Богданов К. О крокодилах в России

ОГЛАВЛЕНИЕ

НОВЫЕ СЛОВА - НОВЫЕ ВЕЩИ

Языковые заимствования результируют процесс освоения нового и подражание чужому, соответствуя поведенческим тактикам ори ентации и адаптации. На языке психологии описание таких так тик, демонстрирующих «поисковую активность» субъекта или со циальной группы, принято связывать с фактором любопытства 1 . В терминах психофизиологии экспериментально удостоверяемая тяга человека к новому и неизвестному истолковывается как универсальная составляющая, но вместе с тем известно, что стремле ние человека к «поиску» поведенчески контрастирует с его же стремлением оставаться в пределах безопасной территории, в гра ницах уже сформированного им «я» 2 . Академик И. Павлов писал в этой связи о парадоксальности характеризующего человека с рождения «ориентировочного рефлекса»: освоение своего семи отического пространства требует определения его границ, но тем самым обязывает к реальному или воображаемому представлению о том, что этому пространству противостоит 3 . Ясно, что примени тельно к обществу выбор рефлексивно оправданных в этих случаях тактик поведения предопределяется не только индивидуальной психофизиологией конкретных людей, составляющих социальную группу с атрибутируемой к ней культурой, но и идеологией, фиксирующей альтернативу между поведенческими (а значит, и ком муникативными) практиками (само)изоляции, интервенции и взаимодействия 4 . С точки зрения идеологических аспектов со ответствующего выбора любопытство оказывается понятием, само истолкование которого должно учитывать превратности исторической психологии, демонстрирующей характерную амплитуду оценочной рецепции между панегириком и филиппикой.

В истории европейской культуры доктринальное осуждение «любопытства» принято связывать с отцами церкви: авторитетные рассуждения о гордыне познания и вреде всеведения встречаются у Августина, Иеронима, Григория. Афористически выразительное определение цели духовного учения как воспламенения любви, а не изощрения любопытства принадлежит Бернарду Клервосскому: «Doctrina spiritus non curiositatem acuit, sed caritatem accendit» 5 . Страсть к познанию, как о том свидетельствует библейская исто рия грехопадения, равнозначна неконтролируемой похоти, ведя к самозабвению и гибельному ослушанию. Более того: любопытство

20

чревато еретическим соблазном постичь тайны мира (arcana mundi), минуя опыт церкви — путем магических и оккультных деяний 6 . Но истоки теологической неприязни к любопытству восходят к до христианским временам. Аристотель истолковывал удивление ( ?????? ) как начало философствования, а стремление к познанию — как свойственное человеку по природе (Metaph. 982 b 10-20, 982а8- 25). Однако, стремление к философскому познанию при этом необ ходимо уметь отличать от хлопотливого вопрошания о разнообра зии вещей. Противопоставление поиска истины бестолковому интересу к разным вещам выражалось греческими словами, кото рые позднее будут равно переводиться на латынь как curiositas, — это и «околоделание» ( ????????? ), и «разнозаботливость» ( ??????????? ??? ). Сосредоточенное удивление философа не схоже с желания ми любопытствующего невежи 7 . Доводы античных и христианских авторов, порицавших любопытство как препятствие к подлинному знанию и/или как пагубную гордыню, нашли свое продолже ние в рассуждениях Эразма, Паскаля, Декарта, Монтеня 8 . В более близкие к нам времена Хайдеггер также усматривал в любопытстве (Neugier) — наряду с «болтовней» (Gerede) и «двусмысленностью» (Zweideutigkeit) — эпистемологически предосудительное «падение» (Verfallen): неподлинность публичного «бытия-в-мире» 9 .

По определению современного «Словаря русского языка», «любопытством» называется «стремление узнать, услышать что-либо во всех, даже несущественных подробностях 10 . Между тем немаловажным семантическим нюансом «любопытства» является подразумеваемое им указание на то, что предмет, заслуживающий внимания в глазах любопытствующего, не является таковым в гла зах других людей: то, что не известно, а потому интересно одному, известно и не интересно другому. Кроме того, под «любопытством», как справедливо замечает В. Санников, часто подразумевается стремление узнать нечто, что не имеет для любопытствующего первостепенного значения 11 . Ввиду этих уточнений представление о том, что заслуживает интереса, а что нет, оказывается семанти чески варьирующим и допускающим коммуникативную проблематизацию . С оглядкой на библейский прецедент ясно, что неизвестное для Евы известно Господу Богу, а «интересное» ей — «не интересно» ему. Теологическое осуждение любопытства, сколь бы обскурантистским оно ни рисовалось в атеистической традиции, рефлексивно оправдано поэтому уже в том отношении, что запрет на несанкционированное знание предопределяется в данном слу чае не нежеланием узнавать нечто неизвестное, а тем, что «неизвестного» с онтологической точки зрения не существует. С этой точ ки зрения мена знающих субъектов ничего не меняет в референте знания, но зато демонстрирует предосудительную гордыню — пре-

21

тензию на обладание этим самым референтом, притом что владе лец его априори известен — будь то Господь Бог или (как это име ет место у Хайдеггера) само Бытие. С оглядкой на обязанности и права «познающего субъекта» в теологической и философской традиции оцениваются и взаимосвязанные с понятием «любопыт ства» понятия «интереса» и «интересного». О взаимосвязи рефлек сивных и социальных мотивировок в апологии «интересного» в этих случаях достаточно судить по декларациям авторов, настаи вающих на творческом «произволе» философского и научного познания. В 1783 году Екатерина II в «Собеседнике любителей Российского слова» беззлобно вышучивала схоластическое любо пытство ученых, озадачивающих себя трудноразрешимыми и внешне вполне бессмысленными проблемами: «Академическая прямая задача будет: кой причины ради нос в длину, а рот поперек, а не инако? Либо для чего руки, ноги, крылья у животных парно, а не одинокия? подобные вопросы подадут случай к испы танию малоизвестного и к заключениям разным, иныя будут правильныя, а иныя неправильныя, как водится между людьми» 12 . Сколь бы сатирически ни звучали эти вопросы, содержательно они вполне релевантны для той традиции научного познания, которую принято возводить к античной науке. Если (с оглядкой на историю античной культуры) полагать, что достаточным оправданием на учного познания служат символические, а не прагматические цен ности, то любые вопросы в терминах науки имеют право считаться интересными уже потому, что есть те, для кого такие ценности являются почему-либо важными 13 . «Интерес» может быть проти вопоставлен, таким образом, не только пользе, но и (как настаи вал в свое время Пол Фейерабенд) общепринятым методологичес ким конвенциям, предопределяющим в глазах того или иного сообщества правила верификации и фальсификации в представлении об истине. Применительно к философии радикализация того же противопоставления хорошо иллюстрируется заявлениями Жиля Делёза и Феликса Гваттари, настаивавшими, что смысл самой философии состоит не в стремлении к знанию и истине, а именно в интересном: «Одни только профессора могут, да и то не всегда, писать на полях "неверно", у читателей же скорее вызывает сомнение значительность и интересность, то есть новизна того, что им предлагается читать. <...> Мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному дви жению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию» 14 .

22

КУРЬЕЗ, ИНТЕРЕС, ОСТРОУМИЕ

Монах Иакинф (Н. Я. Бичурин), прославившийся своим путеше ствием в Монголию и Китай и считающийся сегодня первым рус ским синологом, замечал в своих путевых записках, как о само собой разумеющемся, что «по естественному непостоянству наше го вкуса <...> всякая новизна нравится нам» 15 . Но хорошо извест ны и самокритичные слова Пушкина из «Путешествия в Арзрум» о соотечественниках: «Мы ленивы и нелюбопытны» 16 . Кто более справедлив? Можно ли вообще говорить о некоей национальной и культурной специфике применительно к востребованности пси хологических и социальных стратегий, призванных к освоению нового и неизвестного? Я склонен отвечать на этот вопрос утверди тельно. Суждения о различиях в проявлении любопытства в разных культурах представляются настолько же закономерными, насколько оправдано выделение этических, эстетических и эмоциональных доминант, окрашивающих те или иные тексты и культурные памятни ки. Сложный вопрос о том, насколько прецедентны эти тексты и эти памятники относительно воображаемого облика целостного общества, предопределяется возможностью говорить о самой целостности общества 17 . Если мы такую возможность не отрицаем, то оправдано думать, что целостные общества различаются и по эвристически целостным критериям — будь то термины этики, эстетики, показатели эмоциональных или интеллектуальных характеристик.

Убеждение в преимуществах богоугодного «невежества» («невЪгласства») перед горделивой ученостью, отсылающее к евангельскому противопоставлению нищих духом книжникам и фарисеям, — один из наиболее устойчивых топосов древнерусской литературы 18 . Мнение о том, что в стремлении к многознанию, и в частности пристрастии к многочтению, таится опасность отступ ления от вероучительных истин, отстаивается при этом и теми ав торами, в ком сегодня видят провозвестников отечественного Просвещения: например, Андрей Курбский предупреждал в своем предисловии к переводу «Небес» Иоанна Дамаскина о вреде самостоятельного чтения Писания: «понеже в книгах заходят человецы, сиречь, безумиют, або в ересь впадают» 19 . Отношение к многознанию устойчиво определяется в русской культуре допетровской эпохи противопоставлением ценностей спасительного смирения, ложного «любомудрия» и словесной «хытрости». Теоло гически традиционному осуждению «любопытства» как праздно го интереса следует и церковнославянский словарь Г. Дьяченко, истолковывающий его в синонимическом пояснении предосуди тельного «скоропытства» (со ссылкой на Ефрема Сирина) и «мно-

23

гопытати» (т. е. «запутываться во многих предприятиях» — со ссыл кой на «Камень Веры» Стефана Яворского) 20 .

На фоне контекстуальных превратностей в истолковании за падноевропейских слов со значением «любопытство» история рус скоязычного понятия изучена досадно мало 21 . Между тем она ка сается одного из важнейших понятий идеологии европейского Просвещения и показательна в отношении как языковых, так и социопсихологических инноваций в русской культуре эпохи Пет ра. Замечательно уже то, что в отличие от латинского понятия curiositas, продолжавшего оставаться актуальным для католической традиции Нового времени и морфологически исходного для соот ветствующих слов в романских языках 22 , русскоязычное понятие «любопытство» является сравнительно новым и не имеет синони мических параллелей в языковой традиции допетровской эпохи. Единичный пример, позволяющий судить о том, что лежащая в его основе традиционная словообразовательная модель (сложение с морфемой -люб-) восходит к предшествующей традиции, — слово «любопытаныи» в тексте Ефремовской Кормчей XII века, представляющее собою перевод греч. ???????????????? 23 . Пос ледующее появление слова «любопытный» датируется — через лек сикографическую пропасть — в рукописном Словаре Дмитрия Ге расимова (по списку конца XVII века), но уже в последующие десятилетия круг морфологически производных слов экстенсивно расширяется («любопытец», «любопытник» «любопытство», «любопытность», «любопытственный», «любопытствие») 24 и аксиологически поддерживается заимствуемым в те же годы прилагатель ным «куриозный», существительными «курьез», «куриозность», «куриозите», «куриозита» 25 .

К эпохе Петра в истории западноевропейской общественной мысли употребление слов со значением любопытства не определяется преимущественно теологическим контекстом. Начиная с середины XVI века отношение к «любопытству» в Европе фор мируется в целом не церковными сочинениями, но текстами путе шественников и исследователей природы, сопутствуя расширению колонизационного пространства и революционным открытиям в области естественных наук 26 . Символическому «оправданию» лю бопытства сопутствует мода на «вундеркаммерное» коллекциони рование — собирание природных и искусственных «курьезов», ста новящихся к середине XVII века одним из характерных атрибутов просвещенно-аристократического времяпрепровождения 27 . Дань такому коллекционированию отдал, как известно, и Петр I . Куп ленные им коллекции анатомических, зоологических и ботанических экспонатов Фредерика Рюиша и Альберта Себы стали основой музея, принципиальное значение которого вполне понимали ино-

24

странные современники Петра, характеризовавшие русского царя в терминах, уже привычно относившихся в западноевропейской тра диции к «любопытствующим» (curiosi, или virtuosi) — коллекционе рам, испытателям природы, охотникам до нового и экзотичного. Часто повторяющееся мнение о прагматизме Петра требует при этом существенных коррективов — основание Кунсткамеры само по себе достаточно свидетельствует о том, что институциональные нововве дения петровского правления не объясняются исключительно прак тическими обстоятельствами. Джон Перри, английский инженер и ученик Ньютона, проведший в России почти четырнадцать лет и часто общавшийся с Петром, поражался в своих мемуарах исключительному любопытству (curious) Петра, не устававшего вникать в «смысл и причины» любых мелочей (reason and causes of <...> minutes things) 28 . В своих личных пристрастиях Петр имел доста точно возможностей для того, чтобы они были восприняты в терминах идеологического предписания и социального целесообразия . Но важно, что реализация таких возможностей — в глазах как самого царя, так и его ученых современников — декларировалась в противопоставлении к предшествующей традиции.

О социально-психологических обстоятельствах, препятство вавших беспроблемному перенесению в Россию уже привычных для Западной Европы атрибутов Просвещения, можно судить по обширной «русской переписке» Лейбница. Европейски образован ные корреспонденты Лейбница, вынашивавшего далеко идущие планы цивилизационного преобразования России, и в частности активизации на ее территории научных исследований, дружно сетовали на сложности в организации сбора надлежащей информации из-за безразличия самих русских к тому, что немецкому ученому представлялось заслуживающим заинтересованного внимания. Так, например, в 1695 году в ответ на просьбу Лейбни ца о неких азиатских «куриозах» бранденбургский посланник в Москве Райер заверял его, что «нация московитов» (Moskowitische Nation) совершенно непривычна к поиску каких-либо куриозов (dergleichen curiositaten) и только тогда способна что-то предпри нять, когда учует «запах денег» и найдет тому практическое назначение 29 . Очевидно, что сообщения такого рода небеспристрастны, но они справедливы в главном: представление о российском обществе конца XVII — начала XVIII века не вяжется с представлением о привычности ученых исследований, просвещенного коллекци онирования и далеких путешествий 30 . Декларативное стремление Петра «импортировать» в Россию достижения европейской цивилизации и создать тем самым принципиально новую культурную действительность предстает на этом фоне политикой, продикто ванной апологией не только внешних сторон европейской учено-

25

сти, но и тех социопсихологических ценностей, которые предоп ределили успехи самой европейской «научной революции» XVI — XVII веков.

Правительственным манифестом такой апологии можно счи тать знаменитый указ Петра от 13февраля 1718 года, обязывавший привозить в столицу различного рода «курьезы» как природного, так и искусственного происхождения (в терминах кунсткамерного коллекционирования: naturalia и artificialia). В первую очередь Петра интересовали анатомические аномалии, послужившие пред метом специального указа уже в 1710 году («понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случает ся, что родятся монстра, т.е. уроды, которые всегда во всех государ ствах собираются для диковинки») 31 , но теперь список поощряе мых к собиранию «курьезов» предельно разросся: «Если кто найдет в земле или воде какие старые вещи, а именно каменья необыкно венные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным, также какие старые надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно, — тако ж бы приносили, за что будет довольная дача, смотря по вещи» 32 .

В ретроспективе русской культуры указы Петра о доставке в столицу уродов и прочих «раритетов» продолжали воспринимать ся как нечто из ряда вон выходящее столетия спустя: даже в гла зах Пушкина, увлеченно собиравшего материалы по истории пет ровского правления, появление указа о монстрах по ходу важнейших государственных дел служило лишним доказательством того, на сколько «странным монархом» был Петр 33 . Радикализм поощряе мых «странным монархом» нововведений выразился и в открытии Кунсткамеры, специальным указом она объявлялась бесплатной, и более того — ее посетителей надлежало «приучать, потчевать и угощать», им предлагали «кофе и цукерброды», закуски и венгер ское вино (Иоганну Шумахеру, хранителю коллекций, на это отпускалось четыреста рублей в год) 34 . Замечательно, что среди скульптур А. Ф. Зубова, украсивших здание Кунсткамеры, была и аллегорическая скульптура персонифицированного любопытства — женская фигура «Куриозитас», дополнившая риторичес ки значимый порядок «кунсткаммерных» аллегорий, олицетворяв ших Ингениум (Воображение), Меморию (Память), Адмирацию (Удивление), Дилигенцию (Внимание), Сапиенцию (Мудрость) и Сциенцию (Наука).

В глазах как русских, так и иностранных современников индивидуальные пристрастия Петра воспринимались как контрастные к ценностям традиционной русской культуры. Церемони-

26

альность, с которой было обставлено создание Академии наук, декларировала это противопоставление наглядным образом: «автохтонные» ценности предшествующей культуры замещались «импортированными» ценностями, призванными лечь в основу новой культуры и новой государственности 35 . В контексте этого «импорта» инокультурные заимствования и инновативные знания рекомендуются к освоению как таковые и ради них самих. Именно так, по-видимому, следует объяснять поощряемый Петром информационный «плюрализм», выразившийся почти в одновременной публикации переводов коперникианской по идеям книги «География Генеральная» Бернарда Варения (1718) и сочинения «Земноводного круга краткое обозрение» убежденного геоцентриста Иоганна Гюбнера (1719) 36 . В терминах современной социоло гии научного знания такое совмещение несовместимого удачно оп ределяется понятием «риторика приспособления» (rhetoric of accommodation), когда разрешение той или иной проблемы дости гается путем ее ресемантизации в постороннем для нее контексте 37 . В данном случае научное противоречие снимается, как можно ду мать, апологией самой науки, позволяющей приходить пусть и к взаимопротиворечивым, но равно интересным открытиям. Приме чательно, что незадолго до выхода в свет указанных сочинений побывавший в Москве иезуит Франциск Эмилиан сообщал о пре досудительном любопытстве своих русских собеседников к некоему привезенному из Голландии «сочинителю», упорно защищавшему богопротивную гипотезу «о стоянии солнца и подвижности земли»; миссионер попытался разъяснить им, «какая разница меж ду гипотезой и истиной на деле <...>, однако они пожелали, чтобы то учение было опровергнуто с аргументами, и это задало нам весьма большую и трудную работу» 38 .

Позже примирение взаимоисключающих астрономических теорий не только идеологически санкционируется, но и находит пропагандистское воплощение — в публичных торжествах, ознаменовавших 44-летие Анны Иоанновны. Из описания фейерверка, состоявшегося 28 января 1735 года, известно, что среди грандиозных иллюминационных украшений, сооруженных на Неве, были «поставлены также две армилларные сферы, из которых на одной видеть можно солнце, по Тихонской, а на другой по Коперниканской системе, то есть оба главнейшия мнения, по которым Физики наших времен мир со всеми его телесами представляют. Первая сфера, которая показывает, что солнце около земли обращается, имеет сию надпись: PROFERT MAGNALIA CVRSV, то есть: ТЕЧЕНИЕМ ЧУДО ТВОРИТ. Другая, которая показывает, что солнце в средине стоит и как землю, так и прочия планеты око ло себя обращает, изъяснена следующей надписью: STANS OMNIA

27

MOVET, то есть: ВСЯ ДВИЖЕТ ПОСТОЯНСТВОМ. На пьедеста ле лежат по обеим сторонам фигуры удовольствия и удивления, которыя не токмо при смотрении на солнце, но и при рассуждении высоких свойств ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА всегда являются» 39 . Из следующего далее стихотворного панегири ка выясняется смысл сооружения взаимоисключающих, но отто го тем более достойных «удовольствия и удивления» «армилларных сфер», — каким бы ни был реальный порядок планет, императрица в любом случае может быть уподоблена солнцу:

«Чудным ходом все своим чудно содевает;
Движет постоянством круг жителей земленных. Возмоглож бы что востать больше Тя в рожденных?» 40

Эпистемологические последствия подобной риторики трудно преувеличить. Риторическое примирение формально противореча щих друг другу астрономических постулатов подразумевает оправ дывающую его эпистемологическую стратегию — самоценное внимание к новому и прежде неизвестному. Одним из событий, наглядно продемонстрировавшим идеологические приоритеты в оценке информации, как сведений о новом, а не о том, что уже традиционно воспроизводится, стало, в частности, инициированное Петром создание специализированного свода книжных резю ме: по проекту устава Санкт-Петербургской академии (1724), «каж дый академикус обязан в своей науке добрых авторов, которые в иных государствах издаются, читать, и тако ему лехко будет экст ракт из оных сочинить. Сии экстракты, с прочими изобретениями и розсуждениями имеют от Академии в назначенные времена в печать отданы быть» 41 . Первым научным изданием академии (1726) стали именно такие, предвосхитившие современные реферативные сборники, «экстракты», или «диспуты» (sermones) 42 . В том же ряду следует оценивать и другие просветительские проек ты Петра — организацию первых в России научных экспедиций, поощрение географических, археологических, медико-топографических и геологических исследований, вышеупомянутые указы и разъяснения о доставке «куриозных вещей» в Кунсткамеру, Берг- и Мануфактур-коллегии.

Ранние примеры употребления слов, указывающих на любопытство как на стратегию заинтересованного познания нового и прежде неизвестного, свидетельствуют об их позитивных коннотациях. Так, например, неизвестный по имени автор театрального представления «О Калеандре и Неонилде» (1731) обращается в Прологе к благодарным зрителям: «Куриозность ваша, благопочтенныя спектаторы, кторы сие да внимает» 43 . В пятой сатире Кан-

28

темира добронравным собеседником Сатира, произносящего пространно-сатирический монолог «на человеческие злонравия», вы ступает Периерг, т.е. «Любопытный» ( ????????? ), как объясняет его имя сам автор в примечаниях к своему сочинению 44 .

С понятием «любопытства» непосредственно соотносится появление в русском языке и заимствованного слова «интерес», так же датируемое эпохой петровского правления («интерес» — 1698 года; «интересовать» и «интересоваться» — 1713-го) 45 . К середине XVIII века слова со значением «интереса», первоначально под разумевавшие практическую пользу (так, в частности, объясняется слово «интерес» в составленном при Петре и частично им отредактированном рукописном «Лексиконе вокабулам новым по алфави ту»: «польза, корысть, прибыль»), осложняются значениями, ука зывающими на символические ценности, имея в виду нечто, что заслуживает внимания, как таковое, занимательное и увлекатель ное 46 . В историко-языковом плане немаловажную роль в этих пе ременах сыграло, по-видимому, влияние французского языка, в котором слово «интерес» (interet) не имеет столь «прагматических» коннотаций, которые свойственны польскому (interes), голландскому и немецкому языкам (Interesse), послуживших для русского языка первоначальными источниками соответствующего заимствования. К середине века «интерес» и «любопытство» сравнительно устойчиво указывают на сферу просвещенного досуга и могут противопоставляться социальной необходимости и гражданским обязанностям, в соответствии с берущим свое начало в античности смыслоразличением otium'a и negotium'a 47 . Так, в час тности, использует понятия «любопытство» и «должность» В. К. Тредиаковский (в «Слове о витийстве», 1745): похвальная общеупотре бительность «природного» языка дает о себе знать, по мнению автора, повсюду — от церкви до царского дворца, «буде для долж ности, или для любопытства, впустится верховнаго Самодержца в Палаты» 48 .

Семантические инновации, ознаменованные появлением в русском языке слов «любопытный» и «интересный», выразились и в трансформации привычного словоупотребления, например в возникновении переносного значения глагола пробуждать/пробудить — в значении «пробудить интерес» 49 . Переносное значение понятия бодрствования было известно в русском языке и раньше, восходя к передаче греческих слов с основой - ??????? - ( ????????? , в Новом Завете — ???????? : проснуться, бодрствовать) словами «быстроумие» и «остроумие» 50 , обозначавшими в русском языке XIV — XVII веков духовное рвение и нравственное подвижничество, характеризующее образцового пастыря или государя 51 . Теми же словами в древнерусском языке переводилось греческое слово

29

???????? ( ???? — близко, ????? — разум: «сметливость», «сообра зительность», как переводит это слово А. Д. Вейсман) 52 . В визан тийской эпистолографической традиции слово ???????? служило одним из этикетно-общепринятых эпитетов в формулах обраще ния к адресату и часто употреблялось при обращении к эпископам, служа составным элементом церковной титулатуры 53 . Средневеко вая русскоязычная эпистолография следует византийским тради циям: этикетному обращению с использованием титульного эпитета ???????? соответствует слово «остроумие» в послании ростовского архиепископа Вассиана (Рыло) великому князю Ивану III (1480) и в послании игумена Иосифа Волоцкого суздальскому епископу Нифонту (между 1492 и 1494 годами) 54 . С различением соответству ющих значений стоит оценивать и те примеры, которые приводит для истории слова «остроумие» в древнерусском языке И. Срезнев ский (этого различия не проводящий) 55 .Царское «остроумие» — противопоставляемое «худоумию» подданных — залог мудрого и справедливого правления («Молю же о сем царское твое остро умие, богом данную ти премудрость, да не позазриши моему худоумию»; «И царское твое остроумие болшу имать всех силу изрядн управити благое свое царствие») 56 .

Использование слова «остроумие», как формульного обраще ния, и смысловая связь «остроумия» и «бодрости» не исключали в этих случаях коннотаций, указывавших на «мудрость», а в еще более узком значении — «стремление к знанию», но можно утвер ждать, что вплоть до эпохи Петра последнее значение в использо вании этих слов не доминировало. Так, характерно, что в «Житии» св. Стефана, епископа Пермского, составленном Епифанием Пре мудрым в конце XIV — начале XV века, остроумие — столь же нравственное, сколь и интеллектуальное достоинство, отличающее православного подвижника: «Превзыде паче многыхъ сверстникъ в роде своемъ, добропамятствомъ и скоровычениемъ преуспеваа, и остроумиемъ же и быстростию смысла превъсход. И бысть отрокъ доброразумиченъ зело, успеваше же разумомъ душевнымъ») 57 . Так же понимается остроумие в «Сказании о седми свободных мудростех», известном в русскоязычном переводе с начала XVII века: в «арифметической» части трактата арифметика с одобрением гово рит о тех, кто «безпечальный и остроумный усердно о мне да подвизается и о учении моем да не стужает но благодартию здравого смысла сияет» 58 . В сборнике переводов Епифания Славинецкого из отцов церкви, составленном в 1656 году (и изданном в 1664 году), автор послесловия противопоставляет современным читателям непревзойденного «во всяком остроумии» Максима Грека: «Во всех благоискусен бе сый и много от человек ныняшнего настоящаго времени отстоящ мудростию и разумом во всяком остроумии» 59 .

30

Вместе с тем еще в «Арифмологии» Николая Спафария в перечне характеристик разных народов прилагательное «остроумный» включено в контекст, придающий ему негативные коннотации словесного изобретательства и вымысла: «Итали — гордии, отмстители , остроумнии» 60 . Ситуация меняется в годы петровского правления: в русском переводе Козьмы Афоноиверского «Ритори ки» Софрония Лихуда «остроумие» определяется как шестнадца тый «источник обретения» (т.е. inventio): «Шестый надесять источ ник обретения напоследок есть слово и остроумие, или изящность естества ума в местах» (Л. 40—43). Сам Петр постоянно характе ризуется своими приближенными как быстроумный и/или остро умный — в значении, указывающем отныне не только на традици онную титулатуру «недремлющего» и мудрого властителя, но также на стремление к новому и необычному 61 . В ряду таких примеров интересно «Слово» по случаю Ништадтского мира Феофана Прокоповича, прославляющего «монаршее остроумие» Петра, вы разившееся в изобретении «емблемы» о «флоте и введенной в Рос сии навигации». Эта эмблема — «образ человека, в корабль седшего, нагого и ко управлению корабля неискусного» 62 .

В 1730—1740-е годы истолкование понятия «остроумие», впро чем, все еще сохраняет коннотации, указывающие на благочести вое знание и мудрость: в брошюре-описании иллюминации, устроенной по случаю четвертой годовщины коронования Анны Иоанновны (1734), «остроумие», обозначившее один из семи «жен ских образов <...> добродетелей и похвальнейших свойств», укра сивших аллегорический «Храм Премудрости» правления императ рицы, здесь же переводится на немецкий как Klugheit, т.е. — ум, рассудительность 63 . М. В. Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию» включает «остроумие», наряду с «памятью», в «душевные» дарования, составляющие — вместе с «телесными» даро ваниями — «природные» дарования, необходимые к приобретению красноречия; остроумие является при этом результатом соединения «силы совоображения» и «рассуждения» (§ 23). В по знании человеческих нравов особая роль, по его же мнению, при надлежит «философскому остроумию»: «Должно самым искусст вом чрез рачительное наблюдение и философское остроумие высмотреть, от каких представлений и идей каждая страсть возбуж дается, и изведать чрез нравоучение всю глубину сердец человечес ких» 64 , тогда как идеальный ученый — «рачительный любитель натуры» — имеет охоту быть «любопытным и неусыпным», совмещая «чтение книг» и «собственное искусство» 65 . В схожем значе нии употребляет слово «любопытство» В. К. Тредиаковский, при давая ему вместе с тем этические и эстетические коннотации: «Любопытство <...> узрит и познает все Предначертание <...> Доб-

31

роту и Изящность живописания» 66 . В похвальном «Слове Петру Великому» Сумароков (1759) характерно «датирует» «остроумие» эпохой отечественного Просвещения: «До времен Петра Велико го Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни по лезнейшими знаниями, ни глубоким учением. Разум наш утопал во мраке невежества, искры остроумия угасали и воспламениться не имели силы. <...> Родился Петр <...>. Возрадовалась истина и ужаснулось суемудрие» 67 .

Похвалы на предмет «остроумия» и «любопытства» не лише ны вместе с тем социологических оговорок. «Остроумие» и «лю бопытство» даровано властью — это, как заявляет в вышеприве денном пассаже Сумароков, «право на истину», но это в то же время и «право на досуг». Досуг же (otium), как писали уже ан тичные авторы, по необходимости — привилегия немногих, пред полагающая «недосуг» (negotium) большинства. В 1759 году рус скоязычный читатель тоже мог задуматься над этим нехитрым силлогизмом, прочитав в журнале «Праздное время в пользу употребленное» (издававшемся при шляхетском кадетском корпусе в Петербурге) анонимное «Письмо о пространстве разума и о пределах оного»: «Если бы земледелец был прорицателен, ост роумен и чрезмерно любопытен, восхотел ли бы он день и ночь в полях скитаться за стадом? Не почел ли бы себе за оскорбление, что должен с неусыпным попечением ходить за презренными сими животными? Между тем ежели скот и земля оставлены бу дут в небрежении, останемся все без одежды и без пропитания, всюду родятся бедствия и нестроение. Итак, грубость и невежество поселянина немалое есть для нас благодеяние» 68 .

Инерция истолкования остроумия как ума и рассудительности дает о себе знать вплоть до 1780-х годов. Князь M. M. Щербатов в записках «О повреждении нравов в России» использует слово «остроумный» для характеристики Петра и князя Я. М. Долгорукова, имея в виду присущую им зрелость ума, обдуман ность поступков и — что показательно — неторопливость в сло вах («Остроумный монарх ничего не отвечав»; «Сей остроумный и твердый муж [Долгоруков] не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующаго Государя и его отца, обоих отличных их качествами») 69 . Вместе с тем, начи ная уже с середины XVIII века, за остроумием постепенно зак репляются все более риторические коннотации, приводящие в конечном счете к словоупотреблению, вытесняющему этимоло гически содержательное истолкование («ум») метонимическим: «острое слово».

Истории понятия «остроумия» в русском языке касалась Ренаты Лахманн, сближавшая его с риторическим понятием acumen 70 .

32

Основания для такого сближения, несомненно, есть. В западноев ропейской риторической (а шире — филологической) традиции истолкование понятия acumen восходит к Цицерону, использовав шему его для обозначения способности видеть аналогии между вещами и идеями, которые внешне не связаны между собою. Та кая способность вызывает удивление и удовольствие, поэтому хо роший ритор, по Цицерону, должен наряду с «мыслительной глубиной философов, выразительностью поэтов, памятью юристов, голосом трагика и жестикуляцией лучших актеров» владеть «ост роумием диалектиков» (De Orat. I, 28, 128, II , 38, 158). Acumen оказывается в этом случае синонимичным риторико-диалектическому понятию «subtilitas» («казуистика»: De Orat. II , 22, 93; 23, 98; III , 18, 66; Orat. 28, 98), а тем самым распространяется не только на сферу риторического «увеселения» (delectare), но и на сферу риторического «научения» (docere). В определении сентенций Цицерон различает три стиля остроумия, соответствующих различ ным риторическим задачам, — обучению соответствует «проница тельность» (acutus), удовольствию — «острое слово» (argutus), важ ности предмета — «величественность» (gravitas) (De optimo genere oratorum I , 2, 5). Такое же различие сохраняется у Квинтилиана (Inst. XII , 10, 59). В эпоху Ренессанса и Барокко понятие acumen уточняется путем возможности обособления «остроумия в словах» и «остроумия в мыслях», связывается с понятиями иронии и, в частности, астеизма (употребление слова в смысле обратном буквальному, скрытая насмешка в форме нарочитого восхваления), а также с другими тропами и фигурами, позволяющими соотносить привычное с непривычным и тривиальное с возвышенным (concors discordia) — с оговорками об уместности такого соотнесения в про зе, поэзии и, наконец, эмблематике 71 . Среди авторов, уточнявших доксографические определения понятия acumen, были Матиас Сарбиевский, связывавший его (с опорой на Марциала и Сенеку) с понятиями acutus и argutus 72 , и Федор Кветницкий. Последний различал три типа риторического остроумия: juxta naturam («сообразно с природой») — в согласии с семантикой возможного сопо ставления референтов; praeter naturam («помимо природы») — с указанием на возможность такого сопоставления и contra naturam («вопреки природе») — с нарушением семантического правдоподобия. Не исключено, что трактаты Сарбиевского («De acuto et arguto») и Кветницкого («Clavis Poetica»), учитывая обширный импорт латиноязычных риторик в Россию в рамках институализации риторического образования при Петре, вполне могли найти здесь концептуальный отклик 73 .

Не ясно, однако, насколько «точечным» было воздействие именно термина acumen, а не соотносившегося с ним сравнитель-

33

но широкого риторического контекста. Между тем «терминологическое пространство» этого контекста включает в себя, по замеча нию самой Лахманн, основополагающие риторические понятия ingenium (ingenio) и conceptus, указывающие на способность к по ниманию и воображению 74 . Заметим, кстати, что Ломоносов в тек сте, написанном им параллельно по-русски и по-латыни, словом «остроумие» передает именно слово ingenium, a слово acumen в словосочетании с j udicium (acumine iudicii) переводит как «проницание рассуждения» 75 . Содержательным эквивалентом латинского понятия в русскоязычных риториках, скорее, могло бы служить понятие «витиеватой речи». По определению Ломоносова, посвя тившего «изобретению витиеватых речей» седьмую главу «Кратко го руководства к красноречию», «витиеватые речи (которые могут еще называться замысловатыми словами или острыми мыслями) суть предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезвычайным обра зом и тем самым составляют нечто важное или приятное». Авторами витиеватых речей Ломоносов называет Григория Назианзина , Григория Селевкийского, Плиния, Сенеку, Марциала, но оговаривается, «что в самые древнейшие времена за острыми мыс лями авторы, как видно, не так гонялись, как в последовавшие потом и в нынешние веки». Уместность правил о «изобретении витиеватых речей» в риторическом руководстве диктуется, таким образом, «вкусом нынешнего времени», но требует, по Ломоносову, важного ограничения: в составлении витиеватых речей следует соблюдать меру и не следовать «нынешним итальянским авторам, которые, силясь писать всегда витиевато и не пропустить ни еди ной строки без острой мысли, нередко завираются» 76 . По мнению И. Сермана, выпад Ломоносова в адрес «итальянских авторов» имеет в виду подражателей кавалера Джамбаттиста Марино и со ответственно маньеристические новации в области риторики 77 . Позиция Ломоносова в этом случае перекликается с умонастроением немецких литераторов — членов русской Академии наук, работавших в это же время в Петербурге, ориентированных на французский классицизм и последовательно выступавших против маринизма и прециозности 78 . Можно добавить, впрочем, что ха рактеристику итальянцев, как славящихся остроумием, не стоит непременно связывать с Марино: напомним, что об остроумных итальянцах писал уже Николай Спафарий, ту же характеристику повторит В. Тредиаковский в перечне «учтивейших и просвещен нейших в Европе народов»: «проницательнейшие Англичане, благорассуднейшие Голландцы, глубочайшие Гишпанцы, острейшие Италианцы, витиеватейшие Поляки, тщательнейшие Шведы, важнейшие Немцы» 79 .

34

Истолкование «остроумия» кажется в этих случаях существен но отличающимся от acumen'a западноевропейских риторик, под разумевая у русских авторов не нарушение норм правдоподобия в оправдание «искусства вымысла» (Studium mentiendi) и утонченной парадоксальности «городской речи» (urbanitas) 80 , a защиту этих норм — способность к адекватному мировосприятию и убедитель ному описанию. Характерно, что при всех расхождениях с Ломо носовым схожим образом понимал остроумие А. П. Сумароков, перечислявший в качестве необходимых «источников стихотвор ца» — «свободу, праздность и любовь», но кроме того: «способы в изображении естества человеческому остроумию и в самой грубой природе» 81 . Понимание «остроумия» как умения воспроизводить в слове саму природу предопределяет характеристику «остроумного писателя» в статье С. Г. Домашнева «О стихотворстве» (1762):

«Остроумный писатель владеет умом и сердцем читателя, изображая колеблющееся море, ревущие волны, бурные ветры, сокрушение кораблей, страх плавателей, неприступные горы, не проходимые стремнины, поля багреющие кровию, треск оружия, радостные восклицания, жалостный вопль, плеск и рыдание, разрушение городов, крик победителей, стон побежденных, свирепство и наглость воинов, робость и уныние пленных, отчаяние жителей и проч., или в описании красоты естества, представляя стремящиеся с гор источники, зеленеющие луга, приятные рощи, прохладную тень, пение птиц, положение холмов и долин, благоухание цветов, шум ручьев, голос свирели и проч.» 82

Начиная с середины XVIII века возможность собственно лексикографической (а не контекстуальной) параллели между лат. «acumen» и рус. «остроумием» осложняется воздействием совре менного западноевропейского словоупотребления — коннотациями французского bel esprit, beaux mots, beaux esprits и немецкого geistreicher, witziger Mensch, подразумевавшими понимание «ост роумия» в значении иронической насмешки, сатирического кри тицизма и вместе с тем занимательного вымысла 83 . С оглядкой на западноевропейский контекст в восприятии соответствующих слов, отношение к понятию «остроумие» разнится. С одной стороны, за остроумием закрепляются ассоциации, связывающие его с литературным творчеством и особенно с жанром романа. Жур нальная критика 1770-х годов убеждает читателя, что «остроумный роман, произведенный искусным пером господ Прево, Мармонтеля , Фильдинга, Лесажа, или Арнода <...> более удобен наставить и увеселить читателя, нежели целый шкап огромных томов, заклю чающих в себе сухия и строгие наставления» 84 . Иван Дмитриев, оглядываясь в своих воспоминаниях (написанных в 1820-е годы) на те же годы, противопоставит «жалкие стихи» Тредиаковского и

35

Кирьяка Кондратовича, «чуждые вкуса и остроумия», «игре остроумия» в благозвучных произведениях Сумарокова 85 . Вместе с тем в остроумии видится предосудительная страсть к неуместной иронии и/или дерзости: так, например, отрицательный герой романа П. Львова «Российская Памела» (1789) характеризуется «подлым таканием, презрительным шутовством, дерзкими словами, кои в свете называются иногда „бомо" (т. е. beaux mots. — К.Б.)» 86 . ?? . ? . П. Ру мянцев, вспоминая в автобиографии о негативной оценке Екатери ной II написанного им сочинения, «до Российской истории касающегося», признавал ее справедливой, так как «ирония, к которой я прибегнул, одних остроумных удовлетворяет» 87 . В 1772 году Г. Р. Державину общественные коннотации, связываемые с понятием «остроумие», представляются достаточным поводом для стихотворной филиппики:

Не мыслить ни о чем и презирать сомненье,
На все давать тотчас свободное решенье,
Не много разуметь, о многом говорить;
Быть дерзку, но уметь продерзостями льстить; Красивой пустошью плодиться в разговорах,
И другу и врагу являть притворство в взорах; Блистать учтивостью, но, чтя, пренебрегать, Смеяться дуракам и им же потакать,
Любить по прибыли, по случаю дружиться, Душою подличать, а внешностью гордиться, Казаться богачом, а жить на счет других;
С осанкой важничать в безделицах самих;
Для острого словца шутить и над законом,
Не уважать отцом, ни матерью, ни троном;
И, словом, лишь умом в поверхности блистать,
В познаниях одни цветы только срывать,
Тот узел рассекать, что развязать не знаем, —
Вот остроумием что часто мы считаем! 88

А. С. Шишков осуждает остроумие в «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803), истолковывая его как пренебрежение «естественной простотой», «подобий обыкновенных и всякому вразумительных»: «[Г]оняясь всегда за новостию мысли, за остроумием, так излишне изощряем <...> понятия свои, что оные чем меньше мысленным очам нашим от чрезвычайной тонкости своей видимы становятся, тем больше мы им удивляемся, и называем это силою Гения» 89 .

Во второй половине XVIII века употребление слов «любопыт ный», «интересный», «остроумный» применительно к тому, что

36 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

привлекает внимание, становится не только общераспространенным, но и находит синонимическую поддержку в лексических новообразованиях «занимательность», «занимательный», «занимающий» 90 . О неравнодушии, с каким воспринимались вышеприве денные неологизмы еще в начале XIX века, и о тех идеологических инновациях, с которыми ассоциировалось их употребление, можно судить по сочинениям того же А. С. Шишкова, не уставав шего напоминать о них как о примерах нелепых заимствований, искажающих русский язык и заслуживающих запрета. На страницах программного «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка» (1803) патриотически настроенный автор снисходи тельно ироничен: «Может быть, скажут еще, когда употребляем мы слова: желательно, чаятельно, сомнительно и проч., то для чего, последуя тому ж правилу, не употреблять <...> занимательно и проч.? Для того, что естьли бы это свойственно было языку наше му, то давно бы уже оное введено было в употребление» 91 . Прогно зы, однако, не сбывались, и в «Разговоре между двумя приятеля ми о переводе слов с одного языка на другой», и особенно в «Опыте славенского словаря», ирония сменяется наставительным негодованием: «Во всяком языке есть такие понятия, которые ему свойственны, а другому нет <...>. Но здесь не тот случай. Невозможно, чтоб таковых слов, как interet, interessant, в нашем языке не было» 92 . Необходимой заменой французских слов-паразитов, по мнению Шишкова, должно стать слово «корысть» и его производ ные. Конечно, соглашается Шишков, обиходное значение слова «корысть» мало соответствует словоупотреблению французских заимствований, но проблема легко решается, если понимать слово «корысть» также не в меркантильном, прагматическом и преимущественно негативном, но в расширительном и позитивном смысле, соответствующем французскому interet. В «Опыте славен ского словаря» предлагаемая замена обосновывается замечательной этимологией: слово «корысть» восходит, по Шишкову, к сло вам «кора» и связано с его производными — словами «корица», «корень» и «шкура», а тем самым — в историческом плане — под разумевает добычу и приобретение. Но не всякое приобретение, продолжает автор, достойно осуждения: приобретения могут быть материальными, а могут быть духовными, как это явствует из при водимого здесь же текста Димитрия Ростовского: «Книги святыя в руце примите, и пользу вних сущую с великим прилежанием приемлете. Оттуду бо раждается корысть многа: <...> язык чтением в доброречии управляется, <...> душа приемлет духовные кри ле, и возносится горе, и сиянием правды просвещается» 93 .

Итак, заключает автор, если понимать корысть как «духовное приобретение», ничто не мешает заменить глагол «интересовать»

37

глаголом «корыстовать», прич. «интересующий» причастием «корыстующий », а прилагательное «интересный» прилагательным «корыстный». «Духовное приобретение» обеспечивается, впрочем, не только чтением святых книг: почему бы, восклицает Шишков, не говорить о женщинах «она меня очень корыстует» (вместо: ин тересует), и «в лице ея есть нечто корыстное» (вместо: интересное) 94 . Рекомендации Шишкова оказались тщетными, а в языке закрепилось именно то словоупотребление, которое он настойчи во осуждал (см., напр., синонимический ряд к слову «интерес» в «Корифее» Якова Галинковского (1803): «любезное душе пристра стие, влекущее ее к своему предмету; соучастие, заманчивость, приманка, занимательность») 95 .

ПУТЕШЕСТВИЯ. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ

Начиная с 1760-х годов словами «любопытство», «любопытный», «куриозный» пестрят названия книг, адресуемых широкой публи ке и посвященных самым различным сюжетам — диковинкам природы, техническим изобретениям, историческим анекдотам, истолкованию снов, хиромантии и физиогномике 96 . В ряду кон текстуальных факторов, закрепивших за понятием «любопытства» ассоциативную связь с понятиями удивления, стремления к ново му и необычному, немаловажную роль сыграли географические сочинения и записки путешественников.

Особенности социальной репутации путешествий в русской культуре также связаны с именем Петра Великого. Как и в случае других петровских нововведений первого в русской истории «царя-путешественника», в глазах современников смысл государева путешествия не был само собой разумеющимся. Красноречивый пропагандист петровских преобразований Феофан Прокопович не преминул посвятить этой теме сразу два похвальных слова. Однако вплоть до правления Екатерины II русские правители не спешат отправиться в чужедальные края. При Екатерине издаются и первые описания поездок Петра и его сподвижников по Европе — «Путешествие Его Величества в Париж» (СПб., 1771), путевые записки Б. П. Шереметьева: «Записки путешествия в европейские государства, в Краков, в Вену, в Венецию, в Рим, на Мальтийский остров» (M., 1773) 97 , а также «Записная книжка любопытных замечаний Великой Особы, странствовавшей под именем дворянина Российского посольства в 1697 и 1698 году» (СПб., 1788), долгое время считавшаяся путевыми записками самого Петра 98 . Не вызывает сомнения, что именно пример Петра стал прецедентным для далеких поездок самой Екатерины II и ее

38 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

сына; отчеты о путешествиях царственных особ печатаются в периодике и выходят отдельными изданиями". Примечательно при этом, что в 1770-е годы государыня печатно высмеивала тех, кто не одобрял пользу путешествия, позволяя думать, что какой-то повод для этого у нее был. В написанной императрицей «педагогической» сказке «О царевиче Февее» героя-царевича, заявляющего о своем желании путешествовать («хочу видеть своими глазами, что люди бывалые рассказывают! Хочу глядеть очами, что в книгах печатают, — хочу спознать вещи не заочным делом! хочу узнать силу и бессилие соседное и иных земель, — смотреть горы, леса и крепости, морские волнения и пристани, и города купеческие»), родители и домочадцы убеждают остаться дома, ссылаясь на ценности патриархального русского быта: «Батюшка и матушка сыщут тебе жену-красавицу, сошьют тебе шубу богатую <...> У нас зимой горницы теплыя, летом яблоки красные, луга зеленые! что тебе делать на чужой стране?» 100

Образованный читатель екатерининской эпохи имел достаточ но возможностей судить о заморских странах по сочинениям европейских путешественников — Франсуа Берние, Корнеля Лебрюна, Клода Лебо, Обри де Ламоттре, Жана Тевено и многим другим 101 . Но помимо записок о реальных путешествиях в его распоряжении не менее важными в данном случае были литера турные тексты, герои которых странствовали по реальным и вы мышленным окраинам европейской ойкумены. В спорах о пользе и вреде романов защитники последних нередко сравнивали романы с учебниками географии и истории. А. Т. Болотов, вспоминав ший читательские пристрастия своей юности (конца 1750-х годов), оправдывал их следующим образом: «романы заменили мне чтение особливых географических книг, я получил понятие о роде жизни разного рода людей, начиная от владык земных даже до людей самого низкого состояния; самая житейская жизнь во всех ея раз ных видах и состояниях и вообще весь свет сделался мне гораздо знакомее пред прежним» 102 . В начале XIX века в схожих словах оценивал дидактическое значение романов Н.Карамзин: «Нынеш ние романы богаты всякого рода познаниями; автор, вздумав на писать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их и даже ко всем наукам <...> Таким образом читатель узнает и Гео графию и Натуральную историю» 103 .

История героев, действующих на страницах доступных русско язычному читателю второй половины XVIII века переводных и оригинальных романов, протекает в калейдоскопическом пространстве Европы, Индии, Китая, Америки. В произведениях М. Чулкова, М. Попова, В. Левшина, М. Комарова, С. Глинки прихотливая судьба заносит героев в древние и новые культуры, в

39

южные и северные земли 104 . Так, например, по ходу историй, включенных Левшиным в сборник «Вечерние часы, или Древние сказки Славян древлянских» (1787), герои сталкивались с римля нами, гуннами, германцами, половцами, кимврами, скифами, кафрами, готентотами, индийцами, сикулами, готами, обрами, козарами, финнами, болгарами, персами и мн. другими; в преди словии к роману читателю давались разъяснения, касавшиеся быта племен, с которыми славяне исторически соседствовали, — чуди, мордвы, чувашей, черемисов, корелов, эстов, ясов, лопарей, тюрков, половцев, печенегов, даков и т.д. 105 Правдоподобие соответ ствующих описаний не исключало фантазий (тот же Левшин утвер ждал в упомянутом предисловии, что древние славяне подвергали своих детей обрезанию, и, со ссылкой на документальные источники, доказывал существование человекообразных амфибий), а увлекательность изложения — дидактических претензий обще ственно-политического и морально-нравственного содержания. О зависимости жанра травелогов от авантюрной литературы можно судить по путевым запискам унтер-офицера Ефремова (1786) и Василия Баранщикова (1787) с характерным для них языковым и сюжетным смешением топики путешествий и романных приклю чений 106 . В Европе записки путешественников предваряют появ ление социально-утопических травелогов Джонатана Свифта, Да ниэля Дефо, Франсуа Фенелона, Жана Террассона, Габриэля де Фуаньи, Ретиф де ля Бретонна, Дени Вераса, Станислава Лещинского . К концу правления Екатерины II основные сочинения в жанре утопического травелога издаются в русских переводах. В 1770-е годы появляется и первый сравнительно оригинальный опыт русскоязычной литературной утопии — «Путешествие в зем лю Офирскую» кн. M. M. Щербатова 107 .

М. И. Дмитриев, вспоминая годы своей юности, писал о читательских пристрастиях помещиков-провинциалов: «По дерев ням, кто любил чтение и кто только мог, — заводился небольшой, но полной библиотекой. Были некоторые книги, которые как будто почитались необходимыми для этих библиотек и находились в каждой». В ряду таких, упоминаемых Дмитриевым «бестселле ров», — «Робинзон Крузо», «История о странствованиях вообще» Ж. Ф. Лагарпа, «Всемирный путешествователь» Аббата де ля Порта 108 . Спрос на географические сочинения сопутствует спросу на иноязычные словари, учитывающие неизвестную ранее «экзоти ческую» лексику (см., например, изданный в 1764 году тиражом в 2400 экз. «Новый лексикон на французском, немецком, латинском и на российском языках, переводу асессора Сергея Волчкова» 109 или популярнейший «Письмовник» Николая Курганова, выдер жавший с 1769 по 1793 год пять изданий и включавший, в частно-

40 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

сти, «Словарь разноязычной, или Толкование еврейских, греческих, латинских, французских, немецких и прочих иноземских употребляемых в руском языке <...> слов») 110 .

Последние десятилетия XVIII века стали временем появления подробных описаний России — «Географического лексикона Рос сийского государства» Федора Полунина (М., 1773), «Географичес кого методического описания Российской империи» Харитона Чеботарева (М., 1776), «Обозрения Российской империи в нынеш нем ея новоустроенном состоянии» Сергея Плещеева (третье из дание: СПб., 1790), а также колонизируемых окраин — северо-во стока Сибири, Камчатки, Аляски, Алеутских и Командорских островов, активизации картографической работы, первых опытов историко-этнографического «краеведения»" 1 . Русскоязычный чи татель этого времени мог судить о географии и этнографии обшир ной империи по сочинениям русских и иностранных путешествен ников — С. Крашенинникова, И. И. Лепехина, П.-С. Палласа, Н. Я. Озерецковского, Н. П. Рычкова, С. Г. Гмелина, В. Ф. Зуева, Ту Ли Чэня, Э. Кравэн, А. Фомина, Г. И. Шелихова и др. 112 В 1810- е годы к этим сочинениям добавляются записки о кругосветной морской экспедиции И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского 113 .

Репутация путешественника к концу XVIII века отличается от репутации странника или паломника по Святым местам: если паломничество удостаивается социального внимания прежде всего в качестве религиозного опыта покаяния или обета, то путешествие — как опыт нового знания, обретаемого в новых местах 114 . Но меняются и сами описания паломнических маршрутов: привычные темы, как теперь выясняется, не исключают ни «тематического», ни языкового разнообразия, допускающего смешение книжно-славянской и обиходно-разговорной лексики. Таковы, например, записки иеромонаха Мелетия (1798) и Василия Албова , вышедшие пятью изданиями с 1788 по 1800 год 115 . В «Дневных записках путешествия из ахипелагского, России принадлежащего острова Пароса, в Сирию и к достопримечательным местам в пределах Иерасулима находящимся» Сергея Плещеева (СПб., 1773) описание традиционных паломнических маршрутов становится поводом к рассуждениям о географии и политической истории «святых мест».

Сочувственное отношение к подвижническому опыту странника-богомольца разнится с заинтересованным отношением к путешественнику как владельцу самоценной информации о том, что он видел на своем пути, и не исключает соответствующей ре дактуры при публикации старинных текстов (примером такой пе реработки может служить напечатанное в 1798 году вторым изда нием «Путешествие московского купца Трифона Коробейникова»

41

1583 года; 1-е издание, сравнительно близкое к оригиналу, вышло в 1786 году) 116 . Цель путешествия не определяется отныне палом ническими маршрутами, а определяется стремлением к новизне и самообразованию.

Малопредставимая для допетровской эпохи ситуация, когда в странствиях видится повод для хвастовства рассказчика и зависти аудитории, порождает рассказы о вралях-путешественниках. Один из западноевропейских анекдотов на эту тему (предвосхищающих появление барона Мюнхаузена) находит русскоязычных читателей: путешественника, рассказывающего небылицы о заморских дико винках, один из слушателей спрашивает, сведущ ли он в космографии. Думая, что это название одной из стран, самозванец отвечает: «Я в ней не бывал, но только видел ее издали, едучи на корабле, стоящую по правую руку» 117 .

Стремление к фантазии, обоснованно или необоснованно вменяемое путешественникам, оказывается в таких случаях чем-то вроде жанрового признака, затрудняющего само различение фикциональных и «документальных» нарративов. Повествованиям о выдуманных и невыдуманных путешествиях равно предпосылают ся заверения об их правдивости — в конечном счете они формализуются как узнаваемая нарративная уловка, только усугубляющая эпистемологические сложности в дискурсивном различении прав ды и вымысла, действительности и фантазма. Авторизованная Ло ренсом Стерном («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», 1768) традиция чувствительных травелогов осложняет это неразличение дискурсивными импликациями «субъективирующего» зрения — фокусировкой авторского внимания на собственных переживаниях. В 1820-е годы, оценивая литературные пристрастия своей юности, Иван Дмитриев напомнит именно о поэтической пользе путешествий: «Одна неделя в пути может обогатить (поэта. — К.Б.) запасом идей и картин по крайней мере на полгода. <...> Будучи одинок, никем не развлечен, наблюдатель и нравствен ного и физического мира, он входит сам в себя, с большей живостию принимает всякое впечатление, и запасается, не думая о том, материалами для будущих <...> своих произведений. Самое над ним пространство, недосягаемое и беспредельное, возвышает в нем душу и расширяет сферу его воображения» 118 . В русской традиции тако вы травелоги В. Измайлова, П. И. Сумарокова, П. Шаликова, М.И. Невзорова, П. Макарова, в меньшей степени — M. H. Карамзина, популяризующие поиск духовных ценностей на фоне весьма услов ной географической и социальной действительности 119 . В отличие от путешественников-сентименталистов, вольных описывать то из уви денного, что казалось соответствующим выбранному жанру, они, путешественники, не выказывавшие литературных претензий, спе-

42 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

шат заверить читателя в правдивости и полноте описываемого. Так, например, капитан Г. Сарычев — современник Радищева и «путеше ствующих» сентименталистов — предваряет описание своего дале ко не сентиментального путешествия по Северным морям и Тихо му океану (1802) заявлением, что он «не старался по примеру некоторых странствователей украсить повествование свое привле кательными, чрезвычайными и забавными, но вместе вымышлен ными приключениями, а только следуя всегда одной истине, с точ ностью вносил в оное подлинныя произшествия, и местами делал свое замечание» 120 .Но каковы дискурсивные основания, чтобы чи татель принимал на веру описанное тем же Сарычевым? Неудиви тельно, что и критерием читательского доверия к текстам травелогов выступают внетекстовые факторы — репутация путешественника, ав торитет оппонирующих мнений и т.д.

Впечатления путешественников от увиденного в России очень скоро, впрочем, потребовали цензуры, предписывавшей охотни кам до путешествий видеть не то, что им заблагорассудится, но то, что санкционировано властью к сочувственному взгляду и одобри тельной оценке. Первым поводом к цензурному негодованию стала публикация во Франции путевых записок аббата Шаппа д'Отроша о Сибири (1768), мало согласующихся с ожидавшимся при рус ском дворе представлением о русской истории, монархолюбивом народе и просвещенной колонизации 121 . Хорошо умевшая не сме шивать литературные и общественно-политические вольности, Екатерина поспешила с опровержением наблюдений рассуждений д'Отроша в анонимном памфлете, призванном послужить «проти воядием» (antidote) вредному травелогу 122 . «Рабство, — писал д'Отрош , — разрушило в России все естественные права. Человек есть товар, продаваемый иногда по ничтожной цене». Екатерина оби жена словом «рабство»: недоброжелательный аббат, по ее мнению, намеренно «предпочитает слова и выражения, наиболее годные для того, чтобы представлять вещи в низком виде» 123 . Д'Отрош должен был увидеть в России другое, а именно то, что «мало есть госу дарств, в которых закон уважался бы так, как у нас», что «положе ние простонародья в России не только не хуже, чем во многих иных странах, но <...> в большинстве случаев даже лучше», что «нет в Европе народа, который бы более любил своего государя, был бы искреннее к нему привязан, чем русский» и т.д. 124 Дидро, не знавший об авторстве Екатерины, в письме к Гримму оценил ее сочинение как книгу «плохую, насколько только возможно, по тону, самую ничтожную по содержанию и самую нелепую по сво ей претенциозности»: «Тот, кто писал опровержение на Шаппа, заслуживает еще большего презрения своим низкопоклонством, чем Шапп своими ошибками и ложью» 125 . В рекомендациях видеть

43

то, что надлежит видеть, Екатерина останется, как известно, по следовательна. Необъяснимо жестокое осуждение путевых наблю дений Радищева надолго даст понять читательскому сообществу, что очевидное очевидному — рознь, а декларируемое — действительнее действительного. Социальная реальность, рекомендуемая к верноподданному оправданию и прославлению, призвана не дополнить, но вытеснить «очевидную» повседневность — превра тив утопию в некую сверхдействительность, реальность, существующую в себе и для себя. Декларируемое Екатериной благоденствие российских крепостных с этой точки зрения, конечно, не слишком отличается от былого благоденствия советских граждан, преданных «родной коммунистической партии».

СНАРУЖИ И ВНУТРИ

Институализация научных исследований и популяризация экспериментальных наблюдений (особенно опытов с использованием электричества), превращающих светский салон в подобие и про тотип научной лаборатории 126 , способствуют разведению возмож ных истолкований любопытства как стратегии внешнего («про странственного») и внутреннего (интроспективного) наблюдения. Любопытству путешественника, как теперь выясняется, может быть противопоставлено любопытство экспериментатора и кабинетного ученого.

Интерес к внутреннему — в терминологии научных практик познания — вполне декларативно выразился в организации Кунсткамеры и особенно в личных пристрастиях императора к медицине и анатомии. Анатомические «курьезы» при этом не просто демонстрируются в стенах первого музея столицы: словарь медицины и анатомии адаптируется к словарю общественно-политической риторики. Замечательным примером на этот счет может служить панегирик, произнесенный Гавриилом Бужинским по случаю победы русских войск под Полтавой (1719, опубликован отдельным изданием в 1720 году). На фоне предшествующей тра диции торжественного красноречия «благодарственное слово» Бужинского представляет собою текст, оригинальность которого трудно преувеличить. Благодарение «богу триипостасному о полу ченной победе над Каролом королем шведским и войсками его под Полтавою» автор начинает с пространного изложения анатомичес ких открытий в строении человеческого тела: «Что древний оный и преславный началник врачев Гален, рассуждая предивно устроенную систему тела человеческаго, с великим удивлением изрече: да хвалят иннии богов своих жертвами и кадилами, аз же такова-

44

го страннаго дела Творца восхвалю разсуждением и удивлением». Чудесное строение человеческого организма оказывается, во мне нии Бужинского, сопоставимо с чудом, совершившимся «в ден сей на полях Полтавских», — и то и другое есть результат божествен ного Промысла. Но удивление античного медика заслуживает первоочередного объяснения: «Приведе онаго <...> Галена к сицевому удивлению <...> сие, егда разсуждаше в системе тела члвеческаго множество костей и жил, мускулов и нервов и оных многочисленныя употребленныя, якоже сам он в книзе о воображении и зачатии тела глаголет, яко в теле чловеческом костей болше двоих сот, от ных же всякая четиредесят имат употреблений исчислевше, обрящутся осм тысящей, и оныя все различныя в протязании, растягнутии , приклонении и сим подобных. Хотя уже многим искус ством последнейшие или новейшие врачеве еще премного оных костей болше употреблении изобретоша, якоже славный доктор Виринг не усомнелся ученому изявити миру, яко всякая косточка и малейшая имат употреблении своих двести и осм десят, яже всяисчисливше обрящутся пятьдесят шесть тысящей, и несть ли чему удивитися? Что же реши о мускулах, которых той же Гален, дол гих, кратких, широких, стисненных, тонких, толстых, прямых, кривых, острых, тупых, круглых, плоских, угластых, едных при других и на других, право, просто и превращенно положенных, чрез которыя всякие члены свое движение имут, до шести сот исчисляет, от них же всякому мускулу десять употреблений по мен- шей мере полагает, которых всех употреблений возрасте до шести тысящ» и т.д. 127

Можно быть уверенным, что, воспроизводя анатомические описания в контексте церковно-политического красноречия, Бужинский учитывал «тематические» и дискурсивные предпочтения самого Петра (упоминание книгу Галена о воображении при этом перекликается с императорским указом, объяснявшим появление уродов воображением матери), но не исключено, что «медицинс кое» начало его речи уже могло найти понимание не только у Петра. Пройдет несколько лет, и первоначально отпугивавшая посетителей анатомическая коллекция станет одним из охотно посещаемых мест в Санкт-Петербурге. Путешествовавший по Рос сии в 1734 году ученый швед Карл Рейнхольд Берк, описывая в своих заметках собрание Кунсткамеры как не имеющее себе равных в мире, замечает, что «более всего шума вокруг препаратов, показывающих развитие человеческого плода. Начиная с трехнедельного возраста от момента зачатия и до рождения младенца на свет» 128 . О популярности Кунсткамеры среди городской публики говорят и такие косвенные свидетельства, как, например, объявле ние, помещенное 24 ноября 1737 года в газете «Санкт-Петербург-

45

ские ведомости»: «Для известия охотникам до анатомии объявля ется чрез сие, что обыкновенные публичные демонстрации на ана томическом театре в Императорской академии наук, при нынеш нем способном времени года, по прежнему учреждены». Судя по тому же объявлению, «охотникам до анатомии» предлагались не просто демонстрации, но и объясняющий их комментарий — «чего ради Доктор и Профессор Вейтбрехт нынешнего числа по полудни в третьем часу первую лекцию начал, и оные по понедельникам, средам и пятницам так долго продолжать будет, как то состояние способных к тому тел допустит» 129 .

Символическим атрибутом «интроспективных» методов науч ного познания к концу XVIII века становится микроскоп. В Рос сии популяризация микроскопа также восходит к Петровской эпо хе и персонально к самому Петру. С. Л. Соболь, специально изучавший историю микроскопических исследований в России XVIII века, отмечал, что во время своего второго путешествия по Европе в 1716—1717 годах Петр приобрел несколько микроскопов для Кунсткамеры, но еще ранее пытался смастерить их в своей дворцовой мастерской 130 . Об исключительной моде на увеличитель ные стекла в петровской России можно судить по корреспонденции находившихся в Москве католических миссионеров, неустанно хло потавших о присылке «оптических подарков» для русских 131 . Об интересе Петра к микроскопическим исследованиям кровообраще ния человеческого тела свидетельствует сохранившийся в импера торской библиотеке рукописный перевод анатомического атласа Готфрида Бидлоо (дяди приглашенного Петром в Россию Николая Бидлоо) «Anatomia humani corporis», содержащий, в частности, пояснения микроскопических изображений эпидермиса, стенок кровеносных сосудов и капиллярной сети, окружающей семенные канальцы 132 .

Репутация микроскопа в истории европейской науки склады валась парадоксально: вплоть до середины XIX века микроскопирование , воспринимающееся сегодня расхожим символом научного позитивизма, воодушевляло ученых, декларировавших возможности умозрительного проникновения к тайнам мира arcana mundi. В медицине и эмбриологии конца XVIII — начала XIX века микроскопирование пропагандируется последователями Шеллин га и игнорируется оппонентами спекулятивной науки — едино мышленниками Жоржа Кювье и Ксавьера Биша 133 . Основания для недоверия микроскопическим наблюдениям были очевидны: вы зываемые до-ахроматическими микроскопами зрительные аберра ции (сферическое искажение, связанное с изгибом лучей по краям линзы, и хроматическое — преломляющее проходящий через линзу свет и создающее спектральные блики) не позволяли впол-

46 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

не отчетливо представить «наблюдаемый» объект. В 1781 году ита льянский анатом Феличе Фонтана раздраженно писал по этому поводу, что любой дурак способен смотреть в микроскоп, но очень немногие могут с уверенностью сказать, что именно они видят 134 . Вместе с тем и сторонники, и противники этих исследований пользовались однотипными микроскопами — суть расхождений заключалась соответственно не в оценке технических характерис тик устройства как такового, но в различии ожиданий, возлагаемых на практику научного познания. Ян Хакинг напоминает, что интер претационное «предвосхищение» наблюдаемого в микроскоп — проблема эпистемологического порядка, не теряющая своей акту альности и сегодня: описание и изобразительное воспроизведение «увиденного» остается условным и требует своего визуального «до мысливания», по-разному оцениваемого в контексте эмпиричес кого и спекулятивного знания 135 . Как и в Европе, в России хвалы микроскопу («Письмо о пользе стекла генералу-порутчику Ивану Ивановичу Шувалову» Михаила Ломоносова, 1752) также соседствуют со скепсисом («Письма о природе и человеке» Антиоха Кантемира, 1742; «Феоптия, или Доказательство о богозрении по вещам созданного естества» Василия Тредиаковского, 1754) 136 , но так или иначе знаменуют собою общую для европейской науки тенденцию к замещению или, во всяком случае, восполнению «пространственного» любопытства любопытством «интроспектив ным» — стремлением увидеть и понять то, что доступно «террито риально», но заслуживает интереса по своей скрытой природе 137 . В то же время любопытство ученого и сосредоточенного мыс лителя отлично от любопытства досужего очевидца и рассказчика, охотника до слухов и сплетен 138 . В 1762 году в журнале M. M. Хе раскова «Полезное увеселение» — само название которого может быть истолковано в оправдание надлежащего любопытства 139 — печатается многостраничный «Разговор о любопытстве к бездели цам» между «любителем мелочей» Микрофилом, парадоксалистом Сократом и благонамеренным Евагором. Последний убежден в том, что «надлежит прилепляться прежде к тому, что содержит в себе общую пользу», тогда как «наблюдать расположение и точ ность в вещах, которыя того совсем не требуют и которые бы без них ничего не потеряли, значит к худому прилагать свои попече ния и употреблять не к стати свой разум». Микрофил выступает в роли слушателя, заслуживающего надлежащего увещевания, а спор разворачивается вокруг предположения Сократа: «Старание о малых вещах показывает, может быть, пространный разум, который может обнять тысячу вещей вдруг». Евагор не согласен: «Я опаса юсь, чтоб это не значило противного и чтоб внимание к маловаж ным предметам не отвращало от великих: я опасаюсь, чтоб, обра-

47

щаясь к тщетному, не оставляли нужного». В конечном счете Микрофил убеждается в том, что «нет истинной приятности в бездели цах», и напутствуется Сократом, вспоминающим пословицу рим лян (sic!) «орел не ловит мух»: «Будьте орлы, ваше состояние к тому вас принуждает; вы не рождены быть воробьями» 140 .

Распространение моды на сентиментализм в еще большей сте пени бросает тень на однозначность привычного представления о любопытстве. Литературные жанры (и прежде всего роман), под черкивавшие многообразие сюжетообразующих перипетий, проти вопоставляются отныне текстам, ставящим во главу угла не калей доскопическое изображение сменяющих другу друга происшествий, но описание внутренних страстей. П. Львов — автор «Российской Памелы» (1789) в обширном предисловии к своему роману декларирует принципы новой эстетики: не авантюры, но «человеческое сердце, есть собственный предмет романиста, — он должен раскрыть, так сказать, оное, — обнаружить тайные его побуждения. <...> Многие писатели романов ошибаются, думая, что всего на дежнее могут они достигнуть цели своей, естьли будут содержать любопытство читателей в беспрерывном напряжении, представляя множество чрезвычайных чудесных приключений. Такой роман можно, некоторым образом, уподобить лавке, где выставлено мно жество блестящих, прекрасных вещей и где глаз, перелетая с од ного предмета на другой, останавливается лишь на несколько ми нут. Этакой роман может занимать читателя, не интересуя его, и будет скучен, или утомителен; ибо излишняя многоразличность должна, наконец, утомить, и одно возбуждение любопытства не может доставить постоянного удовольствия». Цель романа доста точно оправдывается удовольствием от чтения, но последнее, как теперь выясняется, не сводится к удовлетворению любопытства: «Цель романа состоит в том, чтобы изобразить человека и явления, происходящие в душе его» 141 . Протест автора против авантюрнос ти старого романа выражается и в том, что отрицательным героем в его собственном романе оказывается убежденный космополит с говорящей фамилией Плуталов («Для меня всякий край света — мое отечество, и дом мой там, где я сам») 142 .

Культивирование естественности чувств способствует разви тию эмоциональной сосредоточенности, а не поведенческой суе те и энциклопедической осведомленности. В дидактическом «Сно видении», поведанном в 1792 году читателям журнала «Дело от безделья», автору грезится мимобегущая фигура «Желание ново стей» — это «сын Тщетной суетности и глупого Любопытства», достойный «презрения потому, что слишком не скромен и даже болтлив» 143 . Стремление к познанию как к накоплению количественной информации оценивается на фоне традиционных, а по-

48 Константин А. Богданов. О крокодилах в России