Гижа А. Интерпретация и смысл. Структура понимания гуманитарного текста

ОГЛАВЛЕНИЕ

7. АКСИОМАТИЧЕСКАЯ ОСНОВА КОНТЕКСТОВ

7.1. Абсолютная противоречивость исходных принципов философии. Введение противоречия в формализм

Истина, говорит Гегель, конкретна. Однако раз за разом следует вопрос: что есть истина?
Истина выступает как способ саморазвертывания мысли, происходящее естественным, т.е. внутренне необходимым (т.е. свободным) образом. Истина есть мысль, отвечающая… своей истине, есть мысль, иными словами, совпавшая сама с собой, самотождественная мысль. Эта истинная мысль самодостаточна, она несет в себе условия собственного существования и причинно не обусловлена. Она изначальна и спонтанна, происходит из ничего и отвечает первичному акту божественного творения: Бог создал мир из ничего.
Самотождественность может выглядеть как внешняя тавтологичность, она есть то или иное проявление единства содержания, его определяющей и удерживающейся в смысловом фокусе взаимосвязи. Но смысловая взаимосвязь, будучи прослеженной основательно и до конца, показывает себя как совпадение различных сторон содержания, их смысловое схождение.
Из самосовпадения мысли как приходящей к истине вытекает первый принцип философского рассуждения – принцип единства.
Этот принцип сразу задает условие истинного, содержательного и конкретного, рассуждения. Это условие – противоречивость.  Сам принцип – «все едино», восходящий к первым греческим мыслителям, Фалесу и Гераклиту, заключает в себе абсолютное противоречие, которое выражает внутренний, неявный смысл этого суждения. Оно существует помимо внешнего содержания, которое выглядит к тому же абсурдным: утверждается, что все едино, в то время как совершенно очевидно, что все различно и на практике никто не будет путать различные вещи.
Об этой абсурдности говорит Аристотель, разбирая в «Метафизике» вопрос о противоречивости сущего: «Если относительно одного и того же вместе было бы истинно все противоречащее одно другому, то ясно, что все было бы одним (и тем же). Действительно, одно и то же было бы и триерой, и стеной, и человеком, раз относительно всякого предмета можно нечто одно утверждать и отрицать» [13, 317] (Мет., III 4, 1074в 19-21).
Здесь уместно вспомнить об одном достаточно тонком моменте, касающемся философских рассуждений. Мераб Мамардашвили называет его презумпцией ума в философии и рекомендует, прежде чем возражать по какому-либо тезису, по его, в частности кажущейся абсурдности, подумать, что эти соображения приходили на ум его автору:
«… Есть запрет на какие-то вещи, которые тебе приходят в голову относительно другого человека. Даже если они тебе пришли в голову, ты не должен их выражать или давать почувствовать. Запрет! И в философском деле есть это правило (также как и в юриспруденции, где аналогом вежливости является допущение отсутствия вины, если она не доказана, презумпция невиновности). А в философии есть презумпция ума…
Итак, презумпция ума - как простое и гигиеническое правило вежливости, если мы еще не понимаем, о чем идет речь. Например, Платон говорит, что вещи - продукты идей. А правило презумпции ума предупреждает: простите, не может быть, чтобы он имел в виду, что акты мысли порождают вещи просто по смыслу этой фразы. Мысль порождает вещи? А может быть, он что-то другое хотел сказать? Что же это другое? И тогда, гигиенически обезопасив себя от собственной глупости, мы можем начать понимать» [158, 57].
Итак, выделим то абсолютное противоречие, о котором было упомянуто выше и, имея в виду презумпцию ума, отнесемся к нему иначе, чем Аристотель. То, что выглядит абсурдным, выявим как противоречие.

То «все», о котором говориться в разбираемом принципе, есть некая собирательность разнородного материала, который, прежде всего, различен. Данный принцип предлагает посмотреть «за» непосредственное значение используемых слов и уловить то ускользающее смысловое единство, которое, в конечном итоге, доминирует над предметной эмпирической разобщенностью. Различие материала будет, таким образом, отнесено к внешней, воспринимаемой стороне, а единство его может быть помыслено, найдено, достроено относительно эмпирической формы бытия. При этом оказывается, что вещь, понятая под углом зрения этого принципа всецелого единства, внутренне… не едина, раздвоена, не самотождественна, противоречива. Она материальна, дана в опыте и, вместе с тем, идеальна, осмыслена во взаимосвязи, доходящей до совпадения с другими вещами – все они относятся к соответствующей культуре.

Таким образом, утверждение, что все едино, предполагает, что все не-едино, при последнем условии данный принцип выполняется . Мы де-центрировали содержательность исходного утверждения, сняв доминирование рассудочного дискурса, но оставшись в русле рациональности.

Принцип единства, несущий в себе сосредоточенное и безусловное противоречие, в условиях конкретного рассуждения сохраняет его и, основное, это сохраненное и сбереженное противоречие, сопровождая нашу речь, проясняет ее вопреки представлению рассудка о недопустимости противоречий в содержательном рассуждении.
Этот факт ясности суждения только что был продемонстрирован в выводе представления несамотождественной вещи. Причем, противоречивость проявляется здесь уникально целостно – и в отношении собственно утверждаемого содержания (вещь несамотождественна), и в отношении исходного принципа, утверждающего, что все едино. Мы же говорим теперь – не едино, не тождественно! И опять–таки, это такая противоречивость, которая не остается лишь формально логической неувязкой, а проясняет собственную конкретность и содержательность.
Принцип единства, раскрывая себя, демонстрирует наличие противоположностей, не-единства, как необходимый внутренний элемент. Такая раздвоенность, как известно философии, означает наличие смыслового перехода, развития, трансценденции.
Несамотождественная вещь длится, находится в состоянии становления, перехода. Здесь перед нами возникает второй основной философский принцип, принцип перехода – «все течет».
Вновь видим абсолютную противоречивость этого суждения: если все течет, находится в состоянии качественного изменения, то что же такое это «все»?
То «все», о котором ведут речь философы, превышает, надо полагать, всякую противоречивость, которая не в состоянии разрушить, дезинтегрировать его единство.
Николай Кузанский придавал аспекту единства чрезвычайное значение. «Вся сила нашего ума, - говорил он, - должна вращаться вокруг уточнения понятия единства» [183, т.1, 207].
Исторически принцип единства сущего появился несколько раньше принципа перехода. Уточнение понятия единства, о котором говорит Николай Кузанский, возможно как раз с точки зрения принципа (контекстуального) перехода, обеспечивающего реализацию ситуации его непрерывной конкретизации. Одновременно, правильно проводимый переход удерживает свой предмет в фокусе рационально выверенной мысли. Единство содержания, таким образом, не теряется (как и само понятие единства, когда оно выступает в качестве предмета рассмотрения), но как бы уплотняется, выступает определеннее и резче, полнее и шире.

Аксиоматика контекстов, чему посвящен данный параграф, имеет общую пространственно-временную форму, являющуюся универсальным выражением самих условий существования и развертывания любого содержания. Физические пространство и время выступают частным случаем этой общей формы, являясь своего рода ареной происходящих физических событий и процессов.
Здесь речь идет об аксиоматике контекстуальной, которая не имеет вида формализованных математических выражений и соотношений. Иными словами, здесь вряд ли продуктивно было бы вводить подобие пространственных протяженностей и временных длительностей, связывать их формулой, стараясь непременно подогнать общую форму под ее частный вид. Математическая сторона пока явно не работает, поскольку мы находимся здесь в области поистине изначальных значений и смыслов, к которым нельзя подходить технически-инструктивно, механистическим образом.
Исходная аксиоматика выражается как принцип, даже как ключевое слово. И это ключевое слово оказывается принципом, через его контекст происходит подключение вообще к всякого рода контекстуальным множествам, оно оказывается исходным ключом к пониманию текстов культуры данного времени, а через это происходит понимание и других культур и эпох.

Этих принципов – ключевых слов – два, и они нам уже известны: а) принцип перехода, трансценденции, дающий времени-подобную составляющую контекстов и в) принцип единства, удержания в целостности, дающий пространственно-подобную контекстуальную составляющую.
Оба они выражают абсолютное противоречие, лежащее в основе познания и собственно понимания.

Противоречие должно быть включено в содержательное рассуждение. Как это сделать? Первая явная попытка была реализована Гегелем . Он утвердил понятие диалектики как высшей формы мышления, однако оставил возможность ее вульгаризации, использования в идеологических целях новой софистики и схоластики (около) научной формы общественного сознания. Надо сказать, впрочем, что такая возможность никогда не может быть закрыта самим автором, она есть величина неисчезающая, которая отдельно отрабатывается и преодолевается в обществе в целом, и в личностном восприятии.
Во всяком случае, мы опять стоим перед необходимостью продолжения работы по прояснению высказанных слов, написанных текстов и, тем самым, самого сознания, превращения его в самосознание.
Итак, требуется решить задачу, не имеющую окончательного и статичного решения: оставаясь в рамках продуктивного и внятного рационального суждения, преодолеть негативные последствия его чрезмерной и педантичной логичности, формализации, сделать его гибким и реагирующим на контекстуальное множество значений используемых терминов. С другой стороны, основой рационального рассуждения является именно логичность и формализм, ведущий к общезначимости результатов. Дело, таким образом, оказывается в логике,  требующей трансформации, в уяснении необходимости ее многомерности.
Для выполнения этой невозможной задачи следует отказаться от классического варианта формализации, предполагающей однозначную и жесткую привязку термина к его, как правило, единственному значению. Требуется выйти на, своего рода, неэвклидову, неклассическую формализацию, допускающую неустранимую неопределенность, разброс значений, семантическую «размазанность» термина. На этом пути возникает представление об иносказательно-сдвигающей логике, основой которой является то, от чего отказывается сугубо рассудочная мысль – противоречие. Рассудок также имеет своей основой противоречие, но в отрицательном смысле, как безусловное запрещение. Рассудочная форма рациональности несет в себе имманентный запрет и подавляет, в конечном  итоге, свободу субъекта высказывания. Рациональная форма знания оказывается тоталитарной и принуждающей по своей сути, оставляя только видимость свободы – в виде «свободного» согласия уже принужденного индивида. Отсюда вытекает, в частности, стремление тоталитарных обществ к опоре на рациональность и индустриальную технику, в специфической, разумеется, их обработке.
Рассудок отталкивается от противоречия, чтобы никогда к нему не вернуться, и тщательно следит, чтобы формальная противоречивость не проникла в его построения. Он определяет себя, таким образом, вне противоречия, которое оказывается для него лишь негативным внешним фактором, и берет предметное содержание именно внешним и поверхностным образом, принципиально абстрактно. Абстракция для рассудка и есть подлинная реальность. Неустранимая абстрактность рассудка оставляет его вне сферы конкретных философских рассуждений.
Противоречие обладает контекстом, превышающим простую механическую суммативность рассудочных предикатов. Контекст, как уже был неоднократно сказано, мы понимаем как область определения смысла суждения (текста). Указав содержательный контекст противоречия, мы включаем его в практику рациональных рассуждений. Но эта содержательность иного рода, нежели в наглядных предметных суждениях. Она не носит завершенного характера. Это содержательность несамотождественного объекта, который лишь на пути выявления этой раздвоенности может идти к своему единству. Содержательность противоречия не замкнута в конечной совокупности определений. Соответственно, само понятие противоречия должно быть выведено (в смысле ухода) из представления состояния формального противопоставления.

7.2. Задание смысловых переменных

Мы, таким образом, задали полюса контекстуальной аксиоматики, определили ее меру: значение термина предполагается находящимся в интервале, определяемом, с одной стороны, однозначностью, с другой – неопределенностью. Введенная мера свидетельствует о сохраняющейся рациональности рассуждений, их конкретности.
Аксиоматика, заданная с помощью ключевых слов, позволяет начать рассмотрение элементов контекстов, способов их введения и описания. Сделать это можно двумя этапами. На первом утверждается (как мы уже сделали) пространственно-подобная и времени-подобная форма существования контекстуальных множеств. На втором происходит описание смысловых переменных (значений терминов), являющихся элементами этой формы существования контекстов.

Зададим в самом общем виде смысловые переменные. Это и будет нашей аксиоматикой, выраженной в терминах смысловых значений. Обозначим через А имя термина (обозначающего слова), Аi – его значения (i = 1,2,…, n,…). Тогда получаем следующие варианты:

1. имя имеет одно фиксированное значение:

А = А (А0).

 А0 есть этимологическое/бытовое значение термина, определяющее его непосредственную буквальность, безусловность и наглядность. Это эмпирическое значение термина. Оно предметно наглядно и однозначно. Назовем его классическим, поскольку оно ведет к полной и завершенной ясности понимания.

1. Одно имя имеет несколько (множество) значений:

А = А (А0, А1, А2,…, Аn).

Соответственно, введем и отрицание А (¬А):

¬А = ¬А (¬А0, ¬А1, ¬А2,…,¬Аn).

Здесь n может стремиться к бесконечности. Это существенно нелокальный тип значений. Здесь происходит расширение поля значений термина. Такой тип смысловых переменных назовем постклассическим. При фиксированном наборе значений дело заключается в их перечислении и понимании уместности каждого из них. При n > ? реализуется граничный случай, когда понятие продолжает иметь предметный референт, может быть привязано к поясняющей аналогии, к конкретной ситуации, но исчерпать его содержание таким образом уже нельзя. Понятие, перенасытившись предметными вариациями, оказывается, по существу, пустым, - это чистая форма, определенным образом организующая содержание.
Значения Аi и ¬Аk могут браться в непротиворечивом сочетании, не нарушающем формально-логической непротиворечивости, поскольку относятся к различным состояниям исходного термина А. Однако, поскольку в речи (тексте) используется непосредственно само имя А, без явного указания на его подразумеваемое значение Аi , это выглядит нарушением логических норм речи. В речи (тексте) это выглядит как утверждение и одновременно отрицание А, т.е. одного и того же содержания. Таковы большинство диалектических выражений: они внешне противоречивы, однако их можно рационально раскодировать, если указать в интервале значений соответствующее подразумеваемое состояние термина. Для этого, в свою очередь, по меньшей мере, надо видеть необходимость перехода от случая 1) к случаю 2).

1. Имя включает в свое содержание противоположные значения:

А = А (А0,…,Аn,…,¬А0,…,¬Аn,…).

Это инверсированные значения, апеллирующие к встречному усилию понимания, разрывающему монологичность исходной речи, делающее возможным содержательный (а не просто повествовательный) диалог. Эти имена обозначают мнимые понятия, поскольку в их содержание включаются противоречия. Они не могут иметь собственных значений. Иными словами, это превращенные понятия, фиксирующие метафилософский аспект рассуждений, замыкающих собственно философскую мысль. Ведь философская мысль, чтобы состояться подлинно, должна сама иметь адекватную завершающую форму, которая не может быть формой предметного понятия. Эти метафилософские, превращенные понятия назовем неклассическими. Они принципиально иноговорящие, но, поскольку они не имеют референта, то они и буквальны. Здесь опять возвращается предметность, но – в сопряженном виде некой неустранимой условности.

Будем обозначать через Аi*  значение термина А, сочетающего противоположные определения Аi и ¬Аi :

А i* = А i* (Аi & ¬Аi).

Аi* выражает прямое формальное противоречие, это мнимое значение. Более точно вид неклассического имени представляет запись вида:

А = А (Аi*), где i = 0, 1, 2,…, n,…

Проведем пространственно-временную аналогию введенным переменным. А0  может быть сопоставлено настоящему моменту времени субъекта, это его сейчас. В классическом варианте, когда все термины имеют однозначное определение, оно единственно для всех субъектов (речи, смысла). Несложно увидеть здесь параллель с ньютоновским пространством и абсолютным временем. Сейчас в механике Ньютона-Галилея единственно и универсально для всего  предметного мира. Совокупность А0 для всех используемых в тексте терминов определяет такую же времени–подобную поверхность в семантике речи. Таково начальное, рассудочное, абстрактное полагание мысли как точечной и дискретной, привязанной к единственному значению. Оно образует представление пространства (пространственного подобия).
Далее, Аi  (или ¬Аi) суть иные сейчас, но это именно сейчас, которое становится множественным и относительным. Субъект речи здесь подобен фигуре наблюдателя, с которой связывается в физике система отсчета. Относительность момента настоящего времени выражена в релятивистской физике в специальной теории относительности Эйнштейна, которая составляет аналог множеству данного типа смысловых значений.
И, наконец, сочетания Аi  и  ¬Аi  дают скользящую логику смысла, в которой происходит непрерывный сдвиг значений, они текут, рождая эквивалент течения времени, внутреннее представление-ощущение этого течения. Это – процессуальное время, которому нет соответствия в физическом знании, нет и математического описания.

7.3. Уровни осознания: от формальной ясности к полному принятию

Интерпретация, которая суть объяснение, апеллирует преимущественно к выделению различия, к аналитически разъединяющей стороне познания. Понимание стремится к соединению, сочетанию различных выделенных сторон, установлению их взаимосвязи как автономных фрагментов реальности. Их независимость здесь не ставится под сомнение, и их взаимосвязь оказывается внешней. Осознание же видит, прежде всего, единство, тождественность этих фрагментов, которые перестают быть изначально независимыми, но представляют различные проявления единого сущего.
Таким образом, можно выделить следующие уровни осознания:

1. различия понимаются как абсолютные и безусловные, они противостоят друг другу (например, форма – суть именно форма, но никоим образом не содержание, и наоборот). Это осознание в форме объяснения, интерпретации;
2. различия оказываются в состоянии взаимодополнительности, они начинают не противопоставляться, а соотноситься друг с другом, но – как одно отдельное с другим отдельным. Например, указывается, что форма должна соответствовать содержанию и выделяется главная  и ведущая сторона, здесь – содержание, которое исторически оказывается как раз не содержательным моментом понимания, а видимостью, противореча своему имени  содержания. Но это положение требуется увидеть и распознать. Данный этап назовем пониманием;
3. различия оказываются в состоянии длящегося преодоления, конкретного тождества, когда одно (содержание, предмет, оценка, представление etc) оказывается превращенной формой другого, зеркалом этого противоположного и противостоящего другого. Смысловые содержания находятся на этом этапе в состоянии зеркального взаимоотражения, преломляясь друг в друге, теряя устойчивость отдельного существования. Требуется уловить их внутреннее движение навстречу друг другу.  Назовем такой вид движения вихревым движением тождества. Оно суть аналогия физическому вихрю, поясняющая сочетание различия и совпадения. Это этап осознания.

Понимание, свершившись, должно пройти путь к осознанию того, что понято, от формальной ясности к полному принятию как истины. Выделенным выше этапам можно дать соответствующий графический образ и описание:

Сопоставим эту графику с представлениями пространства и времени. На одном полюсе (1) располагается равномерно текущая хронология, где равномерность какого-либо процесса принята за основу как единица измерения длительности процессов. На другом – (3) – зафиксировано смысловое, внутреннее движение собственно содержания, без какой бы то ни было эмпирической предметности и наглядности. Это семантический вихрь.

Верхний уровень (пространство и время) связан с явным уровнем высказывания, его буквальностью, одновременность (настоящее) – с неявным уровнем, отвечающим используемому контексту значений.
Движение от 1) к 3) показывает растущую степень единства и целостности содержания, от простой механической совмещенности до осознания тождества, от изолированных предметов, располагающихся в эмпирическом пространстве и времени до представления длящихся процессов, от пространственной разобщенности, находящейся вне времени (поскольку последнее понимается чисто пространственно), до чистой изменчивости, от отсутствия возможностей, от голой и подавляющей, безусловной необходимости до открытой возможности, полной непредсказуемости. Вместе с тем, открытая возможность, которая начинает доминировать в этом описании-мире, понимаемая как полная непредсказуемость, не означает отсутствия здесь расчета и логики. Последние теряют абсолютную значимость, но сохраняются как элементы рассуждений, знающие свою меру.
Различие, так или иначе, не может исчезнуть бесследно, о каком бы совпадении мы ни говорили. Но оно может быть различным образом задано соответственно тому типу рациональности, до которой мы в состоянии подняться. Различие есть основа пространственного представления, вообще пространственности, различающей свои точки (элементы). В свою очередь пространственность определяет рассудочность мысли, степень ее механистичности и уровень наглядности.
Семантический вихрь, представляющий реальный континуум бытие-сознание, в котором исчезает, гаснет внешняя формализация и остается ее подобие, видимость, оказывается, как раз, реальной величиной. Совершилась очередная понятийная метаморфоза: то, что полагалось действенным, превращается в видимость и, как кажется, окончательно теряет себя. Однако, превратившись в видимость, оно только и становится реальностью.
Иными словами, видимость, понятая как видимость, есть реальность, неотличимая от действительности, и мы понимаем, что такой действительностью она выступала изначально, но – в превращенном, неосознанном, искаженном виде.
Рациональность, контролирующая свой способ понимания и видящая собственные предпосылки и условия, осознает здесь форму исчерпывающего понимания (способ действия предыдущего этапа) как неисчезающую видимость и в этой истине удерживает себя. Видимость, таким образом,  преобразуется в истину, это последний ход рациональной диалектической мысли. Но в начале этого пути, столкнувшись с дилеммой истина – заблуждение, видимость, она поспешно фиксирует новое для себя положение: истина есть видимость и последняя обладает большей значимостью для человека, истории и общества, чем сама истина. Здесь, однако, нельзя оставаться в рамках искушения такого полного, как кажется, переворота в сознании. История трансформации учения Ницше показывает, что такая ситуация чревата ее вульгаризацией, смысловым выпрямлением и общим упрощением, что делает ее тривиальной антитезой существующему положению дел.
Если же мы учтем, что всякое существующее положение дел, фактическое положение включает в свое содержание и возможную противоположную трактовку (относительно принятой), тогда делается ясным, что мыслитель и, особенно, его последователи, продолжают оставаться в прежнем состоянии сознания, располагаются в той же плоскости текущей реальности. Революция духа не состоялась, произошло ее замещение, имитация, поскольку такой вариант революционности предусмотрен наличной ситуацией и не меняет ее, а, напротив, развивает и усиливает.
Состояние 2), где определяющим моментом выступают соображения взаимодополнительности, определяет формально-сопоставительную диалектичность мысли. Выделившийся тип мышления ведет к явной формулировке соответствующей концепции пространства и времени, т.е. к самоописанию и самораскрытию.
Осознание, его подлинность, достигается в 3), в практике непрерывного перехода. Чтобы выйти за границу, требуется задействовать содержание иного, поту-стороннего, т.е. оказаться в состоянии отрицания существующего. Здесь подстерегает опасность абсолютизации такого отрицания, превращения его в разрушительное и деструктивное событие относительно собственного понимания. Нигилизм выражает эту абсолютизацию и неумение справиться с ней. Континуум сознания-бытия при этом необратимо разрушается, распадаясь на фрагменты сознания и отчужденной реальности.
Выход за границу позволяет захватить связность содержания и выйти к его цельности.  Выход суть трансцендирование, которое ведет к уяснению единства, демонстрируя взаимосвязь двух выделенных принципов – единства и перехода.

7.4. Введение смысловой переменной в текст

Аксиоматика контекстуальных множеств, определяющая их построение и использование, может быть рассмотрена в трех аспектах:

1. по характеру элементов континуума, т.е. по способу их фиксации, смысловой «размытости», неопределенности;
2. по их количеству;
3. по их смене (относящейся к процедуре логического вывода,  и творчеству).

Первые два момента демонстрируют пространственную компоненту контекстов, последний – временную. Опять перед нами пространственно-временное подобие, своего рода эйдос времени (пространства), или матрица времени (пространства), состоянием которой являются физические пространство и время, экзистенциальное время (пространство), социально-историческое время (пространство).
Переход составляет временную часть континуума реальности (реальных значений), определяющую действие иносказательно-сдвигающей логики. Эта логика работает над удержанием максимально целостного видения действительности в условиях ее постоянного вопрошания и перепросмотра. Внимание при этом фиксируется на первооснове, парадигмальных (онтологически образующих) понятиях, которые все время перепросматриваются, никогда не застывая в полной ясности.
Постоянство перепросмотра говорит о наличии неиссякающего и неустранимого противоречия в используемых трактовках. Итак, исходные понятия, несущие противоречие, не пересматриваются на предмет ликвидации противоречия, а перепросматриваются (от перепросмотр), остаются в сфере внимания, не теряющего их из виду, не забывающего их.
Пересмотреть – значит впасть в ложную форму внешнего движения, от точки-формулировки, полагаемой ложной, к точке, полагаемой истинной. В то время как они равнозначны и различаются по степени конкретности. Перепросмотр позволяет удержаться от устойчивого размежевания различных предметных содержаний.
Реальная смысловая переменная имеет для всех трех выделенных уровней (группы однозначных, множественных и мнимых переменных) одно имя. Ее отнесение к тому или иному уровню зависит от условий ее ввода и текст автором. Но эти условия присутствуют неявно и не принуждают к определенному выбору. В суждениях нет прямого указания на его контекстуальную принадлежность, показывающего, в каком ключе оно должно быть раскрыто. Можно предположить, что такое указание есть, что оно явно встроено в текст (что, конечно, можно сделать), но тогда оно само потребовало бы пояснений. Если же не гадать о контексте, но иметь истину каждого из них, т.е. довести контекстуальную форму до ее истины-меры, до перехода в другое контекстуальное множество, тогда раскрытие содержания высказывания может состояться. Его смысл не застревает в произвольно выбранной трактовке, но начинает мигрировать по различным контекстам, конкретизируясь при этом, разрастаясь и углубляясь в своем содержании. Это возможно при условии общей связности контекстуального многообразия, взаимопересечения контекстуальных множеств.
Смысловая переменная неявно сопровождается собственным (авторским) контекстом, дающим осмысленность суждения (шире - текста) с точки зрения его автора. Это собственная «система отсчета» суждения. Это вовсе не означает, что данная система отсчета (трактовка) лучшая и наиболее полная. Автор мог ввести утверждение по какому-то частному случаю, относительно конкретной ситуации. Но эта фактическая частность формулировки не должна останавливать читающего текст как окончательная пoнятость. Если смысл начинает миграцию в связном многообразии различных типов значений, он способен приобрести более адекватную форму, в пределе – универсально всеобщую.
Инверсированные (превращенные, мнимые, пустые) переменные стоят в перечислении типов после нелокальных, которые выступают теоретическими понятиями в философско-гуманитарных дисциплинах. Кажется, что третий тип должен быть продолжением теоретизации в русле продолжающейся абстракции. Отчасти это так, поскольку в нелокальном типе существует граничный случай (при n > ?), когда понятие становится предметно пустым. Захватывая чересчур широкую предметную область, оно теряет собственную определенность и устойчивость. Это положение промежуточно. Вообще же, мнимые понятия содержат противоречие, и потому здесь также отсутствует предметность. Реально, однако, предметность здесь возникает вновь, но только в особом качестве, с точки зрения имени, не в буквально значащем варианте. Это, в свою очередь, означает, что понятия такого рода, т.е. понятия мнимые, не имеют прямой референтной корреляции в предметном мире. Они соотносимы с этим миром всегда лишь отчасти и служат его метафилософскими ориентирами и масштабами, содержат меру этого мира.
Таким образом, пустые понятия выступают в двух ракурсах, образуя граничное, предельное условие понимания. Во-первых, они являются универсально-интерпретирующими, реализуют векторную свертку содержания. Что такое векторная свертка? Представим, что имеется слово, но его предметное значение, введенное изначально из совершенно конкретных и практических соображений, со временем меняется (с культурой, языком, способом понимания…). Это значение становится неопределенным, аморфно-расплывчатым и, фактически, от исходного референта остается одно имя, которое дополняется множественными различными смыслами, толкованиями. Оно может служить обозначением, меткой приемлемых смыслов (если оно имеет идеологическую и моральную нагрузку) в данное время, например, - гражданское общество. Существует обозначение для совокупности неприемлемых смыслов – тоталитарное государство.  Имя, таким образом, нередко в социо-гуманитарных и социологических рассуждениях обладает, в первую очередь, не предметным значением, а качеством собирательности, фокусировки, свертывания различных смыслов, получающих в нем общую направленность. Это и есть векторная, т.е. направленная свертка (смыслов). Это ведущий параметр пустых понятий. Именно они направленно фокусируют предметные рассуждения. Причем, имя пустого понятия (например, демократия) в теории получает, безусловно, определение, предметную, историко-культурную привязку, но оно, это определение, номинативно, формально, приблизительно. Оно, скорее, создает видимость определения и функционирует как мифологический элемент в рационально-подобном рассуждении.
Пустые интерпретирующие понятия, таким образом, содержат не значения, а качество направленности, создающей саму понятийную форму. Происходит векторная свертка смыслов, их кумулятивность. При этом присутствует оценка рассматриваемого содержания с точки зрения культурно-ценностной ориентации и приемлемости в обществе.
Во-вторых, пустые понятия могут быть замещающими. Они замещают действительность, точнее, представляют ее в человечески понятном виде реальности окружающей действительности. Действительность понимается как реальность, которая «окружает» субъекта. Это в чистом виде превращенные понятия – архетипы, символы некоторые категории. Они служат, как сказал бы Кант, априорными формами познания действительности.
Замещающими понятиями являются диалектические категории, взятые в гегелевском смысле. Он постоянно говорит об их содержательном взаимопереходе и несамотождествености. Имя диалектической категории номинативно, т.е. оно есть, но постоянно побуждает мысль к смысловому сдвигу. Остановившееся понимание здесь сразу промахивается и теряет свой подвижный предмет, так, что в распоряжении остается лишь муляж, имитация, симулякр.
Возникает такая, в высшей степени вывернутая ситуация: если имя категории берется лишь условно, как мотив и движущая сила понимания, то мышление имеет шанс удержаться в конкретной и истинной своей форме. В случае же буквально-предметного толкования категории (когда ее суть демонстрируется на наглядных примерах), мышление остается в состоянии имитации, оно абстрактно и формально, в конечном счете, безжизненно и суть бесплодное умствование.
О необходимом умении в философии «ходить на голове» говорил Гегель. Потом его пытались «поставить на ноги», но из этого выходило нечто противоположное истине. «Хождение на голове» в философии можно пояснить в трех отношениях: во-первых, это выражение общей рационализации мира, философия осмысливает всю предметность и для нее мысль реальна, если она достигает понятия; во-вторых, ее положения нередко парадоксальны и противоречат общепринятым суждениям; в-третьих, сама философская мысль сочетает невозможные качества: она отвлеченна и, вместе с тем, совершенно конкретна. Все эти отношения показывают определенную «ненормальность» философии с позиций здравомыслия, или, иными словами, ее «хождение на голове».
Вывернутость ситуации конкретизации мысли, ее сложная топология, продолжает иллюстрацию действия сохраняющейся противоречивости. Если мы не поддались искушению запрета противоречия, то следствием является достигнутая смысловая ясность вuдения того или иного содержания – при внешней терминологической неотчетливости и неопределенности. В случае акцента на непротиворечивости суждений есть большая вероятность получить внешнюю терминологически-понятийную отчетливость и ясность при совершенно отвлеченном и надуманном содержании. Достигнутая ясность окажется мнимой, ее нельзя будет приложить к реальному положению дел. Такая ясность относится к модели реальности (точнее, действительности), но расхождение в данном случае модели и того, что моделируется, принципиально, его нельзя сделать пренебрежимо малой величиной. Мы здесь просто никогда не знаем степень этой «малости».
Рациональное познание в рассудочно-формальном варианте требует возможности достижения исчерпывающего понимания и претендует на него, ведя работу по совершенствованию терминологически-понятийного аппарата. Этот момент хорошо виден у Аристотеля в его «Метафизике», где он подробно разбирает различные смысловые тонкости используемых категорий. И вместе с тем становится очевидным, что сама по себе такая работа ведет в тупик: текст становится перегруженным постоянными уточнениями, которые сами по себе также влекут необходимость дополнительных разъяснений.
В данном варианте понимания оно, на первый взгляд, развиваясь, движется прямиком к своей видимости и быстро вырабатывает свой познавательный потенциал. Чем дальше развивается рациональное познание, тем меньше понимания оно несет. В конечном итоге рациональное познание движется к хаосу представлений, от определенности к растущей неопределенности, поскольку возрастает степень его формализации и условности. Последовательное стремление к исчерпывающему пониманию ведет к его вырождению, увеличению общего заблуждения, стратегической ошибке, серьезному промаху. Ясность в отдельных моментах, взятых изолированно друг от друга, сопровождается растущей ошибкой в общем вuдении ситуации.
Таким образом, учитывая эту логику сочетания ясности и заблуждения, показывающую  внутренний распад процесса познания, можно сделать вывод, что понимание не должно быть окончательно рациональным. Чтобы сохранить себя и адекватно, все же, завершиться и, тем самым, состояться, понимание должно содержать свою противоположность, аспект не-понимания.  Не-понимание (рациональное) требуется допустить в практику собственно рациональных рассуждений. В этом случае рациональность оказывается полной и завершенной, выполняя свои функции реального познания. Поскольку же здесь она содержит чуждый себе элемент, то, фактически, это уже сверхрациональность, которая сама себя снимает. Снятие рациональности должно производиться ее же средствами, а не уводить в иррационализм. Последнее, как кажется, есть противоположность рационализму, и если ratio показывает в каком-то отношении свою несостоятельность, то представляется, что необходимо ее оставить (позади), утвердить ее противоположность. Это точка зрения внешней видимости и она полностью определяется низшим видом ratio, рассудочностью, умеющей двигаться в познании лишь дискретно, от точки к точке.
Завершенность и снятие рациональности происходит при обращении к определяющим ее факторам, исходной системе базисного представления смысловых переменных. Аксиоматика мышления заключается, во-первых, в описании этой системы и, во-вторых, в использовании принципов единства и перехода относительно сочетания рассматриваемых содержательных фрагментов. Первое определяет строение контекста, его структуру, второе является ключом к его раскрытию.
Пространственно-временное описание представляет собой такой уникальный и определяющий культурный феномен, который сам формируется в процессе реализации культурной традиции (поскольку это феномен культуры), т.е. является, в этом случае, результатом творческих усилий  субъекта культуры. Но одновременно, в силу своей фундаментальной природы, как ноуменальная составляющая, он сам есть ведущий формообразующий фактор в развитии культуры относительно доминирования того или иного способа мышления в данную эпоху. Перед нами – петля самодействия, саморазвития.
Верно и обратное: базовая, определяющая структура какого-либо процесса, материально практического, природного или духовно-идеального, является структурой пространственно-временного типа. Петля замкнулась в исходности принятого постулата.

7.5. Тройственная структура действительного сознания

Континуум его действительности тройственен, это сознание-действие-бытие, три лика неотчужденной реальности.

Вместе с тем, эта тройственная формула высказана, она есть суждение сознания, и в ней звучит, соответственно, структура этого высказывающего себя сознания.
В рамках другого сознания появится иная формулировка, например, в виде утверждения, что есть сознание и бытие, одна из этих двух определенностей будет принята, в конечном счете, определяющей.
Какой вариант предпочтительнее? Из наших аксиоматических принципов следует отдать предпочтение тому содержанию, которое выражает бoльшую степень единства, связности, совпадения, тождества. Это предпочтительное содержание явно противостоит (находится в противоречии) видимости эмпирической разобщенности . Вторая позиция в целом претендует на философичность и глубину, однако она лишь глубокомысленна и остается в рамках эмпирической очевидности, предметной и наглядной. Здесь происходит идеологическое обслуживание бытовой, обыденной точки зрения, возводящейся в ранг безусловной позиции. Это делает соответствующие тексты схоластичными, навертывающими флер тяжеловесной научной риторики на расхожее и банальное понимание, что ни на йоту не делает их более осмысленными и глубокими.
Эмпирический взгляд склонен к выделению односторонних моментов, противостоящих друг другу. Такая двойственность проникает во все логические ходы и во всякое понимание этого абстрактно-эмпирического сознания.

Тройственная структура действительного сознания включает в себя соответственно три компоненты:

1. бытовая и повседневная сторона, исходное убеждение в своей правоте и полная зависимость от внешнего окружения (авторитета, прочитанной статьи, услышанной новости…). Оно рационально (рассудочно) и дихотомично. Оно теоретизирует, причем огрубление воспринимает как искомое, философски требуемое, отождествление и видит себя истинным и независимо действующим. Ведущей формой понимания здесь выступает объяснение. Убежденность в правоте и достигнутом понимании задает основной способ существования этой компоненты – покой, неподвижность, инертность. Она является не-действительной стороной действительного сознания. В искомой тройственной формуле она соответствует первой части, собственно сознанию, которое мыслит себя отдельно от бытия. Обозначим его как феноменальное сознание.

Следующие две стороны составляют уровни самосознания.

1. Вторая сторона характеризуется знанием ограниченности     наличного сознания, его утверждений, собственной сущностной неокончательности. Это вопрошающая сторона (аспект), приводящая к внутреннему, смысловому движению, переосмыслению однажды усвоенного. Она начинает открываться и занимается самопроверкой, основу которой видит в практике действия. Внимание, направленное на уяснение сущностной открытости сознания, реализует себя как движение-действие. Это вторая часть тройственной формулы, ориентированная на внешне-эмпирическую, предметную практику. Это трансцендентное сознание, направленное на снятие существующего понимания;
2. третью и завершающую сторону составляет устойчивое метасущностное , символическое, в полной мере не рационализируемое знание. Оно включает веру в себя как условие человечески-человеческого существования (реализации). Человек может находить себя и в превращенном виде, не в человеческом образе, не в своей мере. Ее требуется раскрыть и реализовать, сделать своими усилиями. Поэтому здесь нельзя сказать просто «человеческое существование», поскольку это словосочетание имеет слишком неопределенное значение. Приходится уточнять, говоря о человеческом существовании, исполненном человеческим же образом. Поэтому возникает такая громоздкая терминологическая конструкция, как «человечески-человеческое». Метасущностная сторона оставившая поиски окончательной и вполне проговариваемой сущности, характеризуется не-двойственностью вuдения, практичностью и покоем. Этот покой так же отличается от покоя бытового сознания, как абстрактное тождество от конкретного. Дополняющая категория движения здесь выступает как момент конкретизации покоя, имеющего доминирующий характер. Эта асимметрия не исчезает, оставаясь в рациональном рассмотрении при всей его не-двойственности на высшем этапе. Практичность самосознания, когда оно осуществляется-пробуждается, безусловна, она сколь конкретно материальна, столь и духовна, идеальна. Назовем это сознание метафеноменальным.

Три выделенные стороны сознания могут быть расположены и в таком ряду обозначений: явление, сущность, метасущность. Это ряд традиционных гегелевских этапов описания действительности (за исключением  термина метасущность, на третьем месте у Гегеля стоит сама действительность). Метасущность имеет отчасти, с внешней стороны, феноменальный характер, поскольку возвращается к именам, но уже осознавая их относительность и условность. Этим она отличается от бытового уровня, который застревает на стадии явленности, абсолютизируя ее, представляя ее некритически и наивно.
Функция метасущностного уровня в тройственной формуле имеет два аспекта. Во-первых, здесь есть указание (выделение) на некое безусловное полагание, а именно – условий человечески-человеческого бытия. И это ведет к третьей составляющей, бытию. Во-вторых, мы уже уяснили, что взятые по отдельности все эти компоненты содержательно недостаточны, они обособлены своими именами как индивидуализирующими метками и предполагают изначальную автономию. Поэтому мы не должны останавливаться на выделении и фиксации собственно этой последней компоненты. Она говорит нам нечто важное относительно всей формулы, а не только добавляет  последнюю категорию. Важным здесь является ключ к пониманию формулы, и он в том, что она обладает внутренней самотождественностью, единством. Начальное ее звено совпадает с завершающим: бытие здесь суть определенность человека, и эта определенность (и определяемость, следовательно, зависимость от бытия) располагается в самом сознании, в его локус мистикус (термин Мамардашвили), в пространстве символов и фокусе смысловых схождений.

1. Напрашивается аналогия со спинозовским отождествлением субстанции, природы и Бога. Насколько она возможна?  Принцип смыслового схождения говорит о связности содержаний, представляющихся независимыми. Поиск такого единства утверждает связность самого сознания . Прямого соответствия формулы Спинозы тройственной структуре действительного сознания указать нельзя, хотя есть соблазн сразу соотнести Бога и метасущностную компоненту. Другое дело, что Спиноза высказывает не идею относительно сознания, а представление о континууме действительности. И вот здесь соответствие присутствует: субстанция коррелирует с сознанием, действие – с природой, бытие – с Богом. Отдельное обоснование этого утверждения в данном месте увело бы нас в сторону от основной темы. Поэтому отметим его и пока оставим.

7.6. Структура процесса осознания

Нам предстоит сделать последний шаг в теме и показать, как выделенная структура сознания выражается в структуре процесса осознания, в ракурсе своего действия и реализации, осуществления.
Будем употреблять термин понимание для обозначения этапов осознания от формы простого объяснения до полного осознания (понимания), принятия. В общем процессе понимания существует этап предпонимания, в котором выделяются аспекты описания (свидетельствования), высказывающего изложения и утверждения, которое предлагается принять к сведению. Для высказывающего субъекта здесь присутствует определенное понимание, но оно еще закрыто для субъекта восприятия, того, к кому обращена речь. Поэтому для него это этап предпонимания, на котором он пассивно получает сведения, которые ему предлагается усвоить без всякой критики.
Собственное понимание начинается с объяснения. Объяснение есть форма исчерпывающего понимания и, следовательно, оно должно быть замкнуто в смысловом отношении. Так оно получает полноту, хотя бы относительную и временную, достаточность – поскольку ведет к ясности, смысловую устойчивость и определенность. Иными словами, это момент остановки в познании, достигаемой в состоянии желаемой передышки для перерыва активной деятельности сознания, его своеобразное отключение. Замкнутость объяснения придает пониманию максимально возможную отчетливость, подобной ясности различения в восприятии внешних предметов. Это, фактически, есть вариант объективации, относящейся уже не к реальному миру, а к способу его уяснения, рационального принятия. Объективированный мир имплицирует объективированную трактовку, причем справедливо и обратное: трактовка и представляемый мир здесь оказываются двумя сторонами одного процесса, устойчивое разделение которых происходит в сознании отчужденного субъекта.
Под собственно объяснением будем понимать такой способ осознания некоторого содержания, который редуцирует его к уже известной основе. Сведeние, носящее характер проекции, осуществляется выделением главных и сущностных сторон и отделением от них второстепенных аспектов. После такой операции, трансформирующей исходное содержание, оно получает форму, удобную для проведения объяснения.
Это линейное объяснение, апеллирующее к безусловно известному (или считающемуся таковым).
Можно говорить об определенной разновидности объяснений, которые внешне выглядят именно такими. Многие философские утверждения имеют форму объяснений - они нечто объясняют. Но скорее, имеет смысл говорить здесь о собственно понимании. Философские высказывания нередко принимают вид (объяснительных) констатаций. Констатация означает в данном случае, прежде всего отсутствие скрытого контекста, изолированного от текста. Контекст и есть, в данном случае, само объяснение. Здесь не происходит редукции к известному содержанию, поскольку реализуется опора не на выведение одного утверждения из другого (или сведение одного к другому), а на соотносительность различных содержаний, выявление их сущностной корреляции.
Первый, простой вариант понимания может быть представлен схемой:

Понимание
 

Объяснение                        Контекст

Рис. 1

Здесь выделены три стороны начального этапа осознания: а) наличие объяснения, в) базирующееся на нем понимание, с) наличие недифференцированного контекста.
Контекст в этом случае определяет объяснение, что указано стрелкой, но сам оказывается скрытым для понимания. Рассуждение по видимости протекает самостоятельно, определяясь своим предметом, по сути же оно неявно детерминировано соответствующим контекстом. Объяснение и понимание здесь взаимно соответствуют друг другу и, вообще, совпадают.
Объяснение содержит в себе явный контекст, который подразумевается, но не проговаривается отдельно в тексте. Это собственный (или авторский) контекст данного объяснения. Собственный (явный, авторский) контекст определяет буквальность сказанного. Буквальность в гуманитарных текстах, как правило, далеко не единственна и данная буквальность, которую имеет в виду автор, оказывается явной часто только для самого высказывающего.
Собственный контекст определяет непосредственность объяснения, то содержание, на которое оно ориентируется по исходному авторскому замыслу. В этом случае описание происходит в терминах эмпирических пространства и времени, наглядно и, фактически, дальнейшей интерпретации не требуется. Видимое отсутствие необходимости последующих толкований выражает как раз стремление достичь завершенной  формы понимания.
В линейном объяснении происходит узнавание нового материала как уже известного, точнее, сведение этого нового к известному. Его цель – определение имени этого нового, взятого из существующего набора имен. Новому материалу назначается имя, и он становится объясненным. Объяснение и контекст свертываются в этом имени, происходит узнавание. Вместе с операцией узнавания рождается эффект видимости и замещения. Видимость возникает потому, что мы проделали лишь редукцию к известному, безотносительно к собственно рассматриваемому содержанию, т.е. поступили поверхностно и формально.  Замещение же оказывается реальностью, т.к. мы уже имеем дело с введенным именем как идентификацией, включающей новое в уже известное.
Линейное объяснение изолировано от контекста, который его действительно определяет, и кажется самодостаточным. Более подробно представленную на рис. 1 схему можно изобразить следующим образом, с учетом проведенного рассмотрения:

Понимание
 

        
Объяснение

 
Собственный/авторский                               универсальный
контекст                                                           контекст

Рис. 2

В таком способе понимания полностью реализуется первая сторона сознания, повседневно эмпирическая, не чуждая и определенной теоретичности. Вообще, это феноменальное сознание. Его дихотомичность, стремление к утверждению жестких и определенных границ между различными объектами, предметным и духовным содержанием (как между ними, так и внутри каждой группы), ведут к абстрактной и не-действительной ясности понимания, к утверждению онтологии отчужденного мира и соответствующего субъекта этого мира. Сам индивид собственную отчужденность и узаконивает, не узнавая способа введения такой онтологии как свободного самодействия, проведенного неистинным субъектом. Ему недостает знания себя, условий (само) деятельности. Разорванность авторского и универсально-всеобщего контекстов (в последний входит все контекстуальное многообразие человеческого мира) проявляет себя в этом абстрактно изолирующем видении. Не-действительность обнаруживается в историческом мире как человеческая реальность. Если эта разорванность увидена и осознана (собственно, увидеть и осознать здесь суть одно), она прекращает свое отчуждающее действие и продуцирование ложной реальности прекращается.
На следующем этапе понимания, когда происходит собственно осознание, все выделенные стороны этого процесса остаются, но приобретают иное звучание. Объяснение становится нелинейным или символическим. В процессе его передачи оно распадается на ряд пояснений, т.е. простых линейных объяснений, совокупность которых никогда не может исчерпать содержание исходного суждения. Они, таким образом, достаточно условны и идут с оговоркой по поводу их неполноты. Символическое «объяснение» может быть передано, конечно, и в авторской, точной редакции, в собственном виде, но адресата достигает лишь в случае проведения им подобной работы по осмыслению материала. Для этого адресат должен получить соответствующий реальный внутренний опыт переживания и осознания. Если субъект принимает текст, хотя бы как непонятую истину, до своего осознания, то это принятие служит мотивирующим и направляющим фактором его усилий, его сосредоточения, приводящих, в конце концов, к уяснению искомой сути, того, что хотело сказаться помимо буквального толкования несовершенной внешней формы суждения. Предметно наглядная (или отвлеченная) форма суждения используется помимо высказывания этой предметной наглядности (или абстрактной отвлеченности), т.е. в нем речь идет, вообще говоря, о другом, о том содержании, которое может сказаться не прямо, а опосредованно и косвенно.
Эта опосредованность символических суждений (пустых форм мысли) свидетельствует, что их предметность постоянно «плывет», их смысл смещается, так, что надо уловить характер этого смещения. Простая схема нелинейного объяснения (понимания) выглядит следующим образом:

Понимание
 

Объяснение                        Контекст

Рис. 3

Нелинейность объяснения определяется его соотнесенностью с общим контекстом, который постоянно вторгается в объяснительную схему, делая ее неокончательной (следовательно, и неполной). Эта неокончательность здесь принципиально неустранима. Вторжение контекста, его длящееся проявление в утверждаемом объяснении вытекает из допускаемой открытости объяснения. Открытое, контекстуально ориентированное объяснение ведет к соответствующему пониманию, которое оказывается шире своей внешней объяснительной формы. Повторим, что символическое, нелинейное объяснение в качестве собственно объяснения, а не чего-то иного, выражается набором простых объяснительных форм. Это его способ явленности, овнешнения в речи (тексте). Поскольку текст требует некоего завершения, этот набор ограничен. Понимание же автора превышает совокупность текстовых констатаций, поскольку внутренне-становящаяся форма понимания противится своей окончательной фиксации и остановке в простых объяснениях.

Поскольку мы видим неустранимую абстрактность окончательных объяснений, их редуцирующую схематичность – как в первом, так и во втором случаях, то вправе  сделать вывод о принципиальной неполноте объяснений: объяснение, претендующее на окончательность и, одновременно, конкретность, не является полным, т.е. действительным. Своей декларируемой цели понимание в данной форме не достигает.

Под конкретностью будем понимать здесь отнесение объяснения к действительным процессам, а не к формализованным системам. В рамках формализаций с четко оговоренными правилами вывода и употребляемых значений терминов и знаков объяснение совершенно уместно и может обладать полнотой – поскольку его границы соответствуют границам вводимой системы описания. Границы описания и объяснения здесь изоморфны.
Объяснение находит свое законное место в протокольном описании знаков (обозначений). Символическое «объяснение» относится не к знакам, а к самой действительности. Для ее представления в понятном виде (но это не отражение) нужно используемые знаки содержательно опустошить, лишив их наглядной формы бытовой буквальности. Понятие при этом оказывается пустым, одновременно сохраняя свою индивидуальность.
Разделим два близких уровня существования: есть реальность и есть действительность. Реальность суть искусственная среда обитания человека, культурная, историческая и технологическая. Реальность выражает определенный способ описания действительности, это
действительность в знаковом и символическом варианте, и она оказывается в
себе неподлинной. Реальное может быть неистинным. Объяснение относится к реальности человеческого бытия, но не к его действительности.
На  рис. 3 показано, что понимание проходит определенный путь до осознания. В первом случае понимание не знает об общем контексте, оно соотнесено лишь с собственным контекстом, и принимает фиксированную форму объяснения. Во втором случае понимание имеет сложную структуру, включающую в себя объяснительную часть и контекстуальную, что показано стрелкой от понимания к контексту.
В предыдущем случае целью уяснения было нахождение адекватного имени, после которого все осмысление прекращалось. Это имя выполняло функцию замещения действительности, которая превращалась (переводилась) в систему абстрактных представлений, приобретающих онтологический статус. Конкретное бытие замещалось разрастающейся совокупностью абстракций.
Во втором случае имя присваивается скорее для удобства, оно может быть изменено и решает подсобную, техническую задачу поддержания осмысленной речи, так, чтобы эта последняя находилась в постоянном контакте с общим контекстом. Для религиозного сознания ритуальная и внутренняя молитвенная практика направлена на поддержание связи с высшим началом, с Богом. Такая мистическая связь определяла важнейшую составляющую христианской традиции, мистическое богословие, питающее ее духовно, являющейся ее живым истоком.
Второстепенная реальность, образованная этим употреблением имен, номинативна и условна, не претендует на онтологизацию, ни в коей мере не смешивается с действительностью.
Для субъекта, который привык действовать и понимать реальность в статусе онтологических имен, номинативная реальность останется непонятной должным образом. Он ее также соотнесет с привычной онтологией имен, проецируя ее на плоскость фиксированных и непротиворечивых определений. В самом имени нет указания на его применение, на то, в каком качестве оно берется. Это можно оговорить отдельно, но такое замечание не должно потеряться, не должно быть пропущено или забыто. Однако забывание свойственно формальному пониманию (первый уровень) именно в силу его стремления поскорее избавиться от новизны материала, определив его в привычных терминах и схемах. Объяснение становится, как кажется, исчерпывающим и понятным, интерес к нему пропадает, и познание слепо устремляется куда-то «дальше», забывая о сделанном. Требование необходимости длящегося перепросмотра и гибкой миграции имен реального и конкретного содержания звучит, в данном случае, абстрактно и непонятно, никакого действия на понимание не оказывая.
В более подробном варианте соотношения, выделенные на  рис. 3, представляются следующим образом:

понимание
 

          
объяснение                                                     

 авторский                               универсальный
контекст                                   (предельный)

собственный контекст                                     контекст

Рис. 4

Понимание выходит на универсальный, предельный контекст культурной традиции, в рамках которой оно осуществляется. Объяснение, которое здесь фигурирует, выражает себя двояким образом. Оно представимо в авторском контексте, который определяется универсальным контекстуальным множеством, и в этом представлении имеет нелинейный, символический характер. С другой стороны, оно может быть частично выражено через ряд простых интерпретаций, т.е. предстать не в собственном виде. В последнем случае оно будет обладать собственным контекстом, который не совпадет с авторским. Эта ситуация показана выделением авторского и собственного контекстов, которые могут, таким образом, не совпадать. В любом случае понимание не должно разрывать живую связь с предельным смысловым полем значений. Это позволяет реализовывать практику сдвигающе-иносказательной логики, определяющую конкретное движение смыслов.
Поскольку сам автор может не владеть всей полнотой предельного контекста, но может чувствовать и улавливать движение смыслов, действие иносказательной логичности, то появляется ситуация, описанная в герменевтике.
Заключается она в том, что автор высказывает суждение общесимволического и универсально-обобщающего плана, а потом сам начинает его пояснять и толковать. И вот оказывается, что его толкования страдают некой узостью и неполнотой, оказываются исторически ограниченными авторским кругозором и стилем, диктующем подбор примеров. В дело включается автор не как носитель космически бесконечного сознания, не в своей метасущностной подлинности, а как субъект конкретной эпохи и быта, как носитель сознания феноменального.
Здесь опять соединяются авторский и собственный, буквальный контекст суждения, но понимание уже не удовлетворяется их выяснением и хочет осознать текст в его предельном охвате и глубине. Возникает известное герменевтическое требование понимания текста лучше автора.
Символическое объяснение не имеет собственного контекста как символическое выражение, но имеет его как объяснение. Вот здесь и коренится опасность поддаться видимости достижения возможности точной и исчерпывающей высказанности, и дать собственный контекст открытым текстом. Однако достигается при этом лишь огрубленное и ограниченное толкование, объективно принижающее неисчерпаемую содержательность исходной формулировки.
Неисчерпаемая содержательность относится к философским и метафилософским утверждениям, оперирующим пустыми и превращенными понятиями.
В процессе назначения и распределения имен возможна псевдономинация, ложное именование, продуцирующее, соответственно, химерическую действительность, отчужденную и активную в утверждении этой отчужденности. По степени отчуждения субъекта можно судить о продуктивности проводимого именования.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание