным и верным способом мстить за обиды и недружбу:  стоило
только прикинуться кликушею, чтобы подвергнуть своего врага страшным истязаниям
и даже смертной казни. Сверх того, кликуши служили орудием корыстолюбивых дьяков
и воевод, которые нарочно по-дущали их оговаривать богатых людей и потом,
пользуясь обвинением, обирали чужое добро...
Чтобы противодействовать этой нравственной заразе, Петр Великий указом своим
1715 года повелел хватать кликуш обоего пола и приводить в приказы для розыска,
действительно ли они больны или нарочно накидывают на себя порчу? В указе
приведен следующий пример притворного кликушества: в 1714 г. в Петербурге
плотничья жена Варвара Логинова стала кричать, что она испорчена. Взятая к
допросу, она повинилась, что кричала нарочно: случилось ей быть в гостях вместе
со своим деверем; там произошла ссора, и деверя ее прибили. Желая отомстить за
родича, Варвара умыслила обвинить своих недругов в порче и спустя несколько дней
после драки стала выкрикивать дома и в церкви, раза по два и по три в неделю,
как бы в совершенном беспамятье.
420
В 1770 году, в Яренском уезде Вологодской губернии, несколько баб и девок
притворились кликушами и по злобе на разных лиц стали оговаривать их в порче.
Оговоренные были схвачены, привезены в город и там под плетьми вынуждены были
признать себя чародеями и чародейками. Одна из этих мнимых преступниц (по ее
собственному сознанию) напускала порчу по ветру посредством червей, полученных
ею от дьявола; она доставила судьям и самих червей, а те препроводили их в
сенат; оказалось, что это — личинки обыкновенных мух...
В царствование Федора Алексеевича замечательно дело о заточении ближнего боярина
Артамона Сергеича Матвеева, любимца покойного государя. Враги не могли придумать
лучшего средства для отдаления Матвеева от двора и правительства, как обвинить
его в чародействе. Это тем легче было исполнить, что боярин Артамон Сергеич
любил сближаться с иноземцами и ценил научные знания; десятилетний сын его,
Андрей, учился языкам греческому и латинскому под руководством переводчика
посольского приказа Спафари; а в тот век достаточно было иметь при себе какую-
нибудь иностранную книгу и медицинские пособия, чтобы возбудить подозрение в
волшебстве. По свидетельству Олеария, во время пожара, бывшего в Москве при царе
Михаиле Федоровиче, у одного немца-живописца нашли череп и только поэтому хотели
сжечь его как волшебника; при стрелецких смутах доктор фон Гаден заплатил жизнью
за то, что у него в доме нашлись сушеные змеи. Вследствие подговора, Давыдко
Берлов, лекарь, и карло Захарка, проживавший в доме Матвеева, донесли на него,
будто бы он вместе с доктором Стефаном и переводчиком Спафари, запершись в
палате, читали черную книгу, и в то время явилось к ним множество нечистых
духов. По этому доносу Матвеев был сослан в заточение в Пусто-зерский острог;
боярство у него отнято, а имения отобраны в казну. Матвеев несколько раз писал в
Москву к государю, патриарху и боярам, стараясь оправдаться в возведенном на
него преступлении, но попытки эти не имели успеха....
Князь М. Щербатов10 заметил, что «наипросвещеннейший муж в России князь Василий
Васильевич Голицын (известный наперсник царевны Софии) гадателей призывал и на
месяц смотрел о познании судьбы своей. Отзыв этот подтверждается официальными
документами. Во время крымского похода Голицын, извещая Шакловитого о безымянном
письме, в котором писано было к малорусам, чтоб пребывали с крымцами в миру:
«Моск-ва-де вам не верит, и большого вашего хотят убить», — прибавляет: «и то,
чаю, ведали они по чарованью некоему». В 1689 году, по его челобитью, пытан был
в земском приказе Иван Бунаков за то, что вынимал княжой след. Из деловых бумаг
розыскного приказа узнаем, что Голицын совещался с колдунами и, опасаясь, чтобы
не остыла к нему любовь Софии, прибегал к чарам: какой-то знахарь давал ему
травы, и князь сыпал их для «прилюбления» в ествы, подносимые царевне, а
421
:отом того знахаря велел сжечь в бане, дабы не было от него роносу. Такое
показание дал Сильвестр Медведев, а ему про о сказывал иконник Васька
Владимиров. Ваську взяли к доносу, пытали, и он повторил те же самые речи.
Обращалась к олдунам и прорицателям и царевна София; для предваритель-ого
испытания она обыкновенно посылала их к Медведеву, оторый и сам занимался
астрологией, гадал по звездам и пред-казывал будущее. Между волхвами особенным
доверием -ее ользовался Дмитрий Силин, вызванный царевною из Польши ечить
болезненные очи царю Ивану Алексеевичу; года с три :ил он в келье Медведева,
уверял, что умеет глядеть в солнце
угадывать, что кому будет, знал заговаривать грыжу, пособ-ять жене и мужу и
вылечивать от болезней живота. Силин рачевал на Москве многих, в том числе и
князя Голицына: (упал ему живот и нашел, что князь «любит чужбину, а жены зоей
не любит». Этому пришельцу Медведев открыл, что царев-а хочет выйти замуж за
Голицына, Шакловитого намерена делать первым у себя правителем, а его,
Медведева, патриар-ом, и просил посмотреть в солнце: сбудется ли это? Силин два
аза всходил на Ивановскую колокольню и будто бы видел, что у государей венцы на
главах, у Голицына венец мотался на )уди и на спине, сам он стоял тёмен и ходил
колесом, царев-а была печальна и смутна, Медведев был тёмен, а Шакловитый эвесил
голову». Когда Петр начал торжествовать над своею ;строю, Медведев бежал в
монастырское сельцо Микулино с >емя стрельцами; там они виделись с волхвом
Ваською Икон-жом и советовались с тремя колдунами: коновалом Бобылем, юрником
Охапкиным и портным Матвеевым. Очные ставки с аткою вынудили у него признание в
справедливости всех сде-шных изветов; вместе с ним пытаны Кабанов (дано 17 уда-
)в), Бобыль (35 ударов), Охапкин (10 ударов); прочие ведуны )дьшаны только для
страху. При этом некоторые из них объ-шли и свои шепты (заговоры), а другие
показывали, что ника-ш ворожбы не знают, а ворожили «издеваючись». Очевидно, :е
преступление состояло в суеверных попытках помощию чар и говоров призвать
царскую милость на опального боярина. Боя-! приговорили: Безобразову отсечь
голову, жену его сослать в свинский Введенский монастырь, а двор их, поместья и
вот-шы отобрать бесповоротно; коновалов Дорофея Кабанова и едора Бобыля сжечь в
срубе; остальных колдунов и Щербачо-
бить нещадно кнутом на козле и сослать в Сибирь вместе с : женами и детьми.
Казнь совершилась 8 января 1690 года, эноечики были награждены: им выдано из
описной казны •зобразова по сто рублей на человека, оба они освобождены от
>епостной зависимости и взяты в задворные конюхи.
Но дело этим не кончилось; оно тянулось еще около двух т; розыски производились
воеводами в Коломне, Касимове, зреяславле Рязанском и Нижнем Новгороде. Один
ведун ого-ривал другого, другой — третьего и так далее. Воеводские ро-
зыски были ужасны: привлеченных к делу ворожей и колдунов пытали по нескольку
раз со встряскою. Некоторые из них винились в ворожбе на бобах, воде и деньгах;
другие же, несмотря на истязания, ни в чем не сознавались и умирали под пыткою
или в тюрьме до окончания следствия.
Реформа Петра Великого не могла поколебать векового предубеждения против
колдунов и ведьм. В ту эпоху, когда она совершалась, во всей Западной Европе,
служившей для нас образцом и примером, вера в колдовство составляла общее
достояние умов и подчиняла своим темным внушениям не только простолюдинов,  но 
и  духовенство,   ученых  и   самые  правительства. Между тем как у славян,
соответственно простоте их быта, далекого от строгих юридических определений,
книжной учености и богословской схоластики, предания  о волшебстве удерживались
в устных, отрывочных и безыскусственных рассказах  — на Западе мы встречаем
целый ряд учено-богословских трактатов о духах злобы и их связях с людьми,
трактатов, обработанных  систематически  и  доведенных до  изумительного 
анализа всех   мелочных   подробностей.   Эта   средневековая   литература
дополняла и формулировала народное суеверие, скрепляла его своим авторитетом и
имела огромное влияние на общественные нравы,   судебные   процессы   и  
законодательные   установления. Уполномоченные от высших правительственных
властей инквизиторы ездили по различным областям Италии, Франции, Германии и
других земель, где только проносилась молва о чародействе;   следственные
комиссии приступали к делу  со всеми ужасами пыток и  вынуждали самые 
чудовищные  признания. Число жертв, погибавших от руки палача, превосходит
всякое вероятие.  От издания  буллы Иннокентия  VIIIu  (1484  г.),  направленной
против колдунов и ведьм, до окончания казней за волшебство — в одной Германии
насчитывают более ста тысяч человек, осужденных на смерть, в Англии за все
время, пока продолжались   там   подобные   преследования,    погибло   более
30000 человек. Не подлежит сомнению, что не одни пытки заставляли признаваться в
небывалых сношениях с чертями; что бывали и добровольные самообвинения,
исходившие из того болезненно  суеверного  настроения,  отдаваясь  которому 
человек всякое  непонятное  ему  действие  и  всякую  тревожившую  его мечту
готов был приписать сверхъестественным, демоническим силам. С особенною
наглядностью раскрывается это в тех процессах, где были замешаны дети. Под
обаянием предрассудков, всосанных с молоком матери, впечатлительная фантазия
детей принимала сновидения, горячечный бред и мечты напуганного воображения за
живую действительность. В знаменитом процессе 1669 года, в шведской деревне 
Мора, малолетние дети смело и настойчиво утверждали, что они околдованы и были в
сношениях с дьяволом. Такое гибельное заблуждение действовало нередко как
нравственная зараза и, зародившись в умах некоторых мальчиков или девочек,
немедленно сообщалось от них
423
у детскому населению. Во Франции в одном благотворитель-заведении в продолжение
полугода почти все воспитанни-бъявили себя ведьмами, рассказывали о сообщении
своем с ими, о своих полуночных сборищах, пирах и плясках. Не-гных детей так же
безжалостно пытали, как и взрослых, кение и казни ведьм продолжались почти до
конца XVIII зтия. В истории Англии известен процесс 1716 года, когда и его
^девятилетняя дочь были повешены за то, что преда-дьяволгу—и производили бури; в
1728 году в венгерском це Сигедине сожгли тринадцать колдуний; в 1749 г. в
j;6ypre сожжена, как волшебница, Мария Рената; в като-ском кантоне Гларусе
подобная же казнь совершена над мою в 1786 году. '.сно, что при Петре Великом
влияние Западной Европы не
0  подействовать смягчительно на дух нашего законодатель-} артикулах Воинского
устава  1716 года предписывается:
кто из воинов будет чернокнижник, ружья заговорщик и сульный чародей, такого
наказывать шпицрутеном и за-шнием в оковы или сожжением. В толковании к этой
статье авлено, что сожжение определяется чернокнижникам, вхо-IM в обязательство
с дьяволом. Лиц, пойманных с волшеб-
1  заговорами и гадательными тетрадками или уличенных переписке, продолжали
подвергать телесным истязаниям;
ге заговоры и тетрадки (на основании указа царя Федора гсеевича) посылались на
просмотр к ректору Славяно-э-латинской академии... По образцу западных теорий, в
богословия внесено было объяснение различных ви-золшебства. Колдуны, по словам
ученого профессора, могут рнем вырывать крепчайшие деревья, переставлять засеян-
поля с одного места на другое, делаться невидимками, пре-(аться в различные
образы и совершать многие другие ча-Зудные дела XVIII столетия до сих пор
остаются неиздан-д и малодоступными для исследователя; но даже из тех огих
материалов, на которые можно сослаться в настоящее я, нетрудно убедиться, как
сильно живучи народные суе-я и как долго еще после реформы Петра продолжались
пре-звания мнимого чародейства. В 1750 году возникло, напри-дело о сержанте
Тулубьеве, который обвинялся в соверше-любовных чар. Обстоятельства этого дела
так изложены в :емории тобольской консистории: ширванского пехотного а сержант
Василий Тулубьев, квартируя в городе Тюмени у ,i разночинца Екатерины
Тверитиной, вступил в блудную з с ее дочерью Ириною, а потом ее, Ирину, насильно
обвен-:о своим дворовым человеком Родионом Дунаевым, но жить м не позволил.
Чтобы закрепить любовь и верность Ирины, а третий день после венца брал ее с
собой в баню и творил нею разные чары: взяв два ломтя печеного хлеба, Тулубьев
рал ими с себя и с своей любовницы пот; затем хлеб этот [ал с воском, печиною,
солью и волосами, сделал два колоб-
ка и шептал над ними неведомо какие слова, смотря в волшебную книгу. Он же,
Тулубьев, срезывал с хоромных углов стружки, собирал грязь с тележного колеса,
клал те стружки и грязь в теплую банную воду и приготовленным настоем поил
Ирину; поил ее и вином, смешанным с порохом и росным ладаном; наговаривал еще на
воск и серу и те снадобья заставлял ее носить, прилепив к шейному кресту, а сам
он постоянно носил при себе ее волосы, над которыми также нашептывал. Подобными
чарами Тулубьев так приворожил Ирину, что она без него жить не могла, и когда
ему случалось уходить со двора — бегала за ним следом, тосковала и драла на себе
платье и волосы. Консистория определила:  лишить Тулубьева сержантского звания и
сослать его на покаяние в енисейский монастырь, а брак Ирины с Дунаевым
расторгнуть;  как блудница, Ирина должна бы подлежать монастырскому заключению,
«но понеже она навращена к тому по злодеянию того Тулубьева, чародейством его и
присушкою, а не по свободной воле, — для таких резонов от посылки в монастырь ее
освободить».
Но рано или поздно дух суеверия должен был уступить перед успехами ума и
общественного просвещения. Философское движение второй половины XVIII века
вызвало более светлые взгляды на природу и человека, потрясло вековые
предрассудки, заставило сознаться в бесполезной жестокости пыток и утвердило
великую идею веротерпимости; вместе с этим оно погасило костры инквизиции и

НАРОДНЫЕ ПРАЗДНИКИ

Деление года  у  древних славян определялось теми естественными, для всех
наглядными знамениями, какие даются самою природою. Год распадался на две
половины: летнюю и зимнюю, — и начинался с первого весеннего месяца — марта, так
как именно с этой поры природа пробуждается от мертвенного сна к жизни и светлые 
боги приступают к созиданию своего благодатного царства. Апокрифы и народные
поверья относят сотворение мира и первого человека к марту месяцу. Водворение
христианства на Руси не скоро изменило старинный обычай начинать новолетие
мартом. Церковь, руководствуясь византийским календарем и святцами, приняла
годичный круг индик-товый   —   сентябрьский;   народ  же  и  князья  оставались 
при своем мартовском годе и продолжали обозначать месяцы древне-славянскими
именами.  И Нестор, и его продолжатели держались мартовского года;  к
сентябрьскому счислению летописцы
425
перешли уже в позднейшее время: так, в Троицкой летописи сентябрьское счисление
начинается с 1407 года, а в Новгородских — не прежде покорения Новгорода Иваном
III. В делах житейских и гражданских мартовский счет, вероятно, продолжался до
конца XV века. В 1492 г. созванный в Москве собор, установив церковную пасхалию
на восьмое тысячелетие', перевес начало гражданского года с 1 марта на 1
сентября; январский же год введен уже Петром Великим...
Времена года и месяцы получили свои названия от тех характеристических
признаков, какие усваивались за ними периодическими изменениями погоды и ее
влиянием на возрождение и увядание природы, плодородие земли и труд человека.
Ведя жизнь пастухов, звероловов и пахарей, первобытные племена по своим
обиходным занятиям должны были обнаруживать самое усиленное внимание ко всем
явлениям природы, и действительно, наблюдения их отличались необыкновенной
живостью и закреплялись метким, живописующим словом...
Древнеславянские   названия    месяцев   частью   занесены   в * церковный  
съборник»,   приложенный   к   Остромирову   еванге-ЛРХЮ (1056 г.), в харатейное
евангелие 1144 года и в некоторые другие старинные  рукописи;   частью  и 
доныне  удерживаются между болгарами, поляками и иными славянскими племенами: 1)
Январь — древн. прссинец, болг. студени-ят и лов'заец. Первое название
производят от про-синети (синути — совершенный вид от глагола сияти) и видят в
нем указание на возрождающееся солнце. 12 декабря у нас слывет солоноворот:
солнце поворачивает на лето, и в январе дни уже начинают заметно увеличиваться
(проясняться), а ночи сокращаются. У болгар декабрь называется коложег, т. е. 
месяц возжжения солнечного колеса. Сеченъ (от глагола сечь) вполне соответствует
польскому стыченъ (от тыкать, ткнуть, тнутъ и старин, тяти или тети — сечь,
бить); с этим именем предки наши могли соединять мысль о «переломе зимы» (в
январе половина зимы оканчивается, а половина остается) или еще вероятнее —
мысль о трескучих, все поражающих  морозах. Декабрь, январь и февраль месяцы
издревле назывались волчьим временем, потому что Зима, в образе волка, нападала
тогда на мир и мертвила его своими острыми зубами. Для обозначения февраля также
употреблялось название сеченъ:   сверх  того, его называли лютым  —  эпитет,
постоянно прилагавшийся к волку.
2)   Февраль  —   сеченъ  (болг.  сечен или сечко) и  снежен...
3)  Март — сухы(и)й, березозол, свистун (пора ветров) и про-летье.
4)  Апрель — брезозор и березозол, цветень, заиграй-овраж-ки, т. е. пора
весенних потоков, скачущих по скатам гор и оврагов. Название березо-зол —
березо-зор есть сложное;  вторая половина слова указывает на действие вешнего
тепла, которым вызывается в березах сладкий сок, употребляемый поселянами вместо
напитка (сравни:   «зорить ягоды»  — выставлять их на
426
солнце, чтоб доспели; «зорнить пряжу» — выставлять ее в весеннее время по утрам,
чтоб она побелела; июль — месяц сушения скошенной травы — известен в народе под
именем сено-зорника).
5)  Май — травенъ. У наших поселян май называется мур (мурава — трава), а начало
этого месяца — росеник.
6)   Июнь  —  изок, червец. Слово изок означает кузнечика; в одной рукописи XVII
века, при исчислении старинных названий месяцев, июнь назван  «паутной, сиречь
комарной»;  в областном  словаре  паут  —   слепень,  овод.  Следовательно, 
июнь обозначался как время стрекотания кузнечиков, появления комаров, слепней и
оводов. Соответственно декабрю — коложегу (зимнему повороту солнца), июнь
назывался кресник, от крес — огонь, летний солоноворот — праздник Купалы, когда
солнечное  колесо,  достигнув  высшей точки  на  небе,  начинает спускаться
вниз. На Руси месяц этот слывет макушкою лета: «Всем лето пригоже, да макушка
тяжела»  (т. е. утомительна зноем).
7)  Июль — червенъ, липец. Червен, червенец от слова червь, что подтверждается и
датскими названиями этого месяца, т. е. время собирания насекомых, известных под
именем  червца и употребляемых на окраску;   червленый — темно-красный,
багряный... Сенозо(а)рник, сеностав (время гребли и складывания сена в стога).
Другие названия, даваемые русскими поселянами июлю:  страдник (от страда — пора
жатвы и сенокоса) и гроз-пик.
8)   Август  —  зарев,  серпень,  зорничник и  капустник.  Это время созревания
нив (зорничник от зорить — зреть), жнитвы, действия серпом и перевозки сжатого
хлеба (коловоз).
9) Сентябрь — рюе(и)н, болг. рюен, руян, сибирск. рёв — время  половых 
отношений  копытчатых  зверей;   август  месяц  — зарев. Чехи дают подобное же
название и месяцу октябрю. Таким  образом август и два следующие за ним месяца
обозначались как период, в который олени и другие копытчатые животные бывают в
течке и подымают дикий рев. Другие названия, даваемые сентябрю: вресень (от
врес, верес); болг.  гроздо-бер — время сбора вереска и виноградных гроздий; 
осенины.
10)   Октябрь  —   листопад,   паздерник,   от  слова   паздер   — кострика, ибо
в этом месяце начинают мять лен и коноплю; зазимье и грязник.
11)   Ноябрь  —   груден (грудън),  листопад;   у  литовцев  календарным знаком
erd служил древесный лист.
12)  Декабрь — студен (студеный, студъный), зимник, польское груденъ. В древней
летописи встречаем следующие любопытные указания:  «Поидоша на колех (на
колесах), а по груд-ну пути;  бе бо тогда месяц груден»;   «А зима была гола
(бесснежна), и ход конем был нужн, грудоват», т. е. от стужи застыла, смерзлась
грязь;  груда доныне употребляется поселянами в значении мерзлой, не занесенной
снегом грязи, лежащей по улицам и дорогам.
427
Исчисленные нами славянские названия месяцев преимущественно указывают на быт
земледельческий. Круг наблюдений ограничивается произрастанием травы,
распусканием цветов и деревьев (березы, дуба, липы), сенокосом, жатвою,
молотьбою, уборкою льна, сбором винограда (в южных местностях) и теми резкими
изменениями в погоде, которые, уславливаясь различным положением солнца, так
могущественно влияют на плодородие земли и благосостояние человека. Зимний и
летний повороты солнца, стужа и снег зимою, журчащие ручьи и осушение земли
весною, падение росы, появление комаров и оводов, стрекотание кузнечиков, вной в
половине лета, падение листьев и грязь в осеннюю по&у - все это отразилось в
народном календаре славянина. От древнейшего пастушеского быта удержались только
три названия, указывающие на те периоды, когда скотина меняет свои рога, когда
начинает она спариваться (пора течки или рева) и когда коровы бывают обильны
молоком. Обозначая различные времена года по их характеристическим признакам,
предки наши не соединяли с приведенными названиями месяцев строго определенных
границ; одно и то же имя [филагалось к двум и трем соседним месяцам. С одной
сторо-зы, самые признаки, подмеченные народом, могли относиться к более или
менее продолжительному времени: так, стужа, морозы и снега продолжаются во всю
зиму; имя «просинца» просветляющего, увеличивающего дни) с равным правом могло
трилагаться и к концу декабря, и к двум последующим месяцам; эпитет «травяного»
одинаково идет и к апрелю, и к маю i так далее. С другой стороны, периодические
изменения в кизни природы совершаются в разных местностях не одновре-генно, а
раньше или позднее; на юге, например, весна устанав-швается ранее, а зима
позднее, чем на севере; с тем вместе Е земледельческие работы там и здесь
пригоняются к различили срокам. Этими естественными условиями объясняется и
геремещение некоторых названий с одного месяца на другой. ?ак, имя «листопада»,
даваемое в южных местностях ноябрю, в :редней и северной полосах должно было
перейти на октябрь. Отдельные дни или числа месяцев получили у поселян свои
юобенные прозвания, сообразно с соответствующими им при-наками обновляющейся ими
замирающей природы и с при-'роченными к ним крестьянскими работами: января 16-го
— Ierp-полукорт (половина запасов съедена), 18-го — Афанасий-•омонос («На
Афанасия береги нос!» — намек на сильные мо-юзы), 22-го — Тптяофей-полу зимник,
24-го — Аксияъя-полузим-ица, или полухлебница; февраля 11-го — Еласкй-сшиби рог
с имы! 28-го — Василий-калельтшк; марта 1-го — Евдокия-люшниха (плющать —
капать, течь, издавать звук падающих апель, плюшка и плюшина — сосульки под
крышами), 4-го — 'ерасим-грачевнц/с (прилет грачей), 17-го — Алексей с гор вода
:ли с гор потоки, 19-го — Царъя-загрязни проруби; апреля -го — пустые щи, 8-го —
Родион-ледолож, 11-го — Антип-
428
водопол, 12-го — Василий-вывертш оглобли (оставляй сани, снаряжай телегу), 23-го
- - Егорий-стсотогеас (выгон скота в поле), 26-го — Стеиан-ранопашец; мая 2-го —
соловьиный день, 3-го — зеленые щи, 5-го — Ирина-рассадника (рассадка капусты),
6-го — Лов-горошник (посев гороха), 9-го — Никола вешний, травной, 13-го —
Лукерья-комарница (появление комаров), 23-го — Леонтий-огуречник (посадка
огурцов), 29-го — Фео-досья-колосяница (рожь начинает колоситься); июня 12-го —
Петр-noeopor (летний поворот солнца), 13-го — Акулкна-гречуш-ница (посев гречи)
или задери хвосты, т. е. время, когда скотина, кусаемая комарами, мошками и
оводами, бегает по полю, задравши хвосты («строчится»); июля 23-го — Пуд и
Трифон бессонники (пора усиленных работ, страды), 27-го — Никола качанный;
августа 4-го — Евдокия-жалинуха (сбор малины), 26-го — Наталья-овсякнм^а, 28-го
— Анка-скирдница; сентября 15-го — Никита-регеорез (сбор репы) или гусепролет,
24-го -Фекла-заревница; октября 14-го — Прасковья-льнянка; декабря 12-го —
Спиридон-солоноеорог.
Мы знаем, какое сильное влияние оказывал язык в области народных представлений;
в этом отношении дневник русских поселян предлагает много любопытных данных.
Рассчитывая дни и распределяя занятия по святцам, принесенным на Русь вместе с
христианством, поселянин непонятные для него, по их чужеземному лингвистическому
образованию, имена месяцев и святых угодников сближает с разными выражениями
отечественного языка, насколько эти последние могут определить характер данного
времени, связанных с ним работ и погоды — теплой или холодной. Не справляясь с
действительным происхождением и смыслом того или другого имени, русский человек
старается объяснить его собственными средствами, приискивает ему свой подходящий
по звукам корень и, таким образом, играя словами, стремится все чуждое
претворить в свое родное, легко доступное его простому пониманию. На сретенье (2
февраля), по народному поверью, зима с летом встречается; в марте месяце солнце
начинает маритъ, т. е. припекать землю, отчего над нею струится пар; но по утрам
еще продолжаются морозы (утренники), которых со дня сорока мучеников (9 марта)
бывает сорок; думают, что в этот день возвращаются из ви-рия сорок разных
пташек, а сорока начинает строить гнездо и кладет в него сорок палочек. Холода,
или сиверы, оканчиваются днем Сидора (14 мая), которого потому называют сивирян.
5 апреля: «Пришел Федул — теплый ветер подул». В апреле земля преет. В мае
домашний скот мается от бестравицы; в первый день этого месяца на Ерелгея-
запрягальника, или ярёмника, начинают пахать и потому на рабочих лошадей и быков
надевают ярмо (ярем); работа эта оканчивается к 31 мая — ко^дню Еремея-
распрягальника. 2 мая, посвященное памяти князей Бориса и Глеба, крестьяне
называют барышденъ — вследствие созвучия имени Борис со словом барыш; торговцы
стараются то-
429
гда продать что-нибудь с выгодою, дабы во весь год торговать прибыльно. «Борис и
Глеб засевают хлеб» 24 июля: поговорка, относящаяся к этому числу, уверяет: 
«Борис и Глеб — поспел хлеб». В деревнях и селах празднуют оба означенные дня —
цля того, чтобы круглый год получать барыши и чтобы отвра-гить от нив
губительные грозы. Это случайное совпадение слов: Глеб — хлеб, Борис — барыш (т.
е. выгоды от торга хлебом, главным богатством земледельца) и самое время
празднования Бориса и Глеба при начале посевов и в жатвенную пору — дали довод
перенести на этих святых древнее чествование Перуна, как  творца  урожаев...  
Если  на  Мокия,  прозванного   мокрым 11 мая), идет дождь, то все лето будет
мокрое; если же дождь :лучится на Макрину (Макриду —  19 июля), то предстоящая
>сень будет мокрая, дождливая, и наоборот, отсутствие дождя $ эти дни предвещает
сухое лето и сухую осень. Подобно тому: (ели на Сидора (14 мая) будет сиверко,
то ожидай лета холод-юго; и если на Пахомия (15 мая) будет тепло, то и лето
пахнёт •еплом. На Константина и Елену (Алена-длинные льны, лено-•ейка — 21 мая)
советуют сеять лен, а на Макавеев (1 августа) обирать мак.  16  июня на Тихона
затихают (перестают петь) гонцы; 29 июля, посвященное имени Калинина, называется
ка-шнники — зарницы, отдаленные молнии, видимые по вечерам ia горизонте в  конце
июля и августа,  от  калить (раскалять, •алена стрела, калина — красная ягода);
23 августа на Луппа тренний  мороз  овсы  и  льны  лупит.   1   сентября  —  
Семенов раздник, и потому в этот день грешно засевать семена; со дня эедора
Студита (11 ноября) начинает студить (холодеет):  «Фе-рр Студит землю студит». 4
декабря Варвара дорогу заварит заморозит):   «Варвара  заварит,  а  Савва (5
декабря)  засалит» ",ало — плавающие по рекам ледяные пленки). С того же време-и 
замечают  сокращение  ночей:   «Варвара  ночи  урвала,  дни риточала».
В последовательных превращениях природы, в характери-гических признаках и
свойствах различных времен года древне племена усматривали не проявление
естественных законов, действие одушевленных сил — благотворных и враждебных, х
вечную борьбу между собою, торжество то одной, то другой гороны. Поэтому времена
года представлялись нашим предкам г отвлеченными понятиями, но живыми
воплощениями стихий-ых богов и богинь, которые поочередно нисходят с небесных
лсот на землю и устраивают на ней свое владычество. По лазанию старинных
пасхалий, «весна наречется, яко дева укра-ена красотою и добротою, сияюще чудно
и преславне, яко 1витися всем зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем... ето
же нарицается муж тих, богат и красен, питая многи чело-жи и смотря о своем
дому, и любя дело прилежно, и без ле->сти возстая заутра до вечера и делая без
покоя. Осень подобна ене уже старе и богате и многочадне, овогда дряхлующи и се-
ющи, овогда же радующися и веселящися, рекше иногда (пе-
чальна от) скудости плод земных и глада человеком, а иногда весела сущи, рекше
ведрена и обильна плодом всем, и тиха и безмятежна. Зима же подобна жене —
мачихе злой и нестройной и нежалостливой, яре и немилостиве; егда милует, но и
тогда казнит; егда добра, но и тогда знобит, подобно трясавице, и гладом морит,
и мучит грех ради наших». Согласно с этим, церковная живопись допускала
аллегорические изображения весны, лета, осени и зимы. Нет сомнения, что подобные
изображения заимствованы нашими художниками из античных источников, чрез
посредство Византии; но такое заимствование нимало не противоречило народному
пониманию, ибо поэтические олицетворения времен года шли из глубокой древности и
принадлежали славянам наравне со всеми другими родственными племенами. В «Эдде»
лето и зима представляются одушевленными существами: первое — добрым,
дружелюбным, а вторая — злым, жестокосердным. И у немцев, и у славян до сих пор
уцелели следы этих образных представлений в народных поговорках и общепринятых
оборотах речи: «Весна (лето, осень или зима) на дворе, воротилась, пришла». Лето
и май месяц (весна) рядятся в зеленые, густолиственные уборы, а зима надевает на
себя белоснежный покров или саван (вследствие сближения ее с богинею Смертью); и
лето, и зима являются со своими слугами и помощниками: первое — с грозами,
буйными ветрами и дождями, последняя — со снегом, инеем, метелями, вьюгами и
морозом, которые в древнепоэтических сказаниях олицетворялись сильномогучими
богатырями и великанами. Оба они состоят в нескончаемой вражде («Зиме и лету
союзу нету»), преследуют друг друга и сражаются между собою точно так же, как
день сражается с ночью. Сходные, аналогические черты, подмеченные в сменах дня и
ночи, лета и зимы, заставили народную фантазию сближать ежедневную борьбу света
и мрака с ежегодною борьбою тепла и холода и повели к постоянному смешению
мифов, относящихся к этим разнородным физическим явлениям. Лето отличается
ясностью, блеском солнечного света, как белый день; зима же потемняется снежными
облаками и туманами и уподобляется ночи. День и весна пробуждают спящую,
безмолвную природу и радуют весь мир, а ночь и зима погружают ее в сон — подобие
смерти и придают ей печальный характер. В нашем областном языке слетъе
употребляется в значении не только летнего времени и урожая, но и вообще удачи,
успеха; напротив, слова неслетъе и без-летье означают, во-первых, неурожайное
лето и, во-вторых, неудачу, несчастье; поэтому говорят: «Пришло на него без-
летье!» — что равносильно выражению: «Пришла на него невзгода!» Прилагательное
веселый некоторыми лингвистами сближается со словом весна; «Настали для кого
светлые, ясные дни» — дни радости, веселья; черный день — день печали,
несчастья; смотреть сентябрем, отуманиться — быть унылым, печальным. Закликая в
марте и апреле месяцах весну, по-
431
селяне обращаются к ней, как к существу живому, благодатному, творческому:
а)  Весна, Весна красная! Приди, Весна, с радостью, С великою милостью:
Со льном высоким, С корнем глубоким, С хлебами обильными.
б)  Весна красна! На чем пришла, На чем приехала? На сошечке,
На бороночке.
О Зиме и Осени рассказывают, что они приезжают на пегих кобылах; с половины
ноября Зима, по народному поверью, встаег на ноги, кует морозы, стелет по рекам
мосты и выпускает на белый свет подвластных ей нечистых духов; с 12 декабря она
ходит в медвежьей шубе, стучится по крышам избушек, будит баб и заставляет
топить печи; идет ли она по полю — за ней следуют вереницами Метели и Вьюги и
настойчиво просят дела, идет ли по лесу — сыплет из рукава иней, идет ли по реке
— на три аршина кует под своими ногами воду. Более наглядные олицетворения
времен года встречаем у белорусов. Весну они называют Ляля, лето — Цеця, осень —
Жыцень, зиму — Зюзя.
Ляля представляется юною, красивою и стройною девою; существует поговорка:
«Пригожая, як Ляля!» В честь ее празднуют накануне Юрьева дня, и праздник этот
известен под именем Лялъника. На чистом лугу собираются крестьянские девицы;
избравши из своей среды самую красивую подругу, они наряжают ее в белые покровы,
перевязывают ей руки, шею и стан свежею зеленью, а на голову надевают венок из
весенних цветов: это и есть Ляля. Она садится на дерн; возле нее ставят разные
припасы (хлеб, молоко, масло, творог, сметану, яйца) и кладут зеленые венки;
девицы, схватившись за руки, водят вокруг Ляли хоровод, поют обрядовые песни и
обращаются к ней с просьбою об урожае... Ляля раздает им венки и угощает всех
приготовленными яствами. Эти венки и зелень, в которую наряжалась Ляля,
сберегают до следующей весны.
Цеця — дородная, красивая женщина; в летнюю пору она показывается на полях —
убранная зрелыми колосьями — и держит в руках сочные плоды.
Жыцень представляется существом малорослым, худощавым, пожилых лет, с суровым
выражением лица, с тремя глазами и всклокоченными, косматыми волосами. Он
появляется на нивах и огородах, после снятия хлеба и овощей, и осматривает: все
ли убрано как следует в добром хозяйстве. Заприметив много колосьев, не
срезанных или оброненных жнецами, он собирает их, связывает в сноп и переносит
на участок того хозяина, где
хлеб убран начисто, с бережливостью; вследствие этого на будущий год там, где
Жыцень подобрал колосья, оказывается неурожай, а там, куда перенес он связанный
сноп, бывает обильная жатва. Когда Жыцень странствует в виде нищего и при
встрече с людьми грозит им пальцем, это служит предвестием всеобщего неурожая и
голода в следующем году. Во время осенних посевов он незримо присутствует на
полях и утаптывает в землю разбросанные зерна, чтобы ни одно не пропало даром.
Судя по этим данным, Жыцень принадлежит собственно к породе эльфических духов,
блуждающих по нивам и помогающих росту и зрению хлебных злаков; белорусы
сочетали с ним представление осени, так как к этому времени года относится
окончательная уборка и умолот снопов и посев озимого хлеба. Имя Жыценъ есть
производное от слова жито (рожь), что подкрепляется и народными поговорками:
«Жыцень хлеба дав», «Бард-жей на Жытня, кали в засеке хлеба не прытне» 2.
Зюзя — старик небольшого роста, с белыми что снег волосами и длинною седою
бородою, ходит босой, с непокрытою головою, в теплой белой одежде, и носит в
руках железную булаву. Большую часть зимы проводит он в лесу, но иногда заходит
и в деревню, предвещая своим появлением жестокую стужу...
Происхождение имен Ляля, Цеця и Зюзя остается необъясненным; каждое из них
образовалось чрез удвоение коренного слога и все равно уцелели в детском языке:
ляля и цаца употребляются как ласкательные названия ребенка (в смысле: милый,
пригожий, умница), а также для означения игрушки; зюзя употребляется в замену
слова «холодно»: «Не ходи на двор, там зюзя!» Белорусское зюзецъ — мерзнуть,
цепенеть от холода. Вместо олицетворенных времен года в славянских сказках
нередко выводятся действующими лицами Месяцы, как двенадцать братьев,
восседающих на стеклянной горе, т. е. на небе, вокруг пылающего костра-солнца.
Костер этот горит то сильнее (в летнюю пору), то слабее (зимою), смотря по тому,
какой из Месяцев берет в свои руки правительственный жезл. Весенние Месяцы
изображаются цветущими юношами, летние — достигшими полного развития сил мужами,
осенние — пожилыми, стареющими братьями, а зимние — седовласыми старцами...
Главная мысль, лежащая в основе простонародных праздничных обрядов, может быть
выражена в этих немногих словах: смерть природы зимою и обновление или
воскресение ее весною. С первыми признаками весны поселяне уже начинают зазывать
(закликать) ее. Такими признаками служат: пробуждение животных, подверженных
зимней спячке, прилет птиц, появление насекомых и цветение подснежников. \
марта, по русской примете, бабак3 просыпается, выходит из норы и начинает
свистать; 4-го прилетают грачи, 9-го — жаворонки; к 17-му числу лед на реках
становится настолько непрочным, что, пс
432
15 Древо жизни.
433
народному выражению, щука его хвостом пробивает; 25 марта ласточка вылетает из
вирия и, поспешая в здешний мир, несет с собою тепло; 5 апреля пробуждаются
сверчки, а 12-го медведь выходит из берлоги, в которой проспал целую зиму; в мае
месяце земля уже «принимается за свой род». Приведенные приметы не везде и не
всегда оказываются верными: во-первых разные местности пользуются и разными
климатическими условиями, и, во-вторых — независимо от этих условий, год на год
не приходится: зимние холода заканчиваются иногда ранее, иногда позднее. Поэтому
начало весны (ее приход) издревле определялось не наступлением известного в году
дня, а действительным появлением ее знамений...
Ранний прилет ласточки предвещает счастливый, урожайный год. В Малороссии дети
ходят в начале марта по домам, славят ярь и зсленачку и носят с собою деревянную
ласточку или испеченных из хлеба жаворонков; тот же обычай носить деревянную
ласточку соблюдается и болгарами. Не менее важная роль принадлежит в народных
преданиях и поверьях кукушке. У древних индусов она была посвящена Индре, у
германцев — Тору; у греков в образе этой птицы являлся Зевс; у славян, по
свидетельству старинной польской хроники, чествование кукушки связывалось с
культом богини Живы: «Божеству Живе было устроено капище на горе, названной по
ее имени Живец, где в первые дни мая благоговейно сходился многочисленный народ
испрашивать от той, которую почитал источником жизни, долговременного и
благополучного здравия. Особенно же приносились ей жертвы теми, которые слышали
первое пение кукушки, предвозвестившее им столько лет жизни, сколько раз
повторился ее голос. Думали, то высочайший владыка вселенной превращался в
кукушку и сам предвещал продолжение жизни; поэтому убиение кукушки вменялось в
преступление и преследовалось от правителей уголовным наказанием...» Жива —
богиня весны, названная так потому, что приходом своим животворит — воскрешает
умирающую на зиму природу, дает земле плодородие, растит нивы и пажити... Жива
есть сокращенная форма имени Живана или Живена и значит «дающая жизнь». О
весеннем половодье, разлитии рек поселяне доныне выражаются: «Вода заживает».
Все, что служит условием жизни: пища (жито, житница, житник и житор — ячмень,
живность — съестные припасы); домашний кров (жилье, жилой покой, т. е. теплый, с
печкою); материальное довольство (жира, жйрова, житуха — хорошее, привольное
житье, жировать — жить в изобилии, есть вдоволь, жировой — счастливый, богатый —
зажиточный, житии люди — лучшие, достаточные, жировик — домовой, как блюститель
домашнего счастья и хозяйства; в старинных памятниках существительное жир
употребляется в смысле «пажити», «пастбища», а глагол жить в смысле «пастися»),
здравие (заживлять раны, зажило, подобно тому, как от слова быть образовалось
бытетъ — здороветь, тол-
434
стеть), — славянин обозначает речениями, происходящими от того же плодовитого
корня. Названия: «жизнь моя!», «жизне-нок!» — употребляются в народе, как самая
нежная, задушевная ласка. Наоборот, слова, производные от глагола жить, с
отрицанием не, получили значение недоброе: нежителъный — неприязненный, нежит
пли. нежить — олицетворение мучительной болезни, дух смерти. Посвященная богине
Живе, кукушка признавалась вещею, небесною посланницею; она поведает наступление
лета («Зозуля ковала — летечко казала»), начало гроз и дождей, определяет
долготу человеческой жизни и сроки брачных союзов. По ее голосу земледелец
заключает о будущем урожае: если она закукует при восходе солнца и на зеленом
дереве (т. е. в то время, когда леса оденутся листьями), то год будет урожайный,
а если закукует на ночь и на голом дереве — будет голод и мор. Кто впервые
услышит кукушку на тощий (пустой) желудок, тому настоящий год сулит несчастья;
такому человеку не следует закармливать скотину: не то голодать ей всю зиму!„
И вообще все птицы, прилетающие к нам с юга, встречаются как вестницы
благодатной весны. По народному поверью, они являются из райских стран (вирия),
отпирают замкнутые зимнею стужею облака, проливают на землю живительный дождь и
даруют ей силу плодородия. В пении овсянки малороссам слышатся слова: «Покинь
сани, возьми воз!»
Призыв весны начинается с 1 марта; дети и девицы влезают на кровли амбаров,
всходят на ближайшие холмы и пригорки и оттуда причитывают: «Весна, Весна
красная! Приди, Весна, с радостью, с великою милостью...» На 9 марта, когда (по
народной примете) прилетают жаворонки, поселянки пекут из теста изображения этих
птичек, обмазывают их медом, золотят им крылья и головы сусальским золотом п с
такими самодельными жаворонками ходят закликать Весну.
Благослови, мати, Весну закликати, Зиму провожати! Зимочка — в возочку, Летечко
— в човночку.
То есть Зима отъезжает по сухому пути — на возу, а Лето приплывает на челноке,
пользуясь весенним разливом вод. В старину закликание Весны должно было
сопровождаться жертвенными приношениями. И доныне 1 марта, на утреннем рассвете,
болгары выходят встречать Весну с нарочно приготовленным круглым хлебом; наши
поселянки расстилают на поле новый холст, кладут на него пирог и, обращаясь на
восток, говорят: «Вот тебе, матушка Весна!» Затем, оставляя свои дары под
открытым небом, они возвращаются домой, с надеждою, что матушка Весна оденется в
новину и за принесенную ей хлеб-соль уродит в изобилии лен и конопли.
При встрече Весны поются обрядовые песни (веснянки: со-

15*
435
держанием их служит любовь, возжигаемая Ладою в сердцах депиц и юношей) и
совершаются праздничные игрища, идущие из глубокой древности...
У славян существует старинный обычай: встречая весну в марте месяце, совершать
изгнание Смерти или Зимы. Они выносят из деревни соломенное чучело, изображающее
Смерть, топят его в реке или предают сожжению, а пепел бросают в воду; ибо Зима
гибнет под жгучими лучами весеннего солнца, в быстрых потоках растопленных ими
снегов...
В Малороссии при встрече Весны носят по улицам и полям чучело Мары (Марены),
одетое в женское платье, и поют весенние песни; потом ставят это чучело на
возвышенном месте и зажигают его — пока оно горит, поселяне пляшут и закликают
обычными причитаниями Весну. В великорусских губерниях торжество Живы и гибель
Мораны чествуются возжжением праздничных огней на масленицу. Так как неделя эта
сходится с началом весны и так как следующий за нею пост должен был вызывать
особенно строгие церковные запрещения, направленные против языческого культа, то
неудивительно, что во всей Европе масленица (карнавал) получила значение самого
разгульного празднества, посвященного проводам Зимы и встрече Лета. Вспоминая
древнее предание о поезде богини лета (Изи-ды, Фреи, Гольды, т. е. Лады),
рассыпающей по земле щедрые дары плодородия, у нас возили во время масленицы
дерево, украшенное бубенчиками и разноцветными лоскутьями, или деревянную
куклу... В Сибири устраивают на нескольких санях корабль, на котором сажают
ряженых, медведя и масленицу и возят по улицам в сопровождении песенников.
Дерево, корабль и медведь — все это эмблемы весенней природы и ее творческих
плодоносных сил; звуки колокольчиков и бубенчиков — знамения грозовой музыки;
метла, веник и кнут — вихрей и молний; пиво и вино — всеоживляющего дождя. В
таком обрядовом поезде празднуется пришествие (возврат) благодатной Весны.
Наряду с этим совершаются и другие обряды, указывающие на борьбу Весны с Зимою и
поражение последней. В разных губерниях в субботу сырной недели строят на реках,
прудах и в полях снежный город с башнями и воротами — царство Зимы (демона
Вритры), долженствующее пасть под ударами Перуна; участвующие в игре вооружаются
палками и метлами и разделяются на две стороны: одна защищает город, а другая
нападает на него и после упорной, более или менее продолжительной схватки
врывается в ворота и разрушает укрепления; воеводу взятого с боя и разрушенного
города в старину купали в проруби. Вечером в воскресенье (последний день
масленицы, называемый ее проводами) поселяне выносят из своих дворов по снопу
соломы и, сложивши их на окраине деревни, сожигают при радостных кликах и песнях
собравшегося народа, — каковой обряд называется сожжением масленицы. Иногда пуки
соломы навязывают на шесты, pacer г ляют по дороге и палят
436
после солнечного заката, а иногда заменяют их дегтярными бочками. Существует еще
обычай сжигать ледяную гору, для чего собирают по дворам хворост, щепки, худые
кадки, складывают все это на ледяной горе и затем разводят костер, служащий
символическим знамением весеннего солнца, яркие лучи которого растапливают
снежные покровы зимы. Таким образом, олицетворяя самое празднество и ставя это
олицетворение на место древних богинь, заправлявших сменою годовых времен, народ
русский встречу Весны назвал встречею масленицы, а изгнание Зимы — сожжением
масленицы или ее проводами. Одновременно с пробуждением природы от зимнего сна
(омертвения) пробуждаются к жизни и души усопших, осужденные пребывать в
воздушных и заоблачных сферах; поэтому праздник весны был вместе и праздником в
честь усопших предков, обычною порою сношений с ними, посещения кладбищ и
поминок. До сих пор на масленицу бегают по улицам ряженые, что знаменует
появление освободившихся из загробного царства стихийных духов — оборотней, и во
всех домах приготавливаются блины, исстари составлявшие необходимую
принадлежность всякого поминального пиршества...
Как скоро богиня весны победит демонов зимы, она тотчас же одевает поля, сады и
рощи свежею зеленью и цветами. Прекрасные, благословенные дни мая и начала июня
издревле признавались посвященными этой богине и чествовались общенародными
игрищами. В христианскую эпоху такие игрища, совершаемые в честь Весны, были
приурочены к вознесению и троице, так как праздники эти большею частью
приходятся в мае месяце. Четверг, в который празднуется вознесение, и четверг,
предшествующий троице (так называемый семик, потому что бывает на седьмой неделе
после пасхи), получили в глазах народа особенно важное значение по связи
четверга с культом громовника. Перед наступлением означенных праздников поселяне
отправляются толпами в поля и рощи, собирают разные травы, преимущественно
благовонные: чабер, мяту, зорю и калуфер, и рубят молодые березы и другие
лиственные деревья; и по городам и по селам стены внутри домов убираются
древесными ветвями, полы устилаются скошенною травою, а окна пахучими зельями и
цветами; на дворах и по улицам устанавливаются в землю целые ряды березок, липок
и кленов, так что каждый город и каждая деревня превращаются на несколько дней в
зеленые сады... В великорусских губерниях собираются на семите в леса и рощи,
поют песни, завивают венки, срубают молодое березовое дерево и наряжают его в
женское платье или обвешивают разноцветными лентами и лоскутьями. Затем следует
общий пир, изготовляемый в складчину или ссыпчину, т. е. из мирского сбора муки,
молока, крашеных яиц и других припасов; на покупку вина и пива назначаются
денежные взносы. По окончании пиршества подымают наряженную березку, с
радостными песнями и плясками несут ее в деревню и становят в
437
избранном с общего согласия доме, где она и остается гостейкою до троицына дня.
В пятницу и субботу приходят навещать «гос-тейку», а в воскресенье выносят ее к
реке и бросают в воду. Тогда же пускаются по воде и семицкие венки. В Пинском
уезде крестьянские девушки избирают из своей среды самую красивую подругу,
обвязывают ее березовыми и кленовыми ветвями и под именем куста водят по улицам
и дворам, что живо напоминает нам сербскую додолу, с головы до ног убранную в
цветы и зелень. В Полтавской губ. водят тополю, которую представляет девушка, в
разноцветной плахте, с яркими лентами в косах и монистами на груди. В старые
годы, около Воронежа, строили посреди дубовой рощи небольшой шалаш, убирали его
венками, цветами и душистыми травами, а внутри ставили на возвышении соломенную
или деревянную куклу, одетую в праздничное мужское или женское платье; к этому
месту стекались со всех сторон окрестные жители, приносили с собой различные
напитки и яства, водили вокруг шалаша хороводы и предавались беззаботному
веселью и играм. В семицкой березке, «тополе», «кусте», и в троицкой кукле народ
чествовал лесную деву, оживающую в зелени дубрав, или самую богиню Весну,
одевающую деревья листьями и цветами. На троицын день молодежь отправляется в
леса и рощи завивать венки... Приготовив венки, девицы и парни обмениваются ими
друг с дружкою; девицы надевают их на головы, парни украшают ими свои шляпы и
затем приступают к хороводным играм. Вечером, как только сядет солнце, или на
следующий день ходят они на реку и кидают венки в воду. Местом завивания венков
преимущественно выбирают ту рощу, которая прилегает к засеянному полю, — для
того, чтобы рожь уродилась гуще и прибыльнее. В литовских и белорусских
губерниях даже коровам надевают на рога и шеи венки, сплетенные из зелени и
полевых цветов. Венок издревле служил эмблемою любви и супружеской связи. Так
как в весеннюю пору Земля вступает в брачный союз с Небом и так как богиня весны
(Жива) была не только представительницею земных урожаев, но и вообще
покровительницею брака и любовных наслаждений, то и посвященный ей праздник
необходимо должен был считаться лучшим в году временем для заявлений любви и для
гаданий о будущем семейном счастье. Бросая венки в воду, юноши и девицы
допрашивают эту пророческую стихию о своей грядущей судьбе: если брошенный венок
уплывет, не коснувшись берега, — это предвещает исполнение желаний, счастливый
брак и долгую жизнь; если венок закружится на одном месте — это знак неудачи
(свадьба расстроится, любовь останется без ответа), а если потонет — знак
смерти, вдовства или бессемейной жизни (молодцу не быть женатому, девице
оставаться незамужнею). Замечают еще: уцелел ли свежим или завял венок,
сбереженный от семика до троицына дня? В первом случае рассчитывают на
долголетнее и счастливое супружество, а в последнем — ожидают скорой
смерти. Не так давно в Калужской губ. существовало обыкновение, по которому
парень, задумавший жениться, обязан был вытащить из воды венок полюбившейся ему
девицы. Таким образом зелень и цветы играют главную роль на веселом празднике
Весны; ее благотворное влияние именно в том и выражается, что мать-сыра земля,
словно юная и прекрасная невеста, рядится в роскошные уборы растительного
царства...
Но лето гостит на земле короткое время. Солнце, достигнув полнейшего проявления
своих творческих сил, поворачивает на зиму и с каждым днем более и более
утрачивает свой живонос-ный свет; дни начинают умаляться, а ночи удлиняются.
Этот поворот солнца — выезд его в далекий зимний путь — сопровождается народным
празднеством (24 июня). Пламя костров, разводимых в навечерии этого дня, служит
символическим знамением знойного июньского солнца. «Ивановы огни» зажигаются под
открытым небом на площадях, полях и горных возвышениях...
На  Руси  Иванов праздник известен под именем Купали...
Наравне с прочими родственными племенами славяне при летнем повороте солнца
возжигают костры, совершают омовения в реках и источниках и собирают целебные
травы. Костры раскладываются на открытых полях, по берегам рек и преимущественно
на холмах и горных возвышениях; в ночь на 24 июня, как скоро загорятся
ивановские огни, Карпаты, Судеты и Исполиновы горы представляют истинно
великолепное зрелище. На Руси для возжжения купальского костра употребляется
живой огонь; почетные старики добывают его трением из дерева, и пока
продолжается эта работа — собравшийся вокруг народ стоит в благоговейном
молчании, но как только огонь вспыхнет — тотчас же вся толпа оживляется и
запевает радостные песни. Девицы в праздничных нарядах, опоясанные
чернобыльником и душистыми травами, с цветочными венками на головах, и холостые
юноши схватываются попарно за руки и прыгают через разведенное пламя; судя по
удачному или неловкому прыжку, им предсказывают счастье или беды, раннее или
позднее супружество...
В белорусских деревнях в ночь на Ивана Купала вбивают в землю большой кол,
обкладывают его соломой и кострикой и зажигают; когда пламя разгорится,
крестьянки бросают в него березовые ветки и приговаривают: «Кабы мой лен был так
же велик, как эта березка!» Обычай творить омовение на рассвете Иванова дня
засвидетельствован «Стоглавом»: «Егда нощь мимо ходит (читаем в этом памятнике),
тогда отходят к реце (к роще) с великим кричанием, аки беснии, (и) омываются
водою (росою)». Поселяне наши не только сами купаются на этот праздник — ради
здравия тела, но с тою же целью купают и больных лошадей. Роса, выпадающая в
купальскую ночь, в высшей степени обладает живительными и целебными свойствами и
сообщает их полевым цветам и травам. Русины умываются этой ро-
439
сой, дабы отогнать от себя злые немощи и недуги; в Литве канун 24 июня даже
называется праздником росы. По народному поверью, лекарственные травы только
тогда и оказывают действительную помощь, когда будут сорваны на Иванову ночь или
на утренней заре Иванова дня — прежде, чем обсохнет на них роса. Исстари и
доныне ночь на Ивана Купала почитается лучшим в году временем для сбора целебных
трав, цветов и коре-ний...
В половине июня полуденное солнце достигает высочайшей точки на небе, дни
становятся наиболее продолжительными, и наступает пора томительного зноя; на
этой вершине оно остается в течение нескольких дней, называемых днями летнего
солнцестояния, а затем, поворачивая на зимний путь, начинает все ниже и ниже
спускаться по небесной горе. У наших поселян июнь месяц слывет макушкою лета.
Болгары уверяют, что на Иванов праздник солнце пляшет, кружится и вертит
саблями, т. е. разбрасывает яркие, пламенные лучи; по выражению русского народа,
оно играет тогда, пляшет и мечется во все стороны...
По болгарскому поверью, солнце на Иванов день не знает предстоящей ему дороги, а
потому является дева и ведет его по небу. Эта дева — богиня Заря, которая каждое
утро умывает солнце росою и открывает путь его светозарной колеснице и которая
(как мы знаем) постоянно отождествлялась с богинею летних гроз. То деятельное
участие, какое приписывали богу-громовнику в повороте солнца, ярко отразилось во
всех поверьях и обрядах, относящихся к этому времени. Иванова ночь исполнена
чудесного и таинственного значения: в эту ночь источники и реки мгновенно
превращаются в чистое серебро и золото, папоротник расцветает огненным цветом,
подземные сокровища выходят наружу и загораются пламенем, деревья движутся и
ведут между собой шумную беседу, ведьмы и нечистые духи собираются на Лысой горе
и предаются там неистовому гульбищу. Все эти поверья возникли из
древнепоэтических выражений, какими народная фантазия живописала летние грозы.
Призванный повернуть солнцево колесо и освежить удушливый воздух, Перун
совершает этот подвиг во мраке ночи, т. е. облагает небо тучами и превращает
ясный день в непроглядную ночь; поэтому и самое празднование поворота солнца
происходит в ночное время. На потемненном небе загораются молнии, или, выражаясь
метафорически: расцветают огненные цветы; облака и тучи, эти дожденосные
источники и реки, озаряются блеском грозового пламени; бурные вихри потрясают
дубравы, в шуме и треске которых слышатся человеку неведомые голоса; удары грома
разбивают облачные горы и открывают затаенное в их подземельях золото солнечных
лучей; стихийные духи затягивают дикие песни и увлекаются в быструю, бешеную
пляску. Костры, разводимые на Иванову ночь, могли служить эмблемами не только
знойного июньского солнца, но и возжигаемого Пе-
440
руном грозового пламени; это доказывается, во-первых, тем, что угольям и
головням, взятым от купальского костра, приписывается сила и свойства громовой
стрелки и, во-вторых, тем, что в некоторых местах Малороссии купальский костер
заменяется кучею крапивы, каковая замена стоит в несомненной связи с
представлением молнии жгучею травою. Словенцы во время засухи втыкают в забор
Ивановскую головешку, с уверенностью, что она вызовет дождь. Рядом со
скатыванием огненного колеса в реку топили в ней и самого Купала. В Малороссии
уцелел следующий обряд: накануне Иванова дня делают из соломы идола Купала —
иногда величиной с ребенка, а иногда — в настоящий рост человека, надевают на
него женскую сорочку, плахту, монисты и венок из цветов. Тогда же срубают дерево
(преимущественно: черноклен, вербу или тополь), обвешивают его лентами и венками
и устанавливают на избранном для игрища месте. Дерево это называют Мареною; под
ним ставят наряженную куклу, а подле нее стол с разными закусками и горилкою.
Затем зажигают костер и начинают прыгать через него попарно (молодец с девицею),
держа в руках купальскую куклу; игры и песни продолжаются до рассвета. На другой
день куклу и Марену приносят к реке, срывают с них украшения и бросают ту и
другую ъ воду...
В летнюю жару народ призывал громовника погасить пламя солнечных лучей в разливе
дождевых потоков; но самое это погашение должно было напоминать древнему
человеку аналогические представления Ночи, с приходом которой дневное светило
тонет в волнах всемирного океана, Зимы, которая погружает его в море облаков и
туманов и, наконец, Смерти, которая гасит огонь жизни. Прибавим к этому, что на
пути в загробный мир усопшие, по мнению наших предков, должны были переплывать
глубокие воды. Мысль о замирающих силах природы особенно наглядно выражается в
тех знаменательных обрядах, которые еще недавно совершались и были известны в
нашем народе под названием похорон Костромы, Лады и Ярила. По всему вероятию,
обряды эти принадлежали в старину к купальским игрищам... Похороны Костромы в
Пензенской и Симбирской губ. совершались таким образом: прежде всего девицы
избирали из среды себя одну, которая обязана была представлять Кострому; затем
подходили к ней с поклонами, клали ее на доску и с песнями несли к реке; там
начинали ее купать, причем старшая из участвующих в обряде сгибала из лубка
лукошко и била в него, как в барабан; напоследок возвращались в деревню и
заканчивали день в хороводах и играх. В Муромском уезде соблюдалась иная
обрядовая обстановка: Кострому представляла кукла, которую делали из соломы,
наряжали в женское платье и цветы, клали в корыто и с песнями относили на берег
реки или озера; собравшаяся на берегу толпа разделялась на две половины: одна
защищала куклу, а другая '-ападгла и старалась овладеть ею. Борьба оканчивалась
торжеством напада-
441
ющих, которые схватывали куклу, срывали с нее платья и перевязи, а солому
топтали ногами и бросали в воду, между тем как побежденные защитники предавались
неутешному горю, закрывая лица свои руками и как бы оплакивая смерть Костромы.
Должно думать, что кукла эта приготавливалась не только из соломы, но также из
сорных трав и прутьев и что именно поэтому она получила название Костромы. В
областных говорах слово Кострома означает: прут, розгу и растущие во ржи сорные
травы; костра, кострец, костёр, костера — трава метлица, костерь, костеря —
жесткая кора растений, годных для пряжи, кострика — крапива, кострубый
(кострубатый) — шероховатый, в переносном смысле: придирчивый, задорный.
Напомним, что прут, крапива, колючие и цепкие травы принимались за символы
Перуновых молний. В Малороссии соломенная кукла, которую хоронили в первый
понедельник петровки, называлась Кос-грубом, и обряд ее похорон сопровождался
печальною песнею:
Помер, помер Кострубонько, Сивый, милый голубонько!..
Подобный же обряд в Саратовской губ. называется проводами, Весны: 30 июня делают
соломенную куклу, наряжают ее в кумачный сарафан, ожерелье и кокошник, носят по
деревне с песнями, а потом раздевают и бросают в воду. Ярилово празднество
отличалось теми же характеристическими чертами. В Воронеже толпы народа с
раннего утра сходились на городской площади и с общего согласия определяли: кому
из присутствующих быть представителем Ярила; по разрешении этого важного вопроса
избранного облекали в пестрое, разноцветное платье, убирали цветами и лентами,
навешивали на него колокольчики и бубенчики, на голову надевали ему раскрашенный
бумажный колпак с петушьими перьями, а в руки давали колотушку, которая исстари
принималась за эмблему громовой палицы. Шествие Ярила возвещалось барабанным
боем: обходя площадь, он пел, плясал и кривлялся, а следом за ним двигалась
шумная толпа. Народ предавался полному разгулу и после разных игр,
сопровождаемых песнями, музыкой и плясками, разделялся на две стороны и начинал
кулачный бой — стена на стену. В Костроме горожане сходились на площадь,
избирали старика, одевали его в рубище и вручали ему небольшой гроб с куклою,
которая изображала Ярила и нарочито делалась с огромным детородным удом. Затем
отправлялись за город; старик нес гроб, а вокруг него шли женщины, причитывали
нараспев похоронные жалобницы и жестами своими старались выразить скорбь и
отчаянье. В поле вырывали могилу, хоронили в ней куклу с плачем и воем и тотчас
же начинали игры и пляски, напоминавшие языческую тризну...
Некоторые из наших ученых видят в именах Купала, Ярила, Костромы  тслы.о 
названия  летних  праздников,  и  ничего бо-
442
лее. Но если принять в соображение, что фантазия младенческих народов любила
свои представления облекать в живые, пластические образы, что это было
существенное свойство их мышления и миросозерцания, что самые времена года
казались уму древнего человека не отвлеченными понятиями, а действительными
божествами, посещающими в известную пору дольний мир и творящими в нем те
перемены, какие замечаются в жизни, цветении и замирании природы, — то
несостоятельность вышеуказанного мнения обнаружится сама собою. Из приведенного
нами описания праздничных обрядов очевидно, что народ еще недавно представлял
Купала и Ярила как существа живые, человекоподобные, и в этом нельзя не признать
отголоска глубочайшей древности, когда поэтическое чувство господствовало над
мыслью человека.
После Иванова дня поселянин начинает следить за теми знамениями, которые
пророчат ему о грядущей смене лета зимою. К концу июня замолкают кукушка,
соловей и другие певчие птицы; так как это случается около того времени, когда в
полях колосится хлеб, то о замолкшей кукушке крестьяне выражаются, что она
подавилась житным колосом; малорусы говорят: «Соловейко вдавився ячминним
колоском». С сентября начинается отлет птиц в теплые страны, или вирий; о
ласточках рассказывают, что в первый день этого месяца они прячутся в колодцы,
т. е. улетают в рай (царство вечного лета), лежащий по ту сторону облачных
источников. В тот же день крестьянки хоронят мух и тараканов в гробах, сделанных
из свекловицы, репы или моркови, чем символически обозначается оцепенение этих
насекомых на все время зимы. 14 сентября змеи уползают в вирий или же собираются
в ямах, свертываются в клубки и засыпают зимним сном. Мало-помалу увеличиваются
холода, трава увядает, с деревьев опадают листья, и наконец является суровая
Зима, налагает на весь мир свои оковы, стелет по водам ледяные мосты, землю
одевает в белоснежный саван и выпускает из адских подземелий вереницы вьюг,
метелей и морозов.
Если с поворотом солнца на зиму соединялась мысль о замирании творческих,
плодотворящих сил природы, то с поворотом этого светила на лето необходимо
должна была соединяться мысль о их возрождении, на что и указывают обряды,
доныне совершаемые на так называемом празднике Коляды. Коля(е)-Qa — собственно:
первое в каждом месяце число, по которому велся счет и предшествз/ющим ему дням
с половины или точнее — после ид4 предыдущего месяца; впоследствии слово это
стало по преимуществу употребляться для обозначения январских календ (с 14
декабря по 1 января включительно), как исходного пункта, с которого начинается
год, и затем уже в средние века перешло в название святочных игрищ. К нам оно
проникло из Византии, вместе с отреченными книгами, и согласно со звуковыми
законами славянского языка изменилось в коляду. Никифор Омологета, живший в IX
веке, в опроверже-
443
нии своем ложных писаний говорит, что не должно держать у себя громовников и
колядников...
Когда наступали самые короткие дни и самые длинные ночи в году, древний человек
думал, что Зима победила Солнце, что оно одряхлело, утратило свою лучезарность и
готовится умереть, т. е. погаснуть. Но торжество злых сил продолжается не далее
12 декабря — день, в который солнце поворачивает на лето и который поэтому
слывет в народе поворотом, поворотиком и солоноворотом. Как на Ивана Купала
Солнце, по русскому поверью, выезжает в колеснице на серебряном, золотом и
алмазном конях, так и теперь наряженное в праздничный сарафан и кокошник — оно
садится в телегу и направляет своих коней на летнюю дорогу. Народ сочетал с этой
древней богинею имя Коляды и, прославляя в обрядовой песне выезд Солнца на лето,
употребляет следующее выражение: «Ехала Коляда в малеваном возочку, на
вороненьком конечку». В прежние годы существовал даже обычай возить Коляду,
которую представляла нарочно избранная девушка, одетая в белую сорочку. Отсюда
становится понятным, почему составители старинных хроник причисляли Коляду к
сонму языческих богов и в обрядах колядского праздника усматривали следы
идолослужения. После зимнего поворота солнце мало-помалу начинает брать верх над
демонами мрака: по народному выражению, день к Новому году прибавляется на
куриный шаг или на гусиную лапку, а в начале февраля лучи солнечные уже
«нагревают у коровы один бок», почему крестьяне и называют февраль месяц
бокогреем. В этом переходе от постепенной утраты к постепенному возрастанию
светоносной силы солнца предки наши видели его возрождение или воскресение
(возжжение солнцева светильника) и в честь столь радостного события,
совершавшегося на небе, зажигали по городам и селам костры...
В великорусских преданиях уцелело темное воспоминание о мифическом лице Овсеня;
обрядовая песня славит его приезд, совпадающий по времени с наступлением Нового
года:
Мосточек мостили, Сукном устилали, Гвоздьми убивали.
Ой Овсень, ой Овсень! Кому ж, кому ехать По тому мосточку? Ехать там Овсеню Да
Новому году.
Ой Овсень, ой Овсень!
Овсень должен означать бога, возжигающего солнечное колесо и дарующего свет миру
(т. е. приводящего с собой утро дня или утро года — весну). Весеннее
просветление неба постоянно отождествляется и в языке и в народных поверьях с
утренним рассветом... Одна из обрядовых песен заставляет доброго молодца Овсеня
выезжать на свинье:
444
На чем ему ехати? На сивинькой свинке. Чем погоняти? Живым поросенком.
Черта — в высшей степени знаменательная, ибо она указывает на тождество нашего
Овсеня со светоносным богом германцев — Фрейром, который в период зимнего
солнцеповорота выезжал на небо на златощетинистом борове и которому в это время
совершались обильные жертвоприношения. Являясь в сей мир, Овсень открывает путь
новому лету (новому году), несет из райских стран щедрые дары плодородия, и как
определено божественным судом — так и распределяет их между смертными: одним
дает много, с избытком, а других лишает и самого необходимого. Белорусы выражают
эту мысль в следующем символическом обряде: накануне Нового года они водят по
домам двух юношей, из которых один, называемый богатою Коледою, бывает одет в
новое, праздничное платье и имеет на голове венок из ржаных колосьев; на другого
же (бедную Коледу) надевают разорванную свитку и венок из обмолоченной соломы.
При входе в избу обоих юношей завешивают длинными покрывалами и заставляют
хозяина выбирать из них любого; если он выберет «богатую Коледу», то хор поет
ему песню, предвещающую урожай и богатство; наоборот, если выбор падет на
«бедную Коледу» — это служит предзнаменованием неурожая и бедности... Земные
урожаи зависят от деятельности стихийных духов. Носясь по воздушным
пространствам в буйном полете грозовых туч и ветров, духи эти нисходят на землю
оплодотворяющим семенем дождя, преобразуются в ее материнских недрах в
бесчисленные зародыши и затем нарождаются разновидными и роскошными злаками.
Вообще все растительное царство представлялось древнему человеку воплощением
стихийых духов, которые, соединяя свое бытие с деревьями, кустарниками и травами
(облекаясь в их зеленые одежды), чрез то самое получали характер лесных, полевых
или житных гениев. По немецким, славянским и литовским преданиям, житные духи в
летнюю половину года обитают на нивах. Когда хлеб поспеет и поселяне начинают
жать или косить его, полевик бежит от взмахов серпа и косы и прячется в тех
колосьях, которые еще остаются на корню; вместе с последне срезанными колосьями
он попадается в руки жнеца и в их последнем — дожиночном — снопу приносится на
гумно или в дом земледельца. Вот почему дожи-ночный сноп наряжают куклою и
ставят его на почетном месте... Растя хлебные злаки и творя урожаи, житные духи
приготавливают запасы для своего собственного пропитания, подобно тому как пчелы
запасают для себя пищу в медовых сотах. Человек питается плодами их творческой
деятельности, но не должен забирать всего; часть хлеба он обязан оставлять для
житных духов, дабы они могли прозимовать без нужды и заботы. Следуя стародавнему
обычаю, крестьяне оставляют на полях
445
несколько несрезанных колосьев, в саду несколько несорванных яблок, а на току
несколько пригоршней обмолоченного зерна и за все это ожидают на будущий год
богатого урожая. Кто не исполняет этой обязанности, у того житные духи похищают
хлеб из закромов. Западные славяне рассказывают, что дедко всю зиму сидит
заключенный в житнице и поедает сделанные запасы. Как существа стихийные,
являющиеся в бурных грозах и дождевых ливнях, житные духи смешиваются с духами
дикой охоты и неистового воинства...
Иногда кукла, приготовляемая из последнего снопа, представляется ребенком. В
зрелом колосистом хлебе древний человек видел прекрасное дитя, порожденное
плодовитою Землею, дитя, которое в жатвенную пору отделяется от ее материнского
лона. Это воззрение очевидно из польского обыкновения кричать тому, кто срезает
последние колосья: «Ты отрезал пуповину!» По народной примете, та жница, которая
связывала последний сноп, должна непременно родить в продолжение года.
После представленных нами исследований мы вправе сказать, что духовная сторона
человека, мир его убеждений и верований в глубокой древности не были вполне
свободным делом, а неизбежно подчинялись материальным условиям, лежавшим столько
же в природе окружающих его предметов и явлений, сколько и в звуках родного
языка. Слово человеческое, по мнению наших предков, наделено было властительною,
чародейною и творческою силою; и предки были правы, признавая за ним такое
могущество, хотя и не понимали, в чем именно проявляется эта сила. Слово,
конечно, не может заставить светить солнце или падать дождь, как верили
язычники; но если не внешнею природою, зато оно овладело внутренним миром
человека и там заявило свое чарующее влияние, создавая небывалые отношения и
образы и заставляя младенческие племена на них основывать свои нравственные и
религиозные убеждения. Часто из одного метафорического выражения, как из зерна,
возникает целый ряд примет, верований и обрядов, опутывающих жизнь человеческую
тяжелыми цепями, и много-много нужно было усилий, смелости, энергии, чтобы

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение