Афанасьев А. Древо жизни: Избранные статьи

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГРОЗА, ВЕТРЫ И РАДУГА

Усматривая в светилах и молниях блеск металлов, из которых приготовлялись
воинские снаряды, фантазия первобытного народа признала в них то небесное
оружие, каким светлые боги сражались с демонами тьмы. Так в сияющем диске солнца
она видела золотой щит, в хвостатых кометах — пламенные мечи и копья, в молодом
месяце — меч или серп; в создании этих представлений фантазия руководилась
подмеченным ею внеш-
77
ним сходством форм. В летописи под 911 годом встречаем известие о звезде,
явившейся копейным образом, т. е. о комете, хвост которой уподоблялся копью;с
явлением комет издревле и доныне соединяются в народе предвестия грядущей
войны...
Но преимущественно воинские представления связывались с яучажи восходящего
солнца, прогоняющими ночной мрак, и с молниями,  разящими темные тучи. 
Стремительность,  с какою распространяется солнечный свет и упадает с неба
молния, и быстрота, с какою летит пущенная с лука стрела;   страшные удары
молнии, несущей убийства и пожары, жгучие лучи солнца, производящие засуху и
истребляющие жатвы, и насмерть поражающее острие стрелы или копья, грохот грома
и вой бури во время грозы свист летящей стрелы, шум ринутого сильной рукою копья
и звон оружия в битве, — все эти аналогические явления заставили сблизить
солнечный луч и молнию с копьем, стрелою и другим оружием, известным в
древности. В древнесла-вянском языке стрела означала и луч, и стрелу в
собственном смысле. В областном говоре слово это до сих пор употребляется в
значении молнии:   «Стрела б тебя убила!» Народная загадка выражается о 
«молнии»:   «Летит медная стрела, никто ее не поймает — ни царь, ни царица, ни
красная девица», а в заговорах она называется огненной, громовой стрелою... В
словах заговора:  «Покроюсь (от недуга) небесами, подпояшусь светлыми зорями,
обложусь частыми звездами, что вострыми стрелами»   —   слышится  отголосок
этого лингвистического  сродства стрелы с звездою. У болгар шип — копье и
молния. Итак, солнечные лучи представлялись славянину стрелами Дажьбога, а
иолнии —  стрелами бога-громовника. Яркими лучами своими солнце гонит поутру
ночь и рассеивает туманы, разбивает при начале весны льды и снега, карает в
летние жары землю и ее обитателей. К нему обращалися с заклятиями поразить
ненавистного врага («Сонце б тя побило!»), и Ярославна недаром молила
«тресветлое солнце» не простирать своих горячих лучей на воинов ее мужа...
Перун, по преданию, сохранившемуся у белорусов, в левой руке носит колчан стрел,
а в правой — лук; пущенная им стрела поражает тех, в кого бывает направлена, и
производит  пожары.  Белорусские поселяне  убеждены,  что на месте пожара,
произведенного ударом молнии, и вообще после грозы можно находить чудесную
стрелку. И в других местностях России доселе живо поверье о громовой стрелке. По
этому поверью, стрелы громовые, ниспадая из туч, входят далеко в глубь земли; а
через три или семь лет возвращаются на ее поверхность в виде черного или темно-
серого продолговатого камешка: это — или сосульки, образующиеся в песках от
удара молнии и сварки песку, или белемниты, известные в народе под именем
«громовых стрелок» и почитаемые за верное предохранительное средство против
ударов грозы и пожаров. «Кормчая» ' и «Домострой» 2 Сильвестра осуждали веру в
громовые стрелки и топорки, о которых в старинном переводе книги «Луцидариус»
78
находим такое толкование: «Откуда бывает гром и молния? Учитель рече: се бывает
от сражения облаков; егда четыре ветры от моря придут и сразятся на аер3 и
смесится огнь вкупе и бывает буря сильна, еже и воздух растерзати, и бывает стук
велик, его же мы слышим — гром; бывает же в то время молния и исходят на землю
падающе стрелки тройные и топорки серо-видны»...
Слово Перун восходит к древнейшей эпохе ариев... В теплые дни весны Перун
являлся со своими молниями, оплодотворял землю дождями и выводил из-за
рассеянных туч ясное солнце; его творческою силою пробуждалась природа к жизни и
как бы вновь созидался прекрасный мир. По литовским сказаниям, не чуждым и
другим индоевропейским народам, верховный владыка громов создал вселенную
действием теплоты, ибо весенняя теплота есть источник жизни, а зимний холод —
смерти...
В чешских глоссах4 «Mater verborum» (1202 г.) слово Перун истолковано: Юпитер; в
древнеславянском переводе греческого сказания об Александре Македонском имя
Зевса переведено Перуном... Сверх того, именем Перуна обозначалось небо, как
царство громоносных, дождевых облаков; так, в одной рукописи, принадлежащей XV
веку, на вопрос: «Колико есть небес?» встречаем такой ответ: «Перун есть мног».
Обращаясь от старинных памятников к свидетельствам живого языка, находим, что в
польском языке piorun доселе употребляется в смысле молнии и громового удара
(сравни русское выражение «метать перуны»), у словаков регоп — гром, а молнию
они называют Па-ромовой стрелою. Старинная русская поговорка: «Едет божок с
перищем, стучит колесом» намекает на поезд бога-громовника; грохотом его
колесницы арийские племена объясняли себе громозвучные раскаты грозы; едет он,
вооруженный перищем — страшным орудием, с помощью которого наносит
стремительные, всераздробляющие удары...
Народный русский эпос дает сказочным героям и мифическим змеям богатырскую
палицу. Слово это от понятия простой дубинки-палки перешло в название кованого
металлического бранного орудия; и здесь замечаем ту же связь между пожига-ющим
огнем (карающей молнией) и побивающим оружием: палица — от палити (пламя,
запалить в кого мячом — ударить), подобно тому как жезл (жьзл) от жегу (жгу) —
ожог — деревянная кочерга; глаголы ожечь, жигануть употребляются не только в
значении обжога, но и вообще удара и укола; от того же корня детское жижа —
огонь и жигалка — свечка; сравни: луч и лучина. Как из камня огонь вызывается
ударом кресала, так из дерева вызывается он трением; такой огонь, добываемый из
дерева и доныне известный под названием живого, служил на земле эмблемою
небесного огня молнии; соответственно тому дождь, низводимый на землю
громовником, назывался жипою водою...
Древнейшие религиозные обряды большею частью возникли
79
как подражание тем действиям, какие созерцал человек в небесной форме; в грозе
представлялась ему битва Перуна и подвластных ему духов с полчищами облачных
демонов — и вот, когда наступала весна и приводила с собой дождевые тучи, предки
наши приветствовали их появление играми, символически означавшими борьбу стихий,
и были убеждены, что воинскими кликами и стуком оружия они пробуждают бога-
громовника на его творческий подвиг; во время летней засухи тот же обряд вызывал
Перуна начать битву с тучами и пролить на поля освежающий дождь...
Огненные стрелы, копья, молот, топор, палица и меч служат богу-громовнику для
борьбы с великанами туч и зимних туманов; поражая их, он низводит на жаждущую
землю дождевые потоки и дает простор ясному солнцу. По сказаниям «Вед»,
благодетельным стихийным божествам противостоят толпы мрачных демонов, которым
приписываются все вредные влияния на жизнь природы; они затягивают облачными
покровами блестящие светила и страшными заклятиями задерживают падение дождя;
они же в знойные дни лета, похищая небесные стада дожденосных облаков, рождают
губительную засуху. Это враждебные асуры (ракшасы); во главе их стоит Вала, или
Вритра, т. е. облачитель, скрывающий благодатное семя дождя и золото солнечных
лучей в темных пещерах туч. С особенною силою проявляется его могущество в
течение семи зимних месяцев, когда воды сковываются льдами, дождь не орошает
земли и блеск солнца помрачается туманами; в это безотрадное время он строит
крепкие города, заключает в них небесных коров (дождевые облака) и прячет
золотое сокровище (солнечные лучи). Весною и летом «богатый победами» Индра
поражает Вритру и разгоняет тучи, почему ему присваиваются эпитеты «убивающий
Вритру» и «рассеивающий стадо коров». Своей палицей он разбивает города Вритры,
буравит облачные скалы, проливает на поля скрытые в них воды и возжигает
светильник солнца. Таким образом он является в вечных битвах с Вритрою, который
после всякого поражения восстает всегда с новою силою и опять вызывает его на
битву. Помощниками и спутниками Индры в этой нескончаемой борьбе с демонами были
Маруты (ветры) и другие божественные существа, олицетворявшие собой грозовые
явления...
Предания народные часто вспоминают о чудесном победоносном оружии, и почти у
всех племен языческие боги представляются вооруженными воинами, принимающими
участие в геройских битвах. Такими «Илиада» изображает богов греческих, а «Эдда»
— скандинавских... «Слово о полку Игореве» сравнивает приближение враждебных
ратей с несущимися тучами: «Черныя тучя с моря идут, хотят прикрыти четыре
солнца (князей русских), а в них трепещуть синий молнии. Быти грому великому!
Идти дождю стрелами с Дону великаго! Ту ся копнем приламати, ту ся саблям
потручяти о шеломы половец-
80

i

В «Слове о великом князе Димитрии Ивановиче» 5 так об-эисована Куликовская
битва: «На том поле сильный тучи сту-дишася, а из них часто сияли молыньи и
гремели громы вели-иыи. То ти ступишася русские сынове с погаными татарами за
свою обиду». Греческий Арес, римский Марс, заправлявшие прежде небесными
битвами, стали впоследствии исключительно заведовать людскими бранями, из богов
стихийных переродились в олицетворения отвлеченных понятий войны и ее кроип-вых
ужасов. Те же мифические представления встречаем и у славян. Боги весенних гроз,
туч и вихрей, каковы: Святовит, Радигаст, Сварожич и Яровит (Ярило, Руевит?),
отличаются воинственным характером...
О русских кумирах дошли до нас такие скудные известия, что об оружии их,
исключая Перуновой палицы, ничего нельзя сказать положительного; зато летописец
упоминает о клятвах оружием перед кумирами: «А Ольга водиша и мужий его на роту;
по русскому закону кляшэся оружьем своим и Перуном... и Волосом»; «А некрещенная
Русь пологають щиты своя и мече свое наги (обнаженные), обруче свое и прочая
оружья, да кленутся о всем»; «Заутра призва Игорь слы, и приде на холм, кде
стояше Перун, покладоша оружье свое и щиты и золото, и ходи Игорь роте и люди
его, елико поганых Руси». На нарушителей клятвы призывалось мщение громовника:
да будут они кляты от бога и от Перуна и да погибнут от собственных своих
мечей...
Отсутствие летописных свидетельств об оружии, каким наделяли русские славяне
своих стихийных богов, можно отчасти восполнить из народных сказаний. Богиня
Заря выводит поутру солнце и его яркими, стреловидными лучами поражает мрак и
туманы ночи; она же выводит его весною из-за темных облачных покровов зимы,
действуя заодно с богом-громовником; потому в народных заговорах она является
воинственною, сильно вооруженною девою. Обращаясь к ней с мольбою о защите,
произносят такое заклинание: «Вынь ты, девица, отеческий меч-кладенец, достань
панцирь дедовский, шлем богатырский, отопри коня ворона; выйди ты в чистое поле,
а во чистом поле стоит рать могучая, а в рати оружий нет сметы. Закрой ты,
девица, меня своею фатой от силы вражьей, от пищали, от стрел, от борца, от
кулачного бойца, от дерева русского и заморского... от кости, от железа, от
уклада, от стали и меди». По свидетельству заговоров, Заря держит в руках
булатные ножички и иглу, которыми очищает и зашивает кровавые раны; ее молят
забить неприятельские ружья наглухо и избавить от смерти в бою. Основной смысл
предания тот: одолевая демонические рати, Заря расстилает по небу свою светлую
фату — очищает его острыми лучами весеннего солнца и тем самым прекращает
грозовую бит-fcy, запирает громы и останавливает дождевые потоки. Герои
народного эпоса — могучие богатыри — совершают свои славные сверхъестественные
подвиги силою чудесного оружия. Сказания
81
об этих героях суть более или менее однообразные вариации древнейшего мифа о
Перуне, побеждающем демонов зимы и туч ы  освобождающем  красавицу  Весну   — 
летнее  солнце;   самое елово богатырь (от слова бог чрез прилагательное богат)
указывает на существо, наделенное высшими, божескими свойствами. Русские сказки
говорят о топоре-саморубе и диковинной палице (дубинка-самобой,  кий-бий), 
которые  по  приказу  своего  обладателя устремляются на враждебные полки,
побивают несметные силы и, покончив дело, подобно Торову молоту, возвращаются
назад в его руки: в них нетрудно угадать поэтическое изображение молнии. Место
дубинки и топора занимает иногда меч-самосек, или кладенец, одним взмахом
поражающий целое войско, помело и клюка: где махнет помело — там в
неприятельской рати улица, что ни захватит клюка — то и в плен волочет. Меч-
кладенец обыкновенно выкапывается богатырем из-под высокой горы (тучи), где он
лежит скрытый от людских взоров, как драгоценный клад; в этой же горе таятся и
золотые клады мифических великанов, змеев и карликов. По словам одного заговора, 
богатырская сбруя сберегается  огненным  змэем;   добыть ее весьма трудно:  
нужны чрезвычайные усилия и чародейная помощь;   но зато счастливец, которому
удастся овладеть богатырскою сбруею, становится непобедимым — его не тронут ни
пищаль, ни стрелы. При дальнейшей работе фантазии эти простые первоначальные
образы сливаются с другими мифическими представлениями и  под влиянием  той  или
другой  обстановки обыденной жизни человека порождают более искусственные и
сложные сказания. Чудесная дубинка уже не прямо сама поражает врагов, а получает
волшебное свойство вызывать против них такие же или еще большие полчища своих
ратников. Стоит только махнуть или ударить ею, как тотчас словно из земли
вырастает целое воинство. Точно так же и стук молота выставляет несметные полки
воинов. В одной русской сказке выведены мифические кузнецы, напоминающие
циклопов,  занимавшихся ковкой Зевсовых стрел. Кузнецы эти калят железо и бьют
его молотами: что ни удар, то и солдат готов — с ружьем, с саблею, хоть сейчас в
битву!.. Несчетные войска создаются также стуком в волшебный бочонок и игрою в
рог и вызовом из сумы (торбы, ранца):  стук и звуки рога - - метафора грома и
завывающих ветров, бочонок и сума (мешок)  — метафора облака. Внутри тучи, этого
дождевого мешка или дождевой бочки, лежит спрятанная громовая палица и
вызывается оттуда только стуком грозы и напевами бури; послушная такому зову,
она тотчас вылетает из своего убежища и начинает разить неприятельские рати или
вместо того, в более сложном представлении, выскакивают из сумы (бочонка)
несколько молодцев, вооруженных всесокрушающими дубинками. Топор-саморуб строит
корабли и города: тяп да ляп — и готов корабль! удар лезом6 по земле — станет
дворец или город, удар обухом — нет ничего! И корабль, и город означают здесь
тучу, облако;  потому понятно внезап-
82
яое появление и быстрое исчезание тех сказочных городов и ко-1аблей, постройка
которых приписывается чудесным свойствам эпора-саморуба. Венгерские сказки
говорят о молоте, который сам собою разбивает стены и башни замков. Отсюда легко
объясняется, почему в одной русской сказке топор-саморуб и дубинка-самобой
являются вслед за ударом огнива о кремень, т. е. 1бм же путем, каким бог-
громовник творит молнии. Диковинки эти добываются сказочными героями от лиц
мифических, олицетворяющих собою грозовые явления природы: великанов, леших,
чертей и вихрей.
Предание о Перуновой палице, в применении к новейшим военным снарядам, породило
народные рассказы о чудесном ружье, стреляющем без промаха; такое ружье, по
малорусскому поверью, можно достать от черта. С другой стороны, верят, что черта
можно убить наповал только серебряною или золотою пулею, т. е. молнией.
Обаятельная сила старинных преданий долгое время властвовала над умами наших
предков; в атмосферных явлениях она рисовала изображению их картины ожесточенной
борьбы и заставляла видеть в них пророческие знамения грядущих войн, побед и
поражений. В «Сказании о Мамаевом побоище»7 повествуется, что один из ратников,
поставленных великим князем на страже, видел «на высоце... облак от востока
велик зело изрядно... аки некакие полки... От полуденныя же страны приидоша два
юноши... въ обоих руках у них острые мечи...» Светлые столбы, видимые во время
сильных морозов около солнца, принимаются крестьянами за предвестие войны.
Кровавый цвет зари и преломленных в облаках и туманах лучей солнца наводил на
мысль о проливаемых потоках крови. Под влиянием указанных сближений воздушных
гроз с обыкновенными битвами боги стали нисходить с высокого неба на землю,
принимать участие в людских распрях и собственным оружием помогать своим
поклонникам против чуждых им иноверцев, от которых нельзя ждать ни жертв, ни
молений. В христианскую эпоху это содействие древних богов успехам войны было
перенесено на ангелов и святых угодников (Георгия Победоносца, Бориса и Глеба,
Александра Невского и др.)...
Называя тучи горами, небесные светила — серебром и золотом, разящую молнию —
палицей и молотом, древний человек невольно пришел к созданию поэтических
сказаний, по смыслу которых бог-громовник и грозовые духи (великаны и карлики)
суть рудокопы и кузнецы. Своими острыми палицами они роют облачные горы и
извлекают из них небесные сокровища; своими молотами они бьют по камням или
скалам-тучам, как по твердым наковальням, и приготавливают для богов золотые и
серебряные украшения и блестящее оружие... Скрытые, затемненные тучами небесные
светила являются после грозы как бы заново сделанные богом-громовником: при
содействии бурных ветров, раздувающих пламя грозы, небесный ковач кует щит-
83
еолнце, серп-месяц, золотые светильники дня и ночи, меч-молнию и лук-радугу...
Согласно с уподоблением ночи мраку грозовых туч, в блистающих звездах фантазия
признавала то очи кузнецов-карликов, то искры, летящие из горнов громовника, то,
наконец, гвозди, которыми он скрепляет небесный свод. По глубоко укорененному
убеждению древних народов, боги научили человека ковать металлы, приготавливать
оружие и другие металлические поделки и пользоваться ими в домашнем и
общественном быту. Указанные предания не чужды и славянам, хотя и сохранились у
них не в такой свежести. Народный эпос, изображая грозу кузнечною работою,
заставляет сказочных героев сажать чертей в суму-облако и, кладя ее на
наковальню — бить железным молотом; ничего так не боятся черти, как этой сумы и
этого молота: завидя их, они с ужасом убегают в преисподнюю и наглухо запирают
адские ворота...
Ломаная линия сверкающей молнии уподоблялась извивающейся змее или веревке: оба
представления родственны (уж, ужище, г-уж). Отсюда возникли мифические сказания
о молнии — во-первых, как о золотом ремне, на котором качается облако (в финском
эпосе) и, во-вторых, как о биче, сильными ударами которого бог-громовник казнит
демонов туч; хлопанье этого бича производит оглушающие раскаты грома...
Потрясая бичом, бог-громовник вступает в брачный союз с землею, рассыпает по ней
семя дождя и дает урожаи. Этим древним представлением объясняется, почему в
свадебных обрядах плеть получила такое важное значение: дружка, обязанный
охранять молодую чету от нечистой силы, враждебной плодородию, сопровождает свои
заклятия хлопаньем бича; тот же смысл имеет и стрельба из ружей и пистолетов во
время свадебного поезда...
Усматривая в грозе присутствие гневного божества, древний человек в громе слышал
его звучащий голос, его вещие глаголы, а в бурях и ветрах признавал его мощное
дыхание; где мы наблюдаем естественные законы природы, он видел свободное дело
живого существа. Космогонические предания арийских народов свидетельствуют за
древнейшее отождествление грома со словом и ветра с дыханием... В гимнах «Вед»
Слово (язык) возведено на степень божества; к нему обращались с молитвами и ему
приписывали мощное содействие богу громов (Рудре): в битвах с демонами оно
натягивало его воинственный лук. Итак, гром есть слово, которым Перун пробуждает
природу от зимней смерти — творит новый весенний мир, а ветер — дух, исходящий
из его открытых уст. Старинные грамотники, сравнивая человека с космосом,
находили между ними полное соответствие: «В горней части его (читаем в одном
рукописном сборнике), яко на небеси светила солнце и луна, гром, ветер, сице и в
человеке во главе очи, и глас, и дыхание, и мгновение ока — яко молния». Из этих
мифических основ образовались предания, занесенные а старые рукописи, что
дыхание (душа) человека создано от вет-
84
ра, а теплота или плоть (пламя страсти) от огня (плодотворящей молнии).
Уподобление грома слову человеческому повело к тому любопытному осложнению
мифов, по которому все баснословные звери и птицы, в каких только олицетворялись
громовые тучи, получили характер вещих, т. е. одаренных способностью говорить и
мыслить...
Одинаковое впечатление, производимое на слух раскатами грома, стуком кузнечных
молотов, мельничной толчеи и молотильных цепов, и мысль о наносимых ударах,
соединяемая со всеми этими различными представлениями, сблизили их между собою и
породили целый ряд баснословных сказаний...
В глубочайшей древности зерна не мололись, а толклись, для чего служили простой
выдолбленный камень — толчея (ступа) и толкач или пест, ступу заменил потом
ручной жернов и, в свою очередь, должен  был  уступить  ветряной  и  водяной 
мельнице. Жернова и мельница обозначаются в народных загадках теми же самыми
метафорами, какими живописуются и грозовые тучи*; сближая эти различные понятия,
народ выражается о «громе»: «Стукотыть, гуркотыть, як сто коней бижить», а о
мельнице:   «Стукотыть,  гуркотыть,  сто  коней  бижить;   треба  встати,
погадати, що им исты дати»... Очевидно, что, под влиянием этого поэтического
воззрения, дождь, град и снег, рассыпаемые тучами, должны были казаться теми
небесными дарами, какие мелет облачный жернов. И действительно, в снеге, который
уже своей белизною и рыхлостью напоминает смолотый хлеб, видели падающую с неба
муку... У белорусов сохранилось знаменательное поверье,  что  горные духи 
(гора-туча),  подчиненные Перуну и вызывающие своим полетом ветры и бурю, возят
на себе громовой жернов, на котором восседает сам Перун с огненным луком в
руках. Баба-яга и ведьмы летают на свои сборища по воздуху в железной ступе,
погоняя пестом (толкачом, клюкою) и заметая след помелом. Белорусы говорят, что
яга погоняет огненною метлою воздушные силы, которые приводят в движение ее
ступу; когда она едет — земля стонет, ветры свищут, звери воют, нечистые духи
ревут; самой ступе они дают название огненной. Баба-яга и ведьмы, как облачные
жены, свободно распоряжаются естественными силами природы; их быстрые полеты,
обладание волшебными конями и заметание следа помелом указывают на вихри и
метели; ступа и пест тождественны с тем мифическим жерновом, на котором
разъезжал бог-громовник, и с его палицей. Ступа — это грозовое облако, а пест
или толкач, ударом которого баба-яга точно так же побивает недругов, как Перун
своею дубинкою, — известная нам метафора молнии...
* Так, стук мельничных колес и жерновов уподобляется лаю собак, реву медведя,
топоту и ржанью коней, мычанью быка: «Залаяла собачка на Мурманском, заревел
медведь на Романовском, затопали кони на Кириловой поле»; «Бык (или корова)
ревет, кверху хвост дерет»; «Бык бурчит, старик стучит; бык побежит — пена
повалит»; «В темной избе медведь ревет»; 'Стоит на берегу кобыла, глядит на
реку, ржет и жеребенка к себе зовет».
85
Немецкие сказки и песни сохраняют воспоминание о мельнице, которая мелет
серебро, золото и любовь; наши сказки также знают чудесные жерновки, которые
добываются с неба и мелют своему хозяину муку или кормят его готовыми яствами:
что ни поверни ручкою, то и блин с пирогом! В Моравии рас-сказывают о черном
мельнике, который молол светлые дукаты. Проливая дожди, бог-громовник дает земле
силу плодородия и выводит из-за туч золотые лучи солнца; поэтому с его жерновом
фантазия соединяет сверхъестественные свойства молоть благородные металлы и
наделяет человека насущною пищею. Вместе с ясными днями лета и общим изобилием
водворяется на земле счастье, мир и любовь: эти благодатные дары рассыпаются на
смертных тем же славным жерновом...
Именно в этом представлении тучи жерновом кроется основа предания о чертовой
мельнице. Известно, что суеверие ставит всех мельников в близкую связь с водяным
и нечистою силою; в малорусских рассказах черти представляются в виде
мнрошнпков6: нередко садятся они на столбах разрушенной мельницы или плотины,
зазывают мужиков с зерновым хлебом, мелют скоро и бесплатно, но мешают с мукою
песок. В народных сказках, в числе трудных подвигов, возлагаемых на богатыря,
победители многоглавых змеев (древнего громовника), упоминается также о
посещении им чертовой мельницы, запертой двенадцатью железными дверями: в зимнюю
пору демоническая сила овладевает громовою мельницей и налагает на нее свои
замки, которые отпираются только с приходом богатыря, как отворяются облачные
скалы от удара Перуновой палицы. В одной сказке о баснословной мельнице
говорится, что она сама мелет, сама веет и на сто верст пыль мечет... Немецкие
предания, рассказывающие о мельнице, в которой старые и безобразные люди
перемалываются в молодых и красивых, сходятся с русскою легендою о кузнеце-
черте. Нанялся черт работником на кузницу, схватил клещами старуху за ноги,
бросил в горн и сжег в пепел — только одни косточки остались; после того налил
ушат молока н вкинул туда кости; глядь — минуты через три выходит из молока
красавица, дышащая юностью и свежестью сил. По украинскому варианту, черт,
нанявшись в кузнечные подмастерья, кует не лом и железо, а увечье, недуги и
калечество: приставит хромую ногу к жаровне, ударит молотом, вспрыснет водою — и
нога цела, хоть вприсядку пляши! Много перековал он стариков и старух в молодых,
калек в здоровых, уродов в красавцев. В этих рассказах черт заступает древнего
громовника, который как божество, являющееся в тучах, нередко сам представлялся
с демоническим характером... Такая животворная сила придана поэтическим
представлениям грозы, проливающей на землю «живую воду» дождя и творящей из
устаревшей зимней природы — юную весеннюю, когда поля и леса убираются в зелень
и цветы: зима — старость, весна — юность. В связи с означенными преданиями стоит
суеверное уважение к воде,
86
брызжущей с лопаток мельничного колеса; сербы вечером накануне юрьева дня
перенимают ее в сосуды, приносят домой ч посыпают зелеными травами, а наутро
купаются в ней («Да отрясется и отпадет от тела все злое и вредное, как
отскакивает вода от мельничного колеса»).
Рядом с поэтическими картинами, изображавшими войну небесной грозою, «Слово о
полку Игореве» допускает сравнения битвы с молотьбою хлеба и ковкою металлов:
«На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот
кладут, веют душу от тела»; «Той бо Олег мечем крамолу коваше и стрелы по земли
сеяше»...
Наше соловей-славий происходит от слово-слава, почему «вещий» Боян (певец)
называется «соловьем старого времени»; народная загадка называет «язык» —
соловейкою: «за билымн березами (зубами) соловейко свище». Пение соловья
обозначается в старинных памятниках словом щекот; щекатитъ — дерзко браниться,
щекатый — сварливый, бойкий на словах, щекоту-ха — говорливая женщина, щекотка —
сорока, болтунья. В народных преданиях соловьиный щекот — символ весенних
глаголов бога-громовника, вещающего в грохоте грома и свисте бури; как соловей,
прилетая с весною, начинает свою громозвучную песню, свой далеко раздающийся
свист по ночам, так точно и бог грозы с началом весны заводит свою торжественную
песню, звучащую из мрака ночеподобных туч. Воинственная Афина9, помощница Зевса
в его творческих дэяниях, принимала на себя образ этой птицы. Опираясь на эти
данные, мы приступаем к объяснению старинного эпического сказания об Илье
Муромца и Соловье-разбойнике.
Имя Ильи Муромца самое популярное в русском народе; оно встречается весьма часто
в песнях и преданиях, приписывающих ему различные богатырские подвиги. И хотя
Илья Муромец известен как лицо историческое (он жил около 1188 года), но,
выступая в народном эпосе, он усваивает себе черты более, древние, принадлежащие
к области мифических представлении о боге-громовнике. В этом убеждает нас самый
характер его баснословных подвигов и сравнительное изучение их в связи с прочими
преданиями нашего и других индоевропейских народов... Любопытные похождения Ильи
Муромца с богатырем Святого-ром целиком принадлежат к области древнейших мифов о
Перуне. Тридцать лет от самого рождения сидел Илья Муромец сиднем, не двигаясь с
места, но вот «приходили два калика перехожие, становились под окошечко
косящетое и просили милостыни. И говорит им Илья: «Нищие братия! Взойдите ко мне
во храмину: есть у нас всего много, а подать вам некому». И говорят ему калики
перехожие: «Встань-ка сам!» — «Сижу сиднем я тридцать лет, а вставать не встану:
нет у меня ни рук, ни ног!» — проговорит им Илья. И говорят калики персхожпо ему
во второй раз: «Встань-ка сам!» Илья сидит, силу пробует, а в ответ держит речь:
«Встал бы я, и сила есть, да нет ног»,
87
И говорят ему калики перехожие в третий раз: «Встань-ка сам!» Илья сидит, силу
пробует: тронет ногу — нога поднимается, тронет другую — другая поднимается.
Встает Илья, поднимается, посеред пола становится. И говорят ему калики
перехожие: «Сходи-ка за пивом, да напой нас!» И взял Илья братину великую, пошел
в подвалы глубокие, наливал братину пивом крепким и подносил каликам перехожим.
«Выпей-ка сам!» — в ответ молвят калики перехожие. Хватил Илья братину зараз —
только и видели пиво! Говорят ему калики перехожие: «Сходи-ка за пивом, да напой
нас!» И взял Илья братину больше прежнего, пошел в подвалы глубокие, опускался
ниже того, наливал братину пивом крепким пуще того и подносил каликам перехожим.
«Выпей-ка сам!» — в ответ молвят калики перехожие. Хватил Илья братину зараз —
только и видели пиво! И спроша-ли Илью калики перехожие: «Слышишь ли, Илья, свою
силу?» И молвит Илья: «Слышу!» И спрошали его, Илью, калики перехожие: «Как
велика твоя сила?» И молвит Илья: «Кабы был столб от земли до неба, я перевернул
бы всю землю!» Стали промеж себя калики говорить: «Много дано силы Илье, земля
не снесет; поубавим силы». Еще раз посылают они Илью за пивом, заставляют его
выпить и спрашивают: «Слышишь ли, Илья, свою силу?» Отвечает Илья: «Поубавилось
силы кабы на семую часть!» Стали промеж себя калики говорить: «Будет с него!»
Несмотря на легендарный тон, приданный этому рассказу, здесь слишком очевидна
мифическая основа. В народных сказках богатырь, собирающийся на битву со змеем 
—  демоническим представителем зимних облаков и туманов, должен трижды испить
живой (или сильной) воды и только тогда получает силу поднять меч-кладенец. 
Пиво,  которое пьет Илья  Муромец,  — старинная метафора дождя. Окованный зимнею
стужею, бога-тырь-громовник сидит сиднем, без движения (не заявляя себя в
грозе), пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет
ледяных оков и не претворит снежные тучи в дождевые;  только тогда зарождается в
нем сила поднять молниеносный меч и направить его против темных демонов.
Наделенный богатырскою крепостью, Илья Муромец отправляется на совет)-шение
трудных  подвигов.  Как  самое  имя  Перуна  сменилось историческим именем Ильи
Муромца, так и борьба его с демоническими существами — великанами и змеями —
перенесена на битвы, характеризующие первое время государственной жизни Руси,
когда строй общественный еще достаточно не окреп: внутри государства, среди
лесов и пустынных мест, легко укрывался разбой, а извне, из широких степей,
угрожали беспрерывные набеги диких кочевников, с которыми должны были бороться
русские витязи. Илья Муромец усмиряет разбойничью шайку и освобождает Чернигов-
град от несчетных басурманских полчищ; но и в этих ратных подвигах он сохраняет
свое родство с древним Перуном;  он действует его оружием — всесокрушающими
стрелами и выезжает на таком же чудесном коне, как и
88
бог-громовержец. Конь его словно сокол летит, с горы на гору перескакивает, с
холма на холм перемахивает, реки, озера и темны леса промеж ног пускает, хвостом
поля устилает; подобно Зевсову коню Пегасу, он выбивает копытами колодцы.
Окруженный станишниками (разбойниками), Илья Муромец вынимал из налушна тугой
лук, вынимал стрелу каленую и пускал ее по
сыру дубу:
Спела тетивка у туга лука — Станишники с кокей попадали; Угодила стрела в сыр-
кряковистый дуб, Изломала дуб в черенья ножевые.
Сражаясь один против несметной рати кочевников, он куда ни бросится — там улица,
где ни поворотится — часты площади. Вслед за тем наезжает Илья Муромец на
Соловья-разбойника, который заложил прямоезжую дорогу к Киеву ровно на три-• 
дцать лет (время, когда богатырь сидел сиднем): никакой человек по ней не
прохаживал, зверь не прорыскивал, птица не про-летывала. Соловей-разбойник свил
себе на двенадцати (или девяти) дубах гнездо и, сидя в нем, свистал так сильно и
громко, что все низвергал своим посвистом, словно напором стремительного вихря.
За десять верст раздался его свист — и богатырский конь под Ильею спотыкнулся:
Темны леса к земле приклонилися, Мать-река Смородина со песком сомутилася.
Богатырь сшиб его каленой стрелой с высоких дубов и повез с собой в Киев; там,
во дворе князя Владимира, заставляют Соловья-разбойника показать свою удаль —
засвистать вполсви-ста. Соловей отзывается, что уста его запеклись кровью, и
просит испить.
Налили ему чашу зелена вина,
Весом чаша в полтора ведра;
Принимал он чашу единой рукой,
Выпивал чашу за единый вздох (дух).
Наливали ему другую чашу пива пьяного и третью меду сладкого; выпивал чаши
Соловей-разбойник и, как Илья Муромец с пива — набирался с того силы великой,
свистнул' и оглушил своим свистом могучих богатырей, так что они наземь
попадали, а простые люди мертвы стали, и потряс крепкие своды княжеских палат:
слетели с них крыша и вышки, лопнули связи
железные.
Засвистал Соловей по-соловьиному,
А в другой зашипел разбойник по-змеиному,
А в третьи зрявкает он по-звериному (по-туриному).
Те же выражения употребляет народный эпос, говоря о вещем коне сивке-бурке, в
образе которого, как и в образах змея и
89
быка, олицетворялась громоносная туча. Раздраженный Илья Муромец убивает
Соловья-разбойника, кидая его (по свидетельству одного варианта) выше дерева
стоячего, чуть пониже облака ходячего. Соловей-разбойник гнездится на двенадцати
дубах; народная сказка то же самое говорит о змее, и подробность эта объясняется
мифическим значением дуба — дерева, посвященного Перуну: «Загремел Зилант
(змей), выходя из железного гнезда, а висело оно на двенадцати дубах, на
двенадцати цепях» ; в одном заклятии говор змея сравнивается с шумом ветра: «Что
не дуб стоит — Змиулан сидит, что не ветер шумит — Змиулан говорит». Согласно с
показанием народной былины о свисте Соловья-разбойника, в одной рукописной
повести XVII века читаем: «Начата змий великий свистати; от змиева евистания
падоша под ними (послами) кони». В украинской сказке Соловей-разбойник заменяет
собою Змея Горыныча; в другой сказке Илья Муромец побивает двенадцатиголового
змея, избавляя от него красавицу королевну. Все эти сближения убедительно
свидетельствуют, что в образе Соловья-разбойника народная фантазия олицетворила
демона бурной, грозовой тучи. Имя Соловья дано на основании древнейшего
уподобления свиста бури громозвучному пению этой птицы, «Свист бури, вихрей,
ветров» — выражение общеупотребительное в нашем языке; народная песня, описывая
бегство удалого добра молодца от царских разъездов, прибавляет:
Что гнались-то, гнались за тем добрым молодцем
Ветры полевые, Что свистят-то, свистят в уши разудалому
Про его разбои.
У моряков до сих пор существует поверье, что свистом можно накликать бурю,
подобно тому как призывается она звоном колоколов и резким криком хищных птиц;
при стихающем попутном ветре пловцы обыкновенно свистят по ветер. О водяном
рассказывают наши крестьяне, что он не любит, когда беспокоят его сон свистом, и
опрокидывает за то лодку, а пловца увлекает на дно реки, т. е. свист подымает
бурю, которая волнует и бурлит сонные воды и грозит пловцу бедою. Свистать в
жилой избе почитается дурною приметою... Одно из самых обыкновенных
олицетворений дующих ветров было представление их хищными птицами; вот почему
дети Соловья-разбойника оборачиваются, "по свидетельству былины, воронами с
железными клювами.
Эпитет «разбойника» объясняется разрушительными свойствами бури и тем
стародавним воззрением, которое с олицетворениями туч соединяло разбойничий,
воровской характер. Закрытие тучами и зимними туманами небесных светил
называлось на старинном поэтическом языке похищением золота: в подвалах Соловья-
разбойника лежала несчетная золотая казна; точно так же в летней засухе и в
отсутствии дождей зимою ви-
90
дели похищение живой воды и урожаев. Демонические силы грабят сокровища
солнечных лучей, угоняют дождевых коров и скрывают свою добычу в неприступных
скалах. Этот хищнический характер облачных демонов повел к тому, что вместо
великанов и змеев, с которыми сражаются богатыри в более сохранившихся вариантах
эпического сказания, — в вариантах позднейших и подновленных выводятся на сцену
воры и разбойники. Таким образом древнейшие мифические предания, с течением
времени, сводятся народом к простым объяснениям, заимствуемым из его обыденной
жизни.
Пламя грозы сопровождается порывистыми ветрами, и взаимными их усилиями
очищается воздух от туманных испарений...
Ветры олицетворялись и как существа самобытные; фантазия древнего человека
представляла их дующими — выпускающими из своих открытых ртов вихри, вьюги и
метели. Средневековое искусство воспользовалось этим языческим представлением и
постоянно изображало ветры в виде дующей человеческой головы. На наших лубочных
картинах ветер и «дух бурен», приносящий град и снег, изображаются в виде
окрыленных человеческих голов, дующих из облаков; такова, например, картина,
приложенная к сказке о мужике, у которого ветер разнес муку. Крылья, данные
ветрам, — эмблема их быстрого полета. Пт народному поверью, зимние вьюги бывают
оттого, что нечисты з духи, бегая по полям, дуют в кулак. В высшей степени
интересно украинское предание, утверждающее, что старый Ветер сн-дит с
закованными устами... Предание это примыкает к мифу о грозном владыке демонов,
который сидит окованный цепями п будет освобожден только при конце мира. Сверх
того, вояпьа ветров сравнивали с действием кузнечных мехов в руках бога-
громовника и его помощников. Эти мехи — метафора грозовых туч. Облака
уподоблялись шкурам различных животных; из этих же шкур приготавливались
издревле и мешки для хранения воды и опьяняющих напитков, и раздувательные мехи;
еле--во мех (уменьшительная форма: мешок) доселе служит у нас и для названия
мягкой рухляди10...
Давая туче название меха, в ней видели или вместилище небесного нектара-дождя,
или орудие для раздувания грозового пламени. В гимне «Ригведы», обращенном к
Парьянье (Перуну), читаем: «Реви, греми, оплодотворяй, пари над нами на своей
водою наполненной колеснице (т. е. на облаке); сильно растяни вниз нависший
мешок с водою!..»
Русские сказки, песни и заговоры наполнены обращениями к ветрам с просьбою о
помощи, как существам живым и готовым выручить в беде. Подобное обращение
находим и в словах Ярославны: «О, ветре, ветрило? Чему, господине, насильно
вееши? Чему мычеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады
вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли па сине море! Чему,
господине, мое веселие по
91
ковылию развел?» В простом народе ветер доселе слывет господином, и об нем ходит
такой рассказ: шел мужик, смотрит — навстречу ему идут мужики:  Солнце, Ветер и
Мороз. Мужик мужикам  поклонился,  посерсд  дороги  становился,  а  Ветру  еще
поклон наособицу. Этот лишний поклон разгневал Солнце. «Постой, мужик! — сказало
оно. — Вот я те сожгу». А Ветер молвил:  «Я повею холодом и умерю жар». «Постой,
мужик! Я тебя заморожу», — сказал Мороз, а Ветер:   «Я повею теплом и не допущу
тебя». В сказке о царевне-лягушке эта вещая жена режет полотно на мелкие
лоскутки и бросает в открытое окно, причитывая:  «Буйные Ветры! Разнесите
лоскутки и сшейте свекору рубашку». В другой раз она изрезывает шелк, серебро и
золото и выбрасывает в окно с приговором:   «Буйные Ветры! Принесите ковер от
моего батюшки», т. е. чародейка, обращаясь к ветрам, заставляет их приносить
облака, в которых поэтическая фантазия видела небесные одежды и ковры-самолеты.
В другой сказке — о смирном мужике и драчливой жене — ветры олицетворены в
человеческих образах и, соответственно четырем сторонам света, представляются
чтырьмя братьями: Ветры Северный, Южный, Западный и Восточный... Нес мужик муку
в чашке, поднялся сильный ветер и развеял ее по полю; бурные, разрушительные
ветры в народных преданиях изображаются существами голодными и прожорливыми.
Когда воротился мужик домой, злая жена прибила его и послала к Ветру требовать
за муку уплаты. Мужик пошел в дремучий лес, повстречал старуху и рассказал ей
свое горе. «Ступай за мною! — сказала старуха. — Я мать Ветрова, но у меня
четыре сына: Ветер Восточный, Полуденный, Западный и Полуночный;  так скажи,
который развеял у тебя муку?» — «Полуденный, матушка!» Привела его старуха в
избушку, положила на печь и велела закутаться:  «Мой сын Полуночный Ветер очень
холоден, придет — зазнобит тебя!» Когда братья  воротились  домой,  говорит 
мать  Полуденному  Ветру: «На тебя есть жалоба; зачем бедных людей обижаешь?»
Ветер дает мужику в уплату коробочку, у которой что ни попроси: яств или
напитков каких — все даст. Но коробочку у мужика похитили; жена снова прибила
его и послала к Ветру за мукою. Ветер дал ему бочку — только скажи: пятеро из
бочки! тотчас выскочат из нес молодцы с дубинками и станут побивать врагов —
удары их ничем не отразимы. С помощью чудесной бочки мужик воротил свою
коробочку. Сказка эта известна у разных народов — хотя с некоторыми отменами в
обстановке и подробностях, но везде с сохранением одних и тех же основ главного
содержания:   знак,  что  ей должно  приписать весьма древнее происхождение. 
Упоминаемые  в  ней  диковинки  суть  поэтические представления дождевых и
грозовых облаков, приносимых ветрами:   коробочка или скатерть-самобранка  —
дожденосная туча,  дарующая  земле  урожаи,  а  дубинка-самобой,  выскакивающая
из бочки или мешка (сумки), — молния, поражающая из тучи...
92
В русских заговорах упоминаются семь братьев, буйных ветров, и к ним воссылается
мольба навеять в сердце девицы любовную тоску, так как они наносят дождевые
облака, участвуют в весенних грозах и таким образом помогают любовному союзу
неба с землею: «Встану я и пойду в чистое поле под восточную сторону. Навстречу
мне семь братьев, семь Ветров буйных. «Откуда вы, семь братьев, семь Ветров
буйных, идете? Куда пошли?» — «Пошли мы в чистые поля, в широкие раздолья сушить
травы скошенные, леса порубленные, земли вспаханные». — «Подите вы, семь Ветров
буйных, соберите тоски тоску-чие со всего света белого, понесите к красной
девице в ретивое сердце; просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите
в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую». Плодотворящая сила весенней грозы
необходимо соединилась и с сопутствующими ей ветрами. Как первый весенний гром
пробуждает земную природу (только после его ударов земля, по народному
убеждению, принимается за свои роды и деревья начинают одеваться зеленью), так о
весеннем ветре говорят, что он приносит семена (т. е. семя дождя) из страны
вечного лета и разбивает почку деревьев. Такие олицетворения ветров — отголосок
отдаленной языческой старины...
Ветры не только дышат на землю теплым веянием весны, принося с собой благодатные
дожди; они несут на своих крыльях и град и снега, возбуждают и зимние вьюги и
метели. В наших преданиях морозы отождествляются с бурными, зимними ветрами... В
некоторых сказках наравне с богатьгоями, олицетворяющими разные грозовые
явления, выводится Мороз-Трескун, или Студенец; его дуновение производит сильную
стужу, иней и сосульки представляются его слюнями, а снежные облака — волосами.
Морозно, говорят крестьяне, — низенький старичок с длинной седой бородою; зимою
бегает он по полям и улицам и стучит: от его стука начинаются трескучие морозы и
оковываются реки льдами; если ударит он в угол избы, то непременно бревно
треснет...
Бог грозы, как небесный владыка, являющийся в бурях и вихрях, получил у славян
название Стрибога, которое впоследствии, по общему закону развития мифов,
выделилось в особое божество, верховного царя ветров. «Слово о полку Игореве»
говорит о Стрибоге как о деде ветров: «Се ветры, Стрибожи внуци, веют с моря
стрелами» (из дождевой тучи молниями). Слово стри означает: воздух, поветрие.
Другие названия, даваемые славянами богу ветров, были Погода и Похвист. В
областных говорах погода употребляется в смысле: громовой тучи, ветра, метели,
бури, дождливого или снежного времени; погодица — вьюга, метель, поводиться —
становиться ненастью. Похвист или Посвист — сложное из слова свист (завывание
бури) *.
* Сказки  выражаются о могучих  богатырях эпически:   «Засвистал молодецким
посвистом»,
93
Ветры сопутствуют и помогают богу-громовнику в его битвах с демонами и
пользуются его боевыми стрелами...
Дующие ветры рождают разнообразные музыкальные тоны в воздухе:   бурные порывы
их, раздаваясь в горных местностях и пещерах, производя сильные всплески волн и
шум потрясаемых деревьев, напоминали вой голодных зверей и дикие звуки
нестройной, оглушающей музыки и неистовых песен;   кроткое веяние легких
ветерков вызывает таинственный шепот листьев в лесах и рощах, мелодический
шелест зреющих нив и тихое рокотание вод — звуки, обаятельно действующие на душу
и погружающие в сладкую дремоту; врываясь в тесные ущелья скал, в скважины и
щели домов, ветры издают свист, напоминающий свирель или флейту. Оттого
встречаем тождественные выражения для веяния и музыки: от глагола дуть произошли
дух — ветер и дуда, дудка, дудеть;  гудок и гусли от гуду, гудеть — слово,
употребляемое   малоросами   для   обозначения   дующего   ветра; сравни: 
сопелка, сиповка от сопати, сопеть (шипеть), сиплый, свистелка от свистать...
Звуки так называемой духовой музыки производятся через вдувание воздуха в
инструмент устами играющего; мы видели, что самые ветры принимались за
дуновение, исходящее из открытых уст богов. Изображая олицетворения вихрей,
старинное искусство представляло их дующими в рога. Фантазия древнего человека,
сблизившая вой бури и свист ветров с пением и музыкой, в то же время уподобила
быстрый и прихотливый полет облаков и крутящихся вихрей бешеной пляске,
несущейся под звуки небесных хоров. Отсюда возникли разнообразные мифические
сказания о песнях, игре на музыкальных инструментах и пляске грозовых духов,
предание о воздушной арфе и верование в чародейную силу пения и музыки... Наши
сказки говорят о роге, в который если затрубить — сейчас явится столько
ратников, что против них не устоит никакая сила: воспоминание о победоносном
Перуне, явление которого возвещается звучною трубою грозовой бури...
Изобретателями музыкальных инструментов почитались боги, владыки гроз, вьюг и
ветров...
Все духи, в которых фантазия олицетворила грозу, вихри, метель, непогоду, все
эти сатиры, фавны, нимфы, сладкогласные сирены, эльфы, никсы, вилы, русалки и
ведьмы любят песни, музыку и пляски; музы, в первоначальном своем значении, были
не более как облачные певицы и танцовщицы. Волнение рек и моря русское предание
объясняет пляскою водяных. По мнению украинцев, когда заиграет-возбушуется море,
из его бездн выступают морские духи и поют песни, а люди приходят к берегам,
слушают их и сами научаются песням...
Мы указали, что с грозою издревле связывались представления о нечистой силе; как
в борьбе громовника с тучами усматривали поражаемых демонов, так по другому
поэтическому воззрению в плясках облаков и вихрей и в песнях бури давали участие
вместе с нимфами и ведьмами и дьяволу. Собираясь на лы-
94
сой горе (небе), ведьмы, колдуны и черти заводят непристойные пляски и песни.
Мысль о брачном союзе, в который вступают во время грозы молниеносные духи с
облачными женами, заставила видеть в этих сборищах свадебное торжество,
нецеломудренные игры и блудные связи ведьмы с дьяволами...
Могучие действия, проявляемые природой в бурях и грозе, были приданы и тем
чародейным музыкальным орудиям, которые на поэтическом языке древнего эпоса
служили их метафорическим представлением. Таковы сказочные гусли-самогуды,
которые сами играют, сами песни поют и которые, с одной стороны, согласно с
мифом об Орфее и, заставляют плясать не только зверей, но и самые неодушевленные
предметы — и леса, и горы, а с другой стороны, игрою своею напускают
непреодолимый сон, подобно тому как Вейнемейнен звуками своей кантелы усыпил
обитателей враждебной Похийолы12. Смысл предания тот, что песня бурных ветров,
животворя весною своим дыханием природу, приводит в дикую пляску дождевые
облака, представляемые то в образе разных животных, то в виде небесных гор и
лесов, волнует моря и реки, колеблет деревья и рушит скалы, а зимою, дыша
холодными вьюгами, насылает на ту же природу крепкий сон, запирает дожди и
сковывает льдами и землю, и воды. Гусли-самогуды, по свидетельству сказок,
хранятся у кощея, волка-самоглота (демонические олицетворения туч) или у черта.
Вместо этих гуслей народный эпос упоминает и чародейную дудку, получаемую от
дьявола или козла, и свисток, похищаемый у бабы-яги. Отправляется ли сказочный
герой добывать живую воду, моложавые яблоки, жар-птицу, золотогривого коня и
другие диковинки, он непременно сам или его конь, во время совершения подвига,
зацепит за протянутые струны, от чего пойдет по всему царству сильный звон и
грохот, пробуждается стража и спешит в погоню за похитителем: т. е. живая вода
дождя и разнообразные эмблемы творческих сил весны не иначе могут быть добыты,
как при торжественных песнях грозы... В Галиции и около Днестра и Прута
существует любопытное поверье, что если найти в дремучем бору зеленую иву,
которая не слыхала ни шума воды, ни крика петуха, и сделать из этого дерева
дудку, то выйдет дудка не простая: от ее звуков встанут из могил покойники и
запляшут самые ленивые и неповоротливые ноги. В этом поверье древние
метафорические выражения о славной трубе бога-громовника применены к
обыкновенной ивовой дудке: когда воцарится зима, окованная холодом туча носится
по небу, где не слышны более ни крик небесного петуха (гром), ни шум дождевых
потоков; с приходом же весны она превращается в громогласную трубу, при звуках
которой пробуждается от зимней смерти Перун, и вслед за его пробуждением
начинается неистовая пляска бурной грозы... На Украине ходит рассказ о черте,
который в виде куцего немчика, во фраке и шляпе, с тонкими козлиными ножками, с
острой бородкой и рогами, верхом на козле выезжает на майдан, наигрыва-
95
es на дудке казачка, а кругом его пляшут березы и липовые паи...
Мифические представления,  сочетавшиеся с пением,  музыкой и пляскою, дали им
священное значение и сделали их необходимою обстановкою языческих празднеств и
обрядов. Поклонники стихийных сил природы, древние племена старались в своих
религиозных церемониях символически выражать то же, •что совершалось на небе или
что желательно было усмотреть там в данное время. Подражая действиям небесных
богов, они думали, что творят им угодное, и с детскою наивностью верили, что
вызывают таким образом божественные силы на их творческие 0одвиги. Испрашивая,
например, дождя, славяне водили Додо-лу — деву, увенчанную травами и цветами, в
образе которой представлялась жаждущая плодотворного семени богиня Весна, и
обливали ее водою; представляя облака рыскающими стаями различных животных, они
сами наряжались в звериные шкуры и личины и бегали толпами по деревням и полям.
Точно так же небесная музыка и напевы грозы, танцы облачных дев и воздушных
духов представлялись звоном металлических  сосудов, ударами в бубны, звуками
дудок, волынок и других доступны:: старине  инструментов,  шумными кликами, 
песнями и дикою, быстро вертящеюся пляскою;  а заменою дождя, которым, как
небесным медом или вином, утоляют жажду грозовые духи, служили в древних обрядах
действительно опьяняющие напитки. Эти разгульные празднества, сопровождаемые
переряживанием, пьянством, песнями и плясками, совершались в честь благодатного
возврата весенних гроз, прогоняющих демонов зимы и несущих земле плодородие, или
с целью призыва бога-громовника во   время   бездождия   и   засухи.   Такая  
обстановка   языческих празднеств усвоила за ними название игрищ. В языке нашем
употребительны выражения:   сыграть песню (вместо:   пропеть), играть на
музыкальном инструменте, выражения, свидетельствующие за древнейшую связь
народных игрищ с этими обычными заявлениями веселья и радости. Песни доныне
составляют существенную   часть праздничных  обрядов,   совершаемых  при
солнечных поворотах, при встрече весны, завивании венков, прыганье через
зажженные костры и проч. Хоровод (коло), в котором песня сливается с
драматическим представлением, несомненно, наследован от глубокой старины.
Хороводы открываются с весною, когда небо вступает в брачное соитие с землею и
как бы зовет к тому же священному союзу и человека; именно эта идея любви и
следующего за нею брака есть главный мотив, развиваемый в хороводных
представлениях и песнях. Летописец, говоря о нравах славян-язычников, замечает: 
«Схожахуся на игрища, на плясанье, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съве-
щашеся». Свадебное торжество до сих пор сопровождается в народе многочисленными
обрядовыми песнями, и как бы ни были они подновлены или вовсе переделаны,
давность их происхождения не может быть отрицаема;  она засвидетельствована
пись-
96
мои Мономаха к Олегу1J и еще более подтверждается сохраненными в этих песнях
указаниями на похищение и куплю жен и на другие черты стародавнего быта...
Как ни были просты и несовершенны первые музыкальные орудия (дудка, свирель,
волынка, гусли), тем не менее они требовали некоторого упражнения, навыка,
ученья, и, конечно, в весьма раннее время образовался особенный класс
музыкантов, певцов, поэтов, — словом, людей вещих, которые хранили в своей
памяти эпические сказания старины, пели их под звуки гуслей и других
инструментов и играли главную роль в народных празднествах. Это были гусляры или
скоморохи; уже Феофи-лакт14 упоминает о трех славянских гуслярах, явившихся во
Фракию в конце VI века; о скоморохах упоминает Нестор, осуждая трубы и гусли...
По свидетельству памятников, скоморохи являлись на игрища с музыкою, наряжались
в маскарадные платья, пели, плясали, кривлялись и творили разные «глумы». Важное
значение гусляров и скоморохов у славян-язычников доказывается и участием их в
религиозных обрядах (на праздниках, свадьбах и поминках), и сильными нападками
на них христианского духовенства...
«Домострой» Сильвестра называет песни, пляски, скакание, гудение, бубны, трубы и
сопели делами богомерзкими; а «Стоглав» 15 вооружается против следующих явлений:
«В мирских свадьбах играют глумотворцы и арганники и смехотворцы тг-гу-сельники,
и бесовские песни поют... В троицкую субботу по селам и по погостам сходятся
мужи и жены на жальниках (кладбищах) и плачутся по гробом с великим кричаньем, и
егда начнут играти скоморохи, гудцы и прегудницы, они же от плача преставше
начнут скакати и плясати и в долони бити и песнн сотонинские пети». По этому
заявлению, собор постановил в обязанность священникам убеждать паству, чтобы «в
кое время родителей своих поминают, и они бы нищих поили и кормили по своей
силе, а скоморохом, гудцом и всяким глумцом запрещали и возбраняли» теми
бесовскими играми смущать православных. Точно так же высказывается Стоглавный
собор и против обычая сходиться в навечерии рождества и крещения и на ква-нов
день «творить глумы всякими плясаньми и гусльми». Приго-ворною грамотою Троицко-
Сергиева монастыря 1555 года было определено, чтобы монастырские крестьяне в
волостях скоморохов не держали; а «у которого сотского в его сотной выймут
скомороха или волхва или бабу-ворожею, и на том сотском и на его сотной на сте
человек взяти пени десять рублев денег, а скомороха или волхва или бабу-ворожею,
бив да ограбив, выбити из волости вон; а прохожих скоморохов в волость не
пущать». В наказах монастырским приказчикам XVII века предписывалось наблюдать;
чтобы крестьяне «в бесовские игры, в сопели и в гусли, и в гудки и в домры, и во
всякие игры не играли, и в домех у себя не держали». В 1636 году, по указу
патриарха Иасафа, дана была память поповскому старосте и тиуну16 наблюдать, что-
4 Древо жизни.
97
С'ы на праздники не было в Москве бесчинств; а то «вместо духовного торжества и
веселия восприимше игры и кощуны бесовские, повелевающе медведчиком и скомрахом
на улицах и на торжищах и на распутиях сатанинския игры творити и в бубны бити,
и в сурны ревети и руками плескати и плясати и иная неподобная деяти». Против
тех же обычаев предостерегает и царская окружная грамота 1648 года; она требует,
чтобы православные не призывали к себе скоморохов с домрами, сурнами, волынками
и всякими играми, чтобы медведей не водили и никаких бесовских див не творили и
по ночам на улицах и полях и во время свадеб песен не пели и не плясали, и в
ладони не били, и скоморошья платья и личин на себя не накладывали... А потому
воеводам предписывалось отбирать у всех музыкальные инструменты, ломать и жечь,
а тех, у кого они найдутся, Г?ить батогами и ссылать в украйные места. По
свидетельству Олеария17, еще прежде, при Михаиле Федоровиче, по распоряжению
патриарха, не только у скоморохов, но и вообще по домам были отобраны
музыкальные инструменты — пять возов — и публично сожжены, как орудие дьявола...
Такой строгий взгляд отчасти поддерживался самим характером старинного
скоморошества. Вызванное культом Перуна-оплодотворителя, насилующего облачных
дев и щедро рассыпающего семя дождя, оно не отличалось особенною скромностью и
требовало от плясок сладострастных движений. Эти «глумы», при грубости нравов
старого времени и разгуле праздничного похмелья, выражались в формах не всегда
грациозных и подчас бывали уже слишком откровенны, но они нравились неразвитой
толпе, а потому продолжали держаться и тогда, когда давным-давно была позабыта
та мифическая основа, на которой возникли эти нецеломудренные игрища. Желая
указать на «бес-студие», летописцы не находили лучшего, более наглядного
сравнения, как напоминание о скоморохах. Лишенные всякого покровительства
власти, преследуемые нареканиями духовенст-ЕЗ и правительственными
распоряжениями, скоморохи в XVI и XVII столетиях нередко подвергались обидам и
со стороны частных лиц и общин; их зазывали в дома и вместо оплаты за труд били
и отымали у них то, что успели они собрать, ходя по миру. В 1633 году подана
была царю Михаилу Федоровичу такая челобитная: «Бьют челом и являют твоего
государева боярина князя Ивана Ивановича Шуйского скоморохи: Павлушка Кондратьев
сын Зарубин, да Вторышка Михайлов, да Конашка Дементьев, га боярина ж князя
Дмитрия Михайловича Пожарского Федька Степанов сын Чечотка — твоего ж государева
села Дунилова ка приказного на Ондрея Михайлова сына Крюкова да на его людей. В
нынешнем, государь, году пришли мы в твое дворцовое село Дунилово для своего
промыслишку, и с ходьбы к нему Ондрею явились, и того ж, государь, числа он,
Ондрей, нас, сирот, зазвал к себе на двор и, зазвав, запер нас в баню и,
заперши, вымучил у нас, сирот, у Павлушки 7 рублев, а у Федьки
98
25 рублев, да Артюшкиных денег 5 рублев». Со своей стороны, скоморохи не
оставались в долгу; вечно праздные, наклонные г, бродячей жизни и вынуждаемые
шаткостью своего обществен ного положения искать поддержку в самих себе, они
собирались в артели и ходили по широкой Руси большими ватагами, напа дали по
дорогам на путников и проезжих и грабили.  «Да по дальним странам, — говорит
«Стоглав», — ходят скоморохи, со вокупяся ватагами многими до штидесяти и до
семидесяти и до ста человек, и по деревням у крестьян сильно едят и пиют, и из
клетей животы грабят, а по дорогам разбивают». Особенно привлекали скоморохов
сельские братчины18, где можно было вдоволь попировать и что-нибудь заработать
своей игрой, песнями и плясками;  потому в жалованных и уставных грамотах
различным сельским общинам встречаем положение:   «А скоморохом у них сильно не
играти»; запрещается и княжеским чиновникам давать им разрешение на участие в
деревенских пирах и братчинах.  В случае насильного прихода скоморохов
дозволялось выбивать их из сел и с братчин безнаказанно...
Строгость средневековых воззрений на искусство не могла удержаться, как скоро
стали проникать в общество более светлые идеи, какие несло к нам западное
образование. Еще при Алексее Михайловиче, в то самое время, когда запрещали
народные игрища, отбирали у скоморохов и жгли музыкальные инструменты, — на пиру
у царя «играл в органы немчин, и в сурну, и в трубы трубили, и в сурепки играли,
и по накрам, и по литаврам били»; при дворе представляются комедии, в
присутствии всей царской семьи, причем немцы и люди Матвеева играют на органах,
фиолах и танцуют. Преобразования Петра Великого нанесли окончательный удар
староверческому аскетизму; с ним закончились и протесты духовенства и
запретительные меры правительства против так называемых «бесовских действ» —
музыки и плясок, которые давно уже утратили для массы свое языческое освящение и
сделались не более как праздничным увеселением...
Блестящая яркими, великолепными красками, радуга должнч была особенно сильно
поражать поэтически настроенную фантазию первобытных народов... По различию
впечатлений, производимых ею на глаз, поэтическая фантазия древнего человека
сближала радугу с разнообразными предметами; но сближения свои постоянно
основывала на действительном сходстве форм и признаков.
а) Радуга — лук, дуга, арка. По мифическому представлению Древних индийцев,
радуга есть боевой лук Индры, с которого этот бог-громовержец пускает свои
молниеносные стрелы, поражая демонов тьмы (тучи)... В наших древнейших
памятниках она обозначается словом дуга. У нас оно употребляется для обозначения
части круга и упряжного снаряда, у сербов - - согну-ой для бочки доски;   дужка 
—  полукруглая рукоятка,  перо->сло (у  ведра,  корзины, посудины) и ключица,
соединяющая
4*
99
грудную кость с плечевою. Отсюда справедливо будет заключить, что слово дуга в
древнейший период языка было синонимическим луку (излучина — кривизна, лукоморье
— изгиб морского берега, лукавый — криводушный) и в отношении радуги имело
тождественное с ним значение... Наши предания дают Перуну, вместе с
молниеносными стрелами, и огненный лук; доселе уцелевшая в народе поговорка: «Ах
ты, радуга-дуга! ты убей мужика» — ясно намекает на древнейшее представление
радуги — Перуновым луком, с которого пускались смертоносные стрелы...
Не может быть сомнения, что слово pa-дуга есть сложное, н первая половина его
есть только характеристический эпитет, соединяемый с этою небесною дугою; в
областном говоре слово это произносится рай-дуга... Первая часть слова — ра, по
нашему мнению, стоит в родстве с санскр. коренным звуком р, заключающим в себе
понятие быстрого движения, равно прилагаемое н к свету, и к текущей воде, к бегу
коня и полету птицы... Отсюда понятно, что Ра, древнейшее имя Волги, означает
собственно: текучую воду, реку; сравни: сибирск. рагорок — холм, курган на
роднике, архангельское — рада — мокрое место в лесу...
Близкая связь радуги с дождем выразилась в следующем мифическом сказании, какое
существовало еще у римлян и какое можно услышать от поселян повсюду на Руси:
радуга берет или пьет из земных озер, рек и колодцев воду и потом, в виде дождя,
посылает ее обратно на землю. Малороссы говорят: «Веселка воду бере», т. е.
показалась радуга. Название веселка (весёлка, веселуха, висялуха) означает:
висящая (на воздухе). В Харьковской губ. рассказывают, что радуга есть труба,
одним концом касающаяся неба, а другим опущенная в какой-нибудь колодец... И в
наших деревнях и селах до сих пор слышатся такие причитания, обращенные к
радуге: «Радуга-дуга! Не давай (или: перебей) дождя; давай солнышко, давай
вёдрушко!», «Радуга-дуга! Наливайсь дождя» или: «Не пей нашу воду!» У западных
славян существует поверье, что вещица (ведьма) может украсть и спрятать радугу и
чрез то произвести засуху.
б)  Радуга — коромысло. На том же основании, на каком радуга уподоблялась дуге
или луку, уподобляли ее и коромыслу. На метафорическом языке загадок коромысло
изображается под видом дуги и изогнутого моста (то и другое представление
усваивалось и радуге):  «Два моря на дуге висят» (два ведра с водою на
коромысле), или:   «Промеж двух морей гнутый мостик лежит»...
в)  Радуга — змей. То же самое представление пьющего, вытягивающего воду насоса,
какое соединялось с радугой, присваи-ЕТЛОСЬ и туче. Свидетельства, сохранившиеся
в старинных толко-РЫХ словарях, подтверждают это до несомненности. Так в
«Толковании неудобь-познаваемым речам» (XIII в.) под словом смерч читаем такое
объяснение:  «пиавица, облак дъждевен, иже воду от море възимаеть, яко в губу, и
паки проливаеть на земля». То
100
лее толкование вошло и в словари Берынды1" и Зизания2 «Сморщ - - оболок, который
с неба спустившися, воду с морл смокчет»... Первоначальный источник предания
кроется в представлении молнии змеем, высасывающим дождевую воду из небесных
морей, озер, рек и колодцев (метафоры дождевых туч представление это, при
забвении коренного смысла древнего метафорического языка, понято было буквально,
как поглощение чудесным змеем земных вод, и совпало с идеею крутящегося смерча.
Далее, так как, с одной стороны, сама дожденосная туча, по древнеарийскому
воззрению, уподоблялась змею, а с другой стороны, и радуга своею формою наводила
на то же сближение ее с изгибающеюся небесною змеею, то отсюда возникло
представление о ней как о гигантском змее, пьющем моря, реки и озера,
дугообразный хвост которого блещет великолепными красками...
г)  Радуга — кольцо, головная повязка, пояс. Полукруглая форма   радуги  
заставляет   видеть  в   ней   кольцо,   обнимающее землю...
Роскошные, блестящие краски, которыми сияет радуга, заставили уподобить ее
драгоценному убору, в который наряжается божество неба...
д)  Радуга — мост.
Красавица царевна, принадлежащая к разряду облачных яимф, влюбляется в
прелестника Змея Горыныча (демонический тип громовника). Но сойтись им трудно:
их разделяет^широкая огненная река... Царевна ухитряется: она добывает волшебное
полотенце, бросила его — и в ту же минуту полотенце раскинулось и повисло через
реку высоким красивым мостом. Или по другому рассказу: скачет Иван-царевич от
бабы-яги, доезжает до огненной реки, махнул три раза платком в правую сторону —
и, откуда ни взялся, повис через реку дивный мост; переехал на другой берег,
махнул платком в левую сторону только два раза - - и остался мост тоненький-
тоненький! Бросилась баба-яга по мосту и как добралась до середины — мост
обломился, и она утонула в воде. То же волшебное действие придается сказками и
полотенцу: махнешь одним концом — явится мост, а махнешь другим — мост
пропадает...

СЛОВО

Дожденосные облака издревле представлялись небесными колодцами и реками.
Холодная зима, налагая на них свои оковы (точно так же, как налагает она льды на
земные источники),
101
запирала священные воды — и вместе с тем все кругом дряхлело, замирало, и земля
одевалась в снежный саван. Весною могу-чий Перун разбивал эти крепкие оковы
своим молотом и отверзал свободные пути дождевым потокам; омывая землю, они
возвращали ей силу плодородия, убирали ее роскошною зеленью и цветами и как бы
воскрешали от зимней смерти к новой счаст-.тивой жизни. Отсюда, во-первых,
явилось верование, что дождь, особенно весенний, дарует тем, кто им умывается,
силы, здоровье, красоту и чадородие; больным дают пить дождевую воду пак
лекарство или советуют в ней купаться. Отсюда же, во-вто-РЫХ, возник миф, общий
всем индоевропейским народам, о жи-иой воде, которая исцеляет раны, наделяет
крепостью, заставляет разрубленное тело срастаться и возвращает самую жизнь;
народные русские сказки называют ее также сильною или богатырскою водою, ибо она
напиток тех могучих богатырей, которые в сказочном эпосе заступают бога-
громовника. По древнему воззрению, Перун, как бог, проливающий дожди и чрез то
иссушающий тучи, пьет из небесных ключей живительную влагу. В этой кетафоре
дождя славянские сказки различают два отдельных представления: они говорят о
мертвой и живой воде — различие, не встречаемое в преданиях других родственных
народов. Мертвая вода называется иногда целющею, и этот последний эпитет
понятнее и общедоступнее выражает соединяемое с нею значение: мертвая или
целющая вода заживляет нанесенные раны, сращает вместе рассеченные члены
мертвого тела, но еще i:e воскрешает его; она исцеляет труп, т. е. делает его
целым, но оставляет бездыханным, мертвым, пока окропление живою (или живучею)
водою не возвратит ему жизнь. В сказаниях народного опоса убитых героев сначала
окропляют мертвою водою, а потом живою, — так как и в самой природе первые
дожди, сгоняя льды и снега, просеченные лучами весеннего солнца, как бы
стягивают рассеченные члены матери-земли, а следующие за ними дают ей зелень и
цветы. По свидетельству сказок, живую и мертвую воду приносят олицетворенные
силы летних гроз: Вихрь, Гром и Град — или вещие птицы, в образе которых
фантазия воплощала те же самые явления: ворон, сокол, орел и голубь. Кто выпьет
живой или богатырской воды, у того тотчас прибывает сила великая: только отведав
такой чудодейственной воды, русский богатырь может поднять меч-кладенец (молнию)
и поразить змея, т. е. бог-громовник только тогда побеждает демона-тучу, когда
упьется дождем... Падение дождей из туч, озаряемых пламенем грозы, заставило
уподобить небесные водоемы огненным рекам и кипучим источникам. Сверх того,
живая вода исцеляет слепоту, возвращает зрение, т. е. пролившийся дождь
проясняет небо и выводит из-за темных облаков и туманов всемирный глаз —
солнце... Живая вода — то же, что бессмертный напиток: санскр. амрита, греч.
амброзия, или нектар. Вкушая амриту (амброзию) и нектар, боги делались
бессмертными, вечно юными, непричастными болезням; в битвах светлых духов с де-
102

ионами (асуров с дэвами) те из пораженных, которых воодушевляла амрита,
восставали с новыми силами. По древнегреческому верованию, в теле и жилах богов,
вместо крови, текла эта бессмертная влага (ихор), и наоборот, дождь
метафорически назывался кровью небесных богов и богинь.
Древнейший язык, давая названия предметам по их признакам, сблизил и отождествил
все, что только напоминало текучие струи влажной стихии; поэтому не только вода,
но и кз-локо, моча, сок дерева, растительное масло и общеупотребительные напитки
(мед, пиво, вино) дали метафорические выражения для дождя... Шумное проявление
небесных гроз арийцы сравнивали с действием, производимым на человека
опьянением; ка;с человек, упившийся вином или медом, делается склонным к ссорам,
брани и дракам, так боги и демоны, являющиеся в дож-деносных тучах, опьяненные
амритою, отличаются буйством и стремительностью на битвы; в завывании бури и
раскатах грома слышались их враждебные споры и воинственные клики. Народный эпос
любит уподоблять битвы не только грозе, но и приготовлению пива и пиршеству, на
котором сражающиеся ратники допьяна упиваются вражьей кровью...
«Слово о полку Игореве» сравнивает битву со свадебным пиром: «Тут кровавого вина
недостало, тут пир докончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за
землю Русскую». То же сравнение допускается и великорусскими песнями: умирает в
поле от тяжких ран удал добрый молодец и наказывает своему коню:
Ты скажи моей молодой жене, Что женился я на другой жене, Что за ней я взял поле
чистое, Нас сосватала сабля острая, Положила спать калена стрела!
Или: ворочается домой молодец, весь израненный, сам шатается -- на тугой лук
опирается. Встречает его родная мать: «Ах ты, чадо мое! зачем так напиваешься,
до сырой земли приклоняешься?» Отвечает добрый молодец: «Я не сам напился;
напоил меня турецкий султан тремя пойлами!» Эти пойла — кровавые раны от сабли
острой, от копья меткого, от пули свинцовой. Еще в одной песне девица, над
которою насмеялся неверный любовник, грозит ему: «Я из крови из твоей пиво пьяно
наварю!..» Итак, пиво и вино принимались за поэтические метафоры крови.
Любопытны свидетельства языка, указывающие на уподобление грозы и ненастья
приготовлению хмельных напитков: области, замоложаветь употребляется в смысле:
захмелеть, опьянеть, а моложить применяется к погоде и значит: затягиваться небу
тучами, делаться пасмурным; моложный — туманный, серый; средний глагол
замолаживает, замолодило — становится или стало облачно, пасмурно, а
действительная форма закола-живать, замолодить — делать так, чтобы напиток
заиграл, запенился («замолодить пиво»)...
103
Если, с одной стороны, в шуме ветров и раскатах грома чудились древнему человеку
звуки божественных глаголов, то, с /.ругой стороны, он собственный свой говор
обозначал выражениями, близкими к картинным описаниям грозы. Слово чело-неческое
вылетает из-за гооодьбы зубов, как быстрая птичка, и уязвляет ненавистных
врагов, как острая стрела; почему Гомер дает ему эпитет крылатого. Оно льется,
как водный поток, и блестит, как небесный свет: речь и река происходят от одного
иорня; мы говорим: течение речи, плавная (от глагола плыть) речь; русское баять
имеет при себе в прочих индоевропейских языках родственные слова с значением
света; припомним выражения: красно говорить, красная речь. Под влиянием таких
воззрений слову человеческому была присвоена та же всемогущая сила, какою
обладают сближаемые с ним божественные стихии. И это до очевидности
засвидетельствовано и преданиями, и языком, который понятия: говорить, мыслить,
думать, ведать, петь, чародействовать, заклинать и лечить (прогонять нечистую
силу болезней вещим словом и чарами) обозначает речениями лингвистически
тождественными.
В малороссийском наречии гадать — думать; в старинном толковнике неудобь-
познаваемым речам гадание объясняется: «съкръвен глагол» — сокровенное,
таинственное изречение, загадка и вместе ворожба; гадать — ворожить.
Бая(и)тъ — говорить, рассказывать, байка — сказка, баюн (баюкон) — говорун,
сказочник, краснобай, прибаутка, баюкать (байкатъ) — укачивать ребенка под
песню, обаять (обаитъ, обаи-сатъ) — обольстить, обворожить; старин, обавник
(обаянник) — чародей, напускатель «обаяния»... Этими выражениями объясняется и
боян «Слова о полку Игореве» — певец, чародей. От глагола ба-ять происходит
балий, слово, объясняемое в «Азбуковнике» : чаровник, ворожея...
Слова вещать и ведать (ведети) одного происхождения, что доселе очевидно из
сложных: по-ведатъ, no-вещать, по-веститъ, имеющих тождественное значение....
Если станем рассматривать слова, образовавшиеся у славян от корня вед (вет, вит,
вещ), то увидим, что они заключают в себе понятия предвидения, прорицаний,
сверхъестественного знания, волшебства, врачевания и суда - - понятия, тесная
связь которых объясняется из древнейших представлений арийского племени. Вече
(вечатъ вместо вещать) — народное собрание, суд; вещба употреблялось не только в
смысле чарования и поэзии, но имело еще юридический смысл... Старонемецкий язык
называет судей и поэтов одними i менами творцов, изобретателей, что напоминает
наше выражение: творить суд и правду... Ведун и ведьма имеют еще другую форму:
вещун и вещунья (вещица) — колдун и колдунья — а таким образом являются
однозначительными со словами пророк и прорицатель (от реку); пред-вещатъ —
предсказывать, еития (ведий), вещий — мудрый, проницательный, хитрый, знающий
чары. У Всеслава, рожденного от волхования и обращав-
104
иегося в различных животных, вещая душа была в теле... Этим хятетом наделен в
«Слове о полку Игореве» певец Боян; персты его также названы вещими: «своя вещиа
персты на живая струны вскладаше; они же сами князем славу рокотаху»; дивная
песнь его носилась соловьем в дубравах, сизым орлом под облаками и серым волком
по земле, т. е. представлялась в тех лее метафорических образах, в каких
изображалось небесное пение, заводимое бурными, грозовыми тучами. Птицы и
животные, давшие свои образы для олицетворения ветров, грома и туч, удерживают в
народном эпосе название вещих: вещий конь-бурка, вещий ворон, зло-вещий филин, и
проч. По прямым указаниям «Слова о полку Игореве», Боян был певец, слагатель
песен и вместе музыкант, подобно позднейшим бандуристам, кобзарям и гуслярам,
которые ходили по селам и на торжищах и праздничных играх распевали народные
думы под звуки музыкального инструмента. Таким образом, с понятием слова
человеческого нераздельны представления поэзии, пения и музыки, которым
древность придавала могучее, чародейное значение...
Оговорить — напустить на кого-нибудь болезнь недобрыми или не в пору сказанными
словами; оговор — напущенная болезнь, заговор — заклятие. Точно так же от
глагола реку (речь): речить — заговаривать, колдовать и сложные с предлогами:
вв-речье — заговариванье, нашептыванье, урёки, уроки, сурок (осурочить,
изурочитъ) — сглаз, насланная болезнь, врёк — болезнь, несчастье, приключившиеся
человеку или скотине от чужих слов, от недоброй похвалы. В Архангельской губ. о
недуге, происшедшем от неизвестной причины, говорят: уроки взяли; тот же смысл
соединяют и со словом нарок, как видно из клятвы: «Нарок бы тя изнырял!» От того
же корня: пророк и рок, речения, связывающие со словом человеческим силу
предвещаний и могущество всерешающей Судьбы (суда божьего); сравни: осуда —
сглаживанье, осудить — сглазить. Оголцитъ (оголо-сить) — наслать болезнь
оговором или сглазом; от зыкать, зы-чатъ (звучать) происходят: бзык —
сглаживанье, озычать — сглазить, равно как озёва — порча, озеватъ — испортить от
зев — рот (зевать — раскрывать рот и шуметь, кричать); озёп — болезнь с испугу
или сглазу, озёпатъ — сглазить от зепатъ — кричать...
Как вещее слово поэтов (язык богов), по мнению древнего народа, заключало в себе
сверхъестественные, чародейные свой-'ва, то молитва-мантра * еще в эпоху «Вед»
переходит в закля-е или заговор, т. е. в такое могучее, исполненное неотразимой
мы воззвание, которому сами боги не в состоянии воспротивься и отказать. Вместе
с этим рождается убеждение, что замятие своими заповедными верно произнесенными
формулами ясет творить то же, что творят небесные владыки. С течением емени
священные гимны мало-помалу теряют первоначальные !Рты мантры и не столько
прославляют и молят богов, сколько
105
требуют от них (заклинают) исполнить желанное человеку. Вд-щие жены и знахари
позднейшей эпохи, утратив непосредственную связь с языческой стариною, всю
сущность дела полагают в могуществе чародейного слова и сопутствующих ему
обрядов...
Прибегая к обожествленным светилам и стихиям, испрашивая у них даров счастья и
защиты от всяких бед. древний чело век отдавал себя под их священный покров, что
выражается в заговорах следующими формулами: «Пойду я в чистое поле — под
красное солнце, под светел месяц, под частые звезды, под полётные облака; стану
я в чистом поле на ровное место, облаками облачуся, небесами покроюся, на главу
свою кладу крас ное солнце, подпояшусь светлыми зорями, обтычуся частыми
звездами, что вострыми стрелами — от всякого злого недуга» или: «Умываюсь росою,
утираюсь (т. е. осушусь) солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми
звездами»...
Когда древние молебные воззвания перешли в заклятия, чародейная сила их была
признана именно за тем поэтический! словом, за теми пластическими выражениями,
которые исстари почитались за внушение самих богов, за их священное откровение 
вещим   избранникам:   прорицателям   и   поэтам.   Заговоры обыкновенно  
заканчиваются   этими   формулами:    «Слово   кое крепко!»,  «Слово мое не
прейдет во век!»,  «Будьте мои слова крепки и лепки, тверже камня, лепче клею и
серы, сольчей соли, вострей меча-самосека, крепче булата;  что задумано, то
исполнится!», «Сие слово есть утверждение и укрепление, им же утверждается и
укрепляется и замыкается... и ничем '— ни воздухом, ни бурею, ни водою дело сие
не отмыкается». Старинная метафора уподобила губы и зубы замку, а язык — ключу
на том основании, что тайная мысль человека до тех пор сокрыта, заперта, пока не
будет высказана языком; язык, следовательно, — ключ, отпирающий тайник души
человеческой. По народной пословице:   «Губы да зубы — два запора». Метафора эта
нашла для себя знаменательное применение в заговорах;  чтобы указать на
крепость, нерушимость их заповедного слова, употребляются   следующие  
выражения:    «Голова   моя   —   коробея,   а язык — замок», «Тем моим словам
губы да зубы — замок, язык мой — ключ; и брошу я ключ в море, останься замок в
роте» или:  «Мои уста — замок, мой язык — ключ: ключом замкну, ключом запру,
замок в море спущу, а ключ на небеса заброшу», «Замыкаю свои словеса замками,
бросаю ключи под бел-горюч камень-алатырь; а как у замков смычи крепки, так мои
словеса метки», «Ключ моим словам в небесной высоте, а замок в морской глубине —
на рыбе-ките, и никому эту кит-рыбу не добыть и замок не отпереть окроме меня; а
кто эту рыбу добудет и замок мой отопрет, да будет яко древо, палимое молнией», 
«Замкну аз за тридевять замков, выну из тридевять замков тридевять ключей, кину
те ключи в чистое море-океан; и выйдет из того моря щука златоперая, чешуя
медная, и проглотит триде-
106
ть моих ключей, и сойдет в глубину морскую. И никому той туки не поймать, и
тридевять ключей не сыскать, и замков не отпирать, и меня не испортить». Эти
выражения дают закля-тяю силу великую; преодолеть ее, уничтожить заклятие так же
.рудно и невозможно, как отпереть замок, ключ от которого закинут в море, или
отпереть замок, заброшенный в океан, ключом, закинутым в небеса: «Ключ в небе,
замок в море!» Если мы прибавим, что та метафора ключа употреблялась для
означения молнии, отпирающей облачные скалы (камень-алатырь), что ходячие по
небу тучи уподоблялись рыбам, плавающим в воздушном океан-море, то поймем всю
мистическую важность указанных изречений. Как язык есть ключ к тайнам души, так
молния  —  огненный язык  бога-громовника  —  есть ключ,  с  помощью которого
отмыкаются уста Перуновы и раздается  его громовое слово. Таким образом на
освящение и утверждение заклятия  призывался  громовник;   скрепленный  его 
небесным ключом, заговор получал неодолимую твердость:   «Мой заговор крепок,
как камень-алатырь!»,  «Кто камень-алатырь изгложет, тот мой заговор
превозможет!» или:  «Тем моим словам небо — ключ, земля — замок отныне и до
веку!», т. е. одна только божественная  сила,  которая может  изгрызть облачную
скалу  и которая весною отпирает недра земли, замкнутые зимним холодом, — сила
неба с его весенними грозами в состоянии превозмочь заговор.
Могущество заговорного слова безгранично: оно может управлять стихиями, вызывать
громы, бурю, дожди, град и задерживать их, творить урожаи и бесплодие, умножать
богатство, плодить стада и истреблять их чумною заразою, даровать человеку
счастье, здоровье, успех в промыслах и подвергать его бедствиям, прогонять от
хворого болезни и насылать их на здорового, зажигать в сердце девицы и юноши
любовь или охлаждать пыл взаимной страсти, пробуждать в судьях и начальниках
чувства милосердия, кротости или ожесточения и злобы, давать оружию меткость и
делать воина неуязвимым ни пулями, ни стрелами, ни мечом, заживлять раны,
останавливать кровь, превращать людей в животных, деревья и камни, короче
сказать: слово это может творит чудеса, подчиняя воле заклинателя благотворные и
зловредные влияния всей обожествленной природы...
Руны и чародейные песни, по германским преданиям, все-
ильны: они могут и умертвить, и охранить от смерти, и даже
мкресить, делать больными и здоровыми, заживлять раны, ос-
анавливать кровь, наводить сон, гасить пламя пожара, смирять
етры и взволнованное море, насылать бури, дождь и град, раз-
>1вать цепи, ломать запоры и скреплять наложенные узы, раз-
'зать и вновь запирать горы, доставать из недр земных сокро-
[Ща, делать оружие крепким и слабым, наводить и изгонять
Ь1х духов, связывать уста зверей, руки и ноги воров, вызывать
5 могил мертвых, вправлять вывихи — все это не более как ме-
107
тафорические выражения, издревле служившие для обозначения небесных явлений, но
впоследствии понятые буквально и приме кенные к обыкновенному быту человека. Как
вой зимних вьюг мертвит и усыпляет природу  и как оживляют-пробуждают ее звуки
весенней грозы, так ту же силу получила и человеческая песня;  как шумная гроза
проливает кровь-дождь и как вихри, рассекая облака, останавливают дождевые
потоки, так и вещее слово может то растравлять раны, то заживлять их и
останавливать текущую кровь;  «потушить пожар» значит:  погасить пламя грозы в
дождевых ливнях;   «разорвать цепи»  и  «отворить крепкие запоры» — разбить те
оковы, которые налагает суровое дыхание зимы на тучи, воды и землю;  «отпирать
горы и добывать  клады»   —  отпирать  облачные скалы ключом-молнией  и выводить
из-за них золотое сокровище солнечных лучей;   «вызывать мертвецов»  — 
пробуждать грозовых духов, спящих во время зимы мертвым сном в гробах-тучах.
Представление туч демонами, дождевых облаков дойными коровами и другими
животными, молний оружием, грозы битвою и любовным союзом, дождя всеоживляющею
водою породило убеждение, что вещее слово может распоряжаться нечистою силою,
умножать стада, управлять битвами, возбуждать любовь или ненависть, исцелять от
болезней и насылать кедуги-поветрие! Уподобление, аналогия играют поэтому в
заговорах самую широкую роль;  в наиболее загадочных и наиболее богатых
мифическими чертами заговорах проводится   параллель  между  небесными 
явлениями  природы и теми нуждами заклинателя,  которые заставляют его прибегать
к вещему слову:  как потухает кровавая заря на небе, так да остановится льющаяся
из раны кровь; как не могут устоять демоны против громовых стрел и палицы
Перуна, так да бежит неприятель от оружия ратника и т. д. Хотя в настоящее время
параллель эта не везде осязательна и иные заклятия, по-видимому, не имеют
никакого отношения к стихийным божествам, но это, во-первых, потому, что мы
утратили понимание старинного метафорического языка и за общепринятым значением
слов не сознаем их переносного смысла, а во-вторых, потому, что самые заговоры
донеслись до нас значительно искаженными и нередко в жалких, искалеченных
обломках...
Итак, по глубокому убеждению первобытных племен, слово человеческое обладало
чародейною силою: на этой основе возросло верование, доселе живущее у всех
индоевропейских народов, что слово доброго пожелания и приветствий (здравиц, т.
е. пожеланий здоровья при встрече и на пиру при «заздравных» кубках) призывает
на того, кому оно высказывается, счастье, довольство, крепость тела и успех в
делах; наоборот, слово проклятия или злого пожелания влечет за собою гибель,
болезни и разные беды...
У нас верили в старину, что бывают счастливые и несчастные часы, и доселе
существует поговорка: «В добрый час сказать, в худой помолчать»; рассказывая о
каком-нибудь несча-
108
стли или упоминая о нечистом духе, простолюдины спешат прибавить: «Не тут (не
при нас) будь сказано!» Таким образом, верование в могущество слова сливается с
верою в Судьбу, которая определяет людские доли, смотря по тому, в какой кто час
на свет народился: в счастливый или бесталанный. И на Руси, и у других славян
уцелело много старинных клятв, любопытных по своему эпическому складу и
указаниям на древние мифические представления, все они состоят в призывании на
недруга карающей руки божества, тяжелых болезней и всевозможных бедствий: «О,
чтоб тебя язвило! (пятнало или стреляло)», «Благое тебя побери!» (благой —
безумный; смысл того: «Чтобы ты с ума сошел!», «Колом тебя в зешпо!» (намек на
осиновый кол, которым прибивают умерших колдунов и ведьм)...
Злое, неосторожно сказанное в сердцах слово, хотя бы без всякого желания, чтоб
оно сбылося, по народному поверью, никогда не остается без худых последствий.
«Чтобы тебя буйным ветром унесло!» — говорит в сказке красная девица, не
добудившись своего милого, — и в ту же минуту подхватило его вихрем и унесло
далеко-далеко в безвестные страны...
На могущество слова опиралась и древняя, языческая присяга (в старинных
памятниках рога и клятва), потому что она состояла в торжественном призывании на
свою голову различных казней — в случае, если произносимый человеком обет будет
нарушен или если даваемое им показание ложно. Договор Игоря с греками был
скреплен этими словами: «Да не имуть (нарушители мира) помощи от Бога, ни от
Перуна, да не ущи-тяться щиты своими и да посечени будут мечи своими, от стрел и
от иного оружия своего, да будут раби в вьсь век будущий»... Доселе обращающиеся
в народе божбы и клятвы указывают на то же: «Душа вон!», «Лопни мои глаза
(ослепнуть мне!), колп говорю неправду!», «Сейчас сквозь землю провалиться!», «С
места не сойти!»...

ЯРИЛО

Небесная гроза, с ее бурными вихрями и дождевыми ливнями, обожалась литовско-
славянским племенем в образе Перуна, память о котором до сих пор живо
сохраняется у белорусов и литовцев. Белорусы представляют его статным, высокого
роста, 3 черными волосами и длинной золотой бородою:  восседая на пламенной
колеснице, он разъезжает по небу, вооруженный лу-ом и стрелами, и разит
нечестивых;  а литовцы еще помнят о эвяти силах Перкуна и тридевяти его
названиях. Как божество, посылающее дожди, Перун явился творцом земных урожаев,
109
подателем пищи, установителем и покровителем земледелия. Земля, по народному
русскому поверью, не растворяется (не открывает своих недр на рождение злаков)
до первого весеннего грома, т. е. до выезда на небо Перуна в его громовой
колеснице (облаке); с этим поверьем согласуется другое, что весенние ветры,
дующие из ясени, разбивают почку деревьев; следовательно, и деревья начинают
распускаться только с пробуждением бога-громовника, в свите которого шествуют
весенние ветры, пригоняющие дождевые облака. Поэтому дождь называется
крестьянами кормилец, и при накрапывании первого весеннего дождя к нему
обращаются с таким окликом:
Поливай, дождь! На бабину рожь, На дедову пшеницу, На девкин лен Поливай ведром.
Дождь, дождь! припусти, Посильней, поскорей, Нас ребят обогрей.
Когда раздастся удар первого грома — все одешат умыться водою, которая в это
время молодит и красит лицо, дает здоровье и счастье; ту же чудесную силу
приписывают и дождю, и девицы при первой весенней грозе умываются им или водою с
серебра и золота и утираются чем-нибудь красным: серебро и золото — эмблемы
блестящих лучей летнего солнца или золотистых молний, а вода — эмблема дождя,
который обновляет (молодит) землю, украшает ее зеленью и цветами и водворяет на
ней общее довольство. Об этом обыкновении упоминает и царская грамота 1648 года:
«И в громкое громление на реках и в озерах купаются, чают себе от того здравия,
и с серебра умываются». И по преданиям других народов, богу-громовнику
приписывали дары земного плодородия, его молили орошать пашни и давать рост и
зрелость нивам...
В искусстве возделывать землю плугом арийские племена видели божественное
изобретение, и самая летняя гроза изобра жалась в поэтической картине
вспахиванья облачного неба гро-моносным Перуном. Так как, по другому воззрению,
та же гроза уподоблялась битве, то, сближая оба эти представления, народная
фантазия допускает сравнение битвы с возделыванием пашни. «Черна земля, —
говорит «Слово о полку Игореве», — под копыты костьми была посеяна, а кровию
польяна; тугою взы-доша по Русской земли»; сравни с народною песнею: «За славною
за речкою Утвою распахана была пашенка яровая; не плугом была пахана, не сохою,
а вострыми мурзавецкими копьями; не бороною была взборонована, а коневыми
резвыми ногами; не рожью была посеяна, не пшеницею — казачьими буйными головами;
не сильными дождями полита — казачьими горючими слезами». Такие поэтические
сравнения возникали под непосредственным влиянием языка, который понятия грозы,
битвы и оранья выражал родственными звуками, так как со
110
всеми ими нераздельна одна и та же мысль о разящем острие и наносимой ране:
орать — «резать» землю плугом, ратай — пахарь и рать, ратник; пахать доселе
сохраняет древнейшее значение «резать», например, пахать хлеб, мясо...
Значение Ярила вполне объясняется из самого его  имени и сохранившихся о нем
преданий. Корень яр совмещает в себе понятия: а) весеннего света и теплоты, б)
юной, стремительной, до неистовства возбужденной силы, в) любовной страсти,
похотливости и плодородия:  понятия, неразлучные с представлениями весны и ее
грозовых явлений. У карпатских горцев яръ — весна, т. е. ясное и теплое время
года, ярецъ — май; костромск. яр — жар, пыль («Как горела деревня, такой был яр
на улице, что  подступиться  невмочь!»)...  Яроводъе   —   высокая,  
стремительно текущая вода весеннего разлива рек;   яр —  быстрина реки и
размоина от весенней^ воды; яро — сильно, шибко, скоро, яровый (яроватый) —
скорый, нетерпеливый, готовый на дело, яровистый — бойкий, ярый (ярный) —
сердитый, вспыльчивый, раздражительный, сильный, разъяренный — страшно
раздраженный,  неукротимый.  Внутренние  движения   души  своей древний человек
не иначе мог выразить, как через посредство тех уподоблений, какие предлагала
ему внешняя, видимая природа,  и  так  называемые  отвлеченные  понятия 
первоначально носили на себе материальный отпечаток; это и теперь слышится в
выражениях:  пылкая, пламенная, горячая любовь, теплое чувство, разгорячиться,
вскипеть, вспылить (от пыл — пламя) — прийти в гнев, разжечь в ком ненависть,
желание мести, опала — царский гнев,  пожигающий,  словно  огонь,  и  проч. 
Яро-еатъ -- кипеть и обрабатывать поля под весенние посевы; яро-вина (яровинка)
— весною посеянный (яровой) хлеб, ярица — пшеница, яровик, яровище — поле,
засеянное яровым хлебом. Ярость — гнев и похоть, ярун   — похотливый, no-ярый —
пристрастный к чему-нибудь («он пояр до вина, до женщин), яриться — чувствовать
похоть. Те же самые значения соединяются, как увидим ниже, и с корнем буй,
синомическим речению яр. Воспоминание  об Яриле  живее  сохранилось  в 
Белоруссии, где  его  представляют  молодым,  красивым  и,  подобно  Одину,
разъезжающим на белом коне и в белой мантии; на голове у него ьенок из  весенних
полевых цветов, в левой руке  держит  он горсть  ржаных   колосьев,   ноги  
босые.   В  честь  его   белорусы празднуют время первых посевов (в конце
апреля), для чего собираются по селам девушки и, избрав из себя одну, одевают ее
точно так, как представляется народному воображению Ярило, и сажают на белого
коня. Вокруг избранной длинною вереницею ввивается хоровод;  на всех участницах
игрища должны быть ;енки из свежих цветов. Если время бывает теплое и ясное, то
эбряд этот совершается в чистом поле — на засеянных нивах, в рисутствии 
стариков.   Хоровод  возглашает  песню,  в  которой ^спеваются благия деяния
старинного бога, как он ходит по све-ГУ> растит рожь на нивах и дарует людям
чадородие. Там, где
ill
ступал старинный бог своими босыми ногами, тотчас вырастала густая рожь, а куда
обращались его взоры — там цвели колосья... В народных сказках красавица богиня
Весна, выступая в свой брачный путь — к ожидающему ее жениху, наполняет воздух
благовонием, а под стопами ее вырастают прекрасные цветы. В деревнях весенний
праздник Ярилы перешел в чествование Юрьева дня; собственно же под именем
Ярилова праздника известны были здесь и удерживались весьма долгое время те
игрища, которые древле совпадали с периодом удаления летнего солнца на зиму.
Тогда совершался знаменательный обряд похорон Ярила. Этим обрядом выражалась
мысль о грядущем, после летнего солнцеворота, замирании плодотворящей силы
природы, о приближающемся царстве зимы, когда земля и тучи замыкаются морозами,
гром перестает греметь, молния — блистать, дождь — изливаться на поля и сады.
Обрядовая обстановка, с какою праздновали Ярилу в разных местностях, указывает
на тесную связь его с летними грозами, на тождественность его с дождящим
Перуном: опьянение вином, как символом бессмертного напитка богов (дождя),
бешеные пляски, сладострастные жесты и бесстудные песни (символы небесных оргий
облачных дев и грозовых духов) напоминали древние вакханалии... В Воронежской
губ. лицо, избранное представлять Ярила, убиралось цветами и обвешивалось
бубенчиками и колокольчиками, в руки ему давали колотушку_, и самое шествие его
было сопровождаемо стуком в барабан или лукошко; потому что звон и стук были
метафорами грома, а колотушка — орудием, которым бог-громовник производит
небесный грохот. У других славян Ярило известен был под именем Яровита (вит —
окончание, корень — яр), которого старинные хроники сравнивают с Марсом; Марс же
первоначально — громовник, поражающий демонов, а потом — бог войны. Как небесный
воитель (бог яростный — гневный), Яровит представлялся с бранным щитом; но
вместе с тем он был и творец всякого плодородия. От его лица жрец произносил
следующие слова при священном обряде: «Я бог твой, я тот, который одевает поля
муравою и леса листьями; в моей власти плоды нив и деревьев, приплод стад и все,
что служит на пользу человека. Все это дарую я чтущим меня и отнимаю у тех,
которые отвращаются от меня»...
Поклонение Ярилу и буйные, нецеломудренные игрища, возникшие под влиянием этого
поклонения, — все, в чем воображению язычника наглядно сказывалось священное
торжество жизни над смертью (весны над зимою), для христианских моралистов были
«действа» нечистые, проклятые и бесовские; против них постоянно раздавался
протест духовенства. Несмотря на то, стародавний обычай не скоро уступил
назиданиям проповедников; до позднейшего времени на Яриловом празднестве
допускались свободные объяснения в любви, поцелуи и объятия, и матери охотно
посылали своих дочерей поневеститься на игрищах...
112
Чувство взаимного влечения юноши и девицы, чувство любви, ведущей к брачному
союзу, издревле выражалось под мета-форическими образами грозы, связующей отца-
небо с матерью землею. На эпическом языке народных песен любовь прям-называется
горючею («горюча любовь на свете»); об ней поется:
Не огонь горит, не смола кипит,
А горит-кипит ретиво сердце по красной девице.
Любовь — не пожар, выражается пословица, а загорится — не потушишь. Говорят: 
«Лучше семь раз гореть (т. е. быть холостым, томиться любовью), чем один
овдоветь». В том же значении слово «гореть» употребляется в замечательной
народной игре, известной под именем горелок. Горелки начинаются с наступлением
весны, с Светлой недели, когда славилась богиня Лада, покровительница браков и
чадородия, когда самая природа вступает в свой благодатный союз с богом-
громовником и земля принимается за свой род. Очевидно, игре этой принадлежит
глубокая древность. Холостые парни и девицы устанавливаются пара ми в длинный
ряд, а один из молодцев, которому по жребию достается гореть, становится впереди
всех и произносит:  «Горю, горю пень!»  —  «Чего ты горишь?» — спрашивает
девичий голос. «Красной девицы хочу». — «Какой?» — «Тебя, молодой!» При этих
словах одна пара разбегается в разные стороны, стараясь снова сойтиться друг с
дружкою и схватиться руками; а который горел — тот бросается ловить себе
подругу. Если ему удастся поймать девушку прежде, чем она сойдется с своей
парою, то они становятся в ряд, а оставшийся одиноким заступает его место; если
же не удастся поймать, то он продолжает гоняться за другими парами, которые,
после тех же вопросов и ответов, бегают по очереди. Погоня за девицами, ловля,
захват их указывают на старинные умычки жен; юноша, волнуемый страстными
желаниями,   добивающийся   невесты,   уподобляется   горящему пню, а самая игра
в разных областных изречиях слывет: огарыши, огорелыш, опрел (от преть),
малорус, гори-дуб и гори-пень. Есть еще другая игра, значение которой
тождественно с горелками;  девица садится в стороне и причитывает:   «Горю, горю
на камушке; кто меня любит, тот сменит» (или:  «Кто милее всех, тот меня
выкупит»). Из толпы играющих выходит парень, берет ее за руки, приподымает и
целует; потом садится на ее место и произносит те же слева: его выкупает одна из
девиц и так далее.
Заговоры на любовь называются присушками, а на утрату этого чувства — отсушками
или остудою (от стыть, студить, студеный, стужа, остуда — нелюбовь, ненависть,
постылый — немилый; сравни: охладеть в любви). Для того чтобы уничтожить в ком-
нибудь любовь, надобно погасить в нем пыл страсти, охладить внутренний сердечный
жар... Заговоры на любовь или присушки состоят из заклинаний, обращенных к
божественным стихиям весенних гроз: к небесному пламени молний и разду-
113
гающим его ветрам. Приведем несколько любопытных примеров :
«На море на кияне (в небе)... стояла гробница (туча), в той гробнице лежала
девица (молния, богиня-громовница). (Имярек!) Встань-пробудись, в цветное платье
нарядись, бери кремень и ог-пиво, зажигай свое сердце ретиво по (имя) и дайся по
нем в тоску и печаль».
«Встану я и пойду в чистое поле. Навстречу мне Огонь и Полымя и буен Ветер.
Встану и поклонюсь им низёшенько и скажу так: гой еси Огонь и Полымя! не палите
зеленых лугов, а оуен Ветер! не раздувай полымя; а сослужите службу верную,
великую: выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую, понесите ее через боры
— не потеряйте, через пороги — не уроните, через моря и реки — не утопите, а
вложите ее в (имярек) — в белую грудь, в ретивое сердце, и в легкие, и в печень,
чтоб она обо мне тосковала и горевала денну, ночну и полуночну, в сладких яствах
бы не заедала, в меду, пиве и вине не запивала». Подобные обращения делаются и к
огненному змею — зооморфическому олицетворению громовой тучи...
«Есть на восточной стране высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатый
(горы — тучи, дуб — Перуново дерево); стану я под тот сырой дуб кряковатый и
поклонюся буйным Ветрам: ой же вы, буйные Ветры! повейте вы на меня и обвейте вы
семьдесят составов с составом и семьдесят жил с жилою, хоть', плоть и горячую
кровь и ретивое сердце, и свейте вы думу и помышление, тоску и сухоту. И обвейте
вы, Ветры буйные, мою полюбовницу в ее белое лицо, в ясные очи, во все 70 жил с
жилою и 70 составов с составом, хоть и плоть... и зажигайте вы, буйные Ветры, у
моей полюбовницы душу и тело, думу и помышление... Как всякой человек не может
жить без хлеба, без соли, без питья — без ежи2, так бы не можно жить (имярекбез
меня; сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеной и сколь тошно
младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было (имярек) без меня;
как быки скачут на корову, так бы (имярек) бегала, искала меня — бога бы не
боялась, людей бы не стыдилась, во уста бы целовала, руками обнимала, блуд
сотворила; и как хмель вьется около кола, так бы вилась-обнималась около
меня...»
Под непосредственным влиянием древнеязыческих воззрений на силы природы —
воззрений, которые находили для себя долго неиссякавший источник и прочную опору
в звуках родного языка, сложилась и система нравственных убеждений человека.
Весь внутренний мир его представлялся не свободным проявлением человеческой
воли, а независимым от нее, привходящим извне действием благосклонных или
враждебных богов. Всякое тревожное ощущение, всякая страсть принимались
младенческим народом за нечто наносное, напущенное... Чувство любви есть также
наносное; те же буйные ветры, которые пригоняют весною дождевые облака,
раздувают пламя гро-
114
зы и рассыпают по земле семена плодородия, — приносят и любовь на своих крыльях,
навевают ее в тело белое, зажигают к ретивом сердце. Кто влюблен, тот очарован.
Возбуждая тайны» желания, безотчетную грусть и томление, любовь понята наро дом
как грызущая, давящая тоска, заставляющая юношу или девицу изнывать^ сохнуть,
таять; так изображается она и в за говорах: «Как на море на океане, на острове
на Буяне, есть бел-горюч камень-алатырь (скала-облако), на том камне устроена
огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три
тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски... через все пути и
дороги и перепутья воздухом и аером. Мечитесь, тоски, киньтесь, тоски, и
бросьтесь, тоски (в красную девицу), в ее буйную голову, в тыл, в лик, в ясные
очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в ее ум и разум, в волю и хотение, во
все ее тело белое», чтобы был ей добрый молодец «милее свету белого, милее
солнца пресветлого, милее луны прекрасной».
«Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучие, три рыды ры-дучие, и берите свое
огненное пламя, разжигайте рабу-девицу (имя), разжигайте ее во дни, в ночи и в
полуночи, при утренней заре и при вечерней...» Присушки наговариваются большею
частью на хлеб, вино или воду, и эти наговорные снадобья даются при удобном
случае тому, кого хотят приворожить; произносятся они и на след, оставленный
ступнею милого человека, и на ласточкино сердце и вороново перо. В старинной
песне про богатыря Добрыню и чародейку Марину находим следующий интересный
рассказ:
Брала она следы горячие, молодецкие, Набирала Марина беремя дров, А беремя дров
бело дубовых; Клала дровца в печку муравленую С теми следы горячими, Разжигает
дрова палящим огнем, И сама она дровам приговаривает: «Сколь жарко дрова
разгораются Со теми следы молодецкими, Разгоралось бы (так) сердце молодецкое '
У молодца Добрынюшки Никитьевича». А и божье крепко, вражье-то лепко: Взяло
Добрыню пуще острого ножа По его по сердцу богатырскому.
Чара направлена на то, чтобы заставить добра молодца ухаживать, волочиться,
следовать за красной девицей; след — эмблема ноги. Ласточка — птица,
предвещающая возврат весны с ее благодатными грозами, а ворон — приноситель
живой воды Дождя, и потому им дается участие в заговорах на любовь...
На те же предметы наговариваются и остуды, и самое заклятие обращается к тем же
стихиям — грозе, ветрам и воде, как символу дождя: «Гой еси, река быстрая!
прихожу я к тебе по три зари утренние и по три зари вечерние с тоской тоскучей,
с сухотой плакучей, мыть и полоскать лицо белое, чтобы спала с
115
коего лица белого сухота плакучая, а из ретива сердца тоска шскучая. Понеси ты
ее (тоску), быстра реченька, своею быстрою струею и затопи ты ее в своих валах
глубоких, чтобы она ко мне не приходила». Итак, вода должна смыть с влюбленного
тоску, залить его сердечный жар — подобно тому как погасает пламя молний в
дождевых потоках. Бурные порывы грозы и вихри, по смыслу заговоров на остуду,
должны развеять, разнести любовную тоску и охладить ее пыл своим холодным
дыханием. Это доказывает, что и те эпические обращения к рекам и ветрам с
просьбою унести людское горе, какие часто встречаются в народных песнях, далеко
не были риторическими прикрасами, а по-оождены искреннею верою в могущество
стихий...
Так как тучам и вихрям, наряду с божественным, придавал-" л и демонический
характер, то заклятия на любовь обращаются ггногда к нечистой силе. Приводим
заговор из следственного дела 1769 года: «Пойду я, добрый молодец, посмотрю в
чистое поле н западную сторону под сыру-матерую землю, и паду я своею буйною
головою о землю сыру-матерую, поклонюсь и помолюсь самому сатане: гой еси ты,
государь сатана! пошли ко мне на помощь, рабу своему, часть бесов и дьяволов с
огнями горящими, и с пламенем палящим, и с ключами кипучими, и чтобы с ни шли к
рабице-девице (или: молодице) и зажигали б они по моему молодецкому слову ее
душу, и тело, и буйную голову, ум, и слух, и ясные очи... чтоб она, раба, от
всего телесного пламе-пи не могла бы на меня, доброго молодца, и на мое белое
лицо наглядеться и насмотреться, и шла бы она в мою молодецкую думу и думицу и в
молодецкую телесную мою утеху, и не могла бы она насытиться... и не могла бы она
без меня ни жить ни Сыть, ни есть ни пить, как белая рыба без воды, мертвое тело
без души, младенец без матери, и сохла бы она по мне своим Селым телом, как
сохнет (трава) от великого жару, и от красного солнышка, и от буйного ветра».
Из древнейшего воззрения на грозу, как на брачный союз, возникло множество
гаданий, поверий и свадебных обрядов, связывающих предвестия о браках и идеи
семейного счастья и чадородия с различными символическими представлениями грома,
молнии и дождя.
Так как земной огонь был эмблемою небесного пламени молний, а вода — дождя, то
отсюда понятны следующие гадания:
-   девица вздувает с уголька огонь на лучину;  если она долго не  разгорается, 
то  муж  будет  непослушный,  крутой  характером, и наоборот.
-   Зажигая с  одного конца лучину,  втыкают ее другим  концом в бревно и
примечают: в какую сторону упадет пепел — с той стороны жених явится. Или
обмакивают лучину в воду и потом зажигают и, смотря по тому, скоро или медленно
она загорится  — делают заключение о выгодном или невыгодном женихе...
-   Собравшись толпою, бегут крестьянские девушки к реке или
116
пруду, набирают в рот воды и спешат воротиться в избу; если удастся донести воду
во рт^, го жених посватается; а которая девица выпустит воду от испуга, кашля
или утомления — той нечего и думать о женихе; воротившаяся прежде всех с во дою
— прежде всех и замуж выйдет.
__ Поздно вечером съедает гадальщица наперсток соли, чтобы
возбудить в себе жажду и, ложась спать, приговаривает: «Кто мой суженый, кто мой
ряженый, тот меня напоит!» Суженый является во сне и подает ей пить: напиток
этот — метафора оплодотворяющего семени дождя, которым напоится богиня Земля во
время весеннего сочетания ее с отцом Небом. — Перед отходом ко сну девица
продевает в свою косу висячий замок, запирает его и причитает: «Суженый-ряженый!
приди ко мне ключ попросить». То же самое причитает она и над ведрами, перевесла
которых запираются на ночь висячим замком, и над палкою, которая кладется
поперек проруби с таким же замком. Если приснится девице, что кто-нибудь из
холостых парней приходил к ней за ключом, то она принимает это за предвестие
скорого с ним брака. Как бог-громовник только тогда овладевает любовью облачной
девы, когда откроет ключом-молнией доступ к дорогому напитку живой воды (дождю)
и упьется им, так и жених в этом замечательном гаданье представляется отмыкающим
запертое сокровище девственного напитка. Коса также символ девственности, и по
свадебному обряду жених покупает ее у родителей невесты...
Согласно с древнейшим воззрением, любовное наслаждение объясняется под
метафорическим образом испивания воды... Добрый молодец приезжает во дворец
Царь-девицы, которая спала на ту пору глубоким, богатырским сном; позарился на
ее несказанные прелести и смял красу девичью, а сам поскорей на коня и ускакал:
не оправил даже постельных покровов. Пробуждается от сна Царь-девица и говорит
во гневе: «Какой это невежа в моем доме был, воды испил, колодец не закрыл!»
(или: квас пил, да не покрыл!)
Главнейшими символами молнии была стрела, а дождя — мед и вино; и то и другое
играют важную роль в свадебном обряде... В народных русских сказках царь дает
своим сыновьям такой приказ: «Сделайте себе по самострелу и пустите по каленой
стреле; чья стрела куда упадет — с того двора и невесту бери!» (или: какая
девица подымет стрелу — та и невеста!) Отсюда становится понятным, почему в
старину, окручивая невесту, девичью косу ее разделяли стрелою, а гребень,
которым коса расчесывалась, обмакивали в мед или вино; почему в сеннике, где
клали молодых спать, по углам и над брачною постелью утверждали стрелы; почему
наконец, когда просыпалась молодая на другой день брака, то покров с нее
приподнимали стрелою. Как метафора молнии, которой Перун сверлит тучи, проливает
дожди и снимает с неба облачные покровы, стрела в свадебном обряде служила
знамением плодородия и вместе с
117
тем была орудием, освящающим брачный союз... Но как тем же орудием поражает
Перун демонов, то стрела служила во время свадьбы и предохранительным средством
против влияния нечистой силы и злых чар. То же значение соединялось и с другою
эмблемою молнии — острым мечом. Спальню молодых охранял в старину конюший или
ясельничий, разъезжая вокруг ггее с обнаженным мечом...
По старинному обычаю, крестьянская свадьба не бывает без пива и браги, и
выражение «заварить пиво или брагу» доныне употребляется в смысле: готовиться к
свадьбе. Девицы, желающие поскорей выйти замуж, прибегают к такому средству:
тайно ото всех ставят в печь корчагу и заваривают в ней солод; когда солод
поспеет, корчагу выносят за ворота и там спускают сусло, с надеждою, что прежде,
чем окиснет пиво, придет нсе-них свататься и что этим самым пивом придется его
потчевать. Подблюдная святочная песня, предвещающая скорый брак, гласит:
Еще ходит Иван по погребу,
Еще ищет Иван неполного,
Что неполного, непокрытого;
Еще хочет Иван дополнить
Свою братину зеленым вином.
Т. е. жених ищет невесту, которая уподобляется здесь братике с вином. На таком
же уподоблении возникли и следующие любопытные обряды: в том случае, когда будет
обнаружено, что невеста вышла замуж нецеломудренною, родной матери ее подают
стакан меда (вина или пива), внизу которого нарочно делают отверстие,
закрываемое пальцем; как скоро мать берется за стакан, отверстие открывается — и
мед (вино или пиво) утекает: знак, что сладкий напиток девственности уже выпит
прежде брака. Если же невеста найдена будет непорочною, то к собранным гостям
выносят ее окровавленную сорочку, и тотчас начинаются вакхические песни, пляски
и битье рюмок, стаканов и вообще посуды, чем символически выражается
совершившийся акт брачного союза: девственная чара разбита, и вино из нее выпито
счастливым супругом.
Бог-громовник представлялся кузнецом, фантазия олицетворяла его медведем, а гром
метафорически уподоблялся звону колокола: все эти мифические представления нашли
себе применение в народных поверьях о брачном союзе. Подблюдная песня:
Медведь-пыхтун По реке плывет; Кому пыхнет во двор, Тому зять в терем, —
предвещает скорую свадьбу...
«На море на океане, на острове на Буяне (читаем в одной «присушке») стоят три
кузницы, куют кузнецы там на трех ставах. Не куйте вы, кузнецы, железа белого, а
прикуйте ко мне молодца (или: красную девицу); не жгите вы, кузнецы, дров
118

ореховых, а сожгите его ретиво сердце — чтобы он ни яством г:^ заедал, ни питьем
не запивал, ни во сне не засыпал, а меня бы любил-уважал паче отца-матери, паче
роду-племени». А вот свя точная песня, предвещающая женитьбу:
Идет кузнец из кузницы, ^—     Несет кузнец три молота.
«Кузнец, кузнец! ты скуй мне венец, Ты мне венец и золот и нов, Из остаточков —
золот перстень, Из обрезочков — булавочку...»
«Сковать свадьбу» значит: сковать те невидимые, нравственные цепи (обязанности),
которые налагают на себя вступающие в супружество и символическими знаками
которых служили кольца; Судьба, заведывающая людскими жребиями, по свидетельству
народного эпоса, кует и связывает по две нити и тем самым определяет, кому на
ком жениться. Как эмблема супружеской связи, кольцо в народной символике
получает метафорическое значение женского детородного члена, а палец, на который
оно надевается, сближается с фаллосом. В загадках кольцо или перстень
изображаются так: «Стоит девка на горе да дивуется дыре: свет моя дыра, дыра
золотая! куда тебя дети? на живое (сырое) мясо вздети». В былине о Ставре-
боярине неузнанная мужем жена открывается ему следующей загадкой:
Как ты меня не опознываешь?
А доселе мы с тобой в свайку игрывали:
У тебя де была свайка серебряная,
А у меня кольцо позолоченное,
И ты меня поигрывал,
А я тебе толды-вселды!
Петух, именем которого доселе называют огонь, почитался у язычников птицею,
посвященною Перуну и очагу, и вместе с этим — эмблемою счастья и плодородия.
Силою последнего щедро наделила его природа, так что это качество петуха
обратилось в поговорку. Вот почему при свадебных процессиях носят петуха; вот
почему петух и курица составляют непременное свадебное кушанье; по этим же
птицам гадают и о суженых. а) Девицы снимают с насеста кур и приносят в
светлицу, где заранее припасены вода, хлеб и кольца золотое, серебряное и
медное; чья курица станет пить воду — у той девицы муж будет пьяница, а чья
примется за хлеб — у той муж бедняк; если курица подойдет к золотому кольцу —
это сулит богатое замужество, если к серебряному — жених будет ни богат, ни
беден, а если к медному — жених будет нищий; станет курица летать со комнате и
кудахтать — знак, что свекровь будет ворчливая, злая, б) Приготовляют на полу
тарелку с водой и насыпают кучками жито и просо, а на покуте ставят квашню и
сажают в нео петуха; если петух вылетит и кинется прежде на воду, то му;д
119
будет пьяница, а если на зерна — муж будет домовитый хозяин, в) Холостые парни и
девицы становятся в круг, насыпают перед собою по кучке зернового хлеба (нередко
зерно это насыпается в разложенные на полу кольца) и бросают в середину круга
петуха; из чьей кучки он станет клевать — тому молодцу жениться, а девице замуж
выходить, г) Сажают под решето петуха и курицу, связавши их хвостами, и
замечают: кто из них кого потащит? По этому заключают: возьмет ли верх в будущем
супружестве муж или жена. Или просто выпускают петуха с курицею на середину
комнаты: если петух расхаживает гордо, клюет курицу, то муж будет сердитый, и
наоборот, смирный петух сулит и кроткого мужа...
Зерновой хлеб, овин, где его просушивают, решето, которым просеивается мука, и
квашня, где хлеб месится, — все это эмблемы плодородия. В Германии по крику
петуха девушки гадают о своем суженом; у римлян крик курицы петухом, в

БАСНОСЛОВНЫЕ СКАЗАНИЯ О ПТИЦАХ

У всех индоевропейских народов находим мы мифические олицетворения явлений
природы в образе различных птиц и сверен, возникшие из одного, общего для тех и
других, понятия о быстроте. Стремительное разлитие солнечного света, внезапное
появление и исчезание несущихся по небу облаков, поры-пистое дуновение ветра,
мгновенно мелькающий блеск молнии, неудержимое течение воды, резвый полет птицы,
рассекающей создух, пущенная с лука стрела, борзый бег коня, оленя, гончей
собаки и зайца — все эти столь разнообразные явления производили одно
впечатление чрезвычайной скорости, которое отразилось и в языке, и в мифе:
а) пар (жар: «пар костей не ломит»), парить и парить — высоко летать; яр — пыл,
ярый — горячий, жаркий, яровать — кипеть и яро — быстро, сильно, яровый и
яроватый — скорый, быстрый, нетерпеливый, поспешный, яро-водъе — весенний разлив
вод; с глаголом пылать одного происхождения рязанское пылятъ — бегать, пылко —
быстро (костромск.); а с словами cap, врети — варовый — быстрый и
общеупотребительное, сложное с предлогом: про-вор-ньш...
Народные русские песни до сих пор величают сокола: свет-ясен сокол, т. е. птица,
быстрая как свет, как молния. Как слово гсный, совмещает в себе понятия света и
скорости, так сербское Систар (быстрый) означает: светлый.
120
б) Глагол течь в малорусском, польском и чешском имеет при себе слово с
значением быстрого бега: у тикать; при словах ,еятъ • • летать и ринутъ(ся) —
бросить встречаем малорус. ринутъ — течь, пу(о)ринать — нырять, вы-ринать —
выплывать наверх. Старинное славянское стри — воздух, ветр — должно было
родственно со словами стремиться, стремглав, стригнутъ или стрекануть — бьхстро
уйти, скрыться (старин, стрекати. «дать стречка»), к которым близки: сибирск.
стрежъ и малорус. стриженъ — быстрина реки...
Поэтическая фантазия,  сблизившая утренние  лучи  солнца и быстро мелькающие
молнии с «летучими» стрелами, то же самое уподобление допускала и по отношению к
бурным порывам ветра и шумно ниспадающему дождю, как это видно из эпических
выражений «Слова о полку Игореве»:   «Се ветри... веют с моря стрелами»;   «Быти
грому великому! Идти дождю стрелами». Если о дождевых каплях можно  было
сказать, что они падают стрелами, то, наоборот, о самих стрелах, пускаемых с
лука,  говорилось:   прыскать — «прыщеши стрелами». Стремительность этих
небесных явлений сроднила их с несущеюся стрелою, и на том же основании и те и
другие сближены с представлением летящей птицы. В санскрите одно из названий
птицы, если   перевести   его   буквально,   было:    «по   сквозь   видимому
(т. е. по воздуху) ходящая»; очевидно, что название это так же удобно могло
прилагаться и к стреле, и к ветру, и к облаку. Стреле придается эпитет пернатой
— не только потому, что верхний конец ее оперялся для правильности полета, но и
в смысле прямого уподобления птице; Гомер называет стрелу крылатою, а русская 
народная  загадка на  своем  метафорическом  языке изображает ее так:
Или:
Летит птица перната, Без глаз, без крыл, Сама свистит, сама бьет.
Не крылата, а перната, Как летит — так свистит, А сидит — так молчит.
По единогласному свидетельству преданий, сбереженных у всех народов арийского
происхождения, птица принималась некогда за общепонятный поэтический образ, под
которым представлялись ветры, облака, молнии и солнечный свет; стихиям этим были
приписаны свойства птиц, по преимуществу — тех, которые поражали наблюдающий ум
человека быстротой своего полета и силою удара, и наоборот: с птицами были
соединены мифические представления, заимствованные от явлений приро-Ды; мало
того — фантазия создала своих баснословных птиц, олицетворяющих небесные грозы и
бури...
Любимыми и главнейшими воплощениями бога-громовника были орел и сокол... Греки и
римляне почитали орла посланни-
121
ком Зевса, носителем его молний; до сих пор на гербах изображают орла с
громовыми стрелами в лапах... «Калевала» изображает мифического орла с огненным
клювом и сверкающими очами; он так громаден, что зев его подобен шести
водопадам; одним крылом разделяет он морские волны, а другим — небесные тучи; в
другой песне говорится об орле, перья которого пышут пламенем. Согласно с этими
данными, отождествляющими орла с богом — бросателем молний и проливателем
дождей, свидетельствует и один из наших заговоров: «Летел орел из-за Хвалынского
моря (море — небо), разбросал кремни и кремницы по крутым берегам, кинул Громову
стрелу во сыру землю, и как отродилась от кремня и кремницы искра, от громовой
стрелы полымя, и как выходила туча, и как проливал сильный дождь...» Отсюда
родилось поверье об орловом камне: в XVII веке думали, что камень этот охраняет
от поветрия, порчи и всяких бед и что его можно находить в гнезде орла, «а
держит он его для обереганья своих детей»...
Огонь, по древнеарийскому мифу, был низведен с неба на землю в виде падающей с
воздушных высот молнии. Индусы верили, что искры небесного пламени принесены на
землю златокрылым соколом. Немецкие и славянские племена приписывают низведение
небесного пламени аисту и дятлу. Аист, обыкновенно появляющийся с приближением
бури и грозы, принят был за символический образ этих естественных явлений:
красный цвет его ног напоминал огонь, точно так же как рыжий или красный цвет
шерсти различных животных давал повод ставить их в ближайшее соотношение со
стихией огня и солнечного света... Рассказывают, что один аист, у которого
унесли детенышей, прилетел с огнем в клюве и бросил его в свое опустевшее
гнездо, отчего и сгорел весь дом дотла. Напротив, те дома, в которых никто не
беспокоит аистов, предохранены от пожара; если бы где и загорелось — аисты
немедленно приносят в своих клювах воду (намек на дождь) и, носясь в воздухе,
льют ее и гасят показавшееся пламя. На кровлях зданий хозяева нарочно кладут для
их гнезд тележные колеса: обычай, имеющий мифическое значение, так как живой
огонь, эмблема грозового пламени, добывался через трение колеса...
В позднейшее время, когда ружейная пуля замени ча стрелу, удар молнии стал
сближаться с ружейным выстрелом; народная фантазия тотчас же воспользовалась
этим сближением и стала представлять «ружье» под метафорическим образом орла,
как вто видно из следующей загадки: «Летит орел, дышит огнем; по конец хвоста —
человечья смерть». В сказках орел являлся с такими мифическими свойствами: он за
один раз пожирает по целому быку, выпивает по полному ушату медовой сыты или в
день съедает по три печи хлеба, по три туши бараньи, по три туши бычачьи, своею
могучею грудью разбивает в мелкие щепы столетние дубы и пожигает огнем крепкие
города; все эти черты присваивались и богу-громовнику...
122
По греческим сказаниям, ворон был вестником Аполлона я приносил ему свежую,
ключевую воду, т. е. дождь из облачных источников. С этими данными вполне
согласны русские поверья. Постоянный эпитет ворона — вещий; это птица самая
мудрая из всех пернатых;  песни и сказки наделяют ее даром слова и предвещаний.
В гнезде ворона незримо хранятся золото, серебро и самоцветные камни, он достает
и приносит живую и мертвую воду и золотые яблоки, т>е. переводя метафорические
выраже-шя на общедоступный язык:   ворон, как громоносная птица, гнездится  в
темных  тучах,  закрывающих  блестящие  светила, и проливает из них потоки
всеоживляющего дождя. В полночь на чистый четверг, когда, по мнению поселян,
наступает благодатная весна, ворон со всем своим племенем спешит искупаться в
воде, наделяющей в то время силами и здравием, т. е. весною, с появлением
грозовых, темных, как ночь, облаков, ворон купается в живой воде дождя; четверг
— день, посвященный Перуну. Так как пролившийся дождь возвращает помрачненному
тучами небу свет-зрение, то народные сказки заставляют ворона поведать героям о
средстве, с помощью которого можно исцелить слепые очи; средство это — живая
вода... Мифическое значение ворона, как низводителя дождей, сказалось в
любопытном заговоре на остановление крови:   «Летит ворон без крыл, без ног,
садится к (имярек) на главу и на плечо. Ворон сидит-посиживает, рану потачивает.
Ты, ворон, не клюй — ты, руда, из раны не беги... ты, ворон, не каркай — ты,
руда, не капни!» Слово «ворон» употреблено здесь как метафора молнии, летящей
без крыл, без ног и точащей дождевую влагу из тучи;  фантазия проводит параллель
между этим естественным явлением и раною, из которой точится кровь, — параллель,
тем скорее возникавшая  в  уме, что  молния  уподоблялась  острому  оружию,  а
дождь — льющейся крови. Заговор заклинает ворона не клевать, не каркать, чтобы
кровь остановилась, не текла из пореза — точно так же как с окончанием грозы
вместе с потухшими молниями и замолкнувшим громом перестает идти дождь.
Уподобляя мелькающие молнии, стремительные ветры и несущиеся по небу тучи
быстролетным птицам, предки наши, пока еще не был забыт ими источник таких
представлений, очень хорошо понимали, что это только метафоры и что означенные
птицы летают без крыл и двигаются без ног. Народные загадки о буйном ветре,
грозовой или снежной туче выражаются таким образом: «Без крыл летит, без ног
бежит», о бурном вихре:  «Без рук, без ног воюет» или: «Без рук, без ног под
окном стучит, в избу просит-ЕЯ, на гору ползет». В этих кратких выражениях, как
в зерне, кроются зачатки живых поэтических образов, творимых фантазией. Как
глубоко верно и художественно отнесся в данном слу-ае народ к явлениям природы,
это лучше всего свидетельству-тся замечательным согласием его воззрений с
картинным опи-санием бури у новейшего поэта:
123
Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То, как зверь, она завоет, То
заплачет, как дитя, То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит, То, как
путник запоздалый, К нам в окошко застучит...
По свидетельству Геродота', скифы считали северные страны неудобными для
странствий, потому что они покрыты перьями; в Англии простой народ думает, что
метель подымается оттого, что в это время на небе щиплют гусей. Ту же мысль
проводят и наши загадки: «Белый лебедь на яйцах сидит» (поля, покрытые снегом).
«Лебеди на крылах снег понесли», — говорят про их отлет в теплые страны. На том
же основании сблизила фантазия снег и с заячьим пухом: «Заюшка беленький! полежи
на мне; хоть тебе трудно, да мне хорошо» (снег на озимом хлебе).
Народные памятники ставят орла, сокола и ворона на близкие отношения к дубу,
который издревле был признаваем за священное дерево Перуна; так, один из
заговоров упоминает о вещем вороне, свившем себе гнездо на семи дубах; в
старинной аесне поется:
На дубу сидит тут черной ворон, А и ноги, нос — что огонь горят.
В сказках орел, сокол и ворон сидят перед своими дворцами на высоких дубах.
Огненный клюв дается ворону, как эмблема молниеносной стрелы; под влиянием того
же воззрения клюв его представляется железным острием, которым он всякого
поражает насмерть, и как в вышеприведенной загадке орел принят за поэтический
образ ружейного выстрела, так и ворон и вообще птица служит в народных загадках
для подобного же обозначения: «Летит ворон — нос окован, где ткнет — руда
канет»; «Летит птица — во рту спица, на носу смерть»... В заговорах призывается
на помощь птица с железным носом и медными когтями. В связи с этими данными
возникло поверье, что если ружейное дуло вымазать кровью ворона, то ружье станет
бить без промаха, т. е. так же метко, как бьет молниеносная стрела, вылетающая
из дождевой тучи...
Сова, как птица ночная с большими светящимися и способными видеть во тьме
глазами, дала свой образ для олицетворения черной тучи, сверкающей молниями...
Народная русская загадка именем совы означает огонь: «Летела сова из красного
села, села сова на четыре кола» (горящие лучины или огонь в светце с четырьмя
ушками). По польским преданиям, злой дух, превращаясь в сову, сторожит
драгоценные клады.
Бури и вихри обыкновенно олицетворялись в образе орла, на что ясно указывают
предания скандинавские, немецкие и других народов. Норманы верили, что на небе
сидят великаны (тучи) в виде громадных орлов и размахом своих крыльев производят
124
ветры; их полету сопутствуют буря и град. В средние века было обще6 поверье о
тайной связи между орлом и ветром. Но кроме орла, и все другие хищные птицы,
известные своей быстротой я напоминающие своим резким криком.^жадностью и
пожиранием падали разрушительные порывы бури, как, например, коршун, ястреб,
копчик, принимались за символические обозначения буйных вихрей. На средневековых
миниатюрах ветры изображались с птичьими головами...
Славянские и немецкие племена знают баснословную птицу, с помощью которой
сказочные герои совершают свои воздушные полеты. В народных памятниках она
является под различными названиями. В сказке  «Норка-зверь»  царевич
возвращается из подземного царства (т. е. из-за облачного неба) на крыльях
птицы, которая столь огромна, что подобно тучам, заволакивающим небо, затемняла
собою солнечный свет. В другой сказке добрый молодец отправляется в далекое
тридесятое государство искать свою невесту. Подходит к синему морю — через море
переправы нет. Рыбаки зашивают его в брюхо нарочно зарезанной лошади и бросают
на берегу; вдруг подымается буря, и подымается она от взмаха крыльев птицы-
львицы или гриф-птицы, которая величиной будет с гору, а летит быстрей пули из
ружья. Греки представляли грифа с головой и крыльями орлиными, с туловищем,
ногами и когтями льва — такое представление попало и в русскую сказку. Гриф-
птица хватает мертвечину и вместе с нею переносит молодца через широкое море.
Подобным же образом совершает путешествие на высокую золотую гору молодой
приказчик, зашитый в лошадиное брюхо семисотным купцом;  его уносят туда черные
вороны — носы железные...
По белорусскому поверью, гарцуки (от гарцевать — играть, бегать взапуски), духи,
подвластные Перуну, летают в виде разных хищных птиц и, разыгравшись в воздухе,
крыльями своими производят стремительные ветры; чем быстрей и сильнее взмах их
крыльев, тем суровее дуют ветры и разрушительнее действует буря. Народная
фантазия иначе не представляет ветры, как существами крылатыми; таковы греческие
Борей2, Зефир3 и другие их братья. До сих пор в разных языках, в том числе и в
пашем, сохраняется эпическое выражение: «Прилетел на крыльях ветра». В «Слове о
полку Игореве» Ярославна взывает: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно
вееши! Чему мы-чеши хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крыльцю (на своих
легких крылышках) на моея лады вой?» Выражения эти нисколько не принадлежат к
произвольным риторическим укра-иениям; в них сказывается давнишнее воззрение
человека на природу, основанное на том живом впечатлении, какое она производила
на чувства человека. Возвращаясь к огромной, быст-олетной птице сказочного
эпоса, мы убеждаемся, что в ее грандиозном образе фантазия воплотила тот
неудержимо несущийся ^Урный вихрь, который, нагоняя на небо черные тучи,
потемняет ;олнечный свет, волнует моря и с корнем вырывает столетние
125
деревья. На крыльях ветров приносится животворная влага дождей: отсюда понятно,
почему под крыльями сказочной птицы хранится богатырская или живая вода, почему
стоит ей дунуть и плюнуть (дуновение — ветер, слюна — дождь) на отрезанные икры
доброго молодца, и они тотчас же прирастают к его ногам. Понятно также, почему
заменяют ее иногда змеем или драконом, в образе которого олицетворялась
громоносная туча. Чужеземные имена страуса и грифа приданы этой птице под
влиянием средневековых бестиариев4, которые (как известно) составляли в старину
любимое чтение грамотного люда; нередко, впрочем, птица-ветр или птица-облако,
несущая на своих крылья;: сказочного героя, называется орлом, вороном, соколом
или коршуном. Подобно змею-туче, Сокол, Орел и Ворон сватаются в сказках за
прекрасных царевен, похищают их и уносят в свои далекие области; когда они
являются за красавицами, прилет их сопровождается вихрями и грозою; сверх того,
чтобы помочь брату похищенных царевен, Орел воздымает бурю, Ворон приносит
целющей, а Сокол живой воды, и таким образом оживляют убитого царевича. Весьма
знаменательно, что в других тождественных по содержанию сказках вместо этих
чудесных птиц выводятся прямо могучие силы летних гроз под собственными своими
названиями; так, в сказке о Федоре Тугарине сватаются за красавиц и уносят их с
собою Ветер, Град и Гром. Тех же мифических героев, только с заменою Града —
Дождем, встречаем в сказке об Иване Белом. Женившись на трех сестрах-царевнах,
они учат брата их, царевича, великой премудрости: Гром научает его грохотать в
поднебесье, Дождь — лить потоки и топить города и села, а Ветер — дуть, царства
раздувать да хаты перевертать.
Ворона Вороновича народный эпос часто отождествляет с Ветром; так, в одной
сказке, по русской редакции, Солнце, Месяц и Ворон женятся на трех родных
сестрах... В трудных случаях жизни сказочные герои обращаются с вопросами к
Солнцу, Месяцу и к Ворону или Ветру.
В своем быстром полете ветры подхватывают и разносят всевозможные звуки;
признавая их существами божественным!:, древний человек верил, что они не
остаются глухи к его мольбам, что они охотно выслушивают его жалобы, клятвы и
желания и доставляют их по назначению. В народных песнях весьма обыкновенны
эпические обращения к ветрам, чтобы они скорее донесли весточку к милому другу
или к роду-племени. Но как ветры олицетворялись в образе птиц, то понятно, что
подобные же обращения стали воссылаться и к этим легкокрылым обитателям лесов и
рощ. Потому и в мифических сказаниях, и в народной поэзии птицы являются
услужливыми вестниками богов и смертных...
В малорусских песнях кукушка прилетает к матери с вестью о судьбе ее сына, а
через соловья посылает девица поклон на далекую родину и разведывает про своего
милого:
126
Соловейко, мала пташечка! Полети в мою стороночку, Понеси батькови поклоночку;
Нехай батько не журится, А матуся не печалится! Соловейко маленький! В тебе
голос тоненький, Скажи — де мий миленький?
В старинной былине голубь с голубкою приносят Добрыне весть, что жена его идет
за другого замуж. По указанию доселе сохранившейся поговорки, сорока на хвосте
вести приносит.
Мифические представления бури, ветров и туч быстролетными птицами послужили
источником, из которого возникли при-кеты, поставившие в самое близкое
соотношение крик и полет различных  птиц  с непогодою.  Карканье ворон, 
чириканье воробьев, крик галок, грай воронов пророчат ненастье и, смотря по
времени года, дождь или снег;   то же предвещают гагары — если кричат на лету,
сороки — если прячутся под кровлею, ласточки и голуби — если вьются около
человека; ласточки, летающие низко над водою, заставляют ожидать дождя;  полет
птицы-бабы 5 бывает перед ветром:   если полет ее плавный  —  то ветер будет
умеренный, а если она рассекает воздух резко, со свистом — то надо ждать бури.
Вообще, если птицы кружатся в воздухе с криком, то зимою это знак метели, а
летом — дождя;  если же сидлт спокойно — то будет ясная погода. Когда гусь
хлопает по снегу крыльями или поднимает одну ногу под себя — это служит
предвестием стужи. Так как в бурных грозах видели наши предки небесные битвы и
пожары, ожесточенную борьбу стихий, то хищные птицы принимаются за предвестниц
не только атмосферных явлений, но и грядущих войн, победы или поражения, смерти
и пожаров...
И у славян, и у германцев орел, парящий над походным войском, предвещает ему
победу... Ворон — вестник Одина, отца побед, и потому, по указанию «Эдды»,
шумная стая воронов, следовавшая за войском, сулила торжество над неприятелем.
Другие памятники соединяют с этою птицею предвестия военной неудачи, поражения;
«Слово о полку Игореве», в числе недобрых знамений, усмотренных русским
воинством, упоминает: «...сю нощь с вечера босуви врани възграяху». «Ой у пол!
черн я ворон кряче, то ж вш мою голову баче», — говорит казак в малорусской
думе; почти то же повторяет Нечай, захваченный ляхами: «Нехай мати плаче, ой над
сыном над Нечаэм ворон кряче!»... Прилетит ли на двор, сядет ли на кровлю ворон,
сыч, сова, филин, жолна, дятел — это верный знак, что дому грозит Разорение или
кто-нибудь из родичей умрет в скором времени; крик ворона, совы и филина на
кровле дома предвещает пожар. Зловещий характер присвоен ворону ради черного
цвета его перь-ев> а сове, филину и сычу, как ночным птицам...
В индийской мифологии известна баснословная птица Гару-6 с прекрасными золотыми
крыльями;  знают ее и предания
127

других народов. На Руси она слывет Жар-птицею — названия указывающие на связь ее
с небесным пламенем и вообще огнем •' жар — каленые уголья в печи, жары —
знойная пора лета. Перья Жар-птицы блистают серебром и золотом, глаза светятся
как кристалл, а сидит она в золотой клетке. В глубокую полночь прилетает она в
сад и освещает его собою так ярко, как тысячи зажженных огней; одно перо из ее
хвоста, внесенное в темную комнату, может заменить самое богатое освещение;
такому перу, говорит сказка, цена ни мало ни много — побольше целого царства, а
самой птице и цены нет!.. Жар-птица есть такое же воплощение бога грозы, как
свет-ясен сокол, которому сказка дает цветные перышки и способность превращаться
в доброго молодца, или орел — разноситель перунов. Она питается золотыми
яблоками, дающими вечную молодость, красоту и бессмертие и по значению своему
совершенно тождественными с живою водою. Когда поет Жар-птица, из ее раскрытого
клюва сыплются перлы, т. е. вместе с торжественными звуками грома рассыпаются
блестящие искры молний... Раскаты грома и вой бури уподоблялись говору и пению,
и на этом основании все олицетворения грозовых туч фантазия наделила словом и
вещим даром; потому и баснословная птица Перунова получила название птицы-
говоруньи. Из того же источника возникло сказание о Соловье-разбойнике,
гнездящемся на высоких дубах, дети которого оборачиваются черными воронами с
железными носами...
Не должно, однако, забывать, что в мифических представлениях нельзя искать
строго определенного отношения между созданным фантазией образом и исключительно
одним каким-либо явлением природы; представления эти родились из метафорических
уподоблений, а каждая метафора могла иметь разнообразные применения. Птица —
метательница молниеносных стрел являлась в то же время и птицею-вихрем и птицею-
облаком ; олицетворяя в себе пламя грозы, она вместе с тем могла служить
эмблемою и восходящего солнца. Древний человек постоянно проводил аналогию между
дневным рассветом и весенней грозою и живописал тот и другую в тождественных
поэтических картинах. Как грозовое пламя истребляет темные тучи и возжигает
потушенный ими светильник солнца, так зарево утренней зари гонит мрак ночи и
выводит за собой ясное солнце: подобно златокрылой, блистающей птице, возносится
оно на небесный свод и озаряет своими лучами широкую землю...
Воспоминание о птице-солнце доселе сохраняется в загадке, которая называет
дневное светило вертящеюся птицею: «Стоит дуб-стародуб, на том дубе птица-
вертиница; никто ее не достанет — ни царь, ни царица». Птица-солнце восседает на
старом дубе; годовое течение времени, определяемое солнечным движением, народная
фантазия уподобляла растущему дереву, на котором гнездится птица-солнце, кладет
белые и черные яйца и высиживает из них дни и ночи. «Стоит дуб о двенадцати
ветвях, на каждой ветви по четыре гнезда, в каждом гнезде по
128
6 простых яиц, а седьмое — красное». Или: «По семи яиц беленьких, по семи
черненьких» (год, месяцы, недели, шесть дней простых и седьмое воскресенье или:
семь дней и семь ночей). «В саду царском стоит дерево райско; на одном боку
цветы расцветают, на другом листы опадают, на третьем плоды созревают, на
четвертом сучья подсыхают» (год с 4 временами: весною, осенью, летом и зимою)...
Особенно знаменательны поверья о петухе. Петух — птица, приветствующая восход
солнца; своим пением он как бы призывает это животворящее светило, прогоняет
нечистую силу мрака и пробуждает к жизни усыпленную природу. Малорусы дают ему
характеристичное прозвание: будймир. По крику петуха простой народ до сих пор
определяет ночное время, т. е. как долго остается до утреннего рассвета.
Выражения: в кочета, в nepiai niem — означают: в полночь; куром, в куры (кур —
петух) в летописях употребляются для означения того раннего времени, когда
запевают петухи. Народная загадка именем петуха называет часы: «Петух поет,
перья болтаются» (стенные часы бьют, а маятник качается)... Как провозвестник
дневного рассвета, петух принимался за метафорическое название восходящего
солнца; малорусская загадка, означающая солнце, говорит: «Сидить швень на верб!,
спустив коси (лучи) до землЬ. Но как утреннее пробуждение солнца в народных
поэтических сказаниях отождествлялось с просветлением его прекрасного лика после
грозы, а ночной мрак — с черными тучами, то в образе петуха миф по преимуществу
олицетворяет небесную грозу, выводящую солнце из-за темных облаков. Своим
громозвучным пением (громом) баснословный петух вещал о победе над демоническими
силами, т. е. тучами, о бегстве их от пожигающего пламени молний и о грядущем
появлении светозарного солнца... Старинные апокрифы говорят о громадном
мифическом петухе, поставляя в связи с его пением солнечный восход: «Солнце
течет на воздухе в день, а в нощи по окияну ниско летит не омо-чась, но токмо
трижды омывается в окияне. Глаголеть писание: есть кур, ему же глава до небеси,
а море до колена; еда же солнце омывается в кияне, тогда же акиян въсколебается
и начнут волны кура бити по перью; он же очютив волны и речет: кокореку!.. Еда
же то вспоет, и тогда вси кури воспоют в един год (час) по всей вселенней»...
На зиму замолкает громоносный петух, туманы и снежные облака заволакивают солнце
и лишают его ярких и теплых лучей, но с возвратом весны снова раздается громкий
голос небесной птицы, вещающей миру о возрождении дневного светила...
При встрече весны крестьянки выходят смотреть восходящее солнце и причитывают:
Солнышко-вёдрышко! Выглянь в окошечко, Твои дети плачут, Есть-пить просят.
5 Древо жизни.
129

Курица кудахчет, Кочет спел — И обед поспел...
Согласно с тем, что бог-громовник был вместе и богом земного огня, слово петух
на языке поселян и в загадках употребляется в значении огня и домашнего очага.
«Посадить красного кочета на крышу», «подпустить красного петуха» означает:
поджечь дом. Русские народные загадки: «Красный кочеток по кашестке (или по
поветью) бежит», «Беленький кочет по шестику ходит» означают: огонь и горящую
лучину...
Доселе с этою птицею и с курами соединяются приметы о погоде: если петух запоет
ранее обыкновенного, то летом это предвещает ненастье, дождь, а зимою —
оттепель; куры купаются в сухой земле — к дождю, а вертят в зимнее время
хвостами — к метели. Как с другими птицами, провозвестницами бурных гроз,
соединялись приметы о войне и сопровождающих ее бедствиях, так те же приметы
прилагались и к петуху и курам: если петухи поют в необыкновенную пору, если
курица запоет петухом — это предвещает покойника или какое-нибудь несчастье;
если куры клохчут по ночам, то быть ссоре, войне...
Как представитель дневного рассвета, огня и молний, петух в мифических сказаниях
изображается блестящею, красною птицею. В наших сказках известен тот же петушок-
золотой гребешок. Он сидит на высоком небе и не боится ни воды, ни огня:
брошенный в колодец, он выпивает всю воду, а брошенный в печь — заливает этой
водою огонь...
И в языке, и в мифических сказаниях ночь и туча принимались за метафорические
названия смерти; быстролетный ветр, как приноситель зловредных испарений, также
роднится с понятием мора, заразы, на что прямое указание находим в слове
поаетрие. Отсюда понятно, почему народные загадки представляют Смерть птицею:
На море на окиане, На острове на Буяне,
Сидит птица Юстрица (или: Вертяничка); Она хвалится-выхваляется, Что все видала,
Всего много едала — И царя в Москве, Короля в Литве, Старца в келье, Дитя в
колыбели.
Из того же воздушного океана, откуда ниспосылались семена жизни (плодотворящий
дождь), прилетала и грозная птица смерти. Другая загадка так изображает Смерть:
«Стоит дерево, на дереве цветы, под цветами котел (или: корыто), над цветами
орел — цветы срывает, в котел бросает; цветов не убывает, в котле не
прибывает»... Дерево — мир, цветы — люди, орел — скерть, котел или корыто —
гроб...
В одном варианте сказки про утку с золотыми яйцами чита-
130
ем: «Запер хозяин уточку в темный сарай; ночью она снесла золотое яичко. Пошел
туда мужик, увидал великий свет и, думая, что сарай горит, закричал во всю
глотку: «Пожар! пожар! ДСена, хватай ведро, беги заливать!» Отворили сарай — ни
дыму, ни пламени, только светится золотое яичко». По древнему поэтическому
представлению, восходящее поутру солнце рождалось из темных недр ночи, а солнце
весеннее — из недр грозовых туч. Согласно с этим, золотое солнечное яйцо несла
черная птица-ночь или птица — молниеносная туча: миф, по преимуществу
соединяемый с петухом, как птицею, в образе которой равно олицетворялись и
утренний рассвет, и пламя грозы...
На Руси существует поверье: если петух старше семи лет, то его не годится
держать в доме; иначе он снесет яйцо, из которого родится огненный змей: колдун
берет это яйцо, носит у себя за пазухой или закапывает в навоз; через шесть
недель вылупится из яйца змей и станет носить ему серебро и золото. То же
поверье встречаем и у других народов: василиск (царь-змей, взгляд которого
поражает насмерть, как молния, а дыхание заставляет вянуть травы и никнуть
деревья) рождается из яйца, снесенного черным семигодовалым петухом и зарытого в
горячий навоз. Черный петух — мрачная туча; в весеннюю пору, после семи зимних
месяцев, называемых в народных преданиях годами, является из нее яйцо-солнце, и
в то же самое время действием солнечного тепла зарождается грозовой змей... О
сковороде, поставленной на горячие уголья, народная загадка выражается: «Сидит
царь-птица (или: курочка) на золотых яичках». Царь-птица, сидящая на золотых
яйцах, есть собственно пылающий огонь, который доныне называется «красным
петухом». Но как земной огонь постоянно отождествлялся с небесным пламенем грозы
и как для обозначения того и другого служили одинаковые образы, то понятно, что
и сама грозовая птица представлялась фантазии младенческих народов восседающею
на золотых яйцах, катаемых облачными демонами. Отсюда объясняется русское
поверье, что черти на перекрестках яйца катают...
В числе разнообразных поэтических уподоблений, громовые раскаты сближались также
с гулом, производимым катящимися каменными шарами: игра, состоящая в бросании
шаров, принадлежит глубокой древности, и фантазия воспользовалась знакомого ей
картиною этой игры для изображения летней грозы... О грозовых демонах (великанах
и чертях) рассказывают, что они, убегая от преследований громовника, скатываются
с облачных гор в виде пламенеющего клубка или шара; по свидетельству русских
сказок, змеиные города и дворцы (громовые тучи) свертываются в медное,
серебряное и золотое яйца или шары и катятся вслед за сказочными героями.
Яйцо, как метафора солнца и молнии, принимается в мифо-огии за символ весеннего
возрождения природы, за источник е творческих сил. Когда холодное дыхание зимы
налагает на
5*
131
пебо и землю печать смерти и разрушения, в этом яйце таится зародыш будущей
жизни, и с приходом весны из него созидается новый мир. Космогонические мифы
суть собственно сказания о весеннем обновлении природы... По преданию,
записанному Геродотом, мир создан из яйца, положенного баснословной птицею
Фениксом7 в святилище Гелиоса. Греческие и римские философы происхождение
вселенной вели от яйца, а в наших старинных рукописях повторяются византийские
уподобления мира — яйцу... Уподобляя круглый свод неба верхней половине яичной
скорлупы, предполагали, что нижняя ее половина спускалась вниз и замыкала собою
подземный мир. Таким образом се только солнце, но и вся вселенная представлялась
одним огромным яйцом...
Стихийные силы природы — даже тогда, когда были олицетворяемы в человеческих
образах, — удерживали за собой мифическое родство с птицами. Богам своим язычник
нередко придавал смешанные формы человека и птицы; крылья и пернатая одежда были
для многих из них самыми существенными атрибутами, ибо быстрота появления и
исчезания богов, принадлежащая им как воплощениям стремительных стихий,
обыкновенно уподоблялась полету...
Гермес8, Зевсов посланник, имел крылатую обувь, с помощью которой легко и скоро,
как ветер, носился над водою и сушею; Гомер дает этой обуви эпитеты золотой и
амброзиальной. В ней нетрудно узнать наши сказочные сапоги-скороходы или
самоходы, которые могут переносить своего владельца и через огонь, и через воду,
и скорость которых так велика, что он с каждым шагом делает по семи миль... Это
— поэтическая метафора бурно несущегося облака, и хотя сапоги-скороходы уже
лишены крыльев, но тем не менее удерживают за собою сверхъестественное свойство
переноситься с места на место с быстротою вихря...
Русские сказки сохранили предания о голубиных, утиных и лебединых рубашках или
крылышках: надевая их, вещие девы превращаются в голубок, уток и лебедей, а
снимая — опять становятся девами...
Летние грозовые облака в поэтических сказаниях индоевропейских народов
изображались девами, которые льют из своих кружек дожди и мечут со своих луков
молниеносные стрелы; но как те же облака олицетворялись птицами, то означенным
девам даны голубиные, утиные и лебединые сорочки или крылья. Взирая на весеннее
солнце, выступающее в грозовой обстановке, древние поэты, согласно с
двойственным значением лебедя, рисовали это явление в двух различных картинах: с
одной стороны, они говорили о деве Солнце, которая в виде белого лебедя купалась
в водах облачного моря; с другой — самые облака изображали лебедиными девами, а
солнце их воинственным атрибутом — блестящим щитом...
Темные тучи, облака и туманы казались наблюдающему уму древнего человека
покровами или одеждою, в которые рядится
132
небо. О таком воззрении с особенною ясностью свидетельствует наш язык: облако,
дболоко, оболок — от глагола обволочить, наволокло — небо нахмурилось, покрылось
тучами, наволока -погода, когда небо омрачается серыми облаками, оболокатъся —
(облекаться) — одеваться, разболокатъся — раздеваться, оболс-ка (оболочка) —
одежда, платье, одеяло, верхний покров, навс-лока — верхняя покрышка на подушке,
волокно — нить и холст; когда на небе собираются грозовые тучи, то крестьян?
говорят: «стало натягивать». В заговорах находим следующие выражения: «Оболокусь
я оболоками (или темным облаком по-кроюся), подпояшусь красною зарею»; «Облаками
облачуся, небесами покроюся», т. е. отдаю себя под охрану небесных богоз от
вражьей силы; понятия «покрывать» и «охранять» сливаются: покров и
покровительство, щит и защита...
Все потемняющий мрак ночи, постоянно сближаемый в мифических сказаниях с мраком,
производимым тучами, издревле уподоблялся черному покрову, наброшенному на
небесный свод. Гимны «Вед» говорят о Ночи, что она ткет темную ткань; но прежде,
чем успеть ее окончить, восходящее солнце уничтожает ее работу. В нашем
литературном языке доселе употребительно выражение «под покровом ночи», а
народная загадка представляет ночной мрак черным сукном: «Чорне сукно лизе в
викно»; та же самая загадка, с заменою эпитета черный — серым, означает ранний,
предрассветный сумрак; памятники народной поэзии дают утру эпитеты «серого» и
«седого». Подобным же образом Воскресенская летопись выражается о затмении луны:
«И бысть образ ея яко сукно черно»... По народному поэтическому представлению,
ночь слетает быстро, как птица, и своим черным крылом (крыло от крыть
лингвистически тождественно со словом: покров) застилает и небо и землю:
«Махнула птица крылом и покрыла весь свет одним пером» — говорит загадка,
означающая ночь. Дым так же закрывает от глаз предметы, как и ночная тьма;
потому народная загадка называет его метафорически серым сукном: «Серое сукно
тянется в окно» (дым из курной избы). Тонкая ткань сравнивается с дымом: дымка —
легкий прозрачный покров. О туманах говорят, что они стелются по горам
лоскутьями...
Из этого уподобления облаков и туманов небесным покровам и одеждам родилось
сказание о чудесных сорочках, в которые облекаются воздушные девы, прилетающие в
образе лебедей и голубок. Народные сказки упоминают о волшебной сорочке,
наделяющей того, кто ее носит, необычайною богатырскою силою; приобретается она
сказочным героем (громовником) от змея или птиц, этих мифических представителей
бурь и грозы, и только облекаясь в нее, он в состоянии бывает владеть мечом-
кладен-Цом (молнией). В других сказках и былинах говорится о шуб?, на золотых
пуговицах которой вылиты львы, коты заморские и и Разные птицы, издающие свои
звуки: львы ревут, коты мяукают, птицы песни поют...
133
В подвигах Геркулеса греки передали нам ряд поэтических сказаний о боге-
громовержце. Одетый в облачную одежду, он сгорает на погребальном костре, или
проще: гибнет в пламени грозы и по смерти вступает в брачный союз с Гебою9,
богинею, дарующею нектар, т. е. вместе с гибелью грозовой тучи проли-сается
дождь. Из того же источника возникли предания о ковре-самолете, шапке-невидимке
и скатерти-самобранке. Эти ска-i очные диковинки добываются от мифических
властителей бур-кых ч грозовых явлений природы — от великанов, леших, Вихрей и
нечистых духов. Ковер-самолет — поэтическое название облака, несущегося по воле
ветров; в немецких и валахских сказках ковер-самолет называется волшебным
летучим плащом. Облака, надвигаясь на небо, затемняют светила, а туманы,
сгущаясь над землею, скрывают от глаз все предметы, как бы прячут их за своими
покровами и делают незримыми. Отсюда летучий плащ получил название плаща-
невидимки — представление, совершенно тождественное с шапкою-невидимкою, которая
в свою очередь легко могла получить название быстролетной. Гермес, обладавший
крылатою обувью, сверх того, носил на голове окрыленную шапку...
Древние языческие боги могли незримо являться всюду, куда хотели; стоило им
только облечься в туманные покровы, одеться тучею, как тотчас же их светлые
образы (небесные светила, заря, молния) скрывались от взоров смертного; помогая
в битвах своим любимым героям, греческие боги и богини закрывали их в минуту
опасности густым облаком (см. «Илиаду»); сходно с этим, валькирии, участвующие в
битвах героев и помогающие им разить врагов, могут приносить облака и град.
Такое участие богов в битвах и сокрытие облаками воюющих витязей не было
произвольною выдумкою фантазии; битва, как мы знаем, была метафорическим
названием небесной грозы. По другому воззрению, гроза представлялась браком
громовника с богинею весеннего плодородия — ясным Солнцем (Зарею); отсюда
создались народные сказки, в которых герой, сватающийся за прекрасную всевидящую
царевну, должен трижды от нее прятаться, и если сумеет скрыться так, что не
будет ею найден, то делается счастливым женихом; добрый молодец прячется в
облаках, уносясь туда на крыльях ворона или орла, и в глубоком море (в дождевой
туче), спускаясь на его дно с помощью рыбы, или, подобно мальчику с пальчик
(олицетворение молнии), залезает в хвост, гриву и под копыто своего
быстролетного коня-тучи... Наш язык понятия «прятаться» и «одеваться» обозначает
одинаковыми словами: наряд, обряда — платье, женские уборы, обряжаться —
переодеваться, маскироваться и укрываться, прятаться. Закрыться облаком значило
одеться в темную, туманную одежду и следовательно — замаскироваться, сделаться
неузнаваемым, ненаходимым. Сравни слова: морок (мрак) — облако, туман, морочатъ
— становиться пасмурным и морочить — обманывать, отводить глаза — заставить
видеть то, чего нет на самом
134
деле, морока — призрак; маритъ — струиться парам над землею в знойное время,
марево — летний туман и мираж в степях, марё — туман, тьма и мара — призрак.
Искусство «морочить», «отводить глаза» приписывается поверьями колдунам и
ведьмам, как властителям туч и облаков. Из этих данных объясняется имя Ховалы;
так называют в Курской губ. духа с двенадцатью глазами, которые, когда он идет
по деревне, освещают ее, подобно зареву пожара. Это знакомое уже нам
олицетворение многоочитой молнии, которой дано имя Ховалы (от ховать — прятать,
хоронить), потому что она прячется в темной туче; припомним, что тождественный
этому духу вий носит на своих все пожигающих очах повязку. Когда солнце
закрывается тучами, мы говорим, что оно прячется за ними...
Скатерть-самобранка или самовертка мгновенно расстилается, по желанию своего
владетеля, и наделяет его вкусными яствами и питьями; это метафора весеннего
облака, приносящего с собой небесный мед или вино, т. е. дождь, и дарующего
земле плодородие, а людям хлеб насущный... В связи с этими представлениями стоят
сказочные предания, что взмахом платка (полотенца или простыни) можно творить

ОБЛАКО

Не случайно наш эпический язык удержал за легкими, всегда подвижными облаками
постоянный эпитет ходячих; их стремительный полет — в период образования языка —
породил много метафорических названий, основанных на весьма близких и понятных
тогдашнему человеку уподоблениях. Быстро несущееся облако представлялось и
ковром-самолетом, и птицею, и окрыленным конем, и летучим кораблем; народный
эпос свободно пользовался всеми этими поэтическими образами, так что нередко в
одном и том же сказании — один вариант говорит про ковер-самолет, а другой — про
летучий корабль или чудесного коня. Представление облака, тучи кораблем возникло
одновременно с представлением неба воздушным океаном, и тем легче было
возникнуть этой метафоре, что на основании живого впечатления, производимого
подвижностью облака, ладьи и парусного судна, эти различные понятия уподоблялись
коню и птице. Приведем свидетельства народных загадок: «Била кобыла попид небеса
ходила, оглянулась назад та-й слиду не знать» (челнок); «Между гор (берегов)
бежит конь вороной, коврами Укрыт, скобами (или: гвоздями) убит» (корабль,
барка); «Дорога Ровна, лошадь деревянна, везет не кормя» (лодка). Русские песни
135
сравнивают лодки с чайками, а белопарусные суда с лебедями; корабль Соловья
Будимировича назывался Соколом; то же название присвоено былинами и кораблям
Ильи Муромца и новгородского гостя Садко; на корабле Ильи Муромца «веял парус,
как орлиное крыло»; о поезде Василья Буслаева по Ильмень-озеру былина
выражается:
Плавает-поплавает сер селезень, Как бы ярый гоголь поныривает, А плавает-
поплавает червлен корабль Как бы молода Василья Буслаевича...
Русские сказки рассказывают о летучем корабле, который подобно птице может
носиться по воздушным пространствам с изумительною скоростью. По свидетельству
одной сказки, он находился во власти мифического старика, отличительным
признаком которого были чудовищные брови и ресницы, т. е. во власти бога-
громовника, которому тучи служат бровями, а молнии — очами. Дабы вызвать
появление этого корабля, герой ударяет в дуб — дерево, принимаемое издревле за
метафору тучи и потому посвященное Перуну, что напоминает рассказ об одном из
семи Симеонов: взял Симеон топор, срубил громадный дуб, тяп да ляп — и сделал
корабль, который мог плавать и по воде и под водою...
С плугом соединялось то же мифическое значение, что и с кораблем. Оба эти
понятия родились в воззрениях древнего человека; как первый врезывается в землю
и раздирает ее, так последний режет воды и прокладывает себе путь по этой
влажной стихии, почему самое слово плуг производят от общего индоевропейского
корня plu (плути — плыть, т. е. взрывать водную поверхность)... Слово пахать,
кроме значения орать, возделывать землю, употребляется еще в смысле: резать,
например пахать хлеб или мясо, и мести, развеять: «сени еще не паханы» (не
метены), пахалка — метелка, опахало, пах — дух, чад, пахнуть — дуть, веять;
сравни: мести и ме(я)телъ — вьюга. Оранье земли таким образом сближается в языке
с вихрем, волнующим реки и моря, вырывающим деревья и вздымающим пыль; вихрь так
же взрывает землю и воды, как плуг — ниву, а корабль — море. И с кораблем, и с
плугом нераздельно представление о роющем орудии; у плуга есть для того железное
лезвие, а у корабля — нос, как у свиньи, копающей землю носом или рылом. Вот
почему свинья является в народных поверьях как воплощение вихря и символ
земледелия... Под влиянием означенных воззрений первобытный народ уподобил
грозовое облако плугу. Бог-гро-мовник роет вихрями облачное небо, бороздит его
разящими молниями и разбрасывает семя дождя. Если припомним, что изобретение
ковать металлы приписывалось божеству гроз, то, конечно, им же был выкован и
первый плуг; как владыка, творящий земные урожаи, он научил человека возделывать
нивы, пахать и засевать землю...
136
Старинная русская былина рассказывает про богатыря Ми-кулу Селяниновича: пахал
он в поле, и была у него сошка позолоченная, омешики булатные; усмотрел его
молодой витязь Вольга Святославич и поехал к нему со своею дружиною; ехал день,
ехал другой с утра до вечера — и не мог нагнать пахаря; настиг его уже на третий
день. Надо было сошку из земли повы-дернуть, камни и глыбы из омешиков
повытряхнуть; вся могучая дружина пробует свою силу и не может ничего сделать, а
сам пахарь подошел да ударил по сохе — и полетела она высоко под облака. Сверх
того, предания наши говорят о пахании на змеях, этих демонических представителях
громовых туч, с которыми вел вечные, нескончаемые битвы молниеносный Перун.
Таково предание о сильном богатыре Никите или Кириле Кожемяке. Когда Никита
Кожемяка одолел змея в бою, он запряг его в соху, весом в триста пуд, и проложил
борозду до самого моря; после того вогнал змея в воду, убил его и утопил в
море...
С началом весны Перун одолевал демонических змеев (зимние тучи), запрягал их в
громовый плуг и бороздил облачное небо; вспахавши небесные нивы,' он побивал
змеев своею молниеносною палицею... Вместе с пробуждением бога-громовника от
зимнего сна, вместе с полетом его на воздушном корабле или шествием по небу с
громовым плугом, земля и вода, окованные до того времени морозами, сбрасывали с
себя льды и снега, и первая делалась способною для возделывания плугом, а вторая
— для плавания на кораблях и лодках...
С небесною грозою язык тесно, нераздельно сочетал понятие посева. По коренному
смыслу глагол сеять значит: бросать, раскидывать, что доселе очевидно из сложной
формы: рассеять, рассевать; слово это одинаково употреблялось как для
обозначения посева, состоящего в разбрасывании семян, так и для обо-вначения
ветра, который рассеивает тучи и туманы, разметывает пыль и снежные сугробы, и
облаков, рассыпающих на землю дождевые капли. Народная песня выражается о дожде:
Ой, на дворе дождик идет — Не ситечком сеет, Ведром поливает.
Мелкий дождь, про который обыкновенно говорят: «как из сита сеет», в областных
наречиях называется: севенъ, ситовенъ, ситуха, ситяга, ситовник. Отсюда сами
собой возникли поэтические представления дождевой тучи ситом и сеялкой, а
дождевых капель — зерновым хлебом. Болгары убеждены, что дождь падает с неба
сквозь решето... В народных сказках ведьма заставляет присланную к ней девушку
носить воду в решете. Принимаемое за эмблему сеющего дождями облака, решето или
сито играет важную роль в гаданиях индоевропейских народов...
Что гроза изображалась в поэтической картине земледельческого посева, об этом
свидетельствует мазовецкое предание: черт (демон помрачающих небо туч), увидя
крестьянина, засе-
137
чающего поле пшеницею, подарил ему мешок (облако) с зернами ветра; если кинуть
одно зерно — тотчас подует ветер, а если бросить целую горсть — то подымется
страшная буря, заблестят молнии, загремит гром и польется проливной дождь. При
забвении коренного значения старинных метафор стали думать, что боги весенних
гроз действительно засевают землю разными злаками. Поэтическое представление
дождя хлебными семенами совпадает с уподоблением его плотскому семени;
осемененная зернами и увлажненная дождями, мать-земля вступала в период
беременности и начинала свои благодатные роды. И с дождевой водою, и с зерновым
хлебом равно соединялась мысль о супружеском семени; по требованию свадебного
обряда, новобрачных осыпают пшеницею, ячменем и другим зерном, и осыпание это
точно так же сулит молодой чете плодородие, как и дождь, пролившийся в самый
день свадьбы. В глубочайшей древности дожденосные тучи олицетворялись
целомудренными девами, убегающими от бога-громовника; в бурной грозе гонится он
за ними, настигает и, сжимая в своих горячих объятиях, лишает их девственности,
т. е. заставляет рассыпать плодотво-рящий дождь. По другому представлению, бог-
громовник заставляет облачных дев возить свой небесный плуг и засевать землю,
почему народная загадка называет соху бабой-ягою: «Баба-яга, вилами нога, весь
мир кормит, сама голодна»...
Воздушный океан, по которому плавают корабли — облака и тучи, отделяет мир живых
людей (землю) от царства умерших, блаженных предков (от светлого небесного
свода). Души усопших, издревле представляемые легкими стихийными существами,
подобными веющим ветрам и пламенеющим молниям, должны были переправляться в
страну вечного покоя через шумные волны этого океана, и переплывали их на
облачных ладьях и кораблях. Потому фантазия первобытного народа уподобила
корабль-облако плавающему в воздушных пространствах гробу... В семье
индоевропейских народов сохраняется множество преданий о перевозе душ на ладье
или корабле мифическим кормчим...
В народных сказках упоминается о перевозчике, который перевозит через реку или
море смелых странников, шествующих в страшные области ада — к царю-змею или на
край света — к праведному Солнцу. На Руси простой народ, во время похорон,
бросает в могилу какую-нибудь медную или мелкую серебряную монету; часто
завязывают несколько копеек в платок и кладут возле мертвеца сбоку или затыкают
ему за пояс. В Ярославской губ. думают, что на том свете будут перевозить
покойника через неведомую реку и тогда-то пригодятся ему деньги: надо будет
расплачиваться за перевоз...
Эти верования, сблизившие понятия корабля, ладьи и гроба, породили обычай
совершать погребение в морских и речных судах и самим гробам давать форму
лодок... Ибн-Фодлан' описывает обряд сожжения покойников у русов в лодке.
Расколь-
138

няки до сих пор не употребляют гробов, сколоченных из досок, а выдалбливают их
из цельного дерева — точно так, как делались в старину лодки; в прежнее время
это было почти общим
обычаем.
Корабль — тучу представляли плавающим гробом не только потому, что с ним
связывается верование о переезде душ в царство блаженных, но и потому, что он
служит печальным одром для молниеносного Перуна. Могучий и деятельный в летние
месяцы года, Перун умирает на зиму; морозы запечатывают его громовые уста, меч-
молния выпадает из его ослабевших рук, и с того времени он недвижимо покоится в
гробе-туче, одетый черным траурным покровом, — пока наступившая весна не
воззовет его снова к жизни. В таком поэтическом образе изображает народная
загадка весеннюю тучу, несущую бога-громовника, пробужденного от зимнего сна:
«Гроб плывет, мертвец ревет (или: поет), ладан пышет, свечи горят»...
Слово корабль первоначально означало «ладью», и потом уже, когда знакомство с
морями заставило арийские племена строить большие парусные суда, оно получило то
значение, какое придается ему теперь. Корабль, очевидно, одного происхождения со
словом короб и указывает на изогнутую, закругленную форму ладьи (коробить,
согнуть коробом). В областных говорах короб не только означает корзину,
цилиндрический сундук, но и сани, обшитые изогнутым лубком. Потому и короб, и
сани могли служить заменою похоронной ладьи. Степенная книга2 свидетельствует,
что князь Всеволод приказал убийц Андрея Боголюбского3 зашить в короб и бросить
в воду; во Владимирской губернии доселе живо предание, что убийцы эти плавают по
водам Плавучего озера в коробах, обросших мохом, и стонут от лютых, нестерпимых
мук...
Сверх указанных уподоблений, туча представлялась еще бочкою, наполненною
дождевою влагою; такое представление было скреплено теми метафорическими
названиями, которые заставили видеть в дожде опьяняющие напитки меда и вина,
обыкновенно хранимые в бочках или сосудах...
Предания, общие всем индоевропейским народам, рассказывают, что облачные нимфы,
восседая на небе, проливают на землю дождь из опрокинутых сосудов. Отсюда
возникло верование в волшебный бочонок, из которого — только постучи в него —
немедленно является несчетное войско — точно так же как удары Перунова молота по
наковальне и стук (гром) в чудесную суму-облако призывают к битве толпы могучих
ратников, т. е. грозовых духов. Отсюда же родилось и другое верование в
неисчерпаемый бочонок, из которого сколько ни льется вина — он все полон...
Зная настоящее значение метафорических названий, какие Давались облакам и тучам,
мы легко поймем и основанные на них мифы. О смерти Озириса известно следующее
сказание: злой Тифон4, приготовивши богато украшенный ящик, объявил
139
на пиру, что подарит его тому, кому он придется по мерке. Все стали примеряться,
и как только Озирис улегся в ящик, Тифон вэхлопнул крышку и бросил его в Нил.
Подобное же предание находим и в русской былине про великана Святогора. Святогор
с Ильей Муромцем наехали на великий гроб и прочитали на кем надпись: кому
суждено покоиться в гробу, тот в нем и уляжется. Святогор попробовал лечь и
закрылся крышкою; хотел сотом поднять крышку - - и не смог; Илья Муромец
(предания роднят его с Ильею-громовником) берет его меч-кладенец, бьет поперек
крышки, но за каждым ударом на гробе является железная полоса, и великан
Святогор (гора-туча) умирает, т. е. оковывается холодом и засыпает зимним сном.
Действие зимних морозов народная фантазия сблизила с ковкою железа; мороз
претворяет и воды и землю в камень, делает их столько же твердыми, как железо;
самое ощущение, возбуждаемое стужею в теле человека, близко к тому, какое
производится обжогом, что и отразилось в языке: мороз жжет и палит; морозы
называются калинники (от калить, раскалять — делать красным силою ог-кя, каленая
стрела), а сильному («жгучему») морозу дается эпитет тлящего. Поэтому зима
представляется мифическим кузнецом. Мы до сих пор выражаемся, что зима сковывает
и оцепе-няет природу, т. е. налагает на нее железные цепи...
Морозы, по русскому поверью, прилетают 9 ноября от железных гор, т. е. от зимних
туч (гора — туча, железный — окованный стужею). Летучие змеи, эти демонические
олицетворения туч, то дышат пламенем и рассыпают огненные искры, то, подобно
зиме, своим холодным дуновением созидают ледяные мосты, и на борьбу со
сказочными героями выезжают на мосты калино-вы: этот постоянно повторяющийся
эпитет («калиновы») указывает на мифического кузнеца, который сковывает воду
морозами (калинниками). Народная загадка изображает мороз в виде могучего
богатыря, равного силами Самсону5: «Сам Самсон, сам мост мостил — без топора,
без клинья, без подклинья». Сказочный эпос представляет змея похитителем
красавицы Солнца, которую заключает он в железном замке, т. е. прячет ее за
снежными облаками и зимними туманами. Но если, с одной стороны, змей, в качестве
владыки зимних туманов и морозов, отождествляется с баснословным кузнецом —
строителем ледяных мостов и железных замков, то, с другой стороны, под иным
углом поэтического воззрения, тот же змей, как дожденосная туча, подчиняется на
зиму неодолимой силе кузнеца Мороза, который сковывает его железными цепями...
Народные сказки нередко изображают змея в тяжелых оковах: в запертой комнате
дворца висит он на железных крюках и цепях и только тогда срывается с них, когда
вдоволь напьется соды или вина, т. е. весною, когда туча, оцепененная до того
времени зимним холодом, наполняется дождевой влагою. Вода, испивши которой змею
нипочем разорвать железные (ледяные) оковы, в одной сказке прямо названа живою
водою...
140

В русской сказке о Марье Моревне змей (демон зимних вьюг),
умертвивши своего противника — молодого царевича (Перуна),
кладет его в смоленую бочку, скрепляет железными обручами
и бросает в море (небо); но в свое время прилетают три птицы,
в образах которых древний миф олицетворил весеннюю грозу, и
спасают царевича:  орел воздымает бурю, и волны выкидывают
бочку на берег, сокол уносит ее в поднебесье, бросает с высоты
и разбивает на части, а ворон оживляет юношу живою водою.
Пробуждение к жизни вещих мертвецов — колдунов и ведьм,
которым  народное  поверье  приписывает  низведение  дождей и
воздушные полеты на помеле (т. е. пробуждение от зимнего сна
грозовых духов и облачных жен), обыкновенно сопровождается
распадением железных обручей на их гробах. В этом уподобле-
нии тучи плавающему гробу и бочке находит объяснение сказка
о Силе-царевиче, который встречает на море плавучий гроб, оби-
тый железными обручами;  в гробе был заключен вещий мерт-
вец, и он-то помогает царевичу жениться на прекрасной коро-
леве, убивая шестиглавого змея. Плавучий гроб — туча, а за-
ключенный в ней силач —  олицетворение скрывающейся там
всесокрушительной   молнии;   поражая   демона-змея   своим   чу-
десным мечом, он устраивает весенний брак природы. Здесь же
находит объяснение и следующий, часто повторяемый в народ-
ном эпосе рассказ:  царица, посаженная в окованную железны-
ми обручами бочку и пущенная в море, рождает в заключении
сына-богатыря (Перуна), который растзт не по дням, не по ча-
сам, а по минутам, потягивается и разрывает бочку на части.
Едва народившись,  малютка-громовник уже  является  во  всем
могуществе своей разящей силы...
Под живым воздействием разобранных нами поэтических представлений возник обряд:
во знамение весны и проливаемых ею дождей — бить бочки, о чем упоминает
Новгородская летопись под 1358 годом: «Того же лета целоваша (новгородцы) бочек
не бити» ; в Никоновской летописи означенное свидетельство передано так: «Того
же лета новгородцы утвердишась межи собою крестным целованием, чтоб им играния
бесовскаго не любити и бочек не бити». Обычай этот доныне известен у хору-тан, в
Зильской долине: там в каждой деревне стоит на площади всеми чтимая липа ; к
этому дереву привешивается бочка ; юнаки выезжают на конях, с палицами в руках,
скачут вокруг липы и стараются на всем скаку попасть палицею в дно бочки,
которая наконец и рассыпается на части. Пока юнаки выказывают ловкость и силу
своих ударов, остальные жители поют обрядовые песни.
Теперь можно будет пояснить смысл некоторых народных заговоров. Ратник,
отправляясь на войну, произносит такое заклинание: «Под морем (небом) под
Хвалынским6 стоит медный Дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под
змеем огненным лежит семипудовый ключ от княжева терема, а во княжем тереме
сокрыта сбруя богатырская... Поймаю я лебедь:
141
TLI полети к морю Хвалынскому, заклюй змея огненного, достань ключ семипудовый.
— Не моим крыльям долетать до моря Хвалынского, не моей мочи расклевать змея
огненного, не моим ногам дотащить ключ семипудовый; есть на море на окиа-не, на
острове на Буяне ворон, всем воронам старший брат: он долетит до моря
Хвалынского, он заклюет змея огненного, притащит ключ семипудовый». Далее
рассказывается, что ворон разбивает медный дом, заклевывает змея и приносит
ключ. «Отпираю я тем ключом княжой терем, достаю сбрую богатырскую. Во той сбруе
не убьют меня ни пищаль, ни стрелы, ни бойцы, ни борцы, ни татарская, ни
казанская рать... Чур слову конец, моему делу венец!» Заклинатель обращается к
спасительной помощи Перуна, как воинственного бога, владеющего несокрушимым
оружием; черная туча-змей, окованная зимним холодом, прячет Перунову богатырскую
сбрую (молниеносную палицу), замыкает ее в неприступных кладовых накрепко, и
только один . вещий ворон может разбить своим носом медный дворец, заклевать
змея, отомкнуть кладовые и достать меч-кладенец, т. е. вместе с весною,
приносящею живую воду дождей, является и быстролетная молния, поражающая тучи. В
другом заговоре на любовь красной девицы читаем: «За морем за Хвалынским во
медном городе, во железном тереме, сидит добрый молодец — заточен во неволе,
закован в семьдесят семь цепей, за семьдесят сэмь дверей, а двери заперты
семидесятью семью замками, семидесятые (семью) крюками. Никто доброго молодца из
неволи не освободит, никто доброго молодца досыта не накормит, допьяна не
напоит. Приходила к нему родная матушка во слезах горючих, поила молодца сытой
медовой, кормила молодца бело-снеговой крупой, а кормивши сама приговаривала: не
скакать бы молодцу по чисту полю, не искать бы молодцу чужой добычи, не
свыкаться бы молодцу со буйными ветрами, не радоваться бы молодцу на рать
могучу, не пускать бы молодцу калену стрелу по поднебесью, не стрелять бы белых
лебедей, не доставать бы молодцу меч-кладенец». Молодец отвечает, что его
сгубила жажда любви девичьей. «Заговариваю я полюбовного молодца на любовь
красной девицы (такой-то). Вы, ветры буйные, распорите ее белую грудь, откройте
ее ретиво сердце, навейте тоску со кручиною (чувство любви), чтобы она тосковала
и горевала, чтобы он ей был милее своего лица, светлее ясного дня, краше роду-
племени». Здесь проводится параллель между положением влюбленного юноши,
которому не отвечает взаимностью красна девица, и зимнею природою, когда холод
оковывает дождевые тучи и расторгает священный союз Перуна с землею. Добрый
молодец, заключенный в железном тереме и окованный цепями, есть бог-громовник,
метатель каленых стрел (молний), товарищ буйных ветров. Зимою он попадает в
заточение, и семя дождя перестает падать на землю; этот разрыв любви
продолжается до той поры, пока не наступит весна. Тогда повеют теплые южные
ветры, добрый молодец упьется медовой сытою
142
(дождем) и снова вступит в брачный союз с землею. К этим-то благодатным ветрам и
обращается заговор с просьбою навеять в сердце девицы ту же томительную
потребность любви, какою бывает проникнута вся весенняя природа.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение