Гижа А. Интерпретация и смысл. Структура понимания гуманитарного текста

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В «Бытии и времени» Хайдеггер ставит вопрос о бытии как основополагающий, восстанавливает его потерянное значение для европейской цивилизации. Каждый философ выделяет ключевые, по его мнению, темы и разрабатывает их в своих произведениях. Они могут быть различны по своим формулировкам и посвящаются самой разнообразной тематике – природе, Богу, человеку, истории, общества, морали…   Их объединяет то, что разработка всегда завершается текстом, и в таком виде она становится доступной для передачи в сложившейся традиции.
В текстах находят свое окончательное выражение все виды исследований и достигнутое понимание проблем, в том числе и сама их первоначальная формулировка. Словесная ткань текста плетется предваряющей его мыслью в сочетании с теми смыслами, которые рождаются в процессе непосредственно написания. Нас интересует текст в том отношении, в котором в нем можно проследить следы понимающей деятельности сознания и выйти по ним к процедуре установления правильного мышления. Иными словами, нашей задачей является определение ходов истинной мысли.
Эта задача имеет фундаментальное значение вследствие того, что каким бы глубоким и основательным ни был внутренний опыт личности, сколь бы богатым ни был его духовный мир, все это канет в безвестность в условиях вынужденного замалчивания и немоты индивида, не умеющего адекватно высказать полноту своего бытия и тем завершить его. Такая полнота жизни останется мнимой, недосказанной и неистинной. С другой стороны, можно, казалось бы, и выговаривать свою интерпретацию, и написать множество книг, как это делают философы, но получить в результате малый позитивный эффект. Позитивность здесь заключается в принятии написанных текстов общественным сознанием и культурной традицией с позиций их истинности. Тексты же принимаются, как правило, или сверхкритически, или догматически, или шаблонно, они также могут стать предметом лишь  интеллектуальной моды.
Можно иметь много дельных мыслей и отдельных основательных суждений, но не довести их до включения в реальный и живой диалог понимающего сознания. Во многом такая судьба постигла великое наследие гениального Гегеля (первый вариант), Маркса (второй вариант), античных мыслителей (третий вариант), Хайдеггера (четвертый вариант). Ни один, ни другой, ни третьи, ни четвертый во многом не поняты, и их непонятость постепенно перетекает в самую косную, инертную форму псевдознания, кажущегося понимания, в форму школярского усвоения.
Следует ли из этого, что эти (и многие другие мыслители) что-то существенное упустили в своих работах, неточно выражали свою мысль, и их тексты требуют дальнейшей шлифовки? Что их стиль нуждается в корректировке (упреки нередко высказываются в отношении тех же Гегеля, Маркса, Хайдеггера)? Что они чего-то вообще сами недопоняли?
Возможно, отчасти эти замечания и верны, поскольку мера совершенства высказываний не может быть точно определена, ибо она включает  в свое содержание принципиально неопределенную компоненту, а именно – то содержание, которое предполагалось опредметить в тексте. Однако в гораздо большей, несравнимо большей степени упреки надо адресовать читающему индивиду, и проведенный анализ понимающей деятельности сознания относится именно к читающему, под вопрос ставится его сознание. Прояснение же условий прочтения отражается и на качестве текстов, поскольку ясно, что автор одновременно является и читающим.
Таким образом, оказывается, что выделение проблемы восприятия текста  включает в себя и противоположный аспект его написания. Учет этих двух составляющих дает возможность приступить к необходимой реконструкции не только собственно философской традиции, но и выйти на более массовый уровень просвещенной публицистики, а в пределе охватить все общественное сознание, переведя его на уровень общественного самосознания. Активное включение в традицию самого читающего превращает рутинное восприятие написанного в творческий процесс со-авторства, и наличная традиция входит при этом в состояние само-трансформации, трансформы. Это уже не просто лежащая перед нами в виде музейной ценности традиция, а живые слово и мысль, сама действительность.
Философы освещали до сих пор проблемы бытия и сознания, но недостаточно заботились о читающем их работы, да и сами нередко воспринимали традицию, ими же создаваемую, обыденно и вульгарно. Примером здесь служит весьма негативное (и несправедливое) отношение Шопенгауэра к Гегелю. Вопросы текста, его структуры оставались, в основном, предметом интереса литературоведов и филологов. Этого совершенно недостаточно для правильного прочтения сложного, обобщенно-рассуждающего и устанавливающего текста . И сам Хайдеггер, заявив об основополагающем значении вопроса о бытии, оставил в тени проблему представленности любой формы бытия в слове и описании.
Ко второй половине XX века в постструктуралистской тенденции философии Западной Европы (а потом и США) утвердилось положение об универсальной репрезентативности текста в существующей западной культуре и цивилизации. Это означает, что сложившийся тип человеческого жизненного мира, достигший своей отчетливости в период модерна, сохраняется и воспроизводится на основе различного рода текстов, и сам представляет в обобщенном виде совокупность метаповествований, нарративов, т.е. в конечном счете все его мыслимое многообразие, в том числе, и сугубо предметное и осязаемое, суть текст. Модерн означает современность, которая определяется выделенным типом метадискурса, связанного, по мнению Ж.-Ф. Лиотара, с проблемой власти, и его основания коренятся, таким образом, не в сфере истинностного бытия (мыслимого), а в области социальной прагматики. Оставляя пока без рассмотрения практику постмодерна, отметим общую справедливость выхода на универсализацию текста и утверждение его доминирующего положения в культуре.
От этого положения можно двигаться существенно различными путями в отношении трактовки того, как же надо его распредметить, какие выводы отсюда следуют, и что оно, фактически, означает для нашей культуры.
Здесь существуют два наиболее основательных направления: негативное, критически-нивелирующее и позитивное, критически-устанавливающее. Постмодерн занимает преимущественно первую позицию и продуцирует состояния эпистемологической неуверенности общественного субъекта, проводит процедуру децентрации существующих практик толкования, апеллирует к поэтическому мышлению как должной альтернативе сложившихся и неверных, по их мнению, центраций – логической, фонической, тео- и онтологической. Этот подход противостоит традиционной форме научности и оспаривает ее базовые принципы и нормы.
Ж. Деррида об этом говорит так, поясняя, является ли его «грамматология» наукой: "Грамматология должна деконструировать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто-, теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это - огромная и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опасности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизического сциентизма и выявления всего того, что в фактической деятельности науки способствует высвобождению из метафизических вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и продолжить все то, что в практике науки уже начало выходить за пределы логоцентрической замкнутости. Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли грамматология "наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить свободное и строгое функционирование норм науки в своем собственном письме; и еще раз! она намечает и в то же время размыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования классической научности" [цит. по 107, 35].
Практически же, размыкание «пределов классической научности» нередко вырождается в акцентирование художественно-метафорического повествования с потерей в нем предмета исследования вследствие постоянных «уточнений» и «децентрализаций».
На вызов постмодерна отвечает второе направление, развертывающее положение об универсальности текста в ином ключе, в том, который позволит произвести должную децентрацию и раскрытие полноты смысла исходных текстов, исходя из норм философской рациональности, сложившихся в культуре Запада как практика метафилософствования. Последнее означает, что подлинная философская мысль необходимо включает в свое содержание самодействие, испытывая на собственной содержательности предлагаемые ею принципы и практики.
В свою очередь, и одно, и другое направление вызваны к жизни чувством глубокого неудовлетворения, являющегося реакцией нормального человеческого сознания на результаты реализации модернистской парадигмы научного познания мира, человека, общества и истории, ведущей к возникновению нигилистических настроений и соответствующих манифестов, обессмысливающих жизненный мир и ввергающих человека в состояние потери всех ценностей, или же навязывающих ценности, не принадлежащие человеку.
Критически-устанавливающая позиция стремится произвести то размыкание экзистенции, о котором говорит Хайдеггер, и сделать это корректным образом, без сдвига в область превалирования метафорических рассуждений, с удержанием требуемой логики, сохраняющей рациональную ясность текста. Коль скоро мы видим действительную универсальность текста, то следует обратиться именно к выявлению его структуры и закономерностей, но сделать это не на манер позитивистских аналитических прочтений, а исходя из метафилософских норм рассуждений. Эти нормы требуют удержать в едином ключе две трудносочетаемые стороны – отчетливо выраженную мысль и гибкость ее  формы выражения, не пресекающей множества продолжающихся смыслов. Надо сочетать рациональность и художественность, понятие и метафору, знак и символ. Собственно, этого требует и постмодернистская установка, коль скоро она стремится быть содержательной и говорить о чем-то конкретном. Лишь ее реализация постмодерном оказывается зачастую неудовлетворительной.
В качестве примера философского суждения, отвечающего в целом требованиям неклассического сказывания, поэтического, но вместе с тем, совершенно точного и рационального мышления, приведем фрагмент из Эстетики мышления М. Мамардашвили. Он говорит сам за себя и не нуждается в дополнительных комментариях в рамках поставленной задачи:
«Мы восстали за человека, будучи уверенными, что он добр от природы. А на самом деле человек добр, только проходя путь и только под знаком формы, естественным образом ему не данной. Она сверхъестественна. И как только мы нарушаем эту нерасчленяемую посылку, в ход идет наше сошедшее с рельс мышление, которое вгоняет нас в рассудочную, раскаленную, но в то же время холодную истерику. Нигилизм как европейский феномен в широком смысле этого слова является продуктом именно такой истерики, которой обуреваемы, например, революционеры. Революционер ведь не может быть человеком, не мечтая сделать весь мир человечным. И тогда возникает алхимия мысли. То есть предполагается некоторое слияния "чистых" элементов в одно тело, называется ли оно коммуной - праобразцом всей социалистической мысли, или государством - в смысле фашистского сознания, которое выразимо в утверждении связки людей - от итальянского слова fascio - "связка", "пучок"» [155, беседа 23].
Понятен ли приведенный текст Мамардашвили? Самый аккуратный ответ будет таким: до некоторой степени. Современная ситуация со сложностью раскодировки текстов, выявления их смыслов начинается не сегодня, а зарождается со времен возникновения мифов.
Ключевая проблема цивилизации, базирующейся на книгах и текстах, заключается в сложности соблюдения нескольких требований в сохранении и развитии традиций: аутентичности передачи авторской позиции; явном или неявном выражении автором метафилософской, универсализирующей компоненты; прочтении сверхтекста в наличном тексте; уяснении ориентиров и критериев должного прочтения. Иными словами, читать надо уметь, для чего требуется постоянно осваивать философскую грамматику языка. Простой школьной грамотности недостаточно для прочтения обобщающих и понятийных текстов.
В этой книге делается попытка выявить основные внутренние механизмы формирования смысловой ткани текста, прояснить речевые практики и способы понимания, определить типы контекстов, на основе которых происходит раскодировка текстов, и связать воедино все полученные результаты как взаимодополнительно выражающие один всеобъемлющий смысл наличной культуры.
В книге семь разделов, каждый из которых подробно разбит на смысловые составляющие. В первом разбирается существующая герменевтическая ситуация в философии. Во втором разделе рассматриваются изначальные, базовые категории и процедуры нашего мышления и бытия,  лежащие в основе любого процесса осознания: истина, дух (духовность), смысл, действительность, понимание, объяснение. В третьем проводится параллель между рационализмом и схоластикой, показывается место последней в системе рационального знания и теоретизации. В четвертом выделяется глубинный аксиоматический слой мышления, вскрывается патология мышления, выделяется изоморфизм идеального и вещного бытия. В пятом рассматривается типология знания и существующие контекстуальные множества. В шестом дано полное представление типологии контекстов. В седьмом рассматривается аксиоматическая основа контекстов в связи с пространственно-временной формой, вводится понятие смысловых переменных, выделена тройственная структура сознания. В итогах сводятся воедино основные рассмотренные соответствия между значениями  терминов, видами контекстов-континуумов и соответствующим типом пространством и временем.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание