Мешчерский Е. История русского литературного языка

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава шестая. Язык собственно литературных памятников киевского периода

Язык собственно литературных произведений киевского периода иначе может быть назван народно-литературным типом древнерусского литературно-письменного языка (В. В. Виноградов). Как показано выше (гл. 4), в памятниках этого типа старославянские (южнославянские по своему происхождению) и восточнославянские элементы речи находились в состоянии приблизительного равновесия. Колебания в ту или другую сторону зависели от жанра конкретного памятника, кроме того, старославянская речевая стихия обычно усиливалась в тех местах памятника, которые прямо или косвенно были связаны с выражением официальной церковной идеологии. Восточнославянские же элементы речи преобладали тогда, когда рассказывалось об обычных бытовых делах. К памятникам данного языкового типа условно могут быть отнесены летописи (за исключением собственно церковных записей, а также документальных внесений, подобных текстам договоров древнейших русских князей с Византией). К этому же типу принадлежат такие произведения, как “Поучение” Владимира Мономаха (опять-таки, за исключением сделанных им выписок из богослужебных книг—“Псалтири” и “Триоди Постной”), “Моление Даниила Заточника”, тоже насыщенное церковнославянскими цитатами, наконец, “Слово о полку Игореве” как ценнейший памятник поэтической культуры Древней Руси. Без колебаний отнесем к той же жанрово-стилистической разновидности народно-литературного языка и язык тех произведений переводной литературы светского характера, которые, несомненно, были переведены в Киевской Руси. К таким переводным произведениям относятся “История Иудейской войны” Иосифа Флавия, “Александрия”, “Повесть об Акире”, книга “Иосиппон”, “Девгеньево деяние” и ряд других.

Одна из трудностей, подстерегающих исследователей, изучающих язык названных литературных памятников, состоит в том, что все они, оригинальные и переводные, дошли до нас не в подлинниках, а в сравнительно поздних списках, отстоящих по времени от эпохи создания текстов на два-три столетия. Так, например, “Повесть временных лет”, созданная в своих окончательных редакциях около начала XII в., дошла в списках XIV—XV вв., самый древний из которых, Лаврентьевский, датируемый 1377 годом, был переписан в северо-восточной Руси, в Нижнем Новгороде. Другой список этого памятника, Ипатский, содержащий также и продолжения “Начальной летописи”—летописи Киевскую и Галицко-Волынскую за XII— XIII вв., относится к 20-м годам XV в. и был переписан в Псковской земле. Радзивилловский список, переписанный, по-видимому, возле Смоленска, восходит ко времени не раньше конца XV в.

“Поучение” Владимира Мономаха, как известно, сохранилось в единственном списке Лаврентьевской летописи, “Моление Даниила Заточника”, созданное в XII в. и переработанное в XIII в., в 19 списках, восходящих ко времени не ранее XVI в. Единственный список “Слова о полку Игореве”, находившийся в руках первых его издателей 1800 г., вероятно, относился к XV—XVI вв., т. е. тоже отстоял от времени создания самого памятника не менее чем на три столетия.

То же самое может быть установлено и для большинства произведений древнерусской переводной литературы. Так, “История Иудейской войны”, переведенная не позднее начала XII в., представлена более чем тремя десятками списков, однако древнейший из них не старше первой половины XV в. Таким же образом обстоят дела и с “Александрией”. Что касается текста книги “Иосиппон”, переведенной с еврейского оригинала не позже конца XI в. (пространная цитата из этого перевода внесена в рассказ “Повести временных лет” под 1110 г.), то полных списков этого произведения не дошло до нас ни одного, а многочисленные отрывки рассеяны по различным хронографическим сборникам XV—XVII вв. Наконец, “Девгеньево деяние”— перевод византийской стихотворной повести о Дигенисе Акрите (пограничнике) — находилось в составе того же сгоревшего в 1812 г. мусин-пушкинского сборника, где был список “Слова о полку Игореве”. Остальные же списки этого переводного памятника восходят ко времени не ранее XVII— XVIII вв. Поэтому все памятники собственно литературной разновидности письменного языка киевской эпохи могут изучаться лишь по поздним их копиям.

Неточности и искажения были обычны при переписке текстов древнерусских произведений. Один из таких случаев неправильного прочтения текста позднейшими переписчиками положил начало поэтической легенде. В “Повести временных лет” под 1024 г. рассказывается о битве дружины киевского князя Ярослава с войсками его брата, князя Мстислава черниговского. Предводителем варяжской дружины, призванной на помощь Ярославу из-за моря через Новгород, был некий Якун. Об этом начальнике варягов в “Повести временных лет” было сказано: “и бЬ Якун сь лЬпъ, и луда у него золотомъ истькана”,т. е. Якун был красив и носил плащ, вытканный золотом. В поздних списках “Начальной летописи” фраза исказилась, благодаря отпадению конечного редуцированного в местоимении сь. Получилось: “бЬ Якун слЬпъ”. Из такого неправильного чтения возникает пересказ этого эпизода в памятнике XIII в., “Патерике Киево-Печерском”: “бысть в земли Варяжьской князь Африкан, брат Якуна СлЬпаго, иже... биася полком по Ярославле”. Красавец и щеголь варяг был превращен таким образом в незрячего калеку. А отсюда ведет начало поэтическое переосмысление, совершившееся уже в литературе XIX в. Баллада А. К. Толстого, посвященная этому летописному эпизоду, озаглавлена “Гакон Слепой”. Герой битвы, не видя ничего вокруг себя, “молотит по русским щитам и броням”, бьет чужих и своих.

Другие искажения древних текстов не бывали столь “драматичны”. Однако они обычно приводили к сознательному или бессознательному обновлению языка в позднем списке произведений. Этим и вызывается необходимость критического подхода к тексту, издаваемому по спискам, не современным его появлению. И с особенной осторожностью следует относиться к языковым явлениям, засвидетельствованным поздними списками и отражающим не язык эпохи создания памятника, а речь переписчика, жившего в последующее время. Это и будем иметь в виду, подходя к изучению языка “Слова о полку Игореве”.

Известный нам текст “Слова о полку Игореве”, без сомнения, в числе прочих более поздних речевых отклонений отражает второе южнославянское влияние на русский язык, имевшее место в XV в. (см. об этом в гл. 8). Таким образом, многие церковнославянизмы в первом издании “Слова о полку Игареве” и в Екатерининской копии были обязаны своим появлением вкусам последующих переписчиков текста.

Об этом свидетельствует, как было подмечено Л. П. Якубинским,, выписка из текста “Слова о полку Игореве”, сделанная переписчиком “Псковского апостола” в 1307 г.: “При сихъ князехъ сЬАшетсА и ростАше оусобицами. гыняше жизнь наши въ князЬхъ которы и вЬци скоротишасА члкмъ”.

В современных изданиях “Слова о полку Игореве” мы читаем данное место следующим образом: “Тогда при ОлзЬ Гориславичи сЬятешется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Дождьбожа внука, въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ, сократишась”.

При сравнении обоих текстов можно судить о том, каким был текст этого памятника до тех изменений, которые были в него внесены в период второго южнославянского влияния.

В текстологическом отношении значимость выписки в “Псковском апостоле” неоценима. Наличие данной цитаты в подлинном памятнике начала XIV в. неопровержимо свидетельствует об аутентичности и древности “Слова о полку Игореве”.

Обратимся к сопоставительному анализу обоих приведенных текстов. В “Слове...” назван конкретный князь Олег Святославович черниговский, получивший поэтический эпитет Гориславлича. Заметим попутно, что имя Горислав обнаружено в одной из берестяных грамот (№ 262), найденной в 1957 г. Это же отчество трижды засвидетельствовано и текстом “Первой Новгородской летописи” у реально существовавших людей. В “Слове...”, по-видимому, это эмоционально окрашенный эпитет. осуждающий князя как первого инициатора междоусобных раздоров. В записи 1307 г. имя князя опущено, так как автор отнес ее к усобицам своего времени: войне между князьями Михаилом Тверским и Юрием Московским.

В тексте, воспроизведенном духовным лицом, переписывавшим церковную книгу “Апостол”, сознательно выпущено имя древнего языческого бога Дажьбога, внуками которого автор “Слова...” называл русских людей. Однако смысл этого поэтического выражения был правильно понят писцом, делавшим выписку, и точно передан сочетанием “жизнь наша”. Этим самым и благочестивый переписчик XIV в. молчаливо признал себя одним из внуков древнего солнечного божества.

Обратимся к собственно языковым отличиям обоих сопоставляемых текстов.

В издании “Слова...”: “съяшется и растяшеть усобицами”. В записи: “сЬАшесА и ростАше сусобицами”. Запись сохранила первоначальный для текста восточнославянский вариант глагола ростАше с гласным о в корне. В позднейшем списке “Слова...” правописание лексемы было изменено на церковнославянский образец. Глагольная флексия 3-го л. ед. числа имперфекта, очевидно, сохранилась более точно в издании “Слова...”. Флексия эта с характерным наращением -ть была типична для древнерусских говоров юга. Псковский писец, автор записи 1307 г., не воспринял этого наращения, так как оно не свойственно его родному северо-западному говору.

Глаголу погибашеть в издании “Слова...”, также сохранившему эту древнюю южнорусскую флексию, в тексте записи соответствует в фонетическом отношении более старая и, очевидно, первоначальная непроизводная разновидность того же глагола гыняше с сохранением древнего звукосочетания гы, изменившегося после XIII в. в ги.

Тексту издания “Слова...” “въ княжихъ крамолахъ вЬци человЬкомъ скратишась” в записи соответствует: “въ князЬхъ которы в въци скоротишасА члкмъ”. Изменения текста многообразны. Во-первых, они касаются устранения первоначальных восточнославянских элементов речи и замены их более распространенными в XV в. церковнославянизмами. Так, слово котора, засвидетельствованное памятниками киевского периода в значении междоусобие , заменяется церковнославянским по происхождению существительным крамола. Глагол с исконным полногласным сочетанием скоротишась заменен церковнославянским глаголом с неполногласием скратишась.

Во-вторых, расхождения между текстами относятся к выражению того же смысла различными грамматическими категориями. Если в издании “Слова...” находим субстантивно-адъективное словосочетание въ княжихъ крамолахъ, стоящее в подчинительной связи со сказуемым того же предложения скратишась, то в записи этому соответствует сочетание имени существительного с подчиненным словом с предлогом въ князЬхъ которы, выступающее как независимое сочиненное предложение без пропущенного сказуемого.

В-третьих, отметим в записи изменение порядка слов во второй части сложносочиненного предложения, что придает ему оттенок поэтической инверсии: “вЬци скоротишасл члком”. Это последнее наблюдение заставляет нас признать первоначальным порядок слов, сохраненный в “Псковском Апостоле”.

Таким образом, произведенное сопоставление доказывает, что в процессе позднейших языковых изменений из первоначального текста “Слова о полку Игореве” сознательно были устранены отдельные восточнославянские элементы речи и заменены модными в XV в. церковнославянизмами. Этим подтверждается общее положение истории русского литературного языка, что чем древнее русский письменный памятник, тем больше в нем может быть обнаружено исконных восточнославянских речевых элементов.

Однако, хотя некоторые старославянизмы, бесспорно, внесены в текст “Слова о полку Игореве” переписчиками XV в., какое-то их количество было свойственно языку памятника и при самом его создании в XII в. Поэтому необходимо точно установить все те смысловые и стилистические функции, которые были присущи исконным церковнославянизмам в первоначальном тексте “Слова...”.

Этому вопросу была посвящена специальная статья Л. П. Якубинского, которая затем вошла в виде отдельной главы в его книгу “История древнерусского языка”. Согласно мнению Якубинского и других исследователей, старославянизмы в “Слове о полку Игореве”, как и в других литературных памятниках киевского периода Древней Руси, могут быть разделены на две группы: старославянизмы смысловые, или понятийные, и старославянизмы стилистические.

Старославянизмы первой группы по своему характеру не могли иметь исконно восточнославянских лексических параллелей. Это были специальные термины, связанные с богословием или с богослужением православной церкви: благословение, благочестивый, благоверие, страннолюбив, доброгласие и т. п. Обратим внимание на то, что многие из понятийных старославянизмов представляли собою кальки, буквальные морфологические переснимки с греческих сложных слов. Хотя необходимо тут же сказать, что и русскому языку с начального периода его развития не был чужд словообразовательный способ сложения основ. Исследования акад. В. М. Истрина, посвященные древнему славяно-русскому переводу “Хроники” Георгия Амартола, показывают, что древние переводчики по собственному почину могли свободно передавать сложные слова греческого оригинала простыми словами или сочетаниями простых слов, равно как и простые слова переводимого текста превращать во вновь создаваемые сложные слова. Следовательно, сложные слова не всегда должны рассматриваться как несомненные кальки с греческого.

К числу смысловых старославянизмов признают возможным отнести и многие слова собственно греческого происхождения (например, ангел, апостол, евангелие и т. п.), принесенные на Русь в составе старославянских церковных текстов (об этом см. ниже, с 81).

Старославянизмы второй группы — стилистические — всегда имеют парные соответствия, определяемые известными фонетическими и морфологическими приметами: неполногласие—полногласие; начальные ра-, ла- — начальные ро-, ло-; сочетание жд (из дj) — ж; шт или щ (из tj ) — ч; и т. п. Подобные парные соответствия засвидетельствованы уже для древнейшего периода развития русского литературного языка. Однако следует заметить, что если старославянское жд почти всегда последовательно вытеснялось даже в памятниках русского извода старославянского языка написаниями с одним ж, типа ноужа, то старославянское шт, впоследствии изменившееся в щ, оказывалось устойчивее и могло широко внедряться даже в собственно русские памятники деловой письменности. Своеобразная фонетическая закономерность последовательного исключения написаний с жд и терпимость по отношению к словам с буквой щ особенно характерна именно для XI—XIV вв. В результате могли создаваться славяно-русские скрещения типа преже (при собственно восточнославянском переже) — по признаку неполногласия слово преже представляет собою старославянизм, по наличию же звука ж вместо сочетания жд это же слово может рассматриваться как характерное восточнославянское явление.

Стилистические старославянизмы (по Якубинскому) также могут быть подразделены на подгруппы.

Во-первых, те старославянизмы, которые благодаря раннему их внедрению не только в письменный, но и в разговорный русский язык, совсем или почти совсем вытеснили параллельные восточнославянские лексемы. К этой подгруппе отнесем такие слова, как, например, сладкий, время (заметим, что восточнославянский вариант веремя, хотя и редко, все же иногда употреблялся, например, в Смоленской грамоте 1229 г., в некоторых деловых памятниках XIV в., а также в ряде мест Киевской летописи по Ипатьевскому списку); к этому же роду слов Л. П. Якубинский относит предлоги с неполногласием: пред, чрез.

Во-вторых, можно выделить подгруппу слов, у которых старославянские и восточнославянские их варианты обладают одинаковым основным смысловым значением: врагъ—ворогъ, градъ — городъ, срамъ — соромъ, храбрый — хоробрый, глава — голова, млеко — молоко и т. п. Употребление таких слов в письменных памятниках киевской эпохи на первый взгляд кажется хаотическим, стилистически неупорядоченным (по наблюденияям Г. О. Винокура и О. В. Творогова).

Однако при более близком рассмотрении все же выбор одного из двух равнозначных вариантов для слов этого типа был не безразличен для пишущего: каждому из подобных слов могли сопутствовать свои семантические и стилистические оттенки. Так, например, в VI книге “Истории Иудейской войны” Иосифа Флавия читаем: “Давид цесарь, отнемъ от иноплЬменникъ город, нарече град Иерусалимъ, наречемый дръвле Салима”. Когда речь шла об укрепленном пункте, построенном язычниками, его обозначают словом город, но после создания храма этот пункт становится священной столицей еврейского народа, и тогда о нем говорят уже как о граде (см. выше аналогичное противопоставление в похвале Вышгороду в “Сказании о Борисе и Глебе” — гл. 4, с. 55).

В VII книге перевода “Истории Иудейской войны” рассказывается о добывании чудесного корня: “Псу голодну сушу и устремльшуся на снЬдное, абие выдернется корение”. Выше же, когда речь идет об осаде Иерусалима римскими войсками, систематически говорится лишь о гладе, мучившем осажденных повстанцев.

Только в восточнославянской разновидности в переводе “Истории...” представлены такие слова, как колодник, колоколы, корова, паволока, полова, солома, шелом. Отметим, что слова паволока и шелом и в “Слове о полку Игореве” тоже встречаются лишь в полногласном варианте. Это слова, характерные либо для повседневного быта, либо для военного дела Киевской Руси. При рассмотрении лексики данного типа необходимо обращать внимание на фразеологическое окружение. Так, в “Слове о полку Игореве”, согласно наблюдениям Л. П. Якубинского, лексема голова употреблена, когда речь идет о части человеческого тела, например: “Камо Туръ поскочаше, своимъ златымъ шеломомъ посвЬчивая, тамо лежатъ поганыя головы ПоловЬцкыя”; “На НемизЬ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными”; “Тяжко ти головы кромЬ плечю; зло ти тЬлу кромЬ головы”. Восточнославянская разновидность слова встречается 4 раза. В составе же различных устойчивых словосочетаний с отвлеченно-переносными значениями обычно представлен старославянский вариант слова с неполногласием: “с вами, Русици, хощу главу свою приложит, и либо испито шеломомъ Дону” (главу приложити= погибнуть в бою); “многи страны... главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи” (главы. подклонцти== изъявить покорность). Старославянский вариант слова встречается лишь 2 раза, и оба раза в составе устойчивых метафорических словосочетаний.

Аналогичным образом обстоит дело в “Слове о полку Игореве” и с употреблением лексических вариантов боронь и брань, хоробрый и храбрый.

Поскольку речь идет о языке художественного произведения, нельзя умолчать о чисто художественной стилистической функции старославянизмов “Слова о полку Игореве”. Эта функция также отмечена Л. П. Якубинским, который обратил особое внимание на употребление старославянской разновидности корня злат- в составе украшающих эпитетов памятника, в том числе постоянных эпитетов, златъ столъ (т е. княжеский стол); злато седло (седло князя, в противоположность седлу невольника-кощея); злато стремя (опять-таки принадлежность княжеского военного снаряжения); злотый шелом князя Всеволода ярко выделяет его из всех остальных участников битвы Согласно “Словарю-справочнику "Слова о полку Игореве"” существительное злато употреблено в тексте произведения 3 раза, прилагательное с тем же корнем — 7 раз; причастие злачеными — 2 раза. Отмечаются еще сложные эпитеты с первым корнем злат-: “в моем теремЬ златовръсЬмъ”; “седиши на своемъ златокованнимъ столЬ” (характерно, что этими сложными эпитетами определяются предметы, выступающие как принадлежность княжеского сана). Л. П. Якубинский напомнил об исследованиях рано скончавшегося молодого русского языковеда В. А. Аносова, ученика А. А Шахматова. В работах Аносова выло указано на то, что “неполногласные” слова нередки в былинах в функции постоянного эпитета, в частности, в языке этих фольклорных произведений -встречаются те же сложные эпитеты златоверхий и златокованный. Эти наблюдения подтверждают известное положение о тесной связи языка и стиля “Слова.. ” с устным народным творчеством.

Необходимо добавить, что полногласная восточнославянская разновидность корня зелот- не встречается в “Слове о полку Игореве” ни разу, подобно тому как чрезвычайно редко фигурирует и в устном народном творчестве в функции устойчивого эпитета.

Прилагательное храбрый в неполногласном варианте отмечается в “Слове..” также в качестве постоянного эпитета: “храбрыя плъкы”, “храбрыя сердца”, “храброе тЬло” (всего, по подсчетам Л. П. Якубинского, 15 раз). Аналогично употребление эпитета сребренный (“сребрено стружие”, “сребренеи сЬдинЬ”, “сребреными струями”, “сребреных брезЬх”), хотя этимологически корень съребр- и не принадлежит к словам с неполногласными/полногласными сочетаниями.

Наконец, следует сказать о роли старославянизмов в ритмическом строе поэтического памятника Древней Руси, на что тоже впервые было указано Л П Якубинским Хотя мы до сих пор не знаем, каким именно стихотворным размером было написано “Слово о полку Игореве”, ритмизированный характер его синтаксического строя несомненен. (см.) И в данном случае старославянизмы ярко выделяются в качестве речевых элементов, создающих ритмическую завершенность поэтического синтаксиса, подчеркнутую звуковыми повторами, ассонансами и аллитерациями, которые, без сомнения, были бы нарушены, если бы автор “Слова ” предпочел в данных сочетаниях использовать восточнославянскую полногласную лексику.

Напомним наиболее характерные примеры подобного рода структур “Тогда по Русской земли рЬтко ратаевЬ кикахуть, нъ часто врани граяхуть” Звукопись и инструментовка данного двустишия несомненны, равно как и синтаксический параллелизм, поддержанный морфологической рифмовкой завершающих собою строк глагольных сказуемых Этимологический старославянизм врани в этом поэтическом контексте явно не может быть заменен его восточнославянским вариантом ворони, так как это слово резко нарушило бы и ритмическую, и эвфоническую структуру стиха Примеры подобного рода могут быть приведены в изобилии “Страны ради, гради весели”—старославянизмы связаны не только звуковыми повторами, но и внутренней рифмой, “отня злата стола поблюсти” — благодаря использованию неполногласного эпитета злата чувствуется ритмообразующая роль повтора -ла-, “отвори врата Новуграду” — дважды повторяемое внутри слов звукосочетание -ра- тоже объединяет поэтический контекст, сливающий словосочетания в неразрывный поэтический сплав, и др.

Таким образом, не остается сомнений в том, что подобно тому как восточнославянские элементы речи не были случайными в древнерусских текстах церковного назначения, и в собственно литературных, художественных произведениях Киевской Руси старославянские элементы речи выполняли традиционно закрепившиеся за ними смысловые и стилистические функции, объединяя слова в поэтические контексты и тем самым способствуя значительному обогащению древнерусского литературно-письменного языка.

Наличие в словарном составе древнерусского литературного языка парных стилистических вариантов многих слов позволяло авторам свободно выбирать любые из них, искусно избегая монотонности и тавтологии. Средневековые поэты не терпели тавтологических повторов, широко используя поэтическую синонимию. Это характерно для поэзии как восточных, так и западных народов Обогащая синонимические ряды, старославянизмы давали возможность русским авторам избегать буквальных повторений при построении параллельных оборотов.

Для Г. О Винокура представлялось загадкой, почему во вводных предложениях, предваряющих жалобы тоскующей княгини в “Плаче Ярославны” “Ярославна рано плачеть в ПутивлЬ на забралЬ, а ркучи”,—повторяемых трижды, при втором повторении поэтом избран стилистический вариант с полногласными сочетаниями “Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолЬ, а ркучи” Загадки здесь, конечно, никакой нет: в этом умелом варьировании параллельно построенных поэтических зачал ясно сказалось незаурядное стилистическое мастерство древнерусского поэта, свободно сочетавшего в своем творчестве книжную и народно-песенную речевую стихию.

Одной из характерных особенностей собственно-литературного ответвления письменного языка киевской эпохи может быть признано свободное и широкое использование авторами не только слов славянского происхождения, исконно восточнославянских, старославянизмов и общеславянской лексики, но и заимствований, восходящих к языкам соседних народов, тесно связанных с Киевской Русью в экономическом, политическом и культурном отношениях.

Культура Киевской Руси не развивалась изолированно от культуры других народов Востока и Запада Одним из показательных проявлений широких и свободных разносторонних внешних связей древнерусской “империи Рюриковичей” были династические браки между представителями этой княжеской династии и правителями многих стран мира. Не случайно, по свидетельству “Поучения Владимира Мономаха”, его отец, князь Всеволод, женатый на византийской царевне, “домасЬдА, изумЬяше 5 языкъ” (сидя дома, изучил 5 языков) Показателем разносторонних культурных связей Киевской Руси могут служить и нередкие словарные заимствования в письменном языке того времени.

В киевский период обогащение русского письменно-литературного языка словарными заимствованиями шло главным образом по четырем основным направлениям- с юга, через Черное море (заимствования из греческого языка Византии), с северо-запада (заимствования из древнескандинавских языков, от варягов), с севера и северо востока (из языков финно-угорских племен), с юго-востока (из языков тюркских народностей, занимавших Причерноморские и Прикаспийские степи).

Наиболее сильным и богатым было греческое языковое воздействие на древнерусский язык Как уже было сказано (см. гл 3), греческий язык византийского периода был одним из наиболее богатых и развитых литературных явыков тогдашнего мира. Поэтому его воздействие на русский язык было положительным и прогрессивным.

Заимствование русским языком слов греческого происхождения происходило двумя путями: через устное речевое общение обитателей Киевской Руси с населением Византийской империи, благодаря активным экономическим связям между обеими странами в Х—начале XI вв., и через переводы греческих памятников литературы. Последний путь в значительной степени не был непосредственным, так как передатчиком на Русь церковной книжности были в ту эпоху болгары, какая-то часть книжности проникла в Киевскую Русь и с Запада, из Моравии, где тогда еще живо чувствовались плоды деятельности Константина и Мефодия. Несомненно, в XI в. активная переводческая деятельность развивалась и в самом Киевском государстве, вследствие чего немалое количество памятников письменности было переведено на Руси с греческого и без посредничества.

Слова, пришедшие в древнерусский язык из греческого изустным путем, выделяются по семантическим и фонетическим признакам. Они обязаны своим вхождением в язык главным образом судоходству, торговле. Это названия предметов, которые Русь получала в то время от греков. Сюда отнесем такие лексемы, пришедшие в славянские языки еще в допись-менный период, как корабль, парус, фонарь, кровать, лампа; названия многих плодов и .овощей: свекла, огурец, капуста, вишня, лимон и т. п. Некоторые из слов подобного рода, распространенные в древнерусскую эпоху, впоследствии выпали из словарного состава русского языка, например: лимен (греч. Limh/n) ‘гавань, пристань' — отсюда современное причерноморское название лиман), стафиды ‘сухой виноград, изюм'; керемды. ‘кирпич' и др. Вероятно, путем устного общения в древнейший период лексика греческого происхождения проникла в значительном количестве в специальный словарь русских ремесленников и торговцев дореволюционного времени (так называемый офеньский язык, использовавшийся как тайный словарь замкнутых социально-профессиональных групп населения). Среди “офенизмов” греческого происхождения отметим: кимать, кимарить ‘спать, лежать'; пулить ‘покупать' ; гируха ‘ старуха' ; числительные: дзюо ‘два' , тессар ‘четыре' ; декан ‘ десять' и мн. др.

Фонетика греческих заимствований, пришедших путем устного общения, характеризуется закономерными соответствиями гласных и согласных, например, греческое а краткое воспроизводится как о (оксамит— название драгоценной ткани; Олекса—имя, греческое Алексий или Александр), греческое v (ижица) — передается как и или как у (Египет — Егупет); греческое ф передается как п (парус— греч. Faro/j), греческое к— как т или как ч (имя Чурило— из греч. Кирилл) и др. К этому следует добавить старославянско-русское соответствие: начальное е—о (езеро—озеро, елень—олень, елей— олей; Елена — О лена, Евдокия — Овдокия).

Слова, заимствованные из греческого через переводную письменность, большей частью связаны с обозначением понятий и предметов, имеющих отношение к православной религии и церкви: ангелъ, апостолъ, евангелие; епископъ, монахъ, митрополитъ, игуменъ; канонъ, тропарь, кондакъ, стихира; хиротония (рукоположение священнослужителей), хиротонисать и др. Сюда же относятся некоторые слова, связанные с развитием культуры и просвещения, поскольку эти стороны общественной жизни в средневековую эпоху находились в зависимости от религии: философия, грамота, стих, арифметика и т. п.

В словах книжного происхождения обычно сохранялись основные черты греческой графики, органически вошедшей в старославянскую кирилловскую графическую систему и поэтому легко усваивавшейся книжниками. Греческое а сохраняло свое звуковое качество; то же самое касается и согласных к, ф, причем последний из названных согласных мог соответствовать двум греческим буквам—фи и фите (древнегреч тета). Отдельные слова могли проникать двояким путем — и изустно, и через письменность. Благодаря этому уже в киевскую эпоху стали развиваться дублетные формы отдельных греческих заимствований, например: папа и попъ (второе—изустным путем: греч. pa/paj— отец), имена Кирилл и Чурило; Филипп и Пилип; Феодосии и Тодос; Акилина и Акулина; Евдокия и Овдотья и т.д.

Заимствования из греческого языка, восходящие к древней поре, обогатили собою не только книжную, но и народную русскую речь. Отсюда исполать — былинное пожелание добра—греч. Ei=j polla/ e)/th “ис полла эти”— ‘на многая лета' , куролесить — из греч. Ku/rie e)le/hson “кирие элеисон” — ‘господи, помилуй' . Последний глагол, очевидно, обязан своим происхождением обычаю, долго державшемуся в русской церкви, петь некоторые молитвы по-гречески. Простой народ, присутствовавший в это время в церкви и не понимавший иноязычного пения, видимо, связал это действие с озорством. Отсюда неодобрительный оттенок значения.

Слова, пришедшие в древнерусский язык из древнескандинавского языка, в большей части отражают понятия и предметы, связанные с военно-дружинным бытом. Киевской Руси. Выходцы из скандинавских стран, норманнские воины, служили в наемных войсках и в Византии, и в Киевском государстве. Князья, сами будучи потомками династии варяжского происхождения, нередко приглашали из-за Балтийского моря, борясь со своими соперниками, варяжских викингов. Из древне-скандинавского проникают слова варягъ— varingr, Мурман— norman, витязь— viking, гридь— gridh младший член княжеской дружины , отсюда гридница специальное помещение во дворце киевского князя , тиун (тивун) — thion княжеский наместник, судья ябедник — aembit, ambiti княжеский чиновник-соглядатай вира—Wergeld штраф за убийство, согласно древнейшим статьям “Русской правды” (впрочем этимологии этого слова приводятся и другие объяснения), ларь— larr сундук, ковчежец (см. “Изборник 1076 г.”, л. 270, 10, л. 272 об., 2 и др.). В бытовой язык вошло слово варега, варежка (первоначально—варяжская рукавица ). Происхождение этого слова связано, вероятно, с тем, что в народных говорах слово варяг стало обозначать мелочного разъездного торговца, скупавшего у крестьян всякую всячину в обмен на товары, взятые в долг у купцов.

Фонд скандинавских заимствований, относительно небольшой и слабоустойчивый, может быть привлечен в качестве доказательства неправомерности так называемой варяжской теории образования древнерусского государства.

Слова, пришедшие из тюркских языков, попадали в древнерусский язык преимущественно изустным путем, но иногда отражались и в письменных памятниках собственно литературного жанра. Так, например, особенно заметен этот лексический пласт заимствований в “Слове о полку Игореве”. Встречаются слова тюркского происхождения и в летописях. Слова тюркского происхождения в древнейший период заимствовались русскими из языков многочисленных народностей, последовательно сменявших друг друга в качестве ближайших соседей восточного славянства с юго-востока. Вначале это были хазары (до конца Х в.), затем печенеги (до середины XI в.), с 1068 г. главным враждебным соседом Руси со стороны Причерноморья становятся половцы (куманы), завоеванные в 1237—1240 гг. татаро-монголами. Поскольку последние в конечном счете подчинили себе всех своих предшественников и господствовали над Русью в течение двух с половиной столетий, постольку громадное большинство тюркизмов в современном русском языке принято считать заимствованиями из татарского. Однако это неверно, так как первая фиксация многих слов подобного рода относится ко времени задолго до татаро-монгольского нашествия, например, слово лошадь (тюрк. алаша-ат) читается в “Повести временных лет” под 1111 г. По значению заимствования из тюркских языков обычно являются названиями предметов вооружения, одежды, других предметов быта, а также обозначают титулы и звания тюркских правителей. В древнейшую эпоху уже были зафиксированы следующие слова тюркского происхождения: сабля (“Начальная летопись” и “Слово о полку Игореве”); япанча покрывало (“Слово о полку Игореве” в форме япончица); коганъ титул хазарского правителя, затем после разгрома Хазарского Каганата. ставший одним из титулов киевских князей (“Слово о Законе и Благодати”, “Слово о полку Игореве”, а также надписи-граффити на стенах Софийского собора в Киеве), сокращенная форма того же титула— хан; кощей (тюрк. кош-чи) невольник, пленник (“Слово о полку Игореве”), чага рабыня (“Слово о полку Игореве”). Заметим, что слово кощей (пленник) переосмыслилось по сходству с исконно славянским прилагательным кощьнъ (от кость) костлявый, худой , что вполне естественно, так как половецкие пленники, конечно, не могли быть особенно упитанными. Отсюда сказочный образ злого старика Кащея бессмертного, который “над златом чахнет”.

Слова, обязанные своим происхождением языкам прибалтийско-финских племен, относительно немногочисленны и в письменности Киевской Руси почти не получили отражения. Л. П. Якубинский признавал заимствованным из прибалтийско-финских языков слово ногата (финск. nahkat)—название монетной меновой единицы (первоначально беличьей шкурки). Слово это встречается нередко в грамотах, летописях и в “Слове о полку Игореве”. Однако существуют и другие этимологии этого слова. Многие ученые признавали его тюркско-арабским по происхождению, а Б. А. Ларин считал исконно русским: мех, содранный с ноги (пушного животного).

Иногда признают взятым из прибалтийско-финских языков древнерусское пьрЬ парус (финск. purja), однако финские языковеды, в свою очередь, считают существительное пришедшим в финский язык из языков балтийских. Так что вопрос, кто у кого и когда заимствовал это слово—остается открытым.

Внесения из финно-угорских языков отразились в памятниках письменности более позднего времени (XV—XVI вв.), в топонимике, в народных говорах, преимущественно северо-западных. Однако и здесь они сравнительно немногочисленны и связаны по большей части со специальными сферами рыболовства или лесного дела.

Наоборот, во всех финно-угорских языках прибалтийско-финской группы (финском, эстонском, карельском, вепсском, ижорском, водском) как русские, так и финские исследователи отмечают мощный лексический слой заимствованных из русского языка слов, восходящих к киевскому периоду. Характерно, что среди таких слов, общих для всех прибалтийско-финских языков, значительное место занимают слова, связанные с распространением культуры, письменности и христианской религии: граота —финск. raamatta, эст. raamat; ливск. ramd книга, письмо, письменность ; крест (крьстъ) — финск. risti, карельск. risti, вепсск. rist, эст. risti; попъ— финск. pappi; 6Ьсъ — финск. piessa, карельск. biessa, ливвиковск. biessu и др. Л. П. Якубинский, обративший внимание на эту историко-лингвистическую подробность, писал: “Эти заимствования показывают, что русские (полочане, новгородцы, псковичи), едва усвоив христианство, выступили его распространителями в Прибалтике”.

Сделанный нами обзор лексических взаимоотношений литературного языка Киевской Руси с языками соседних народностей свидетельствует, по нашему мнению, об интенсивности этих его внешнеязыковых связей при сохранении им полной самобытности в своем свободном развитии.