Мешчерский Е. История русского литературного языка

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава тринадцатая. Стилистические системы русского литературного языка на рубеже XVIII и XIX вв

Сдвиги в русском литературном языке последней трети XVIII в. отразились в стилистической системе, созданной главой русского консервативного сентиментализма Н. М. Карамзиным и получившей тогда название “нового слога”. Перед Карамзиным стояли выдвинутые эпохой задачи—добиться того, 1) чтобы начали писать, как говорят, и 2) чтобы в дворянском обществе стали говорить, как пишут. Иначе, необходимо было распространять в дворянской среде литературный русский язык, так как в светском обществе либо говорили по-французски, либо пользовались просторечием. Названными двумя задачами определяется сущность стилистической реформы Карамзина.

Господствовавшая до Карамзина система “трех штилей” к концу XVIII в. устарела и тормозила развитие литературного языка и литературы, ведущим направлением которой становится сентиментализм, стремившийся, в противоположность рассудочному классицизму, уделять главное внимание изображению внутреннего мира человека. А это требовало от литературного языка естественности и непринужденности разговорной речи, освобожденной от сковывающих язык схоластических правил и ограничений.

“Новый слог” и призван был удовлетворить потребности общества. Он освобождается от церковнославянизмов и архаизмов, как отяжеляющих литературный язык компонентов. Устраняются из “нового слога” также усложняющие речь громоздкие канцеляризмы. Все напоминающее приказный слог или церковную речь изгоняется из салонного языка дворянства. “Учинить, вместо сделать, нельзя сказать в разговоре, а особенно молодой девице”. “Кажется, чувствую как бы новую сладость жизни, — говорит Изведа, но говорят ли так молодые девицы? Как бы здесь очень противно”. “Колико для тебя чувствительно и пр.—Девушка, имеющая вкус, не может ни сказать, ни написать в письме колико”. Такие и подобные высказывания печатались в то время в журналах карамзинского направления, “Вестник Европы” даже в стихах заявлял: Понеже, в силу, поелику творят довольно в свете зла.

“Вследствие чего, дабы и пр.,—писал "Московский журнал" в разборе перевода "Неистового Роланда" (поэмы Ариосто), — это слишком по-приказному”. В предложении “Человек при самом уже рождении плачет и производит вопли” Карамзин осуждал сочетание производить вопли как церковнославянское.

Однако все же в принципе употребление церковнославянской по происхождению лексики не запрещалось Карамзиным. Он оставлял в “новом слоге” те лексические элементы, которые прочно закрепились в языке. Как показали исследования последних лет, для сторонников Карамзина церковнославянизмы не представляли структурного единства, и потому те из. них, которые воспринимались как “необветшалые”, продолжали свое существование в составе нового литературного языка.

Своеобразно отношение Карамзина к народной речи. Он решительно выступал против внесения в литературный язык просторечия и народной идиоматики, хотя вовсе и не отказывался от черт народности в языке, особенно от народно-поэтических его элементов. Вводимая в литературный язык народная речь должна была соответствовать идиллическим представлениям дворян о “добрых поселянах”. Нормы стилистической оценки определялись для “нового слога” бытовым и идейным назначением предмета, его положением в системе других предметов, “высотою” или “низостью” внушаемой этим предметом идеи. “То, что не сообщает нам дурной идеи, не есть низко”,— заявлял Карамзин. Широко известно письмо Карамзина к Дмитриеву: “Один мужик говорит пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю себе летний день, зеленое дерево на цветущем лугу,. птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку и спокойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: "Вот гнездо, вот пичужечка!" При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: "Ай, парень, что за квас!" Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей... Имя пичужечка для меня отменно приятно потому, что я слыхал его в чистом поле от добрых поселян. Оно возбуждает в душе нашей две любезных идеи: о свободе и сельской простоте”.

При разработке “нового слога” Карамзин ориентируется на нормы французского языка и стремится уподобить русский литературный язык французскому, получившему широкое распространение как салонный разговорный язык высшего дворянства России. Карамзин ввел моду вносить в русский текст литературных произведений отдельные слова или целые фразы на иностранном языке в нетранслитерированной форме. Так, в его “Письмах русского путешественника” читаем: “Маленькие деревеньки вдали составили... приятный вид. Qu ll c est beau Ie pays ci! твердили мы с итальянцем” (1,94), “Толстый часовой ... закричал мне: Wer sind Sie?—"Кто вы?" (Корчма в миле за Тильзитом, 17 июня 1789, 11 часов ночи)” (1,94); “Мне казалось, что я нашел глазами и ту равнину (esplanade), которая была столь привлекательна для несчастного Сен-Пре (Лозанна)” (1,220); “Так, добродушный Трам! Nothing can be-so sweet as liberty,—думал я, возвращаясь скорыми шагами в город” (1,141).

Однако чаще Карамзин калькирует французские слова и выражения, в результате чего под его пером появляются слова: промышленность (фр. Industrie), человечность (фр. humanite), усовершенствовать (фр. parfaire), тонкость, развитие и пр. Этим Карамзин, несомненно, обогатил лексику русского литературного языка своего времени.

Типичной чертой “нового слога” становятся перифразы. Подобное стилистическое явление возникло во французском литературном языке конца XVII в., так называемый жарго” Des Precieuses ridicules, язык “смешных жеманниц”, который остроумно пародировал в одноименной комедии Мольер. Следы таких перифразов живут во французском литературном языке (да и в русском) до наших дней.

Манерная перифрастическая фразеология была неотъемлемым признаком литературного языка конца XVIII в. Тогда вместо солнце было принято говорить и писать светило дня, дневное светило; вместо глаза—зеркало души и рай души; вместо. нос—врата мозга (отметим, что до сих пор название болезни носа, насморка, по-французски rhume de cerveau, буквально переводится как лихорадка мозга); рубашка обозначалась как верная подруга мертвых и живых; сапожник именовался смиренный ремесленник; саблю заменяло губительная сталь; весну — утро года; юность — утро лет и т. п.

В стилистической системе “нового слога” перифразам принадлежит заметное место. Так, у Карамзина встречаем: магазин человеческой памяти (1, 100), картинная галерея моего воображения (1, 144), наслаждайтесь вечером своей жизни (1, 167) и др.

Одной из существенных сторон карамзинских преобразований в русском литературном языке является разработка четкого синтаксиса, особенно в отношении порядка слов в предложении. В сравнении с синтаксисом “нового слога” кажется тяжелым и неуклюжим не только синтаксис Тредиаковского и Ломоносова со свойственными этим авторам громоздкими периодами на немецкий или латинский образец, но и синтаксис стихотворений Державина, нередко допускавшего необоснованные инверсии. См, например, в “Оде к Фелице”: “подобно в карты не играешь, как я, от утра до утра” или “не ходим света мы путями, бежим разврата за мечтами”. В его же стихотворении “На смерть графини Румянцевой” находим следующую фразу: “Сия гробница скрыла || Затмившего мать лунный свет”. Только кардинально изменив нарочито нарушенный порядок слов, мы можем догадаться, что в приведенных стихах идет речь о могиле, где погребена мать полководца Румянцева, одержавшего победу над Турцией, в гербе которой был изображен месяц.

В результате карамзинской языковой реформы в русском языке получает признание и распространение логически прозрачный и естественный порядок слов. В стилистиках начала XIX в. мы находим следующие правила расстановки слов в предложении:

1. подлежащее впереди сказуемого и дополнений;
2. имя прилагательное перед существительным, наречие перед глаголом; слова, обозначающие свойства и употребляемые для замены прилагательных и наречий, ставятся на их место, например: природа щедрою рукою рассыпает благие дары (пример И. И. Давыдова);
3. в сложном (распространенном) предложении слова и члены управляющие помещаются возле управляемых;
4. среди дополнений, зависимых от глагола, последнее место принадлежит прямому дополнению в винительном падеже;
5. слова, отвечающие на вопросы где? и когда?, ставятся перед глаголом, предложные обстоятельственные конструкции, зависимые от глагола, следуют за ним;
6. все приложения должны находиться после главных понятий;
7. “слова, которые потребно определить, должно ставить впереди слов определяющих, например: житель лесов, кот в сапогах” и т. д. Таков порядок слов, признаваемый нормальным для литературного языка. Наряду с этим в стилистических целях допускалось и употребление обратного порядка слов, обычно в чередовании с прямым, чем достигалось синтаксическое равновесие сложного целого.

Чтобы оценить положительное значение синтаксической реформы, произведенной Карамзиным, достаточно сравнить периоды в произведениях М. В. Ломоносова, построенные по латинским или немецким моделям, и периоды в прозе Карамзина.

Ломоносов. 1. Период латинского типа: “Уже мы, римляне, Катилину, столь дерзновенно насильствовавшего, на злодеяния покушавшегося, погибелью отечеству угрожавшего, из града нашего изгнали”; 2. Период немецкого типа: “Благополучна Россия, что единым языком едину веру исповедует, и единою благочестивейшею самодержицею управляется, великий :в ней пример к утверждению в православии видит”.

Карамзин. “Юная кровь, разгоряченная сновидениями, красила нежные щеки ее алейшим румянцем; солнечные лучи играли на белом ее лице и, проницая сквозь черные пушистые ресницы, сияли в глазах ея светлее, нежели на золоте”.

Таким образом, в упорядочении синтаксиса литературного языка состоит одна из главных заслуг Карамзина как реформатора стилистики.

Как положительные, так и отрицательные стороны карамзинских преобразований были по. достоинству оценены уже в первой половине XIX в. В. Г. Белинский писал об этом в статье “Сочинения Александра Пушкина” (1843 г.): “Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу. Он преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи... При нем и вследствие его-влияния тяжелый педантизм и школярство сменялись сантиментальностью и светскою легкостью, в которых было много странного, но которые были важным шагом вперед для литературы и общества”. Однако критик сумел правильно подметить и отрицательные черты карамзинского “нового слога”. В статье “Литературные мечтания” (1843 г.) мы читаем: “Тогда был век фразеологии. А гнались за словом и мысли подбирали к словам только для смысла. Карамзин был одарен от природы верным музыкальным ухом для языка и способностью-объясняться плавно и красно, следовательно, ему не трудно-было преобразовать язык. Говорят, что он сделал наш язык сколком с французского, как Ломоносов сделал его сколком с латинского. Это справедливо только отчасти. Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае-та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался. к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников”. С этим мнением великого русского критика мы можем согласиться: главная беда Карамзина состояла в том, что он,. удовлетворяя вкусам дворянства, с презрением относился к речи народа. Это и помешало ему сделать “новый слог” подлинно национальным литературным языком, который был бы способен обслуживать потребности всей сложившейся к этому времени русской нации.

Сильные и слабые стороны карамзинских преобразований русского литературного языка выявились ярче всего в течение двух первых десятилетий XIX в., когда вокруг “нового-слога” разгорелась ожесточенная общественная борьба, разделившая на два лагеря—сторонников и противников карамзинской реформы—не только писателей и критиков, но и более-широкие круги общества, преимущественно молодежи.

Следует сразу же отметить, что сам Карамзин в эти годы устранился от защиты своих стилистических позиций, предоставив ее своим ученикам и последователям. Это объясняется тем, что, во-первых, он всецело отдался работе над “Историей государства Российского”, получив звание официального историографа, а во-вторых, и тем, что, под влиянием углубленного изучения летописей, он и сам в значительной степени отошел от своих юношеских увлечений.

Общественная борьба по поводу “нового слога” протекала ив условиях политической реакции, войн, которые царская Россия вела против революционной, а затем наполеоновской Франции. Французский язык стал рассматриваться реакционным дворянством как источник революционных идей, что порождало резко отрицательное отношение к нему, сменившее собою недавнее увлечение.

Борьба против “нового слога” вместе с тем связывалась и с борьбой против галломанства, которое справедливо считалось одной из серьезных болезней русского дворянского общества (см., например, комедию И. А. Крылова “Урок дочкам” с ее сатирическими портретами галломанствующих дворян. Комедия написана в 1807 г., во время войны с Наполеоном).

В этой общественной атмосфере основным противником Карамзина и его языковой реформы выступил А. С. Шишков, моряк по своим основным занятиям, дослужившийся до адмиральского чина и на досуге занимавшийся литературой. Одна из главных его книг, направленных против Карамзина, —“Рассуждение о старом и новом слоге в русском языке” (1803 г.).

Вслед за тем почти ежегодно появлялись и другие его сочинения подобного рода.

Административная и общественно-литературная деятельность Шишкова была достаточно широкой. В 1811 г., накануне Отечественной войны с Наполеоном, он получает назначение да должность статс-секретаря, заместив впавшего в немилость и отправленного в ссылку М. М. Сперанского. Перу Шишкова принадлежат выпускавшиеся от имени Александра I патриотические манифесты к дворянству, воодушевлявшие его на патриотические подвиги. Именно это проявление патриотизма -Шишкова было положительно оценено юным Пушкиным, который в “Послании к цензору” (1822 г.) писал: “Сей старец дорог нам, он блещет средь народа Священной памятью двенадцатого года”. Позднее Шишков получает назначение на пост министра народного просвещения и руководит цензурой, Он состоял также президентом Академии Российской и организовал для распространения своих идей и для объединения литературных единомышленников “Беседу любителей русского слова” (1811 г.). Вокруг Шишкова группируются защитники классицизма, противники новых направлений в литературе. Это были в большинстве своем реакционные и малоодаренные графоманы. Официально среди членов “Беседы” числился и Державин, даже предоставивший для заседаний этого учреждения свою квартиру на набережной Фонтанки; однако он был достаточно широк по своим литературным вкусам и одновременно поддерживал дружбу с Карамзиным, одобрял творчество тогда молодых поэтов Жуковского, Батюшкова и других.

Членом “Беседы” официально считался и Крылов. Ему в какой-то степени был близок патриотизм Шишкова, его борьба с галломанией. Однако великий баснописец насмешливо относился к бюрократизму, пронизывавшему деятельность “Беседы”, а также к бесталанности ее адептов (см. его басни “Квартет”, “Парнас”, “Демьянова уха” и др.).

Сторонники и защитники “нового слога” — поэты и критики В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, Д. В. Дашков, М. Н. Макаров и др.—вначале ограничивались в ответ на нападки со стороны Шишкова и его друзей остроумными памфлетами, затем в 1814 г. организовали в противовес шишковской “Беседе” свое литературное общество под. названием “Арзамас”. Деятельность “Арзамаса”, собиравшегося в дружественной и непринужденной обстановке, направлявшегося блестящими талантами его основателей, была полной противоположностью бюрократической и бездарной “Беседе”.

Насколько широкий отклик получила борьба двух литературных направлений, свидетельствуют, между прочим, “Воспоминания” С. Т. Аксакова, учившегося в 1806—1807 годах в Казанском университете. Весь его курс разделился тогда на сторонников и противников “нового слога”.

В чем же обвиняли шишковисты сторонников Карамзина? Шишков, отстаивая жизненность теории “трех штилей” Ломоносова, ратовал за стилистическую дифференцированность литературного языка. Стремление карамзинистов писать все произведения одним и тем же слогом расценивалось как литературное якобинство, сопоставлялось с революционными устремлениями сделать всех людей равными. При этом Шишков выдвигал довод стилистического богатства, отличающего русский: язык от французского, благодаря исконной связи русского языка с церковнославянским. Шишков выступал против стилистического смешения в одном и том же контексте слов “высоких” и “низких”. Он писал: “Нельзя сказать в разговоре: "гряди, Суворов, надежда наша, победи врагов!"—или употребить такие слова, как: звездоподобный, златовласый, быстроокий”. С другой стороны, “весьма бы смешно было в похвальном слове какому-нибудь полководцу вместо: "Герой! Вселенная дивится тебе!"—сказать: "Ваше превосходительство! Вселенная вам удивляется!"”. С большой яростью Шишков нападал на усвоенные русским языком галлицизмы, лексические, семантические и синтаксические, а также на новообразования типа кальки, усматривая во всём этом неисчислимый вред для русского языка. Пуризм Шишкова был последовательным и бескомпромиссным. Он призывал, например, вместо слова фортепиано употреблять якобы равнозначное тихогром, предлагал калоши называть мокроступами. Вообще он рекомендовал искать нужные для выражения мыслей слова в церковнославянских книгах, если же там слово отсутствовало, то создавать его вновь из церковнославянских корней. Это увлечение обветшалой словенщиной и составляло главную мишень для остроумных нападок на “Беседу” со стороны молодых арзамасцев, сочинивших такую фразу, вложенную ими в уста Шишкова: “Хорошилище идет по гульбищу из позорища на ристалище”, что должно было соответствовать сочетанию давно уже общепонятных слов: “Франт идет по бульвару из театра в цирк”. Но вместе с тем Шишков отстаивал и право писателей применять простонародные слова и выражения, правда, ограничивая это употребление лишь произведениями низкого стиля. Он писал по этому поводу так: “Милые дамы, или по-нашему грубому языку, женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, итак пусть их говорят, как хотят”, Напомним, что изысканный “новый слог” карамзинистов преимущественно ориентировался на язык “милых дам”.

Общественная борьба по вопросу о “новом слоге” постепенно затихает, сходит на нет к 1817 г., когда распалось общество “Арзамас”. Причина его распада, с одной стороны, была чисто внешняя: главный вдохновитель “Арзамаса”—В. А. Жуковский получил назначение преподавателя русского языка в царскую семью. Но, с другой стороны, общество это не смогло продолжать борьбу против Шишкова в силу своей внутренней неоднородности: в него входили и некоторые будущие декабристы, например Н. Муравьев, и откровенные реакционеры, вроде Блудова или Уварова, впоследствии сделавших себе блестящую карьеру и дослужившихся до министерских постов.

Прекращению борьбы содействовало и выступление против “Арзамаса” некоторых прогрессивных литераторов, разделявших декабристские убеждения и боровшихся за широкую демократизацию литературного языка, не удовлетворенных манерностью и классовой ограниченностью карамзинского “нового слога”. Это были Катенин, Кюхельбекер, молодой Грибоедов.

Каковы же итоги этой борьбы, внешне завершившейся на первый взгляд как будто ничейным исходом?

Для всех вдумчивых писателей, заинтересованных в дальнейшем развитии русского литературного языка, в итоге выяснились следующие основные положения: 1) русский язык должен развиваться на основе народной речи; 2) русский язык не может быть оторван от своих исторических истоков; 3) русский язык не может развиваться в отрыве от лучших достижений языков Западной Европы.

Однако эти идеи получили реальное воплощение лишь в более поздние годы, с наступлением пушкинского периода в истории нашего литературного языка.

Особую позицию занимал в карамзинский период развития русского литературного языка великий баснописец Иван Андреевич Крылов. Его вклад в обогащение и совершенствование русского литературного языка трудно переоценить. Остановив свой выбор в зрелую пору творчества на жанре басни, Крылов возвел басню на высшую ступень литературного совершенства. Живая устная разговорная речь различных ее социальных слоев и стилей легла в основу его басенного языка. Широкое включение народного просторечия в литературу создавало условия для образования единого самобытного литературного языка, удовлетворяющего потребности всей русской нации.

В работе И. А. Крылова над языком басен могут быть отмечены три основных процесса стилистических перемещений, характерных для тогдашнего времени.

Во-первых, Крылов открывает дорогу в литературу для различных оттенков простонародной речи: для говоров городского просторечия, лишенных узкопрофессиональной окраски, для разговорного чиновничьего жаргона, официального и фамильярно-бытового, для различных аспектов народно-поэтической речевой стихии. В этом отношении писательская практика Крылова находилась в противоречии с господствовавшими в карамзинский период тенденциями и отвечала потребностям демократизации литературного языка. Поэтому стиль басен Крылова и воспринимается как свободный поток живого народного просторечия, пробившийся из самых заветных глубин “духа народного”.

Вот наиболее показательные примеры: “Отнес полчерепа медведю топором” (“Крестьянин и работник”); “Мужик ретивый был работник, || И дюж и свеж на взгляд” (“Огородник и философ”); “Гутаря слуги вздор, плетутся вслед шажком,|[ Учитель с барышней шушукают тишком” (“Муха и дорожные”) ; “Разбойник мужика, как липку, ободрал” (“Крестьянин и разбойник”); “Бедняжка-нищенький под оконьем таскался (“Фортуна и нищий”); “Барыш большой на всем он слупит, || Забыл совсем, что есть наклад” (“Фортуна в гостях”); “Мальчишка, думая поймать угря, || Схватил змею и, воззрившись, от страха || Стал бледен, как его рубаха” (“Мальчик и змея”).

С приведенными простонародными речениями сравним также чиновничьи выражения: “И подать доправлять || Пустились сами” (“Водолазы”); “Пошли у бедняка дела другой статьей” (“Фортуна в гостях”); “Не принимать никак резонов от овцы: || Понеже хоронить концы || Все плуты, ведомо, искусны”, — таков приговор, вынесенный лисою в басне “Крестьянин и овца”.

Таким образом, переплавив разнохарактерные элементы народного красноречия, Крылов образовал из них общерусский поэтический стиль басни, близкий к произведениям устного народного творчества.

Во-вторых, Крылов свободно вводит в строй литературного произведения, не только в диалогах, но и в авторском повествовании, черты синтаксиса устной разговорной речи с типичными для нее эллипсисами, подразумеваниями и идиоматическим своеобразием. Так, в басне “Чиж и еж” читаем: Уединение любя, Чиж робкий на зарю чирикал про себя, Не для того, чтобы похвал ему хотелось, И не за что - так как-то пелось! В басне “Обезьяны” находим не менее яркие примеры разговорного синтаксиса: Когда перенимать с умом, тогда не чудо И пользу от того сыскать; А без ума перенимать, И боже сохрани, как худо . В той же басне далее: Оне—чтоб наутек, Да уж никто распутаться не мог . Характерен разговорный эллипсис из басни “Муха и дорожные”: ...Слезает с козел он и, лошадей мучитель, С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон; А легче нет... В басне “Собачья дружба” находим пример непринужденного построения авторского повествования: Послушать—кажется, одна у них душа, А только кинь им кость—так что твои собаки. Вот фраза, как бы мимоходом оброненная Крыловым в басне “Три мужика”: В деревне что за разносол... Не то бы в Питере, да не о том тут речь.

Таким образом, в баснях Крылова противопоставлены симметрическому однообразию карамзинских изысканных и прилизанных периодов и экспрессивное своеобразие, и красочная идиоматичность, и выразительная краткость устно-разговорного народного синтаксиса.

В-третьих, Крылов смело и искусно смешивает архаические и традиционно-книжные формы литературного выражения с просторечными словами и формами. Он не чуждается церковнославянизмов, особенно в тех баснях, где ему необходимо было выразить официальную, общепринятую в то время идеологию. Так, в басне “Безбожники” мы читаем:

— Пождем,—

Юпитер рек. — А если не смирятся

И в буйстве прекоснят, бессмертных не боясь,

Они от дел своих казнятся.

Подобную же функцию выполняют церковнославянизмы в басне “Лань и дервиш”: Младая лань, своих лишась любезных чад, Еще сосцы млеком имея отягчении, Нашла в лесу двух малых волченят И стала выполнять долг матери священный, Своим питая их млеком.

Приведем примеры смешения церковнославянизмов с просторечием:Едва лишь на себе собака испытала Совет разумный сей— Шалить собака перестала...(“Собака”)

От стужи малого прошибли слезы,

И ласточку свою, предтечу теплых дней,

Он видит на снегу замерзшую..

(“Мот и ласточка”)

По дебрям гнался лев за серной: Уже ее он настигал И взором алчным пожирал Обед себе в ней сытный, верный...(“Лев, серна и лиса”).

Подобные примеры в изобилии рассыпаны по текстам почти всех басен. Таким образом, Крылов еще до Пушкина намечает приемы нового синтеза живой народно-разговорной и литературно-книжной речевых стихий.

В стиле Крылова необычайно лаконичен, естествен и выразителен диалог, приспособленный к социальному облику басенных персонажей. Не прошел даром опыт Крылова-драматурга, и талант драматического писателя с новой силой проявился в его баснях, каждая из которых может рассматриваться как миниатюрная сцена. Мы слышим в репликах действующих лиц, часто насыщенных богатой звукописью, живые речи, в тональности которых совмещаются реалистические человечьи и условно-звериные интонации. Вот диалог лягушек из басни “Лягушка и вол”:

— Смотри-ка, квакушка, что буду ль я с него?— Подруге говорит. — Нет, кумушка, далеко!— Гляди же, как теперь раздуюсь я широко. Ну, каково? Пополнилась ли я? — Почти что ничего.— Ну, как теперь? — Все то ж.

Даже в тех баснях, где звучат речи лишь какого-нибудь одного персонажа, в сопровождающем эти речи авторском контексте можно расслышать намек на речь другого участника диалога. Так, в басне “Осел и Соловей” приведена лишь речь Осла, но в самом тексте можно распознать отклики соловьиного пения:

Тут Соловей являть свое искусство стал:

Защелкал, засвистал

На тысячи ладов, тянул, переливался,

То нежно он ослабевал

И томной вдалеке свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Богатство аллитераций и ассонансов создает здесь развернутую музыкальную картину трелей соловьиного голоса.

Реплика Петуха в басне “Петух и жемчужное зерно” тоже кажется направленной к незримому собеседнику. Приведем отрывок из этой басни:

Навозну кучу разрывая,

Петух нашел жемчужное зерно

И говорит: “Куда оно ?

Какая вещь пустая!

Не глупо ль, что его высоко так ценят!

Я б, право, был гораздо боле рад

Зерну ячменному. Оно не столь хоть видно,

Да сытно”.

В приведенной речи слушатели одновременно улавливают звуки петушиного кудахтанья и интонации чванного невежды-вельможи. Такова степень речевого мастерства, присущего великому баснописцу.

Завершим наш краткий набросок о роли Крылова в истории русского литературного языка характеристикой, которую дал его басням В. Г. Белинский: “В них вся житейская мудрость, плод практической опытности, и своей собственной, и завещанной отцами из рода в род. И все это выражено в таких оригинально-русских, непередаваемых ни на какой .язык в мире образах и оборотах: все это представляет собой такое неисчерпаемое богатство идиомов, русизмов, составляющих народную физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное, самородное богатство — что сам Пушкин не полон без Крылова в этом отношении”.

Как один из основоположников современного русского литературного языка А. С. Грибоедов может быть поставлен в ряд с Пушкиным и Крыловым. Он прославился как автор всего лишь одной комедии, но комедия эта бессмертна.

В общественной борьбе по вопросу о “новом слоге” Грибоедов, как и Крылов, занимал особое место, не примыкая ни к одному из борющихся лагерей и вместе с тем сознавая слабые стороны обеих группировок. Грибоедов решительно боролся против галломании, против неестественного “смешения французского с нижегородским”, господствовавшего тогда в речи московских дворян.

Язык и стиль комедии “Горе от ума”, как и всякого талантливого литературного произведения, может рассматриваться в различных аспектах. Среди них — аспект непосредственного отражения в комедии разговорной речи современников и аспект нормативности языка литературного памятника.

Ни одно из литературных произведений того времени так полно и ярко не отразило живую разговорную речь тогдашнего московского дворянства. В особенности проявилось это в репликах Фамусова и его окружения, где преобладает отнюдь не литературная норма, а просторечие в причудливом соединении с галлицизмами. Наиболее показательны в этом отношении сцены из Ш действия комедии—прибытие семейства Тугоуховских или графинь Хрюминых — бабушки и внучки.

Впрочем, и речь самого Фамусова достаточно характерна. С одной стороны, мы в ней обнаруживаем черты областного диалектного слово- и формоупотребления: “Дочь Софья Павловна, страмница...”, “В погонь ли за полком”, “...сденьте шпагу”, “...в книгах прок-от не велик” и т. п. С другой — своеобразно претворенные лексические и фразеологические галлицизмы: “да не в мадаме сила”, “бывало, я с дражайшей половиной чуть врознь: уж где-нибудь с мужчиной” (перифраз: дражайшая половина = супруга). Отметим, что речь московских дворян в некоторых отношениях не отличается от речи крепостных слуг. Так, например, использование множественного числа существительных в качестве формы вежливости. В речи горничной Лизы: “опомнитесь, вы старики!”, “пустите, ветреники сами!” И в речи Фамусова: “давно полковники, а служите недавно” (о Скалозубе); “изволили смеяться” (об императрице).

Чиновничий жаргон с его показным чинопочитанием воплощен в репликах Молчалина. Характерна для них частица -съ— “слово-ерс” (сокращенное сударь). Так, в ответ Чацкому о присущих ему талантах Молчалин отвечает: “Два-съ. Умеренность и аккуратность”.

Речи фамусовского общества противостоит в комедии речь Чацкого. Это в какой-то мере идеал русского литературного языка с точки зрения самого Грибоедова. Недаром о Чацком в комедии отзываются как о мастере писать и говорить: “И славно пишет, переводит” или “Что говорит? И говорит, как пишет”.

Реплики и монологи Чацкого, проникнутые гражданственностью и патриотизмом, лишены, как правило, галлицизмов. Зато в них могут быть найдены элементы высокого слога: “в науки он вперит ум, алчущий познаний”; “чтоб истребил господь нечистый этот дух тупого, рабского, слепого подражанья!” и т. д.

Современников Грибоедова поразила необыкновенная непринужденность и легкость стиха в комедии, отражающего все оттенки разговорной интонации. Эти свойства грибоедовского стиха вместе с лаконической афористичностью способствовали тому, что строки из комедии, сразу же запомнившиеся читателям и слушателям, обогатили собою русскую афористику. Оправдался отзыв, данный о комедии А. С. Пушкиным в его письме к Пущину: “О стихах не говорю, половина войдет в пословицы”. Действительно, ни одно из произведений русской классической литературы не дало языку народа столько крылатых слов, сколько “Горе от ума”.

Показательна в данном отношении речевая практика В. И. Ленина. В его трудах, по материалам “Указателя” к Полному собранию сочинений, мы находим 94 речения, восходящих к афоризмам грибоедовской комедии. Так, например, использована Лениным гневная реплика Чацкого: “А судьи кто?”,— выступающая в качестве заглавия ленинской статьи (т. 16, с. 159). Использовано Лениным и репетиловское выражение “влеченье род недуга” (т. 17, с. 55). Семь раз приводится в работах Ленина выражение Скалозуба: “дистанция огромного размера” (например, т. 21, с. 291 и др), его же крылатое слово “Фельдфебеля в Вольтеры дать!” находим в т. 4, с. 392, см, еще афоризм “Что будет говорить... Марья Алексеевна” (т. 15” с. 67) и т. д.

Таким образом, Грибоедов—писатель, которому общенародный русский язык обязан заметным обогащением фразеологии. И в этом проявилось одно из прямых воздействий языка художественной литературы на общий литературный язык.

Рассмотрев основные моменты развития русского литературного языка в карамзинскую эпоху, мы можем сделать вывод, что он в значительной степени приблизился к установлению общенациональных норм словоупотребления. Оставался последний, завершающий шаг, и этот шаг был сделан в творчестве А. С. Пушкина.