Топоров В. Имя как фактор культуры

(на злобу дня)

1. Во всех сферах духовной жизни человека — религиозной, провиденциально-профетической, спекулятивно-философской, художественно-эстетической, социально-общественной — роль имени не только велика, но по-особому отмечена, и то, что поддается учету и пересказу, образует лишь поверхностный слой той тайны, которая связана с именем. Но даже прикосновение к этому слою намекает и на глубину этой тайны, и на ту силу, которая от нее неотделима.
Мифы творения, если не первая, то одна из ранних версий объяснения имени через соотнесение его с моментом его появления. Действительно, имя в подобных мифах вводится не произвольно, не в начале (если не считать сильно философизированных и довольно поздних случаев, как, например, «В начале было Слово...»), но лишь на некоем определенном этапе творения, и эта связь рождения имени со всем контекстом творения, конечно, неслучайна. Можно напомнить, что чаще всего творение начинается с преобразования хаоса, понимаемого как максимум энтропии — будь то результат всеобщего смешения и возникающей из этого «сверх-запутанности» или, напротив, абсолютного зияния, пустоты универсальной лишенности, — и демиург или «расчищает» этот хаос (в первом случае) или «заполняет» его (во втором случае). Опуская детали, нужно подчеркнуть главное: стрела творящей энергии идет не из той точки, где находится человек, — тот, ради которого совершается творение, но извне, снаружи, сверху. Сначала упорядочиваются стихии и создаются основные параметры-принципы космологического устройства — твердь и хлябь, верх и низ, свет и тьма, форма и аморфность («безвидность») и т. п. Каждый шаг творения приближает к центру — к тому, что внутри его и кто должен будет осознать все происшедшее и в том числе самого себя. Когда это интенсивное движение принесло уже результаты, созданы вселенские зоны, определился природно-материальный состав все более и более оплотняющегося мира, наконец, когда появился человек и первые социальные институции, демиург, перед тем как предоставить человека самому себе, совершает ономатетический акт — нарекает именем всё, что создано до сих пор, и всё, что образует состав мира. С этого времени, собственно, кончается космология, монопольное господство природно-материального, и начинается «семиология», жизнь в знаке как первая ступень «пневматологии», жизни в духе.
2. Суть этого ономатетического акта в том, что весь материальный состав мира оказался как бы знаково продублированным: имя удвоило и усилило его, обозначив в каждой вещи некое внутреннее место, предназначенное для помещения в нем образа этой вещи. Появление имени вещи означает, что теперь она имеет не только свой объем, но и свое значение-смысл, которое хотя и связано с вещью, в идеале не ею определяется, а тем именем, которое вторично (на эмпирическом уровне, по крайней мере) по отношению к вещи. В этих условиях открываются два противоположных направления — или превратить каждое имя в абсолютно условный, произвольный индекс, или, напротив, посеять в этом имени семена смысла, в потенции тяготеющего к статусу символа, т. е. такого знака высшей энергии, который не просто сигнализирует о явлении, но сам обнаруживает себя как это явление, как своего рода эпифания, прорыв феноменального слоя силою иной природы. В этих условиях и обнаруживается присутствие того идеального бытийственного смысла, который дается только в предельных ситуациях и не может быть выведен из суммы эмпирических частных смыслов, сколь много их ни было бы. Каждое наименование — слово, и каждое слово в своем истоке и в своем максимуме — имя. Самим фактом наименования, «имянаречия» Демиург оказывает величайшее доверие человеку: имя дается для него, ему в помощь, как ценнейший ресурс во всех его будущих перипетиях. Но, может быть, еще важнее, что ономатетический акт предполагает признание за человеком свободы воли. Даваемое имя само по себе «хорошо», но никак не окончательно, и человек поставлен перед выбором. Имя позволяет человеку «работать» с ним в двух направлениях: его можно низвести до роли конвенционального и ничем кроме этой конвенции не мотивированного знака (как в ряде искусственных языков науки или там, где важен не позитивный смысл, но различение и опознавание по контрасту или несходству); но имя можно возвести на тот уровень, где оно выступает как носитель высшего смысла и в этом отношении (как в религиозных откровениях или поэзии) тяготеет к абсолютной мотивированности. Естественный язык совмещает в себе обе эти особенности, но при разных обстоятельствах (внешних и внутренних) то начинает дрейф в сторону «произвольности», то направляется внутрь, в глубинные смысловые пласты. Сознательность и бессознательность в этих процессах, в частности в самой дозировке начал «произвольности» и «мотивированности», идут в одной и той же упряжке, и доля их не всегда ясна с первого взгляда. Стоит еще раз подчеркнуть: многое зависит не только от интенций «внешних» сил, но и от той свободы, которую предоставляет само имя своим потребителям самим своим порубежным положением — между сознательно-активным и бессознательно-пассивным, между содержанием и формой, между духом и материей. И еще более и далее — имя та парадоксальнейшая часть языка, где причина и следствие неразличимы, где «последний» смысл преформирует «первые»; имя — импульс культуры, поскольку оно вводит человека в знаковый космос, но оно и результат ее, поскольку его смыслы возрастают в пространстве культуры, ею держатся и ею же контролируются (именно эти особенности делают имя одним из важнейших индикаторов типа культуры). Как и Демиург, имя открыто человеку, который может трактовать его и как предельно обессмысленную «кличку» вещи, но и как высший предел смысла и инструмент смыслостроительства одновременно. И.-евр. слово для имени недаром может пониматься как обозначение внутрь вложенной сути того, что это имя «разыгрывает». Только огромная энергия духа и его сил, действующих в языке, может удержать в единстве имени это самое внешнее с тем самым внутренним, т. е. этот задешево открываемый нашему вниманию внешний признак и тот трудный и никогда в своей тайне не исчерпываемый смысл, при приближении к которому как бы сама собой отпадает потребность во внешне-знаковом и открывается перспектива «преодоленной» знаковости — молчание и иные формы «нулевого» поведения.
3. В разных ситуациях человек избирал разные позиции по отношению к имени. В лучшие, творческие свои периоды он всегда пытался открыть за именем его высший смысл — бесконечную перспективу этих смыслов, путеводительную для духа. В «низкой» жизни и в трудных условиях человек больше думал о том, как бы удержать в языке те имена-смыслы, которые были практически нужны ему в этой жизни, хотя бы приблизительно ей соответствовали и были как-то «человекосообразны». В еще худшие времена человек мог занять и циническую позицию; он готов был относиться к имени, как к иконе: «годится — Богу молиться, не годится -— горшки покрывать». Бывало и так, что силы зла требовали отречься от имени в самом дорогом в нем для человека — полновесности его жизненных смыслов и интимной связи с ним как со своим, родным, или даже заменить его на «анти-имя», «антислово», переименовав белое в черное и наоборот. Но трудно припомнить, когда бы была развернута такая тотальная агрессия против имени-смысла, имени-памяти, имени-совести, имени соприродного и соразмерного человеку, как в нашей стране в прошедшие десятилетия. Помня о трагических потерях и перед лицом будущего, нужно со всей ответственностью сказать: «ономатетическая инженерия», ставшая основной частью языковой политики, принесла нашей культуре великие потери (ложное имя стало делом лжи); но в руках злых сил, осознавших ситуацию, эта «ономатетическая инженерия» может превратиться в еще более страшное оружие, направленное сначала против культуры, а через нее и после нее и против человека, подобное «генной инженерии» в тех же нечистых руках. Проводимая после революции «деноминация», так радикально нарушившая и разрушившая прежнее состояние экологии имени, если взять ее в некоем макроплане, преследовала те же цели, что и всякое насилие. Создавая в чудовищных масштабах и темпах ядро «нью-спика», она преследовала свои задачи — ошеломить человека, заставить его усомниться в добрых основах старого именословия, забыть себя не только через зачеркивание, стирание, изъятие, уничтожение людей и материальных воплощений духовной культуры, но и через «порчу» языка — не через отмену его материи, но через включение в нее механизмов «антисмысла», разлагающих — и явно, и тайно — прежние смыслы, самое веру в осмысленность языка, жизни, в тот высший Смысл, который и делает жизнь бесценным даром.
Чтобы найти исчезающие тропинки к родникам жизни, нужно восстановить эти утраченные, искалеченные, полузабытые и в любом случае очень дефицитные смыслы. Сделать это трудно, как трудно и представить все препятствия на этом пути. Никакой демиург не может сотворить и даровать нам в готовом виде новый именослов: нужны общие усилия, долгий соборный труд и параллельно совершающееся самоочищение. Поэтому новый ономатетический акт не может пока быть полным; по необходимости даже в лучшем случае он будет условным. Но одна, первая часть его ясна. Всему тому, что было направлено против человека, жизни, духа языка, смысла имени, надо, помня великую традицию Слова, Имени, Мудрости — от славянских первоучителей до Вл. Соловьева, Булгакова, Флоренского и имяславцев начала прошлого века, — сказать свое твердое «Отрицаюсь!»

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание