Топоров В. Число и текст

Ряд аспектов, касающихся роли конкретных членов числового ряда в структуре мифопоэтических текстов, анализировался в другом месте, и здесь из всей этой многогранной темы будет рассмотрен, строго говоря, лишь один вопрос — о тех предельных позициях (соотв. — функциях), которые могут занимать числа в классе текстов, в самом общем виде обозначаемых как художественная литература (fiction). Прежде чем говорить о предельных случаях, которые обычно остаются вне сферы внимания исследователей художественного текста (даже если они занимаются и числовыми структурами), существенно подчеркнуть, что чаще исследователю бросаются в глаза особенности употребления чисел в некиих усредненных, стандартизованных ситуациях, а внутри их — те специфические черты, которые связаны или с четкой символикой чисел, или с их ролью в композиции текста (числовой принцип монтажа и т. п.). В связи с такими непредельными стандартизованными ситуациями имеет смысл различать сильночисловые и слабочисловые тексты. Особенность последних состоит в том, что они легко, охотно, без видимого сопротивления принимают в себя числа «извне» (из внетекстовой реальности) — как в том, что касается их количества (объем числового материала), так и в том, что относится к порядку (организации) представления этого материала в тексте. Примерами «слабочисловых» текстов можно считать счетно-хозяйственные каталоги-отчеты, тексты, связанные с ритуальными и неритуальными измерениями (в частности, итинерарии, анналы, дневники, расписания и т. п. жанры, ориентирующиеся на измерение пространства и времени), наконец, разного рода математизированные тексты и их трансформации. Тексты такого рода пассивны по отношению к числам; на вопрос об их смысле и значении они всегда отсылают за свои текстовые пределы, поскольку эти числа не рождены текстом, а механически перенесены в него. Иначе говоря, цензура текста, как и его творческая организующая роль, минимальна.
Особенность «сильночисловых» текстов состоит в том, что в них числа с точки зрения внеположенной реальности чистая фикция. Локус, в котором они получают свое значение, — в самом тексте, который в данном случае в значительной степени сам формирует смысл и значение чисел (активность текста) и обладает наибольшей свободой в выборе самих чисел и способов их организации в тексте и через это — в способах числовой организации текста. Как правило, к этой категории относятся художественные, религиозно-мифологические, мистические, некоторые философские тексты. Именно они наиболее интересны с точки зрения темы «число и текст». Не случайно, что количество исследований такого рода довольно велико, и в своей сумме они более или менее полно и верно описывают основные особенности чисел в текстах указанного типа, доминирующие связи, принципы организации и т. п. Но числа выступают в текстах и в так называемых предельных позициях, которые, в частности, могут специфическим образом сочетать в себе особенности «сильночисловых» и «слабочисловых» текстов (см. ниже). Эти предельные позиции заслуживают внимания и потому, что в одних случаях находящиеся в них числа, так сказать, невидимы (с точки зрения их смысла и функции в тексте) простым глазом, лежат ниже уровня семантического и функционального (применительно, например, к художественному тексту) различения, а в других — выше того, что с помощью стандартных ментальных схем может быть осмыслено как закономерность, как некий особый, дискурсивно описываемый смысл (в этом последнем случае употребление данного числа в данном месте или кажется чистой случайностью, произволом, или вовсе специально не фиксируется, даже если эта ситуация встречается нередко — пусть не в отношении общего количества чисел в тексте, но, по крайней мере, в отношении некиих позиций и рубрик, например, обозначение возраста героя и т. п.).
Из уже сказанного следует, что в связи с этими предельными позициями приходится различать случаи строгой (иногда принудительно-обязательной, иными словами — «грамматической») детерминации и случаи, когда детерминация не осознается вообще или кажется предельно слабой и соответствующие числа выступают как случайные элементы текста. Анализ числовых материалов в предельных позициях приводит к выводу о безусловной негомогенности членов натурального числового ряда относительно их роли в структуре текста. Этот вывод находит себе поддержку (возможно, и объяснение) совсем в другом локусе, казалось бы, никак не связанном с рассматриваемым (что, кстати, придает особую эвристическую ценность и доказательность предлагаемым заключениям), — в очевидной негомогенности тех же членов определяемого им синхронного состояния (ср. негомогенность числительных — хотя бы в пределах первой десятки — в отношении их морфологической структуры, синтаксических особенностей, их прагматики и т. п.). То, что эта негомогенность чисел в предельных позициях и в «сильночисловых» текстах соотносится с аналогичной негомогенностью sub specie диахронии и синхронии (причем в обоих случаях можно говорить об изоморфной структуре этих «негомогенностей», т. е. о сходной структуре отношений между одними и теми же элементами числового ряда), видимо, сигнализирует о некоторых фундаментальных закономерностях, отражающихся как в чисто языковом плане (категория числительных и ее организация), так и в общей структуре бытия — от некоторых числовых параметров человека (и, вероятно, еще глубже — жизни) до важных космологических числовых констант (ср., в частности, проблему трехмерности и четырехмерного пространственно-временного континуума).

1. Уровень «ниже»: два — три — четыре

Как известно, ядро наиболее архаичной достижимой для реконструкции индоевропейской системы счета составляют обозначения для 2, 3 и 4 (названия для 1, составляющие особую проблему, как и для 5, 6, 7, 8, 9 и т. д., в этом смысле к ядру не относятся), и особое положение этих чисел в древних и в целом ряде современных индоевропейских языков объясняется именно этой их принадлежностью к архаичному слою. То, что верхняя граница проходит через число 4, подтверждается и данными многих других языков, прежде всего — архаичных (ср. 4 как высшее из определенных и притом «положительных» множеств). В этой связи существенно обратить внимание на многочисленные примеры четверичной системы счета и на ряд языковых универсалий (в частности, и «отрицательных»), в которых очевидна роль числа 4; ср., напр., максимальную четырехчленную систему грамматической категории числа (Sing., Dual., Trial., Plur., где Plur. эксплицитно предполагает, что «множество» начинается с 4); также, кажется, неизвестны примеры более чем четырехчленной системы степеней сравнения (ср. такой вариант, как Posit. — Compar. — Superl. — Absol.); о других примерах — в другом месте; важно, однако, уже здесь подчеркнуть, что числа до 4 включительно не только элементы числового ряда, но и элементы языка описания мира, укорененные в самой структуре языка (даже если какой-либо конкретный язык и не обладает названием для 4 как элемента числового ряда /числовые системы ниже «четверичных»/); поскольку они описывают и сам язык, они обладают внутренней (нередко скрытой) метаязыковой функцией. Если четверичная система счета «исторична» в том смысле, что она более или менее легко уступает место другим системам, имеющим перед нею преимущество, то существует сфера, в которой число 4 характеризуется как некая панхроническая и языком не мотивируемая универсалия: она может быть упразднена совсем, но не заменена иным (нежели 4) числовым выражением, если только речь не идет о мультипликациях (8, 16 и т. п.) или явных случаях вырождения. Этой сферой являются мифопоэтические представления о космосе и человеке как его части, изоморфной и соприродной ему. В их основе лежат биологические (а позже и психологические) факторы, о которых здесь говориться не будет, хотя предположение о врожденном характере трех- и четырехчленных (хотя бы в вариантах верх — низ, правый — левый или передний — задний, правый — левый) структур или выводы представителей глубинной психологии (Юнг, Адлер, Эдинджер и др.) о роли триад и тетрад, несомненно, имеют отношение и к исследуемой теме.
Достаточно напомнить, что если число 3 — идеальная модель любого динамического процесса, предполагающего возникновение, развитие, упадок и реализующегося, в частности, в вертикальной структуре Вселенной, то число 4 прообразует статическую целостность, идеально устойчивую структуру, полнее всего воплощающуюся в горизонтальном плане Вселенной (соответственно, с числом 3 связана идея случая/случайности, а с 4 — надежности и гарантированности). Можно напомнить, что соединение обеих структур (3 + 4 в числовом выражении) образует «сумму мира» — 7 как космологическую константу в целом ряде традиций; идеальный («усиленный») Космос образуется произведением 3 х 4, т. е. 12. В тех традициях, где известна числовая символизация полов (напр., у бамбара), женщина соотносится с 3, а мужчина с 4, брачная же пара — с 3 + 4, т. е. с 7. Произведение 3x4 относится к обозначению идеального, превышающего человеческие возможности (12 богов пантеона, 12 апостолов, 12 героев и т. п.); характерно, что лат. terque quaterque, букв. 'и трижды и четырежды', имеет в переносном смысле значения 'несколько', 'много'; 'стократ', 'в высшей степени'. Если учесть, что и число 2 (причем в еще большей и очевидной степени) соотносится с принципом бинаризма, равно определяющего принципы устройства мира и языка его описания, то оказывается, что все члены ряда 2 — 3 — 4 обладают общими фундаментальными свойствами, лежащими для потребителя текста ниже порога восприятия текста (отсюда — исходная «неосознаваемость» этих особенностей). Локус этих свойств не может не соотноситься и с теми употреблениями этих чисел (2, 3, 4), которые лежат уже в сфере бесспорного восприятия (функции этих чисел в мифопоэтической космологии); ср. проанализированные ранее тексты со схемой типа: Что есть два? — Небо и Земля. — Что есть три? — Верхний, Средний и Нижний миры.— Что есть четыре? — Север, запад, юг, восток. Но еще более удивителен языковой аспект связи этих числительных с космологическими образами. Уже давно было обращено внимание на то, что арм. erkin 'небо' и erkir 'земля' соотносятся с erku '2' (< и.-евр. *duuo). В основе этого принципа называния — понимание двучленности мира. Если напомнить, что один из наиболее распространенных образов исходной ситуации перед началом творения — слитые воедино Небо и Земля (ср. Небо = Отец — Земля = Мать), т. е. начальная космическая двоица (своего рода спорыш-двойчатка), то можно высказать предположение, что именно такие двуединства, соотнесенные друг с другом члены пары и послужили самой общей моделью двоичности вообще и источником семантической мотивировки языковых обозначений числа 2 (речь не идет, естественно, о том, что армянский пример первичен; в данном случае, особенно имея в виду многократную переслоенность подобных примеров, важнее постулирование самого принципа, определяющего источник мотивации названия чисел).
В недавних работах о семантике троичности было показано, что мифопоэтическое представление о 3 полнее всего реализуется в архаичных схемах, приуроченных к вертикальной оси Вселенной, конкретнее — к сюжетам и мотивам связи трех космических зон между собой (ср. гераклитовский «путь вверх» и «путь вниз»). Т. наз. «Третий» как раз и есть тот мифологический герой, кто прошел все три царства и нашел путь к преодолению смерти. И.-евр. *ter-, кодирующее эти мотивы проникания — преодоления — победы (превосходства, освобождения, достижения высшего статуса), если говорить в общем плане, может быть соотнесено с и.-евр. *ter-: 'три'.
Сходная схема, но актуализируемая прежде всего в описаниях горизонтальной структуры Космоса, может быть предложена и в связи с числом 4 на примере и.-евр. *kuetur-. Прежде всего следует привести типологически распространенную цепь развития тех языковых элементов, которые в конце концов становятся числительными (ср., напр., Е. А. Крейнович): 1) X (в данном случае — обозначение для «пра-четырех», т. е. источника более позднего и.-евр. *kuetur- '4') обозначает нечто вполне конкретное, но непременно четырехугольное, напр., дощечку соответствующей формы; 2) X начинает обозначать не столько дощечку, сколько четырехугольную форму; 3) признаково-конкретное значение X ('четырехугольный') претерпевает расслоение; связь с конкретным объектом (углом/стороной) разрывается, и признак становится эмансипированным, независимым, получая возможность сочетаться с любым (в принципе) счетным объектом. На этом этапе элемент X обретает статус числительного (разумеется, при учете контекста всего числового ряда), и именно с этого момента, когда X обозначает '4' и только '4' и разрывает актуальную связь с другими словами-нечислительными (того
же корня), обозначающими объекты или признаки, возникает сама проблема этимологии слова для '4' (каждое из исторически проведенных значений X может в такой ситуации претендовать на то, чтобы быть семантической мотивировкой обозначения '4'). Наличие в латинском этимологически связанных друг с другом слов quattuor '4' и quadruus 'четырехугольный', quadratus в свете сказанного (и опять-таки с теми же ограничениями) дает основание для предположения, что источник и.-евр. *kuetur- обозначал не только (и не столько!) 'четыре', но и 'квадрат', 'четырехугольник', 'четырехугольное', возможно, конкретные предметы, для которых четверичность была важным признаком, или даже самое технику получения «четырехугольного» (см. в другом месте). В принципе каждое из последующих в этой цепи значений старше, чем '4'. По аналогии с лат. quadratus (quadruus), которое может описывать важнейший параметр пространства, некий идеальный признак его (ср. и сугубо «эстетические» значения — 'пропорциональный', 'соразмерный', 'стройный', 'складный', 'завершенный' и т. п.), можно предположить, что и предшественник и.-евр. *kuetur- мог обозначать горизонтальную структуру космологической схемы, основанную на распространении (: пространство) по 4 основным направлениям из мыслимого центра, обозначаемого вертикальной осью. Указанное единство (языковое и мифопоэтически-космологическое) чисел 2 — 3 — 4 представляется весьма существенным — тем более что оно резко противостоит особенностям других чисел десятки. Многочисленные следы этого единства — явно или неявно, актуально (с точки зрения «эстетического» задания текста) или неактуально — выступают и в позднейших текстах, обычно в трансформированном виде.
Здесь будут упомянуты лишь очень немногие из таких следов, обнаруживающиеся уже на уровне статистического анализа (были проанализированы многие тексты, но здесь будут упомянуты в качестве материала лишь два — «Энеида» Вергилия и «Обломов» Гончарова, в первом случае — текст очень чувствительный к сфере мифопоэтического и архетипического, во втором — текст, считающийся образцом «уравновешенной», спокойной реалистической прозы /что, впрочем, не вполне верно/).
Наиболее часто выступающее число в «Энеиде» — два (~ 150 раз; количественные формы резко преобладают над порядковыми), за ним следует три (~90 раз), далее — четыре и семь (по ~ 20 раз); остальные члены числового ряда первой десятки (о числе один, первый см. особо) встречаются существенно реже: девять —7 раз, пять —6, десять —5, шесть — 3 раза (причем исключительно в формуле bis senos, bis sex /2 x 6/, ср. I, 393; XI, 133; XII, 163). Таким образом, сумма употреблений 2, 3, 4 (~ 260) превосходит сумму 5, 6, 7, 8, 9 более чем в семь раз. Такое соотношение не может быть объяснено только влиянием внетекстовых реалий; более того, сюжетные пары или сочетания двух персонажей чаще всего вообще не обозначаются через два или оба (ср. Энея и Дидону!), и переводчики нередко вставляют от себя слова, передающие идею двух, пары. Зато употребление числа два характерно при указании парности, близнечности, нераздельности двух элементов (ср. 2 близнеца, брата, сына, полухория, стороны, берега, руки, крыла, спутника, любовника и т. п.) или их противопоставленности (ср. 2 мира /Европа и Азия/, войска, воина, народа, страны и т. п.). Эти же отношения обозначаются через ambo и т. п. и при обозначении двух персонажей; ср., с одной стороны, двух Имбрасидов (XII, 342), Энея и Гектора и т. п., а с другой — двух противников (ср. Турна и Энея, XII, 525). Связь сочетаний двух объектов с бинарностью, парностью и через них со своего рода классификационным шаблоном для «Энеиды» очевидна (2 Атрида, бога, предка царя, мужа, юноши, души, кентавра; 2 змеи, быка, овцы, пса; 2 солнца, дороги, скалы, города; 2 корабля, копья, пики, дротика, ремня, чаши, кубка, треножника, плаща и т. п.). Особо отмеченными являются обозначения двусоставных предметов (двулезвийный топор и т. п.; ср. вообще идею двойного, составного, сложенного — duplex в широком контексте бинаризма /близнечества/, в который введена и тема основания Рима) и ситуации повторения (с нередким удвоением bis... bis, II, 218 и др., или иными способами усиления).
О сугубой мифопоэтичности числа три у Вергилия писалось раньше. Высшее ее выражение — формула «трижды» (также нередко удваиваемая: ter... ter, ср. X, 885—886 и др.) или тройное повторение числа три (ср.: Tris imbris torti radios, tris nubis aquose \ Addiderant, rutili tris ignis et alitis austri... VIII, 429-130).
Число четыре в «Энеиде» относительно редко и маловыразительно: Вергилий писал не об устойчивом и надежном мире, а о полном риска и опасностей пути, и лишь в неясно распознаваемом конце его формировалась тень будущего Roma quadratа. В известной степени ущербность числа 4 компенсируется отчетливо сакральным смыслом числа 7 (ср. 7 кораблей, оленей, быков, шкур, притоков, лет и т. п. — все в отмеченных контекстах) и сочетанием чисел 3 и 4 (ср. : ... О terque quaterque beati, \ Quis ante ora patrum, | Troiae sub moenibus altis, \ Contigit oppetere! I, 94—96, отсылающее к началу «Энеиды» /ср. IV, 589: Terque quaterque manu pectus percussa decorum.../; ср. также иные принципы соединения этих чисел: Gens illi triplex, populi sub gente quaterni. X, 202; Tris Notus hibernas immensa per aequora noctes | Vexit me violentus aqua: vix lumine quarto \ Prospexi Italiam... VI, 355—356). Говоря в общем, этими числами исчерпываются активные нумерические компоненты текста «Энеиды» (следует помнить о соотнесении с числом три и таких чисел, как 30 /5 раз/ или 300 /5 раз/); 5, 6, 9 малочисленны и небогаты содержанием.
За пределами десятка упоминаются 12, 20, 50, 200, 500, 600 (обычно по 1 разу и никак не более 5). Важны лишь два исключения — данные, относящиеся к усиливающейся роли 10 и кратных ему чисел (тема 10 полностью задается отсылкой к 10 годам осады Трои, ср. II, 198; VIII, 399; IX, 155; XI, 289, и — имплицитно — временными рамками пророчества Анхиза о тысячелетии /10 веков/: ...ubi mille rotam volvere per annos...; особенно характерно обилие числа 100 /~ 35/ и заметное место числа 1000 /8 раз/), отчасти формирующих новый способ выражения, если не для сферы сакрального, то во всяком случае для идеи регулярности, завершенности, полноты и простоты; и данные, относящиеся к числу 1 (для него характерно: смешение с артиклеобразными и иными /«исключительность» — 'только', 'единственно' и т. п./ образованиями; резкое преобладание первый над один; актуализация значения 'в начале', отсылающая к первособытию [ср. в самом начале «Энеиды»: ...Troiae qui primus ab oris \ Italiam... venit. I, 1—2; ср.: О dea, si prima repetens ab origine pergam... I, 372, а также VII, 39, 40, 127, 173 и многие другие; ср. обозначение рамки: Quem telo primum, quem postremum... XI, 664], и значения 'главный', 'выделяющийся из ряда', 'высший'; известная «разведенность» значений unus и primus и т. п.). Столкновение выстраивающейся десятичной системы ценностей (ср. новые ее элементы — 10, 100, 1000) со старым рядом 2 — 3 — 4 делает роль последних чисел несколько более рельефной из-за эффекта своего рода «остранения». Эти числа ведут себя уже несколько иначе, чем в исключительно мифопоэтическом тексте: они отчасти стилизуются Вергилием, который как бы слегка просвечивает их намеком на другой ряд, где эти элементы имели свою особую мотивировку. Но ни одно из крайних объяснений (сакрализованные мифопоэтические числа и десакрализованные демифологизированные числа) не может претендовать на истину. «Ниже» уровня восприятия обычно оказывается осуществленный Вергилием сдвиг, позволивший ему включить и числа в неустойчивую («тревожную») тектоническую структуру текста.
Роман Гончарова «Обломов» обнаруживает ряд сходных характеристик чисел в тексте. Как и в «Энеиде», чаще всего употребляется два (~ 190), за ним три (~ 170), далее четыре (~ 50); из других чисел в пределах десятки на первом месте пять (~ 40), семь и восемь (по 14), шесть (10), девять (4). Соотношение числа употреблений 2, 3 и 4 к сумме употреблений 5—9 равно пяти. Распределение остальных чисел по частоте их встречаемости довольно элементарно. Числа второго десятка редки (11 — 2 раза, 12 — 1 раз, 13 — 2 раза, 15 — 1 раз, 18 — 2 раза); еще реже они в третьем десятке (23, 24, 28 — по 1 разу), ср. далее: 32, 33, 35, 70 по разу, 60, 80, 200, 250 по два раза. Но эта картина далека от полноты, если не учитывать некоторых дополнительных особенностей. Среди них — разрастание массива чисел, являющихся разного рода мультипликациями трех и/или четырех (ср.: 30 — 13 раз, 300 — 11 раз, 3000 — 3 раза, 300 ООО — 1 раз или 40 — 7 раз) или производными от них (ср. 12— 19 раз). Характерной для «Обломова» является синтагматическая последовательность 3 & 4, повторяющаяся 25 раз! (ср.: ...нагнется всегда раза три... а уж разве в четвертый поднимет...; стоит года три, четыре на месте; А вот уж третий час на исходе... Он разорвал письмо на четыре части и бросил на пол; недели три-четыре...; Три-четыре поколения... прожили в ней; Из трех или четырех разбросанных там деревень...; на третий и четвертый день остатки поступали в девичью; ...третий в одной рубашке уйдет на мороз, четвертый просто валяется без чувств...; уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; три или четыре разные сферы; Еще года три-четыре; следующие три-четыре дня; месяца три-четыре; В эти три, много четыре дня...; три, четыре часа — все нет!; пришлет тысячи три, четыре; соберутся трое-четверо; потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; месяца три-четыре; три-четыре тысячи; после трех-четырех лет замужества... и т. д.); но и сочетание 2 & 3 отмечено около полутора десятка раз (ср. сгущения числа два в одной или смежных фразах). Другой особенностью, также разделяемой «Обломовым» с «Энеидой», является заметное увеличение количества чисел кратных 10 по сравнению с другими числами первой сотни (десять — 20 раз, пятьдесят — 14 раз, сто — 5 раз; ср. 25 — 10 раз), чисел кратных 100, 1000 и даже выше.
Как показывает анализ, числа 2, 3 и 4 очень редко появляются в связи с числом персонажей, выступающих в тех или иных мотивах. Основное количество употреблений этих чисел приходится на более или менее случайные элементы текста. Достаточно описать основные типы употребления числа три (третий). На персонажном уровне оно почти не употребляется (ср.: все трое, но и три тетки, три мужика); нередко три «снижено» соединением с характерным объектом (три дворняжки, три собаки, три жерди и т. п.) или нейтрализовано малозначащими словами, в результате чего числовое указание становится некиим штампом, верить точности которого не всегда обязательно (три шага, прыжка, рубля, часа, дня, суток, целковых, телеги, платка, комнаты, блюда, письма, доски, стола и т. п.). Особенно характерны обильные инвертированные случаи, подчеркивающие приблизительность, необязательность, общую расплывчатость и неторопливость (ср. прежде всего обозначения времени типа часа три, дня три, недели три, месяца три, года три, а также: лет трех [но и: ложечки три /мера/, фунта три кофе], третьего года; ни через месяц, ни через три и т. п.); разумеется, отмечены и сочетания три часа, три года и т. п. Элемент повторяемости и автоматизма обнаруживается и в стандартных конструкциях типа три раза (третий раз); в три приема; одни... другие... третьи; в-третьих и т. п. Значительное количество примеров типа два-три и три-четыре способствует укоренению общего впечатления относительности и неэнергичности числа три в романе.
Подводя итог, можно сказать, что, сохраняя за тремя (как и двумя и четырьмя) его статистическую весомость, Гончаров формализует некоторые архаичные ходы, снимая прежнюю отмеченность числа три, присущую ему в мифопоэтических текстах, и нейтрализуя его (вообще создается ситуация своего рода «фантомности»: часто встречающиеся числа тяготеют к «содержательной» пустоте, ирреальности, а редко встречающимися числами вообще можно — с известным основанием — пренебречь). Вместе с тем автор строит, опираясь на это число (три), довольно длинные автоматизированные инерционные цепи, которые можно воспринимать как своего рода небрежность (неразнообразие средств). Но именно на этом пути воссоздается та стихия монотонности, однообразия и дремотности, которая так важна в романе Гончарова. Сравнение с другими романами этого же автора дает веские основания для того, чтобы настаивать на известной продуманности числовых структур в «Обломове».

2. Уровень «выше»: об одной «случайной» возрастной доминанте

В русской художественной литературе, начиная с Пушкина и до начала XX в., наблюдается странное явление: литературному герою оказывается 26 лет (для большей надежности лучше говорить о 26—27-летнем возрасте с двумя расширениями, а именно: 26-й год /т. е. 25 лет/ и 28-й год /т. е. 27 лет/; однако сразу же следует заметить, что «26 лет» образуют не только ядро этого возрастного мотива, но и наиболее распространенную возрастную сигнатуру героя). Обычно 26-летний возраст героя объявляется автором при первом упоминании данного персонажа в конструкциях типа «В комнату вошел... человек лет 26...» или же приурочивается к некоему периоду в жизни героя, рассматриваемому как решающий, ключевой или итоговый. 26 лет — рубеж: к этому возрасту или все уже испытано и сделано, или именно с этого рубежа героем овладевают новые чувства и настроения и перед ним открываются новые пути, ведущие к решающим событиям (духовный перелом). Пушкинское Дожив без цели, без трудов \ До двадцати шести годов, | Томясь в бездействии досуга \ без службы, без жены, без дел, \ Ничем заняться не умел. \\ Им овладело беспокойство, \ Охота к перемене мест... \ Оставил он свое селенье... \ И начал странствия без цели, \ Доступный чувству одному... совмещает в себе обе обозначенные возможности в трактовке
26 лет (итог и исходная точка). В этом возрасте подводятся первые результаты («Ведь вот уж мне двадцать шесть лет, а я никого, никогда не видал...». — «Белые ночи»; когда это писалось, Достоевскому, видимо, было 26 лет; «... в свои двадцать шесть лет он был девственником... Ты подумай: мне двадцать шесть лет, на висках у меня уже седина... Он слегка отвернулся и опять покраснел... оттого ли, что в свои 2 6 лет он был действительно наивен...» — «Тьма» 36-летнего Л.Андреева) и наступает кризис («Мне рассказывал С, умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он... по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву...». — «Исповедь» Л.Н.Толстого, ср. там же и в сходной связи: «Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне...»; ср. в богатом автобиографическими мотивами рассказе «Дьявол»: «Работы было много, но и сил было много у Евгения — сил и физических и духовных. Ему было 26  лет...»). Характерно, что в этой точке (мотив
26 лет) автор через героя может отсылать к самому себе, как в вышеприведенных цитатах (ср. также у Вагинова: «...автор по профессии гробовщик... Вот сейчас автор готовит гробик двадцати семи годам своей жизни». — «Козлиная Песнь»; судя по всему, Вагинову в это время, действительно, было
27 лет). Характерна в этом отношении запись в плане незавершенного романа Тургенева «Два поколенья» — «Дмитрий Петрович, 1819, ее сын. 26 лет. (Д.) Поручик в отставке...» и далее: «Глафира Ивановна Гагина, 1793 (з<а>м<уж> в<ышла> 1818 [год рождения писателя. —В. Т.]) ...вдова, богатая помещица». Сам план «Двух поколений» отчетливо отсылает к родовому «лутовиново-тургеневскому» и даже просто к автобиографическому (см.: И. С. Тургенев. Сочинения в двенадцати томах. Том пятый. М., 1980, 351—359). Дмитрий Петрович Гагин, «воспитанный под тяжелой опекой своей матери, является человеком с слабым, капризным характером. Будучи неиспорченным по натуре, он не умеет и не может быть груб и резок в обращении. Обладая живым нравственным чувством он в состоянии нередко поступать вопреки ему [...]» (там же, 526). Глафира Ивановна Гагина заставляет вспомнить о Варваре Петровне, матери Тургенева (ср. Глафира : Варвара), особенно если вспомнить не только о сродстве их характеров, но и о предельно сближенных датах их рождения, замужества, наконец, о приписываемых им мужьях. Ср. также Дмитрий Петрович Гагин /х Тургенев/ при Гагине в «Асе» и т. п. /ср. Тугин, позже — Потугин, и Литвинов в сопоставлении с Тургенев-Лутовинов/). — И далее — «Я не ребенок, — закричал он. — Мне двадцать шестой год, я знаю, что делаю...» (Аратов в «После смерти») — как бы перекликается с намерениями Дм. Петр. Гагина из ненаписанного романа. Из этих и подобных им примеров видно, что «случайный» мотив 26 лет семантизируется в принципе единым образом, что уже само по себе ослабляет случайность. Впрочем, ее можно поставить и под еще более основательное сомнение: мотив 26 лет в русской литературе имеет как бы двойную («удвоенную» и, следовательно, усиленную, особо отмеченную, хотя, разумеется, не всегда осознаваемую) генеалогию: Двадцать шесть годов Евгения Онегина отсылают к 26 годам Адольфа в романе Б. Констана, сыгравшем очень значительную роль для развития русской психологической прозы («Elle a dix ans de plus que vous; vous en avez vingt-six»). Приверженность Пушкина к мотиву 26 лет (возможно, имевшая и биографические основания — 1825 г. /поэту было в это время 26 лет/, надвигающийся кризис и т. п.) свидетельствуется и другими фактами, ср.: «Перед камином сидел молодой человек лет 26-ти» («На углу маленькой площади»; показательно, что, как установила Ахматова, здесь использована схема Констана: Адольф — Элленора — Валериан — Зинаида), или «Ему было тогда 26 лет... Мы тотчас отличили его...» («Рославлев»), или «Ему было около двадцати шести лет... Бурмин был, в самом деле, очень милый человек...» («Метель»). Наконец, «26 лет» получают мотивировку и на совсем ином уровне — возраст поэта, художника (от гибели Лермонтова в 26 лет /ср. исследованный в другом месте мотив гибели «младого певца во цвете лет»/ и далее; ср.: «Углы. Поэт, 26 лет, бедность... умирает». — Наброски и планы; «Смерть поэта» Достоевского /здесь же — Раскольник + Раскольников/; — «Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а было ему двадцать шесть». «Амедео Модильяни» Ахматовой). Само за себя говорит и обилие 26-летних персонажей. Из всей коллекции примеров, собранных пишущим эти строки и насчитывающей сотни образцов «26-летних» персонажей (в основном в русской литературе, хотя, впрочем, и не только), кроме уже приведенных, придется ограничиться лишь относительно небольшой частью: Аратов («После смерти»), Астахов, Веретьева («Затишье» — 27 лет и 27-й год), Вязовнин («Два приятеля»), Инсаров («Накануне»), Мария Александровна Б. («Переписка»), Павел Петрович Кирсанов («Отцы и дети» — 27 лет: «на 28-м году» он был захвачен роковым романом, определившим всю его жизнь) и др. у Тургенева; жена Адуева-старшего у Гончарова («Обыкновенная история»: «Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей... а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица!»); у Достоевского — Мечтатель («Белые ночи»), Владимир Семенович («Двойник»: «Что тот-то, мальчишка-то в 26 лет и асессор, и с орденом...»; «Да-с, пускай вы — вы, пусть ваш Владимир Семенович имеет в 26 лет асессорский чин и в петлице...»), Крафт («Подросток»), по 27 лет — Заметов («Преступление и наказание»), Петр Степанович Верховенский, Кириллов («около 27 лет»), Шатов («лет ему было двадцать семь или двадцать восемь»), Виргинская, бабенка на телеге, везшая Степана Трофимовича (все из «Бесов») и др.; 26 лет — Иродион Грацианский («Соборяне»), Костик («Житие одной бабы»: 26-й год) и др. у Лескова; Дунаев («Любви» Ф. Сологуба), русский художник в Италии («Крылья» М. Кузмина), террорист («Тьма» Л. Андреева) и многие другие примеры (ср. в жанре очерка, когда описываемый персонаж — писатель: «Платонов — мелиоратор. Он рабочий двадцати шести лет... Пустыня наступает...» /«Третья фабрика» В. Шиловского/ или признание поэта: «В каждом человеке — пропасть задатков самоубийственных...; годы заигрывания со своим ??????'ом миновали. Я останусь при том, за чем застанет меня завтра двадцать седьмой год моего рождения» /письмо Пастернака К. Локсу, 27 января 1917 г./). Но дело заключается не только в обилии подобных примеров, но и в том, что они вне конкуренции: даже такие «круглые» и в других случаях ключевые возрасты, как 20 или 30 (причем и в таких сугубо приблизительных обозначениях, как «лет...» или «около ... лет»), упоминаются в русской литературе заметно реже. Таким образом, и сам по себе и при сравнении его с общим фоном мотив «26 лет» выступает как доминирующий. Но оксюморность выражения «случайная доминанта» обнаруживает (или, по меньшей мере, намекает на) неслучайность указанного мотива, сохраняющую свое значение при разных ее истолкованиях, как и свою частичную неразгаданность (не исключено, что потребуется обращение и к «не-возрастным» употреблениям; ср. «Двадцать шесть и одна» /при «Тринадцать»/, 26 комиссаров и т. п.; ср., наконец, двадцать шесть как знак опасности, внимания /«шухер»/ в языке блатных и уголовников [правда, в другом ряду — шесть /зекс/, 36]). Естественно, что важно учитывать все многообразие мотивировок этого числа — от содержательных, исходящих как из самого текста, так и из того, что лежит вне («выше») его, до чисто нумерологических спекуляций (13 + 13 /13 х 2/, 13 + 14 при 3 + 3; 3 х 9; 25 + 1 и т. п.). И пример Нерваля в этом отношении особенно показателен. Число 26 было для него некоей константой его судьбы и жизни. Поэт, сказавший о себе, что он дважды (deux fois) пересек Ахерон, видел в 26 дважды повторенное 13 (в 26 лет Нерваль увидел Женни Колон, любовь к которой стала его роком; модель поэта «заражает» и исследователя: «A l'age de deux fois treize ans se produisit la deuxieme coupure importante dans la vie de Gerard», см.: J. Richer. Gerard de Nerval. Etude. Paris, 1965, p. 19). Числом своей смерти он считал 52 (т. е. 26 х 2 или 13 х 4), хотя и не знал, идет ли речь о 52 годах жизни или о 1852 г. (своей смерти он ждал между 1852 г. и 1860 г., когда ему должно было исполниться 52 года) или о некоторых особых вариантах порождения этого числа в рамках своей биографии. В манускрипте «Reverie de Charles VI», хранившемся в Шантильи, находится добавленный поэтом стих Et viens a moy mon fils et f n'attends pas la nuit, причем к nuit (ср. la nuit de Tombeau) сделана приписка— 52 (13 x 4); ср. также отмеченность для Нерваля 1854 г. — 13 лет после кризиса 1841 г. В нередких предощущениях добровольной смерти (ср., напр., в «Octavia») она может связываться и с числом 13 (ср. в «Artemis»: La Treizieme revient... и далее: C'est la Mort— ou la Morte...); особая расположенность Нерваля к числовой (и астрологической) мистике хорошо известна, ср. известный пример из «Aurelia»: «Однажды... около полуночи я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Тотчас после того, опустив глаза, я увидел перед собой женщину... мне показалось, что она имела черты Аврелии. Я сказал себе: "Это предсказание ее смерти или моей!" И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же самый час». Уместно напомнить, что утром 26 января 1855 г. Нерваля нашли повесившимся у дома на Rue de la Vieille Lanterne, она же Rue de la Tuerie. Едва ли, принимая свое последнее решение, Нерваль не помнил о 26-м числе.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание