Афанасьев А. Древо жизни: Избранные статьи

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВЕЛИКАНЫ И КАРЛИКИ

Предания о великанах общи всем индоевропейским народам. Эти исполинские образы
(создание которых еще не так давно поверхностная критика приписывала только
грубой, ни на чем не основанной прихоти народного воображения) нимало не
покажутся нам странными, противоречащими чувству художественной естественности,
если мы убедимся, что они олицетворяли собой темные массы туч, заволакивающих
все беспредельное небо, и те необоримые силы природы, какими сопровождается их
воздушный полет: вихри, метели, вьюги, град, дождевые ливни и громовые удары. В
сокрушенных обломках скал, в исторгнутых с корнем вековых деревьях и в других
следах, оставляемых разрушительными бурями и грозами, детская фантазия
первобытных племен видела результаты свободной деятельности облачных духов; от
чрезмерности тех средств, какие требовались для совершения подобных подвигов,
она необходимо заключала о громадности самых деятелей. Такое стихийное значение
великанов наглядно раскрывается из присвоенных им сверхъестественных свойств, а
равно из той обстановки, среди которой являются они в народных сказаниях...
Стародавние мифы, поведающие о создании вселенной, изображают собственно переход
природы от ее зимнего омертвения (небытия) к весенней жизни. Влиянием южного,
или, что то же — весеннего тепла неподвижные, камню подобные льды, произведенные
северными вьюгами, оживают в текучих и журчащих потоках и в легких, подымающихся
к небу парах; из капель растаявшего инея, т. е. из росы, напояющей воздух, и
сгущенных туманов нарождаются великаны дождевых туч и корова-облако, воздояющая
из своих сосцов молоко-дождь. Вологод-
292
ское откороветь — оттаять и сербское кравити — топить, плавить, кравитисе —
истаять указывают на древнейшую связь понятия о доящейся корове с дождевым
облаком...
Отголосок  предания  о  происхождении  облачных  духов из тающих весною льдов и
снега доселе слышится в нашем народном сказании о Снегурке. Снегурка
(Снежевиночка) названа так потому, что родилась из снега. Не было, говорит
сказка, у старика, у старухи детей;  вышел старик на улицу, сжал комочек снегу,
положил его на печку — и явилась прекрасная девочка. Перенося миф о рождении
облачной нимфы под домовую кровлю,  фантазия  присвоила  благодатное  действие 
весеннего  тепла — очагу, как божеству, которое благословляет потомством и
охраняет семейное счастье. Есть еще другая вариация сказки о Снегурке: жил-был
крестьянин Иван, жену его звали Марья; жили они в любви и согласии, состарились,
а детей у них все не было. Сильно они о том сокрушались! Вот наступила зима,
молодого снегу выпало много — чуть не по колена. Ребятишки   высыпали   на  
улицу   играть,   бегали,   резвились   и   наконец   стали   лепить   снеговую  
бабу,   Иван   да   Марья   глядели в  окно.   «Пойти  бы  и  нам,  жена,  да 
слепить  себе  бабу!» -«Что ж, пойдем! Только на что тебе бабу? Будет с тебя — и
меня одной; слепим лучше дитя из снегу». — «И то правда!» Вышли они из хаты и
принялись лепить куклу, сделали туловище и с ручками, и с ножками, приставили
головку. Вылепили они носик, сделали вместо глаз две ямки во лбу, и только что
Иван начертил ротик, как тотчас дохнуло от куклы теплым духом. Смотрит Иван — а
вот уж из ямок голубые глазки выглядывают, и алые губки улыбаются. Зашевелила
Снегурка, точно живая, и ручками, и ножками, и головкою. «Ах, Иван!» —
вскрикнула Марья от радости. Бросилась обнимать Снегурку, и на руках у нее
очутилась в самом деле живая девочка. Растет Снегурка не по дням, а по часам,
что день — то все пригожее, красивее, и стала за зиму словно лет тринадцати, да
такая смышленая — все разумеет, про все рассказывает и таким сладким : голосом,
что заслушаться можно:  завсегда добрая, послушная, приветливая, а собой белая-
белая, как снег, румянца совсем не видать — словно ни кровинки нет в теле.
Прошла зима, стало пригревать весеннее солнце  —  Снегурка сделалась грустна, и
чем ближе к летним жарам, тем она печальнее. Все прячется от ясного солнышка под
тень. Только и любо ей, как набегут на небо пасмурные тучи или как пойдет она
плескаться у студеного ключа. «Уж не больна ли она!» — думала старуха. Раз
надвинулась градовая туча, и Снегурка так обрадовалась граду, как другая не
обрадуется и жемчугу;  а когда град растаял от солнечных лучей — она горько по
нем плакала. На Иванов день собрались девки гулять, пошли в рощу и взяли с собой
Снегурку ; там они рвали цветы, вили венки, пели песни, а вечером разложили
костер и вздумали прыгать через огонь. «Смотри же, — говорят девки Снегурушке, 
—  не отставай от нас!»  Затянули
293
купальскую песню и поскакали через костер. Побежала и Снегурка, но только
поднялась над пламенем, как в ту же минуту раздался жалобный крик и потянулась
Снегурка вверх легким паром, свилась в тонкое облачко и унеслась в поднебесье. В
таком грациозном поэтическом образе представляет народная фантазия одно из
обыкновенных явлений природы, когда от жгучих лучей летнего солнца (купальский
костер — эмблема солнца) тают снежные насыпи и, испаряясь, собираются в дождевые
тучи. В зимнюю пору, когда облака из дождевых превращаются в снеговые,
прекрасная облачная дева нисходит на землю — в этот мир, заселенный людьми, и
поражает всех своею белизною (т. е. падает на поля в виде снега); с приходом же
лета она принимает новый воздушный образ и, удаляясь с земли на небо, носится
там вместе с другими легкокрылыми нимфами. С русскою сказкою о Снегурке можно
сблизить сербское предание зро короля Трояна, хотя это последнее и выражает иную
мысль. В Трояновом граде (теперь развалины на горе Цере) жил некогда царь Троян;
каждую ночь ездил он в Срем на свидание со своей милою. Ездил Троян по ночам,
потому что днем никуда не смел показываться, опасаясь, чтобы не растопило его
ясное солнце. Являясь в Срем, он задавал коням овса, и как только кони съедят
корм, а петухи запоют предрассветную песню — тотчас же пускался домой, чтобы
поспеть в свой город до восхода солнца. Сведал про то муж или брат его
любовницы, повыдергал у всех петухов языки, а коням вместо овса насыпал песку.
Эта хитрость замедлила отъезд Трояна; перед самым рассветом он вскочил на коня и
поскакал в свой город, но солнце настигло его на пути. Троян спрыгнул с коня и
спрятался в стоге сена; проходившие мимо коровы растрепали стог, и солнечные
лучи растопили несчастного царя. Это же предание занесено и в сербскую сказку,
где вместо Трояна заступает змей. В одной из скандинавских сказок говорится о
великане, который не был впущен в свой замок до самого рассвета, и вот — когда
выехала на небесный свод прекрасная дева Заря — великан оглянулся на восток,
увидел солнце и тотчас упал на землю и лопнул. Эти замены прямо указывают на
тождественность Трояна с великанами и драконами. Наши старинные памятники
причисляют Трояна к языческим божествам и упоминают о нем наряду с Перуном,
Хорсом и Волосом... Имя Трояново встречается и в «Слове о полку Игореве» в
следующих загадочных выражениях: «Рища (Боян) в тропу Трояню чрес поля на горы»,
«Были вечи Трояни», «На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе
любу», «Вступила девою на землю Трояню (Обида)». Имя Троян образовалось из слова
три, трое, и весьма вероятно, что в приведенных свидетельствах старинных
рукописей донеслось до нас воспоминание о том языческом божестве, какое известно
было у поморян под именем Триглава. По указанию одного из вариантов сербского
предания, царь Троян имел три головы и восковые крылья; согласно с греческим
мифом о
294
гибели Икара, крылья эти растаяли от дневного жара, что и было причиною его
безвременной кончины. Сродство Трояна с Триглавом подтверждается еще тем, что у
последнего были козлиные головы, а первому сербская сказка дает козьи уши.
Напомним, что летучий змей в народных сказаниях большею час-гию представляется
трехглавым. Так как черные, омрачающие небесный свод тучи и в языке, и в
поверьях отождествлялись с представлением ночи и расстилаемых ею туманов, то
отсюда понятно, почему великаны признавались за демонов, наводящих ночной мрак,
почему самая ночь была олицетворяема как существо исполинское. Ничего так не
боятся великаны, как дневного света, потому что с появлением ясного солнца
нераздельна мысль о побежденной ночи и рассеянных грозою тучах; выражаясь
метафорически, великаны гибнут от блеска солнечных лучей. Когда застигнет их
восходящее солнце, они немедленно разрываются (лопаются) на части или каменеют
(т. е. туманы рассеиваются, а ночная тьма удаляется в глубокие ущелья скал). Как
воплощение ночного мрака и туманов, Троян является с захождением солнца и
обнимает Землю, прекрасную супругу светлого Неба; но при рассвете дня, когда
богиня Заря выгоняет небесных коров, он исчезает вместе с ночными испарениями,
оставляющими на полях свои влажные следы в каплях утренней росы. Крылья —
метафора темных покровов, которыми ночь застилает весь видимый мир. Сходно с
этим, ночепо-добная туча умирает в дождевых потоках, как бы растопленная жгучими
лучами солнца; вот почему, как скоро растаяли крылья Икара, он потонул в волнах
глубокого моря..,
У славян доселе живы сказания, что порода великанов отличалась необычайной
суровостью, что они постоянно враждовали друг с другом и вели нескончаемые
жестокие войны (поэтическое представление небесных гроз), что за эту вражду они
были наказаны потопом, в котором и погибли все до единого, т. е. в переводе на
прозаический язык: тучи тотчас же исчезают с неба, как скоро изольются на землю
обильными потоками дождя.
По указанию наших былин, реки и источники образовались из  крови  убитых
богатырей, а  кровь  змея,  поражаемого гро-мовником,  затопляет  мать-сырую 
землю,  пока  эта  последняя не пожрет ее в свои широкие недра. Литовский миф
приписывает всемирный потоп величайшему из небесных богов Прамжу, в котором
чтили верховного устроителя вселенной:  он владеет небесными громами  и когда 
бывает раздражен на  землю,  то «чет ее так сильно, что она дрожит под его
могучими ударами. Так объясняют литовцы землетрясение, придавая земному пару
чувство жизни. Если мы припомним, что молния метафо-чески назвалась плетью, что
тучи уподоблялись горам и под-'емельям, что от ударов грома, по эпическому
выражению, доны-кивущему в различных языках, дрожит земля, — то для нас УДет
ясно, что в приведенном поверье собственно живописуется
295
летняя гроза. Однажды Прамжу, смотря из окна своего небесного дворца на землю,
узрел на ней общую неправду: люди забыли о первоначальной простоте, любви и
согласии: жестокие войны, грабежи и ссоры почти не прекращались. Разгневанный
бог решился наказать людской род потопом; он послал двух злобных великанов: Воду
и Ветер, которые устремились на грешную землю, схватили ее плоский круг в свои
могучие руки и стали потрясать ими с такою силою, что почти все живое потонуло в
волнах. Так опустошали они землю двадцать дней и ночей. Заметим, что и другие
народы давали божествам вод и ветров эпитет колебателей земли: «Веды» дают это
прозвание Марутам, «Илиада» —Посейдону. Еще раз взглянул Прамжу на землю; в то
время он грыз орехи из небесных садов и, завидя несколько пар людей и животных,
искавших спасения на вершине высокой горы, бросил им ореховую скорлупу. Люди и
звери взошли в эту скорлупу, которая и поплыла по широким, всепокрываю-щим
водам, точно искусно сделанная лодка. Когда, наконец, буря стихла и воды
покинули сушу, спасенные люди разбрелись в разные стороны. Одна чета поселилась
там, откуда впоследствии вышло литовское племя; отягченная старостью, она не
имела надежды на потомство, но явилась Радуга и научила опечаленных супругов
создать новое поколение из камней. По греческому преданию, Зевс истребил потопом
буйную породу медных людей, соответствующую скандинавским вели-канам-гримтурсам:
он послал сильный, проливной дождь, так что вся Эллада покрылась водою и все
обитатели ее потонули. Спаслись только Девкалион и Пирра *. По совету Прометея,
Дев-калион построил ящик и вошел туда вместе со своей женою. Девять дней и ночей
носились они по волнам, а когда гроза стихла, пристали к горе Парнасу, принесли
жертву Зевсу-тучегонителю и, прыгая через камни, создали себе юное потомство.
Махабхарата2 изображает потоп со следующими подробностями: в то время, как
умножились на земле грехи, король Ману пришел на берег потока принести покаяние;
тут послышался ему голос маленькой рыбки, умолявшей о спасении. Король положил
ее в сосуд, но рыба начала быстро расти и пожелала, чтоб ее пустили в озеро,
здесь она так увеличилась, что в короткое время не могла уже двигаться, и была
перенесена в Ганг, а потом — в море. От нее узнал Ману о приближении страшного
потопа; он должен был построить корабль, войти в него с семью мудрыми и взять с
собой семена всех творений. Когда корабль был готов и Ману вошел в него со
своими спутниками, явилась гигантская рыба, прикрепила к себе корабль и целый
год носила его по бурным волнам, потом остановилась у вершины Гималаев и рекла:
«Я — Брама, владыка всего сущего; выше меня нет ничего! В образе рыбы я был
вашим спасителем, и теперь, Ману, ты должен создать миры, богов, асуров, людей и
все творения». В этих древних преданиях о потопе мы видим не более как различные
вариации одного и того же мифического
296
представления. В период таяния снегов плодятся и множатся великаны-тучи и
захватывают в свою власть «весь белый свет», т. е.  все  светлое небо;   в шуме
наступающих затем  гроз они предаются злобной вражде и битвам, творят насилия и
неправду и наконец погибают в потопе, очищающем мир от этих первобытных суровых
обитателей;  спасается только один праведник, будущий родоначальник нового
человеческого рода. Вслед за окончанием потопа и гибелью великанов водворяется
благодатная весна — следует возрождение или создание вселенной... Великорусские
сказки, выводя на сцену исполинов, называют их дикими людьми и обрисовывают
такими красками:  ростом великан выше лесу,  вместо палки держит в руке
вырванный с корнем дуб или сосну; на обыкновенного смертного он смотрит 
презрительно,  как  на  слабого  червя,  которого  ничего  не стоит ему
раздавить ногою; самые глубокие моря он может свободно переходить вброд; 
громадная голова великана, сраженного в ратном поле, представляется страннику
высоким холмом. Один из таких исполинов тридцать три года лежал убитым в поле,
но, будучи окроплен живою водою, — вскочил и тотчас же  предложил  своему 
избавителю  помериться  в  рукопашном бою. Эта неутомимая жажда битв весьма
знаменательна;   она указывает на те дикие и грубые страсти, какими народная
фантазия наделила великанов, воплощая в их образах страшные и неразумные силы
физической природы.  В Могилевской губ. о богатырях-великанах рассказывают, что
они принадлежат к породе бессмертных, растут не по дням, а по часам и минутам,
головою достают до облаков и шествуют по следам ветров с одного конца земли на
другой: так живо представлялись некогда народному  уму  быстрое  возрастание 
туч,   надвигающихся  на небесный свод, и их стремительный полет по воздушным
пространствам. Как в Литве признаются великанами Вода и Ветер, так в Могилевской
губ. сохраняется предание о двух мальчиках исполинского племени:  один из них
дунул и в прах разметал по воздуху все крестьянские хаты, а другой плюнул — и
образовалось бездонное озеро. Когда, во время сильной бури, вихрь вырывает
столетние дубы и кругом блистают яркие и частые молнии —  явление это крестьяне
называют игрою богатырей. В сказках известен богатырь Дубыня, исторгающий с
корнями вековые дубы и другие старые деревья. Литвины приписывают борьбе
великанов северное сияние, очевидно, смешивая эту великолепную картину с летнею
грозою. В Малороссии до сих пор не забыто поэтическое предание о великане,
который был так громаден, что ему не было ни крова, ни пристанища. И вот задумал
он взойти на беспредельное небо: идет — моря ему по колено, горы переступает и
взобрался наконец на высочайшую из земных скал; радуга — этот мост, соединяющий
небо с землею, принимает его и возносит к небесным обителям. Но господь не
пускает туда великана, а на землю уже нет дороги, и остался °н навсегда  между 
небом  и землею;   тучи  ему  —  постель  и
297

одежда, крылатые ветры и птицы (олицетворение тех же ветров) носят ему пищу, а
радуга, наливаясь водою, утоляет его жажду, Но тяжка жизнь безлюдная; горько
возрыдал великан, и слезы его дождем полились на поля и нивы; от стонов его
раздались громы и потрясли низменную землю...
Дикий, суровый характер великанов по преимуществу проявляется в низвержении им
гор и замков и в бросании громадных каменьев; отторгнутые скалы и камни
составляют обыкновенное их оружие; в битвах они употребляют не мечи, а каменные
булавы и от ударов врагов своих закрываются каменными щитами. В разных
местностях, по народным рассказам, доныне видны на скалах знаки исполинских рук
и конских копыт или подков: хватался ли великан за утес или скакал на своем
богатырском коне с одной горы на другую, он везде оставлял свои неизгладимые
следы. Любопытные поверья: одно — будто великан может с такою силою сжимать в
своих руках камни, что из них выступает вода, и другое — будто могучие удары его
вызывают из скал всепожигающее пламя, — возникли из стародавнего поэтического
воззрения на бурные грозы, как на работу исполинов: под их титаническими
усилиями с треском рушатся облачные башжи и скалы, загораются бесчисленными
молниями и разливаются дождями. Это возжжение грозового пламени роднит великанов
с богом-громовником, и в каменной булаве, с которой они являются на битвы,
нетрудно угадать «громовый камень». Называя холмы и горы исполинскими, народ
соединяет с ними разнообразные саги: то видит в этих громадах окаменелых
исполинов, то — могилы, насыпанные над их трупами, то рассказывает, как такая-то
гора была принесена великаном и оставлена там, где она теперь возвышается...
Ничто не может сравниваться с чудовищным ростом и силою великанов; целая гора,
попадая в башмак великана, причиняет ему яе более беспокойства, как человеку
небольшой ком грязи; в мешок его и даже в перчатку входит столько песку, что,
опорожняя их, можно самые глубокие места моря превратить в песчаные мели.
В Литве сохраняется предание о великане Альцисе, который один, без всякой
помощи, разрушал укрепленные города, вырывал с корнями старые и высокие деревья
и, бросая огромные камни, раздроблял ими корабли и поражал несметные полчища
врагов...
Согласно со старинным воззрением на мрачные, сильно сгущенные тучи, как на
существа демонические, великаны и черти постоянно смешиваются в народных
преданиях; что в одной местности рассказывается о великане, то в другой
рассказывают о дьяволе. Нигде не является черт с такими яркими языческими
чертами стихийного духа, как там, где он заступает место великана. И того и
другого преследует бог-громовник своим убийственным молотом; и тот и другой
считаются за обитателей горных вертепов. Подобно великану, и черт подымает
страшные
298
тяжести, носит на голове обломки скал — словно шляпу, бросает огромные камни,
оставляет на них отпечатки своих пальцев и вообще отличается злобною, неуклюжею
и грубою природою исполина. По русским народным поговоркам: «Горы да овраги —
чертово житье», «Черт и горами ворочает*, «Бес качает горами, не только что
нами». Славянские предания утверждают, что горы созданы были сатаною, что
нечистые духи морозов и вьюг прилетают на землю из железных гор, т. е. из туч,
оце-пененных дыханием зимы; что Илья-пророк поражает чертей своими огненными
стрелами. Очевидно, черти заменяют здесь змеев и великанов, воздвигающих на небе
облачные горы, на разрушение которых выступает грозный Перун, Демонический
характер присваивался великанам на тех же самых основаниях, что и драконам. Как
змей Вритра созидает зимою ледяной, облачный город, куда скрывает теплые тучи
солнца и водяную жену (дождь), так и великаны, в качестве властелинов зимних
туманов и снеговых туч, строят свои облачные города, чтобы спрятать за их
стенами золото солнечных лучей и благодатную влагу дождей...
На равнинных пространствах Руси не нашлось приличной обстановки для великанов —
ни высоких гор, ни циклопических построек, к которым можно бы было прикрепить
древние предания об исполинах, а потому предания эти и не получили у нас такой
широкой обработки, какую встречаем на западе. Тем не менее воспоминания о
великанских горах и камнях нечужды и русскому народу, так как основы подобных
представлений коренились в мифах, вынесенных индоевропейскими народами из общей
их прародины. В Могилевской губ. уверяют, что великан, взявшись одною рукою за
верхушку любой горы, может легко поднять ее и перебросить на другое место. В
Смоленской губ. существует такой рассказ: в старое незапамятное время поднял
великан огромный камень и подбросил его так высоко, что пока он летел на землю —
успел вырасти еще больше, и когда упал — то разбился пополам; одна часть его
продавила землю и образовала озеро. По другому варианту, великан играл с камнем,
словно мячиком, и наконец вскинул его вверх с такою силою, что камень треснул в
воздухе и, свалившись, выбил озеро. Так из облачных скал, разносимых бурной
грозою, льются дождевые потоки и, собираясь в земные водоемы, производят ключи,
реки и озера. Сказочный эпос знает богатыря Горыню, который ворочает самые
высокие горы, бросает их — куда вздумается и катает ногою как малые шарики;
ударом кулака он дробит скалы и заставляет дрожать землю — точно так же как
дрожит она от ударов Перуна. Об Илье Муромце сохранилось любопытное предание на
его родине. Когда Илья стал просить родительского благословения на славные
богатырские подвиги и отец усомнился в его силе, тогда богатырь вышел на Оку,
уперся плечом в гору, сдвинул ее с крутого берега и завалил реку. Под Муромом и
поныне указывают старое русло Оки, заеы-
299
панное Ильей Муромцем. В связи с этим бросанием гор и скал великанами стоит
известный и часто употребительный в народных сказках мотив, что герой, будучи
преследуем вражеской погонею и желая задержать ее, кидает назад кремень или
камень — и в ту же минуту вырастает на дороге высокая гора; вслед за тем кинутое
им кресало (эмблема грозового пламени) порождает огненную реку, а капли
брызнутой воды превращаются в море, т. е. в руках бога-громовника и великанов
громадная облачная гора кажется не более как камешек, и широкое дождевое море —
не более как глоток воды...
Если бы даже мы не имели никаких иных данных, кроме поэтического сказания о
Святогоре, то одно это сказание служило бы неопровержимым доказательством, что и
славяне, наравне с другими родственными народами, знали горных великанов. В
колоссальном, типическом образе Святогора ясны черты глубочайшей древности. Имя
его указывает не только на связь с горами, но и на священный характер этих
последних: Святогор-богатырь живет на святых (т. е. небесных, облачных) горах.
Сила его — необычайна:
Не с кем Святогору силой помериться,
А сила-то по жилочкам
Так живчиком и переливается:
Грузно от силушки, как от тяжелого бремени.
Самому громовнику не всегда совладать с этим богатырем титанической породы. Илье
Муромцу, заступающему в народном эпосе место Перуна, калики перехожие дают такой
совет:
Бейся-ратися со всяким богатырем
И со всею поленицею удалою,
А только не выходи драться
С Святогором-богатырем:
Его и земля на себе через силу носит.
В числе подвигов Ильи Муромца предание упоминает о попытке его состязаться с
великаном, которого земля не подымает; великан этот не назван по имени, но
очевидно — он принадлежит к одному разряду со Святогором. Однажды заслышал Илья
Муромец, что есть на свете богатырь силы непомерной, который на всей земле нашел
только единую гору — настолько крепкую, чтобы смогла сдержать его тяжесть.
Захотелось Илье с ним помериться, приходит к горе, а на ней лежит исполинский
богатырь — сам как другая гора. Илья вонзает ему меч в ногу; «Никак я зацепил за
прутик!» — отозвался великан. Илья напрягает все свои силы и повторяет удар.
«Верно, я за камешек задел!» — сказал великан, оглянулся назад, и, завидя
храброго витязя, молвил ему: «А, это ты, Илья Муромец! Ступай к людям и будь меж
ними силен, а со мной тебе нечего мериться. Я и сам своей силе не рад, меня и
земля не держит: нашел себе гору и лежу на ней»...
300
В русской былине Святогорова жена отдается Илье Муромцу, как представителю
Перуна, и погибает от меча-кладенца, т. е. умирает, пораженная молнией. Эта
связь великанки с гро-мовником рассматривается как измена красавицы ее законному
мужу; но есть другие варианты, где Илья Муромец заменен богатырем Добрынею,
известным победителем Змея Горыныча, а великанка поставлена независимо от
Святогора. Нагнал Доб-рыня поленицу — женщину великую,
Ударил своей палицей булатноей
Тую поленицу в буйну голову:
Поленица назад не оглянется,
Добрыня на коне приужахнется.
Приезжал Добрыня ко сыру дубу,
Толщиной был дуб шести сажен;
Он ударил своей палицей во сырой дуб,
Да расшиб весь сырой дуб по ластиньям,
Сам говорит таково слово:
«Сила у Добрыни все по-старому,
А смелость у Добрыни не по-старому!»
Снова пустился за великанкою, ударил ее в буйну голову — поленица едет — не
оглянется. Повернул Добрыня к дубу в двенадцать сажен, попробовал силу своего
удара и опять раздробил вековое дерево на тонкие драни. В третий раз догоняет он
поленицу, бьет ее в голову палицей булатною —
Поленица назад приоглянется,
Сама говорит таково слово:
«Я думала комарики покусывают,
Ажио русские могучие богатыри пощелкивают!»
Как хватила Добрыню за желты кудри,
Посадила его во глубок карман.
Тяжело доброму коню везти двух всадников, стал он жаловаться. Тотчас поленица
вытащила Добрыню, глянула на него, и полюбился ей добрый молодец — пошла за него
замуж. Рус-кий богатырь попадает в карман великана или великанки; эта любопытная
черта соответствует преданию «Эдды», как однажды Тор ночевал в перчатке
великана. Ясно, что эпические сказания, о Святогоре стоят в несомненном родстве
с песнями «Эдды» ; это, с одной стороны, свидетельствует за глубочайшую
древность их содержания, а с другой — за мифический характер выводимых ими лиц.
Удары громовника, обыкновенно столь страшные и гибельные для великанов, здесь
оказываются бессильными и причиняют не более беспокойства, как кусающие комары,
нечаянно задетый камешек или прутик. Оба эти противоположные представления
возникли под влиянием впечатлений, возбуждаемых в душе сверкающими молниями,
которые то как будто дробят исполинские тучи, нанося им кровавые раны (т. е.
низводя дождевые ливни), то как будто бесследно исчезают в их сгущенных
массах...
301
В памяти нашего народа сохраняется любопытное предание: «Отчего перевелись
богатыри на святой Руси?» Согласно с древними мифами о борьбе великанов со
светлыми богами весенних гроз, русские богатыри, гордые своею исполинскою силою,
вызывают на бой небесных воителей, т. е. ангелов, которыми обыкновенно
заменяются молниеносные духи дохристианской эпохи (светлые эльфы):
«Не намахалися наши могутные плечи,
Не уходилися наши добрые кони,
Не притупились мечи наши булатные!»
И говорит Алеша Попович-млад:
«Подавай нам силу нездешнюю —
Мы и с той силою, витязи, справимся!»
Как промолвил он слово неразумное,
Так и явились двое воителей,
И крикнули они громким голосом:
«А давайте с нами, витязи, бой держать:
Не глядите, что нас двое, а вас семеро!»
Наскакал на них Алеша Попович и со всего плеча разрубил пополам; но небесные
воители не пали мертвыми, а только увеличились вдвое: стало их четверо, и все
живы! Налетел Доб-рыня, разрубил пополам четырех — и стало их восемь; налетел
Илья Муромец, сразу рассек восьмерых — и снова они удвоились. Бросились все
витязи,
три минуточки;
Стали они силу колоть-рубить...
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет!
Бились витязи три дня, три часа,
Намахалися их плеча могутные,
Уходилися кони их добрые,
Притупились мечи их булатные...
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет!
Испугалися могучие витязи,
Побежали в каменные горы, в темные пещеры:
Как подбежит витязь к горе — так и окаменеет,
Как подбежит другой — так и окаменеет,
Как подбежит третий — так и окаменеет.
Предание это роднится с литовским верованием, что великаны, побежденные богами,
были превращены в камни, и с средневековою баснею о «дивьих народах»,
заключенных в горах Александром Македонским. После шумных грозовых битв
великаны-тучи замирают на зиму, каменея от северных вьюг и морозов.
Самонадеянные, необузданные и дерзкие — великаны наполняли некогда весь мир
убийствами и враждою, но подобно демонам, низвергнутым в адские вертепы, исчезли
с лица земли, и от них ничего не осталось, кроме грубой массы каменных гор и
утесов, в которых они улеглись на вечные времена. На берегу Красивой Мечи, близ
села Козьего, есть огромный гранитный камень. Крестьяне называют его Конь-камень
и рассказывают
302
о нем следующее предание: в незапамятную старину явился на берегу Красивой Мечи
витязь-великан, в блестящей одежде, на белом коне — признаки, указывающие на
бога бурных гроз. В тоскливом раздумье глядел он на реку и потом бросился в
воду, а одинокий конь его тут же окаменел. По ночам камень оживает, принимает
образ коня, скачет по окрестным полям и громко ржет. В Одоевском уезде, близ
села Скобычева, лежат два камня Ваш и Башиха: это были муж и жена; жили они так
долго, что и счет годам потеряли, а как состарились — оба вдруг окаменели. В
синодальный Цветник3 1665 года занесена повесть, как возле Смоленска жены и девы
творили игры в ночь на Ивана Купалу и за свое «безстудное беснование» были
превращены в камни — «и доныне на поле том видимые, стоят, как люди, в поучение
нам грешным». На берегу реки Мечи (около Тулы) указывают несколько камней,
расположенных кругом; уверяют, что это был девичий хоровод, превращенный в камни
небесным громом за неистовые пляски на троицын день. В этих женах и девах,
наказанных за бесстыдные игрища, узнаем мы облачных нимф, которые под песни
завывающей бури предаются неистовым пляскам и которых преследует и разит своими
молниями Перун...
Рождаясь из туманов земли, великаны от нее почерпали и свою мощь и крепость.
Сила демонических змеев, по свидетельству сказок, зависит от количества
выпиваемой ими живой воды (дождя), и пока они могут втягивать, собирать в себя
эту воду, до тех пор остаются непобедимы. О титанах рассказывается, что они, при
всяком падении в пылу битвы, как скоро прикасались к земле — тотчас же вставали
еще с большими силами. Мать-земля, соболезнуя о своих детищах, укрепляла их к
новой борьбе. Геркулес, чтобы победить Антея4, вынужден был поднять его на
воздух и, не давая ему касаться ногами земли, задушил ослабевшего врага своими
могучими руками. Русские богатыри набирают силы-крепости, упадая на мать-сыру
землю. В песне о борьбе Ильи Муромца с Нахвальщиной находим следующий эпизод:
поскользнулся богатырь, пал на сыру землю, и сел ему на грудь Нахвалыцина,
вынимает кинжалище булатное и хочет отсечь ему буйную голову.
Лежучй у Ильи втрое силы прибыло, Махнет Нахвалыцину в белы груди, Вышибал выше
дерева жароваго 5, Пал Нахвалыцина на сыру землю — В сыру землю ушел до пояс.
В народной сказке богатырский конь дважды ударяет пятой доброго молодца — так,
что тот падает на землю, и вслед затем спрашивает его: «Много ль силы прибыло?»
— «Прибыла сила великая!» — отвечает молодец. Чтобы стать оборотнем (облачиться
в туманный покров), колдуны и ведьмы ударяются о землю.
303
Народный эпос заставляет богатырей и великанов подымать не только горы и скалы,
.но и самую землю. Когда Илья Муромец испил богатырской воды или пива крепкого
(наполнил свою утробу          тучу дождевою влагою), то спросили его калики
перехожие:  «Как велика твоя сила?» Отвечал им Илья:  «Кабы был столб от земли
до неба (вариант: если б прикрепить к земле кольцо), я бы перевернул всю землю!»
Точно так же Свято-гор-богатырь похваляется:  «Кабы я тяги нашел, так поднял бы
землю!»   Едучи  путем-дорогою,  увидал  он прохожего.  Припустил Святогор
своего коня, скачет во всю прыть, а не может нагнать пешехода и закричал ему
громким голосом:  «Ой же ты, прохожий  человек!  Приостановись  немножечко,  не 
могу  тебя нагнать на добром коне». Приостановился прохожий, снимал с плеча
сумочку и клал наземь. Спрашивает его Святогор:   «Что у тебя в сумочке?»  —  «А
вот подыми, так увидишь». Сошел Святогор с коня, захватил сумочку рукою — не мог
и с места сдвинуть;   стал   подымать   обеими  руками,   чуть-чуть  приподнял —
только что дух под сумочку подпустить, а сам по колена в землю угряз. «Что это,
— говорит, — у тебя в сумочку накла-дено?  Силы  мне  не  занимать  стать,  а 
вот и поднять не могу». — «В сумочке у меня тяга земная». — «Да кто же ты такой?
Как тебя по имени зовут, как величают по отчеству?» -«Я есмь Микулушка
Селянинович». По другой редакции этого замечательного  сказания,  Святогор 
нашел  в  степи малую сумочку переметную, ухватил ее обеими руками,
X
Поднял сумочку повыше колен, И по колена Святогор в землю угряз, А по белу лицу
не слезы, а кровь течет. Где Святогор угряз, тут и встать не мог, Тут ему было и
кончение.
Погрузившись по колена,  Святогор-богатырь так навеки и остался и торчит из
земли, будто исполинская скала...
Но как слово тяга означает не только самую тяжесть (чрезмерную, обременительную
ношу), но и то орудие, с помощью которого можно ее потянуть — поднять;  то
выражение «тяга земная», т. е. собственно тяжелая масса земли — гора, стало
приниматься  в  значении  столба  или  кольца,  ухватившись за которые можно
поднять всю  землю.  Святогор изнемогает под этою тяжестью,  хотя  и 
приподымает ее  «повыше колен»;   но есть  великаны  и  богатыри  более 
могучие:   таковы,  по литовскому  преданию,  исполины  Ветр  и  Вода,  которые 
подымают землю и, потрясая ею, производят потоп;  таков бог-громовник,
заставляющий землю дрожать и колебаться;   таков и Микула Селянинович. Калики
перехожие дают совет Илье Муромцу:
Не бейся и с родом Микуловым — Его любит матушка-сыра земля.
304
На близкие отношения Микулы к матери-сырой земле указывает и отечественное
прозвище его — Селянинович. Как щедрый податель дождей, бог-громовник почитался
творцом урожаев, установителем земледелия, покровителем поселян-пахарей, и даже
сам, по народным преданиям, выходил в виде простого крестьянина возделывать нивы
своим золотым плугом. Таким пахарем изображает былина и Микулу Селяниновича. Как
Святогор, несясь на добром коне, не мог догнать пешего Микулу, так и другому
богатырю Вольге (Олегу) Святославичу долго пришлось за ним гнаться:
Орет в поле ратай, понукивает,
С края в край бороздки пометывает;
В край он уедет — другого не видать;
Коренья, каменья вывертывает...
Ехал Вольга до ратая
День с утра он до вечера,
Со своею дружинушкой хороброей,
А не мог он до ратая доехати.
Ехал другой день, ехал и третий с утра до пабедья" и настиг вконец ратая,
«Поедем со мной в товарищах!» — зовет его Вольга. Микула соглашается; надо
только соху убрать. Посылает Вольга пять могучих молодцев, посылает десять,
посылает всю дружину храбрую: сколько они ни трудятся,
А не могут сошки с земельки повыдернути, Из омешиков земельки повытряхнути,
Бросить сошки за ракитов куст.
Подходит Микула, пихнул соху — и полетела она под облака, а 'как пала назад —
ушла до рогача в землю...
Рядом с великанами фантазия создала чудесных малюток, карликов, которые изумляют
своим чрезмерно крохотным ростом. Несмотря на очевидную противоположность, те и
дру-• гие поставлены в тесную связь и имеют много общего и родственного в той
обстановке, какою окружает их народный эпос и старинные верования. Такая связь
основывается на естественной близости и одновременности тех могучих явлений
природы, для которых означенные образы служили олицетворениями; мы разумеем тучи
и молнии. Быстро мелькающая узкой огненной полоской и едва уловимая глазом
молния, относительно огромных облачных масс, обнимающих все беспредельное небо,
казалась малюткою в недрах великанских гор...
По знаменательному свидетельству скандинавского мифа, порода карликов произошла
из червей, зародившихся в трупе первозданного великана Имира, который сам
образовался из паров и есть собственно весенняя туча. Если мы припомним, что
старинная метафора уподобляла молнию извивающейся змее, а змея отождествлялась в
языке с ползучим червем, то необходимо придем к заключению, что мифические
черви, зародив-
305
шиеся в недрах умерщвленного богами великана-тучи, суть сверкающая молния. Они
также зарождаются в трупе Имира и питаются его мясом, как обыкновенные черви
плодятся в разлагающемся теле покойника. При создании этого мифа древний человек
руководствовался собственным наблюдением над трупами. Имировым червям боги
даровали человеческие формы и разум, и таким образом-явилось племя карликов.
Любопытна немецкая сага о девочке-великанке, которая, увидя в поле пахаря, взяла
его вместе с быками и плугом и в своем переднике принесла показать матери —
какие водятся на свете чудные маленькие твари. Мать тотчас же велела отнести
пахаря назад. «Эти твари, — строго сказала она, — принадлежат к тому племени,
которое причинит великанам большие беды!» Подобные рассказы известны и между
славянами: в Малороссии помнят о великане, который принес к матери плуг с волами
и пахарями: «Посмотри, — говорит, — какие мудреные есть муравьи на свете!»
Кашубский столым (великан) находит в поле крестьянина, засовывает его с плугом и
четырьмя волами в рукавицу и показывает матери, а та говорит ему: «Оставь
червяка в покое; он нас выживет со света!» Существует предание, что великаны
действительно исчезли с лица земли в то время, как появился на ней род
человеческий. В этих сагах слышится отголосок древнейшего мифа о червях-
карликах, пожирающих великанов, т. е. о молниях, разбивающих и сосущих дождевые
тучи. Малютки-молнии, которые постоянно роются в подземельях облачных гор,
сближены здесь с пахарями, подымающими плугом землю, и на этих последних
перенесено мифическое сказание, так как в глазах исполинов обыкновенные люди
были не более как ничтожные черви.
У народов германского племени карликам дается название эльфов; величина их
определяется различно: то они равняются годовому, иногда даже четырехлетнему
ребенку, то бывают не более дюйма или так крохотны, что могут свободно пролезать
сквозь замочную скважину и носиться по воздуху, как рой комаров...
Народные поверья смешивают эльфов с падшими ангелами. Часть светлых эльфов из
числа тех, которые были низвергнуты с неба, не попала в ад и осуждена пребывать
на земле, населяя горы, леса, воды и жилища людей и разделяясь на разные классы.
То же самое рассказывается на Руси о происхождении домовых, водяных и лесных
духов. Из способности карликов скрываться от взоров и менять свои образы
возникли представления о их наклонности к обману, обольщению или обморочиванию
смертных; сверх того, как олицетворениям молнии, которая падает ломаною,
искривленною стрелою, древнейший язык присвоил им эпитет лукавых, первоначально
означавший только эту внешнюю, видимую глазом кривизну. Позднее, вместе с
одухотворением материальных выражений древнего языка, с возведением их на
степень нравственных понятий — карлики, удер-
306
живая за собой прежние эпитеты лукавых, скрытных, изменчивых, получили в
народном сознании характер духов необыкновенно хитрых, изворотливых, всегда
готовых на обман и измену. Злой характер карликов особенно проявляется весною, в
мае месяце, когда начинаются грозы. В противоположность им, великаны-тучи, с
которыми малютки-молнии живут в постоянной вражде, представляются простоватыми,
недогадливыми и даже глупыми; с теми же типическими чертами изображается в
народных преданиях и самый черт — там, где он заступает место великана. Эта
тупость ума, признанная за великанами, также объясняется влиянием языка, который
придал им постоянный эпитет диких, т. е. в позднейшем значении этого слова:
грубых, невежественных, незнакомых ни с какими удобствами, живущих вне
общественного порядка и законов; именно такими и представляет их Гомер в своей
«Одиссее». Наоборот, эльфы живут большими обществами и нередко под властью
особого владыки. При громадном росте великаны обладают и громадною силою; в
сравнении с ними карлики казались ничтожными червями, но эти черви постоянно
одолевают своих исполинских противников, и такая победа приписана была их
хитрому уму на счет слабоумия последних. Таким образом арийское племя силе ума
давало перевес над силою физическою.
Выступая в грозе, сопровождаемой вихрями и дождевыми потоками, карлики
представляются в народных сказаниях и как духи воздушные (по старинному
выражению — «ветреные») и водяные...
Эльфам соответствуют сербские вилы и русские русалки. У лужичан карлики
называются людки (уменьшительная форма от слова люд — народ, т. е. маленькие
люди): это подземные духи, обитающие в горах, холмах и темных пещерах; многие
возвышенности в нижних Лужицах носят название: людкова гора. Людки — искусные
музыканты, любят танцы и являются на сельские празднества: за оказанные им
услуги дают подарки, а когда бывают раздражены — отплачивают злыми шутками;
подобно эльфам, они не могут переносить колокольного звона, и существует даже
поверье, что с тех пор, как завелись колокола, людки исчезли. У словаков
известен мужичок ростом с палец, но весьма сильный; он поселяется на людских
дворах — в какой-нибудь норе, ходит в красной одеже, приносит своему хозяину
золото, деньги, хлеб и дарует его лошадям здоровье и сытость...
На представление бурного вихря в образе карлика указывает следующий эпизод из
сказки об Еруслане: встречается этому богатырю мал-стар человек; стоит он на
дороге и не дает проезду. Богатырь хочет раздавить его конем, а мал-стар человек
насмехается: «За что ты меня старого-малого убить хочешь? С меня нечего снять!»
Еще пуще разгневался Еруслан, поднял меч-кладенец и кинулся на карлика; но тот
приклонился и дунул на богатыря, да таково сильно, что он на коне не усидел —
307

пал на сырую землю, что овсян'ой сноп. Тогда мал-стар человек сжалился над
витязем и пропустил его домой. Белорусское предание утверждает, что Перуну
подвластны духи гарцуки (от гарцоватъ — играть, бегать взапуски), которые живут
в горах (тучах) и с виду похожи на маленьких детей; когда они, играя,
устремляются взапуски, то от быстрого их бега подымается вихрь и начинает
крутить песок, а когда несутся по воздуху, то полет их производит бурю и
непогоду. Сербы объясняют вихри полетом ведогоней, в которых олицетворяют они
души. Что касается водной стихии, то русский народ населяет ее русалками; а чехи
представляют водяного маленьким человечком в красном камзоле и красной шапке.
Яркие лучи восходящего солнца древние поэты уподобляли золотым рукам и розовым
пальцам, простираемым богинею Зарею из темных недр ночи; та же метафора служила
и для обозначения молнии, исходящей из мрака ночеподобных туч. Представляя
громовую тучу великаном или драконом, созерцая в грозе торжественное явление
Перуна, фантазия рисовала молнию пальцем на руке громовника или враждебного ему
демона. Оттого «громовые стрелки» называются на Руси — чертовы пальцы. И по
немецким, и по русским преданиям — на скалах и камнях, бросаемых великанами и
чертями, отпечатываются следы их пальцев. В одной из наших сказок змей наделен
огненным пальцем, сила которого делает его непобедимым: срубленные богатырем
головы чудовища вновь прирастают к его туловищу, змей подхватывает их на лету и
только черкнет огненным пальцем — как они появляются на прежних местах; таким
образом змеиный палец действует так же целебно, как Перунова лоза, удары которой
даруют здравие и самую жизнь. Наконец богатырь догадывается и отсекает змею
огненный палец и затем уже поражает его насмерть...
Оба указанные уподобления молнии карлику и пальцу были соединены фантазией в
один мифический образ: малый рост карлика стали сравнивать с пальцем на руке, и
вот явился мальчик с пальчик, или Мизинчик. По свидетельству русской сказки, он
нарождается на свет от случайно отрубленного пальца его матери, т. е. под ударом
Перунова меча облачная жена теряет свой палец, или прямее — ту падучую молнию,
которою она была чревата и которая, как мы видели, признавалась за ее детище. В
преданиях лужицком и хорутанском Пальчик — нежное, прекрасное существо; если он
и подвергается разным опасностям ради своей ничтожной величины, то вследствие
той же особенности, а также вследствие своей догадливости и лукавства, всегда
ловко выпутывается из беды. Это сказочное лицо встречается у всех
индоевропейских народов и, следовательно, принадлежит к кругу тех мифических
представлений, за которыми следует признать глубочайшую древность
происхождения...
В народных сказках мальчик с пальчик изображается та-
308

ким крошкою, что легко может скрыться в хвосте или гриве коня, в его ноздре, ухе
или под копытом; это — баснословный конь-туча, из ушей и ноздрей -которого
исходит грозовое пламя и который ударом своего копыта выбивает живые источники
дождя. Мальчик с пальчик удобно помещается под грибом, словно под крышею;
мышиная норка и раковина улитки — для него целый дом; по своему чрезвычайно
малому росту он сравнивается с прыгающим по траве кузнечиком. В некоторых местах
Германии эльфические существа (души усопших), сопровождающие Берту, называются
сверчки. Отсюда объясняются русские приметы: если стрекочет сверчок — он
выживает кого-нибудь из дому — зовет его на тот свет; если по ночам кует в стене
кузнечик (червячок, который заводится в деревянных постройках и производит шум,
похожий на стук часов) — это предвещает скорую смерть одного из членов семьи.
Самое название кузнечик, очевидно, присвоенное насекомым ради производимого ими
стрекотанья и стука, стоит в связи с представлением карликов кузнецами. Кроме
червей, сверчков и кузнечиков, карлики были уподобляемы и другим мелким
насекомым: что в древнейших сказаниях приписывалось эльфам и цвергам, то
теперешние сказки относят к трудолюбивым пчелам и муравьям, которые
представляются маленькими, разумными народами, живущими под властью своих царей

и цариц...

По свидетельству сказок, мальчик с пальчик попадает в брюхо черной коровы,
которая проглотила его вместе с клоком сена; очутившись в совершенных потемках,
мальчик с пальчик подымает такой шум, что испуганный хозяин убивает корову, а
брошенную требуху, вместе с заключенным в ней карликом, проглатывает бежавший
мимо волк. Но и в желудке волка он не теряет бодрости: как только задумает зверь
поживиться чужим добром, лукавый мальчик подымает крик, призывая людей бить
вора; пришлось бедному волку хоть с голода помирать, и наконец он таки
поплатился своею шкурою. Когда хищный зверь был убит, мальчик с пальчик
освободился из своей темницы. И корова, и волк — зооморфические олицетворения
тучи, поглощающей в свою утробу малютку-молнию и гибнущей под ударами грозы;
крики карлика — метафора грома. Весьма вероятно, что в большей части детских
сказок, посвященных животным, таятся мифические основы. Такова сказка о волке и
козе. Вместо хитрого карлика волк (туча) проглатывает маленьких козлят, т. е.
грозовых духов в их животненном воплощении, и потом сгорает в грозовом пламени
или тонет в дождевых потоках: мстительная коза, по одним вариантам, заманивает
волка в огненную яму, где он лопается от жару, а из брюха его выскакивают живые
козлятки; по другим же вариантам, она разрезает сонному волку брюхо, освобождает
оттуда козлят и в замену их кладет тяжелые каменья; томимый жаждою волк идет к
источнику, но камни увлекают его в глубину — и он тонет. Что здесь действуют не
простые звери, а

309
волк-туча и Торовы козлята, это очевидно из самой обстановки сказки: прежде,
нежели удалось волку пожрать козляток, он обращается к кузнецу с просьбою
выковать ему тонкий голос, т. е. наделить его теми же грозовыми звуками, какие
слышатся во время кузнечной работы карликов; попадая в волчье брюхо, козлята не
умирают и, подобно мальчику с пальчик, выходят из своей временной темницы
веселыми и резвыми; наконец, замена их камнями стоит в связи с представлением
молний каменными орудиями...
Один из наиболее распространенных мотивов, встречаемых в народном эпосе
индоевропейских племен, — это спор и состязание громовника с великаном или
демоном: кто из них сильнее? Опыты своей силы они заявляют бросанием скал,
богатырским свистом, могучими ударами, пожиранием яств и поглощением напитков. В
этом отношении чрезвычайно любопытна русская сказка «О батраке и черте», не
чуждая, впрочем, и другим народам. В разных местностях она передается с
разнообразными отменами; при развитии ее основной мысли фантазия допустила два
главные видоизменения: в одном разряде вариантов герой сказки не отличается
особенною крепостью мышц, и если берет верх над чертом, то единственно
хитростью; в других же вариантах — фантазия наделяет его вместе с хитростью и
необычайной сверхъестественной силою, вследствие чего он сближается с богатырями
стихийной породы: удары его так же стремительны и страшны, как удары грома.
Русское предание дает этому герою знаменательное имя Балда, что прямо
свидетельствует за его близкое сродство с Перуном и Тором. Слово балда (от
санскритского «разить, ударять, рубить»; от того же корня происходят: болт и
булава) означает: большой молот, колотушка, дубинка, палица. Как собственное имя
героя, оно должно указывать на его наиболее существенный и характеристичный
признак; а чем же так резко отличаются Перун и Тор от прочих богов и демонов,
как не своею молниеносной палицей и молотом? Понятна поэтому та великая
богатырская мощь, какою наделяется Балда в сказках: он может давать такие
щелчки, что от них падают мертвыми бык и медведь, и такие щипки, что с самого
сильного быка, которого не могут сдержать несколько мужиков, сразу слезает вся
шкура; эта страшная сила пальцев объясняется из мифического представления молнии
божественным перстом, которым громовник побивает небесных быков и срывает с них
облачные шкуры. Посланный отобрать у нечистых золото, Балда отправляется на
чертову мельницу, сел на плотине и принялся вить веревку. Вдруг выпрыгнул из
воды черт: «Батрак! что ты делаешь?» — «Чай, сам видишь: веревку вью». — «На что
тебе веревка?» — «Хочу вас, чертей, из воды таскать да на солнышке сушить; а то
вы, окаянные, совсем перемокли!» — «Как же будешь ты чертей таскать? Ведь наши
омуты бездонные». — «Велика важность! У меня есть на то веревка такая: сколько
хочешь меряй, все конца не
310
доберешься». — «А ну, покажи!» Батрак связал оба конца веревки и подал черту; уж
тот мерил, мерил — все конца нету. Бес приуныл, готов на выкуп идти. «Ну что ж?
— говорит батрак.  —  Я не прочь, коли насыпите этот шлык золотом».  — «Постой,
надо старшова спросить!» — сказал черт и нырнул в воду. Батрак сейчас за лопату,
вырыл глубокую яму, прикрыл ее сверху хворостом, посередине свой шлык поставил,
а в шлыке загодя дыру вырезал. Воротился черт:   «Дедушка говорит, чтобы наперед
попытать твоей силы;   давай-ка  бороться!» «Где тебе со мной бороться! Да ты не
сладишь с моим середним братом Мишкою». — «А где твой Мишка?» — «Вон, под
кустиком отдыхает, — говорит батрак, показывая на медведя, — ступай, ударь его
по боку, он сейчас подымется». Пошел черт, хватил медведя дубинкою; поднялся
Мишка на дыбки, скрутил нечистого так, что у него все кости затрещали:  насилу
вырвался из медвежьих лап. «Давай, — говорит батраку,  — попробуем теперь
взапуски:   кто кого обгонит?»   —   «Куда тебе со мной взапуски бегать! Мой
меньшой братишка Заинька — и тот тебя далеко опередит». — «Да где он?» — «Вон, в
траве лежит, отдыхает». Побежал черт, тронул зайца за ушко; тот как прыснул —
только и видел его нечистый. «Ну, батрак! — говорит черт, -попытаем: кто крепче
свистнет?» — «Пожалуй!» Черт свистнул так громко, что с деревьев листья
посыпались. «Хорошо свистишь, — отозвался батрак, — а все не по-моему! Как я
свистну — тебе на ногах не устоять и уши твои не вынесут... Ложись ничком наземь
да заткни уши пальцами». Черт послушался, a батрак взял дубину да со всего
размаху как хватит его по голове:  у черта ажио искры из глаз посыпались, еле с
земли поднялся! бросился в омут и притащил оттуда железную дубинку: «Давай,
батрак, пробовать — кто из нас выше вскинет эту дубинку на воздух?»  —  «Кидай
ты прежде». Черт кинул —  и дубинка с гулом полетела высоко-высоко, а как назад
упала — так земля и пошла ходенем. Взял батрак дубинку — тяжела! Оперся на нее и
начал пристально глядеть на небо. «Что ж ты не бросаешь? Чего ждешь?» —
спрашивает черт. «Жду, когда вон энта тучка подойдет; там сидит мой брат кузнец,
к нему и вскину:  железо-то ему пригодится!»  —  «Что ты, не забрасывай, а то
дедушка рассердится». Выхватил черт дубинку, нырнул на дно и явился с докладом к
деду-сатане. Испуганный сатана велел поскорее таскать золото. Принялись черти за
работу и долго-долго   таскали   золото,   пока   наконец   наполнили   и  
дырявый шлык, и скрытую под ним яму. Несмотря на шутливый тон рассказа — плод
позднейшей обработки предания, древние черты могучего громовника, победителя
демонов, еще доныне довольно живо выступают в нашем сказочном герое. Он называет
своими братьями:   а) медведя, который в  мифических сказаниях старины
обозначает то дождевую тучу, то самого Перуна, как поглотителя небесного меда
(дождя); б) зайца, в образе которого олицетворялся быстрый, неуловимый бег
молнии, и в) куз-
311
неца, обитающего в туче, по известной связи кузнечного ремесла с грозою. Уступая
медведю в силе и зайцу в быстроте, черт, собственно, уступает Балде...
Конечным результатом состязания Балды с чертом было обретение великих сокровищ.
Побежденный черт выносит из своих темных омутов несметные груды золота и отдает
счастливому сопернику, т. е. благодаря победе, одержанной Перуном над злыми
демонами, золотое солнце выходит из мрака дождевых туч и снова начинает сиять на
высоком небе. Нет сомнения, что приведенное нами сказание некогда передавалось
более серьезным эпическим тоном, и герой выступал действительно сильномогучим
богатырем. Но впоследствии, когда, с одной стороны, основа предания более или
менее затемнилась в народном сознании, а с другой, — выступил вперед народный
юмор и овладел многими из эпических сказаний, налагая на них свои тени и краски,
— прежний герой (согласно с указанным нами представлением громовника лукавым
карликом) преобразился, низошел до ничтожных размеров человеческой природы и
стал одолевать великанов-демонов уже не силою удара, не крепостью мышц, не
громовыми звуками голоса, а изворотливостью хитрого ума. Отсюда возник целый ряд
насмешливых рассказов, в которых черт играет весьма жалкую роль недогадливого
простака — подобно тому как та же роль выпала и на долю великанов. Вообще
следует заметить, что в большей части народных сказок, где выводится на сцену
нечистый дух, преобладает шутливо-сатирический склад. Черт в сказках не столько
страшный губитель христианских душ, сколько жертва людских обманов: то больно
достается ему от злой жены, то бьет его солдат прикладом и железными прутьями,
то попадает он под кузнечные молоты, то обмеривает его мужик при уплате занятых
денег. Это, очевидно, не тот тип, какой выработан в христианской догматике;
напротив, все сказочные подробности убеждают нас, что под именем черта здесь
скрывается демон древнейшей языческой эпохи. Точно таким же простаком в одной из
русских сказок представлен змей, обманутый слабосильным, но хитрым цыганом. Змей
похваляется проглотить цыгана. «Врешь, подавишься!» — отвечает тот. «Что ж,
разве ты сильнее меня?» — «Еще бы! Чай, сам знаешь, что у меня сила больше
твоей». - - «А ну давай попробуем: кто кого сильнее?» — «Давай!» Змей достал
жернов: «Смотри — я этот камень одной рукой раздавлю». Взял камень в горсть и
стиснул так крепко, что он в мелкий песок рассыпался: искры так и запрыгали!
«Экое диво! — говорит цыган. — А ты сожми камень, чтоб из него вода потекла.
Гляди, как я сожму!» Схватил узелок творогу, сдавил — и потекла сыворотка.
«Правда, рука твоя сильнее моей, — говорит змей, — а вот попробуем: кто из нас
крепче свистнет?» Свистнул змей — со всех деревьев листья осыпались. «Хорошо
свистишь, да не лучше моего, — сказал цыган. — Завяжи-ка наперед свои глаза, а
то как свистну — они у тебя изо
312
лба повыскочут!» Змей завязал глаза платком;  цыган поднял дубину да как
свистнет его по башке — змей во все горло закричал: «Полно, полно! Не свисти
больше, и с одного разу чуть глаза не вылезли». Эта хитрость, основанная на игре
двояким значением слова свистнуть (произвести звук и ударить), встречается, как
мы видели, и в состязании Балды с чертом. После того змей побратался с цыганом и
посылает его:   «Принеси быка на обед»;  цыган пошел в степь, видит — пасется
большое стадо волов, давай их ловить да друг к дружке за хвосты связывать. Змей
ждал-ждал, не выдержал и побежал сам:   «Что так долго?»  —  «А вот постой: 
навяжу штук пятьдесят да за один раз и поволоку всех домой». — «Экой ты! Будет и
одного»,  — сказал змей, ухватил самого жирного быка за хвост, сдернул с него
шкуру, мясо взвалил на плечи и потащил варить, а цыгану наказал принести полную
шкуру воды. Цыган пришел к колодезю и стал его кругом окапывать. Змей опять не
выдержал, прибежал и спрашивает: «Что ты делаешь?» — «Хочу колодезь кругом 
окопать да весь и притащить  в  избу,  чтоб не нужно было ходить по воду». —
«Много, брат, затеваешь!» Опустил   змей  в   колодезь   шкуру,   набрал   воды  
и   понес  домой. «А ты, — говорит цыгану, — ступай пока в лес, выбери сухой дуб
и волоки: пора огонь разводить!» Цыган пошел в лес, свил длинную веревку и
принялся дубы опутывать. Змей снова бежит:  «Что мешкаешь?» — «Да вот хочу дубов
двадцать зацепить веревкою и тащить все за один раз, чтоб надолго хватило». —
«Экой ты! Все по-своему делаешь», — сказал змей, вырвал с корнем самый толстый
дуб и поволок домой. Цыган притворился, что крепко сердит, надул губы и сидит
молча. Змей зовет его обедать, а он с сердцем отвечает:  «Не хочу!» Вот змей
сожрал целого быка, выпил воловью шкуру воды и стал цыгана допрашивать:  
«Скажи, брат, за что сердишься?»  —  «А за то: что я ни сделаю — все не так, все
не по-твоему!» — «Ну, не сердись, помиримся!» Помирились, и собрался змей ехать
к цыгану в гости. Как стали они подъезжать к табору, увидали цыганята своего
отца, бегут к нему навстречу голые да во все горло  кричат:   «Батько приехал! 
Змея  привез!»   Змей  испугался, спрашивает цыгана:  «Это кто?» — «А то мои
дети! Чай голодны теперь; смотри, как за тебя примутся!» Змей из повозки да
поскорее бежать — так и скрылся! Сказка эта известна у разных народов: у
померанских кашубов и венгров место змея заступает великан столь громадных
размеров, что сказочный герой свободно помещается в пальце его рукавицы. Из
сравнения приведенных нами преданий ясно, что черт, с которым состязается Балда,  
есть не более как замена мифического змея или великана;  а цыган, обманывающий
змея, — такой же громов-вик, как Балда или Тор, ночующий в перчатке Скримира, на
что указывает и вся обстановка сказки:  ловля (облачных) быков, рытье
(дождевого) источника, возжжение Перунова дерева (грозовым) пламенем. Старинный
миф приписывал громовнику
313
выжимание молока-дождя из камня-тучи; сказка, вместо этого, заставляет своего
героя выжимать творожную сыворотку. Отсюда понятен и тот страх, какой
обнаруживает чудовищный змей при виде малых цыганят, т. е. собственно при
появлении карликов — черных эльфов...
Мальчик с пальчик не всегда одолевает только хитростью да лукавством; будучи
воплощением, равнозначащим той громовой палице, которою Перун разит демонов, он
представляется иногда могучим силачом, победителем черта или змеев. Таково
содержание хорутанской приповедки: красавица сестра несет в поле обед братьям,
которые нарочно провели сохой борозду, чтобы она знала — какой дорогой идти; а
нечистый (враг — черт, демонический представитель тучи, гибнущий, по
свидетельству нашей сказки, от козней мальчика с пальчик) проорал другую
борозду. Девица не попала на настоящий путь и очутилась во власти черта. Братья
отправляются освобождать ее и приходят к похитителю; черт ест олово, потчует и
их тем же кушаньем, но они отказываются; затем рубит им головы и забрасывает их
в олово. Не осталось у бедной матери детей и родила малютку по имени Пальчик: с
первого дня Пальчик уже ходил, на другой день начал говорить, а на третий узнал
про судьбу своих братьев и сестры и поспешил к черту. Нечистый приказал подать
полную чашку олова; Пальчик съел все дочиста. Пошли пробовать силу; черт
подбросил меч так высоко, что его полдня назад не бывало, а Пальчик подбросил —
меч полгода не ворочался. Начали друг друга кидать; Пальчик ухватил черта,
забросил в олово и стал расспрашивать про братьев. Черт указал их головы и
туловища, велел помазать шеи мазью и ударить палицею; как скоро это было сделано
— братья ожили. Тогда Пальчик отсек нечистому голову и освободил свою сестру.
Сказка эта известна и на Руси; но место черта в русской редакции занимает лютый,
многоглавый змей, а роль Пальчика играет богатырь Покатигорошек. Назван он так
потому, что рождается от горошины, как плод от семени. Идет мать его, царица, по
воду, только зачерпнула ведром — как катится по дороге горошинка и прямо в
ведро; взяла царица горошинку и проглотила, и вот разбухло у ней во чреве зерно,
сделалась она беременна и родила сына. Еще дитятею узнает он, что сестру его
схватил змей и унес на крыльях вихря в горы (тучи), а старших братьев насмерть
побил. Покатигорошек велит кузнецам сковать себе семипудовую булаву (в другом
списке — булаву в пятьсот пудов) и, пробуя ее крепость, бросает за облака:
словно гром загремел — понеслась булава высоко-высоко в поднебесье и скрылась из
глаз; через два часа на третий назад вернулась. Когда она падала, Покатигорошек
подставил ей навстречу свое колено (или руку) — и булава погнулася. С этою
булавою и выступает он, против змея. В народе сохранилось смутное предание о
царе Горохе; желая обозначить незапамятную старину, малорусы выражаются: это
было еще «за царя Гороша, як було
314
людей троша» 7; в западнорусских губерниях существует выражение: «Помнить царя
Гороха». Слово горох одного происхождения с словами: грох, грохот — стук, гром,
грохать (грохнуть, грохотать) — сильно стучать, бить, колотить (сравни —
огорошить)...
Горох является символом Перуна или грома и молнии, рождающихся из недр тучи —
точно так же как, по свидетельству мазовецкого предания, от зерен, бросаемых
чертом, подымает-грозовая буря. Горошина, от которой понесла плод сказочная
арица, катится по дороге и погружается в ведро воды, т. е. ерно-молния упадает в
дожденосный сосуд и тем самым оплодотворяет облачную жену. По рассказам
словенцев, папорот-расцветая на Иванову ночь, опадает семечком, которое шеет ту
же силу, что и Перунов цвет. Уцелевшие в простона-одье суеверия придают гороху
чудесные свойства: если убить сною змею и, разрезав ей брюхо, положить туда три
горошины и потом зарыть в землю, то вырастет дорогой цвет: сорви э, положи в рот
— и будешь знать все, что на уме у человека; вели гороховый стручок о десяти
зернах положить в повозку, в которой жених и невеста собираются ехать к венцу,
то лошади те двинутся с места; чехи убеждены, что телега, попадая ко-гесом на
стручок о девяти или одиннадцати горошинах, непременно должна перевернуться. В
народных обрядах, совершае-IX в честь громовника, носят молот, обвитый гороховою
соломою ; по мнению чехов, горох следует сеять в зеленый четверг — день,
посвященный Перуну; сажая хлебы в печь, они бросают рда три горошины или стручок
и верят, что это предохраняет тебы от всякой порчи; в пятницу на страстной
неделе они от-завляются в сад с мешком гороха и ударяют им плодовые де-евья — с
пожеланием, чтобы на них было столько же плодов, сколько в мешке зерен; накануне
рождества горох составляет одну из главнейших принадлежностей семейной
трапезы...
Метафорический язык, отождествляя мрак ночи с темными гучами, сблизил блестящие
звезды с пламенными молниями и зязал с теми и другими одинаковые представления.
Ночное неусеянное частыми звездами, народные загадки уподобляют темному покрову,
по которому разбросан горох: «Постелю ро-эжку (небо), посыплю горошку (звезды),
положу окрайчик хле-(месяц)»... По русской примете, много ярко блистающих звезд,
видимых в рождественскую ночь, предвещают большой урожай гороху. Возвращаемся к
нашему герою: Покатигорошек является в змеиное царство и, подобно Тору,
пожирающему IKOB и поглощающему мед, съедает двенадцать волов, двена-$ать
баранов и двенадцать кабанов и за один глоток опорожня-по целому ведру меда.
Любопытны черты, указывающие на эодство его с Пальчиком: заявляя свою силу, он
мизинцем раз-Зивает в мелкие щепы огромную колоду — в четыре сажени толщины и в
двенадцать длины, а дуновением уст превращает ее в тепел; вместе с змеем он ест
железный хлеб и железные бо-
315
бы — подобно тому как Пальчик поедает олово. В переводе метафорических выражений
мифа на простые, общедоступные, это означает, что пламя грозы расплавляет и
пожигает (гореть — жрать) металлические царства змея, который, как демон мрачных
туч и зимы, скрывает в своих железных затворах небесный свет и дожди. Словаки
рассказывают, что карлики, обитающие в горных пропастях, питаются яствами,
приготовленными из чистой меди, серебра и золота. В тесной связи с преданиями,
приписывающими драконам обладание металлами, обрисовывается сказкою и самая
борьба богатыря с змеем: змей дохнул — и тотчас явился чугунный или медный ток;
дунул Покатигорошек — и явился серебряный ток. Противники, сражаясь, вколачивают
друг друга в эти металлические токи по колена и по пояс; но победа остается за
Покатигорошком, который вбивает наконец змея по самую шею и сносит ему голову.
Поразив змея, он освобождает сестру, добывает живую воду (змеиную) и, окропляя
ею трупы своих братьев, возвращает их к жизни. Основа сказки — самая
обыкновенная: демон зимних туманов и облаков похищает красавицу — ясное солнце
(по-темняет ее светлый лик); в одном варианте красавица эта названа дочерью царя
Светозара — Василисой-золотой косой, непокрытой красой: золотые косы — метафора
солнечных лучей. Освободителем златокудрой девы выступает мальчик с пальчик, т.
е. молния, разбивающая тучи; при ударах грома и блеске молний тучи разливаются
живою водою и пропадают с неба, солнце выходит в прежней своей красе, и под
влиянием его лучей и только что напоившего землю дождя все в природе
возрождается к новой жизни...
Карлики представляются в народном эпосе искусными ворами, и не только в том
смысле, что они, подобно великанам, скрывают в своих облачных пещерах золотые
лучи солнца и живую воду дождя, но и потому, что в качестве грозовых духов они
похищают у демонов затаенные ими сокровища. Народная фантазия свободно
обращалась с старинными метафорами, и соответственно тому или другому применению
их — возникали различные поэтические картины. Демоны и великаны туч, как мы
видели, стоят во вражде с богом-громовником и карлами-молниями; первый, очищая
небо от сгущенных облаков, отымает у своих врагов золото и бессмертный напиток и
является в языческих верованиях хитрым татем и покровителем воровства (таков бог
Гермес); последние, при помощи своего лукавства, изворотливости и способности
проскользать во всякую щель, смело проникают в демонские вертепы и уносят оттуда
красавиц, несчетные богатства и разные диковинки, в которых древний миф
живописал силы весенней природы. Отсюда возникло множество сказок, где воровство
рассматривается как своего рода доблесть, как подвиг, достойный эпического
прославления. Укажем на сказку о семи Семионах. Содержание ее то же, что и
сказки о летучем корабле; но там богатырь-громовник до-
316
бывает красавицу (при содействии товарищей исполинской породы, а здесь место их
заступают малые дети, т. е. карлики; как те отправляются на подвиг на летучем
корабле (метафора облака), так эти — на корабле, который может плавать и поверх
воды, и под водою. Родилось, говорит сказка, семеро близнецов, и названы все они
Семионами: таким именем окрестил их народ, увлекаясь игрою слов: семь и Семен.
Еще они не выросли — еле от земли видны, а уж на дело готовы. Один из них
славный кузнец: он кует железный столб от земли до неба и приготовляет братьям
топор и оружие; другой отличается необыкновенной зоркостью: влезая на железный
столб, видит все, что на белом свете делается, и этим качеством напоминает
богатыря Острозоркого; третий ударяет топором — тяп да ляп, и готов чудесный
корабль; четвертый управляет ходом этого корабля; пятый — стрелок, от метких
выстрелов которого ничто не уйдет, а шестой — так быстр, что на лету ловит все,
что ни подстрелит его брат; наконец седьмой — хитрый вор. Таким образом братья
разделяют между собой характеристические свойства грозовых духов, каковы: острое
зрение, быстрый бег, ковка металлов, бросание стрел, плавание в корабле-туче и
воровство. Когда второй Семион усмотрел с железного столба за горами, за морями
царевну Елену Прекрасную, дети пускаются за нею в путь, а царевна та — красоты
неописанной: алый цвет у нее по лицу рассыпается, белый пух по груди
расстилается, и тело такое нежное, прозрачное, что видно — как из косточки в
косточку мозжечок переливается. Вор Семион успел заманить царевну на свой
корабль, и когда она любовалась разными драгоценностями — судно поплыло назад.
Заприметив обман, она обертывается белой лебедью (чем заявляет свое тождество с
лебедиными девами, нимфами весенних дождевых вод); но стрелок подшибает ей
крыло, а другой брат подхватывает ее и приносит на корабль. От погони, посланной
за похитителями, корабль скрывается под водою и в короткое время счастливо
достигает пристани. В немецкой редакции красавица сидит на морских скалах,
увлеченная туда драконом, а в итальянской — ею овладел великан, что и вызывает
братьев, героев сказки, на трудный подвиг освобождения; когда они похитили
царевну, в погоню за кораблем несется по воздуху великан в виде черного облака,
но стрелок натягивает лук и меткими стрелами выбивает ему глаза. Сказки о
хитрых, искусных ворах распространены почти у всех индоевропейских народов и
всюду передаются с поразительным сходством относительно содержания — верный знак
их весьма давнего происхождения; но древнейшая основа в них до того сглажена,
что не будь некоторых вариантов — они непременно показались бы изделием досужей
фантазии позднейшей эпохи...
До сих пор мы видели грозовых карликов в борьбе с демоническими силами темных
туч; но поэтическая фантазия нередко олицетворяла их в одном цельном образе,
представляя
317
тучу огромною бородою мифического малютки. Облака и ту« на  древнем  
метафорическом  языке  уподоблялись  всклокочен-
ным волосам, нахмуренным бровям и бороде, а небесный свод__
черепу головы...
Подобно солнечным лучам, названным золотыми кудрявда богини Солнца, сверкающие
молнии также сравнивались с золотыми прядями волос, а грозовое зарево,
освещающее тучу дало повод видеть в ней золотую бороду Индры: в порывах гнева
своего против демонов он потрясает этой бородою и заставляет дрожать небо, землю
и крепкие горы. По мнению белорусов, у Перуна была голова с черными волосами и
длинною золотой бородою; по свидетельству же Нестора, деревянный идол Перуна,
поставленный князем Владимиром в Киеве, имел на серебряной голове золотые усы. В
связи с этими данными становятся понятными и то глубокое уважение к бороде, и те
клятвы ее, о которых говорят старинные памятники. Присваивая громовнику длинную
бороду, народное воображение стало рисовать его старцем — Дедом, и такое
представление встречается в преданиях рядом с другим, которое изображает его
прекрасным юношею — добрым молодцем, наделяющим весь мир силою плодородия,
свежестью и полнотою жизни. По белорусскому поверью, Дзедка, почитаемый
хранителем золотых кладов, имеет красную, огненную бороду...
В старину думали, что волосы делают колдуна нечувствительным к боли, и потому
прежде, чем подвергнуть обвиняемого в чародействе пытке, брили ему голову.
Соответственно уподоблению туч всклокоченным, косматым волосам, возникло
поэтическое представление, будто небесная гроза их расчесывает или подрезывает
(подстригает), а вихри то разносят их, то путают и завивают в кудри. В народных
песнях бездомный скиталец говорит о себе:
Мене змыют дробни дожчи, А раскудрють буйны витры.
Болгары северный ветер называют стрижка. Слово расчесать общепринятого значения
употребляется еще в смысле: разбить, разнести, рассеять вражьи толпы. Отсюда
объясняется, почему сказочные герои в состязании с чертом или змеем царапают его
железными когтями или железным гребнем, которым расчесывается пенька. Литовцы
рассказывают о великане Альцисе, который был так высок, что в самых глубоких
реках вода доставала ему только по колена; жена его славилась необычайною силою:
схватить быка за рога и перебросить его через себя — для нее было легкое дело.
Она расчесывала своему мужу бороду и волосы на голове огромным гребнем, зубцы
которого походили на крылья ветряной мельницы. В одну из русских сказок занесен
любопытный эпизод о старике, который сидит под ДУ" бом, а длинные волосы его,
борода и брови заросли в землю. Юная героиня подрезала ему волосы ножницами; а
он научил
318
гак добыть живую воду и воскресить к жизни окаменелых богатырей...
Как воплощение темной грозовой тучи, длиннобородый кар-дик причисляется к
существам демоническим; злоба, хищность ясадность — его отличительные черты. В
областных говорах слово нокоть (ноготь) доныне употребляется в значении черта:
Цокоть те дери!» Белорусы поселяют его в болотах — там же, гле обитают нечистые; 
а народная сказка заставляет сражать-я с ним могучих богатырей, сокрушителей
облачных гор и змеиных царств. Содержание сказки весьма любопытно; герои,
действующие в ней, суть личности мифические, наделенные тою же
сверхъестественной  силою,  как  и  знакомые  нам  исполинские спутники и
помощники Перуна. Это — богатыри Дубыня, Горыня, Усыня и Медведко. Дубыня
вырывает с корнем столетние дубы и другие деревья и потому называется иногда
Еленя (от слова ель) и Лесина (от слова лес);  он ровняет леса:  которые деревья
малы — те вверх вытягивает, которые велики — те в землю всаживает;   ему вполне
соответствует богатырь Дугиня, сгибающий вековые деревья в дугу. Подобно тому
как Дубыня испытывает свои силы над деревьями, так Горыня пробует свою мощь над
горами, ворочая ими и бросая на воздух целые скалы. Мы уже указали, что тучи,
застилающие небесный свод, уподоблялись многоветвистому дереву, горам и скалам.
Сказочные богатыри, вырывающие деревья и сокрушающие горы, собственно разбивают
тучи; в них олицетворено явление грозы, с ее потрясающим  громом  и 
молниеносными стрелами,  —  почему в литовской редакции Дубыня заменен кузнецом,
который, наравне с Тором, владеет громадным молотом: стоит ему ударить этим
молотом, как тотчас же падает самое крепкое дерево. Смысл этого древнего мифа
впоследствии, при утрате коренного значения слов, легко мог быть подновляем
сопоставлением его с разрушительной картиною грозовой бури, исторгающей целые
ряды деревьев и низвергающей груды утесов. Дуоыня и Горыня нередко называются
Вернидуб, Вернигора или Вертодуб и Вер-тогор. Есть рассказ о жене охотника,
которая родила в лесу двух близнецов и тут же померла; одного мальчика вскормила
львица (или медведица), а другого — волчиха, и вышли из них сильномогучие
богатыри Вырвидуб и Валигора, победители страшного змея. Валигора бросил на змея
большую гору и прищемил ему хвост, а Вырвидуб размозжил ему голову коренастым
дубом. С тем же значением сокрушителя туч является и богатырь [едведко;   все
это  различные  прозвания  громовника,   опреде-чощие те или другие его
признаки. Медведко переставляет с -ста на ЗУ »;'сто высокие горы,  владеет
двенадцати (или девя-сто)-цудовой   палицей  и,  сверх   того,   сразу  
выпивает  целое гро, почему в одном варианте его заменяет богатырь Соска, е.
сосущий облака, пьющий дождевую воду. Как близнецы видуб и Валигора вскормлены
лесными зверями, так Мед-едко имеет отцом медведя и отчасти удерживает за собою
зве-
319
риный тип:  по пояс он — человек, а ниже пояса — медведь
Так как рождающийся из недр тучи богатырь-молния есть представление Перуновой
палицы, которую ковали духи летних гроз, то отсюда и самое происхождение
сказочного героя (бога громовника) объясняется искусною выделкою его из железа"
Наконец то же мифическое значение, какое придано волосам и бороде, как метафорам
туч, было распространено и на усы-вместе с тем народная фантазия создала
особенного богатыря Усыню и наделила его такими исполинскими усами, что он легко
может запрудить ими реку; по его длинному усу переправляются витязи на другой
берег, как по мосту. Тою же характеристическою особенностью наделяют некоторые
сказки и длиннобородого карлика: сам с перст, усы на семь верст, или: Усы-ня —
сам с ноготок, борода с локоток, усы по земле тащатся, крылья на версту лежат;
крылья сопровождают почти все олицетворения облаков и туч, для обозначения
быстроты их полета. Как представитель грозовой тучи, Усыня является то
помощником доброго молодца — громовника, выступающего в облачных покровах на
борьбу с демонами, то сам получает демонический тип великана, готового поглотить
блестящую молнию. В русской сказке он выведен наряду с Медведком, Дубыней и
Горы-нею и состязается с длиннобородым карликом; а в сербской при-поведке он
заставляет Медведка спасаться от себя бегством. Сербский Усыня — Брко (брк-ус)
имел такие огромные усы, что в одном из них птицы свили 365 гнезд; удары,
наносимые ему тяжеловесной палицей Медведка, так же для него нечувствительны,
как удары Торова молота для Скримира...
Медведко и его товарищи заменяются иногда тремя братьями: Вечоркой, Полуночкой и
Зорькою, названными так по времени их рождения; из них самый сильный —
последний, рожденный на заре и названный Светозором: имя тем более
знаменательное,  что  восходящее по  утру  солнце  уподоблялось раскрытому
глазу, а сверкающая молниями туча олицетворялась в образе богатыря с
необыкновенно зоркими и все пожигающими очами. Так как темные облачные покровы
отождествлялись с ночным мраком, а грозовое пламя — с румяным отблеском зари, то
понятно, почему молниеносным богатырям, рождающимся из  недр ночеподобных туч, 
присвоены названия:   Вечорка, Полуночка и Зорька. Медведко с Дубыней, Горыней и
Уеынею или Зорька с своими братьями отправляются на подвиги;  они пристают в
жилище длиннобородого карлика, и каждый по оче реди остается готовить обед,
между тем как другие богатыр* уходят на охоту. В первый день остается дома
Вечорка; он л вит в хлеву барана или быка, жарит его и, сидя, поджидаем
товарищей.  Вдруг застучало-загремело  —  входит старичок сам с ноготок, борода
с локоток, глянул сердито и закричал f Вечорку:  «Как смел в моем доме
хозяйничать?» Отвечает ? тырь:  «Прежде вырасти, а то тебя от земли не видать!»
Стари чок пуще озлобился:  «Я мал, да удал!» — сказал он, схват*
320
. ваного гостя, избил до полусмерти и бросил под лавку;  по-
съел целого барана (или быка) и исчез. Так же достается
'другим богатырям;   но вот доходит очередь до Зорьки, или
Медведка. Этот не дался в обиду карлику, схватил его, угостил
елезным прутом, притащил к дубу и железным клином забил
, это дерево его длинную бороду. Старичок рвался-рвался и хоть оставил половину
бороды в дереве, а вырвался и убежал в глубокий провал под землю; где он бежал,
там кровь лилась. По
-ому следу добрались богатыри до провала; Зорька, или Медведко, спускается на
тот свет в подземное царство, упивается там «сильной водою» и освобождает из
змеиных дворцов красавиц, унесенных туда вихрем. Сказка рисует картину весенней
грозы: бог-громовник со своими товарищами сражается с демоническим карликом и
рвет (разносит) его облачную бороду; преследуемый ими, мужичок с ноготок, борода
в локоток уходит в мрачные подземелья, т. е. скрывается в тучи, и путь своего
бегства орошает кровью, т. е. дождем. Чтобы добраться до него, надо спуститься в
подземный мир туч и выпить их живую воду; только тогда подвиг завершается и
мифические красавицы выступают из заключения. Иногда место бородатого карлика
заступает баба-яга (змея-ведьма); приподымая огромный камень (метафора тучи),
она приезжает из-под земли на железной ступе и поражает богатырей железным
толкачом, но, в свою очередь, побежденная Медведком, скрывается под камень.
Представленные нами выводы о значении мифических лиц, враждующих с бабою-ягою
или бородатым карликом, подтверждаются одною из наиболее интересных литовских
сказок, которая отчасти развивает то же содержание, но вместо Медведка, Дубыни,
Горыни и бабы-яги выводит Перуна, дьявола и лауму. Когда-то вздумал
странствовать молодой плотник; на дороге присоединились к нему Перун и дьявол, и
пошли все вместе. Перун и дьявол добывали припасы, а мужик варил и жарил; жили
они, словно кочующие дикари, пока не вздумалось плотнику построить избу. При
помощи своих товарищей, которые притащили все нужные материалы, он построил
красивую избушку; потом сделал соху, запрег в нее Перуна и дьявола и вспахал
поле, смастерил борону и на тех же товарищах взборонил пашню и посеял репу.
Действие, следовательно, происходит во время той седой древности, когда боги
нисходили с неба и учили человека обрабатывать землю. И повадился ходить по
ночам вор и таскать репу. Надо было караул держать. На первую ночь досталось
стеречь дьяволу. Вот приезжает на тележке вор и начинает собирать репу; дьявол
бросился было ловить, но вор так избил его, что еле живого оставил, а сам
ускакал. Воротившись Домой, дьявол скрыл от товарищей свою неудачу. На другую
ночь пошел караулить Перун, и с ним -то же случилось; умол-
ал и он о своем посрамлении. На третью ночь отправился караул держать плотник и
захватил с собой скрипку; сел под Дерево и стал наигрывать. Слышится ему — едет
кто-то по полю,
11 Древо жизни.                                            321
кнутом похлопывает,  а  сам  приговаривает:   «Пич-пач!  жив и железная тележка,
проволочный кнут!» Мужик продолжал лить на скрипке, думая тем напугать вора;  но
вору понравг лась музыка, он остановился и начал прислушиваться: то была" дикая,
злая лаума, которая жила в том самом лесу, где поселились Перун, дьявол и
плотник. Она была так сильна, что никто не мог с нею сладить. Пленясь музыкою,
лаума подошла к мужику и просила, чтобы он дал ей поиграть на скрипке. Муясик
подал скрипку, но сколько она ни прилагала усилий  -     му. зыка ей не
давалась. Тогда стала она просить плотника, чтобы научил ее играть. Мужик
заметил, что для этого нужны пальцы такие же тонкие, как у него, и потому надо
ее пальцы немного сжать. Лаума согласилась. Плотник сделал трещину в толстом
пне, забил туда клин и велел лауме всунуть в эту трещину свои пальцы; как скоро
она это сделала, он вытащил кнут и больно отстегал ее. Когда наконец удалось ей
вырваться из западни, лаума бросилась бежать, покинув и свою тележку, и свой
кнут. Наутро  плотник  вдоволь насмеялся над  своими товарищами, что  они не 
сумели  устеречь репы и позволили  прибить  себя старой бабе. Тогда-то не шутя
стали побаиваться его и Перун, и дьявол. Вскоре задумали они разойтись и
порешили оставить избушку за тем, кто ничего не испугается. Двое должны были
оставаться в избе, а третий пугал. Первая очередь наводить страх досталась
черту. Он поднял такой вихрь и шум, что Перун не выдержал и выскочил в окно;
плотник же спокойно сидел и читал молитвы. Вторая очередь была за Перуном;  
могучий бог разразился громом и молнией, и дьявол в ужасе бросился из окна. Он
уже давно не доверял Перуну и боялся, чтобы тот не поразил его громовой стрелою;
дьяволу хорошо было известно, что Перун побивает всех чертей, сколько ни рыщет
их по белу свету.  Это место литовской сказки прямо указывает,  что под дьяволом
скрывается здесь древний великан. Когда очередь пугать дошла до плотника, он сел
на тележку, покинутую лаумой, взял в руки ее кнут, поехал к избушке и запел:
«Пич-пач! живей, железная тележка, проволочный кнут!» Перун и дьявол до того
струсили, что совсем убежали, оставив плотника полным хозяином избушки. Сказка
эта свидетельствует за сродство злой лаумы с нашей ягою;  она такая же старая и
хищная баба и так же проживает в лесу; ее страшный кнут и сама собой движущаяся 
железная  тележка  вполне  соответствуют  толкачу и ступе бабы-яги. Лицо
плотника значительно полиняло от времени;  но если мы припомним, что музыка была
метафорой воя бури  и  свиста  ветров,  что  приносимые  вихрями  облака 
уподоблялись стенам и замкам, а великаны назывались их строителями,  то  едва 
ли позволительно  будет усомниться,  что за этим плотником скрывается древнее
божество грозовой бури.
Облекаясь в туманные, облачные покровы, эльфы и карлы делаются незримыми. Это
породило басню о мальчике (или мужичке-невидимке), который служит сказочным
героям и помо-
322
им во всех многотрудных похождениях. В числе разных
игов, возлагаемых на доброго молодца, задается ему еще
бедующий — в форме загадки:  «Пойди туда — не знаю куда,
шеей то — не знаю что». По этому приказу он идет на край
аета в темные пещеры и достает там слугу-невидимку, готового
сполнять всевозможные желания своего господина:   он носит
его по воздуху с быстротою вихря, строит ему богатый дворец,
ормит его вкусными яствами, поит славными винами и медом,
тазкает несчетные неприятельские рати и напоминает собою
слуг волшебной палицы и волшебного кольца;   словом, в нем
сочетаются все те чудесные свойства, какие соединяет народный
эпос с ковром-самолетом, скатертью-самобранкою, топором-само-
рубом и мечом-самосеком.
С утратой живого эпического понимания, великаны и карлики низошли в народных
сказаниях до обыкновенных смертных пород, которые будто бы населяли некогда
землю или будут населять ее впоследствии, при конце мира. Простолюдины верят,
что действительно было время, когда жили на земле исполины, обладавшие страшными
силами. «Теперь, — говорят они, — земля заклята; не то,что было прежде! Теперь и
дерево не так растет, а камень и вовсе лишен жизни; а прежде и рожь росла такою
же ветвистою, как лоза. В старые годы люди были больно велики, настоящий лес, и
сильны-то уж сильны, и такие тягости подымали, что ужас возьмет сказать об этом.
А потом год от году люд становился все менее и слабее силами; а доживем до того,
что все люди сделаются крохотными и будут семеро одну соломинку подымать».
Прежде люди назывались волотами, а придет пора, когда станут называться
пыжиками, которые настолько же будут меньше нас, насколько мы меньше БОЛОТОВ. В
Малороссии рассказывают об этом так: «Колись були люде зовсим не таки, як
тепереньки; були, кажуть, и великий и гонкий, так що одна нога нам по плече
досягала, а в наших хатах теперенько би им и жить не по мири». Но с течением
времени люди все мельчают и когда-нибудь сравняются с мурашками: тогда-то и

НЕЧИСТАЯ СИЛА

Древнейшие представления о боге-громовнике носят двойственный характер: являясь,
с одной стороны, божеством светлым, разителем демонов, творцом мира и подателем
плодородия и всяких благ, он — с другой стороны — есть бог лукавый, злобный,
приемлющий на себя демонический тип. Эта двойственность в воззрениях первобытных
племен возникла под влиянием тех
11*
323

естественных свойств, с какими выступает гроза, то оплодотвоп ющая    землю,   
разгоняющая    мрачные    облака    и    вредны испарения, то посылающая град и
бурные вихри, опустошающая поля, леса и нивы и карающая смертных молниями.
Шествуя в тучах,  громовник  усваивает себе  и их  великанские  признаки и —
согласно с представлением туч темными подземельями — становится богом подземного
(адского) царства. Чтобы обозначить эти различные, одна другой противоположные
стороны в характере громовника, народ давал ему и соответственные им прозвания,
которые впоследствии перешли в имена собственные обособились и разъединили
единое божество на две враждебные личности: рядом с небесным Зевсом является
другой, владычествующий не на небе, а под землею, Плутон, царь того света и
усопших; возле благого, плодородящего Тора — лукавый Локи. Этот последний вполне
соответствует  Гефесту  (Вулкану),  богу подземного огня, искусному ковачу
молниеносных стрел, о котором греческий   миф   рассказывает,   что  
раздраженный   Зевс схватил его за ногу и стремительно низвергнул с высокого
Олимпа на землю и что вследствие этого падения Гефест повредил негу  и навсегда 
остался  хромым...  Быстрота  молний  заставила сближать их не только с
летучими, окрыленными стрелами, но и с ногами, как необходимыми орудиями
движения, резвого бега. Отсюда объясняется, почему русский сказочный эпос
изображает героев, представителей весенних гроз, с ногами по колено в золоте,
почему греки давали своим богиням эпитеты сребро-и злато-ногих, почему наконец
подвижная избушка ведьмы (ходячее облако) стоит и повертывается на курьих
ножках, т. е. на ногах петуха (кура), имя которого доныне употребляется в
значении огня. Богатырские кони и козлы Тора, ударяя своими копытами по облачным
скалам, высекали из них молниеносные искры и открывали путь дождевым источникам.
Так как молния падает с воздушных высот изломанной, искривленной линией, то
полет ее фантазия стала сравнивать с шатким, нетвердым бегом хромоногого 
человека  или  животного;   а  громовому  удару  стала приписывать отшибание пят
или повреждение ноги у героя-гро-мовника, когда он является в облачные
подземелья добывать оттуда золото солнечных лучей и живую воду дождя... Зевсу в
битве его с Тифоном были подрезаны на ногах жилы1;  по свидетельству  
индийского   мифа,   Кришна2,   славный   победитель дракона, был ранен в
подошву, откуда объясняется и греческое предание об Ахиллесовой пятке;  наши
сказочные герои иначе не могут освободиться из подземного мира, как отрезав свои
икры и скормив их дракону или вихрю-птице, на крыльях которых вылетают они на
белый свет. То же увечье испытывают и ( мифические животные, в которых издревле
олицетворялись грозовые тучи. По указанию русской сказки, когда царевич доставал
живую воду, толкучие горы (тучи) отшибли его богатырскому коню задние ноги.
Падение молнии на метафорическом языке обозначалось утратою того члена, какому
уподоблялась она в
324
ом случае;  бог-громовержец или демон-туча терял свой зо-' той волос, зуб,
палец, фаллос, перо из своих крыльев или но-Звери, в образе которых народные
предания живописуют гро-'овые явления (собака, заяц и др.), весьма часто
представляются многими. Взирая на извив молнии, как на тот непрямой путь, вторым
шествует бог-громовник, древний человек, под непосред-енным воздействием языка,
связал с этим представлением по-аятия  коварства  и  злобной  хитрости.   В 
эпоху  незапамятной, ггоисторической старины ни одно нравственное, духовное
понятие е могло быть иначе выражено, как чрез посредство материальных
уподоблений. Поэтому кривизна служила для обозначения всякой неправды, той
кривой дороги, какою идет человек недобрый, увертливый, не соблюдающий
справедливости; до сих пор обойти кого-нибудь употребляется в смысле:  
обмануть,  обольстить. Лукавый — хитрый, злобный, буквально означает: согнутый,
искривленный, от слова лук — согнутая дуга, с которой и смертные и сам Перун
бросают свои стрелы; лукатъ — бросать, кидать, излучина, лукоморье — изгиб
морского берега; сравни: кривой, кривда и криводушный. Напротив, с понятием
правды соединяется представление о прямоте душевной; прямить — говорить правду
(напрямки, впрямь), прямой человек — честный, неподкупный,  идущий   прямым  
путем.   Лукавство   и   хитрость считались у грубых первобытных племен
существенными признаками  ума,   мудростью;   другие  выражения  сближают  ум  с
быстротою — понятием, неразлучным со всеми представлениями стихийных духов:
достремиться (стремный, стремый — скорый, проворный) — догадаться, достремливый
— то же, что дошлый: смышленый, догадливый, буквально: добегающий, достающий до
цели;  угонка — сметливость, догадка... Следовательно, хитрый первоначально
могло означать то же, что и прилагательное ловкий, т. е. тот, который удачно,
скоро ловит, а затем уже — умный. Приведенный ряд слов переносит нас в те
отдаленные времена   охотничьего   быта,   когда   меткость   стрелы,   быстрота  
в преследовании дичи  были главными достоинствами  мужчины, ручательством за его
ум. Наряду со словом лукавый, которое сделалось нарицательным именем черта,
хитник так же служит для обозначения нечистого духа как коварного обольстителя и
в то же время похитителя небесного света и дождей;  сравни: вор и проворный. Под
влиянием указанных воззрений и языка бог разящих молний переходит в хромоногого
демона, и доныне У разных народов продолжают давать этот эпитет дьяволу. В
народных сказках черт нередко является искусным кузнецом, с чем (как нельзя
более) гармонируют и его черный вид, и его пребывание в покрытых сажею и горящих
адским пламенем пеще->ах; в самый короткий срок он может перековать в гвозди ог-
омное количество железа... Как представитель легко изменчи-х облаков и туманов,
черт может превращаться во все те об-1зы, в которых древнейший миф олицетворял
тучи. Согласно эпическими названиями облаков ходячими, а ветров буйными,
325
черти вечно бродят по свету и отличаются неустанною, беспокой ною деятельностью;  
на областном наречии  шатун .означает бродягу, и дьявола. По быстроте своего
полета тучи уподоблялись хищным птицам, легконогому коню, гончим псам и диким
козлам  и  козам,  а  ради  той  жадности,  с  какою  они  пожирают (помрачают)
небесные светила — волку и свинье. Все эти ясн-вотненные формы принимает и
нечистый...
Наряду с бесами мужского пола предания говорят о чертовках, которые, по
характеру своему, совпадают с облачными водяными и лесными женами и девами. У
малорусов есть пого! ворка:«Дождался чертовой матери!» В народных сказках в
жилище черта сидит его бабка, мать или сестра, которая в большей части случаев
оказывается благосклонною к странствующему герою, прячет его от своего сына и
помогает ему в нужде...
Живому  неестественно  не  страшиться  смерти,   потому  что жизнь уже сама по
себе есть и высочайшее благо, и высочайшее наслаждение, об исходе которого
нельзя думать без особенного тревожного чувства. У всех народов ходит много
примет и совершается   много   обрядов,   указывающих   на   тот   страх   и  то
опасение, с которыми смотрят на все, что напоминает о последнем конце. Так,
встреча с похоронами считается предвестием несчастья и неудачи;  у греков
прикосновение к усопшим, долгое пребывание в доме покойника, посещение больных и
умирающих  требовало  очищения;   у  римлян  жрецам  воспрещалось прикасаться к
мертвому телу. На Руси кто прикасался к трупу покойника, тот не должен сеять,
потому что семена, брошенные его рукою, омертвеют и не принесут плода; если
умрет кто-нибудь во время посева, то в некоторых деревнях до тех пор не решаются
сеять, пока не совершатся похороны. В Литве, как только приметят, что больной
умирает, тотчас же выносят из избы все семена, полагая, что если они останутся
под одною кровлею с мертвецом, то не дадут всходов. С другой стороны, так как
зерно, семя есть символ жизни, то по выносе мертвого лавку, где   он лежал, и
всю избу посыпают рожью. Тогда же запирают и завязывают ворота, чтобы отстранить
губительные удары смерти и закрыть ей вход в знакомое жилье. Горшок, из которого
омывали  покойника,  солома,  которая  была под  ним постлана, и гребень,
которым расчесывали ему голову, везут из дому и оставляют на рубеже с другим
селением или кидают в реку, веря, что таким образом смерть удаляется за пределы
родового (сельского) владения или спускается вниз по воде. Все присутствующие 
при  погребении  обязаны,  по  возврате  домой, посмотреть в квашню или
приложить свои руки к очагу, чтобы через это очиститься от зловредного влияния
смерти.
Вместе с болезнями, особенно повальными, быстро приближающими человека к его
кончине, смерть признавалась у язычников нечистою, злою силою. Оттого и в языке,
и в поверьях она сближается с понятиями мрака (ночи) и холода (зимы). В солнеч-
326
свете и разливаемой им теплоте предки наши видели источ-
i всякой земной жизни;   удаление этого света и теплоты и
ближение нечистой силы мрака и холода убивает и жизнь, красоту природы. Подобно
тому смерть, смежающая очи чело-,ка, лишает его дневного света, отнимает от него
ту внутреннюю
лоту, которая прежде согревала охладелый его труп, и обезоб-
аясивает   лицо   покойника   предшествовавшими   болезненными
•паданиями и предсмертною агонией. Смерть и черт в народных
1заниях нередко играют тождественные роли. Слова:  смерть, Ор, Морана родственны
по корню с речениями: морок (мрак) — туман, замерек (замерень) — первозимье,
замореки — началь-[ые морозы, мара — у нас: злой дух, призрак, у лужичан: богиня
смерти и болезней, мерен — черт. Основу родства означенных речений должно искать
в доисторической связи выражаемых ими понятий...
Встречая весну торжественным праздником, славяне совершали в то же время обряд
изгнания Смерти или Зимы и повергали в воду чучело Мораны. Сербы дают зиме
эпитет черная; в одном из похоронных причитаний говорится о покойнике, что он
уходит туда, где померкло солнце и царствует черная зима; там будет он вечно
зимовать, и лютая змея выпьет его очи! У нас глагол околеть употребляется в
двояком смысле: озябнуть и умереть; а глагол истыватъ (стынуть) — в смысле
издыхать.
Если идея смерти сближалась в доисторическую эпоху с понятием о ночном мраке, то
так же естественно было сблизить ее и-с понятием о сне. Сон неразделен с
временем ночи, а заснувший напоминает умершего. Подобно мертвецу, он смежает
свои очи и делается недоступным впечатлению света; остальные чувства его также
чужды внешним впечатлениям...
В славянских и немецких сказках богатыри, убитые врагами, воскресая при
окроплении их трупов живою водою, обыкновенно произносят эти слова: «Ах, как же
я долго спал!» — «Спать бы тебе вечным сном, если б не живая вода и не моя
помощь», — отвечает добрый товарищ. В современном языке вечный сон остается
метафорическим названием смерти; наоборот, сон летаргический слывет в
простонародье обмиранъем, во время которого, по рассказам поселян, душа
оставляет тело, странствует на том свете, видит рай и ад и узнает будущую судьбу
людей. Животные, впадающие в зимнюю спячку, по общепринятому выражению —
замирают на зиму. Заходящее вечером солнце представлялось не только умирающим,
но и засыпающим, а восходящее утром - - восстающим от сна; зимняя смерть природы
иначе называется ее зимним сном; о замерзших реках и озерах выражаются, что они
заснули. Язык засвидетельствовал близость и сродство означенных понятий до
осязательной наглядности. Умерших называют: а) усопшими, от глагола спать,
усыпить, е. их буквально называют уснувшими, или б) покойниками — ^покоившимися
от житейской суеты вечным сном; подобно то-МУ, о рыбе говорят, что она заснула,
вместо: умерла, задохлась.
32Т
В Смоленской губ. мертвецы называются жмурики (от глагола жмурить — закрывать
глаза), т. е. сомкнувшие свои очи; в Архангельской губ. существует поверье: кто
засыпает тотчас, как ляжет в постель, тот долго не проживет; у литовцев была
примета: когда молодые ложились в первый раз вместе, то кто из них засыпал
прежде — тому и умереть суждено раньше. Сербы не советуют спать, когда заходит
солнце, чтобы вместе с умирающим светилом дня не заснуть и самому вечным сном.
Слово стемнеть употребляется в народном говоре в значении: ослепнуть и умереть;
согласно с этим свидетельством языка, упырей (мертвецов, являющихся по смерти)
большею частью представляют слепыми. Как сон сближается со смертью, так,
наоборот, бодрствование уподобляется жизни; поэтому жилой означает неспящего,
например: «мы приехали на жилых», т. е. мы приехали, когда еще никто не спал;
глагол жить употребляется в некоторых местах в смысле: бодрствовать, не спать.
Эти данные, свидетельствующие о братстве сна и смерти, и то верование, по
которому душа во время сна может оставлять тело и блуждать в ином мире и видеть
там все тайное, послужили основанием, почему сновидениям придано вещее значение.
Для живой и впечатлительной фантазии наших предков виденное во сне не могло не
иметь прямого отношения к действительности, среди которой так много было для них
непонятного, таинственного, исполненного высшей, священной силы. Они признали в
сновидениях то же участие божества, какое признавали в гаданиях и оракулах;
сновидения являлись, как быстролетные посланники богов, вещатели их решений.
Таких, которые бы, по примеру сказочного богатыря Василия Буслаева, не верили ни
в сон, ни в чох, а полагались бы только на свой червленный вяз, в старое время
бывало немного.
В наших народных песнях есть несколько прекрасных поэтических рассказов,
содержанием которых служит «вера в сон». Приведем примеры:
Как по той ли реке Волге-матушке Там плывет, гребет легкая лодочка. Хорошо лодка
разукрашена, Пушкам, ружьицам изстановлена; На корме сидит асаул с багром, На
носу стоит атаман с ружьем, По краям лодки добры молодцы. Добры молодцы — все
разбойнички; Посередь лодки да и бел шатер, Под шатром лежит золота казна, На
казне сидит красна девица, Асаулова родная сестрица, Атаманова полюбовница, Она
плакала, заливалася, Во слезах она слово молвила: Нехорошь вишь сон ей
привиделся — Расплеталася коса русая, Выплеталася лента алая, Лента алая,
ярославская,
328
Растаял мой золот перстень,
Выкатался дорогой камень:
Атаману быть застрелену,
Асаулу быть поиману,
Добрым молодцам быть повешенным,
А и мне-то, красной девице,
Во тюрьме сидеть, во неволюшке.
Потеря обручального кольца, по народной примете, — худой знак, вещающий
расторжение брака и любовной связи; распущенная коса — символ печали по усопшему
другу или родичу. Другая песня:
Ох ты, мать моя, матушка, Что севоднешну ноченьку Нехорошь сон мне виделся: Как
у нас на широком дворе Что пустая хоромина — Углы прочь отвалилися, По бревну
раскатилися; На печище котище лежит, По полу ходит гусыня, А по лавочкам голуби,
По окошечкам ласточки, Впереди млад ясен сокол.
устая хоромина — чужая сторона, углы опали, и бревна раскатились — род-племя
отступилось, кот — свекор, гусыня — свекровь, голуби — деревья, ласточки —
золовки, ясен сокол — жених. В «Слове о полку -Игореве» встречается следующий
рассказ о вещем сне князя Святослава: «А Святъславь мутен сон виде в Киеве на
горах. Си ночь, с вечера, одевахуть мя — рече — черною паполомою на кроваты
тисове; черпахуть ми синее вино, с трудомь смешено; сыпахуть ми тощими тулы
поганых толковин великый женчугь на лоно и неговаху мя. Уже доскы безъ кнеса в
моем тереме златоверсем; всю нощь с вечера босуви врани възграяху». Сон
Святослава состоит из ряда печальных примет: черный покров и карканье ворона
предзнаменуют грядущее несчастье; терем без кнеса означает лишение членов
семейства, жемчуг — слезы; вино, смешанное с горем, напоминает выражение:
упиться горем.
И Сон, и Смерть были признаваемы славянами, как и другими индоевропейскими
народами, за живые мифические существа. Следы такого олицетворения сна замечаем
в колыбельных песнях:
Сон идет по сеням, Дрема по терему; Сон говорит: Усыплю да усыплю! Дрема
говорит: Удремлю да удремлю!
Кто ленив на подъем, медлителен в исполнении получений, том говорят на Руси: 
«Его только что за смерткю посылать».
329
К опасно больному приходит Смерть, становится около его постели и заглядывает
ему в очи; если кто вдруг, неожиданно вздрогнет — это знак, что ему «смерць в
очи поглядзела». Согласно с злобным демоническим характером Смерти, на которую
(по пословице), как на солнце, во все глаза не взглянешь и от которой нельзя ни
откупиться, ни отмолиться, она олицетворялась в образе устрашающем. Русские
памятники (старинные рукописи, стенная живопись и лубочные картины) изображают
Смерть или страшилищем, соединяющим в себе подобия человеческое и звериное, или
сухим, костлявым человеческим скелетом с оскаленными зубами и провалившимся
носом, почему народ называет ее курносою...
С понятием смерти фантазия соединяет различные поэтические уподобления: Смерть
то жадно пожирает людской род своими многоядными зубами; то похищает души, как
вор, схватывая их острыми когтями; то, подобно охотнику, ловит их в
расставленную сеть; то, наконец, как беспощадный воин, поражает людей стрелами
или другим убийственным оружием. Тот же тип хитрого ловчего и губителя
христианских душ присваивается и владыке подземного царства, искусителю-сатане.
Вооруженная в ратные доспехи, Смерть вступает в битву с человеком, борется с
ним, сваливает его с ног и подчиняет своей власти; судороги умирающего суть
последние знаки его отчаянного сопротивления. Усопшие следуют за нею, как
пленники за своим победителем — опутанные крепкими веревками и цепями... С такою
же обстановкою является Смерть в «Повести о бодрости человеческой» или «О прении
Живота со Смертию» 3. Повесть эта принадлежит к разряду общераспространенных в
средние века поучительных сочинений, толкующих о тленности мира, и попадается во
многих рукописных сборниках XVII века. Составляя у нас любимое чтение грамотного
простонародья, она (по мнению исследователей) перешла из рукописей в устные
сказания и на лубочную картину и дала содержание некоторым духовным стихам и
виршам. Но можно допустить и обратное воздействие, т. е. переход устного
древнемифического сказания о борьбе жизни (живота) и смерти в старинные
рукописные памятники, причем оно необходимо подверглось литературной обработке;
соответственно с воззрениями и приемами грамотников допетровского времени,
сказанию придан нравственно-наставительный тон и само оно разукрашено обильными
примерами, заимствованными из доступных автору хроник; Смерть лишается своего
строго трагического стиля и впадает в хвастливую болтовню о тех богатырях и
героях, которых некогда сразила она своею косою. Тем не менее основная мысль
повести — борьба смерти с жизнью, олицетворение этих понятий и внешние признаки,
с которыми выступает эта страшная гостья, бесспорно, принадлежат к созданиям
глубочайшей древности. Справедливость требует заметить, что, пользуясь устными
преданиями, книжная литература в свою очередь не остается без влияния на
народное
330
творчество и взятое у него возвращает назад с новыми чертами и подробностями; но
эти позднейшие прибавки легко могут быть сняты и не должны мешать правильному
взгляду на сущность дела. Чтобы ярче изобразить непобедимое могущество смерти,
повесть противопоставляет ей не простого слабого человека, но богатыря, славного
своею силою и опустошительными наездами, гордого, жестокого и самонадеянного;
народная фантазия личность этого богатыря связала с именем известного в
преданиях разбойника Аники-воина. Жил-был Аника-воин; жил он двадцать лет с
годом, пил-ел, силой похвалялся, разорял торги и базары, побивал купцов и бояр и
всяких людей. И задумал Аника-воин ехать в Ерусалим-град церкви божий разорять,
взял меч и копье и выехал в чистое поле — на большую дорогу. А навстречу ему
Смерть с острою косою. «Что это за чудище! — говорит Аника-воин, — царь ли ты
царевич, король ли королевич?» — «Я не царь-царевич, не король-королевич, я твоя
смерть — за тобой пришла!» — «Не больно страшна: я мизин-ным пальцем поведу —
тебя раздавлю!» — «Не хвались, прежде богу помолись! Сколько ни было на белом
свете храбрых могучих богатырей — я всех одолела. Сколько побил ты народу на
своем веку! — и то не твоя была сила, то я тебе помогала». Рассердился Аника-
воин, напускает на Смерть своего борзого коня, хочет поднять ее на копье
булатное; но рука не двигается. Напал на него великий страх, и говорит Аника-
воин: «Смерть моя Смер-точка! Дай мне сроку на один год». Отвечает Смерть: «Нет
тебе сроку и на полгода». — «Смерть моя Смерточка! Дай мне сроку хоть на три
месяца». — «Нет тебе сроку и на три недели». — «Смерть моя Смерточка! Дай мне
сроку хоть на три дня». — «Нет тебе сроку и на три часа». И говорит Аника-воин:
«Много есть -у меня и сребра, и золота, и каменья драгоценного; дай сроку хоть
на единый час — я бы роздал нищим все свое имение». Отвечает Смерть: «Как жил ты
на вольном свете, для чего тогда не раздавал своего имения нищим? Нет тебе сроку
и на единую минуту!» Замахнулась Смерть острою косою и подкосила Анику-воина:
свалился он с коня и упал мертвый. Стих об Анике-воине начинается таким
изображением Смерти:
Едет Аника через поле, Навстречу Анике едет чудо: Голова у него челевеческа,
Волосы у чуда до пояса, Тулово у чуда звериное, А ноги у чуда лошадиные.
сматые волосы и лошадиные ноги — обыкновенные признаки нечистых духов. В тексте
лубочной картины Аника называет Смерть бабою: «Что ты за баба, что за пияница!
(намек на высасывание ею крови) аз тебя не боюсь и крпвыя твоея косы и оружия
твоего не страшусь». Кроме косы, Смерть является вооруженною серпом, граблями,
пилою и заступом:
331
Вынимает пилы невидимые, Потирает ею (ими) по костям и жилам — Аника на коне
шатается И смертные уста запекаются.
На лубочных картинах Смерть рисуется в виде скелета, с косою в руках;   Коровью
Смерть (чуму) крестьяне наши представляют безобразною, тощею старухою, в белом
саване, и дают ей косу или грабли. Такая обстановка прямо вытекла из
метафорических  выражений  древнейшего языка,  который  сравнивал губительную
силу смерти с понятиями, самыми близкими и доступными земледельцу и плотнику:  
Смерть косит и загребает человеческие жизни, как коса и грабли полевую траву; 
жнет род человеческий, как серп колосья («яко незрелую пшеницу»); она как бы
вынимает незримую пилу и, потирая ею по костям и становым жилам, расслабляет
человека — и он падает, словно подпиленное дерево;   наконец  Смерть,  работая 
заступом, роет людям свежие могилы.
По указанию «Слова о полку Игореве» и народных песен, в битве земля засевается
не пшеницею, а костями ратников, поливается не дождем, а кровью и растит не
хлебные злаки, а печаль и общее горе. Современный язык удерживает выражение:
сеять раздоры, вражду и крамолы; в «Слове о полку Игореве» сказано:  «Тогда при
Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами»... По словам старинных русских
летописцев, дьявол сетовал или радовался, смотря по тому: примирялись ли князья
или враждовали между собою. «Усобная рать, замечает Нестор, бывает от
соблажненья дьявола. Бог бо не хочет зла человеком, но блага;  а дьявол радуется
злому убийству и кровопролитью, подвизая свары и зависти, братоненавиденье,
клеветы». Понятно, что Смерть, поражающая ратников в бою, стала представляться
владеющею всеми теми воинскими орудиями, какие только знала старина: в наших
памятниках ей даются меч, сечиво, стрелы, ножи, рожны, оскорды4.
Борьба жизни и смерти, лета и зимы, дня и ночи совершенно тождественны по
значению, ибо понятия эти издревле сливались и в языке и в народных верованиях.
Зима называлась Мора-ною, а богиня лета Живою (Живаною) — имя, знаменующее
жизнь. Как царица зимы и ночного мрака, Смерть роднится с горными великанами; и
самое жилище ее помещается в холодных странах севера, в недрах бесплодных и
покрытых вечными снегами скал; в Богемии ее считают владычицей гор. Всесильная,
всеистребляющая, она тем не менее бывает побеждаема, с приходом весны, богинею
жизни и, поверженная наземь, заключается в оковы. С другой стороны, миф,
сроднивший представления грозы и мрачных туч с адом и нечистою силою, признавший
в молниях смертоносные стрелы владыки подземного царства, изображает смерть как
разрушительное существо, сопутствующее богу-громовнику в его весенних походах и
битвах...
Перед Смертью напрасны человеческие мольбы и рыдания,
332
I она глуха к ним, и эту неумолимость ее поэтическая фантазия болгар изображает
тем, что Смерть является к людям с завязанными ушами. Русская легенда
рассказывает об ангеле, который в наказание за то, что не хотел взять души одной
матери, должен был три года жить на земле. Родила баба двойню, и посылает бог
ангела вынуть из нее душу. Ангел прилетел к бабе; жалко ему стало двух малых
младенцев, не вынул он обреченной души и полетел назад к богу. «Что, вынул
душу?» — спрашивает его господь. «Нет, господи! У той бабы есть два младенца;
чем же они станут питаться?» Бог взял жезло, ударил в камень и разбил его
надвое, указал в трещине двух червей и провещал: «Кто питает этих червей, тот
пропитал бы и двух младенцев!» И отнял бог у ангела крылья и осудил его в
течение трех лет вести земную жизнь.
Наряду с легендами и стихами об ангелах смерти возникли средневековые сказания о
борьбе ангелов и чертей за обладание душою усопшего. По нашим преданиям, при
одре умирающего присутствуют и спорят за его душу ангел-хранитель и дьявол; если
добрые дела человека перевешивают злые, то ангел-хранитель прогоняет дьявола
копьем, а если перевешивают злые дела, то ангел удаляется с плачем.
В числе других представлений смерти особенною поэтическою свежестью дышит то,
где она является невестою. Этот прекрасный образ объясняется из старинных
метафорических выражений, уподоблявших кровавую битву — свадебному,пиршеству, а
непробудный сон в могиле — опочиву молодых на брачном ложе. Умирая от ран,
добрый молодец, по свидетельству русской песни, наказывает передать своим
родичам, что женился он на другой жене, что сосватала их сабля острая, положила
спать калена стрела. Когда смерть сражает цветущего юношу, она (выражаясь
поэтическим языком) сочетается с ним браком...
Болезни рассматривались нашими предками как сопутницы и помощницы смерти, а
повальные и заразительные прямо признавались за самую смерть, и ни в чем так
ярко не выступает стихийное значение этой древней богини, как в народных
преданиях и поверьях о различных недугах. Немецкая легенда рассказывает, что
одному юноше обещалась Смерть прежде, чем возьмет его душу, прислать своих
послов, и он зажил весело и разгульно, не помышляя о последнем конце. Но вот он
состарился, и за ним явилась Смерть. На упрек, что она не исполнила своего
обещания, Смерть отвечала:  «Как, я не посылала к тебе моих послов? Разве не
трясла тебя лихорадка, разве ты не чувствовал головокружения, лома в костях,
зубной боли, ослабления зрения и глухоты?»...
Далее, мы имеем положительные свидетельства языка, что болезни причислялись
некогда к сонму нечистых духов. Областной словарь представляет тому обильные
примеры: стрел — черт и стрелы — колотье: «Пострел бы тебя побрал!»; чё-мор —
дьявол («Поди ты к чёмору!») и чемер — спазмы в жи-
333
воте или боль в пояснице, а чемерь — головокружение, страдание живота и болезнь
у лошади;   игрец — истерический припадок, кликушество и дьявол;  худоба —
сухотка, истощенность, худо-бищё — конвульсия в тяжкой болезни, худая боль —
сифилис, сибирск. «в худых душах» — при смерти и худой — злой бес; черная немочь
(немощь — недуг; мощный и дюжий — сильный, здоровый) — паралич, черна — скотская
чума, черная смерть ~~ мор, опустошавший русскую землю в 1352 году (при Симеоне
Гордом5), и черный — эпитет нечистого духа, черный шут — дьявол; лядетъ — долго
хворать, лядйтъ — томиться, изнывать, хиреть, лядащий — бессильный, больной,
негодный и ляд — черт:  «Ну те к ляду!» У белорусов лядашцик — дух, причиняющий
людям порчу. Входя в человека или животное, демон порождает в нем болезненные
припадки и безумную ярость.  Во-рогуша — лихорадка и враг (ворог) — дьявол; 
лихой — злой дух и болезнь у лошадей, старинное лихновьць (в Святославовом
изборнике) — сатана, лихо-рацка (лихо-манка, лидго-дейка), ли-хота — нездоровье,
немощь, лиховать —быть нездоровым, чувствовать   тошноту;   тоснутъ   —  
болеть,   скучать   и  тошная   — нечистая сила; шатун — черт и шат — обморок,
головокружение, болезнь у собак;   «тяжкая пришла», т. е. посетила болезнь, и
тяжкун  или  тяжкий  в  значении  дьявола;   икота  (икотка)   — болезненный
припадок и человек, одержимый бесом, икотница — страдающая икотою;  притка —
падучая и всякий нежданный, нечаянно приключившийся недуг («Чтоб тебя
разопритчило!», «Мне на таком-то месте попритчилось!»), а следующие выражения:  
«Эк  ця  притка  принесла!»,   «Притка  его  ведать,  откуда он!» — указывают на
демона; сравни: «Кой черт тебя принес!», «Черт его ведает!» Лишай — гнойный
струп на голове и дьявол. Тесная связь нечистой силы с болезнями, расслабляющими
тело человеческое, подтверждается и следующими названиями: облом (от ломать) —
дьявол, домовой;   костолом и кожедер — злой человек, леший, черт; в числе
болезненных ощущений известен и лом в костях.,.
Нечистая сила смерти и недугов изображается в народных преданиях вечно голодною
и прожорливою; она с жадностью бросается на людей и животных и питается их
кровью и мясом. По народному выражению, больной изнашивается: полнота и крепость
его тела как бы поглощаются злобными демонами; напротив, исцелить (восстановить
здравие) буквально означает: сделать человека целым...
Нечистые духи в своем древнейшем, языческом значении были существа стихийные,
демоны темных туч, опустошительных гроз, вихрей и вьюг, то посылающие на поля и
нивы безвременные ливни и град, то задерживающие в облачных горах животворную
влагу дождя и карающие землю засухою; в том и другом случае они истребляют жатвы
и лишают человека его насущной пищи. К разряду стихийных демонов причислялись
нашими предками и болезни, как порождение тех же естествен-
394
ных причин: простуды, сырости, томительного зноя и вредных испарений, разносимых
буйными ветрами, и как обычные спутники неурожаев, вслед за которыми в древности
всегда шествовал мор. Эпидемические, заразительные болезни слывут на Руси:
поветрие, ветроносное язво и мор; с последним названием родственны слова: об-
морок — болезненный припадок, мгла, туман и обморочить.
По мнению народа, болезни посылаются по ветру или по воде: «С ветру пришло», «С
воды приключилось». Колдун выходит на дорогу и выжидает: не подует ли попутный
ветер в ту сторону, где живет обреченный на порчу. Выждавши, он берет с дороги
горсть пыли или снегу (смотря по времени года) и бросает на ветер, причитывая:
«Ослепи (запороши) у раба такого-то черные очи, раздуй его утробу толще угольной
ямы, засуши его тело тоньше луговой травы!» Главные напускные болезни — икота и
стрелы. Икотою называют на севере России припадки кликушества; икать во
Псковской губ. — кричать, кликать. Силою чародейного слова нечистый дух
заклинается на чье-нибудь имя; быстро летит он на крыльях ветра, и первый
встречный, кто носит означенное имя, делается его жертвою. Иногда наговаривают
икоту на камни или насекомых, и тот, кто запнется о такой камень или проглотит
летучую мошку, подвергается истязаниям злого демона. Стрелы (колотье)
напускаются так: берется коровий рог, насыпается песком, дресвою, истолченным
стеклом, и все это выдувается в отверстие рога с заклятием на известное лицо.
Ветер подхватывает песок, дресву и стекло, несет их на человека и производит в
нем такое ощущение боли, как будто вся внутренность его была наполнена острою
пылью и режущими осколками. Эта чара и самое название болезни напоминают нам: с
одной стороны,эпическое выражение «Слова о полку Игореве» о ветрах, веющих с
моря стрелами, а с другой — то старинное олицетворение ветров, которое
представляло их дующими в рога и трубы. По свидетельству народных преданий,
нечистые духи, купаясь в источниках, оскверняют воды и порождают различные
недуги. Эти источники первоначально означала дождевые тучи, живительная влага
которых иссушается знойным дыханием демонов, губителей земного плодородия;
впоследствии же в них стали видеть обыкновенные омуты и болота, заражающие
воздух своими тлетворными испарениями в жаркие месяцы лета...
Особенно интересны верования и предания, живущие в нашем народе, о лихорадках.
Название это происходит от глагола лихо-радеть, т. е. действовать в чей-нибудь
вред, заботиться о ком-нибудь с злобным намерением, с лихостью; другие
общеупотребительные названия: лиходейка, лихо-манка от манутъ — качать, махать
(трясти; чеш. manouti se — метаться; сравни: мановение, помаваю, манъя —
привидение в виде старой и тщедушной женщины, манить — лгать, обманывать,
лихоман, лихо-манщик — злой, обманчивый человек). Лихорадок — девять или
336
двенадцать крылатых сестер; они обитают в мрачных подземельях ада и
представляются злыми и безобразными девами: чахлыми,   заморенными,  
чувствующими   всегдашний   голод,   иногда даже слепыми и безрукими. Одна из
них — старшая — повелевает своими сестрами и посылает их на землю мучить людской
род:   «Тело  жечь и  знобить,  белы  кости  крушить».  2  января Мороз или Зима
выгоняет их, вместе с нечистою силою, из ада, и лихорадки ищут себе пристанища
по теплым избам и нападают на «виноватых»; на заре этого дня предусмотрительные
старушки  омывают наговорною  водою  притолки  у дверей,  дабы заградить вход в
избу незваным гостьям. Поверье это условливается теми простудами и ознобами,
которые так обыкновенны в холодную лору зимы. Напротив, о весенних болезнях
думают, что они запираются на зиму в снежные горы (ад) и сидят там до начала
оттепелей;   когда же солнце сгонит снег и отогреет землю, они, вслед за вешними
испарениями, разбегаются по белому свету тощие, заморенные и с жадностью
бросаются на неосторожных.   Уже  с   25  февраля,   по  замечанию   поселян,  
опасно предаваться сну с раннего вечера:   можно наспать лихорадку. Подобно
Смерти и владыке демонов (сатане), лихорадки сидят в подземных вертепах,
заключенные в цепи, и вылетают мучить народ только тогда, когда будут сняты с
них эти железные оковы, т. е. весною. В Калужской губ. рассказывают, что старшая
и злейшая   из   сестер-лихорадок   прикована   к   железному   стулу
двенадцатью цепями и в правой руке держит косу, как сама Смерть; если она
сорвется с цепей и овладеет человеком, то он непременно умрет. То же предание у
юго-западных славян прилагается  к  моровой  язве:   три  сестры   куги  были 
заключены отцом своим королем в тесные узы и томились в темнице, но
впоследствии, будучи освобождены, разбрелись в разные стороны и доныне блуждают
по свету. Сбрасывая с себя оковы, лихорадки прилетают на землю, вселяются в
людей, начинают их трясти, расслаблять их суставы и ломить кости. Измучив
одного, лихорадка переходит в другого; при полете своем она целует избранные
жертвы,  и от прикосновения ее уст человек немедленно заболевает;   кому обмечет
болезнь губы, о том говорят:   «Его поцеловала лихоманка»...
Лихорадки исчисляют свои названия и описывают те муки, которыми каждая из них
терзает больного. Вот эти названия: 1) Трясёя (тресучка, трясуница, в областных
говорах: потресуха, трясучка, трясца от глагола трясти, в старинных поучительных
словах XV—XVI столетья упоминается про «немощного беса, глаголемого трясцу»). 2)
Огнёя, или огненная: «Коего человека поймаю (говорит она о себе), тот разгорится
аки пламень в печи», т. е. она производит внутренний жар. Южнославянское
название г розница ставит лихорадку в связь с грозовым пламенем, с молниеносными
стрелами. 3) Ледёя (ледиха), или озноба (знобея, забуха): аки лед знобит род
человеческий, и кого она мучит, тот не может и в печи согреться; в областных
наречиях
336
даются лихорадке названия: студенка (от студа — стужа), зно-буха и подрожъе (от
слова дрожь), а у чехов — зимница. 4) Гне-тёя (гнетница, гнетуха, гнетучка от
слова гнет, гнести — давить): она ложится у человека на ребра, гнетет его
утробу, лишает аппетита и производит рвоту. 5) Грынуша (?), или грудица (грудея)
— ложится на груди, у сердца, и причиняет хрипоту и харканье. 6) Глухёя (глохня)
— налегает на голову, ломит ее и закладывает уши, отчего больной глохнет. 7)
Ломёя (ломеня, ломовая), или костоломка:   «аки сильная буря древо ломит, такоже
и она ломает кости и спину». 8) Пухнёя (пухлея, пухлая), дутиха или отекная —
пущает по всему телу отек (опухоль). 9) Желтея (желтуха,  желтуница):   эта 
желтит человека,   «аки  цвет  в  поле». 10) Коркуша, или корчёя (скорчея) —
ручные и ножные жилы сводит, т. е. корчит. 11) Глядёя — не дает спать больному
(не позволяет ему сомкнуть очи, откуда объясняется и данное ей имя); вместе с
нею приступают к человеку бесы и сводят его с ума. 12) Огнеястра и Невея —
испорченное старинное нава — смерть или навъе — мертвец, что служит новым
подтверждением мифической связи демонов-болезней с тенями усопших. Невея
(мертвящая) — всем лихорадкам сестра старейшая, пляса-вица, ради которой 
отсечена  была голова  Иоанну Предтече6; она всех проклятее, и если вселится в
человека — он уже не избегнет  смерти.   В  замену  этих  имен  ставят  еще 
следующие: сухота (сухёя) от которой иссыхает больной, аки древо, зевота,
блевота, потягота, сонная, бледная, легкая, вешняя, листопадная (т. е. осенняя),
водяная и синяя (старинный эпитет огня и молнии). Ясно, что с лихорадками народ
соединяет более широкое понятие, нежели какое признает за ними ученая медицина; 
к разряду этих мифических сестер он относит и другие недуги, как,  напр., 
горячку,  сухотку,  разлитие желчи и проч.:   знак, что в древнейшую эпоху имя
«лихорадки», согласно с буквальным  его  значением,  прилагалось  ко  всякой 
вообще  болезни. Тождество внешних признаков и ощущений, порождаемых различными  
недугами,   заставляло   давать   им   одинаковые   или сходные по корню
названия и таким образом смешивать их в одно  общее  представление  злых, 
демонических  сил;   сравни: огнея   —   лихорадка  и  горячка,   называемая  в 
простонародье огневицею и палячкою; в некоторых местностях России, вместо
сестер-трясавиц, рассказывают о двенадцати безобразных старухах-горячках; огники
— красная сыпь по телу, золотуха - - в областных говорах огника (агница) и
красуха, изжога — боль под ложечкой. Эпитеты:  красный, желтый, золотой —
исстари служили для обозначения огня, и в заговорах лихорадка называется не
только желтухою, но и златеницею...
Повальные болезни, от которых гибнут целые поколения людей и животных,
отождествлялись в языке и верованиях с представлением смерти: измереть —
исхудать, исчахнуть, подтереть - - завянуть, засохнуть, отощать, замирать - -
захворать, морный — тощий (заморенный), мерная корова — падеж
337

рогатого скота, помора — отрава; пропадать —болеть, чахнуть, пропадйна или
пропастйна — мертвечина, стерво, пропасть —. адская бездна, погибель, смерть и
гниющий труп. Когда туманные испарения и гнетущая духота  зноя отравляют воздух 
—. внезапно появляется зараза и, направляя путь свой чрез населенные местности,
похищает жертвы за жертвами. В качестве богини смерти и согласно с
грамматическим родом присвоенных ей названий, зараза олицетворяется в образе
мифической жены; и хотя рядом с этими названиями у нас, чехов и поляков
употребляется еще слово мор, но в поэтических сказаниях оно уступает женским
формам. Завися от воздушных перемен и климатических условий, моровая язва, как и
другие болезни, признавалась существом стихийным, шествующим в вихрях
(«поветрие») и владеющим огненными, молниеносными стрелами. Свидетельство Гомера
о моровых стрелах Аполлона совпадает с славянскими преданиями:   общепринятые в
русском языке названия зараза (от разить) и язва указывают на раны, наносимые
острым оружием болезни; кроаты представляют чуму (гиргу) злою фурией, легкою как
молния; по рассказам болгар, она — вечно озлобленная, черная жена, посылающая на
людей и животных огненные, ядовитые стрелы. Болгары видят в ней существо,
родственное с облачными девами, и называют ее чума-самодива или юдо-са-мовила.
Приближаясь к городу или деревне, Чума точит свои стрелы, и кому случится на ту
пору выйти в тсоле — в того и стреляет;  а затем уже входит в самое село или
город. Оттого первые заболевающие страшным недугом бывают приезжие и странники.
Наравне с эльфами и ведьмами Чума может оборачиваться кошкою, лошадью, коровою,
птицею и клубком пряжи; где она покажется — там начинают выть собаки, туда
прилетает ворон или филин и, садясь на кровлю, криком своим предвещает беду.
Чехи и малорусы рассказывают, что Смерть, принимая вид кошки, царапается в окно,
и тот, кто увидит ее и впустит в избу, должен умереть в самое короткое время.
Южные славяне уверяют, что во время чумы петухи хрипнут и замолкают, а собаки
теряют способность лаять и только ворчат и с визгом бросаются на ужасную гостью.
Один крестьянин спал на стогу сена;  пробужденный шумом, он увидел огромную
женщину, в белой одежде (в саване), с растрепанными волосами, которая бежала от
стаи собак; она вскочила на лестницу, приставленную к стогу, и стала дразнить
собак ногою. Крестьянин узнал Чуму, подкрался сзади и столкнул ее с лестницы;
Чума погрозила ему пальцем и исчезла, и хотя он остался в живых, но с той самой
минуты беспрестанно дергал ногою. Выше было объяснено, что громовые раскаты
уподоблялись крику петуха и колокольному звону и что вследствие этих метафор
петух возгласом своим прогоняет нечистую силу, а от звона колоколов рассеиваются
темные  тучи  и   устрашенные  демоны,  эльфы   и   ведьмы   спешат сокрыться в
дальние страны. Вместе с этим петуший крик и колокольный звон признаны были за 
целебное средство против
338
болезней, особенно против лома в руках, падучей, холеры и вообще всякого
поветрия. Сверх того, в завывании грозовой бури арийские племена слышали лай
небесных псов, сопутствующих богу громов и вихрей в его дикой охоте; по
народному убеждению, собака одарена чрезвычайно тонким чутьем и острым зрением;
она узнает присутствие нечистых духов, чует приближение Чумы и  Смерти  и 
кидается  на  них,  как верный  страж домохозяина и его семьи. Когда собака воет
— это считается знаком, что она видит Смерть. Отсюда возникли поверья, что Чума
боится собак, что у петухов она отымает голос и вырывает хвосты и что там, где
владычествует нечистая сила смерти -зараза, уже не раздаются ни петушиный крик,
ни собачий лай; согласно с этим, малорусские заговоры отсылают сестер-лихорадок
и другие болезни в те пустынные страны, где не слышится ни  пения  петухов,  ни
лая  собак,  ни  церковного  звона,  т.  е. собственно в царство туч,
оцепененных холодным дыханием зимы (в вертепы северного ада). Рассказывают
также, что Чума не любит кошек и при удобном случае убивает их;  эта
враждебность  объясняется  страхом  перед  богиней  Фреею,  которая выезжала на
кошках, участвовала в дикой охоте и поборывала демонов. В давнее время, по
словам болгар, кошка была старшею сестрою Чумы и часто била ее; теперь же, при
появлении моровой язвы, кошки прячутся от нее в печках. Любопытно, что чехи, для
излечения детей от сухотки, купают их в ключевой воде вместе с собакою или
кошкою. В большей части земель, заселенных славяно-литовским племенем, моровая
язва олицетворяется женщиною огромного роста (иногда на ходулях), с распущенными
косами и в белой одежде; она разъезжает по свету в повозке } или заставляет
какого-нибудь человека носить себя по городам и селам; своею костлявою рукою она
веет на все на четыре стороны красным (кровавым) или огненным платком — и вслед
за взмахом ее платка все кругом вымирает. Был жаркий день; русин7 сидел под
деревом. Приблизилась к нему высокая женщина, закутанная в белое покрывало.  
«Слыхал ли ты про Моровую язву? —сказала она. — Это — я сама. Возьми меня на
плечи и обнеси по всей Руси;  не минуй ни одного села, ни города;  я должна
везде заглянуть. Кругом тебя будут падать мертвые, но ты останешься невредим».
Затем она обвилась длинными, исхудалыми руками вокруг шеи русина, и бедняк пошел
со своею страшною ношею, не чувствуя ни малейшей тяжести. На пути лежало
местечко, где раздавалась музыка и весело, беззаботно пировал народ; но Чума
повеяла своею хусткою8 — и веселье исчезло:   стали рыть могилы, носить гробы, 
кладбище и  улицы наполнились трупами. Где ни проходил русин, всюду богатые
города и деревни превращались в пустыни; бледные, дрожащие от страха жители
разбегались из домов и в мучительных страданиях умирали в лесах, полях и по
дорогам. Наконец добрался он до своего родного села; здесь проживали его
старушка мать, любимая жена и малые дети. Отчаянье и жалость овладели ду-
339
шою несчастного; он решился утопить и себя и Чуму, ухватил ее за руки и, обойдя
село, бросился вместе с нею с крутого берега в волны Прута; сам он утонул, но
Моровая язва не могла погибнуть: с легкостью стихийного существа она поднялась
из воды и, напуганная отважною смелостью человека, убежала в лесистые горы...
В Литве чуму и вообще всякую повальную болезнь называют Моровой девою;
показываясь в деревне, она обходит дома, просовывает руку в окно или дверь и
машет красным платком, навевая на хозяев и домочадцев смертельную заразу. При ее
появлении жители запираются в своих избах, не открывают ни окон, ни дверей, и
только совершенный недостаток припасов и голод заставляет их нарушать эту
предосторожность. В старые годы жил-был шляхтич; решившись пожертвовать собою
для общего блага, он взял саблю и сел у нарочно открытого окна; как только
Моровая дева протянула в окно руку, шляхтич ударил саблею и отрубил ей кисть.
Сам он умер, померло и его семейство, но с гой поры язва уже не показывалась в
этой местности. Подобное же предание уцелело и в памяти русского народа: храбрый
казак отрубил руку ведьмы, которая действовала так же губительно, как Моровая
язва; в глухую полночь являлась она вся в белом, отворяла окно избы, просовывала
руку с кропилом и начинала кропить в разные стороны, а к утру вымирала вся
семья...
По своему стихийному характеру, богиня смерти и Чума роднятся в преданиях
литовцев с облачной женою  —  лаумой, о которой уверяют, что она рядится в
различные одежды:  если лаума надевает зеленое платье — это предвещает хороший
урожай '— роскошную зелень на лугах и нивах; если она показывается в красном
платье — это предвещает жестокую войну — убийства и пролитие крови, а если в
черном — это знаменует приближение голода и мора. Поляки уверяют, что Моровая
дева разъезжает в двухколесной повозке;  а лужичане рассказывают о невидимой
колеснице, которая с грохотом носится по улицам в двенадцать часов ночи, и в том
доме, возле которого она остановится, непременно кто-нибудь да сделается добычею
смерти. Поезд Чумы в Подолии называют гбмин — слово, означающее: громкий говор,
неистовые звуки, шум, завывание бури. Потеряв во время моровой язвы жену и
детей, русин покинул свою хату и ушел в лес; к вечеру он развел огонь и заснул.
В самую полночь его разбудил страшный шум:  издали неслись нестройные, дикие
клики, слышались дудки и звон бубенчиков. Голоса приближались, и вскоре видно
было, что по дороге тянется гомин. На   высокой   черной   колеснице   ехала  
Чума,   сопровождаемая толпою чудовищ, стаею сов и нетопырей. Свита ее с каждым
шагом более и более умножалась, потому что все, что ни попадалось на пути, даже
камни и деревья превращались в  чудовищные привидения и приставали к поезду.
Когда гомин поравнялся с разведенным костром, Чума затянула адскую песню.
Подолянин
340
хотел было с испугу ударить в ближайшее к нему привидение топором, но и топор
вырвался из его рук, превратился в живое существо на козьих ногах и понесся
вслед за демонским сборищем. Подолянин упал без чувств, и когда очнулся — на
небе уже сияло солнце; платье его было изорвано в лоскутья, а топор лежал
переломленный. Таким образом, Чума, подобно древним богиням, восседает на
колеснице, и поезд ее сопровождается бурею и привидениями, т. е. злыми духами и

ОБЛАЧНЫЕ ЖЕНЫ И ДЕВЫ

Прародительское племя ариев называло дождь небесным мо* локом; вместе с этим
дождевые облака рисовались его фантазии сосцами дойной коровы и грудями женщины-
матери. Понятие «воздояющей» равно соединялось и с коровою, и с мамкою,
кормилицею; а молния, которая сосет облачные груди, вытягивает из них молоко-
дождь, получила название слюко-сосуна... Представление туч материнскими грудями
засвидетельствовано поэтическими преданиями индусов; следы того же древнего
воззрения встречаем и у других индоевропейских народов. Трогательная сербская
песня рассказывает, что, когда в стены города Скадра была замурована молодая
жена — она просила зодчего:
Оставь мне оконцы для грудей, Выпусти мои белые груди; Когда принесут моего
бедного Йована — Пусть пососет груди.
Просьба ее была исполнена.
Итак, заложили ее в стену;
Приносили к ней ребенка в колыбели —
И кормила она его целую неделю,
А потом хотя потеряла голос,
Но все давала пищу своему дитяти
И кормила его целый год.
Как было тогда, так и осталось:
И теперь идет от нее питание —
Ради чуда и ради исцеления
Женам, у которых нет молока.
Говорят, прибавляет Вук Караджич1, «и доныне из тех оконцев, откуда выказывались
сосцы, течет некая влага, которая осе-дается внизу стены, как известь, и жены,
не имеющие молока или с больными грудями, носят ее (при себе) или пьют в воде».
Прототипом этих сказаний был миф о небесных, облачных грудях, дарующих
неиссякаемое млеко дождя; припомним, что, на ряду с означенным представлением,
тучи уподоблялись еще
341
твердым скалам и возводимым на небе городам и башням. Б разных местах из
каменных стен и утесов точится, по народному поверью, живительная вода или
целебное масло.
Олицетворяя явления природы в живых, человеческих образах, предки наши пришли к
убеждению, что эти облачные груди принадлежат тем небесным нимфам, которые льют
на землю дождевые потоки, и в самых облаках летнего периода стали признавать
прекрасных полногрудых жен. Такой взгляд разделялся всеми народами
индоевропейского происхождения. Инду. сы видели в облаках и тучах не только
толпы демонов, но и божественных водяных жен, обитающих в воздушном океане,
которые из своих материнских сосцов поят и питают землю дождем. Этих мифических
жен они называли матерями, супругами, родильницами и почитали их возлюбленными
подругами богов. С ними родственны апсарасы — небесные девы, населяющие
воздушную область между землею и солнцем; имя это означает: «не имущие образа»
или «шествующие по водам». Облака и туманы отличаются необыкновенно легкою
подвижностью, беспрестанным изменением своих форм, что и дало повод фантазии
представлять их в разнообразных олицетворениях и породило многочисленные басни о
их превращениях. По своей облачной, туманной природе, апсарасы любят
превращаться и нередко являются коровами, несущими в своих сосцах обильное
молоко; в этом виде их настигают и доят грозовые гении — гандарвы...
В Баварии темное, дождевое облако называют: бабка с щёлоком (кипучим дождем); у
чехов об осенних туманах, когда они подымаются вверх, выражаются: «бабы встали».
В летнее время бабы или Мраченка (от mracno — черная туча) выходят из колодцев и
возносятся к облакам, неся с собой воду, которою потом орошают землю, и тем
самым даруют урожай. Отсюда объясняется старинная русская поговорка: «Шла баба
из-за моря, несла кузов здоровья», т. е. облачная жена несет из воздушного
океана живую, целящую воду — дождь; по народному поверью, эта спасительная вода
скрывается на зиму в крепких затворах и только в марте месяце, прилетая из-за
моря, легкокрылые птицы, как воплощение ветров, приносят ее из неволи. Когда
моют ребенка в бане, то при этом причитывают: «Шла баба из-за морья, несла кузов
здоровья: тому-сему кусочек, тебе весь кузовочек!», а затем, окачивая водою,
приговаривают: «С гуся вода, с тебя худоба; вода б к низу, а ты бы к верху!»
(подымался, рос). Когда в марте месяце неожиданно завернут холода и вьюги и
оцепенят дождевые тучи, тогда по выражению сербов, наступают бабины уковы, т. е.
облачные жены снова попадают в зимние оковы. Но, кроме дождя, те лее мифические
жены шлют на землю град и снег. По чешскому поверью, град падает из тех туч, на
которых восседают ведьмы; у нас в начале зимы, как только покроет землю первый
снег, крестьянские дети делают из него бабу, т. е, катают снежный шар.
842
Обитая в дождевых тучах — небесных источниках и морях, облачные нимфы получили
прозвание водяных или морских ясен и дев. Впоследствии, когда утратилось ясное
понимание старинных метафор и когда поэтические сказания о небесных потоках были
низведены на землю, эти жены и девы покинули воздушные области и овладели
земными водами, хотя и удержали при этом многие любопытные черты своего
первоначального происхождения. Так явились в Греции наяды, нереиды, в Германии
никсы, у нас и чехов — русалки. Русалка означает водяную деву; во многих
славянских землях (в России, Польше, Богемии, Сербии, Болгарии) встречаем
родственные с этим имэ-нем названия источников, рек и прибрежных стран, что
заставляет предполагать в них древнейший корень, служивший для обозначения воды
вообще. По рассказам поселян, реки (Днепр, Десна, Сейм, Сула и др.), криницы,
озера и моря населены русалками. Древность этого верования засвидетельствована
Проко-пием2, который в своей хронике замечает о славянах, что они обожали речных
нимф. Смотря по тому, где живут водяные жены и девы, их называют водянами
(водявами, воденицами) и морянами; первые обитают в реках, озерах и колодцах, а
последние — в море. Они любят селиться обществами и по преимуществу в пустынных
местах — в омутах, котловинах и под речными порогами, устраивая там гнезда из
соломы и перьев, собираемых по деревьям во время Зеленой недели. По другим
поверьям, у них есть подводные хрустальные чертоги, блестящие внутри (подобно
волшебным дворцам драконов) серебром, золотом, алмазами, яхонтами, жемчугом,
разноцветными раковинами и кораллами; дневное солнце сияет и светлые волны с
шумом катятся через прозрачные кровли и стены этих роскошных чертогов. У чехов
vodna panna, высокая, красивая, но бледнолицая, имеет жилище под водою,
сделанное из чистого серебра и золота и украшенное розами и перлами. Такой же
богатый дворец, по литовскому преданию, был у царицы Балтийского моря Юраты.
Выходя на поверхность вод, русалки плавают, плещутся, играют с бегучими волнами
или садятся на мельничное колесо, вертятся вместе с ним, любуясь брызгами, а
потом бросаются вглубь и с возгласом: куку! ныряют под мельницей. Эти черты
принадлежат русалкам наравне с водяным дедом, под властью которого они и состоят
по народному убеждению. Как водяной, так и русалки известны своими проказами:
сидя в омутах, они путают у рыбаков сети, цепляют их за речную траву, ломают
плотины и мосты и заливают окрестные поля, перенимают заночевавшее на воде стадо
гусей и завертывают им крылья одно за другое, так что птица не в силах их
расправить; о морских русалках в Астраханской губ. рассказывают, что, появляясь
из вод, они воздымают бурю и качают корабли. Что колодцы, реки и моря,
населенные русалками, составляют не более как смутное воспоминание о небесных
дождевых источниках, это подтверждается и тем, что, наряду с водами, фантазия
населяет ими
343
горы и леса (старинные метафоры туч) и таким образом роднит их не только с
водяными, но и с горными и лесными, т. е. грозовыми, духами. Предание о горах, 
как обиталищах русалок, почти позабыто на широких равнинах Руси, потому что
отсутствие горных возвышений лишило это древнемифическое представление
необходимой для него обстановки и не позволило ему развиться в целый ряд
поэтических сказаний, какие встречаем у других славян. Тем не менее в «Абевеге
русских суеверий» 3 записано, что русалки живут не только в реках, но и в горах
и любят бегать по их скатам. В Галиции рассказывают, что они пляшут и веселятся
на горах, а тождественные с ними мавки обитают на горных вершинах;  чехи
называют высокие скалы бабьи горы. Эти бабьи, русальи горы слились в народном
воображении с возвышенными, нагорными берегами рек. Паисьевский сборник и
рукописи новгородского Софийского собора упоминают  о  требах,  поставляемых 
рекам,  источникам  и   берегиням. Древнейшее значение слова брег (берег) есть
гора, а потому название берегиня могло употребляться в смысле ореады, горыни и
вместе с тем служить для обозначения водяных дев, блуждающих по берегам рек и
потоков. В некоторых местностях рассказывают о лесных русалках, и вообще весною,
выходя из глубоких   вод,   они   разбегаются   по   соседним   лесам   и  
рощам   и и совершенно смешиваются с лесунками: так же любят качаться по вечерам
на гибких ветвях деревьев, так же неистово хохочут, гак же защекочивают на
смерть и увлекают в омуты неосторожных путников, завидя которых — манят к себе
ласковым голосом. Вероятно, в связи с качаньем леших и русалок на древесных
ветвях  возник  старинный  обычай  ставить  при  начале  весны (на   Светлой   и  
троицкой   неделях)   качели   как   необходимую принадлежность тогдашних игр, —
обычай, строго осуждаемый моралистами допетровской эпохи. До сих пор крестьяне
свивают на троицу ветви двух смежных берез, чтобы, цепляясь за них, могли
качаться русалки. Подобно лешим, русалки носятся по рощам и бьют в ладоши  или,
свернувшись клубком, с громким хохотом катаются по траве и дорогам, и хохот их
далеко раздается в глубине лесной чащи; волоса у них обыкновенно зеленые или
увенчанные зелеными венками; чешская vodna panna носит легкую зеленую одежду и
белое покрывало, усыпанное перлами. На Днепре есть старый густой лес, называемый
гаем русалок.
Как владетельницы источников живой воды, все вызывающей к бытию, всему дарующей
красоту, молодость и силы, русалки вечно юны и так же прелестны собою, как
эльфы, с которыми у них много общего, близкого, родственного: ибо в сказаниях о
тех и других лежат одни мифические основы. Лицо русалки исполнено несказанной,
пленительной красоты, всегда распущенные русые, черные или зеленые косы
ниспадают по спине и плечам ниже колен, стан — стройный, глаза — голубые или
черные, с длинными пушистыми ресницами; но вместе с этим, кате в существе
стихийном, во всем ее теле замечается что-то воз-
344

душно-прозрачное, бескровное, бледное. Сходно с эльфами, русалки большею частью
представляются семилетними девочками; есть между ними и взрослые девы, с
полными, хорошо развиты-ми и белоснежными грудями, но это — несчастные
утопленницы, осужденные по смерти быть русалками.
Кто увидит русалку и услышит манящие звуки ее голоса, поддается неодолимому
обаянию ее красоты, кидается в волны и тонет — при злобном хохоте водяных дев. С
русалками могут купаться одни ведьмы.
Мы знаем, что массы сгущенных облаков сравнивались с разбросанными по воздуху,
всклокоченными и спутанными волосами, которые во время грозы расчесывал бог
ветров и молний. Эта поэтическая мысль нераздельна со всеми олицетворениями
облачных и грозовых явлений природы: длинные, косматые волоса даются и домовым
гениям, лесным и водяным духам, ведьмам и трясавицам. С распущенных волос
русалки беспрерывно сочится вода, т. е. по первоначальному значению — с густых
прядей ее облачной косы льются дождевые потоки. Поселянам случалось видеть, как
русалки, сидя у колодца, на уединенном берегу реки, озера или на мельничном
колесе, расчесывали гребнем, сделанным из рыбьей кости, свои русые или зеленые
косы, с которых целым потоком струилась неиссякаемая вода. В Нов-город-северском
уезде есть две криницы, Заручейская и Сухом-линская, пользующиеся в народе
особенным уважением. На срубах этих колодцев каждый год на Зеленой неделе, при
утреннем рассвете, сидят прекрасные девы, с распущенными русыми косами, и
расчесывают их гребнем. Девы эти называются криницами и русалками. В том же
уезде сохраняется предание о ручье Буковище. В его водах потонула когда-то
девочка, у которой мать была ведьма; опечаленная мать стала клясть ручей и
бросила в него горячую сковороду. Проклятие было так сильно, что нимфа этих вод
удалилась с прежнего места на новое: красною девицею, в плахте, монистах и с
растрепанной косою, пошла она из Юрнавки в Бялицу и так горько плакала, «аж
дуброва стонала». Окрестные жители видели, как она села у Бялицы на кринице,
расчесала свою косу, бросилась в воду и исчезла. Если при русалке есть гребень,
то она может затопить любое место, расчесывая свои волнистые локоны; но зато
если волоса ее обсохнут — она немедленно умирает, т. е. с окончанием грозы и
дождевых ливней, с появлением ясного, все иссушающего солнца облачные девы
исчезают с просветленного неба. Вот почему русалки боятся отходить далеко от
берегов реки или озера, не захватив с собою гребенки...
Жизненная деятельность стихийных духов, или, прямее — самой природы, проявляется
в летнюю половину года. Пока лед оковывает воды — водяной покоится тихим сном, и
пробуждается не прежде вскрытия рек и озер; лешие проваливаются на зиму в
подземное царство и выходят оттуда на свет божий при первых начатках весны.
Точно так же и русалки исчезают на
345
все время холодной и суровой зимы. В Малороссии уверяют, что они показываются,
как только разольются  по лугам весенние воды, распустятся вербы и зазеленеют
поля, и остаются в этом (земном) мире до глубокой осени. Четверг, как день,
посвященный богу-громовнику, владыке всех облачных духов и дев, получил особенно
важное значение в преданиях о русалках. Языческий   праздник   в   честь  
русалок   совершался   одновременно  с праздником   весны,   когда   леса   уже  
оделись   листьями,   поля украсились цветами, а нивы — хлебными травами. В
христианскую эпоху он приурочен к троицыну и духову дням, причем само название
духова дня наводило непросвещенный народ на мысль о чествовании стихийных духов
и душ усопших предков. Несмотря на то, народная память не изменила старине и
доныне связывает  праздник  русалок с Перуновым  днем,  начиная  его с четверга 
предшествующей  троице так называемой семицкой недели, которая еще в VII веке
была известна под именем русальной. В Киевской летописи под 1170 годом сказано:
«Володимеру бысть болезнь крепка, ею же скончался мая в 10-е русальное (-ныя)
недели в понедельник»; а троицын день приходился в том году   16   мая.   На  
Украине   же   четверг   на   троицкой   неделе называется  русальчин  велик 
день.   Старинные  памятники   не раз упоминают о русальях, как о бесовских,
богопротивных и подлежащих церковному запрету игрищах... Игрища, происходившие
на русальную неделю, сопровождались плясками, музыкой и ряженьем, что служило
символическим знамением восстающих с весною и празднующих обновление жизни
грозовых и дожденосных духов. Принадлежа к разряду этих духов, русалки сами 
облекались в облачные шкуры и смешивались с косматыми лешими и чертями.
С тем же двояким значением: а) весеннего праздника и б) вообще народного игрища
— упоминаются русальи и в памятниках других славян...
Май и июнь месяцы — пора полного развития творческих сил, пора явления облачных
жен и дев, шлющих земле плодородие; в шуме грозы выступают на небо прекрасные
нимфы, начинают свои легкие пляски, поют громкие песни (быстрый полет туч и
завывание бури) и, сочетаясь с богом-громовником, орошают нивы благодатным
семенем дождя. Отсюда возникли рассказы о плясках, песнях и брачном веселье
русалок. На Зеленой, или русальной неделе они празднуют свои свадьбы, плещутся в
водах, бегают по лугам и рощам, бьют в ладоши, аукаются, водят хороводы, пляшут
и поют песни; тихие, ласкающие слух звуки ветров принимаются за их отдаленные
напевы, а плеск воды приписывается их пляскам. Крестьянские девушки, приходя в
лес, бросают русалкам зеленые венки с просьбою доставить им богатых женихов; а
по венкам, кинутым в воду, они гадают о замужестве и будущем своем житье. И
после, в продолжение всей петровки, русалки выходят по ночам из воды и при свете
месяца предаются танцам на избранных для того местах, назы-
346
ваемых игравицями. В Малороссии и Галиции рассказывают, что там, где танцуют
русалки и мавки, видны на полях круги и «трава ще краще росте и заедно як рута
зеленее». Нередко они заманивают к себе овчара (собственно: пастыря небесных
стад) с рожком или сопелкою, заставляют наигрывать во всю ночь и пляшут под его
музыку; на том месте, где овчар бьет ногою такт, остается на земле ямка. Черты
эти общи русалкам с эльфами и феями. В великорусских губерниях ходит рассказ о
том, как русалка являлась невидимкою к молодому промышленнику и о-анцевала под
звуки его гуслей. Та же любовь к пляскам приписывается и лесным женам;  по
рассказам чехов, они охотно отдаются этому веселью в полдень и ночью при свете
месяца. Была одна резвая девушка, дочь вдовы. С утра уходила она в лес пасти
козье стадо, и пока козы щипали траву — пряла лен. Раз, увлекаемая своим веселым
и живым характером, стала она плясать, подняв над головою руки. Это было в
полдень; вдруг — словно из земли выросла — явилась перед ней прекрасная дева в
белой и тонкой, как паутина, одежде, с золотыми волосами до пояса и с венком из
полевых цветов на голове. Она пригласила пастушку танцевать вместе;   «Мне 
хочется  тебя  поучить!»   — прибавила красавица, и обе пустились выказывать
свое искусство под чудную музыку, которая неслась с древесных ветвей: то были
звуки соловьев, жаворонков, малиновок и других певчих пташек. Ножки пляшущей
лесной девы, как ноги немецких эльфов, были так быстры и легки, что даже не мяли
травы, а стан ее гнулся будто ивовая ветка. Так плясали они от полудня до
вечера. Когда лесная дева исчезла, пастушка хватилась за свою пряжу; но было уже
поздно, она не успела окончить своего урока  и  воротилась  домой,  крепко 
опечаленная.  Надеясь  завтра наверстать потерянное время, она скрыла от матери
то, что с нею случилось. Но и на следующий день явилась лесная дева, и они опять
проплясали до самого вечера. По окончании танцев, лесная дева заметила печаль
своей подруги и помогла ее горю: взяла лен, обмотала вокруг березы, тотчас
спряла его в тонкие нити и затем исчезла — будто ветром ее спахнуло... В третий
раз лесная дева подарила пастушке березовых листьев, которые потом превратились
в золото...
Тот, кто ступит на холст, разостланный русалками, делается расслабленным или
хромым; а кто не чтит русальной недели, У того они портят домашний скот и птицу.
В светлые, лунные ночи наши русалки, выказываясь из вод, поют чарующие песни,
которым не в силах противиться ни один смертный. Когда раздадутся их звуки,
странник бросается в воду, увлекаемый столько же обаянием их красоты, как и
гармонией сладостного пения; пловец спешит направить к ним свою ладью и также
гибнет в бездне, где схватывают его водяные девы...
Злые ветры и ливни — дело русалок. Чтобы колосья налились, вызрели и дали
хороший урожай, нужна погода тихая, теплая, с умеренными дождями; а потому в
некоторых мест-
347
ностях России совершается обряд изгнания или проводов руса-лок.  Следующее за 
троицей  воскресенье в  Спасске рязанском называется русальным заговеньем. На
другой день там приготовляют соломенное чучело, одетое в женские уборы и
представляющее русалку;   потом  собирают  хоровод,  затягивают  песни и
отправляются в поле;  в середине хороводного круга пляшет и кривляется бойкая
женщина, держа в руках соломенную куклу. В поле хоровод разделяется на две
стороны:  наступательную и оборонительную;   последняя  состоит  из  защитниц 
русалки,  а первая нападает и старается вырвать у них чучело;  при этом обе
стороны кидают песком и обливают друг друга водою. Борьба оканчивается
разорванием куклы и разбрасыванием по воздуху соломы, из которой она была
сделана. После того возвращаются домой и говорят, что проводили русалок. В
Тульской губ. подобный  обряд совершается на Зеленой неделе:   женщины и девицы
идут толпою на засеянные поля и ловят русалку, которая, по народному сказанию,
ворует тогда хлеб. Связавши из соломы куклу и нарядив ее в женское платье,
уверяют, что это и есть пойманная русалка; с песнями и плясками несут ее к реке
и бросают в воду. В уездах Ефремовском, Епифановском и Ново-сильском накануне
троицы (в «клечальную» субботу) молодежь собирается вечером на полянах и бегает,
размахивая помелами, с криками: «Догоняй, догоняй!» Иные утверждают, что
собственными глазами видели, как гонимые с полей русалки убегали в лес с плачем
и воплями. В некоторых местностях около того же времени бывают проводы Весны, и
в соломенной кукле видят изображение именно этой дожденосной богини. В полете
весенних гроз исчезают облачные девы;   разметаемые помелом-вихрем, они убегают
с неба или, будучи размыканы, разорваны на части, тонут в дождевых потоках, и
вслед за тем наступают летние жары. Выпроваживая русалок, земледельческое
население думало отстранить от своих нив опустошительные бури и безвременные
ливни, от которых хлеб ложится наземь, ломается, мокнет и не вполне вызревает
или уже созрелый осыпается и прорастает без всякой пользы для человека...
Русалкам соответствуют сербские вилы и болгарские самовилы: это только другое
прозвание, данное облачным девам по связи их с молниями и вихрями. В древности
оно, вероятно, было известно и русским славянам, но потом позабыто, вытесненное
более употребительным именем русалок, тогда как в преданиях сербов и болгар,
наоборот, русалки уступили место вилам. Слово вила образовалось от глагола вить,
вью — плести, скручивать, соединять пряди в одну нить или вервь и указывает на
мифическую деву, которая прядет облачные кудели и тянет из них золотые нити
молний. Молния извивается — вьется огненной нитью или змейкою, мелькает
искривленной линией; глагол вьется прилагается и к полету птиц, и в народных
загадках (русской и сербской) ласточка, отличающаяся особенно быстрым и
извилистым полетом, называется вило. Так как види-
348
лая глазом кривизна наводила на понятие нравственной кривды, хитрости и
лукавства, составляющих самую существенную сторону в характере эльфов, то
отсюда: вилавый — хитрый, лукавый, вила — юла, человек увертливый — виляющий
(вилю-щий). Стремительные вихри, подымая столбом пыль или снег (въю-га, у
болгар: вилни ветерушки), крутят их словно веревку; а неся на своих крыльях
облака и тучи, завивают их в кудри и сбивают вместе, как спутанную пряжу или
всклокоченные волоса. Рядом со словами: куделя (лен, приготовленный для пряжи),
кудло, кудеря, в областном говоре употребляется глагол куде-лится — метет вьюга;
вихбр, вихры (чуб, пряди волос) одного происхождения со словом вихрь (вихорь). В
народных сказаниях вилы изображаются не только нимфами, управляющими полетом
облаков и молний, но и вещими пряхами...
Подобно русалкам, вила — существо, родственное светлым эльфам, и потому данное
ей имя сопровождается постоянным эпитетом белая. Этот эпитет, указующий на
блеск, сияние и красоту, также тесно сливается со словом «вила», как в нашем
эпическом языке прилагательное красная со словом «девица», и вместе с тем
свидетельствует о тождестве вил с белыми женами германцев, чехов и моравов. Вилы
представляются юными, прекрасными, бледнолицыми девами, в тонких белых одеждах и
с длинными косами, распущенными по спине и грудям; в этих косах — их сила и даже
самая жизнь; тело у них нежное, прозрачное, легкое, как у птицы, очи блистают
подобно молнии, голос — приятный, сладкозвучный. По свидетельству хорутан-ских
сказок, косы у вил золотые, ниспадающие до земли, одежда не только белая, но и
золотая, с серебряным поясом. Беда человеку, который прельстится вилою! ему
опостылит весь мир, и жизнь будет не в радость. Хваля красоту девицы, сербы и
черногорцы сравнивают ее с вилою: «Она хороша, как горная вила!» Наравне с
русалками вилы обитают на горных вершинах, в лесах и воде и потому различаются
на горных, лесных и водяных...
Как молниеносный эльф, вила рождается от горы-тучи и, вскормленная росою
(дождевою влагою), убаюкивается ветром. Поселяне убеждены, что вилы могут
насылать бури, дожди и град; подымая буйные ветры, они ломают растущие по горам
деревья, волнуют пучины и топят лодки и пловцов; во время морской бури случается
видеть, как они бегают по верхушкам волн и своими ногами пенят встревоженные
воды. По свидетельству сербских песен, вилы носятся по воздуху, между небом и
землею, собирают летучие облака и любуются на молнии...
Тех же мифических дев болгары знают под именами: а) самовила и б) само-дива;
первая преимущественно обитает в горах, а последняя — в реках и колодцах. Оба
имени сопровождаются придаточным само и напоминают наши эпические выражения:
ковер-самолет, скатерть-самобранка, топор-саморуб и др. Самовила (самовьющая,
самопряха) существенно ничем не отличает-
349
ся от сербской и словенской вилы; а самодива должна быть поставлена в сродство с
дивами-великанами и змеями-тучами. Как этим последним присваивается прозвание
юдо, так присваивается оно и самовилам («юдо-самовило!»). Юды, по рассказам
болгар, — жены с длинными косами, живут в глубоких реках, озерах и водоворотах;
выходя на берег, они любят расчесывать волосы, а если завидят кого в воде, то
оплетают и удавливают его своими косами. В песнях самовилам даются постоянные
эпитеты: самогорека, прекуморска; у них — славные русые косы, они водят
хороводы, вступают с юнаками в побратимство, помогают им в нужде и спасают их от
преждевременной смерти; подобно сербским вилам, они созидают облачные города.
Наравне с эльфами, лесными и водяными духами самодивы признаются за падших
светлых ангелов; низвергнутые с неба, они населили воды, а иные остались в
воздухе и по ночам нарушают тишину своими чудными звуками, которые слышатся то
как отдаленная музыка, то как девичьи песни, то как скрип бесчисленных колес.
Самодивы поют и пляшут по лугам и оставляют на траве большие круги, состоящие из
узкой, убитой их ногами дорожки. Если человек, заслыша их песню, осмелится
приблизиться к самодивскому хороводу, они или убивают его, или навсегда лишают
языка и памяти. На связь их с губительными болезнями указывает и то, что Моровая
дева причисляется болгарами к самодивам и юдам-самовилам. В качестве облачных
нимф они влияют на земное плодородие: когда нивы стоят еще зеленые, в них, по
народному поверью, прячутся самодивы и орисницы; последние колосья, оставляемые
на полях жнецами, называются божя брада и считаются достоянием самодив; кто
поскупится и не оставит для них колосьев на своей полосе, у того вихри отнимут
ноги; когда приезжают на мельницу с зерновым хлебом, то часть смолотой из него
муки бросают в воду самодивам, а муку, которая, подымаясь пылью, осаживается по
стенам мельницы, называют дяволски хлеб...
Летучие облака предки наши уподобляли птицам; под влиянием этого уподобления
облачным девам приписана была способность превращаться в голубя, утку, гуся и
всего чаще в лебедя. Собственно на этих птицах фантазия остановилась потому, что
голубь издревле посвящался громовнику, а гусь, утка и лебедь —птицы водяные;
облачные же девы (как известно) признавались нимфами рек и источников и
постоянно плавали и купались в их водах. Сверх того, на сближение облачной девы
с лебедем наводил сам язык. Эльфы, русалки, вилы и полудни-цы, как духи,
вооруженные молниеносными стрелами, являющиеся весною под легкими покровами
облаков, согретых и озаренных яркими лучами солнца, представлялись существами
светлыми, блестящими, белыми. Что же касается лебедя, то он получил присвоенное
ему имя по белоснежному цвету своего пера. Так возникли сказания о девах-
лебедях, и тем легче было сочетать эти различные представления, что слово лебедь
в наро-
350
дном говоре большею частью употребляется в женском роде... Сербские вилы
оборачиваются и прилетают лебедями, а у ваших русалок, по народному поверью,
пальцы на ногах соединены перепонкою, как у гуся, что заключают по их следам,
какие остаются на мокром песку у берегов рек и источников. Следы эти можно
видеть только тогда, когда, застигнутые врасплох, русалки поспешно бросаются в
воду; обыкновенно же они прежде, чем покинуть берег, взметают песок и тщательно
сглаживают свои ступни...
Более живые воспоминания о лебединых девах сохранились в народных сказках.
Особенно интересною представляется нам сказка о Морском царе и его премудрой
дочери: юный Иван-царевич отправляется в подводное царство, приходит к морю и
прячется за кусты. На ту пору прилетели туда двенадцать голубок или уточек,
сбросили свои крылышки (или перышки), обернулись красными девицами и стали
купаться: это были водяные красавицы, дочери Морского царя. Иван-царевич
подкрался потихоньку и взял крылышки Василисы Премудрой. Девицы испугались,
похватали крылышки и улетели голубками или очками; оставалась одна Василиса
Премудрая, начала упра-1вать доброго молодца возвратить ей крылья, и царевич
отдает под условием, чтобы она согласилась быть его женою. По на-эдному поверью,
превращение в зверя совершается набрасыва-яем на себя его мохнатой шкуры, то же
самое значение, какое данном случае соединяется со звериною шкурою — при изме-
эош человеческого образа в птичий, приписывается крыльям перьям. По другим
вариантам, вместо крылышек царевич юхищает сорочку и кушак морской девы; эта
замена осиовыва-ся на поэтическом представлении облаков — одеждами, покроши, что
в слиянии с метафорою, сблизившею их с птицами, породило сказания о пернатых
сорочках (орлиных, сокольих, лепных). Девы-птицы встречаются и во многих других
сказках, везде им равно придается вещее значение и необычайная муд-сть; они
исполняют трудные, свыше сил человеческих, задачи заставляют себе подчиняться
самую природу. В одной сказке мифические девы прилетают белыми лебедушками, а в
дру-героиней выводится премудрая Лебедь-птица, красная деви-или Лебедь-королевна
такой чудной красоты, что ни око не 1дело, ни ухо не слышало; в былине о Потоке-
Михаиле Ивано-добрый молодец увидал на тихих заводях белую лебедуш-через перо
птица вся золотая, а головка у ней — красным ютом увитая, скатным жемчугом
усаженная. Вынимает По-эк из налушна тугой лук, из колчана калену стрелу, хочет
елять по лебеди:
Провещится ему лебедь белая: «Не стреляй ты меня...» Выходила она на крутой
бережок, Обернулася душой красной девицей, —
вышла замуж за молодца...
351
Все означенные стихийные существа: эльбины, вилы и русалки поставлены в народных
преданиях в самую близкую связь с мифическим представлением душ, издревле
уподобляемых то возжженному огню, то дующим ветрам; они или сами принимаются за
души усопших, или смешиваются с теми вещими девами, которые, присутствуя при
рождении младенца, как бы влагают в него душу живу, а потом изымают ее при

ДУШИ УСОПШИХ

Последний акт, которым завершается земная жизнь человека, исполнен таинственного
значения. Неумолимая смерть, постоянно унося новые жертвы, для остающихся в
живых поколений ничего не открывает о той безвестной стране, куда увлекла их
предшественников. Но человек, по самому свойству своей возвышенной природы,
жаждет знать о том, что будет с ним за могилою. Мысль о конечном уничтожении так
враждебна инстинкту жизни, ощущаемому человеком, что она уже в глубочайшей
древности отстранялась им во имя надежды в жизнь загробную, которая составляет
один из главнейших вопросов во всех религиях. Праздники в честь умерших,
приношения и возлияния на их могилы, вера в явление мертвецов и множество других
преданий ярко свидетельствуют, что наряду с другими языческими племенами и
славяне были убеждены, что там — за гробом — начинается новая жизнь, и имели о
ней свои довольно подробные, хотя и не строго определившиеся представления.
Прежде всего отметим тот многозначительный факт, что славяне признавали в душе
нечто отдельное от тела, имеющее свое самостоятельное бытие. По их верованиям,
согласным с верованиями других индоевропейских народов, душа еще в течение жизни
человека может временно расставаться с телом и потом снова возвращаться в него;
такое удаление души обыкновенно бывает в часы сна, как сон и смерть — понятия
родственные. Черногорцы и сербы убеждены, что в каждом человеке обитает дух,
которого они называют «ведогонь», и что дух этот может покидать тело, объятое
крепким сном. Ведогони нередко ссорятся и дерутся между собой, и тот человек,
ведогонь которого погибнет в драке, уже более не пробуждается: его тотчас же
постигает быстрая смерть. О колдунах и колдуньях рассказывают, что они,
погружаясь в сон, могут выпускать из себя воздушное демоническое существо, т. е.
душу, которая принимает различные образы и блуждает по тем или другим местам,
причем оставленное ею тело лежит совершенно мертвым. И во вре-
352
мя обмиранья или летаргического сна душа, по русскому поверью, покидает тело и
странствует на том свете. Таким образом, тело есть как бы жилище живого духа, та
временная оболочка, в которую оно заключается при рождении дитяти и которую
покидает при кончине человека.
Душа человеческая, по древним языческим преданиям, представлялась в самых
разнообразных видах: во-первых, огнем. Славяне признавали в душе человеческой
проявление той же творческой силы, без которой невозможна на земле никакая
жизнь: это сила света и теплоты, действующая в пламени весенних гроз и в
живительных лучах солнца. Душа — собственно частица, искра этого небесного огня,
которая и сообщает очам блеск, крови — жар и всему телу — внутреннюю теплоту.
Различные душевные движения народ обозначает уподоблением огню: чувству он дает
эпитеты горячее, теплое, пылкое', о любви, вражде и злобе выражается, что они
возгорелись или погасли; на эпическом языке сербов гнев называется живым огнем,
а белорусы о раздражительных, вспыльчивых людях говорят: «Од-зин с огнем, другой
с поломем». В тесной связи с указанным воззрением стоят мифы, приписывающие
богу-громовнику создание первого человека и низведение огня на его домашний
очаг, дарование женам чадородия (возжжение в новорожденных младенцах огненных
душ) и устройство семейного союза... В южной приднепровской Руси ходят рассказы
о синих огнях, вспыхивающих на могилах и курганах; огни эти разводятся
русалками. По мнению чехов, над могилами летают огненные душечки; в блуждающих
огнях они видят души отверженных грешников или скупцов, оберегающих зарытые ими
клады; всякий проклятый за грехи осуждается по смерти на вечное странствование в
сем мире и показывается то в виде огненного столба, то в виде человека, у
которого язык и глаза — огненные...
Если душа понималась как огонь, то жизнь возможна была только до тех пор, пока
горело это внутреннее пламя; погасало оно — и жизнь прекращалась. У нас уцелело
выражение: погасла жизнь; выражение это в народной песне заменено сравнением
смерти человека с погасшею свечою. Неумолимая Смерть тушит огонь жизни, и
остается один холодный труп...
Древние греки изображали Смерть с потухшим факелом: гений смерти опускал
зажженный факел, потрясал им, и вместе с тем, как погасало пламя, померкал и
свет жизни. У немцев есть прекрасная сказка о куме Смерти. Жил-был бедняк, у
него было двенадцать детей; и день и ночь работал он, чтобы пропитать свою
семью. Когда родился у него тринадцатый ребенок, он вышел на большую дорогу и
решился взять в кумовья встречного. Идет костлявая Смерть и говорит: «Возьми
меня кумою». — «А ты кто?» — «Я — Смерть, которая всех уравнивает». — «Да, ты —
правдива, ты не различаешь ни богатых, ни бедных!» — и бедняк взял ее кумою.
Когда мальчик подрос, он пошел однажды навестить своего крестного. Смерть повела
его в
12 Древо жизни.
353
лес, указала на одну траву и сказала:  «Вот тебе дар от твоего крестного! Я
сделаю из тебя славного лекаря. Всякий раз, как позовут тебя к больному, ты
увидишь меня: если я буду стоять в головах больного — смело говори, что можешь
его вылечить; дай ему этой травы, и он выздоровеет;  но если я стану у ног
больного — он мой, и никакое лекарство в мире не спасет его!» В короткое время
повсюду разнеслась молва о новом славном лекаре, которому стоит только взглянуть
на больного, чтобы наверно узнать: будет ли он снова здоров или умрет. Со всех
сторон звали его к больным, много давали ему золота, и вскоре он сделался
богачом. Но вот заболела тяжким недугом дочь короля; это было его единственное
дитя, день и ночь плакал опечаленный отец и повсюду приказал объявить: кто
спасет королевну, тот будет ее мужем и наследует все царство. Лекарь явился к
постели больной, взглянул — Смерть стояла в ногах королевны. Дивная красота
больной и счастье быть ее мужем заставили его прибегнуть к хитрости: он не
замечал, что Смерть бросала на него гневные взгляды, приподнял больную, положил
ногами к изголовью и дал ей травы; в ту же минуту на щеках ее заиграл румянец и
она выздоровела. Обманутая Смерть приблизилась к лекарю и сказала:   «Теперь
настал твой черед!», ухватила его своей ледяной рукой и повела в подземную
пещеру. Там увидел он в необозримых рядах тысячи и тысячи возжженных свеч: и
большие, и наполовину сгоревшие, и малые. В каждое мгновение одни  из  них
погасали,  а  другие  вновь  зажигались,  так  что огоньки при этих
беспрестанных изменениях, казалось, перелетали с места на место. «Взгляни, —
сказала Смерть, — это горят человеческие жизни; большие свечи принадлежат детям,
наполовину сгоревшие — людям средних лет, малые — старикам, но нередко и дети и
юноши наделяются небольшими свечами». Лекарь просил показать, где горит его
собственная жизнь. Смерть указала ему на маленький огарок, который грозил скоро
погаснуть. Устрашенный лекарь стал просить своего крестного: «Зажги мне новую
свечу, позволь мне насладиться жизнью, быть королем и мужем прекрасной
королевы». — «Это невозможно, — отвечала Смерть,   —  прежде,  чем  зажечь 
новую,  надо  погасить  прежнюю.» — «А ты поставь этот догорающий остаток на
новую свечу — так, чтобы она тотчас же зажглася, как скоро он потухать станет».  
Смерть  притворилась,  что  хочет  исполнить  желание своего крестника, но,
переставляя старый огарок, нарочно его уронила: пламя погасло, и в ту же минуту
лекарь упал бездыханным. Сказка эта известна и у славян-Идеи смерти и рока в
убеждениях арийских племен роднились и сливались между собою, почему и в
приведенной сказке богиня Смерть является при рождении младенца дружелюбной
гостьей, возжигает в нем свет жизни и приносит ему подарок •— подобно тому как
при постели родильницы являются девы судьбы    (парки,    норны,   суденицы),   
воспламеняют    таинственный светоч, с которым связана нить жизни
новорожденного, и наде-
354
ляют его своими дарами, т. е. определяют его будущее счастье. Такое сближение
Смерти с девами судьбы основывается на древнейшем веровании, что вся жизнь
человеческая, начиная с первого дня и до кончины, была определением фатума:
парки не только пряли жизненную нить, но и перерезывали ее, не только возжигали
пламя души, но и гасили его и в этом смысле отож дествлялись с неумолимою
Смертью... Итак, Смерть гасит огонь жизни и погружает человека во тьму небытия.
Самое слово Морана (мор, смерть) лингвистически связывается со словом мрак;
глагол гасить доныне употребляется в смысле: истреблять, уничтожать, а гаснуть —
истощаться, худеть; no-тухнуть говорится о погасшей свече и заснувшей рыбе, а
за-тухнуть — о бо рове, в значении: околеть; тушить —издавать сильный,
неприятный запах (про-тухнуть), no-тухлый — издохший, разлагающийся, поту холь —
начинающие гнить съестные припасы; засмирить свечу — погасить. Наоборот, глагол
разживлять — разводить, поддерживать огонь. Еще яснее связь понятий огня и жизни
в слове воскресать, которое образовалось от старинного крес — огонь (кресало,
кресиво — огниво, кресать — высекать искры) и буквально означает: возжечь пламя,
а в переносном смысле: восстановить погасшую жизнь...
По другому представлению, Смерть не погашает животворного огня жизни, а
исторгает его из тела, которое после того обращается в труп. В старинной
иконописи сохранилось изображение, как пораженный ангелом грешник испускает свою
душу в пламени, о чем рассказывают и народные легенды.
Во-вторых, душа представлялась звездою, что имеет самую близкую связь с
представлением ее огнем; ибо звезды первобытный человек считал искрами огня,
блистающими в высотах неба. В народных преданиях душа точно так же сравнивается
с звездою, как и с пламенем; а смерть уподобляется падающей звезде, которая,
теряясь в воздушных пространствах, как бы погасает. Такое уподобление, когда
позабылась его первоначальная основа и метафора стала пониматься в ее буквальном
смысле, послужило источником тому верованию, которое связало жизнь человеческую
с небесными звездами. Каждый человек получил на небе свою звезду, с падением
которой прекращается его существование; если же, с одной стороны, смерть
означалась падением звезды, то с другой — рождение младенца должно было
означаться появлением или возжжением новой звезды... У славян существует
поверье, что, указывая на звезды пальцем, можно повредить живущим людям.
Древность этого воззрения несомненна; уже римляне, по свидетельству Плиния1,
думали, что каждый человек имеет свою звезду, которая вместе с ним рождается, и
смотря по тому: озаряет ли его земную жизнь блеск счастья или омрачают ее
бедствия — светится то ярко, то сумрачно, а по смерти его упадает с небесного
свода. Падающая звезда почитается в русском народе знаком чьей-либо смерти в
селе или городе; потому, увидя падение звезды, обыкновенно говорят: «Кто-
12*
355
то умер!», «Чья-то душа покатилась!»... Народная песня сравнивает смерть
царевича с падучею звездою:
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воска ярого —
Не становится у нас млада царевича.
Рядом с представлением, что звезда сияет на небе, пока продолжается жизнь
человека, и угасает вместе с его смертью — было другое, по которому душа в виде
пламенной звезды нисходила из райских стран в ребенка в самую минуту его зачатия
или рождения, а когда человека постигала смерть — покидала его тело, уносилась в
свое прежнее отечество и начинала блистать на небесном своде... Есть предание о
трех вещих сестрах, которым, после их кончины, досталось весь век гореть тремя
звездами и возле Млечного Пути — на дороге, ведущей в царство небесное; звезды
эти называются девичьи зори. Гуцулы знают летавицу — духа, который слетает на
землю падучей звездою и принимает на себя человеческий образ — мужской или
женский, но всегда юный, прекрасный, с длинными желтыми волосами.
3.  Как огонь сопровождается дымом, как молниеносное пламя возгорается в
дымчатых, курящихся парами облаках, так и душа, по некоторым указаниям, исходила
из тела дымом и паром...
4. Далее — душа понималась как существо воздушное, подобное дующему ветру. Язык
сблизил оба эти понятия, что наглядно свидетельствуется   следующими   словами,   
происходящими   от одного  корня:   душа,   дышать,   воз(вз)-дыхатъ,  
д(ы)хнутъ,   дух (ветр), дуть, дунуть, духом — быстро, скоро, воз-дух, воз-
дыхание, вз-дох... Такое представление души совершенно согласно с тем
физиологическим законом, по которому жизнь человека уславливается вдыханием в
себя воздуха. В Южной Сибири грудь и легкие называются вздухи; простолюдины
полагают, что душа заключена в дыхательном горле, перерезание которого
прекращает жизнь. Глаголы из-дыхатъ, за-душитъ, за-дохнутъся означают: умереть,
т. е. потерять способность вдыхать в себя воздух, без  чего  существование 
делается  невозможным.   Об  умершем говорят: «Он испустил последнее дыхание»
или «последний дух». Наоборот,   глагол   отдыхать   (отдохнуть)   употребляется  
в   народной речи в смысле: выздороветь, возвратиться к жизни. Чтобы прийти к
подобным заключениям, предкам нашим достаточно было простого, для всех равно
доступного наблюдения: в ту минуту, когда человек умирал, первое, что должно
было поражать окружающих его родичей, это прекращение в нем дыхания; перед ними
лежал усопший с теми же телесными органами, как у живых; у него оставались еще
глаза, уши, рот, руки и ноги, но уже исчезло дыхание, а с ним вместе исчезла и
жизненная сила, которая управляла этими органами. Отсюда возникло убеждение, что
душа, разлучаясь с телом, вылетает в открытые уста вместе с последним вздохом
умирающего. По указанию Краледворской
356
рукописи, душа исходит длинною гортанью и румяными «Слово о полку Игорезе»
выражается о князе Изяславе, что он изронил свою душу из храброго тела чрез
злато ожерелье; а народные русские стихи говорят об изъятии души ангелом смерти
«в сахарные уста». Обозначая различные душевные свойства, мы сравниваем их не
только с пламенем, но и ветром; в языке нашем употребительны выражения: бурное
расположение духа, ветреный человек, буйная голова (сравни: «буйный ветер»),
завихрился — загулялся, отбился от дела.
По смерти человека тело его разлагается и обращается в прах, и только в сердцах
родных, знакомых и друзей живет воспоминание о покойнике, его лице, приемах и
привычках: это тот бестелесный образ, который творит сила воображения для
отсутствующих и умерших и который с течением времени становится все бледнее и
бледнее. Образ умершего хранится в нашей памяти, которая может вызывать его пред
наши внутренние очи; но образ этот не более как тень некогда живого и близкого
нам человека. Вот основы древнеязыческого представления усопших бестелесными,
воздушными видениями, легкими призраками — тенями. Греки и римляне думали, что
друзья и родственники, по смерти своей, являются к постели близкого им человека,
чтобы он в сновидениях мог проводить с ними время. Так, Ахиллесу явилась во сне
тень Патрокла2. Одиссей, посетивши Аид3, пожелал обнять тень своей матери; три
раза простирал к ней объятия, и трижды она проскользала между его руками, как
воздух. Наш летописец, рассказывая о полочанах, избиваемых мертвецами (навъе)*,
изображает этих последних неуловимыми для взора призраками. По русскому поверью,
кто после трехдневного поста отправится в ночь накануне родительской
(поминальной) субботы на кладбище, тот увидит тени не только усопших, но и тех,
кому суждено умереть в продолжение года. Слово тень (бестелесный образ)
употребляется и в смысле привидения, и в смысле того темного изображения, какое
отбрасывается телами и предметами, заслоняющими собою свет. Отсюда возникли
приметы и поверья, связующие идею смерти с тенью человека и с отражением его
образа в воде или в зеркале... Когда кто умрет в доме, то все зеркала
занавешиваются, чтобы покойник не мог смотреться в их открытые стекла. Зеркало
отражает образ человека — так же как и гладкая поверхность воды, а по сербскому
поверью, человек, смотрясь в воду, может увидеть в ней свой смертный час; по
мнению раскольников, зеркало — вещь запретная, созданная дьяволом.
5. В отдаленные века язычества молниям придавался мифический образ червя,
гусеницы, а ветрам — птицы; душа человеческая роднилась с теми и другими
стихийными явлениями и, расставаясь с телом, могла принимать те же образы, какие
да-
* Уже средний род этого слова указывает на что-то безличное, лишенное сущности
человеческой природы.
357
вались грозовому пламени и дующим ветрам. К этому воззрению примкнула  еще
следующая  мысль:   после  кончины  человека, душа его начинала новую жизнь;
кроме естественного рождения, когда человек является на свет с живою душою, эта
последняя в таинственную минуту его смерти как бы снова, в другой раз,
нарождалась к иной жизни — замогильной. Оставив телесную оболочку, она
воплощалась в  новую форму;   с нею, по мнению наблюдательного, но младенчески
неразвитого язычника, должна была совершиться та же метаморфоза, какая
замечается в животном царстве. Фантазия воспользовалась двумя наглядными
сравнениями:   а)   раз   рожденная   гусеница   (червяк),   умирая, вновь
воскресает в виде легкокрылой бабочки (мотылька) или другого крылатого
насекомого;  б) птица, рождаемая   первоначально в форме яйца, потом, как бы
нарождаясь вторично, вылупливается из него цыпленком. Это обстоятельство
послужило поводом, почему птица названа в санскрите дважды рожденною; тот же
взгляд встречаем и в наших народных загадках: «Двичи родится, а раз помира»;
«Два раза родится, ни разу не крестится, а черт его боится»  — петух. Младенца
же народная загадка называет метафорически яйцом... И птица, и бабочка, и вообще
крылатые насекомые, образующиеся из личинок (муха, сверчок, пчела и пр.), дали
свои образы для олицетворения души человеческой. Некоторые из славянских племен
считают светящихся червячков — душами кающихся грешников; а чехи принимают
червячка, который точит деревянные стены дома, за душу покойного предка. Это —
любопытные отголоски того старинного верования, по которому низведенная с неба,
пламенная душа обитала в теле человеческом светящимся червем или личинкою, а в
минуту смерти вылетала оттуда, как легкокрылая бабочка из своего кокона...
6.  Народный язык и предания говорят о душах как о существах летающих, крылатых.
По мнению наших поселян, душа усопшего, после разлуки своей с телом, до шести
недель остается под родною кровлею, пьет, ест, прислушивается к заявлениям
печали своих друзей и родичей и потом улетает на тот свет...
Наравне с прочими индоевропейскими народами славяне сохранили много трогательных
рассказов о превращении усопших в легкокрылых птиц, в виде которых они навещают
своих родичей...
7.  Понимая душу как пламя и ветер, арийское племя должно было сроднить ее с
стихийными существами, населяющими небо и воздух. По индийским верованиям, толпы
стихийных духов, олицетворяющих небесные  лучи,  молнии  и   ветры,   ничем  не
различались от отцов, предков, т. е. от усопших, называемых у славян родителями 
и  дедами.   Ведаическая  религия   признает небо и воздушный мир за две
отдельные области. В беспредельных пространствах неба пребывает свет как вечная,
творческая сила; между этою страною света и землею простирается царство воздуха,
в котором плавают облака и тучи, носящие живую воду
358
дождей и преграждающие путь лучам солнца. Души отпов населяют и ту и другую
области, и отсюда позднее, когда стали рассуждать о за!робном возмездии за
земную жизнь человека, развилось верование о двойственной судьбе усопших: о
душах блаженных, наследующих царство небесное, и отверженных, осужденных
блуждать по воздуху и вращаться в пекле грозовых туч. Высоко, по ту сторону
облачных вод, лежит блестящее небо, с которого солнце, луна и звезды посылают
свой свет на землю; там-то, на отдаленной границе Вселенной, живут отшедшие из
земной юдоли предки под властию Варуны, наслаждаясь вечным блаженством и блистая
очам смертных яркими звездами. Но, чтобы достигнуть этих райских селений, они
должны шествовать через воздушный океан, странствовать посреди дождевых потоков
и грозового пламени и принимать участие в их животворной или разрушительной
деятельности. По свидетельству гимнов, отцы носятся в тучах, сверкают в молниях,
извлекают из облаков дождь и проливают его на поля своих потомков; они полагают
в ночи тьму, а утром находят сокрытый свет и призывают к пробуждению прекрасную
Зарю, т. е., нагоняя черные тучи, омрачают небо ночеподобными покровами, а
рассеивая их в грозе, выводят из мрака светозарное солнце. Таким образом,
отжившие предки смешивались и отождествлялись с бурными и грозовыми духами...
Что души у славян представлялись существами эльфически-ми, карликами, наиболее
важное тому свидетельство предлагает древнерусское навь, навъе. В старинных
русских памятниках, как и в современных областных говорах, навье — мертвец:
«Приведе Янка митрополита Иоанна скопьчину, его же видевше людье вси рекоша: се
навье (по другому списку: мертвец) пришел; от года бо до года пребыв умре»
(Лаврентьевская летопись); «В нави зрети» — ожидать смерти («Повесть о Петре и
Февронии Муромских»4); в древних переводах библейских книг навь употребляется в
смысле ада, тартара как царства мертвых; наконец Радуница, когда совершаются
поминки по усопшим, называется в народе навий ( мертвецкий) день и навьи
проводы. Летописец, рассказывая о явлении в 1092 году незримых духов, которые
рыскали на конях и поражали смертию полочан, прибавляет, что в то время
говорили: «Яко навье бьють полочаны», т. е. мертвецы карают народ чумными
стрелами (молниями)... В старинной иконной живописи душа изображается в виде
младенца, который исходит из уст покойника вместе с его последним дыханием и
улетает на небо или возносится туда ангелами. Подобные изображения встречаем и в
миниатюрах, украшающих древние рукописи, и в печатном издании Киево-Печерского
патерика5, и на лубочных картинах...
Народные поверья доселе связывают с душами усопших атмосферные явления, указывая
тем самым на их стихийный характер. Когда зимою, после трескучих морозов, станет
вдруг оттепель, русские поселяне выражаются об этом так: родители
359
вздохнули, т. е. мертвые повеяли (дохнули) теплым РЛТТ>ОМ. По мнению полещуков,
усопшие родители в день свадьбы своих детей сходят на землю дождевой тучей,
чтобы благословить молодую чету...
По свидетельству народных легенд, места будущей жизни, приуготованные для
добродетельных и грешных, находятся у колодцев. Для посмертного пребывания
первых предназначены студенцы с чистой ключевой водою, при которых растут
благоухающие цветы, зреют на деревьях вкусные плоды и поют райские птицы; а
грешники будут ввержены в колодцы, наполненные змеями, жабами, лягушками и
другими гадами. Итак, один и тот же поэтический образ, только с различною
обстановкою, прилагается и к раю — вирию, и к аду — пеклу. Праведных ожидает у
райских источников такое полное блаженство, что время для них как бы перестанет
существовать: год будет пролетать, как единый неуловимый миг, а триста лет

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение