Сепир Э. Избр. труды по языкознанию и культурологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

V. Форма в языке: грамматические значения

Как мы уже видели, отдельное слово выражает либо простое значение, либо комбинацию взаимосвязанных и образующих психологическое единство значений. Далее мы рассмотрели в чисто формальном плане важнейшие процессы, которые используют все известные нам языки с целью воздействия на базовые значения, воплощенные в неразложимых словах или в корневых элементах, посредством их модификации или добавления вспомогательных значимых показателей. Теперь мы должны несколько подробнее вникнуть в природу мира значений, в той мере, в какой этот мир отражается и систематизируется в языковой структуре.

Возьмем в качестве материала для нашего рассмотрения простое предложение, включающее различного рода значения: The farmer kills the duckling 'Земледелец убивает утенка'. Достаточно самого беглого анализа, чтобы обнаружить в этом предложении наличие трех самостоятельных главных значений, связанных между собою в различных отношениях. Эти три значения следующие: 'земледелец' (субъект высказывания), 'убивать' (характеристика того действия, о котором сообщается в предложении) и 'утенок' (другой субъект^ высказывания, играющий существенную, но, так сказать, пассивную роль в этом действии). Мы можем зрительно себе представить земледельца и утенка, и нам также не составляет труда нарисовать в своем воображении картину убийства. Иными словами, речевым элементам <земледелец> (farmer), 'убивать' (kill) и 'утенок' (duckling) соответствуют значения конкретного порядка.

Но достаточно несколько более внимательного лингвистического анализа, чтобы убедиться в том, что оба субъекта высказывания, как бы просто мы ни могли зрительно себе их представить, не выражены вполне столь же прямо, столь непосредственно, сколь прямо и непосредственно мы воспринимаем их. <Farmer> ('земледелец, крестьянин'), с одной стороны, есть вполне цельное значение, с другой стороны, это - <one who farms> ('тот, кто обрабатывает землю'). Значение, выраженное в корневом элементе (farm-), вовсе не есть значение лица, но значение хозяйственной деятельности (to farm '06рабатывать землю'), которое в свою очередь опирается на значение определенного рода вещи (a farm 'ферма', 'крестьянское хозяйство').

• ^Здесь <субъект> следует понимать не как технический термин.

Равным образом значение duckling ('утенок') несколько отстоит от того значения, которое выражено корневым элементом этого слова duck ('утка'). Этот элемент, который может встретиться в качестве самостоятельного слова, относится к целому классу животных, взрослых и детенышей, тогда как duckling ('утенок') ограничено в своем применении детенышами этих животных. В слове farmer имеется суффикс -er С-ец'), <агентивный> суффикс, функция которого указывать на лицо, выполняющее данный род деятельности, в нашем случае - деятельность, выражающуюся в обработке земли. Он превращает глагол to farm в <имя деятеля> совершенно так же, как он превращает глаголы to sing ' петь ', to paint ' писать красками ', to teach ' учить ' в соответствующие <имена деятеля> singer 'певец', painter 'живописец', teacher 'учитель'. Элемент -ling С-енок') встречается реже, но все же его значение вполне очевидно. Он прибавляет к основному значению представление о чем-то более маленьком (например, в таких словах, как gosling 'гусенок', fredgeling 'птенчик') или же представление своего рода <презрительности> (как в weakling 'слабенькое существо', princeling 'князек', hireling 'наймит'). Агентивный суффикс -er С-ец') и уменьшительный -ling С-енок') выражают довольно конкретные значения (примерно те же, что слова <деятель> и <маленький>), но конкретность их не акцентирована. Они не столько выделяют самостоятельные значения, сколько подчеркивают связь одних значений с другими. Суффикс -еr в слове farmer не адекватен словам 'тот, кто (обрабатывает землю)', он только указывает на то, что человек, именуемый нами <farmer>, настолько тесно связан с деятельностью по обработке земли, что мы условно можем считать его занятым всегда этого рода деятельностью. Он, конечно, может приехать в город и делать что-то другое, а не только обрабатывать землю, но языковой ярлычок <farmer> все же за ним сохраняется.

Язык обнаруживает здесь своего рода беспомощность или, если угодно, упорную тенденцию смотреть поверх непосредственно диктуемой функции, полагаясь на воображение и на привычку заполнять переходы мысли и частности применения, отличающие одно конкретное значение (to farm) от другого, <производного> значения (farmer). Ни один язык не был бы в состоянии выражать каждую конкретную идею самостоятельным словом или корневым элементом. Конкретность опыта беспредельна, ресурсы же самого богатого языка строго ограничены. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или иным основным концептуальным рубрикам, а некоторые конкретные или полуконкретные значения ис- пользовать в функции связующих элементов. Идеи, выражаемые этими связующими элементами, - будь это самостоятельные слова, аффиксы или модификации корневого элемента, - можно назвать <деривационными> (производящими) или <квалифицирующими> (определяющими). Некоторые конкретные значения, как <убивать>, в английском kill выражены непосредственно корнем; другие же, как <земледелец> и <утенок>, в словах farmer и duckling выражены производно от других (деривативно). В соответствии с этими двумя способами выражения имеются два типа значений и языковых элементов: корневые (farm, kill, duck) и деривационные (-еr, -ling).

Когда слово (или единая группа слов) содержит в себе деривационный элемент (или отдельное слово с деривационной функцией), конкретное значение корневого элемента (farm-, duck-) начинает улетучиваться из сознания и уступает место новой конкретности (farmer, duckling), синтетичной более в способе выражения, нежели в содержании мысли. В разбираемом нами предложении значения <обрабатывать землю> (farm) и <утка> (duck) вовсе отсутствуют как таковые; наличие их вскрывается лишь в результате формального анализа языкового выражения.

Анализ слов farmer и duckling в нашем предложении, как мы видим, ничего практически не дает для понимания смысла и решительно ничего не дает для ощущения структуры предложения в целом. Под углом зрения всего предложения деривационные элементы -еr и -ling не что иное, как конкретные детали внутреннего строения двух его членов (farmer, duckling), которые воспринимаются как цельные единицы выражения. Тот факт, что для данного предложения совершенно несуществен такого рода анализ составляющих его слов, наглядно обнаруживается в том, что если мы заменим слова farmer и duckling корневыми словами man ('человек') и chick ('цыпленок'), то получим, правда, новое материальное содержание, но отнюдь не новую структурную форму. Мы можем пойти дальше и действие <убивать> заменить другим, скажем <брать>. Получится новое предложение The man takes the chick 'Человек берет цыпленка', совершенно отличное от первого в отношении того, что оно сообщает, но не в том, как оно сообщает. Даже не прибегая вовсе к сознательному анализу, мы инстинктивно чувствуем, что оба предложения следуют одной и той же модели, что структурно это в основном то же предложение, отличающееся только в каждом случае своим материальным наполнением. Иными словами, оба они выражают тождественные реляционные значения и выражают их тождественным способом. Способ этот сводится к следующим трем моментам: использование чисто реляционного слова the в одинаковых позициях; одинаковая порядковая последовательность составляющих предложение конкретных членов (субъект - предикат, в свою очередь состоящий из глагола и объекта); использование суффиксального элемента -s в глаголе.

Стоит изменить один из этих моментов, и предложение окажется преобразованным в меньшей или большей степени, и притом в чисто-реляционном, нематериальном отношении. Если устранить the (Farmer kills duckling, Man takes chick), предложение станет невозможным; оно не будет соответствовать ни одной из принятых в языке формальных моделей, и оба субъекта высказывания будут казаться висящими как бы в безвоздушном пространстве. Мы не будем ощущать связи между каждым из них и тем, что этому соответствует в сознании говорящего и его слушателя. Лишь тогда, когда перед каждым именем будет поставлено the, наше недоумение будет рассеяно.

Мы поймем, что <земледелец> и <утенок>, о которых нам нечто сообщается, те самые земледелец и утенок, о которых мы говорили, или о которых мы слышали, или о которых мы думали только что перед этим. Если я встречу человека, который не видит этого земледельца и ничего о нем не знает, и сообщу ему, что <the farmer kills the duckling>, он вытаращит на меня глаза, недоумевая, о каком земледельце и о каком утенке идет речь. Если же я все-таки сочту нужным сообщить об этом событии, я должен буду говорить об <а farmer up my way> (о некоем повстречавшемся мне земледельце) и об <о duckling of his> (о некоем принадлежащем ему утенке). Важная функция, выполняемая этими словечками the и а, сводится к установлению определенной или неопределенной референции.

Если устранить первое the, а также откинуть суффиксальное -s, получится совершенно иная связь отношений. Предложение Farmer, kill the duckling 'Земледелец, убей(те) утенка' предполагает такую обстановку, при которой я обращаюсь к самому земледельцу, а не то, что я говорю о нем; из него также следует, что земледелец еще не убивает утенка, а только получает от меня приказание совершить это действие. Субъектное отношение первоначального предложения превратилось в звательное, и действие выражено в форме повеления, а не в форме утверждения. Из этого следует, что, если о земледельце должно нечто утверждаться, словечко the нужно вернуть на свое место, а суффикс -5 отбросить нельзя. Этот последний элемент ясно выражает или, лучше сказать, помогает выразить момент утверждения, отличный от момента приказания. Далее, если речь должна идти о нескольких земледельцах, нельзя сказать The farmers kills the duckling, но непременно The farmers kill the duckling ' Земледельцы убивают утенка'. Ясно, что -s несет с собой представление о единичности субъекта. Если имя в единственном числе, глагол должен иметь соответствующую форму; если имя во множественном числе, глагол выступает соответственно в иной форме^. Сравнение с такими формами, как I kill 'Я убиваю' и You kill 'Вы убиваете, ты убиваешь', показывает, кроме того, что -s относится исключительно к такому лицу, которое не есть ни тот, кто говорит, ни тот, к кому обращена речь. Из этого мы заключаем, что -5 наряду с выражением единичности выражает еще и категорию лица. А сравнение с таким предложением , как The farmer killed the duckling ' Земеледелец убил утенка', обнаруживает, что это перегруженное -s включает еще и четкое указание на настоящее время. Утверждение как таковое и указание на лицо можно рассматривать как реляционные по природе своей значения. Очевидно, что и число ощущается нами, говорящими по- английски, как категория отношения; в противном случае не было бы основания выражать это значение дважды - в имени и в глаголе.

• ^Разумеется" чистая <случайность>, что -s означает множественное число в именах и единственное число в глаголах.

Время равным образом явно ощущается как реляционное значение; если бы было иначе, мы бы были вправе говорить The farmer killed-s по образцу с The farmer kill's. Все четыре значения, неразъединимо содержащиеся в суффиксе -s, ощущаются как реляционные; из них два по необходимости являются таковыми. Различие между истинно реляционным значением и таким, которое так только ощущается и \трактуется, хотя это и не следует из природы вещей, получит подробное разъяснение в дальнейшем.

Наконец, я могу радикально нарушить связь отношений внутри предложения, изменив порядок его элементов. Если взаимно переместить слова farmer и kills, получится предложение Kills the farmer the duckling, которое легче всего истолковать как необычный, но все же понятный способ выражения вопроса: Does the farmer kill the duckling? 'Убивает ли земледелец утенка?'. В этом новом предложении действие не разумеется как по необходимости имеющее место.

Оно, быть может, совершается, а может быть, и нет; ясно лишь одно - что говорящий желает узнать действительное положение дел и ожидает, что лицо, к кому он обращается, даст ему требуемую информацию. Вопросительному предложению, в отличие от утвердительного, присуща совершенно иная <модальность>; оно предлагает явно иное отношение говорящего к своему собеседнику. Еще более разительная перемена в отношениях между лицами произойдет, если мы взаимно переместим the farmer и the duckling. Предложение The duckling kills the farmer 'Утенок убивает земледельца' включает те же самые субъекты высказывания и одинаково характеризует род совершаемого действия, как и первое предложение, но только роли этих субъектов высказывания оказываются переставленными. Утенок занял место земледельца и наоборот; в грамматических терминах это можно выразить так: что было <субъектом>, стало <объектом>, что было объектом, стало субъектом.

Ниже мы подытоживаем в виде вывода произведенный нами анализ взятого нами предложения в отношении выраженных в нем значений и тех грамматических процессов, которые использованы для их выражения,

I. КОНКРЕТНЫЕ ЗНАЧЕНИЯ

1. Первый субъект высказывания: farmer.
2. Второй субъект высказывания: duckling.
3. Действие: kill.

- Эти значения можно разложить на:

А. КОРНЕВЫЕ ЗНАЧЕНИЯ

1. Глагол: (to)farm.
2. Имя: duck.
3. Глагол: kill.

Б. ДЕРИВАЦИОННЫЕ ЗНАЧЕНИЯ

1. Агентивность: выражена суффиксом -еr.
2. Уменьшительность: выражена суффиксом -ling.

II. РЕЛЯЦИОННЫЕ ЗНАЧЕНИЯ

Референция:

1. Определенная референция в отношении первого субъекта высказывания: выражена первым the, поставленным спереди.

2. Определенная референция в отношении второго субъекта высказывания: выражена вторым the, поставленным спереди.

Модальность:

3. Утвердительная: выражена постановкой <субъекта> перед глаголом, отражена и в суффиксе -s.

Личные отношения:

4. Субъектность слова farmer: выражена постановкой этого слова перед kills, а также суффиксом -s.

5. Объектность слова duckling: выражена постановкой этого слова после kills.

Число:

6. Единственное - первого субъекта высказывания: выражено отсутствием суффикса множественного числа в farmer, а также суффиксом -s в последующем глаголе.

7. Единственное - второго субъекта высказывания: выражено отсутствием суффикса множественного числа в duckling.

Время:

8. Настоящее: выражено отсутствием суффикса прошедшего времени в глаголе, а также суффиксом -s.

Таким образом, в этом коротком, состоящем из пяти слов пред- ложении выражено тринадцать различных значений, из которых три являются корневыми и конкретными, два деривационных и восемь реляционных. Быть может, наиболее поразительным результатом этого анализа является новое подтверждение того любопытного факта, до какой степени велико несоответствие в нашем языке между функцией и формой. Метод суффиксации используется как для деривационных, так и для реляционных элементов; самостоятельные слова или корневые элементы выражают как конкретные идеи (предметы, действия, качества), так и реляционные (артикли the и а, слова, выражающие падежные отношения, как of, to, for, with, by; слова, выражающие пространственные отношения, как in, on, at); одно и то же реляционное значение может быть выражено более одного раза (так, единственное число выражено и негативно в самом имени farmer, и позитивно в глаголе); на один элемент может быть возложено выражение не одного какого-либо определенного значения, а целого ряда сопутствующих значений (так, конечное -s в слове kills выражает не менее четырех логически независимых отношений).

Наш анализ может показаться несколько педантичным, но это только потому, что мы так привыкли к своим избитым шаблонам выражения, что они стали ощущаться нами как неизбежные. Но ведь только путем анализа, разрушающего привычные представления, возможно достичь понимания фундаментальных различий в способах выражения. Только научившись ощущать случайное, нелогичное и непоследовательное в структуре своего собственного языка, мы оказываемся в состоянии осознавать способы выражения различных классов значений в чужеродных типах речи. Не все то, что <чужестранно>, тем самым является нелогичным или неестественным. Весьма часто именно привычное для нас в свете более широкой перспективы обнаруживается как курьезное исключение. С чисто логической точки зрения представляется вполне очевидным, что нет никакой разумной причины, почему значения, выраженные в приведенном нами предложении, должны быть выделены, трактованы и сгруппированы именно так, а не как-нибудь иначе. Это предложение есть продукт скорее исторических и бессознательных психологических сил, неже- ли логического синтеза элементов, схваченных в их строгой индивидуальности. В большей или меньшей степени это мы наблюдаем во всех языках, хотя, впрочем, в формах многих из них мы находим более связное, более последовательное, чем в наших английских формах, отображение неосознанного членения мира в конкретных значениях, которое, как бы оно ни было осложнено и затемнено иррациональными факторами, всегда в известной мере наличествует в речи.

Достаточно беглого просмотра других языков, близких и далеких, чтобы сразу же увидеть, что некоторые из тех тринадцати значений, которые оказались включенными в наше предложение, могут не только быть выражены в иной форме, но что они могут быть и иначе сгруппированы, что некоторые из них могут быть вовсе опущены, а что другие значения, не требующие выражения в английском языке, могут рассматриваться как совершенно необходимые для вразумительной передачи суждения. Прежде всего возможен иной способ трактовки тех значений, которые выражены в английском предложении. Обратившись к немецкому языку, мы усматриваем, что в равнозначном предложении (Der Bauer t5tet das Entelein) определенная референция, выраженная английским артиклем the, неразрывно связана с тремя другими значениями - числа (и der, и das явно единственного числа), падежа (der - падеж субъекта; das - субъекта или объекта, в данном случае - объекта, поскольку субъект уже выражен) и рода (der - мужского рода, das - среднего); это новое реляционное значение - значение рода - в английском предложении не выражено вовсе. Бремя выражения падежа, рода и числа в немецком предложении несут по преимуществу референциальные частицы (артикли), а не слова, выражающие конкретные значения (Bauer, Entelein), к которым эти реляционные значения логически относятся.

В отношении конкретных значений любопытно также отметить, что немецкий язык расщепляет идею <убивать> на основное значение <мертвый> (tot) и деривационное со значением <заставлять сделать так-то или стать таким-то> (при помощи вокалического чередования t`ot-); немецкое t`ot-et (разлагаемое на tot- + перегласовка + -et) 'заставляет стать мертвым' в формальном отношении примерно соответствует английскому dead-en-s 'мертвит', хотя идиоматическое применение этого последнего слова иное^.

Продолжая наше путешествие по языкам, посмотрим, каков метод выражения в языке яна. Соответствующее предложение на этом языке в буквальном переводе будет звучать примерно так: <убива-ет он земледелец*, он на утка-енок>, где <он> и <на> - несколько неуклюжие способы передачи общего местоимения 3-го лица (он, она, оно, они) и объектной частицы, указывающей, что последующее имя связано с глаголом не как субъект. Суффиксальный элемент в <убива-ет> соответствует нашему глагольному суффиксу, с теми, однако, существенными отличиями, что он не указывает на категорию числа в субъекте и что утверждение высказывается как истинное, что говорящий за него ручается. Число лишь косвенно выражено в предложении, поскольку отсутствует специфический глагольный суффикс, указывающий на множественность субъекта, и поскольку нет специфических элементов множественности в обоих именах. Если бы данное утверждение высказывалось со слов другого человека, был бы использован совершенно иной <модально-временной> суффикс. Указательное местоимение (<он>) не заключает в себе ничего, касающегося числа, рода или падежа. Род как реляционная категория в языке яна совершенно отсутствует.

Перевод нашего предложения на язык яна показывает, что некоторые из значений, которые нам представляются необходимыми, могут быть вовсе опущены; оба перевода, и на язык яна, и на немецкий, показывают еще и то, что могут требовать выражения такие значения, которые для человека, говорящего по-английски, или, вернее, для английских речевых навыков, представляются излишними. Можно было бы продолжать наши примеры и привести их бесчисленное множество для иллюстрации подобных отступлений от английской языковой формы, но мы удовольствуемся лишь немногими указаниями. В китайском предложении <Человек убить утка> (все три слова по-китайски односложные), которое можно рассматривать как практически равнозначащие нашему предложению <Человек убивает утку>, совершенно отсутствует для китайского сознания то ощущение чего-то детского, неполного и неоформленного, которое испытываем мы от такого буквального перевода. Каждое из этих трех конкретных понятий (два из них - предметы и одно - действие) по-китайски непосредственно выражено односложным словом, являющимся вместе с тем и корневым элементом; оба реляционных значения, <субъект> и <объект>, выражены только позицией конкретных слов впереди и после слова, выражающего действие. Вот и все. Определенность или неопределенность референции, число, неизбежно выраженная в глаголе категория лица, время, не говоря уже о роде, - все это не получает выражения в китайском предложении, которое, тем не менее, является вполне адекватным сообщением, при условии, конечно, что имеется тот контекст, тот задний план взаимного понимания, который существенно необходим для полного уразумения всякой речи. Но это вовсе не вредит содержанию сообщения, ибо ведь и в английском предложении мы оставляем без выражения многое такое, что либо принимается как само собою разумеющееся, либо уже было развернуто или будет развернуто в течение разговора. Так, например, ничего не было сказано ни по-английски, ни по-немецки, ни на языке яна, ни по-китайски о пространственных отношениях земледельца и утки, говорящего и слушающего. Видны ли говорящему и земледелец, и утка, о которых идет речь, или же один из них ему не виден, и находятся ли оба они вообще в возможном поле зрения говорящего, слушающего или в какой-то неопределенной точке, про которую только указывается, что она <не здесь>. Иными словами: убивает ли земледелец (невидимый нам, но стоящий за дверью, неподалеку от меня, причем ты сидишь вон там, от меня далеко) утенка (принадлежащего тебе)? или же убивает земледелец (который живет по соседству с тобою и которого сейчас мы вон там видим) утенка (принадлежащего ему)? Выражение подобных <указательных> категорий, которое в применении к нашему примеру мы попытались, несколько неуклюже, перефразировать средствами нашего языка, совершенно чуждо нашему мышлению, но оно представляется вполне естественным, даже неизбежным для индейцев квакиутль.

• ^'Заставлять стать мертвым' или 'заставлять умереть' в смысле 'убивать' - способ выражения, чрезвычайно распространенный. Он встречается, напр., в языках нутка и сиу.
• ^Земледелие не было известно племени яна. Глагольная идея <обрабатывать землю>, вероятно, была бы выражена синтетическим образом, примерно <рытьземля> или <расти-заставлять>. Суффиксальные элементы, соответствующие нашим -er, -ling, в языке яна имеются.

Каковы же те безусловно необходимые значения, которые должны находить выражение в речи, для того чтобы язык удовлетворительно выполнял свое назначение служить средством общения? Ясно, что прежде всего мы должны иметь в своем распоряжении богатый запас основных, корневых значений, конкретное содержание речи. Для того чтобы говорить о предметах, действиях, качествах, мы должны иметь соответствующие символы в виде самостоятельных слов или корневых элементов. Никакое человеческое суждение, как бы абстрактно оно ни было, немыслимо вне связи в одной или нескольких точках с конкретным чувственным миром. Во всяком вразумительном суждении должно быть выражено по крайней мере два корневых понятия, хотя в исключительных случаях один из них или даже оба могут подразумеваться из контекста. И далее, должны быть выражены такие реляционные значения, которые прикрепляют конкретные значения одно к другому и придают суждению его законченную, типовую форму. Эта типовая форма суждения не должна оставлять сомнения относительно характера тех отношений, которые устанавливаются между конкретными значениями. Мы должны знать, какое конкретное значение непосредственно или опосредованно связано с другим, с каким именно и как именно. Если мы хотим говорить о каком-то предмете и каком-то действии, мы должны знать, связаны ли они между собою сочинительной связью (например, Не fond of wine and gambling 'Он любит вино и курение'), или предмет разумеется как отправная точка, как <деятель> действия, как <субъект>, которому <предицируется> действие, или же, наоборот, он выступает как конечная точка, <объект> действия. Если требуется сообщить нечто вразумительное относительно земледельца, утенка и действия, именуемого убийством, не будет достаточным произнести языковые символы этих конкретных понятий, расположив их в любом порядке, кое-как, в надежде, что слушатель сам сумеет построить какую-то систему отношений между ними, руководствуясь только общим принципом правдоподобия. Основные синтаксические отношения должны быть выражены с ясностью, не допускающей перетолкований. Можно умолчать о времени, месте и числе и о множестве других значений всякого рода, но нельзя увернуться от вопроса, кто кого убивает. Ни один из известных нам языков не может от этого увернуться, равно как он и не может выразить что-либо, не прибегая к символам для конкретных значений.

Таким образом, мы опять наталкиваемся на различение существенных, или обязательных, реляционных значений и необязательных. Первые выражаются повсюду, вторые же в одних языках развиты скудно, в других языках разработаны с ошеломляющей расточительностью. Но что мешает нам влить эти <необязательные>, или <вторичные>, реляционные значения в огромное море деривационных, квалифицирующих (определяющих) значений, о которых мы уже говорили? Есть ли, в конце концов, какое-либо существенное различие между определяющим значением, выраженным, например, отрицательной частицей ип- в английском слове unhealthy 'нездоровый', и реляционным значением вроде понятия числа в слове books 'книги'?

Если unhealthy может быть примерно перефразировано, как not healthy 'не здоровый', нельзя ли и books столь же законно перефразировать с некоторым насилием над нашим языком, как several book 'несколько книга'? В самом деле, есть такие языки, в которых множественное число, если вообще выражается, мыслится в том же умеренном, ограниченном, можно даже сказать, случайном смысле, в каком мы 'ощущаем частицу отрицания в слове unhealthy. В таких языках значение числа вовсе не облечено синтаксической значимостью, с ним не связывается представление о выражении отношения, оно попадает в группу деривационных или даже основных значений. Но в нашем языке, как и в языках французском, немецком, латинском, греческом, т.е. как раз в тех, с которыми мы наиболее знакомы, идея числа не просто добавляется к понятию данной вещи. В ней может быть нечто и от этой чисто квалифицирующей значимости, но власть ее распространяется гораздо дальше. Она подчиняет себе многое другое в предложении, оформляя другие значения, даже такие, у которых, казалось бы, нет никакого прямого отношения к числу, она подчиняет себе формы, о которых говорится, что они <согласуются> с основным, непосредственным носителем представления о числе. Если мы говорим Man falls 'Человек падает', но Men fall 'Люди падают', это не потому, что произошло существенное изменение в характере совершаемого действия, и не потому, что идея множественности, присущая значению 'люди', должна, по самой природе идей, связываться и с действием, совершаемым этими людьми. То, что мы делаем в этих предложениях, есть то самое, что большинству языков свойственно делать, в большей или меньшей степени и сотнями различных способов, а именно смело перекидывать мост между двумя по природе различными типами значений, между конкретными значениями и абстрактно-реляционными, придавая последним как бы окраску и оперение первых. В результате своего рода метафорического насилия материальное значение вынуждается исполнять обязанности реляционного, как бы сплетается с ним.

Развиваемое нами положение становится еще очевиднее, если привлечь в поле нашего рассмотрения категорию рода. Такие две английские фразы, как the white woman that comes 'белая женщина, что приходит' и the white men that come 'белые мужчины, что приходят', не дают никаких оснований полагать, что род, подобно числу, может выступать в качестве вторичного реляционного значения. Кажется в достаточной мере странным, что можно понятия полов мужского и женского - понятия грубо материальные, в философском смысле случайные - использовать в качестве средств связи между качеством и лицом, между лицом и действием; если бы мы не изучали классических языков, нам нелегко было бы не считать безусловной нелепостью и такое положение, при котором столь ослабленные в своей значимости реляционные значения, выраженные двумя словечками <the> (артикль) и <that> ('что, который'), дополнительно нагружаются представлениями о числе и поле.

А между тем такое именно положение, и еще в усугубленном виде, мы наблюдаем в латинском языке. Латинские фразы Ilia alba femina quae venit 'Та белая женщина, которая приходит' и Illi aibi homines qui veniunt 'Те белые мужчины, которые приходят', если их переводить с сохранением их состава значений, сводятся к следующему: Tow-один-женский-деятель^ один-женский-бслый-деятель женский-действующий-один-женщина хомо^ыЫ-один-женский-деятель другой^ одия-^перь-приходить' и 'mow-несколько-мужской-деятель несколько-мужской-^елыы-деятель мужской-действующий-несколько-л<у^<ынв который-несколько-мужской-деягель арутой-несколько-теперь-приходить'. Каждое слово включает не менее четырех значений: одно корневое значение (либо собственно конкретное белый, мужчина, женщина, приходить, либо указательное - тот, который) и три реляционных значения из следующего множества категорий: падеж, число, род, лицо и время. Логически только падеж^ (отношение значений женщина и мужчины к последующему глаголу, значения который к его антецеденту, значений тот и белый к значениям женщина и мужчины и значения который к значению приходить) принудительно требует выражения, и притом только в связи с непосредственно затрагиваемыми значениями (так, например, нет никакой надобности оповещать о том, что белизна есть <действующая> белизна, или белизна <деятеля>^. Остальные реляционные значения либо попросту излишни (род всюду; число в указательных и относительных словах, в прилагательных и в глаголе), либо не относятся собственно к существу синтаксической формы предложения (число в имени; лицо; время). Умный и чуткий китаец, привыкший вникать в самую суть языковой формы, мог бы воскликнуть по поводу такого латинского предложения: <Какая педантичная образность!> Для китайца, когда он впервые сталкивается с нелогичной осложненностью наших европейских языков, трудно, должно быть, освоиться с такой языковой ситуацией, при которой внутреннее содержание речи до такой степени переплетено с ее внешними формами или, лучше сказать, при которой в принципе конкретные значения столь широко используются для выражения столь ослабленных реляционных связей.

• ^ 'Деятель', а не 'испытывающий действие'. Этим мы пытаемся выразить, по необходимости в достаточной степени неуклюже, идею <номинатива> (субъектно^тт>) в оппозиции к <аккузативу >(объсктность).
• ° Т.е. не ты и не я.
• " Под <падежом> здесь разумеются не только субъектно-объектные отношения, но также и определительные.
• ^ В этом есть надобность лишь постольку, поскольку латинский язык использует этот метод в качестве, так сказать, окольного, несколько неуклюжего способа для установления определительного отношения между цветом и конкретным объектом или лицом. В самом деле, по-латыни нельзя высказать прямо, что данное лицо является белым, можно только высказать так: то, что является белым, тождественно тому лицу, которое есть то-то, или действует так-то, или подвергается такому-то действию. Первоначальное ощущение латинского словосочетания ilia alba femina 'та белая женщина' лучше всего может быть выражено следующим образом: <Тот некто, белый некто, (именно) данная женщина>; здесь мы имеем три субстантивные идеи, связанные между собою своею рядоположенностью, долженствующей сообщить об их предметной тождественности. Языки английский и китайский выражают определительную связь непосредственно порядком слов. Полатыни слова ilia 'та' и alba 'белая' могут занимать почти что любое положение в предложении. Важно отметить, что субъектная форма слов ilia и alba, по сути дела, вовсе не определяет отношения этих квалифицирующих значений к значению femina. Такое отношение могло бы быть формально выражено путем атрибутивного падежа, скажем родительного (woman or whiteness 'женщина белизны').

По-тибетски применяются оба способа - и порядка слов, и подлинной падежной связи woman white 'женщина белый' (т.е. 'белая женщина') или white-of woman белый-от женщина' (т.е. женщина белизны; женщина, которая белая; белая женщина).

Я несколько преувеличил конкретность наших вспомогательных или, лучше сказать, несинтаксических реляционных значений, для того чтобы резче подчеркнуть основные факты. Само собою разумеется, что у француза нет в уме точного представления о половом различии, когда он говорит об un arbre 'не- что-мужское дерево') и об une pomme ('нечто-женское яблоко').

Равным образом у нас нет, вопреки утверждению грамматистов, вполне ясного ощущения настоящего времени, противопоставляемого прошедшему и будущему времени, когда мы говорим, что Не comes 'Он приезжает'^. Это явствует из того, что мы используем настоящее время и для обозначения действия, происходящего в будущем (Не comes to-morrow 'Он приезжает завтра'), и для обозначения действия вообще, не определенного в отношении времени (Whenever he comes, I am glad to see him.

'Всякий раз, когда он приезжает, я рад его видеть', где comes 'приезжает' относится скорее к прошлым событиям или возможным будущим, нежели к событию, происходящему сейчас). В приведенных нами французских и английских примерах первичные идеи пола и времени выветрились под воздействием формальной аналогии и расширенного использования их в реляционной сфере, на которые как бы указывают формы рода и времени, в настоящее время ограничены настолько неопределенно, что при выборе той или другой формы мы руководствуемся более тиранией обычая, чем потребностью выразить их конкретное содержание. Если процесс выветривания конкретного содержания этих форм будет еще далее развиваться, мы в конце концов сможем оказаться в обладании системой форм, окончательно утративших свою жизненность, сохраняющихся лишь в силу инерции и с безумной расточительностью дублирующих вторичные, синтаксические функции друг друга. Этим отчасти объясняется сложность систем спряжения столь многих языков, в которых формальные различия не сопровождаются соответствующими функцциональными различиями. Так, например, должна была быть эпоха, предшествующая, впрочем, нашим самым ранним документальным свидетельствам, когда в английском языке тип образования временных форм, таких, как drove 'гнал' и sank 'оседал' отличался по значению, хотя бы в слабо выраженной степени, от типа killed 'убивал', worked 'работал', который ныне установился в языке в качестве преобладающего способа образования <претерита> (общего прошедшего времени); это функциональное различие носило тогда примерно такой же значимый характер, как теперешнее различение претерита этих обоих типов и < перфекта > has driven ' прогнал ', has killed ' убил ', которое в свою очередь может стереться когда-нибудь в будущем^.

• ^ Если отвлечься, конечно, от того специального контекста, который оживляет и уточняет такого рода предложение.

Таким образом, форма живет дольше, чем ее концептуальное содержание. И форма и содержание беспрерывно меняются, но в общем форма имеет тенденцию удерживаться и тогда, когда дух уже улетучился или видоизменил свою сущность. Иррациональная форма, форма ради формы, как бы мы ни называли эту тенденцию держаться за установившиеся формальные различения, столь же присуща жизни языка, как сохранение форм поведения, намного переживших свое былое значение.

Есть и другая могучая тенденция, способствующая развитию формальных противопоставлений, не соответствующих в точности определенным концептуальным различениям. Это - тенденция к установлению классификационных схем, которым должны подчиняться все языковые значения. Если наш ум настроился на то, что все вещи непременно хороши либо дурны, или непременно черны либо белы, трудно дойти до уразумения того, что какая-то отдельная вещь может быть и хорошей и дурной (иными словами, ни той, ни другой) или и черной и белой (иными словами, серой), и еще труднее понять, что категории хорошего-дурного или черного-белого в некоторых случаях могут вовсе быть неприменимы. Язык в некоторых отношениях столь же неразумен и упрям в своих классификациях, как и настроенный в указанном направлении ум. Он хочет иметь свои строго разграниченные голубятни и не терпит перелетов из одной в другую.

Всякое значение, требующее выражения, должно подчиняться классификационным правилам игры, наподобие того, как при некоторых статистических обследованиях даже самый убежденный атеист должен быть по необходимости зарегистрирован как католик, протестант или иудей или же вовсе быть пропущенным в переписи. Мы в английском языке настроили свой ум таким образом, что всякое действие должно мыслиться в отношении к одному из трех стандартных времен. Поэтому, если мы желаем высказать суждение, которое соответствует и вчерашней и завтрашней действительности, мы должны сделать натяжку, будто настоящий момент может быть растянут в обе стороны, охватывая таким образом целую вечность". Во французском же языке раз навсегда установлено, что всякий предмет относится либо к мужскому роду, либо к женскому, независимо от того, одушевленный ли он или нет; аналогичным образом во многих американских и восточноазиатских языках всякий предмет должен мыслиться принадлежащим к тому или иному классу в зависимости от своей внешней формы (например, предмет кольцеобразный, шарообразный, длинный и тонкий, цилиндрический, листообразный, массовидный вроде сахара); без указания на принадлежность его к определенному классу он не может быть сосчитан (например: <две картошки шарообразного класса>, <три ковра листообразного класса>); даже то, что он <существует> или что с ним <нечто происходит>, выражается различно в зависимости от его класса (так, в языках атабаскских и яна <нести> или <бросить> камешек совсем не то, что нести или бросить чурбан, - эти ситуации не в меньшей степени различаются с точки зрения языка, чем с точки зрения мускульного ощущения).

Это в значительной мере уже произошло в современных французском и немецком языках, где различение претерита и перфекта носит более стилистический, нежели функциональный характер: претерит литературнее перфекта, иначе сказать, нейтральнее по своей окраске.

'' Поэтому: временная форма в предложении The square root of 4 Is 2 'Корень квадратный из 4 есть 2' совершенно такая же, как в предложении My uncle Is here now 'Мой дядя сейчас находится (т.е. есть) здесь'. Многие ^первобытные> языки более философичны, различая подлинно .<настоящее> время от <обычного> или <общего> времени.

Подобного рода примеры можно было бы множить до бесконечности. Дело как будто бы обстоит так, что в какую-то давнопрошедшую эпоху несознательный ум племени наспех проинвентаризировал свой опыт, доверился этой скороспелой классификации, не допускающей пересмотра, и наделил наследников своего языка наукой, в которую они перестали всецело верить, но которую не в силах опрокинуть. Догма, предписываемая традицией к неукоснительному исполнению, становится окостенелым формализмом. Категории языка образуют систему пережившей себя догмы, догмы бессознательного. Они весьма часто лишь наполовину реальны как значения: их жизненность все более и более тускнеет, превращаясь в форму ради формы.

Есть еще третья причина, способствующая появлению этой незначащей формы, или, лучше сказать, незначащих различий формы. Это - механическое действие фонетических процессов, приводящих сплошь и рядом к таким формальным различениям, которым не соответствует и никогда не соответствовало никакое функциональное различение. Многое в иррегулярности и общей формальной сложности наших систем склонения и спряжения обязано своим существованием таким процессам. Множественное число от слова hat 'шляпа' - hats, от слова self 'сам' - selves. В первом случае множественное число символизуется чистым окончанием -s, во втором случае - звуком z вместе с изменением f в v в корневом элементе слова. Здесь перед нами не объединение в одну категорию форм, первоначально выражавших в достаточной мере различные значения - что, как мы видели, вероятно, имело место в отношении таких параллельных форм, как drove и worked, - но просто механическое раздвоение одного и того же формального элемента без сопутствующего возникновения нового значения. Поэтому этот тип развития форм, как бы он ни был интересен для общей истории языка, непосредственко нас не касается, поскольку мы стремимся только к уразумению природы грамматических значений и их тенденции вырождаться в чисто формальные фишки.

Теперь мы можем соответственным образом пересмотреть нашу первоначальную классификацию выражаемых в языке значений и предложить следующую схему:

1. Основные (конкретные) значения (как-то: предметы, действия качества): нормально выражаются самостоятельными словами или корневыми элементами; не заключают в себе никаких отношений^.

II. Деривационные значения (в общем, менее конкретные, чем значения типа 1, более конкретные, чем значения типа III): обычно выражаются путем аффиксации некорневых элементов к элементам корневым или же путем внутреннего изменения этих последних; отличаются от значений типа 1 тем, что представляют собою значения, не связанные с содержанием суждения в целом, а только сообщающие корневому элементу добавочное приращение значения, являясь тем самым внутренне связанными специфическим образом со значениями типа 1^.

III. Конкретно-реляционные значения (еще более абстрактные, но все же не лишенные вполне некоторой доли конкретности): обычно выражаются путем аффиксации некорневых элементов к элементам корневым, но в общем более отдаленно с ними связаны, чем элементы типа II, или же выражаются путем внутреннего изменения корневых элементов; существенно отличаются от значений типа II тем, что указывают прямо или имплицитно на отношения, выходящие за пределы того отдельного слова, к которому они непосредственно относятся, и таким образом являются переходными к типу IV.

IV. Чисто-реляционные значения (чисто абстрактные): обычно выражаются путем аффиксации некорневых элементов к элементам корневым (в таком случае эти значения зачастую переплетаются со значениями типа III) или же путем внутреннего изменения последних, посредством самостоятельных слов или позицией; служат для взаимной связи конкретных элементов суждения, придавая ему тем самым законченную синтаксическую форму.

^ Если не считать, конечно, существенного момента отбора и контраста, неизбежно наличествующего при всяком установлении значения, противопоставленного другому. Значения <мужчина> и <белый> находятся в неразрывной связи со значениями <женщина> и <черный>, но эта связь имеется лишь на уровне концептуального содержания и не представляет непосредственного интереса для грэдматики.

'" Так, суффикс -ег слова farmer 'земледелец' можно рассматривать как указание на особое субстантивное значение (предмет или вещь), являющееся обычным субъектом того глагола, к которому это окончание присоединено. Это <субъектное> отношение (A farmer farms 'Земледелец обрабатывает землю') присуще самому слову и специфично для него; его не существует для предложения в целом. Равным образом суффикс -ling слова duckling 'утенок' задает специфическое атрибутивное отношение, касающееся лишь корневого элемента, а не всего предложения.

Природа этих четырех классов значений, в отношении их конкретности и их способности выражать синтаксические отношения, может быть символизована следующим образом:

Материальное содержание:

I. Основные значения;

II. Деривационные значения;

Отношение:

III. Конкретно-реляционные значения;

IV. Чисто-реляционные значения.

Эти схемы не следует фетишизировать. В ходе конкретного исследования часто возникают сложные проблемы, и мы зачастую можем оказаться в затруднении, как сгруппировать данную совокупность значений. Это особенно верно в отношении экзотических языков, представляющих часто такие случаи, где анализ слов в предложении вполне для нас ясен, но нам все же не удается обрести внутреннее <ощущение> его структуры, которое бы позволило нам безошибочно определить, что является <материальным содержанием>, а что <отношением>. Значения типа 1 присущи всем видам человеческой речи, равно как и значения типа IV. Типы II и III обычны, но не обязательны; в особенности тип III, представляющий в действительности психологическое и формальное смешение типов II и IV или же типов 1 и IV, является таким классом значений, который в некоторых языках может вовсе отсутствовать. Логически между значениями 1 и IV непреодолимая пропасть, но нелогический, своевольный, метафорический гений языка перекидывает мост через эту пропасть, образуя непрерывную гамму значений и форм, начиная с самых грубых материальностей (<дом> или <Джон Смит>) и кончая наиболее отвлеченными отношениями. Особенно знаменательно то, что разложимые самостоятельные слова принадлежат в большинстве случаев либо к группе 1, либо к группе IV и реже к группам II и III. Вполне возможно, чтобы конкретное значение, выражаемое простым словом, целиком потеряло свою материальную значимость и передвинулось непосредственно в сферу чистых отношений, в то же время сохраняя свою самостоятельность как отдельное слово. Это, например, бывает в языках китайском и кхмерском, когда глагол <давать> используется в абстрактном смысле в качестве чистого символа <косвенно-объектного> отношения (например, по-кхмерски <Мы делать рассказ этот давать всем тем людям, которые имеют детей>, т.е. <Мы составили этот рассказ для всех тех, у кого есть дети>).

Бывает, разумеется, немало переходных случаев между группами 1 и II и группами 1 и III, не говоря уже о менее резких переходах между группами Ни III. К первому типу относится целый ряд случаев, когда самостоятельное слово, пройдя первоначальную стадию своего использования в качестве вторичного, определяющего элемента в сложном слове, в дальнейшем превращается в чисто деривационный аффикс, не утрачивая, однако, отпечатка своей прежней самостоятельности. Так, например, значимый элемент full в английском слове tea-spoonful 'полная чайная ложка' (как мера) психологически зависает между статусом самостоятельного корневого значения (ср. full 'полный'), вспомогательного элемента в сложном слове (ср. brim-full 'полный до краев') и статусом простого суффикса (ср. dutiful 'исправный, исполнительный', duty 'долг'), где первоначальная конкретность уже не чувствуется. В общем, чем синтетичнее языковой тип, тем труднее и даже произвольнее различение групп 1 и II.

Но дело не только в постепенной утрате конкретности в направлении от группы 1 к группе IV. Дело также и в том, что и внутри самих этих выражаемых в языке основных групп значений ощущение чувственной реальности неодинаково. Поэтому в отношении многих языков представляется почти что неизбежным устанавливать более дробные классификации, отделяя, например, более конкретные значения группы II от более абстрактных. Однако мы всегда должны остерегаться соблазна приписывать таким более абстрактным значениям группы II тот чисто формальный, реляционный характер, который мы почти неизбежно связываем с абстрактными значениями, в наших языках попадающими в группу III. Приписывать им такой характер возможно лишь в том случае, если это подтверждается очевидными фактами самого данного языка. Один-два примера помогут нам обосновать эти весьма важные различения^. В языке нутка имеется необычно большое количество деривационных аффиксов (выражающих значения группы II). Некоторые из них по содержанию вполне материальны (например, <в доме>, <мечтать о>), другие - как, например, элемент множественности и аффикс уменьшительности, - гораздо абстрактнее по своему содержанию. Первые значительно более тесно связаны с корневым элементом, нежели вторые, которые могут приставляться лишь к образованиям, имеющим характер цельных слов. Поэтому, если требуется сказать: 'the small fires in the house' / 'маленькие огни в доме', - а в языке нутка это можно выразить одним словом, - следует сперва образовать слово 'fire-in-the-house' / 'огонь-в-доме', а затем присоединить к нему элементы, соответствующие значению ^та11'/'маленький', значениям нашего множественного числа и артикля (англ. 'the'), причем элемент, устанавливающий определенную референцию (the definiteness of reference) аналогично английскому артиклю 'the', ставится в самом конце слова . Цельное слово 'fire-in-the-house-the'/'oroHb-B-aoMe-(apтикль)'^ мы могли бы, с некоторым насилием над нашим языком, передать через 'the house-fire' /'домо-огонь'. Но является ли слово на языке нутка со значением 'the small fires in the house'/'маленькие огни в доме' истинным эквивалентом того, что мы можем выразить (условно) через the house-firelets 'домо-огоньки'^? Ничуть.

• ^ Вот именно это неумение почувствовать внутреннюю <значимость>, или <тональность> выраженного тем или другим грамматическим элементом значения, отличного от его внешней значимости, и приводило ученых сплошь и рядом к непониманию природы языков, далеких по своей структуре от европейских. Не все то, что называют <временем>, или <наклонением>, или <числом>, или <родом>, или <лицом>, совпадает по существу с тем, что разумеется под этими терминами в языках, скажем, латинском или французском.

Прежде всего, элемент множественности предшествует деминутиву в языке нутка : 'fire-in-the-house-plural-small-the'/ ' огонь - в - доме - множественность-маленький-артикль', так сказать, 'the house-fireslet' / 'домо-огни-ек'; тем самым сразу же вскрывается существенное обстоятельство, что значение множественности ощущается не столь абстрактно, не столь реляционно, как в нашем языке. Более адекватная передача была бы: 'the house-fire-several-let'/ 'домо-огонь-несколькоек', где, впрочем, 'several'/ 'несколько' - слово слишком тяжелое, a-'let'/'-ек' слишком летучий элемент (но слово 'small' 'маленький' опять же слишком тяжело). По правде говоря, мы не можем средствами нашего языка выразить присущее всему этому слову ощущение, которое колеблется где-то между 'the house-firelets'/'домо-огоньки' и 'the house-fire-several-small' 'домо-огонь-несколько-маленький',

Но что окончательно отрезает всякую возможность сравнивать наше окончание в образованном нами слове 'house-firelets'/ 'домо-огоньки' с аффиксальными элементами со значением '-several-small'/ '-несколько-маленький' в языке нутка, так это то, что этим элементам в предложении ничего не соответствует, ничто с ними не согласуется. Мы бы сказали 'the house-firelets burn'/ 'домо-огоньки горят', а не 'горит', на языке же нутка ни глаголу, ни прилагательному, ничему иному в предложении нет никакого дела до множественности или уменьшительности огня. Поэтому в языке нутка, хотя и имеется рубеж между конкретными и менее конкретными значениями внутри группы II, все же эти менее конкретные значения не выходят за пределы группы и не приводят нас к той более абстрактной сфере, куда относятся наши окончания множественного числа. Но читатель может возразить, что во всяком случае аффикс множественности в этом языке стремится выделиться из группы более конкретных аффиксов; и не представляет ли, со своей стороны, уменьшительный аффикс в языке нутка чего-то более тонкого, менее осязательного по своему содержанию в сравнении с английскими -let и -ling, немецкими -chen и -lein?"

• ^Суффиксальные артикли встречаются также в языках датском, шведском и множестве других. Элемент языка нутка со значением In the house'/'a доме' отличается от нашего 'house'/^OM-' тем, что он приставляется сзади и никогда не выступает в качестве самостоятельного слова, кроме того, он не находится ни в какой генетической связи с тем словом, которое на языке нутка означает 'до^'.
• ^Если допустить существование слова firelet.

Может ли такое значение, как значение множественности, где-либо быть относимым в разряд наиболее материальных значений группы II? Да, такие случаи бывают. В языке яна в третьем лице глагола не различается единственное и множественное число. Тем не менее понятие множественности может быть и почти всегда бывает выражено путем присоединения суффиксального элемента (-Ьа-) к корневому элементу глагола. It burns in the east'/'Горит на востоке' передается глаголом ya-hau-si 'burn-east-s' 'гореть-восток-ит'^. 'They burn in the east'/' Горят на востоке ' будет : ya-ba-hau-si. Обратим внимание, что аффикс множественного числа непосредственно следует за корневым элементом (у а-), отделяя его от пространственного элемента (-hau-). Не требуется никакой сложной аргументации для доказательства, что значение множественности едва ли здесь менее конкретно, чем значение пространственной отнесенности 'in the east'/'на востоке', и что в общем рассматриваемая форма по ощущению соответствует не столь нашему 'They burn in the east'/'Горят на востоке' (Ardunt oriente), сколь чему-то вроде 'Burn-several-east-s, it plurally burns in the еазГ/Тореть-несколько-восток-ит, это множественно горит на востоке', т.е. такому выражению, которое мы не можем адекватно передать из-за отсутствия нужных формальных шаблонов, в которые можно было бы его втиснуть.

Но можем ли мы сделать еще один шаг и найти такие случаи, когда бы категория множественности оказалась чисто материальной идеей, так что наше значение books 'книги' выразилось бы через plural book 'множественная книга', где значение plural 'множественная' подобно значению 'белая' в контексте white book 'белая книга', мы бы однозначно относили к группе 1? Наши выражения many books 'много книг' и several books 'несколько книг', очевидно, к таким случаям не относятся. Даже если бы мы могли сказать many book 'много книга' и several book 'несколько книга' (как мы говорим many a book 'каждая книга'; each book 'любая книга'), все же значение множественности не выделялось бы с тою четкостью, которая нам требуется для нашего случая: со значениями 'много' и 'несколько' связаны некоторые представления о количестве, о большей или меньшей численности, которые не существенны для идеи множественности как таковой. Мы должны обратиться к языкам Центральной и Восточной Азии, чтобы найти тот тип выражения, который мы ищем. Так, например, по-тибетски nga-s mi mthong^. 'I-by man see, by me a man is seen, I see а man'/' Я - через человек видеть , мною человек виден, я вижу человека' можно одинаково понять и как 'I see men '/'Я вижу людей', если не было сочтено нужным подчеркивать наличие множественности^. Если же признается нужным это подчеркнуть , можно сказать nga-s mi rnams mthong 'By me man plural see'/ 'Мною человек множественный виден', где rnams совершенно точный концептуальный аналог нашего -s в books 'книги', но вполне лишенный всяких реляционных связей. Rnams следует за своим именем, как всякое иное определяющее слово - 'man plural '/'человекмножественный' (неважно, два ли человека или миллион) совершенно так же, как 'man white'/'человек белый'. Подчеркивать тут множественность не больше оснований, чем белизну, разве что мы желаем настаивать на ней.

• ^ Без сомнения, уменьшительный аффикс в языке нутка имеет дополнительный оттенок эмоциональности, в отличие от наших аффиксов типа -ling. Это обнаруживается в том, что он может использоваться при глаголах, как и при именах. При разговоре с ребенком есть тенденция прибавлять этот аффикс к каждому слову в предложении, независимо от того, присуще ли слову уменьшительное значение или нет.
• '° Si есть третье лицо настоящего времени; -hau- 'восток' есть аффикс, а не присоединяемый корневой элемент.

То, что верно относительно идеи множественности, естественно, столь же верно и относительно многих других значений. Нет никакой необходимости в том, чтобы они непременно попадали туда же, куда мы склонны их относить, следуя своему языковому чувству. Они могут уклоняться и в сторону группы 1, и в сторону группы IV, этих двух полюсов языкового выражения. И не подобает нам смотреть свысока на индейца из племени нутка и на тибетца, упрекая их в материализации значения, представляющегося нам абстрактным и реляционным, чтобы в свою очередь и англичанин не подвергсяупреку со стороны француза, ощущающего тонкое реляционное различие между femme blanche 'белая женщина' и homme blanc 'белый мужчина', которое он не находит в более грубозернистых английских эквивалентах white woman и white man. А африканец из племени банту, будь он философом, мог бы пойти дальше и счесть странным, что мы относим к группе II целую категорию - уменьшительность, которую он определенно ощущает принадлежащей к группе III и которой он пользуется наряду с множеством других классификационных значений^ для выражения связей между субъектами/объектами и атрибутами/предикатами наподобие того, как русский или немец оперируют своими родами, и, пожалуй, даже с еще большей изощренностью.

Схема распределения значений, как они выражены в языке, есть скорее скользящая шкала, а не результат философского анализа явлений опыта; поэтому-то мы и не можем сказать наперед, куда именно отнести данное значение. Иными словами, мы должны отказаться от проведения строгой классификации категорий. Какой прок относить время и наклонение сюда, а число туда, если следующий язык, который мы привлекаем в поле нашего рассмотрения, относит время чуточку <ниже> (ближе к полюсу 1), а наклонение и число чуточку <выше> (ближе к полюсу IV). Для той цели, которую мы себе поставили в нашем общем исследовании вопросов языка, нет особой надобности и в составлении общего инвентаря типов значений, обычно находимых в группах II и III и IV: есть слишком много различных возможностей. Было бы, конечно, интересно показать, каковы наиболее типичные имя-образующие и глаголо-образующие элементы группы II; в каких различных направлениях могут классифицироваться имена (родовые различия; имена лиц и не-лиц; одушевленные и неодушевленные; нарицательные и собственные; различия по внешнему виду предметов); как разработаны значения числа (единственное и множественное; единственное, двойственное и множественное; единственное, двойственное, тройственное и множественное; единичное, распределительное и собирательное); какие временные различия устанавливаются в глаголе или в имени (<прошедшее время>, например, может быть неопределенным прошедшим, ближайшим, отдаленным, мифическим, совершенным, предварительным); до какой степени тонкости развили некоторые языки категорию <вида>^ (вид моментальный, дуративный, континуальный, инцептивный, прерывистый, дуративно-инцептивный, итеративный, моментально-итеративный, дуративно-итеративный, результативный и др.); какие модальности (наклонения) устанавливаются в глаголе (изъявительное наклонение, повелительное, возможное, сомнительное, желательное, отрицательное и множество других)^; какие возможны различения в категории лица (например, мыслится ли 'we'/'Mbi' как множественное число от 1'/'я', или же оно столь же отлично от 1'/'я', как и от 'you'/'Bbi' или 'Ье'/'он'? - оба случая представлены в конкретных языках; далее, включает ли 'we'/'Mbi' того, к кому обращена речь, или нет, - <инклюзивная> и <эксклюзивная> формы); какова общая схема пространственных отношений, так называемых указательных категорий ('этот' и 'тот' в бесконечном развитии оттенков^; как часто форма выражает источник и характер того знания, которое лежит в основе сообщения говорящего (есть ли это знание из личного опыта, или с чужих слов", или это есть умозаключение); как выражаются синтаксические отношения в имени (субъектное и объектное, агентивное, инструментальное, страдательное^; различныетипы <родительного падежа> и косвенно-объектных отношений) и, соответственно, в глаголе (активность и пассивность; действие и сстояние; переходность и непереходность; безличность, возвратность, взаимность, неопределенность в отношении объекта и многие другие специальные ограничения в начальной и конечной точках протекания действия)? Эти детали, как бы ни были существенны многие из них для понимания <внутренней формы> языка, уступают по своей общей значимости тем, более коренным различиям, которые обнаруживаются в установленных нами четырех группах. Для читателя-неспециалиста совершенно достаточно осознать, что язык стремится к двум полюсам языкового выражения - к материальному и реляционному содержанию, и что между этими полюсами располагается длинный ряд про- межуточных значений.

• ^ Это оборот классического языка, а не современного разговорного.
• " Совершенно так же, как в нашем выражении Не has written books 'Он написал книги' нет спецификации большего или меньшего количества (немного, несколько, много).
• ' Таких, как класс лиц, класс животных, класс орудий, аугментативный класс.
• ^ Этот термин заимствован из грамматики славянских языков. Вид указывает на способ протекания действия, на характер действия с точки зрения его длительности. Английское cry 'плакать' не определено в отношении вида, be crying 'быть плачущим' - дуративного вида, cry out 'вскрикнуть'- моментального, burst Into tears 'заплакать' - инцептивного, keep crying 'не переставая плакать' - континуального, start In crying 'начать плакать' - дуративно инцептивного, crnow and again ' то и дело плакать ' - итеративного , cry out every now and then или cry In fits and starts 'поплакивать' - моментально-итеративного. To put on a coat 'одеться'- моментального вида, to wear a coat 'быть одетым' - результативного. Как явствует из наших примеров, вид в английском языке выражается системой грамматических форм. Во многих языках вид имеет намного большее знадение, чем время, с которым склонен его путать наивный исследователь.
• -' Под <модальностями> я разумею не фактическую констатацию, скажем, отрицания или неуверенности как таковых, а формальную их выраженность. Есть, например, языки с разработанным аппаратом отрицательных форм глагола, подобно тому как в греческом языке модальность пожелания грамматически выражена оптативом (желательным наклонением).

Говоря о словах и различных их формах, мы уже успели коснуться многого из того, что относится собственно к предложению как целому. У каждого языка есть свой особый метод или особые методы связывания слов в более крупные единства. Значимость этих методов находится в определенной зависимости от степени осложненности отдельного слова. Чем синтетичнее язык, иначе говоря, чем явственнее

^ СР. с. 94.

-' Вследствие такой классификации по источникам осведомленности во многих языках формы глагола, свойственные, например, повествованию мифического содержания, отличаются от форм, обычно употребляемых в повседневном общении.

Мы же либо полагаемся на контекст для различения этих оттенков, либо выражаем их окольным путем, прибегая к дополнительным словам, как, например, ' Не Is dead, as I happen to know' ' Насколько мне известно , он умер ', 'They say, he Is dead' ' Говорят , что он умер ', Не must be dead by the looks of things ' Судя по рсему, он, по-видимому, умер'.

-° Мы говорим: I sleep 'Я сплю и I go 'Я иду', совершенно так же, как 1 kill him 'Я убиваю его', но Не kills me 'Он убивает меня'. Между тем те 'меня' в последнем примере, по меньшей мере, столь же близко психологически к 1 'я' в I sleep 'Я сплю', как это последнее к 1 'Я' в I kill him 'Я убиваю его'. Только формально можем мы классифицировать представление 1 'я' в I sleep 'я сплю' как представление действующего субъекта. Собственно говоря, я подчиняюсь силам, находящимся вне моего контроля, совершенно так же, когда я сплю, как и когда кто-то меня убивает. Многие языки устанавливают ясное различие между субъектом действия и субъектом состояния (I go 'Я иду' и I kill him 'Я убиваю его', в отличие от I sleep 'Я сплю', I am good 'Я умелый', I am killed 'Я убит') или же между транзитивным (переходным) субъектом и интранзитивным (непереходным) субъектом (I kill him 'Я убиваю его', в отличие от I sleep 'Я сплю', I am good ' Я умелый ', I am killed ' Я убит ', I go ' Я иду '). Субъект непереходный и субъект состояния могут быть или не быть тождественными объекту переходногоглаго.та, роль каждого слова в предложении указывается его собственными ресурсами, тем меньше надобности обращаться, минуя слово, к предложению в целом. Латинское Agit 'Он делает / действует / поступает' не нуждается в посторонней помощи для установления его места в предложении. Скажу ли я Agit dominus 'Делает хозяин' или Sic femina agit 'Так женщина делает (поступает)', чистый результат синтаксического ощущения слова agit практически один и тот же. Оно может быть только глаголом, предикатом предложения, и может мыслиться только как утверждение о действии, которое совершается лицом (или предметом), отличным от тебя или меня. Не так обстоит дело с таким словом, как английское act. Покуда мы не определили его роли в предложении, слово act синтаксически беспризорно: одно дело - They act abominably 'Они поступают отвратительно', другое дело - That was a kindly act 'Это был добрый поступок'. В латинском предложении каждый его член уверенно говорит за себя, английское же слово, образно говоря, нуждается в услугах своих сотоварищей. И все же сказать, что достаточно разработанная структура слова компенсирует внешние синтаксические принципы, было бы ложной и опасной постановкой вопроса. Элементы слова специфическим образом соотносятся друг с другом и следуют друг за другом в строго определенной последовательности. А это равносильно тому, что слово, состоящее из двух или нескольких элементов, а не только из одного корневого элемента, есть кристаллизация предложения или какой-то части предложения, что такая форма, как agit, психологически" есть своего рода эквивалент такой формы, как age is 'делай он'. Ломая, таким образом, стену, разделяющую слово и предложение, мы вправе спросить: каковы же в конечном счете основные принципы связывания слова со словом и элемента с элементом, короче говоря, принципы перехода от обособленных представлений, символизуемых каждым словом и каждым элементом, ко всему в целом предложению, соответствующему мысли?

Ответ прост и вытекает из предыдущего изложения. Наиболее основным и наиболее могучим изо всех связывающих принципов является принцип линейного порядка. Попробуем помыслить какую-то более или менее конкретную идею, скажем цвета, и присвоим ей символическое обозначение red 'рыж[ий]'; далее помыслим другую конкретную идею, скажем лица или предмета, и обозначим ее символом dog 'пес'; наконец, возьмем третью конкретную идею, ска-жем действия, и припишем ей символ run '6еж[ать]'. Едва ли воз- можно поставить рядом эти три символа - Red dog run 'Рыж[ий] пес 6еж[ать], чтобы не соотнести их как-то между собой, например, (The) red dog runs ' Рыжий пес бежит '. Я весьма далек от желания утверждать, будто суждение всегда рождается таким аналитическим путем, я только утверждаю, что самый процесс соположения значений, символа с символом, заставляет нас по крайней мере <ощутить> какое-то между ними отношение. К некоторым синтаксическим связям мы очень чувствительны, например, к определительному отношению качества (red dog 'рыжий пес') или к субъектному отношению (dog run 'пес бежать'), или к объектному отношению (kill dog 'убить пес'); к другим мы более безразличны, например, к обстоятельственному отношению (Today red dog run 'Нынче рыжий пес бежать' или Red dog to-day run ' рыжий пес нынче бежать ', или Red dog run to-day 'рыжий пес бежать нынче' - все такие последовательности суть эквивалентные суждения или суждения в зародыше). Таким образом, слова и элементы, раз только они поставлены в каком-то порядке, не только имеют тенденцию к установлению какого-то рода отношений между собою, но и притягиваются друг к другу в большей или меньшей степени, Можно предполагать, что именно эта большая или меньшая степень притягивания и приводит, в конце концов, к образованию тех крепко спаянных сочетаний элементов (корневой элемент или корневые элементы плюс один или несколько грамматических элементов), которые мы уже имели случай рассматривать.

• ^ В конечном счете также и исторически: примерно, age to 'делай тот'.

По всей видимости, эти сложные слова - не что иное, как порядковые последовательности, стянувшиеся воедино и выделившиеся из ряда других порядковых последовательностей и обособленных элементов в потоке речи. Покуда они еще полны жизни, иначе говоря, покуда они функциональны в каждом своем элементе, они могут держаться в психологическом отдалении от своих соседей. Но по мере того как они утрачивают свою жизненность, они возвращаются в объятия предложения как целого, и последовательность самостоятельных слов вновь приобретает то значение, которое было частично перенесено на окристаллизовавшиеся сочетания элементов. Речь таким образом постоянно то усиливает, то ослабляет связи между своими последовательностями. В высоко интегрированных формах речи (латинский язык, эскимосский) <энергия> последовательности, в значительной мере замкнутая внутри сложных словесных образований, превращается в своего рода потенциальную энергию, которая не может иногда быть высвобождена в течение тысячелетий. В более аналитичных формах речи (китайский язык, английский) эта энергия подвижна, готова ко всяким услугам, которые мы можем от нее потребовать.

Едва ли можно сомневаться в том, что образование устойчивых групп элементов или сложных слов из тех или иных последовательностей предложения зачастую происходит под определяющим влиянием акцентуации. Такое английское слово, как withstand 'противостоять', было прежде просто словосочетанием with stand, т.е. 'против^ стоять', в котором неударяемое наречие неудержимо притягивалось к последующему глаголу и теряло свою самостоятельность в качестве знаменательного элемента. Подобным же образом французское будущее типа irai '(я) пойду' есть лишь результат сращения под воздействием объединяющего ударения первоначально самостоятельных слов ir^ a'i 'to-go I-have'/'идти я-имею'. Но ударение не только связывает или объединяет речевые последовательности, которые сами по себе предполагают наличие некоторого синтаксического отношения. Оно вместе с тем есть наиболее естественное средство из находящихся в нашем распоряжении для подчеркивания языкового контраста, для выделения ведущего элемента в последовательности, поэтому мы не должны удивляться тому, что ударение не в меньшей степени, чем порядковая последовательность, может служить самостоятельным символом наличия определенных отношений. Возможно, что противопоставление таких форм в английском языке, как go' between 'тот, кто идет посредине' и to go between' ('идти посредине'), есть явление по своему происхождению вторичное, но имеются всяческие основания полагать, что аналогичные различения во все времена имели место в истории языков. Такая последовательность, как see' man 'видеть человек', может подразумевать наличие такого типа отношения, при котором 'видеть' определяет последующее слово, отсюда -'a seeing man' / 'видящий человек' или 'a seen (or visible) man'/'видимый человек' или же является предикацией по отношению к этому слову, отсюда 'the man sees'/ 'Человек видит' или 'the man is seen'/ 'Человек видим', тогда как сочетание вроде see man' 'видеть человек' может указывать, что слово под ударением некоторым образом ограничивает применение первого слова, скажем в качестве прямого объекта, отсюда 'to see a man' 'видеть человека' или '(Не) sees the man' '(Он) видит человека'. Такие чередования типов отношения, символизуемые различием в ударении, играют существенную роль и часто встречаются во многих языках^.

• ^ Относительно with в значении 'против' ср. немецкое wider 'против'.

Видеть в порядке слов и в акцентуации первичные способы выражения всех синтаксических отношений и рассматривать нынешнюю реляционную значимость, присущую отдельным словам и элементам, как явление вторичное, обусловленное переносом на них новых значений, - гипотеза, хотя и несколько рискованная, но все же не лишенная некоторой обоснованности. Так, мы можем предполагать, что латинское -m (окончание винительного падежа) в таких словах, как, например, feminam 'женщину', dominum 'хозяина' и civem 'гражданина', первоначально^ не указывало на то, что 'женщина', 'хозяин' и 'гражданин' в данном предложении связаны с глаголом объектным отношением, а означало нечто гораздо более конкретное^, а объектное отношение выражено было позицией или акцентировкой слова (корневого элемента), непосредственно предшествующего элементу -m, лишь в дальнейшем, по мере постепенного ослабления сво- его более конкретного значения, это -m приняло на себя синтаксическую функцию, первоначально ему не принадлежавшую. Такого рода эволюцию посредством переноса можно проследить во многих случаях. Так, предлог of в такой английской фразе, как the law of the land 'закон страны', в настоящее время столь же бесцветен по своему содержанию, является таким же чисто реляционным показателем, как и суффикс <родительного> падежа -is в латинском lex urbis 'закон города'. Мы знаем, однако, что первоначально этот предлог был наречием, по своему значению достаточно конкретным^, означавшим 'прочь, в направлении от', и что синтаксическое отношение первоначально выражалось падежной формой^ второго имени. Поскольку падежная форма утратила свою значимость, функция ее была перенята наречием. Если бы в самом деле оправдалось наше пред- положение о том, что выражение всякого рода синтаксических отношений, в конце концов, можно возвести к этим двум обязательным динамическим характеристикам речи - к порядковой последовательности и ударению^ - из этого следовало бы следующее принципиальное положение: все реальное содержание речи, заключающееся в потоке произносимых гласных и согласных звуков, первоначально ограничено было сферой конкретного; отношения не выражались первоначально посредством внешних форм, но подразумевались и устанавливались при помощи линейного порядка и ритма. Иными словами, отношения ощущались интуитивно и могли только <просачиваться> при посредстве динамических факторов, которые сами по себе воздействуют на интуицию.

• ^ Ср. латинское ire 'идти'; ср. также наше выражение I have to go 'Я имею пойти', т.е. должен пойти.
• ^В китайском не меньше, чем в английском.
• ^Под словом <первоначально> я, конечно, разумею эпоху, предшествующую тому самому раннему состоянию индоевропейских языков, которое мы можем восстанавливать сравнительным методом.
• ^Возможно, что оно служило элементом, обозначающим принадлежность имени к какому-то классу.

Есть один особый способ выражения отношений, столь часто получавший развитие в истории языка, что мы должны несколько на нем задержаться. Это способ <согласования>, или схожей сигнализации. Он основан на том же принципе, что и пароль или этикетка.

Все лица или предметы, отзывающиеся на одинаковый пароль или одинаково заштампованные, признаются тем самым как-то между собою связанными. Раз они отмечены печатью своей связанности, не- важно, где соответствующие слова находятся и как они себя ведут в предложении; мы знаем, что они между собою соотносятся. Мы знакомы с принципом согласования по фактам языков латинского и греческого. Многие из нас изумлялись таким надоедливым рифмованиям, как, например, Vidi illum bonum dominum 'Я увидел того доброго хозяина' или quarem dearum saevarum 'из каковых строгих богинь'. Существенным в приеме согласования является не звуковой отголосок как таковой, выступает ли он в виде рифмы или аллитерации^, хотя, впрочем, в своих наиболее типичных и первоначальных формах согласование почти всегда сопровождается звуковым повтором. Сущность принципа согласования заключается попросту в том, что слова (элементы), между собою соотносящиеся, в особенности если они синтаксически равноценны или же связаны одинаковым образом с другим словом или элементом, внешне отмечаются одинаковыми или функционально равнозначащими аффиксами. Применение этого принципа значительно разнится в зависимости от духа каждого конкретного языка. В латинском и греческом, например, имеется согласование между именем и определяющим словом (прилагательным или указательным словом) в отношении рода, числа и падежа, между глаголом и субъектом - только в отношении числа, а между глаголом и объектом согласование отсутствует.

• ^Ср. параллельное ему исторически наречие off 'прочь',
• ^Эта форма была, в конечном счете, формой <отложительного> падежа (аблатива).
• ^По всей видимости, сюда же наряду с ударением следует относить и интонацию.

В языке чинук имеются в наличии более многообразные типы согласования между именем в функции субъекта или объекта и глаголом. Каждое имя классифицируется по трем категориям: мужской род, женский род, средний род^, двойственное число и множественное число. Слово 'женщина' - женского рода, 'песок' - среднего, 'стол' - мужского. Поэтому, если я хочу сказать 'Женщина кладет песок на стол', я должен приставить к глаголу определенные классные или родовые префиксы, согласуемые с соответствующими именными префиксами. Таким образом, получается предложение: 'Артикль (жен.)-женщина она (жен.)-это (ср.)-это (муж.)- на-класть артикль (ср.)-песок артикль (муж.)-стол'. Если про 'песок' желательно сообщить, что его 'много', а про 'стол' - что он 'большой', эти новые идеи выражаются как абстрактные имена, каждое с присущим ему классным префиксом ('много' среднего или женского рода, 'большой' - мужского) и с притяжательным префиксом, относящимся к определяемому имени. Прилагательное, таким образом, взывает к имени, а имя - к глаголу. Предложение 'Женщина кладет много песка на большой стол' примет, следовательно, такой вид: 'Артикль (жен.)-женщина она (жен.)-это (ср.)-это (муж.)-на-класть артикль (жен.)-того (ср.)-многость артикль (ср.)-песок артикль (муж.)-того (муж.)-великость артикль (муж.)-стол'.

Отнесение слова 'стол' к мужскому роду повторяется, таким образом, трижды - в имени, в прилагательном и в глаголе. В языках банту^ принцип согласования действует весьма схоже с тем, что мы видим в языке чинук. В этих языках имена тоже классифицируются по множеству категорий и соотносятся с прилагательными, указательными и относительными местоимениями и глаголами посредством префиксальных элементов, указывающих на классную принадлежность и образующих сложную систему согласований. В таком предложении, как Тот свирепый лев, который приходил сюда, околел', класс, к которому относится 'лев' и который можно назвать классом животных, будет называться при помощи согласующихся префиксов не менее шести раз - в указательном местоимении (<тот>), в определяющем прилагательном, в самом имени, в относительном местоимении, в субъектном префиксе глагола придаточного предложения и в субъектном префиксе глагола главного предложения ('околел'). В этом настойчивом стремлении внешне выражать связи слов между собою мы узнаем тот же дух, что царит в лучше нам знакомом латинском словосочетании ilium bonum dominum 'того доброго хозяина'.

• ^Как в языках бант)' или чинук.
• ^Пожалуй, лучше сказать <общий род>. Чинукский <средний род> может относиться к лицам, как и к вещам, он может также употребляться в отношении множественного числа. <Мужской род> и <женский род>, как это имеет место и по-немецки и qg-французски, охватывают большое количество неодушевленных имен.
• ^На них говорят в большей части южной половины Африки, а на языке чинук, распадающемся на несколько диалектов, - в долине нижнего течения р. Колумбии. Поразительно видеть, как человеческий ум дошел до одинаковых форм выражения в двух столь не связанных исторически районах.

В психологическом отношении способ порядковой последовательности и акцентуации, с одной стороны, и согласования, с другой, находятся на противоположных полюсах. Тогда как первые два основаны на подразумевании, на остроте языкового чутья, метод согласования боится малейшей двусмысленности, стремится повсюду наклеивать свои не вызывающие сомнений ярлычки. Там, где господствует согласование, проявляется тенденция не считаться с порядком слов. В языках латинском и чинук самостоятельные слова свободны в отношении позиции, в языках банту - в несколько меньшей степени. Однако, как в языке чинук, так и в языках банту средства согласования и порядковой последовательности в равной мере важны для различения субъекта и объекта, поскольку классные префиксы в глаголе относятся к субъекту, объекту или косвенному объекту в зависимости от позиции, которую они занимают один по отношению к другому. Это опять же приводит нас к тому знаменательному факту, что линейный порядок в каждом языке в той или иной мере выступает в качестве наиболее фундаментального средства выражения синтаксических отношений.

Внимательный читатель, вероятно, изумлен, что мы до сих пор столь мало уделяли внимания пресловутым <частям речи>. Причину этого искать недалеко. Наша условная классификация слов по частям речи есть лишь смутное, колеблющееся приближение к последовательно разработанному инвентарю опыта. Начать с того, что мы воображаем, будто все <глаголы> обязательно имеют отношение к действию как таковому, будто <имя> есть название какого-то определенного предмета или лица, вид которого ум может себе представить, будто все качества непременно выражаются той группой слов, которую мы покрываем термином <прилагательные>. Но достаточно обратиться к нашему словарю, чтобы обнаружить, что части речи далеко не соответствуют такому упрощенному анализу действительности. Мы говорим: It is red 'Это (есть) красное' и определяем red 'красное' как качественное слово или прилагательное. Нам показалось бы странным представить себе такой эквивалент высказывания is red '(есть) красное', в котором все сказуемое (прилагательное и глагол-связка) мыслилось бы как глагол, совершенно так же как мы считаем глаголами такие слова, как extends 'протягивает' или lies 'лежит', или sleeps 'спит'. Но стоит нам <дуративное> представление - представление о длительном наличии красного цвета - заменить идеей становления или перехода из одного состояния в другое, как мы, минуя параллельные формы: It becomes red 'Это становится красным', It turns red 'Это превращается в красное', можем попросту сказать It reddens 'Это краснеет'. Никто не станет отрицать, что reddens 'краснеет' - такой же добропорядочный глагол, как sleeps 'спит' или даже walks 'идет', а между тем It is red 'Это (есть) красное' относится к It reddens 'Это краснеет' примерно так же, как Не stands 'Он стоит' относится к Не stands up 'Он встает' или Не rises 'Он подымается'.

То, что мы не можем сказать: It reds 'Это краснит' в смысле It is red 'Это (есть) красное', объясняется лишь специфическими особенностями нашего языка и вообще индоевропейских. Есть сотни языков, на которых так выразиться можно. Более того, есть много таких языков, вкоторых то, что мы назвали бы прилагательным, может быть выражено только посредством образованного от глагола причастия. Red 'красный' в таких языках есть лишь производное - being red 'сущий красным', подобно тому как наши sleeping 'спящий' или walking 'идущий' суть производные от первичных глаголов.

Подобно тому как мы можем оглаголить идею качества в таких случаях, как, например, reddens 'краснеет', мы можем представить себе качество или действие и в виде вещи. Мы говорим о height of a building 'высоте дома', или о the fall of an apple 'падении яблока', как будто бы эти идеи были вполне параллельны таким, как the roof of a building 'крыша дома' или the skin of an apple 'кожура яблока', забывая, что высота, падение (выраженные именами) не перестали указывать на качество и действие, хотя мы и заставили их как бы говорить голосом предметов. Совершенно так же, как есть языки, выражающие наши прилагательные глаголами, есть и такие, которые выражают их именами. В языке чинук, как мы видели, 'the big table'/ 'большой стол' будет 'the-table its-bigness'/ 'стол его-великость', а в тибетском та же идея может быть выражена через 'the table of bigness'/ 'стол великости', весьма схоже с тем, как мы вместо a rich man 'богатый человек' можем сказать a man of wealth 'человек богатства' [ср.русск, умный человек - человек большого ума. - Прим. перев.].

Но нет ли таких определенных идей, которые нельзя выразить иначе, как путем таких-то и таких-то частей речи? Что может быть сделано с таким словечком, как to 'к', в предложении Не came to the house 'Он подошел к дому'? Однако, мы можем сказать: Не reached the house 'Он достиг дома', вовсе устраняя предлог и придавая глаголу оттенок, включающий идею пространственного отношения, выражаемого словечком to 'к'. Но попробуем настаивать на самостоятельном выражении идеи пространственного отношения. Будем ли мы тем самым вынуждены держаться за наш предлог? Нисколько, мы можем превратить его в имя. Мы можем сказать нечто вроде следующего: Не reached the proximity of the house 'Он достиг близости дома' или Не reached the house-locality 'Он достиг месторасположения дома'. Вместо Не looked into the glass 'Он взглянул в зеркало' можно было бы сказать: Не scrutinized the glass-interior 'Он обозрел внутренность зеркала'. Такие выражения в нашем языке кажутся напыщенными, так как они не вполне естественно подходят под наши формальные шаблоны, но в других языках мы постоянно находим, что пространственные отношения выражаются именно таким путем. Иначе говоря, пространственное отношение номинализуется. Продолжая в том же духе, мы можем рассматривать различные части речи и показать, что они не только тесно примыкают одна к другой, но и в поражающей степени превращаемы реально одна в другую. Конечным результатом такого рассмотрения будет очевидная уверенность в том, что <часть речи> отражает не столько наш интуитивный анализ действительности, сколько нашу способность упорядочивать эту действительность в многообразные формальные шаблоны. Часть речи вне налагаемых синтаксической формой ограничений есть как бы блуждающий огонек. Поэтому никакая логическая схема частей речи - их число, характер и разграничение - не представляет ни малейшего интереса для лингвиста. У каждого языка своя схема. Все зависит от формальных размежеваний, наличествующих в нем.

И все-таки мы не должны заходить слишком далеко. Нельзя забывать, что речь состоит из последовательности суждений. При этом различение субъекта и предиката имеет столь фундаментальное значение, что подавляющее большинство языков специально его подчеркивает, создавая своего рода формальную преграду между этими двумя частями суждения. Субъект высказывания есть имя. Поскольку чаще всего субъектом высказывания является либо лицо, либо вещь, имена группируются вокруг конкретных значений данного типа. Поскольку то, что предицируется субъекту, обычно есть деятельность (activity) в широчайшем смысле этого слова, переход от одного состояния бытия к другому, - формы, выделенные для надобностей предикации, иначе говоря глаголы, группируются вокруг значений, связанных с деятельностью. Какой бы неуловимый характер ни носило в отдельных случаях различение имени и глагола, нет такого языка, который вовсе бы пренебрегал этим различением. Иначе обстоит дело с другими частями речи. Ни одна из них для жизни языка не является абсолютно необходимой^.

• ^ В языке яна имя и глагол достаточно явственно различаются, хотя, впрочем, у них есть некоторые общие черты, сближающие их между собою в большей степени, чем нам это представляется возможным. Других же частей речи, собственно говоря, нет. Наше прилагательное неотличимо от глагола. То же самое можно сказать о числительном и вопросительном местоимении (напр., 'быть чем?'), некоторых <союзах> и наречиях (напр., to be and 'быть и' и to be not 'быть не'; говорится: and-past-I go 'и-(прош.вр,)-я идти', т.е. and I went 'и я пошел'). Наречия и предлоги - либо имена, либо просто деривационные глагольные аффиксы.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание