Сол Аарон Крипке. Загадка контекстов мнения

ОГЛАВЛЕНИЕ

III . ЗАГАДКА

Наконец-то (!) мы подошли к загадке. Предположим, что Пьер – рядовой носитель французского языка, живет во Франции и не говорит ни на каком другом языке, кроме французского. Он, конечно, слышал о далеком городе Лондоне (который, естественно, называет „ Londres "), хотя сам никогда не покидал пределы Франции. Судя по тому, что ему довелось услышать о Лондоне, он склонен думать, что Лондон – красивый город. Поэтому он произносит (разумеется, по-французски) фразу „ Londres est jolie ".

Отталкиваясь от этого искреннего высказывания Пьера, мы Делаем вывод, что

(4) Пьер считает, что Лондон – красивый город.

Я предполагаю, что Пьер отвечает всем требованиям, накладываемым на рядового носителя французского языка, и, в частности, удовлетворяет критерию, в соответствии с которым мы обычно считаем, что француз (правильно) употребляет слова „ est jolie " с целью приписать объекту соответствующее качество и что он –

218

в полном соответствии с существующей традицией – употребляет слово ' Londres ' в качестве имени для Лондона.

Позднее Пьер, пройдя через разные – счастливые и несчастливые – перипетии, переезжает в Англию, а именно в сам Лондон, хотя и в его малопривлекательную часть, где живут абсолютно необразованные люди. Пьер, как и большинство его соседей, крайне редко выезжает за пределы этой части города. Никто из его соседей французского языка не знает, так что Пьеру приходится изучать английский „прямым методом", не пользуясь какими бы то ни было переводами с английского на французский. Постоянно вращаясь среди англичан и разговаривая с ними, он в конце концов начинает овладевать английским. В частности, он, как и каждый из тех, кто проживает в этом квартале, называет город Лондон „ London ".

Предположим на некоторое время – правда, чуть ниже мы увидим, что это допущение не столь существенно, – что местное население до такой степени необразованно, что знает только малую часть тех фактов, которые Пьер слышал о Лондоне, еще будучи во Франции, Пьер узнает от этих людей то, что им известно о Лондоне, однако эти сведения лишь незначительно отличаются от тех, которые были известны ему раньше. Теперь, овладев английским, он, конечно, понимает, что город, в котором живет, следует называть „ London ". Как я уже говорил, живет Пьер в на редкость непривлекательном районе, и поэтому большинство из того, что ему приходится видеть и слышать, не оказывает на него никакого впечатления.

По этой же причине Пьер склонен согласиться с английским предложением:

(5) London is not pretty ' Лондон некрасивый '.

У него нет ни малейшего желания соглашаться с тем, что

(6) London is pretty. ' Лондон красивый '.

Пьер, разумеется, пока что отказывается признать, что был не прав, согласившись ранее с французским предложением „ Londres est jolie ". Просто он считает само собой разумеющимся, что этот безобразный город, где он сейчас надолго застрял, отличается от того очаровательного города, о котором ему довелось слышать во Франции. Но Пьер вовсе не намерен менять свое мнение о городе, который по-прежнему зовет „ Londres ". Вот тут-то и возникает загадка. Если рассматривать отдельно прошлый опыт Пьера как носителя французского языка, то все его языковое поведение подкрепляет сделанный выше вывод (4) – вывод о том, что он считает Лондон красивым, то есть вывод, который мы точно на том же основании могли бы сделать о многих его соотечественниках. С другой стороны, после того как Пьер какое-то

219

время пожил в Лондоне, он перестал выделяться среди соседей (если оставить в стороне его французский опыт и французское прошлое) как своим знанием английского языка, так и степенью владения необходимыми сведениями, касающимися местной географии. Его словарный запас английских слов стал мало отличаться от словарного запаса его соседей – англичан. Как и они, он редко отваживается покидать мрачный квартал города, где все они живут. Как и они, он знает, что город этот называется „ London " и т. д. О соседях Пьера, естественно, говорят, что они используют слово „ London " для обозначения Лондона и что они говорят на английском языке. Поскольку как носитель английского языка Пьер ничем от них не отличается, мы должны были бы то же самое сказать и о нем. Но тогда, исходя из того, что Пьер искренне признал (5), мы должны заключить, что

(7) Пьер считает, что Лондон – некрасивый город.

Каким образом может быть описана эта ситуация? Нельзя, по-видимому, отрицать, что когда-то Пьер считал Лондон красивым – по крайней мере до того, как выучил английский. Ведь тогда он совсем не отличался от своих многочисленных соотечественников, и у нас были точно такие же основания говорить о нем, как и о любом из его соотечественников, что он считает Лондон красивым городом: если некий француз, не знавший ни слова по-английски и никогда не бывавший в Лондоне, думал, что Лондон красивый, то этим французом был Пьер. Столь же неправдоподобным выглядит заключение – из-за позже возникшей ситуации, когда Пьер выучит английский, – что он в прошлом никогда не считал Лондон красивым. Допуская такие ex post facto выводы, мы ставим под сомнение возможность приписывать определенное мнение всем французам-монолингвам. Мы вынуждены были бы говорить о Мари, владеющей одним только французским языком и твердо и искренне утверждающей „ Londres est jolie ", что она может считать или не считать Лондон красивым в зависимости от каких-то будущих событий своей жизни (если позже она выучит английский и т. д., и т. п.). Нет, Пьер, как и Мари, считал Лондон красивым, когда знал только один язык.

Должны ли мы сказать, что теперь, когда Пьер живет в Лондоне и владеет английским языком, он больше не считает, что Лондон красивый? Допустим, что это так. Очевидно, что Пьер уже однажды считал, что Лондон красивый. Поэтому нам пришлось бы говорить, что Пьер изменил свое мнение, отбросил прежнее мнение. Но действительно ли он изменил свое мнение? Его ведь отличает постоянство привычек и действий. Он все время переводит решительно каждое сделанное им когда-либо на французском языке утверждение на английский. Он заявляет, что никогда ни

220

в чем не менял своих планов, не отказывался от своих мнений и убеждений. Можем ли мы утверждать, что здесь Пьер ошибается? Если бы мы не знали историю его жизни в Лондоне и высказываний сделанных им на английском языке, то, исходя из его знания французского, мы вынуждены были бы заключить, что Пьер все еще считает Лондон красивым. И, как нам представляется, это заключение было бы абсолютно корректным. Пьер не менял никаких взглядов или намерений и не отказался от мнений, которые имел, живя во Франции.

Аналогичные трудности ожидают всякого, кто попытается опровергнуть наличие у Пьера нового мнения. Если пренебречь его французским прошлым, Пьер точно такой же, как и его новые приятели в Лондоне. О всяком другом человеке, выросшем в Лондоне и имеющем такие же знания и мнения, какие Пьер выражает на английском языке, мы бы, очевидно, вынесли суждение,, что тот думает, что Лондон – некрасивый город. Можно ли утверждать, что Пьер по причине своего французского происхождения не считает, что (5)? Допустим, что в результате воздействий" на него электрошоком он начисто забыл французский язык, все, чему обучался во Франции, и свое французское прошлое. Тогда он стал бы в точности таким, как его соседи в Лондоне. У него были бы те же знания, мнения и языковые способности. В этом случаемы, вероятно, вынуждены были бы сказать, что Пьер считает «Лондон безобразным городом, раз мы говорим, что так считают его соседи по кварталу. Но, безусловно, никакой шок, уничтоживший часть воспоминаний и знаний Пьера, не может заставить его думать иначе. Если Пьер после шока считает, что (5), то он думая так и раньше, несмотря на свой французский язык и французское происхождение.

Если бы мы отрицали наличие у Пьера (в его статусе билингва) как мнения, что Лондон красивый, так одновременно с этим и мнения, что Лондон некрасивый, нам пришлось бы столкнуться со всеми трудностями обоих предыдущих случаев. Мы по-прежнему должны были бы полагать, что когда-то Пьер считал Лондон красивым городом; но теперь он так не считает, хотя сам искренне отрицает, что перестал так считать. Нас также должно было бы беспокоить следующее: сможет ли Пьер приобрести мнение, что Лондон – некрасивый город, если он полностью забыл свое французское прошлое. В общем, это описание не может нас полностью удовлетворить.

Таким образом, представляется, что нам следует принять во внимание и французские высказывания Пьера и их английские эквиваленты. Поэтому приходится признать, что Пьер обладает противоречащими друг другу мнениями, то есть что он считает Лондон одновременно красивым и некрасивым. Однако рассмотрение

221

этой альтернативы также приводит к непреодолимым препятствиям. Мы можем предположить, что несмотря на неприятную ситуацию, в которой Пьер оказался, он является выдающимся философом и логиком. Он никогда не пропускает мимо себя противоречий. И безусловно верно, что всякий человек, будь то великий .логик или нет, в принципе всегда замечает противоречия и исправляет противоречивые мнения, если ими обладает. Именно по этой причине мы рассматриваем противоречащих самим себе людей как объекты, достойные большего осуждения, по сравнению с теми, которые просто имеют ложные мнения. Очевидно, однако, что раз Пьер не знает, что города, которые он называет „ London " и „ Londres " – это один и тот же город, он не может с помощью одной только логики увидеть, что по меньшей мере одно из его мнений должно быть ложным. И не хватает ему вовсе не логической изобретательности, а информации. Его нельзя обвинить в противоречии; поступить так было бы неправильным.

Картина еще более прояснится, если мы изменим исходную ситуацию. Предположим, что Пьер, находясь во Франции, вместо того, чтобы утверждать „ Londres est jolie ", делает более осторожное утверждение: „ Si New York est jolie , Londres est jolie aussi " 'Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый', то есть он считает, что если Нью-Йорк – красивый город, то и Лондон также красивый. Позднее Пьер переезжает в Лондон, овладевает, как и раньше, английским языком и произносит по-английски следующую фразу: „ London is not pretty " 'Лондон – некрасивый город'. Так что теперь он считает Лондон некрасивым городом. Исходя из двух посылок, каждая из которых входит в состав его мнений: (а) Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый и (б) Лондон некрасивый, – Пьер должен по правилу modus tol - lens заключить, что Нью-Йорк – некрасивый город. Но сколь далеко бы ни простиралась логическая проницательность Пьера, он .на самом деле не может вывести такого заключения, потому что считает, что слова „ Londres " и „ London '' могут обозначать два разных города. Если бы Пьер такое заключение сделал, то его можно было бы обвинить в том, что заключение это ошибочное.

Интуитивно Пьер вполне мог подозревать, что Нью-Йорк – красивый город, и именно это предположение могло бы натолкнуть его на мысль, что слова „ Londres " и „ London " называют, видимо, разные города. Тем не менее, если придерживаться обычной практики передачи мнений людей, говорящих на французском и английском языках, то нужно предположить, что в распоряжении Пьера (среди его мнений) имеются обе посылки правила modus tollens , позволяющие заключить, что Нью-Йорк – некрасивый город.

И снова нам хочется особо подчеркнуть, что у Пьера нет мне-

222

ния. Он, как я уже говорил, не намерен соглашаться с утверждением (6). Давайте остановим свое внимание именно на этом обстоятельстве, игнорируя его намерение согласиться с утверждением (5). В действительности, если мы того захотим, мы можем еще раз изменить ситуацию. Предположим, что соседи Пьера считают, что поскольку они так редко выезжают куда-либо из своего ужасного района, у них нет никакого права судить о красоте всего города, и кроме того, предположим, что Пьер разделяет их мнение. Тогда, раз он не реагирует положительно на утверждение Лондон – красивый город, то судя по его поведению как носителя английского языка, можно думать, что у него отсутствует мнение о красоте Лондона, причем неважно, считает он, что Лондон – красивый город (как в исходной ситуации), или настойчиво утверждает, что у него нет твердого мнения на сей счет (как в измененной ситуации).

Теперь, воспользовавшись усиленным принципом раскрытия кавычек, легко обнаружить противоречие не только в суждениях Пьера, но и в наших собственных. А именно, опираясь на поведение Пьера как носителя английского языка, мы делаем вывод, что он не считает Лондон красивым (другими словами, неверно, что» он считает, что Лондон красивый). Однако, если исходить из поведения Пьера как носителя французского языка, то следует заключить, что на самом деле он считает, что Лондон – красивый: город. Это и есть противоречие 27 .

Итак, мы рассмотрели четыре возможных способа, характеризующие поведение Пьера на тот момент, когда он находится в-Лондоне: (а) когда Пьер в Лондоне, мы больше не принимаем во внимание его французское высказывание „ Londres est jolie ", то есть больше не приписываем ему соответствующее мнение; (б) мы не принимаем во внимание его английское высказывание (или непринимаем во внимание отсутствие высказывания); (в) не принимаем во внимание оба высказывания и, наконец, (г) принимаем: во внимание оба высказывания. Видимо, каждый из этих способов вынуждает нас произнести явную ложь или какие-то противоречивые суждения. Между тем представленные способы, по всей вероятности, логически исчерпывают все мыслимые возможности. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом, загадкой.

--------------------------------------------

27 Здесь, как и в случае с человеком, который соглашается с утверждением- Джоунз – доктор, но не с утверждением Джоунз – врач, нельзя отказаться от применения принципа раскрытия кавычек на том основании, что человек может недостаточно свободно владеть языком или часто совершает языковые или смыс-ловыэ ошибки. Поскольку Пьер не знает, что имена ' Londres ' и ' London ' кодесиг-нативны, то, когда он утверждает Londres est jolie , но отрицает London is pretty 'Лондон – красивый город', совсем не обязательно думать, что ему не хватает необходимого знания языка или что он склонен совершать языковые или понятийные ошибки.

223

У меня нет ясного представления о том, как ее разрешить. Стоит, однако, предостеречь читателя от иллюзии, которая может стать первопричиной дальнейшей путаницы. То обнаруживаемое обстоятельство, что некоторый другой язык, обходящий вопрос, считает ли Пьер Лондон красивым, может оказаться достаточным для описания всех релевантных фактов, само по себе еще не является решением проблемы. Я отчетливо понимаю, что возможны прямые и исчерпывающие описания этой ситуации, и в этом смысле парадокса никакого нет. Пьер расположен искренне согласиться с тем, что „ Londres est jolie ", но не с тем, что „ London is pretty ". Французским и английским языками он владеет неплохо, однако, связывая с именами „ Londres " и „ London " свойства, достаточные для определения знаменитого города, он не понимает, что они указывают на один и тот же город. (А его употребление имен „ Londres " и „ London " исторически (каузально) связано с одним и тем же городом, однако Пьер этого не осознает.) Мы можем даже грубо представить себе мнения Пьера: Пьер считает, что город, который он называет „ Londres ", красивый, а город, который он называет „ London ", нет. Возможны, очевидно, и другие описания, причем некоторые из них в определенном смысле могут быть отнесены к полным описаниям данной ситуации.

Несмотря на это, ни одно из таких описаний не отвечает на первоначально поставленный вопрос: считает Пьер или не считает Лондон красивым городом? Мне не известно ни одного ответа на этот вопрос, который можно было бы счесть удовлетворительным. Приводить же в качестве возражения тот аргумент, что на каком-то другом языке можно описать „все релевантные факты", совсем не означает дать ответ на поставленный вопрос.

Повторяю, мы столкнулись с загадкой: считает Пьер или не считает Лондон красивым? Очевидно, что традиционный критерий приписывания субъекту мнений, будучи примененным в этом случае, приводит к парадоксам и противоречиям. Один такой набор правил, достаточных, чтобы приписать мнения в обычных ситуациях, но ведущих к парадоксу в случаях типа рассматриваемого, был изложен нами в разделе 2; возможны и другие формулировки правил. Как это бывает в ситуациях с логическими парадоксами, настоящая загадка представляет собой проблему для обычно принимаемых постулатов, и потому естественным и понятным, с интуитивной точки зрения, выглядит желание сформулировать такие принципы, которые были бы вполне приемлемы и не приводили к парадоксам, а также подкрепляли бы все те выводы, какие мы обыкновенно делаем в подобных ситуациях. Такое желание, однако, нельзя реализовать, просто описав ситуацию с Пьером и обойдя вопрос, считает ли он Лондон красивым.

Один из аспектов рассматриваемой проблемы может навести

224

на ложную мысль о возможности использовать здесь идею Фреге – Рассела о том, что каждый говорящий связывает с каждым именем свои дескрипции или свойства. Например, так, как это сделал я, описав ситуацию, в которой Пьер узнал один набор фактов о городе, называемом „ Londres ", когда был во Франции, а другой набор фактов о городе, называемом „ London ", когда попал в Англию. Может поэтому показаться, «что в действительности происходит» вот что: Пьер считает, что город, удовлетворяющий одному множеству свойств, является красивым, а город, удовлетворяющий другому множеству свойств, является некрасивым.

Как мы только что отметили, фраза «в действительности происходит вот что», служит опасным сигналом при обсуждении парадокса. Допустим на минуту, что сформулированные нами условия позволяют определить, «что происходит на самом деле». Они, однако, совсем не решают проблемы, с которой мы начали, то есть проблемы поведения имен в контекстах мнения: считает Пьер или нет, что Лондон (не город, отвечающий таким-то и таким-то дескрипциям, а Лондон) красивый? На этот вопрос ответ мы еще не получили.

Тем не менее эти рассуждения, как нам кажется, показывают, что дескрипции или приписанные объекту свойства играют весьма существенную роль в окончательном решении проблемы. Дело в том, что на данной стадии загадка, как нам представляется, возникает из-за того, что Пьер изначально связал с именами „ London " и „ Londres " разные идентифицирующие свойства. В этом предположении есть свой резон, несмотря на хорошо известные аргументы против идентифицирующих дескрипций как „определяющих" или даже каким-то способом „фиксирующих референцию" различных имен. На самом деле, как я уже подробно об этом говорил, разные признаки, приписываемые именам, здесь вводят в заблуждение, ибо загадка может появиться и тогда, когда Пьер связывает с обоими именами в точности одни и те же идентифицирующие свойства. Во-первых, это доказывают приводимые выше соображения об именах Цицерон и Туллий. Например, Пьер, живя во Франции, вполне мог бы выучить слово Platon 'Платон' и узнать, что оно обозначает выдающегося греческого философа, а позднее, в Англии, выучить слово Plato 'Платон' и узнать, что оно обозначает того же самого человека. В такой ситуации может возникнуть та же загадка. Пьер, находясь во Франции и владея одним только французским языком, мог бы считать, что Платон был лысым (он бы сказал: „ Platon etait chauve " 'Платон был лысым'), а позже высказать на английском предложение „ Platon was not bald " 'Платон не был лысым', показывая, таким образом, что считает или подозревает, что Платон не был лысым. Ему нужно лишь предположить, что, несмотря на сходство двух

225

имен, человек по имени „ Platon " и человек по имени „ Plato " – это два разных выдающихся греческих философа. В принципе то же самое могло бы случиться и с именами „ London " и „ Londres ". Конечно, большинству из. нас известна хоть одна определенная дескрипция, Лондона, например: „самый большой город в Англии". Может ли и в таком случае возникнуть загадка, о которой идет речь? Примечательно, что и здесь она может возникнуть, даже если Пьер связывает с именами „ Londres " и „ London " одни и те же уникальные идентифицирующие свойства. Каким же образом это может произойти? Хорошо, предположим, что Пьер считает, что Лондон – это самый большой город (и столица) в Англии, что в Лондоне находится Бэкингемский дворец, резиденция королевы Англии, и пусть он (правильно) считает, что все эти свойства вместе обеспечивают уникальную референцию к городу. (Самое лучшее тут предполагать, что Пьер никогда не видел Лондона или вообще Англии, так что он использует для идентификации города только эти свойства. Тем не менее, английский язык он выучил „прямым методом".) После того, как Пьер выучил английский, он приходит к выводу о необходимости связать эти создающие уникальную референцию свойства с именем „ London " и выражает соответствующие мнения о Лондоне на английском языке. Раньше, когда он не говорил ни на каком другом языке, кроме французского, он тем не менее связывал с именем „ Londres " точно такие же уникально идентифицирующие свойства, Пьер считал, что город „ Londres ", как он его тогда называл, мог бы быть однозначно идентифицирован как столица Англии, как город, где находится Бэкингемский дворец, как город, где живет королева Англии, и т. д. Как и большинство французов, говорящих только по-французски, Пьер выражал все свои мнения на французском языке. Так, он воспользовался именем „ Angleterre '' для обозначения Англии, именем „ Le Palais de Buckingham " (произнося это имя как „ Bookeengarn "!) – с для обозначения Бэкшт-гемского дворца и „ La Reine d ' Angleterre " – для обозначения королевы Англии. Но если о каком-нибудь не знающем английского языка французе можно сказать, что он связывает с именем „ Londres " такие свойства, как „быть столицей Англии" и пр., то это о Пьере в тот период, когда тот был монолингвом.

Когда же Пьер овладел еще и английским языком, стал билингвом, должен ли был он тогда прийти к выводу, что имена „ Londres " и „ London " обозначают один и тот же город при условии, что он определил, что значит каждое имя, приписав ему одни и те же уникально идентифицирующие свойства?

Как это ни удивительно, ответ на этот вопрос – нет! Предположим, Пьер утверждал: „ Londres est jolie ". Если бы у него была хоть какая-то причина – даже простое интуитивное ощущение

226

или, быть может, фотография, на которой изображен отвратительный район, являющийся, как сказали (по-английски) Пьеру, частью Лондона, – чтобы утверждать „ London is not pretty " 'Лондон – некрасивый', то ему не нужно было бы противоречить самому себе. Ему надо было лишь сделать вывод, что имена „ England " (англ. 'Англия') и „ Angleterre " (франц.'Англия') называют две разные страны, что „ Buckingham Palace " 'Бэкингемский дворец' и Le Palais de Buckingham 'Бэкингемский дворец' (вспомним произношение этих слов!) – это имена двух разных дворцов и т. д. Тогда Пьер смог бы отстаивать истинность обоих мнений, не впадая в противоречие, и трактовать эти свойства как обеспечивающие однозначную референцию.

Дело обстоит таким образом, что загадка возникает вновь, так сказать, на уровне „уникально идентифицирующих свойств", которые рассматривались учеными, занимавшимися дескрипциями, как „определяющие" имена собственные (и a fortiori фиксирующие их референцию). А тогда наиболее разумным будет предположить, что если два имени Л и В и множество свойств 5 таковы, что некоторый носитель языка считает, что референты этих имен однозначно определяются всеми свойствами из 5, то тем самым он принимает на себя обязательство считать, что имена А и В имеют один референт. На самом деле, тождество референтов у А к В является тривиальным логическим следствием его мнений.

Из этого исследователи дескрипций делали вывод, что имена, когда они „определяются" одинаковыми уникально идентифицирующими свойствами, можно считать синонимичными и потому взаимозаменимыми salva veritate даже в контекстах мнения.

Мы уже видели, что определенную трудность представляет тот факт, что множество свойств 5 в действительности не обязательно должно быть множеством уникально идентифицирующих свойств. Однако в обсуждаемой нами парадоксальной ситуации есть еще одна необычная трудность, даже если считать, что допущение исследователей дескрипций (о том, что носитель языка считает S множеством уникально идентифицирующих свойств) справедливо. Как мы только что видели, Пьер не в состоянии сделать обычные логические выводы из объединенного множества утверждений, которые можно было бы назвать его мнениями, если мы будем отдельно рассматривать его как носителя английского и как носителя французского языков. Пьер не может вывести противоречий из своих двух мнений, то есть из мнений, что Лондон красивый и некрасивый одновременно. Точно так же в модифицированной нами ситуации он не в состоянии сделать естественный вывод из своих мнений с использованием правила modus tollens , что если Нью-Йорк красивый, то Лондон красивый и некрасивый одновременно. Аналогично и здесь, если мы будем обращать вни-

227

мание только на поведение Пьера как носителя французского языка (а по крайней мере в тот период, когда он владел только одним языком, он ничем не отличался от любого другого француза), то окажется, что Пьер удовлетворяет всем обычно принятым критериям, чтобы считать, что у имени „ Londres " есть референт, который однозначно определяется по свойствам „быть самым большим городом в Англии", „быть городом, где находится Бэкингем-ский дворец", и под. (Если уж Пьер не придерживался этих мнений, то навряд ли хоть один француз их придерживался.) Точно так же, основываясь на своих мнениях, выраженных уже на английском языке и возникших позднее, Пьер считает, что уникальный референт английского имени „ London " определяется по тем же самым свойствам. Пьер, однако, не может объединить оба своих мнения в одно множество, из которого он смог бы вывести обычное заключение, что имена „ Londres " и „ London " должны иметь один и тот же референт. (Сложность здесь не с „ London " и „ Londres ", а с именами „ England " и „ Angleterre " и другими.) В самом деле, если бы ему удалось получить нечто, напоминающее нормальный вывод в этом и подобных случаях, он совершил бы, фактически, логическую ошибку.

Конечно, специалист по теории дескрипций может надеяться избавиться от обсуждаемой проблемы, определяя имена „ Angleterre ", „ England " и др. с помощью подходящих дескрипций. Поскольку в принципе проблема эта многоуровневая, исследователь может думать, что в процессе ее анализа на разных уровнях ему удастся дойти до такого „предельного уровня", когда определяющие имя свойства становятся „чистыми", не содержащими собственных имен (а также термов естественных классов ( natural king terms ), релятивных термов; см. об этом ниже).

Мне не известно ни одного хоть сколько-нибудь убедительного аргумента в пользу гипотезы, согласно которой можно будет достичь предельного уровня более или менее правдоподобным путем, и что свойства при этом будут продолжать оставаться однозначно идентифицирующими объект, то есть путем, при котором в составе дескрипций элиминируются все имена и сходные с ними языковые средства 28 . Оставим в покое дальнейшие размышления на

--------------------------------------------

28 Наиболее вероятным было бы указанное „элиминирование" имен, если бы я согласился, следуя эпистемологии Рассела, считать, что наш язык, будучи записанным в несокращенной нотации, полностью представлен во фрагментах, с которыми я „знаком" в смысле Рассела. В этом случае можно утверждать, что ни один человек не говорит на языке, понятном другому человеку; в самом деле, никто не говорит на одном и том же языке дважды. Немного найдется сегодня людей, которые согласились бы с этим утверждением.

Особо следует остановиться здесь на основном аргументе. Умеренные последователи Фреге пытаются соединить его грубый подход с точкой зрения на имена как на часть нашего общего языка, считая традиционную практику межъязыко-

228

эту тему. Тем не менее остается тот факт, что если судить по обычно принятым критериям, то Пьер обучился именам „ Londres " и „ London " с помощью одного и того же множества идентифицирующих свойств, но загадка даже в этом случае не исчезает.

Так все-таки есть ли хоть какой-нибудь способ избавиться от нее? Кроме принципов раскрытия кавычек и перевода, мы опирались в своих рассуждениях только на обычную практику перевода с французского языка на английский. Поскольку принципы раскрытия кавычек и перевода кажутся самоочевидными, легко соблазниться считать источником наших неудач перевод французского предложения „ Londres est jolie " английским предложением ' London is pretty ', а в пределе и перевод имени „ Londres " словом ' London ' 29 . Может быть, уместно позволить себе предположить, что, строго говоря, „ Londres 1 ' нельзя переводить как ' Lon -

--------------------------------------------

вого перевода и интерпретации вполне корректной. Проблемы, о которых идет речь в данной статье, говорят о том, что разработать необходимое понятие смысла, которое принималось бы всеми членами общества и которое позволило бы успешно осуществить намеченную программу, крайне сложно. Ученые, придерживающиеся крайних взглядов Фреге (в том числе сам Фреге и Рассел), полагают, что, вообще говоря, имена принадлежат идиолектам. Следовательно, ими отрицается существование общего правила, в соответствии с которым имя „ Londres " на английский переводится словом ' London ', и даже возможность перевода одного употребления имени London в другое. Между тем, раз они вслед за Фреге трактуют смыслы как „объективные сущности", то они обязаны признать, что в принципе правомерно говорить о двух носителях разных идиолектов, каждый из которых в своем идиолекте использует оба имени с одним и тем же смыслом, и что должны существовать (необходимые и) достаточные условия того, когда это имеет место. Если условия тождественности смыслов имен выполнены, то перевод одного имени в другое закончен, в противном случае – не закончен. Эти рассуждения (а также их распространение на термы естественных классов и релятивные термы; см. дальше в тексте) показывают, однако, что понятие тождества смыслов тогда, когда оно эксплицировано в терминах одинаковых идентифицирующих свойств и когда сами свойства выражены на языках двух соотносимых друг с другом идиолектов, приводит к такого же рода проблемам интерпретации, к каким приводят сами имена. Если последователь Фреге неспособен предложить метод для установления тождества смыслов, свободного от всех таких проблем, то у него в распоряжении нет ни достаточных условий для определения тождества смыслов, ни условий, при которых перевод одного имени в другое был бы признан адекватным. Следовательно, он, в противоположность намерениям самого Фреге, вынужден утверждать, что на практике не только мало кто употребляет одинаковые по смыслу собственные имена, но и что в принципе бессмысленно сопоставлять смыслы друг с другом. Точка зрения, согласно которой применяемые для определения смыслов идентифицирующие свойства всегда должны быть выразимы в расселовском языке, „логически собственных имен", является, видимо, верной и открывает один из путей к решению проблемы, однако за ней стоят сомнительные философия языка и эпистемология.

29 Если кто-нибудь из читателей сочтет неудачным использование термина „перевод" по отношению к именам, то позвольте напомнить, что единственное, что я здесь имею в виду, – это то, что французские предложения со словом „ Londres " единообразно переводятся на английский предложениями со словом „ London ".

229

don '? Очевидно, что это лишь уловка отчаяния: ведь перед нами стандартный перевод одного имени в другое, перевод, которому обучаются наравне с другими общепринятыми переводами французских слов на английский язык. В действительности же именно слово „ Londres " введено во французский язык как французская версия английского слова ' London '.

Ввиду того, что наше положение выглядит совсем критическим, остановимся все же на этой безнадежной и невероятной уловке чуть подольше. Если имя ' Londres ' – это неправильный перевод английского „ London ", то при каких же условиях собственные имена могут быть переведены с одного языка на другой?

Классические теории дескрипций предлагают ответ на этот вопрос. Перевод, строго говоря, производится с одного идиолекта на другой. Имя в одном идиолекте может быть переведено на другой идиолект тогда (и только тогда), когда носители обоих идиолектов связывают с этими двумя именами одни и те же уникально идентифицирующие свойства. Мы, однако, уже видели, как предлагаемое ограничение такого рода не только явно не отражает существующей традиционной практики перевода и косвенного пересказа, но даже и не пытается воспрепятствовать появлению парадокса 30 .

Итак, мы все же хотим ввести подходящее ограничение. Давайте больше не обращаться к идиолектам, а вернемся снова к словам „ Londres " и ,, London ", именам собственным, относящимся, соответственно, к французскому и английскому языкам – языкам двух сообществ людей. Если ' Londres ' является неправильным переводом слова „ London ", то какой перевод будет лучше? Предположим, что я ввел во французский другое слово, оговорив, что оно всегда будет использоваться в качестве переводного эквивалента английского слова „ London ". He возникнет ли с этим словом той же проблемы? Единственно возможное, наиболее радикальное решение в этом направлении – потребовать, чтобы каждое предложение с именем собственным переводилось на другой язык предложением, содержащим фонетически тождественное имя. Так, если Пьер утверждает, что „ Londres est jolie ", то мы как носители английского языка можем самое большее заключить, что Пьер считает Londres красивым. Этот вывод, естественно, невыра-

--------------------------------------------

30 Возникновение парадокса было бы невозможно, если бы мы потребовали, чтобы носители идиолектов определяли имена с помощью одних и тех же свойств, выраженных одними и теми же словами. В обосновании классических теорий дескрипций не содержится ничего такого, что оправдывало бы появление этого последнего оборота. В рассматриваемом здесь случае с французским и английским язтлками сказанное равносильно утверждению о том, что ни „ Londres ", ни любое другое мыслимое французское название нельзя перевести на английский словом ' London '. Это положение мною будет подробно рассмотрено непосредственно в тексте.

230

зим на английском языке; его можно передать лишь на языке, представляющем собой смесь английского с французским. Оставаясь в рамках принятой здесь концепции, мы совсем не можем выразить мнение Пьера на английском языке 31 . Аналогично, мы должны были бы сказать: Пьер считает, что Angleterre – это монархическое государство, Пьер считает, что Platon писал диалоги и т. п.

Такое „решение" сначала кажется весьма эффективным средством против нашего парадокса, однако оно чересчур грубое. Что же есть в предложениях, содержащих имена собственные, что делает их – точнее, самый важный класс таких предложений – подлинно непереводимыми? Что делает их пригодными для выражения мнений, которые нельзя передать больше ни на каком другом языке? В лучшем случае для их передачи на другой язык необходимо воспользоваться смесью из двух языков, когда имена из одного языка введены в другой. Это предложение противоречит повседневной практике перевода, и само по себе с первого же взгляда кажется слишком неестественным.

Однако, несмотря на то, что такое „решение" выглядит неправдоподобно, для его обсуждения имеются вполне достаточные мотивы. Нам в нашей повседневной практике перевода предложений с одного языка на другой приходится переводить некоторые имена известных людей и особенно часто географические названия, поскольку для этих имен в разных языках имеются разные эквиваленты. Между тем для большого числа имен, и, прежде всего, имен людей, это не так: одно и то же имя человека может фигурировать в предложениях всех естественных языков. Это вынуждает нас в дальнейшем делать всегда то, что мы сейчас делаем изредка.

По-настоящему радикальный характер предложенного ограничения обнаруживается тогда, когда мы начинаем сознавать, как далеко оно может нас завести. В работе [1] я показал, что имеются важные аналогии в поведении собственных имен и термов естественных ( natural kind terms ) классов, и кажется, что настоящая

------------------------------------------

31 Смесь из двух языков (напоминающая грамматически неправильные „полупредложения" одного языка) не обязательно должна быть непонятной, хотя она и представляет собой паллиативное языковое образование без жестко фиксированного синтаксиса.

„If God did not exist, Voltaire said, il faudrait I'inventer".

'„Если бы бога не существовало, – сказал Вольтер, – его следовало бы придумать'". Смысл этого англо-французского предложения абсолютно ясен.

32 Если бы мы сказали: „Пьер считает, что страна, которую он называет ' Angleterre ', является монархией", предложение было бы английским, так как французское слово было бы не употреблено в предложении, а только упомянуто. Однако как раз по этой причине мы и не поняли смысл французского предложения-оригинала.

231

загадка – это еще одна ситуация, где проявляется сходство между этими именами. Патнэм, взгляды которого на имена натуральных классов во многих отношениях пересекаются с моими, в своих замечаниях подчеркнул возможность распространить данную загадку на имена натуральных классов. Заметим, что загадка распространяется на все переводы с английского языка на французский. В настоящий момент мне представляется, что Пьер, если он по отдельности изучает английский и французский языки, не пользуясь руководством по переводу с одного языка на другой, должен (если достаточно над этим поразмыслит) сделать вывод о том, что английское doctor 'врач' и французское medecin , французское heureux 'счастливый' и английское happy синонимичны или, во всяком случае, коэкстенсивны 33 . Таким образом, ни одного потенциально возможного парадокса рассматриваемого типа для этих пар слов не возникает. А как обстоит дело с такими парами слов, как французским lapin и английским rabbit 'кролик' или английским beech 'бук' и французским hetre ? Можно предположить, что Пьер не является ни зоологом, ни ботаником. Он обучался каждому из языков в стране, где на нем говорит все население, а примеры, которые ему показали со словами les lapins и rabbits 'кролики', а также с beeches и les hetres , различные. Не исключено поэтому, что Пьер будет считать, что слова lapin и rab - bit или hetre и beech обозначают разные, но поверхностно сходные виды или породы, хотя для нетренированного уха разницу между этими словами ухватить не так-то просто. (Это предположение, как считает Патнэм, выглядит весьма правдоподобным, поскольку англичанин, такой, как, например, сам Патнэм, не являющийся ботаником, может свободно употреблять в своей речи слова beech 'бук' и elm 'вяз' с их обычными (разными) значениями, хотя не может отличить одно дерево от другого 34 . Пьер вполне мог бы заинтересоваться тем, являются ли деревья, которые он во Франции называл „ les hetres ", буками или вязами, при том, что он как носитель французского языка удовлетворяет всем обычным критериям носителя языка, нормально употребляющего в речи

----------------------------------

33 Читатель, находящийся под влиянием работы У. Куайна „Слово и объект", может возразить, что этот вывод не является обязательным: возможно, что он переведет medecin как ' doctor stage ' букв, 'стадия врача' или же как ' undetached part of a doctor ' букв, 'неотделенная часть врача'! Если скептически настроенный приверженец Куайна сделает эмпирическое предсказание, что такого типа реакции и в самом деле могут быть получены от билингвов, то я сомневаюсь, что он будет прав. (Я не знаю, что думал сам Куайн по этому поводу, но см. „Слово и объект", с. 74, первый абзац.)

34 Патнэм приводит пример с вязами и буками в [12], перепечатанный также в его „Избранных работах". См. у него также обсуждение других примеров на с. 139–143; см., кроме того, мои замечания по поводу „золота дурака", тигров и т. д. в [1, с. 316–323].

232

слова les hetres . Если почему-либо не годятся буки и вязы, то нетрудно подыскать более подходящие пары, как две капли воды похожих друг на друга слов, которые способен различить разве что специалист.) Коль скоро Пьер оказался в такой ситуации, то, очевидно, могут возникнуть парадоксы с кроликами и буками, аналогичные тем, которые были связаны с Лондоном. Пьер может согласиться с истинностью утверждения (со словом lapin ), сделанного на французском языке, но отрицать его английский вариант со словом rabbit . Как и раньше, мы затрудняемся сказать, что же именно думает ( believes ) Пьер. Нами уже рассматривалась „строгая и философская" реформа процедур перевода, предполагающая, что иностранные имена собственные не должны переводиться на родной язык, а скорее всегда каким-то образом приспосабливаться к нему и им осваиваться. Теперь то же самое, по-видимому, мы должны будем проделать со всеми словами-именами натуральных классов. (Например, из-за парадокса не следует переводить французское слово lapin английским ' rabbit '!) Больше этот подход, распространяемый на имена натуральных классов, невозможно отстаивать даже в слабой степени, как, например, мы делаем иногда, когда утверждаем, что это „просто" обобщающий подход. За ним стоят слишком радикальные изменения, что мешает ему сохранить хоть какую-нибудь видимость правдоподобия.

Можно высказать еще одно соображение, которое делает предлагаемое здесь ограничение еще более неприемлемым, а именно: даже это ограничение не препятствует возникновению парадокса. Загадка появится все равно, даже если рассматривать только один язык, например английский, и фонетически тождественные знаки одного имени. Питер (как мы его теперь уже можем называть) может узнать имя 'Вишневский', обозначающее человека, носящего то же имя, что и знаменитый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: У Вишневского был музыкальный талант, и мы, употребляя имя Вишневский как обычно, для обозначения музыканта, можем вывести отсюда, что

(8) Питер думает, что у Вишневского был музыкальный талант.

Чтобы сделать такой вывод, нам надо воспользоваться лишь принципом раскрытия кавычек; никакого перевода тут уже не нужно. Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был какой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма скептически оценивает музыкальные способности политических деятелей и потому приходит к заключению, что существует, вероятно, два человека, живущих примерно в одно и то же время и носящих фамилию 'Вишневский'. Употребляя слово 'Вишневский' для обозначения политического лидера, Питер соглашается с тем, что „У Виш-

233

невского не было музыкального таланта 11 . Должны мы с помощью принципа раскрытия кавычек вывести, что

(9) Питер думает, что у Вишневского не было музыкального таланта,

или не должны? Если бы в прошлом Питер не узнал имя 'Вишневский' другим путем, мы, безусловно, считали бы, что он употребляет это имя, как обычно, с обычной референцией, и с помощью принципа раскрытия кавычек вывели бы (9). В общем, ситуация близка той, которая была с Пьером и Лондоном. Однако тут ограничение, состоящее в том, что имена следует не переводить, а фонетически калькировать при переводе, помочь нам не может. Ведь у нас только один язык и одно имя. Если какое-то понятие перевода мы и привлекаем в данном случае, так это понятие омофонного перевода.. Только принцип раскрытия кавычек применяется в этом случае эксплицитно 35 . (С другой стороны, ситуация, которая была рассмотрена вначале с ,,двумя языками", имела ту особенность, что к ней мог бы быть применен принцип раскрытия кавычек, даже если бы мы говорили на языках, где все имена имеют уникальную референцию и употребляются однозначно.)

Мне хотелось бы закончить этот раздел несколькими замечаниями по поводу соотношения обсуждаемой загадки и тезиса Куайна о „неопределенности перевода" с его отказом от интенсиональных идиом „пропозициональной установки", таких, как мнение и даже непрямое цитирование. Тому, кто симпатизирует теории Куайна, наша загадка может показаться еще одной каплей в море воды, падающей на знакомую мельницу. Видимо, ситуация с загадкой ведет к нарушению нашей обычной, традиционной прак-

---------------------------------------------------------

35 Можно было бы сказать, что мы с Питером говорим на разных языках, так как в его идиолекте слово Вишневский используется омонимично как имя музыканта и как имя политического лидера {при том, что в действительности это одно и то же имя), тогда как в нашем идиолекте оно употребляется однозначно – как имя музыканта – политического деятеля. В этой связи возникает вопрос: возможен ли омофонный перевод идиолекта Питера на мой? Думается, что пока Питер не услышал о существовании Вишневского – политического деятеля, ответ на него должен быть утвердительным, если судить по тому, как Питер употребляет (в данном случае однозначно) имя „Вишневский". Ведь он тогда ничем не отличался бы от человека, которому довелось услышать об успехах Вишневского на музыкальном поприще, не знающего, однако, о деятельности Вишневского в управлении государством. Аналогичное рассуждение применимо и к случаю, когда имя „Вишневский" используется Питером для обозначения политического деятеля, если пренебречь тем, как он употреблял это имя раньше. Эта проблема не отличается от проблемы с Пьером и в сущности остается такой же, независимо от того, описываем мы ее как ситуацию, при которой Питер удовлетворяет всем условиям применимости правила раскрытия кавычек, или как ситуацию, когда становится допустимым омофонный перевод его идиолекта на наш собственный.

234

тики приписывания мнений, равно как и непрямого цитирования. Никакого явного парадокса не возникает, если ту же самую ситуацию описывать в терминах искреннего согласия Пьера с разными утверждениями наряду с указанием условий, при которых он выучил данное имя. Это описание, хотя прямо и не согласуется со строгими бихевиористскими рассуждениями Куайна, вполне отвечает его взглядам на прямое цитирование как представляющее собой в каком-то смысле более „объективное" идиоматическое выражение по сравнению с пропозициональными установками. И даже те читатели, кто, как и я, не находят слишком привлекательным отрицательное отношение Куайна к пропозициональным установкам, должны, очевидно, с этим согласиться.

Однако, хотя симпатизирующие Куайну ученые могут воспользоваться этими рассуждениями, чтобы поддержать его точку зрения, различия между приведенными примерами и теми, которыми пользовался сам Куайн для утверждения своего негативного отношения к мнению и переводу, не должны ускользать от нас. Мы здесь не будем применять гипотетические, выглядящие весьма экзотически системы перевода, резко отличающиеся от общепринятых, и переводить, например, французское слово „ lapin " как 'кадр кролика' или 'неотъемлемая часть кролика'. Вся проблема целиком лежит внутри традиционной и привычной нам системы перевода с французского языка на английский; в одном случае парадокс возник даже внутри одного английского языка при использовании, самое большее, „омофонного" перевода. И дело вовсе не в том, что многие разные интерпретации или переводы удовлетворяют нашему критерию, то есть что имеется, говоря словами Дэвидсона, «более чем один путь понять загадку правильно» 36 . Трудность тут не в том, что многие суждения о мнениях Пьера передают ее правильно, а в том, что именно они-то как раз определенно передают ее неправильно. Непосредственное применение принципов перевода и раскрытия кавычек ко всем – французским и английским – высказываниям Пьера приводит к следующему результату: мнения, которых придерживается Пьер, противоречивы; сама по себе логика должна ему подсказать, что одно из его мнений ложно. Однако интуитивно ясно, что этот вывод не верен. Если мы вообще откажемся от применения принципов перевода и раскрытия кавычек к французским предложениям, то вынуждены будем заключить, что Пьер никогда не считал, что Лондон красивый, хотя он перед своим непредвиденным заранее переездом в Англию ровно ничем не отличался от прочих французов, говорящих на одном только французском языке. Но это же явный абсурд. Если же мы откажемся приписать Пьеру мнение о кра-

----------------------------------

36 См. [13], с. 166.

235

соте Лондона после того, как тот переедет в Англию, то получим контринтуитивный результат, будто Пьер изменил свое мнение и т. п. Выше был сделан обзор всех возможностей такого рода и суть не в том, что все описания в равной степени дают ,,хороший результат", а в том, что они очевидным образом неудовлетворительны. Если же использовать нашу загадку как аргумент против позиции Куайна, то это будет аргумент совершенно другой природы, нежели те, которые приводились ранее. И даже Куайн, если он хочет ввести понятие мнения во „второй уровень" своего канонического языка 37 , должен рассматривать эту загадку как реальную проблему.

Неопределенность перевода и непрямого цитирования, о которой говорит Куайн, доставляет сравнительно мало хлопот приводимой схеме рассуждений о проблеме мнения; препятствие, которое якобы представляет собой неопределенность перевода, в конечном счете оказывается одним из богатств данной схемы. Существование загадки, однако, показывает, что традиционные критерии, используемые нами для приписывания субъекту мнений, в ряде случаев приводят к противоречию или по крайней мере к явной лжи. Поэтому загадка составляет проблему для любой схемы – Куайна или чьей-то еще, – то есть всех тех, кто пытается иметь дело с „логикой мнения" на разных уровнях анализа.