Говорухина Ю. Русская литературная критика на рубеже ХХ-ХХI веков

ОГЛАВЛЕНИЕ

СТРАТЕГИИ И ТАКТИКИ ПРИСВОЕНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПОЛЯ КРИТИКОЙ «НАШЕГО СОВРЕМЕННИКА» И «МОЛОДОЙ ГВАРДИИ»

Поле литературы – сложное семиотическое пространство, в котором функционируют литературные тексты, идеи, рецепции. Механизм его существования связан с процессами присвоения со стороны тех сил, которые составляют над-поле литературы и воздействуют на всех вступающих в него .
Литературное поле разными способами присваивается писателями, властью, литературной критикой. Составляющие поля являются своеобразным перераспределяемым капиталом. Поле литературы, по П. Бурдье, «есть поле сил и в то же время поле борьбы, которые направлены на трансформацию или сохранение установленного отношения сил: каждый из агентов вкладывает силу (капитал), приобретенную в ходе предшествующей борьбы, в стратегии, зависящие по своей направленности от позиции агента в распределении сил, т. е. от его специфического капитала» . Поле критики обладает своей структурой, отношениями между позициями (оппозиционными критическими группами). П. Бурдье производительную функцию критики обозначает как «производство веры в ценность произведения» .
Интерпретация и оценка литературного явления могут быть осмыслены как акт его присвоения посредством набрасывания «своей сетки значений». Понимая интерпретацию в герменевтико-онтологическом смысле, под присвоением в литературной критике будем понимать процесс (само)интерпретации в заданном идеологическом ракурсе , в результате которой литературное явление/идея/рецепция будет означено как «свое» или «чужое» в литературном поле, или присвоено. Акт присвоения охватывает различные варианты освоения и оценки: отвержение, символическое удаление из поля, захват, освоение как «своего». Во всех этих случаях реализуется претензия на единственность и всеобщность критического суждения.
«Наш современник» и «Молодая гвардия» – журналы с четко выявляемой, декларируемой идеологической позицией, которая может быть осмыслена как сверхидея публикуемых здесь текстов. Она образует ту «сетку значений», которую набрасывает журнал на действительность, а соответственно, литературная критика – на литературную действительность, обусловливает понимание ценного, «нормы», лежит в основе самоидентификации и самоинтерпретации .
По П. Бурдье, поле культуры является парадигматическим примером поля боя за редефиницию «поста». Метафора «боя» точно определяет характер стратегий и тактик «Нашего современника» и «Молодой гвардии», конкурирующих за присвоение литературного поля с либеральными изданиями. Литературное явление здесь выполняет роль капитала, а количество присвоенного и разнообразие тактик способствует повышению статуса издания, расширению читательской аудитории. По мысли К. Берка, «всякое художественное или критическое сочинение избирает какую-то стратегию по отношению к ситуации» . В ситуации кризиса литературоцентризма и сокращения читательской аудитории борьба за присвоение получает выраженный онтологический смысл, определяет бытие-небытие литературной критики и, шире, журнала.
Литературно-критическая деятельность 1990-х годов имеет, таким образом, две мотивировки: первая статусная, ориентирующая на успех в борьбе за присвоение литературного поля; вторая экзистенциально-гносеологическая, определяющая способ понимания бытия.
Названные мотивировки обусловливают отбор социокультурных фактов и ракурс их интерпретации в литературной критике. В объектное поле «Нашего современника» включается сознание современника и его художественное исследование, литературные явления (тенденции и произведения), литературные деятели (портрет писателя и гражданина); «Молодая гвардия» охватывает литературные явления и литературную ситуацию в целом. Среди объектов в обоих журналах отсутствует сама критика. В период с 1992 по 2002 год «Наш современник» и «Молодая гвардия» не публикуют метакритику. На наш взгляд, это объясняется неактуальностью для журналов проблемы кризиса самоидентификации. «Наш современник» позиционирует себя как востребованный печатный орган, который не опасается утраты своего читателя и имеет самый высокий тираж . Идеология журналов направляет литературно-критический взгляд его авторов, отсюда неактуальность проблемы возможного ложного интерпретационного пути, конфликта интерпретаций. «Наш современник» и «Молодая гвардия» не публикуют критических статей, которые бы составили между собой идеологическую оппозицию, что могло бы стать основанием для метакритической рецепции.
В идеологическом поле «Нашего современника» в рассматриваемый период происходят изменения. В 1989 году место главного редактора журнала занимает С. Куняев, и в течение года издание делает резкий скачок в сторону русского национализма. Все 1990-е годы отмечены закреплением выбранной славянофильской идеологической позиции – в публицистике, выборе художественных произведений, литературной критике. К началу 1990-х годов журнал из светского, публикующего преимущественно «деревенскую» прозу, постепенно превращается в православно-патриотический общественно-политический журнал. Православие мыслится основой русской нации, ее духовным стержнем, а также основой государственности. Национальная культурная традиция утверждается в качестве ориентира, примера для подражания, а современность оценивается негативно, как несоприродная традиционному укладу жизни . «Наш современник» и «Молодая гвардия» традиционно считаются консервативными журналами, отрицающими как новую власть, так и старую. Их позиция центристская. Однако общий пафос литературно-критического материала в большей степени направлен против демократов и западников, чем против коммунистов. Журналы последовательно отходят от чисто литературных тем и становятся печатным органом патриотической оппозиции современной власти с русофильской мировоззренческой позицией. Объединяющей идеей «Нашего современника» и «Молодой гвардии» как сверхтекста является национальная идея, которая осмысливается в русле православия. Она определяет интерпретационный ракурс литературной критики журналов.
Корни «патриотической» литературной критики уходят к (нео)славянофильской и почвеннической критике XIX века (А.С. Хомяков, И. В. Киреевский, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, Н.Н. Страхов, Ф.М. Достоевский и др.), в рамках которой сложились основные идеологические и эстетические ориентиры этого направления. Так, критикам-«патриотам», как и их предшественникам, свойственно фиксировать внелитературные основания творчества русских писателей (связывать с русской духовной культурой, национальным самосознанием) ; представлять русский народ как внутренне духовно самобытный, а русскую национальную культуру – совершенной, обладающей общечеловеческим потенциалом ; противопоставлять русскую нацию европейской; считать православие основой общественной морали, духовности и национального самосознания русского народа. Традиция славянофильства, прерванная политикой советской власти , возрождается в период (пост)оттепели, когда остро встает вопрос о путях развития государства , переживается кризис идентичности (в подобных же историко-культурных обстоятельствах в свое время возникло славянофильство и западничество) и захватывает не только литературную критику, но прежде философию, культурологию, историю. В 1960 – 1970-е годы осуществляются попытки осмысления категории «национальное» вне характеристики «советское». В поисках иных гносеологических оснований мыслители обращаются к идеологически более нейтральным, исходным понятиям этноса, природы, обосновывая их онтологически. В ходе дискуссий обсуждаются проблемы специфики национального самосознания, типологии этнических общностей, уточняются понятия «психический склад нации», «национальный характер», «национальный темперамент» и др., возникают биолого-генетические (С. Токарев ), социологические (Ю. Бромлей ), социально-психологические (Л. Картавцев ) обоснования различий культур и цивилизаций, сущностей нации и этноса, восходящие к идеям О. Шпенглера, А. Тойнби, Л. Н. Гумилева, Г. Г. Шпета. Осуществляются попытки вывести из-под влияния марксистской традиции объяснения явления культуры историческими и социально-экономическими условиями развития понятие «национальный характер»; обнаруживаются устойчивые, типологические моменты русского национального характера (И. С. Кон , Э. А. Баграмов , Н. Д. Джандильдин ).
Актуальность исследования проблемы национального в 1960 – 1970-е годы обусловлена кризисом универсализма в мире, следствием которого явились контркультурные движения (хиппи, битничество, панк на Западе; стиляги, митьки, андеграундная рок-культура в СССР), критическое осмысление универсалистских идеологических концепций, в частности, идеи интернационализма, далекой от реальной практики межнациональных отношений в СССР.
Философско-культурологическая мысль этого времени, несомненно, оказывает влияние на литературную критику. Это влияние проявляется в осмыслении критикой проблем национальной идентичности в широких историко-культурных контекстах, следовании той или иной философской традиции. В широких исторических параллелях исследует аристократизм и патриархальность русского национального характера В. Чалмаев («Великие искания», «Неизбежность», 1968). Критик и публицист осмысливает оппозицию «национальная культура – технический прогресс», говорит об обусловленности черт национального характера природными и историческими условиями. Вопросы народности, национального характера поднимаются Ю. Селезневым в статьях «Современность традиции» (Наш современник. 1974. № 11), посвященной творчеству В. Белова; «Мифы и истины» (Москва. 1976. № 3), отклике на книгу О. Сулейменова «АЗ и Я»; в книге «Вечное движение» (1976). Критик доказывает мысль о невозможности утраты типа народного характера со сменой социально-исторических обстоятельств, его обусловленности своеобразием исторического пути России. В работе «Вечное движение» народное мироотношение обосновывается онтологически и гносеологически – как способность воспринимать всеобщую связь вещей и явлений . О духовном своеобразии России, русской литературы пишет В. Кожинов («И назовет меня всяк сущий в ней  язык…», 1980), опираясь на идеи Ф. Достоевского («Речь о Пушкине»). Критик акцентирует в концепции писателя такие противоречивые характеристики русского национального сознания, которые проясняют особенности современной историко-культурной ситуации: всечеловечность, самокритичность, диалогичность и одновременно оглядка на Запад. В стихийности, неопределенности национального сознания В. Кожинов видит причину инаковости (по отношению к западной) русской литературы и в этом смысле спорит со славянофилами, которые отказывали Пушкину, Лермонтову, Достоевскому в статусе по-настоящему русского художника .
Философичности литературной критики способствует и качество осмысливаемого литературного материала – «деревенской прозы», приобретшей в период (пост)оттепели мощное философское содержание и преимущественно публикуемой «Нашим современником».
В то же время в литературной критике складывается иная тенденция в осмыслении национальных вопросов. Категория «национальное» (и сам литературно-художественный материал, представленный прозой В. Белова, В. Астафьева, В. Шукшина, В. Распутина) оказывается своеобразным символическим капиталом, в борьбу за который с 1960-х годов вступают либерально-демократические и национал-патриотические силы (в том числе на страницах литературных журналов; наиболее очевидно в публицистике и литературной критике). В «Молодой гвардии», а затем и в «Нашем современнике» публикуются остропублицистические литературно-критические тексты, полемические по стилю и русофильские, антисемитские, националистические по содержанию (статьи М. Лобанова «Нахватность пророчеств не сулит…» , «Просвещенное мещанство» , С. Семанова «О ценностях относительных и вечных» , В. Чалмаева и др.).  Данная линия возобладает в литературной критике «патриотов» и приведет к выхолащиванию тенденции философско-культурологического осмысления проблемы национальной идентичности. Этому будет способствовать обострение идеологической журнальной оппозиции, активизирование национал-патриотических сил в их стремлении максимально расширить число единомышленников . Так, о своей первоочередной роли агитатора в это время пишет М. Лобанов: «Тогда, в 60-х, я был одержим борьбой с “разлагателями национального духа”» ; он же возводит народность в ранг главного критерия в оценке литературы и жизни.
Известно, что в дискуссии с «патриотами», вылившейся в идеологическую борьбу против «Нового мира», А. Дементьев выступил против крайностей в восприятии национальных традиций авторами «Молодой гвардии», увидел в них обоснование национальной исключительности . Последующие публикации «патриотов» подтвердили опасения новомирского критика. Разной степени категоричные утверждения националистического характера присутствуют в статьях наиболее часто публикуемых критиков-«патриотов» разных поколений: О. Михайлова, Л. Новиченко, П. Палиевского, А. Овчаренко, В. Чалмаева, В. Кожинова, А. Кондратовича, Л. Лавлинского, В. Сахарова, Ю. Селезнева, С. Викулова, С. Куняева, М. Лобанова, М.  Любомудрова, Ю. Иванова, Е. Осетрова, Ю. Лощиц, П. Горелова, Т. Глушковой, К. Мяло и др. Отдельно стоит упомянуть критиков В. Бондаренко и А. Казинцева, которые приходят в «патриотический» блок из идеологически чужого стана. Начиная свою литературную деятельность как поэт, первый был связан с ленинградскими авангардными поэтами во главе с И. Бродским, А. Казинцев был близок группе С. Гандлевского, Б. Кенжеева, А. Сопровского. В начале 1970-х А. Казинцев самоопределяется (по воспоминаниям самого критика). Эмоциональным толчком для этого становится просмотр фильма «Калина красная», заставившего задуматься и о своей национальности, и о национальной проблеме как таковой. Имя Шукшина привело будущего критика в редакцию «Нашего современника». На укрепление патриотических воззрений повлияло и знакомство с В. Кожиновым. В. Бондаренко порывает с авангардистами в 1967 году (в пользу, по словам самого критика, «низового» народа), а в 1990-е годы резко порывает с либералами. «Либеральное» прошлое скажется на типе критического мышления обоих авторов (об этом ниже).
К понятию национальной идентичности апеллируют в 1990-е годы и сегодня «Наш современник», «Молодая гвардия» и другие издания (газета «Завтра» (ред. А. Проханов), журнал «Москва», «День литературы» (ред. В. Бондаренко), еженедельник «Литературная Россия» (в годы перестройки ред. Э. Сафонов, в настоящее время В. Огрызко), газета «Советская Россия» (ред. В. Чикин), газета русских консерваторов «Время» (ред. С. Бабурин), сетевой толстый журнал консервативной, православной, патриотически мыслящей интеллигенции «МОЛОКО» (ред. Л. Сычева).
Существуют различные толкования понятий «этнос», «нация», «национальное самосознание», «национальная идея»; публицистика и литературная критика «Нашего современника», «Молодой гвардии» позволяют определить точки сближения/расхождения в понимании «национального» «патриотами» и культурологической традиции его осмысления.
В культурологии и социологии сложилось понимание этноса как межпоколенческой группы людей, объединенных длительным совместным проживанием на определенной территории, общими языком, культурой, самосознанием, типичными стереотипами поведения. В понятие «нации» вносится аспект социальности: нация – этнические группы людей, объединенные государственной общностью и чувством культурного единства ; при этом сглаживаются различия в этнической принадлежности.
В «патриотической» литературной критике совершается подмена понятий. Национальную идентичность в понимании «патриотов» было бы корректнее определить как «националистическую» идентичность. Слово «национализм» без негативной семантики, как естественное проявление национального духа и исторического самосознания, появляется на страницах «Нашего современника» в конце 1992 года, когда публикуется статья авторитетного для  журнала автора – И. Солоневича «Политические тезисы российского народно-имперского (штабс-капитанского) движения» , в ней национализм провозглашается идеей, на которой должно строиться государство, общество и нация. В 1993 году появляется специальная рубрика «Русский национализм – время выбора», в одной из статей которой формулируется тезис: «Национализм – рефлекс самозащиты нации, а в наших условиях – идеология спасения нации» . Идентичность в «патриотической» литературной критике, можно определить как этническую идентичность. К подобному выводу приходит Е. Белякова в исследовании дискурсных взаимодействий внутри патриотического дискурса: «Патриотический дискурс является той плоскостью, где успешно совмещаются и функционируют два дискурса разного порядка – гражданский и этнический» .
Журналы представительствуют не от всей нации, а от одного этноса – русских, от общности, которая определяется «кровью», генетическими связями. Неслучайно авторитетным для «патриотов» становится В. Махнач и его этнологическая концепция, в которой главным понятием становится «этнос», понимаемый как природная категория . Этноцентризм манифестируется в трактате И. Шафаревича «Русофобия» (издана в 1980-м году в самиздате, в 1989-м в журнале «Наш современник») , сформулировавшего убеждение во внутреннем заговоре против России, исходящем от «малого народа». Под «малым народом» понималась непатриотическая интеллигенция, ядро которой составляют евреи. В других статьях врагами называются молдоване, эстонцы, казахи – с конца 1980-х годов литературно-критический взгляд «патриотов» нацелен на поиск проявлений русофобии . В. Новиков дает следующую характеристику журналам «Молодая гвардия» и «Наш современник» периода слома государственной системы: «<…> сегодня представляют не столько “русскую идею”, сколько не имеющий ни культурно-исторических, ни народных корней национал-большевизм вкупе с милитаристской идеологией» .
Публикуя работу И. Шафаревича, «Наш современник» подтверждает свой поворот в сторону русского этноцентризма (главный редактор в это время Ст. Куняев). В то же время этот поворот был подготовлен, как было отмечено выше, идейной и литературной политикой журнала еще в 1970-е годы. Интерес к истории национальной культуры, самосознания, русскому характеру определил дальнейшее укрепление славянофильства, православия, утверждения превосходства исконно русской культуры перед современной. В то же время корректнее, на наш взгляд, было бы говорить не о славянофильстве, а о русофильстве «Нашего современника» и «Молодой гвардии». Об акцентировании русского говорят названия рубрик журнала «Молодой гвардии» 1990-х годов: «Наш русский мир», «Семейный альбом русского человека», «Читая русских поэтов», «Из истории русского самосознания». Русскость декларируется как стержневая линия журнала: «Думается, пока идут споры о путях развития России, имен­но журнал «Молодая гвардия» сегодня на деле в своих новаторских устремлениях уже вышел на прямую магистральную дорогу, благодаря Провидению и наитию предвосхитив назревшую потребность в появлении русского по духу журнала среди разливанного моря пошлятины, криминального разгула и ряженых русопятствующих патриотов» . В «Нашем современнике» в 1990-е годы функционирует рубрика «Как живешь, Россия?», в 2000-е появляется рубрика «Патриотика».
Этноцентризм журналов противоречит самохарактеристике «патриотический», если понимать патриотизм как социокультурное явление. Опираясь на авторитет В. Соловьева, «патриоты», по сути, игнорируют его понимание патриотизма. «Мы должны любить все народности, как свою собственную. Этой заповедью утверждается патриотизм как естественное и основное чувство, как прямая обязанность лица к своему ближайшему собирательному целому, и в то же время это чувство освобождается от зоологических свойств народного эгоизма и национализма» . Утверждение превосходства русских и русского, мессианские настроения  в публикациях «Нашего современника» и «Молодой гвардии», отождествление понятий «патриотизм» и «национализм» заставляют нас использовать названное самоопределение («патриотический») в кавычках как несоответствующее культурологическому значению понятия.
В период перестройки новые веяния воспринимаются «патриотами» как разрушение исконно русских устоев. Неприятие западной модели, по которой осуществлялись преобразования, обусловило принятие ими антизападных позиций и привело «патриотическую» критику к «вычитыванию» прежде всего национального аспекта в современном искусстве. Так, в 1987 году П. Татауров публикует обзор читательских писем-рефлексий на статью М. Любомудрова «Театр начинается с Родины» (1986), общий пафос которых – призыв развивать национальный русский театр, опирающийся на глубокие моральные и нравственные начала и резко отличающийся от современного.
С середины 1987 года «Наш современник» постепенно увеличивает число публикаций, посвященных теме национального русского самосознания, и выходит к теме «национальной идеи». Слово «народ» начинает встречаться в публикациях все реже, чаще появляется «русский». Из литературно-критического «Наш современник» превращается в общественно-политический оппозиционный журнал. Во многом поэтому русская националистическая ориентация сегодня воспринимается как идеологический признак «патриотических» литературных изданий. Нам представляется, что проблема национальной идентичности в «Нашем современнике» и «Молодой гвардии» захватывает не только уровень идеологии, которая внешне формирует «патриотический» журнал как единый текст, но может быть осмыслена в рамках онтологии и гносеологии.
«Патриотическая» критика – это критика «укорененная» , в отличие от либеральной, для которой характерно постмодернистское восприятие мира как хаотичного, катастрофичного, потерявшего центр. Роль онтологической опоры для критиков-«патриотов» выполняет приобщение к героическому историческому опыту русского народа, великой русской классике. Статистический анализ упоминаемых «патриотами» классических текстов (в статьях, посвященных осмыслению литературной ситуации рубежа ХХ – ХХI веков) позволяет сделать вывод о том, что авторитетная классика для этой критики – это, прежде всего, произведения советского периода, наполненные гражданским пафосом: деревенская, военная проза. Лидируют по количеству упоминаний А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, С. Есенин (ранняя лирика), М. Шолохов, а во второй половине ХХ века – В. Белов, В. Распутин, Н. Рубцов, Н. Тряпкин, Е. Носов, Л. Бородин, В. Солоухин.
Национальное в сознании критиков «Нашего современника» и «Молодой гвардии» является онтологически значимым еще и потому, что противостоит «пустоте». «Пустота» в общем контексте критических текстов 1990-х годов – следствие срежиссированной властью утраты народом ценностной парадигмы . Как «пустые» воспринимаются идеологически чуждые понятия «космополитизм», «интернационализм», абстрактные общечеловеческие ценности. Так, Е. Вепрев, обозначая политику журнала «Молодая гвардия», пишет: «…заниматься “укреплением дружбы народов” на уровне космополитической болтовни “МГ”, ви­димо, не намерена» («болтовня» в контексте высказывания – пустое словоговорение). Ан. Василенко считает подвигом Ю. Бондарева и его поколения «медленное, но последовательное отторжение космополитической, интернационалистской оболочки [здесь и далее выделено нами – Ю. Г.] и возвращение к всеобъемлющей полноте жизни русского человека» .
Вопрос о национальной идентичности в критике «патриотических» журналов может быть рассмотрен в контексте более широкого вопроса о специфике самоидентификации. Литературная критика 1990-х годов представляет тип негативной самоидентификации, т. е. «самоконституции от противного в форме отрицания каких-то качеств или ценностей у их носителя» . Критика «Нашего современника» и «Молодой гвардии» ориентирована на идентификацию социальную, возникающую из осознания своей принадлежности к «патриотической» социальной группе и придания этому факту ценностного значения. Так, на главной странице официального сайта журнала «Наш современник» заявлено: «”Наш современник” – трибуна виднейших политиков патриотического направления <…> Активная патриотическая позиция журнала обеспечивает ему читательскую поддержку» . Критерием отбора текстов для публикации в «патриотических» журналах является идеологическая близость автора «патриотической» линии журнала. С. Куняев так формулирует этот критерий: «Главный наш критерий при отборе произведений – автор талантлив и искренне любит Россию» . В интервью «Финансовое положение толстых литературных журналов» он говорит: «Наши идеология и политика зависят не от нашей воли, а от круга авторов, которых мы печатаем. Популярность нашего журнала обеспечивают Распутин, Белов, Бондарев, Кара-Мурза, Шафаревич, Кузнецов, Личутин, Проханов, Кожинов. Этим людям идеологию не навяжешь. Наша идеология складывается из того, что они напишут. Мы – связь между читателями и нашими авторами, посредники, инструмент» . Перечисляя авторитетных для журнала авторов, редактор задает ориентиры и границы – тематические, эстетические, идеологические – возможных публикаций.
Вопрос о национальной идентичности в «патриотической» критике связан с проблемой интерсубъективности и выступает основанием для противопоставления критиками-«патриотами» себя другим, становящимся чужими. Оппозиция «свои – чужие» позволяет формировать устойчивый образ себя, «сохранить себя во времени» , иллюстрирует формулу «вопрос, кем я являюсь, предполагает вопрос, от кого я отличаюсь». В аспекте национальной идентичности оппозиция «свои – чужие» в литературной критике «патриотов» имеет вид «истинно русские – русофобы». Понятие русофобии в контексте критических статей оказывается широким, включающим в себя как прямые враждебные антирусские действия (как правило, со стороны власти), так и различные формы духовного «предательства». В группу «чужих» попадают либералы-западники (представители власти, приверженцы западных эстетических идей в искусстве) . «Патриоты» противостоят им, представительствуя от солидарного сообщества истинно русских. Выбор в пользу русской национальной идентичности в «патриотической» критике сопряжен с категорией долженствования.
Русскость как одна из центральных идеологем «патриотических» журналов формирует свое поле значений с центром и периферией. Литературная критика 1990-х годов позволяет реконструировать это поле. В центре находятся категории, в смысловом отношении близкие, чаще всего используемые как синонимы: русскость – народность – патриотизм. На периферии располагаются понятия не менее актуальные, но требующие особого контекста, в котором бы воплотилась их замещающая функция. Это русская литературная классика как основа сопротивления антирусскому.
Национальная идентичность предполагает осознание своей причастности к истории России, способность к героическому служению России и русскому народу , чувство свободы, независимости от чуждого влияния Запада, осознание идеи национального единства как объединяющей, созидательной. Для писателя это еще и томление духовными исканиями, тревога за Россию, предполагающие отсутствие озлобленности к русскому народу, его истории. 
Итак, суженное, вне культурологических смыслов понимание категории национального приводит «патриотов» к «идентичности «по крови». Такой критерий идентичности обладает онтологическим свойством, предполагает определенность дифференцирования своего и чужого, твердость оценок, возможность опереться на авторитетный символический капитал в виде героической отечественной истории, всемирно значимой русской классики. Одновременно генетический критерий приводит к резкой полярности оценок и объясняет воинственность «патриотов», направленную против «врага» и «предателя» (власти, либеральной интеллигенции, авторов «другой прозы», постмодернистов). Этот критерий обусловливает качество литературной критики «патриотов», которая превращается в оценку и критику авторов.
Этноцентризм определяет познавательные установки «патриотических» критиков, в частности, осмысление литературного явления посредством его соотнесения с утверждаемым ценностным императивом. Этим объясняется большая степень дистанцированности «патриотической» критики от своего объекта; критик говорит от лица группы, оценивает, проверяет на соответствие, находится «над» объектом. Для критика «Нашего современника», «Молодой гвардии» «другой» – это далекий идейно, неистинно русский, «враг».
Русскость для «патриотической» критики становится «символическим капиталом», определяющим не столько статусность, престиж (по определению П. Бурдье), сколько комплекс авторитетных оснований, применяемых в борьбе за присвоение литературного факта. Борьба за присвоение может быть представлена и как борьба за капитал: его упрочение в своем поле и дискредитация в чужом. В литературной критике «Нашего современника» и «Молодой гвардии» обнаруживаются следующие стратегии борьбы: включение нового литературного явления в «свое» поле ценностных координат, отвержение «чужого», актуализация границы «свое» – «чужое». Критика «Нашего современника» также использует стратегию захвата литературного феномена, присвоенного оппонентами, демонстрируя более гибкую тактику присвоения. Критика прагматически не только формирует в восприятии читателя модель актуального (соответствующего «своим» критериям) поля литературы, выводит чуждые факты за границу этого поля, означивая их как опасные, лишенные художественной ценности, но и корректирует представление читателя о разделе литературного поля, перекодируя уже присвоенные факты.
Примером вытеснения литературного факта в сферу «чужого» является критический отклик П. Богдана «За сколько продался Василь Быков?» , опубликованный в «Молодой гвардии». Основанием для вытеснения становится «предательство» В. Быкова, по мнению критика, усомнившегося в величии победы русского народа, судящего своего героя по ценностям общечеловеческим, не предусматривающим необходимость проявления жестокости в исключительных обстоятельствах. «Патриотической» критике свойственно судить не о тексте, а о писателе, его мировоззренческой позиции: «Сегодняшний В. Быков – это уже не ласковый сын, с нежностью прикасающийся к рубцам и ранам Родины-матери. Он сегодня – хирург-прокурор (иначе бы его повесть и не опубликовали в журнале “Знамя”), срезающий раны и посыпающий их солью» . Доказательством антипатриотизма в отклике становится указание на приверженность писателя не национальным, но абстрактным общечеловеческим ценностям, отказ от героической русской истории: «… В. Быков, видимо, никогда не изучал глубоко и серьезно историю Отечества, а черпал информацию из “толстых” журналов, усиленно печатавших таких авторов, как Солженицын, Войнович, Аксенов, из вещания радиого­лосов, субсидируемых спецслужбами» .
При всем разнообразии стратегий и тактик освоения литературных явлений в «патриотической» критике гносеологически этот тип критики проигрывает в сравнении с практикой понимания и самопонимания критики либеральных журналов. На сложнейшие в эстетическом и философском плане художественные тексты и становящиеся события общественно-литературной жизни убежденный критик-«патриот» «набрасывает» определенную, спрямленную идеологическую сетку. В результате, читатель получает не анализ, а оценку, и не литературного текста, а его автора.
Новым импульсом к обсуждению национальных проблем в 1990-е – 2000-е годы стало столкновение глобалистских и антиглобалистских тенденций в мире, в том числе затрагивающих аспект культур(ы). Очевидна оппозиция «патриотов» идее глобализма, в которой видится опасность геноцида русского народа, денационализации . Этноцентризм как концепция идентичности национал-патриотов противоречит мультикультурализму. Мультикультурализм оценивается «патриотами» как факт дискриминации культуры большинства, насаждения общечеловеческих ценностей, которые могут размыть межнациональные различия. А. Севастьянов в статье «Все, что вы хотели знать о русском национализме» пишет: «В доме должен быть один хозяин. В стране – один государствообразующий этнос, самоопределившийся на всей ее территории. Лояльность к русскому народу – вот главный тест, обязательный для всех жителей России, коренных и пришлых – неважно» .
Однако помимо собственно идейного размежевания «патриотизма» и «мультикультурализма» имеет место размежевание гносеологическое. В основе идеологических построений «патриотов» лежат принципы вертикали, границы и оппозиции. Вертикаль образует национальную иерархию, доминирующее положение в которой занимает главная (русская) нация; лежит в основе образа России-империи; предполагает значимость социально-экономических факторов в межнациональных отношениях (в то время как мультикультурализм абсолютизирует роль культуры). Образ врага, чужого, сквозной в литературной критике «патриотов», также порожден вертикалью. Мультикультурализм, наоборот, мыслит категорией горизонтали (уход от иерархии, доминирования государства в вопросах национальной свободы здесь принципиален). Культуролог В. Мамонов пишет: «Как модель культуры мультикультурализм предполагает прежде всего снятие центрического вектора развития, деиерархизацию и легитимацию форм культурной инаковости» .
Оппозиция «свой – чужой», принципиальная для «патриотов», в мультикультурализме имеет вид «свой – иной/другой как Ты» , что объясняется именно различными  парадигмами познания.
Подтверждает гносеологический конфликт национал-патриотизма и мультикультурализма ставшая распространенной среди культурологов идея близости мультикультурализма и постмодернизма. Так, В. Мамонов отмечает: «Стилистический плюрализм, размывающий границы видов искусств, диффузия больших стилей, преобладание горизонтальных связей-сцеплений над вертикальными иерархическими отношениями, ироничность и, наконец, недоверие к “метарассказам” характеризуют ментальность эпохи постмодерна, которая на первый план выдвигает децентрированного субъекта (дивида)» . По мнению Н. Кирабаева, культурный плюрализм постмодерна является следствием онтологического плюрализма . В этом смысле с идеями мультикультурализма сопрягаются антиуниверсалистские идеи Ж. Деррида и Ж. Делёза (о преимуществе различия над тождеством), Ж.-Ф. Лиотара (и его критика идеологий, претендующих на общезначимость). Мышление «патриотов» с их утверждением онтологической опоры, «своей» утверждаемой как общезначимой идеологии, значимостью «границы» и «вертикали»  принципиально антипостмодернистское.
Еще одно объяснение неприятия идеи мультикультурализма «патриотами» – ментального характера. Критики-«патриоты», преимущественно, идентифицируют себя с группой единомышленников-борцов. Воинственность, проявляющаяся в оценках, стиле, прагматике их текстов, противоречит пацифистской по своей сути идее мультикультурализма. Так, А. Тишков, Н. Кирабаев характеризуют мультикультурализм как определенную философскую позицию–«теорию, практику и политику неконфликтного сосуществования в одном жизненном пространстве множества разнородных культурных групп» .
В то же время критика мультикультурализма «патриотами» менее жесткая, чем критика космополитизма, в большей степени размывающего принципиальный идеологический и гносеологический компонент «граница».
Апелляция к идеологическому полю, к вопросу об истинной национальной идентичности, в частности, выполняет важную риторическую функцию в литературной критике «патриотов». Критику необходимо зафиксировать идеологический контекст (чуждый или свой), сформировать у читателя негативное/положительное отношение к нему, чтобы затем факт принадлежности к этому контексту того или иного литературного явления стал оценочно предопределенным. Так, задача К. Мяло, автора статьи «Мертвых проклятья» , – вывести из литературного поля роман В. Астафьева «Прокляты и убиты» как текст, чуждый прежде всего в идеологическом плане (о художественных достоинствах/недостатках в статье не упоминается). Критик использует тактику дискредитации, разоблачения враждебного (идеологических координат власти, либеральной прессы): объясняет факт коллективного письма ветеранов американскому президенту спланированной «политическими игроками» стратегией уничтожения духовности русского народа; пишет о символической утрате Победы в сознании русского человека как результате спровоцированных преступной властью вопросов о ее (победы) цене, сомнений; рисует образ русского народа, осмеиваемого Западом: «Ошеломленный, а затем брезгливо улыбающийся “цивилизованный мир” увидел небывалое дотоле зрелище: великий народ-победитель упоенно и остервенело растаптывающим свою собственную Победу» . Роман В. Астафьева видится К. Мяло «отлитой в чеканную формулу» разрушительной идеологической тенденцией, ставшей русофобским «символом изменения общенациональной памяти о войне и Победе» . Критиком акцентируется зависимость писателя от разрушительной стратегии власти. Прагматический эффект очевиден: как и идеология власти, направленная, по мнению критика, на духовное уничтожение русской нации, не приемлема для народа, не приемлем для него и роман В. Астафьева, написанный в русле этой идеологии. Составной частью тактики является последовательное выведение в тексте статьи альтернативной, «своей» идеи патриотизма. Её авторитет повышается критиком посредством сближения с древней литературой. Всевременность этических категорий почитания павших, благодарной памяти, присущей русским, даётся как контраст преходящим, по мысли критика, конкретно-историческим ценностям в романе В. Астафьева. Подобный тип реализации стратегии отвержения присутствует в работах П. Ткаченко «”Входите тесными вратами...” Военная литература в изменяющемся мире» («Наш современник»), «Крещенье без креста» («Молодая гвардия»), Ф. Быкова «Глотать, не подумав, опасно. Некоторые размышления о современном детективе» .
Итак, национальная идентичность в системе иных идеологических координат «патриотической» критики оказывается понятием многофункциональным. Оно имеет онтологический смысл как утверждаемая опора в распадающемся, катастрофичном и враждебном (со стороны антирусской власти и продавшейся интеллигенции) мире и основание для формирования устойчивого образа «патриотически ориентированного интеллигента. Оно является гносеологически значимым, поскольку выполняет определяющую роль в интерпретации и оценке литературного явления, вытеснении или присвоении его в литературном поле. Наконец, обладая свойством «символического капитала», ценность которого поддерживается историей, литературной классикой, национальная идентичность обладает мощным риторическим потенциалом в процессе формирования положительного или негативного представления о фактах современной культуры у читателя. Обедненное понимание «национального» объясняет агрессивность критики «патриотов», в ряде случаев интерпретационную беспомощность, а в целом – сведение анализа литературного факта к оценке его соответствия утверждаемой «своей» идеологии.
Литературная критика «патриотических» журналов 2000-х годов свидетельствует, на наш взгляд, о наступлении нового этапа в осмыслении вопроса о национальной идентичности на литературном материале. Это этап, означающий смену не идеи, но стратегии ее использования и распространения. «Наш современник» еще больше расширяет публицистическую рубрику, в которой публикуют свои работы общественно-политического, социально-нравственного характера К. Мяло, И. Стрелкова, А. Казинцев, в большей степени реализовавшие себя в 1990-е годы в качестве критиков. Костяк критики 2000-х составляют В. Бондарев, Серг. Куняев, Ю. Павлов, Л. Конорев.
Критика становится менее агрессивной (при том, что публицистика сохраняет резкую полемичность). В то же время эта характеристика не связана с тенденцией освоения «чужого» литературного поля, проявившейся в 1990-е годы, как было отмечено выше, в статьях В. Бондаренко, Н. Переяслова . Напротив, позиция этих критиков встречает резкое неприятие . И все же снижение воинственности, на наш взгляд, объясняется тем, что постепенно меняется представление о сверхзадаче литературной критики журнала. Борьба с оппонентом (в том числе либеральной критикой как идеологическим врагом) теперь разворачивается одновременно с более актуальной задачей восстановления коренных национальных ценностей. Так, типологическим признаком юбилейных статей становится уже не столько представление жизни и творческой биографии «своего» писателя как истории героической борьбы с «врагом» (властью, либеральной интеллигенцией, западниками, постмодернистами), актуальное для 1990-х годов, сколько вписывание творчества писателя в контекст русской национальной культуры, доказательство его генетической связи с классикой, коренными народными ценностями. Увеличивается количество статей, посвященных творчеству писателей из провинции, до минимума сокращаются публикации, в которых резко критически интерпретировались бы произведения либеральных авторов. Практически в каждой статье акцентируется православие «своего» писателя или близость к нему потенциально «своего» . В контексте этой тенденции может быть рассмотрена републикация статьи В. Кожинова «О русском самосознании: в какой стране мы живём?». Самый авторитетный для «патриотов» критик исследует славянофильство и западничество как истоки современного национал-патриотизма и либерализма, приходит к выводу о том, что «деление на западников и славянофилов уместно лишь по отношению к второстепенным идеологам XIX в.» , ортодоксальным, исходившим из «субъективистских догм». Ценность и современность сохраняют, по мнению В. Кожинова, мысли тех философов, которые были ориентированы на диалог. Акцентирование диалога, отношения дополнительности между западничеством и славянофильством как нормы созвучны ослаблению агрессивности критики «патриотов» в новейший период.
К концу первого десятилетия ХХI века «патриотическая» критика передоверяет свои полемические функции публицистике, и эта тенденция, на наш взгляд, может стать либо началом диалога «патриотов» со своими оппонентами, либо, что вероятнее, внутреннего раскола в рамках «патриотического» толстого журнала между его общественно-политической и литературно-критической составляющими, не совпадающими гносеологически.
В 1990-е годы противостояние «патриотической» и либеральной критики проходит по линии идеологии и гносеологии, а также проявляется в системе используемых стратегий и тактик присвоения литературного поля. Выделяются общие стратегии: освоение нового литературного явления в «своих» ценностных координатах, отвержение «чужого», актуализация границы «свое» – «чужое» (в том числе идеологической). В то же время критика «Нашего современника» использует стратегию, не востребованную либеральными журналами, – захват литературного феномена, присвоенного оппонентами, демонстрируя более гибкую тактику присвоения литературного поля. Критика «Нашего современника» и «Молодой гвардии» прагматически не только формирует в восприятии читателя модель актуального (соответствующего «своим» критериям) поля литературы, выводит чуждые факты за границу этого поля, означивая их как опасные, лишенные художественной ценности, но и корректирует представление читателя о разделе литературного поля, перекодируя уже присвоенные факты.
Оппозиционные группы критиков обладают своим «символическим капиталом». Под капиталом будем понимать не столько момент статусности, престижа (по определению П. Бурдье), сколько тот комплекс авторитетных оснований, применяемых в борьбе за присвоение. Эти основания легитимны и авторитетны только в пределах «своего» пространства. Так, категория «народности», выступающая и в качестве критерия в оценке литературного явления, и в качестве идеологического ориентира в критике консервативных журналов, совершенно неактуальна для критики либеральной, более того, является объектом иронии. Эти основания действительно обладают качеством капитала, поскольку посредством их авторитетности осуществляется прирост присвоенного (литературного поля и реципиентов). Литературно-критический материал обеих групп позволил выделить два комплекса символического капитала. В либеральной критике это своя группа признанных писателей, текстов с наибольшей «идеологической проводимостью», идея демократии/свободы, героическое (оппозиционное) прошлое. Символический капитал консервативной критики – народность, своя группа признанных писателей/текстов, оппозиционность власти (автономия). Общим капиталом является классика. Критика 1990-х активно использует ее авторитет в своих целях.
В критике «Нашего современника» периода 1992-го – 2002-го годов обнаруживается динамика, связанная со сменой стратегий присвоения литературного поля. В период с 1992 по 1994 год доминирует стратегия актуализации границы «свое» – «чужое» в пределах осваиваемого литературного поля, над-страиваемого идеологического и гносеологического (интерпретационного). Критика «Нашего современника» и «Молодой гвардии» формирует автономию, пространство идеологически независимое от государственной власти . Консервативная критика доказывает своими тактиками верность суждения П. Бурдье о том, что «чем автономнее поле, тем жестче негативные санкции, применяемые к гетерономным практикам, <…> тем интенсивнее стимулируется сопротивление или даже открытая борьба против властей» . Так, Н. Скатов в статье «За что мы не любим Некрасова» ставит перед собой цель – продемонстрировать антинародность демократической власти, опасность идеологического вакуума для нации, как сознательной политики государства. Критик фиксирует идеологическую границу, отделяющую «чуждое» пространство власти и «свое» пространство, в ценностном плане близкое некрасовской народности. Используемая Н. Скатовым тактика в пределах стратегии – разоблачение (снятие героического, патриотического с государственной символики (флага, герба), представление чужого пространства власти как мимикрирующего, ложного , лишенного идеологической основы , опасного девальвацией традиционных ценностей . Функцию символической границы выполняет отношение к Некрасову, чья народность, размышления о судьбе ограбленного народа «нелюбимы» властью и элитой, но осознаются как возможная основа спасительной идеологии в «своем» пространстве. Власть предстает как постоянно перевоплощающаяся, перевертывающаяся, мимикрирующая, обладающая средствами для того, чтобы внушить привлекательность капиталистического и размыть представление о национальном, народном (в этом критик видит причину «нелюбви» современника к Некрасову). В. Курбатов наделяет враждебным началом правительство, которое посредством рынка, коммерциализации осуществляет политику, направленную на уничтожение журналов (проводников правды), культуры вообще. Критики не называют имен конкретных лиц, образ врага в их работах – обобщенный образ, обладающий типологическими чертами: опасный, действующий не напрямую, а посредством привлекательных идей, создаваемых мифов, писателей-демократов. Отождествление врага и власти в этот период неслучайно. Именно в это время идейное расхождение журналов с властными государственными структурами, которое наметилось еще в период перестройки, трансформируется в открытое противостояние. В статье В. Курбатова ценностная граница заявлена уже вначале текста. Власть, представляемая как враг культуры , противопоставлена борющейся за спасение последней редакции «Нашего современника», авторам сборника «Писатель и время». Граница проходит, по сути, между антикультурой и культурой, Родиной и подмененными историческими категориями. Она актуализируется В. Курбатовым опасностью проницаемости границы: чужое обладает силой захвата («Не хватило нам ума и мужества и сейчас не хватает ясно разделять сознанием Родину и дела своевольных узурпаторов и хищников, Родину и паразитирующую пошлость, нарочито стремящуюся заполнить границы родного и тем уничтожить их» ). Противостояние «врагу» обретает ореол героического, борьбы: «Тем и нехорош писатель и вечно неудобен любому правительству, что он этот обман непременно откроет и вернет человеческую систему координат» . Актуализация границы имеет прагматический эффект – очищения, корректировки ментальных представлений современника, который становится объектом воздействия чужого пространства, опасного размыванием ценностной иерархии .
Актуализация границ в критике «Молодой гвардии» также захватывает прежде всего поле идеологическое. Так, Е. Ованесян, заявляя в качестве объекта исследования феномен «другой прозы», фиксирует, главным образом, ее отклонения от ценностной нормы (общечеловеческой, заведомо «своей» для читателя). Тактика разоблачения позволяет ему делить поле литературы, критики по линии предательства/верности, лицемерия/правдивости, ангажированности/оппозиционности. Е. Ованесян использует прагматически эффективные тактики, укрепляющие (в том числе в сознании читателя) необходимую границу: отождествление писателя и персонажа (в результате формируется образ безжалостного и равнодушного автора, духовно далекого читателю), эксплицирование подразумеваемого протеста читателя «другой прозы» , разоблачение суждений ангажированных критиков (акцентирует внимание на том, что Вайль и Генис живут в США, на противоречии между провозглашаемыми идеями, конструируемым художественным миром и собственным вполне комфортабельным стилем жизни ), дистанцирование образа автора «новой волны» от архетипа бедного, но духовно богатого русского художника. «Другая проза» оценивается критиком как опасное литературное явление, имеющее своей целью нравственный, духовный распад нации. «Чужое» пространство литературы, критики, идеологии наделяется признаками сознательного отказа от реалистической классической традиции, шизофрении, убогого философствования, псевдоинтеллектуализма, русофобии по контрасту со «своей» идеологией.
Н. Федь использует иной набор прагмаориентированных тактик: цитирует покаявшихся в былом следовании демократическим идеалам, девальвирует символический капитал оппонентов (снижает образ Солженицына, представляя его самодовольным, полным собственной исключительности).
На наш взгляд, группа критиков консервативных журналов составляет особый психотип, для которого свойственны оппозиционная идеологическая и групповая самоидентификация, актуальность «нормы» , разная степень «воинственности» (имеем в виду активные проявления оппозиционности, сопротивления, разоблачения в критических текстах).
Идеологическое, гносеологическое (интерпретационное) и литературное поля гомологичны (структурно подобны), вследствие этого критик активизирует идеологическую ценностную модель (ценностные оппозиции, границы) в гомологически подобной ситуации присвоения литературного поля. Такая задача, непосредственно не формализованная, но вычленяемая из содержания литературно-критических публикаций «Нашего современника» и «Молодой гвардии», составляет основу принципа познания, обусловливающего возникновение множества текстов (по сути, этой задаче подчинены практически все публикации с 1992 по 1994 год). Критика, актуализирующая границы в литературном поле, скорее, публицистична, чем аналитична (объем исследования собственно литературных явлений минимален). Так, В. Курбатов в статье «У жизни на краю» проводит четкое разграничение внутри литературного поля. С одной стороны «Венички Ерофеевы, большие спецы написать пожи­рающую пошлость быта: Петра ли Кожев­никова поглядеть, Т. Толстую, В. Болтышева, Л. Петрушевскую. У кого зло, у кого добродушно, но у всех – неисходно. И как писатели хорошей старой закваски прибавляли “количество” жизни, так эти рас­плескивают и без того замутившиеся остатки» . С другой – писатели, не утратившие «радости и изумления перед настоящим человекопознанием» . Курбатов использует тактику демонстрации фактов отклонения от нормы, размывания границы, которые в то же время актуализируют границу, которая проходит по линии (не)следования традиции классики в исследовании человека: «Фазиль Искандер в “Ленине на Амре” решает такую открыто бедную задачу, сует читателю такую откровенную “ложку к обеду”, что делается жалко больших сил, пущенных на ветер. В.Пьецух в “Заколдованной стране” <…> подойдет к самой границе искренности, да вон от нее!» . В этом же направлении делит поле литературы В. Артемов («Гусли барда»). Традиция и отклонение от нее конкретизируется критиком: «чужое» – «всякий так называемый поиск новых путей и новых средств выразительности…дело для русского поэта ненужное и вредное», «свое» – «животворящая традиция, <…> народное творчество, которое одно только  и может восстановить наши силы, одухотворить нашу жизнь» . В. Артемов использует достаточно распространенную в критике «Нашего современника» и «Молодой гвардии» тактику актуализации границы – представляет ее как «передовую» на поле (литературном) боя. Показательно, что война мыслится направленной не на литературу, читателя, символическое поле идеологии, а на весь русский народ. Орудием сопротивления, по мысли критика, должна стать поэзия, обладающая силой воздействия не только словом, но и ритмом, интонацией, мелодикой на «высокие инстинкты» человека. В тексте статьи появляется и сам образ границы, которую образует авторитетная и непререкаемая классика: «Она как бы очерчивает границы, пределы, в которых человеческий дух может свободно и естественно творить, дышать, жить и развиваться. Все, что за пределами этих границ – есть не что иное, как извращение человеческой природы, патология <…>» . Подспудно образ границы-передовой присутствует и в статьях «Молодой гвардии» .
Интерпретационные стратегии «Нашего современника» и «Молодой гвардии» не отличаются разнообразием (интерпретационная стратегия – не только программа интерпретации конкретного текста/литературного факта, но и та изначальная позиция критика как «вопрошающего»). Этот факт показателен. Все статьи рассматриваемой группы написаны в рамках стратегии, которая была названа нами «корректирующей» (направленной на осмысление порожденных современностью отклонений от нормы в сознании современника, актуализацию этой нормы). Неактуальность «реставрационной» стратегии, на наш взгляд, связана с ориентированностью журналов на разоблачение новых властных структур и их тактик манипулирования общественным сознанием, на злободневные проблемы. Советская эпоха в глазах критики в большей степени ассоциируется с еще живыми представлениями о народной культурной традиции как средоточии духовного потенциала нации и ее носителях («деревенская» проза). «Корректирующая» же стратегия более всего соответствует установкам журналов, позволяет им внушать читателю систему ценностных координат, которая оформилась в «Нашем современнике» в триединство «православие, самодержавие, народность», а в «Молодой гвардии» –  в идею патриотизма, русскости. Обязательное присутствие ценностного ориентира отличает критику «Нашего современника» и «Молодой гвардии» от критики «либеральных» изданий и объясняет неактуальность третьей, аналитической, стратегии, которая предполагает безоценочное осмысление новой ментальности, ее эволюции вне попыток утверждения ценностных норм, иерархий.
Итак, критика «Нашего современника» и «Молодой гвардии» характеризуется интерпретационным «стратегическим» единообразием при разнообразии используемых стратегий присвоения.
В период с 1995 по 1998 год доминирует стратегия освоения новых явлений литературного поля при сохранении тенденции охранения границ . Одновременно появляются статьи, реализующие стратегию отвержения, выведения автора/произведения из литературного поля. Сформированное в предыдущий период идеологическое поле выступает теперь в качестве необходимого основания для верной, с точки зрения критика, интерпретации и оценки литературного факта. Композиционно собственно литературно-критическому суждению в статьях этого периода предшествует негативная оценка состояния культуры, нравственности, морали общества. Имплицитно предполагается возможность иных идеологических ориентиров, которые далее будут формализованы в текстах статей.
С середины 1990-х годов позиция оппозиции усиливается за счет критики прозападной ориентации государственных реформ. Врагом становится не только власть, оцениваемая как «антинародная», но и либеральная интеллигенция, западники. Западное, сам Запад осмысливается И. Стрелковой как опасный враг всего русского, национального: «На Западе – с участием русистики – давно уже введено в обиход представление, что можно и должно восхищаться Толстым и Достоевским, Чайковским и Рахманиновым, но при этом вполне допустимо и даже рекомендуется крайнее неуважение собственно к России, ко всей русской жизни, складу ума, обычаям и традициям – ко всему тому, что и составляет почву русской культуры, русской классики» .
По причине малого количества литературно-критических статей, публикуемых «Молодой гвардией» в период с 1992 по 2002 год, динамика образа врага не прослеживается. На протяжении десятилетия характеристикой вражеского наделяются писатели-либералы/разоблачители и их обслуживающие критики-прогрессисты (Ованесян Е. Творцы распада (тупики и аномалии «другой прозы»), 1992), преступная и лживая власть, насаждающая демократическое мировоззрение, антирусская элита (Власенко А. Народ в беде, 1993, Ткаченко П. Крещенье без креста, 1995, Лобанов М. Бремя «Пирамиды», 1994). Помимо образа врага критика «Молодой гвардии» дает примеры «предателей»: часть интеллигенции, в том числе писательской, предавшей народ, «скулящей» и обслуживающей власть (Федь Н. Спор о тени осла, или литература созидания?, 1993; Страшные судьбы человеческие, 1993), отдельные представители творческой интеллигенции (В. Быков, А. Солженицын в статье П. Богдана За сколько продался Василь Быков?, 1994). Явлению предательства в социальной и литературной сфере посвящает часть своей статьи Н. Федь .
Апелляция к идеологическому полю выполняет важную риторическую (прагматическую) функцию. Критику необходимо зафиксировать идеологический контекст (чуждый или свой), сформировать у читателя негативное/положительное отношение к нему, чтобы затем факт принадлежности к нему того или иного литературного явления стал оценочно предопределенным.
Стратегия присвоения, направленная на утверждение в своем пространстве того или иного литературного явления, в период с 1995 по 1998 год реализуется с использованием тактики «включения в героический сюжет». Эта тактика будет активно использоваться и в следующий период, поэтому включим в ее описание все релевантные тексты. Только в двух из них анализ творчества писателя составляет большую часть критического суждения. В остальных главная задача критика – нарисовать портрет прежде всего писателя-гражданина, обозначить его нравственные принципы, представить жизнь писателя как подтверждение их истинности. Практически все персоналии, выбираемые критикой, – «положительные герои» своего времени, носители утверждаемых журналом ценностных доминант, оппозиционеры. Последняя характеристика обусловливает появление в создаваемых портретах героического начала. Общая прагматическая компонента цели критика в рассматриваемых статьях – предложить читателю ценностный ориентир, представив его воплощение в образе Л. Бородина,  Л. Кокоулина, Е. Буравлева, С. Наровчатова, О. Фокиной, Б. Примерова, Н. Тряпкина. Элемент идеализации в сопряжении с героизацией образа писателя составляет суть выбираемой критиком прагматической коммуникативной стратегии.
Литературно-критические портреты «Нашего современника» представляют собой сюжеты жизни и творчества писателей, которые могут быть рассмотрены как варианты общей сюжетной модели. Ее конструирование позволит сделать вывод об интерпретационной гносеологической установке критики журнала.
Экспозиционная часть статей-портретов формирует у читателя установку восприятия писателя как «положительного героя». Она может включать перечисление достоинств личности («Эта статья о писателе, слово которого воистину не расходится с его жизнью, поступками – судьбой. Она – о человеке, ценящем верность собственным идеям и принципам столь высоко, что за них можно пойти за колючую проволоку Гулага, в тюремные камеры <...>» ), начинаться с трагического известия («Это был “Кузбасс”. На последней газетной полосе бросилось в глаза знакомое темноватое лицо, и ослепила, ударила в сердце фамилия в тесной траурной рамке Евгений Буравлев» ), яркого воспоминания (например, о диктовке без листа текста своей статьи С. Наровчатовым в работе Л. Лавлинского «Шаги истории» , соотнесения фигуры автора с классиком (В. Бондаренко в статье «Алая любовь Ольги Фокиной» сближает образ поэтессы с С. Есениным, а в статье «Жизнь с открытым сердцем» соотносит Б. Примерова и В. Хлебникова, Примерова и Вас. Блаженного), высокой оценки художественного произведения («О шедевре пойдет речь. Причем о шедевре русского писателя, как ни странно это звучит для европеизированных ушей» ).
Общим «сюжетным» местом становится введение информации о драматическом прошлом писателя, чаще всего связанном с давлением Системы (ГУЛАГ в судьбе Л. Бородина, А. Знаменского, штрафбат Е. Буравлева, безотцовщина, голод в жизни О. Фокиной, атмосфера отверженности в творческой судьбе Н. Тряпкина). Оно выполняет функцию своеобразного «испытания», которое стойко, сохраняя верность жизненным нравственным принципам, переносит герой. В том случае, если в судьбе писателя не было обстоятельств прямого враждебного воздействия власти, критик восполняет недостающий «сюжетный» компонент описанием положения человека в ситуации тоталитарного государства. Так, в статье, посвященной новой публикации Ю. Бондарева, А. Василенко создает образ известного успешного советского классика, которому благоволит власть, и в то же время человека, «загнанного в искусственный машинообразный мир», созданный марксизмом-ленинизмом, «духовно отрезанного от веры в Творца, от собственной традиции», осознающего «отсутствие полноты своего бытия» .
Еще один повторяющийся элемент сюжета – описание жизни как борьбы, сопротивления. Обязательным образом здесь будет образ врага (диссидентские круги (в статье И. Штокмана), прозападные издания (у В. Свинникова), власть, чиновники (Н. Колмогоров, В. Бондаренко, Н.Федь), антирусская элита (М. Лобанов), шестидесятники-западники (у Л. Лавлинского, В. Бондаренко)). В описании сопротивления/борьбы реализуется компонент героического. Борьба с «врагом» в литературно-критических портретах – это прежде всего борьба нравственная, борьба идей , но она не уступает реальной в своей непримиримости и ожесточенности.
Помимо «врага» в статьях появляется «слабый герой», на фоне которого героическое начало жизни писателя выступает еще более отчетливо. В статье Н. Колмогорова «”Весь опыт, что вместила жизнь…” К портрету русского сибирского поэта Евгения Буравлева» таким героем стал обобщенный образ «спившихся, “стаскавшихся в безвестности творчески” людей из провинции, которые…рискнули и бились на юру, подавшись за легкою славой, потеряв всякие корневые связи с отчиною <…> опустились до жалкого положения окололитературных прилипал» . В. Бондаренко рядом с образом О. Фокиной, с ее «принципиальной почвенностью, приверженностью красоте и истинности русской деревни» выводит Николая Рубцова и Анатолия Передреева. «Они вместе ушли из деревни, но Ольга Фокина всегда оставалась посланницей этой отеческой земли в иных городских просторах и откровенно томилась и задыхалась там, а Николай Рубцов и Анатолий Передреев, подобно Сергею Есенину, вознамерились победить и город. Отсюда и трагический надлом. У обоих» . С Б. Примеровым критик соотносит О. Чухонцева: «Мне думается, первопричина в том, что Олег Чухонцев устыдился своей посадской убогости и отвернулся от нее, а Борис Примеров и в книжности своей оставался мужицким поэтом» . Образ Н. Тряпкина в статье «Отверженный поэт» контрастен тем «лауреатам и орденоносцам», которые в период крушения советского государства «не просто затихли, а в большинстве своем стали лютыми антисоветчиками и жертвами советского режима. Одному из них недовыпустили собрание сочинений, другому долго тянули с Ленинской премией, третьему дали не ту дачу в Переделкино. Бедные жертвы! От Бориса Пастернака до Андрея Вознесенского. От Михаила Шатрова до Олега Ефремова...» В статье А. Василенко слабыми «героями» являются диссиденты.
Смерть героя, как правило, описана как подвиг. Самоубийство Б. Примерова В. Бондаренко называет гибелью («Нет, конечно же, смерть Бориса Примерова – это прямая политика <…>. Любя, защищая народ, он, того не желая, стал политиком <…> Нет, не слабость он проявил, а акт борьбы, и гибель его – это гибель борца» ), а смерть Н. Тряпкина ассоциирует со смертью на баррикаде («И что-то глубинное перенесло его из сказов и мистических преданий, из пацифизма и любовного пантеизма в кровавую баррикадную красно-коричневую схватку <…>. В те годы он был частью нашего “Дня”, был нашим сотрудником в народе. Был нашим баррикадным поэтом. И он гордился таким званием. Гордился совместной борьбой» ).
Финал статей-портретов всегда героически пафосен. Акцентируется народность писателя, верность избранным идеалам.
Такая сюжетная модель типологически близка сюжету соцреалистического романа (испытание, схватка с врагом, жизнь как утверждение высоких нравственных принципов, подвиг, смерть-подвиг), жития.
Если писатель по каким-либо критериям не вписывается в типичный для критики образ писателя-героя, носителя утверждаемых журналов нравственных принципов, критик осуществляет «подгонку» под образец. Так происходит с образом С. Наровчатова. Позиция С. Наровчатова-атеиста противоречит принципу православия как компонента общенациональной идеи, провозглашаемой журналом. Л. Лавлинский вносит коррективы в образ, обращает внимание читателя на то, что «Евангельские истины <…> всегда жили в глубине его души, несмотря на то, что кровавая реальность как бы постоянно их опровергала», на «христианскую Истину во внутренней логике художественных образов» поэта, приводит в доказательство образы и лексические обороты из Священного писания в текстах С. Наровчатова.
С конца 1998 по 2002 год в литературной критике «Нашего современника» наблюдается синтез стратегий (освоения/отвержения) с актуализацией новой – захвата. Стратегия присвоения, направленная на захват позиций, закрепленных в «чужом» пространстве, не свидетельствует о размывании границы в поле критики (она продолжает быть актуальной, о чем свидетельствуют работы В. Крылова «Современный авангард и определение искусства» (Наш современник. 2002. № 7), К. Кокшеневой «Все та же любовь…» (Наш современник. 2002. № 7), В. Лютого «Козье копытце» (Наш современник. 2002. № 10)).
Статья В. Бондаренко «Подлинный Веничка. Разрушение мифа» –  показательный пример использования стратегии захвата и типичных для этой стратегии тактик. Критику необходимо вывести из «чужого» поля фигуру Вен. Ерофеева и вписать в «свое» пространство. Эта процедура предполагает работу сразу в двух направлениях: необходимо снять идеологическое противоречие, до сих пор не допускающее рецепцию образа Ерофеева как «своего», нейтрализовать тот комплекс смыслов, которым Ерофеев как знак был наделен в интерпретационном поле либеральной критики, и, как результат, откорректировать читательское восприятие писателя в обновленных координатах. В. Бондаренко использует следующие тактики. Критик разоблачает интеллигентов-либералов, шестидесятников, которые использовали фигуру Ерофеева в своей политической борьбе («вся либеральствующая интеллигенция с вечной фигой в кармане дружно воплощала обреченное трагическое одиночество Ерофеева в примитивную антисоветскую агитку. И вольно же им было додумывать за писателя всяческие пропагандистские небылицы?»; «Венедикта раскручивали для дальнейшего унижения России. И не более» ), в личных целях (Ерофеева, по мнению критика, использовали как знак приобщения к неофициальной культуре). В. Бондаренко разрушает миф о друзьях писателя, приводит факты предательства, лицемерия, называет конкретные имена. Далее тактически ему необходимо заместить ложное окружение «своим», и В. Бондаренко включает в текст статьи имена «своих» литературных и общественных деятелей, с которыми был знаком Ерофеев и которые так или иначе помогли писателю (Д. Васильев, В. Осипов). Близкая названной тактике – тактика выведения Ерофеева из ложного контекста. В противовес сложившимся ассоциативным рядам В. Бондаренко замечает: «Меня поразили “Москва-Петушки” не аксеновской псевдокомсомольской фальшью “Коллег” и “Звездного билета”, не игровой фантазией братьев Стругацких, не аллюзиями процветающего Галича, а серьезностью, всамделишностью ерофеевского карнавала» , резко противопоставляет Ерофеева и Евтушенко, Вознесенского, Окуджаву. Следующая тактика – сближение судьбы/характера Ерофеева и его героя с судьбой/ментальностью России, русского народа . В результате образ писателя оказывается наделен характеристикой «народности», принципиально важной в идеологическом поле журнала. В. Бондаренко важно актуализировать возможную идеологическую близость Ерофеева. Критик последовательно демонстрирует противоречивость сознания Ерофеева, его представлений о демократизме, отношения к писателям, к еврейскому вопросу. Эта противоречивость оказывается возможным основанием для «прописки» Ерофеева в «своем» пространстве.
Еще одна тактика – разоблачение неверных интерпретаций произведений/ образов, созданных либеральной критикой. Так, Бондаренко спорит с рассмотрением образа Гуревича («Вальпургиева ночь») как alter-ego автора («Перед нами в статьях либеральных критиков демонстрируется перевернутая трактовка» ), с попытками исчерпать содержание произведений писателя лишь постмодернистской игрой. Подводит к выводу о том, что невозможно верно интерпретировать произведения Ерофеева, находясь в чуждом критическом/рецепционном поле. Наконец, В. Бондаренко осуществляет попытку вписать судьбу Ерофеева в «героический сюжет». Сам факт использования этой тактики, типичной для создания литературных портретов  «своих» авторов, обладает необходимым прагматическим эффектом. В статье имеют место такие элементы общего «сюжета», как позиция противостояния Системе, драматические события жизни, связанные с этой позицией, наличие врага (в лице государства и скрытых врагов-лжедрузей-предателей), описание смерти, если не как героической, подвига, то драматической.
Образ Ерофеева в «чужом» пространстве «освещен» символическим капиталом, а именно оппозиционностью писателя. Бондаренко девальвирует этот капитал, снимая оппозиционность жизненной и творческой позиции писателя. Ерофеев в интерпретации критика оказывается человеком трагически заблуждающимся, потерявшим веру в жизнь, не гонимым властью, а по своей воле отрекающимся от «нормальной жизни, которую он уже воспринимал, как предательство, как презираемое им обывательство» , отринувшим старые мифы и не пришедшим к истине,  и подлинным в этой своей внутренней драме.
Ту же стратегию захвата использует Н. Переяслов («Оправдание постмодернизма» ), цель которого подразумевается в названии статьи – присвоить литературное явление, «захваченное» чужим полем. Критик выбирает тактику обоснования непродуктивности автономии постмодернизма (литература «формы без содержания») и литературы, публикующейся в консервативных журналах (литература «содержания без приложения»). На примере идеи интертекстуальности Н. Переяслов демонстрирует неполноценность постмодернизма, который останавливается на пафосе разрушения и не востребован «мечущимся в безответности читателем». Современная проблематика, традиция реализма видятся критику спасительными для постмодернизма, остающегося чужеродным методом для отечественной литературы в сознании критика.
В ряду публикаций «Нашего современника» есть пример присвоения литературного факта, чья принадлежность тому или иному литературному/интерпретационному полю проблематична. Проза Сибирцева получает негативную оценку критикой «Знамени», однако, по мнению Переяслова , должна была бы быть принятой в чужом поле («Ведь приводимые в качестве отрицательныхпримеров оценки с описанием инцеста, садизма, гомосексуальных и зоофилических актов, крупномасштабных оргий и мистики с оживающими покойниками – это как раз и есть любимый “суповой набор” сегодняшних демократических журналов <...>. Нет, проза Сергея Сибирцева просто обязана была понравиться рецензентам журнала “Знамя”» ), и, соответственно, отвергнута в «своем». Переяслов использует факт неприятия, оборачивает его против: «но не понравился им в данном случае вовсе не талант автора двухтомника и не сцена, в которой персонаж “с проворностью ударницы-ветеринарши вставил свой семяизвержительный лакированный шприц прямиком в не успевшее сомкнуться, скользкое анальное лоно”, а именно то, как беспощадно он описал в своих книгах сегодняшний российский мир, четко обозначив, что это мир – уже без прежней, так называемой на их языке – “застойной”, а попросту говоря – человеческойморали» . Причина отвержения в чужом поле становится основанием для  приятия в своем. Критику необходимо нейтрализовать чуждость прозы Сибирцева в «своем» поле. Для этого устанавливаются нравственные духовные координаты, которые должны направить писателя по более продуктивному в эстетическом и содержательном плане пути («Думается, что этот принцип “обязательного показа Рая” необходимо учитывать всем, кто строит свои произведения на изображении исключительно греховной стороны нашей жизни» ).
Стратегия отвержения в конце 1990 – начале 2000-х годов в меньшей степени опирается на идеологическое поле. Тактики, используемые критиками, охватывают прежде всего художественный материал, ситуацию чтения. В. Крылов, ставя своей целью присвоить явление современного авангарда, закрепив в сознании читателя его негативную характеристику, выбирает целый комплекс тактик, одна из которых – девальвирование того символического теоретического капитала, которое придает явлению легитимность, авторитетность и привлекательность в чужом поле . Примечательно, что критик подрывает не сложные теоретические обоснования авангарда как явления искусства, а изначальное допущение о том, что перед нами искусство. Доказательство обратного сделает существующие в чужом интерпретационном поле теоретические выкладки нерепрезентативными. В. Крылов выстраивает оппозицию искусство – неискусство по критерию элитарности (произведения авангарда может повторить/создать любой человек), значительности содержания (бессмысленность авангарда), глубине философского замысла, оригинальности решения (отсутствие в авангарде по сравнению с классикой, реалистическим современным искусством), соответствия цели искусства («осознание, изучение, объяснение и сохранение процесса совершенствования человеческой души на примерах развития самых разных человеческих судеб в различные эпохи человеческой истории» ). Другая тактика – доказательство опасности отвергаемого («только уничтожение своей профессии, уничтожение своей одаренности, уничтожение искусства как особой области человеческой деятельности, уничтожение человеческой духовности и, в конечном итоге, разрушение и уничтожение человеческой цивилизации» ). В. Лютый делает еще более крайний вывод – постмодернизм является «дьявольской уловкой, склоняющей человека к попустительству всему низкому и разрушительному» ; эксперименты с формой «внушают читателю, что мир абсолютно не таков, каким он видится человеку с момента первых его шагов по земле. Здесь жесткому целевому воздействию подвергается последовательность действий, событий, душевных состояний» . Лютый использует тактику вписания негативной тенденции в негативный контекст. Пишет об опасной общечеловеческой ментальной тенденции утраты Бога, слома иерархии духовных ценностей, берущей свое начало еще с эпохи Возрождения. Неспособность к вере, по мнению критика, и порождает постмодернизм, ставящий жизнь литературы над собственно жизнью, размывая всякие точки соприкосновения между ними.
В. Лютый девальвирует теоретический символический капитал постмодернизма. Он рассматривает теорию информации, концепцию «ничто», разоблачает иллюзорную философскую глубину этих оснований, прагматически акцентируя внимание читателя на простоте (а значит, естественности) собственных умозаключений, очевидности ошибок оппонентов. Общий вывод – постмодернизм – не искусство, а средство «пошлого манипулирования человеческим сознанием <…> –  путь инфернального расчеловечивания и распыления личностной основы» .
Гносеологически В. Лютый подходит к постмодернизму с позиции жизнеподобия – главной в квалифицировании явления как произведения искусства («Являются действительным образным слепком реальности, в которой мы все вместе живем. Есть ли подобное вокруг нас и много ли такого?» ). Искусство, по утверждению Лютого, позитивно (утверждает возможность нормы, идеала) . Отвергая постмодернистский текст Акунина «Чайка», критик сопоставляет его с классическим вариантом, отмечая дефекты акунинского миромоделирования . Он подключает к постмодернистскому произведению реалистический декод, и «”Чайка”-2 оказывается сгустком эгоистической любви к одному, иссушающей ненависти к другому и раздраженного равнодушия ко всем остальным. Никто не хочет выйти из личной судьбы и войти в судьбу иного <…>, только чувство мести, только расчет» . Происходит конфликт познавательной и идеологической установки и интерпретируемого явления, природа которого требует иной рецепции.
Близость классике остается важнейшим индикатором ценности литературного явления. В статье В. Крылова подчеркивается несоизмеримость, резкая дистанцированность классики и авангарда. В работе Г. Михайлова тенденция внедрения непечатного слова на страницы литературы противопоставляется классике с ее уважением к слову. Во всех статьях этой группы предполагается альтернатива, норма – реалистическое искусство (В. Крылов, В. Лютый), гуманитарное образование, основанное на православной этике и классике (Г. Михайлов), православие, предполагающее восприятие мира, в котором присутствует Бог (В. Лютый). К концу 1990-х – началу 2000-х годов в классике видится иной ориентир (при том, что патриотизм, народность не снимаются) – органичность, широта мышления, православная основа. Классика мыслится как гносеологический ориентир для литературы и современного человека . Носителями нормы становятся и современники (патриотическая, реалистическая проза, люди, выбравшие путь сопротивления государственной  культурной политике).
Стратегия присвоения, предполагающая освоение литературного поля, в этот период поддерживается большим количеством тактик, в том числе отчетливо прагмаориентированных. «Присваивая» прозу Л. Шевяковой, М. Гаврюшин противопоставляет ее эмансипированной женской прозе чужого пространства (примечательно, что противопоставляется массовая литература, написанная женщинами, но не собственно «женская проза»). Успешному присвоению способствует привлечение символического капитала классики (сопоставление стиля писательницы со стилем Толстого); сближение с произведениями, уже обладающими авторитетом ценного («Но прецеденты документально-художественного повествования о живых, непридуманных и в миру незнаменитых людях, слава Богу, существуют. Таков бессмертный “Похоронный марш” Александра Сегеня. Из этого же ряда проза Лидии Шевяковой <...>» ); наделение идеологически принципиальными для журнала характеристиками «русский» писатель («это проза настоящей женщины, русской женщины») и «народность». Прагматически значимый прием – указание на близость читателю мыслей и чувств, описываемых писательницей .
Одной из тактик присвоения становится использование такого декода, который отличается от ставших традиционными в интерпретации того или иного текста. Новое видение позволяет закрепить произведение в своем поле, наделить (присвоить ему) своим смыслом. Так, Б. Агеев подключает к тексту Носова «Усвятские шлемоносцы» иной (апокалиптический) декод, понимая, что он может не предполагаться автором. Однако последовательное сопоставление повести Носова и текста Апокалипсиса позволяет критику, во-первых, обнаружить новые смыслы, а во-вторых, актуализировать при этом важнейшие для своего поля этические координаты: труд как компонент полноты бытия, любовь как основа семьи, человек как «существо природное, цельное и одушевленное, привязанное к жизни, влюбленное в Свет» .
К концу 1990-х – началу 2000-х годов критика «Нашего современника» становится более аналитичной – исследует философию постмодернизма, авангарда, их потенциал разрушительного воздействия на сознание современника . Если ранее  взгляд критика фиксировал противоречия, крайние контрастные точки литературной и общественно-политической действительности и не различал полутонов, то теперь фиксирование противоречий дополняется поиском возможных сближений, явлений промежутка. Появляются примеры осознания художественной неоригинальности, повторяемости текстов, продолжающих линию «деревенской прозы», ориентированных на идеологически для журнала верные координаты сохранения традиции.
Описанные стратегии и тактики присвоения, используемые критикой «Нашего современника» и «Молодой гвардии», свидетельствуют об эволюции «консервативной» литературной критики в период с 1992 по 2002 год, смене функционального статуса в поле литературы и идеологии. От роли непримиримого охранителя идеологических и гносеологических принципов/границ она выходит к роли в большей степени аналитика (в конце 1990-х – начале 2000-х годов появляются статьи, в которых обращение к полю идеологии сводится к минимуму. Как следствие – постепенное сужение ракурса видения и интерпретации литературной действительности – от обзора современной поэзии/прозы, угадывания некоторых тенденций ее развития, обязательно соотносимых с социальными проблемами , к анализу отдельных произведений или группы текстов одного автора ), стратегически готового к освоению «чужого» пространства в пределах литературного поля. Но несмотря на эту динамику критические статьи «Нашего современника» и «Молодой гвардии» 1990-х-начала 2000-х годов однородны по утверждаемой ценностной иерархии, по рисуемому образу врага и оппозиции ему, по типу наблюдаемого отклонения от нормы в общественном сознании. Это позволяет смоделировать своего рода сверхтекст статей этой группы, схему познания. Согласно этой модели, современное общество, пережившее период тоталитаризма, перестроечный период экономической, политической, ментальной ломки, слабо и дезориентировано. Эту ситуацию потери опоры использует власть, целью которой является воспитание управляемой нации без национального. Средства этой враждебной народу силы разнообразны (пафос разоблачения, который доходит до разрушения самых национальных основ, безграничная свобода печати, которая выливается в поток нецензурщины и пошлости, коммерциализация, которая губит журналы, литературу, наследующую традиции русской классики, поощрение распространения постмодернизма и авангарда, которые формируют неприхотливую в эстетическом плане публику и т.п.). Необходимо духовное сопротивление на основе устойчивой системы ценностей, которые могут стать общенациональными .

.