Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Успенский Л. Слово о словах

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6. ГЛОКАЯ КУЗДРА

Мы теперь хорошо знаем, что такое слово, целое живое слово, - слово, так сказать, "видимое снаружи".
Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков.
Но ведь машина не просто "состоит" из железа. Железо - только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не "состоит" просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно.
Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри?
Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека.

"КАЛЕВАЛА" И "ГАЙАВАТА"
Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: "Гайавата" - собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд - "Калевала".
"Гайавата" была переведена с английского языка И. Буниным, "Калевала" - прямо с финского Л. Бельским.
Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать "Калевалу", затем незаметно перейти к стихам из "Гайаваты", и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите сами:
Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, -
Чтобы к пенью быть готовым,
Чтоб начать скорее слово,
Чтобы спеть мне предков песню,
Рода нашего напевы... Это "Калевала".
Если спросите - откуда
Эти сказки и легенды,
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? -
Я скажу вам, я отвечу... А это "Гайавата".
Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер1, который нашел в финских записях "Калевалы". Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение.
И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась?
Вот тут-то и начинается самое занятное.
Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки "Калевалы" в финском подлиннике и в переводе Бельского:
Mielleni minun tekevi, Мне пришло одно желанье,
Aivoni ajatelevi. Я одну задумал думу, -
LShteani laualamahan. Чтобы к пенью быть готовым,
Sa'ani sanelemahan Чтоб начать скорее слово,
Sukuvirtta suoltamahan, Чтобы спеть мне предков песню,
Lajivirtta laulamahan... Рода нашего напевы...

При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую: финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки.
Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как "Sananlenn\"atinvirkkamies", означающее "телеграфист": одного такого слова вполне хватит на целую строку "Калевалы", - в нем как раз восемь слогов, если не все девять.
Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себя пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед, как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно отстает... А в чем дело? Дело в большой длине русских слов!
И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои жалобы подбором множества коротких слов - английских. Они в подавляющем большинстве были односложными: "бук" (book) - книга, "пэн" (pen) - перо, "биг" (big) - большой, "пиг" (pig) - свинья, "ту рид" (read) - читать, и т. д.
Все это производит крайне странное впечатление. Каковы же, спрашивается, на самом деле русские слова - длинны они или коротки? Кому верить? Но, с другой стороны, как можно говорить так о словах какого бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встречаются среди них и более длинные и более короткие... Разве у слов, как у призываемых на военную службу новобранцев, можно установить какую-то среднюю норму "роста"?
А в то же время, если на деле английские слова почему-то всегда оказываются короче русских, а русские короче финских, то отчего это зависит? Пожалуй, тогда любопытно поставить такой оригинальный вопрос: какое из человеческих слов является самым длинным во всем мире и, наоборот, которое из них может получить звание чемпиона краткости?
Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-языковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Вероятнее всего, он назовет его "не имеющим никакого интереса", может быть, даже "пустым". Но ведь мы пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заинтересовать. А разбирая даже столь несерьезную проблему, мы можем попутно столкнуться с такими явлениями внутри слова, с такими его особенностями, с такими закономерностями, свойственными различным человеческим языкам, которые никак уж не назовешь ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем стесняться поднимать и так называемые "пустые вопросы". Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, "истина часто добывается изучением предметов на взгляд малозначащих".

УДИВИТЕЛЬНЫЙ РОБИНЗОН КРУЗО
Вот вам задача: садитесь и напишите на русском языке самый маленький рассказик, строк в пять или десять, но так, чтобы в нем не было ни единого слова больше чем в один слог "длиной".
Сделать такую вещь всерьез почти немыслимо. Шутки ради попытаться можно:
"Я в тот миг шел с гор в лес. Шел вниз, там, где ключ. Влез в лог. Глядь - кто там? Пень иль зверь? Ой нет, то - барс! Я так, сяк... Мой ствол пуст, пуль нет... Как быть? Вот я стал бел, как мел... Раз - и в тень! Цап за нож, а нож - бряк у ног вниз, в мох... Ни сядь, ни встань! Бьет дрожь... Во лбу гром, звон, хоть плачь! И что за страх? Стыд и срам...
Вдруг из-под трав - шасть еж! Хвать мышь за хвост - и в куст: чтоб мышь ням-ням. Чтоб съесть! Я в сей бок, барс в тот! Скок, прыг... Шаг, два, три, пять, сто... Все вдаль, все вдаль!.. Где зверь? Вдруг - мрак, глушь, тишь...
Я сел на пень. Зуб о зуб так: щелк, щелк! А мне в мозг мысль: ведь я трус! Да! да! Трус!"
Как видите, я довольно долго боролся с тем твердым законом русского языка, который не позволяет нам обходиться только односложными словами. Нельзя сказать, чтобы я одержал полную победу: рассказик получился неважнецкий: читать его так же трудно, как идти по железнодорожным шпалам2.
А ведь надо заметить, что я составлял его очень простым способом, подбирая, так сказать, не слова по мысли, а подходящие мысли по заранее намеченным словам. Куда труднее было бы рассказать или пересказать таким образом даже самую простую, но уже готовую историю. Но вот однажды мне лопала в руки довольно толстая английская книжка: "Робинзон Крузо" для самых младших школьников, едва начинающих читать.
Поверьте, если можете: заботливые британские педагоги переписали весь роман так, что в нем, кроме имен собственных, не осталось ни единого слова длиннее, чем в один слог! И, надо сказать, на первый, по крайней мере, взгляд и слух, эта искусственность не бросалась в глаза, не была очень заметной. Почему?
Чтобы понять это, достаточно прочитать (даже не понимая их смысла) любые несколько строк из какого угодно английского стихотворения. Возьмем для примера хотя бы начало серьезной, отнюдь не шуточной, поэмы Дж. Байрона: "Шильонский узник".
My hair is grey, but not with years,
Nor grew it white in a single night,
As men's have grown from sudden fears..."
Наверное, вы помните, как звучит это начало в превосходном русском переводе его, сделанном В. А. Жуковским:
Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх внезапный в ночь одну
До срока дал мне седину...
В подлинном тексте - 23 слова, в русском - 22. Но Байрону понадобились три восьмисложные строки там, где Жуковский едва уложился в четыре. Откуда взялась лишняя строка? Подсчитайте: из английских слов односложны, строго говоря, 21, потому что такие слова, как "have" (произносится "хэв") и "white" (звучит как "уайт"), для англичанина имеют явно по одному слогу и только "single" и "sudden" являются двусложными. А в русском переводе?
У Жуковского односложных слов только 15, двусложных - 3. Остальные четыре ("внезапный", "хилости", "взгляните" и "седину") содержат по три слога каждое.
Нельзя при этом забывать, что В. А. Жуковский, безусловно, очень старательно подыскивал для перевода самые короткие русские слова; не мог же он допустить, чтобы строка Байрона по-русски стала в полтора или два раз длиннее!
Теперь ясно: английскому языку "краткословие" действительно очень свойственно. Более того, англичанина затрудняет произнесение слов больше чем в дватри слога длиной: таких в его словарном запасе крайне мало. По этому поводу можно даже вспомнить забавный рассказ.
Один человек, русский, поспорил будто бы с неким заносчивым англичанином, чей язык труднее изучить. Чванливый британец полагал, что трудность языка - лучшее доказательство его совершенства, и страшно кичился своим знаменитым по сложности произношением. "Попробуйте научитесь выговаривать эти звуки правильно! - хвастался он. - А у вас? Ну какие там у вас затруднения? Да я выучусь по-русски в несколько дней!"
Пока дело шло о произношении звуков и о их изображении на письме, русскому и впрямь пришлось туговато: он чуть было не сдался. Самонадеянный соперник торжествовал уже.
Но вот началось чтение текста. "И тут, - говорит автор, - я задал ему прочитать одну фразу. Самую безобидную фразу: "Берег был покрыт выкарабкивающимися из воды лягушками". "А, голубчик, - сказал я ему. - Что? Не выходит? Пустяки! Заучите это наизусть! Ничего, ничего, не пугайтесь: я не спешу..."
Затем я рассмеялся сатанинским смехом и ушел. А он остался выкарабкиваться из этой фразы. Выкарабкивается он из нее и до сих пор".
Как говорит итальянская поговорка: "Если это и не правда, то это хорошая выдумка".
Так обстоит дело с английским языком. А с финским - наоборот. Слова финской речи, конечно, бывают самого различного "размера", порой даже короче соответствующих русских: работа - "тюо"; девушка - "нэйто"; пуговица - "наппи". Но для финского языка характерны не короткие, а, наоборот, очень длинные, многосложные слова:
босой - пальясйалькайнен,
десант - маихинноусуйоукко,
диспансер - тервеюдентаркастуслаитос,
доставка - периллетоимиттаминен,
отчет - тоиминтакертомус.

Именно они приводили в отчаяние Бельского, переводчика "Калевалы". Именно по сравнению с ними наши русские слова по своей "длине", по числу звуков и слогов, на которые их можно разделить, кажутся такими "коротенькими". Именно их мы и будем иметь в виду, разрешая вопрос о причинах "длиннословия" и "краткословия" различных языков.
Так что же? Финский язык как раз и является всемирным чемпионом такого, "длиннословия"? Отнюдь нет! И Бельского и Бунина, который с таким трудом переводил "Гайавату" с английского, "короткословного" языка, могло бы утешить одно соображение: их труд был "детской игрой" по сравнению с работой американских фольклористов, собиравших и перелагавших индейские легенды в английские стихи. Почему? Да потому, что им-то ведь приходилось иметь дело с индейским языком. А вот полюбуйтесь на индейское (племени пают) слово, которое сами языковеды называют "немножко длинноватым даже и для этого языка, но все же отнюдь для него не чудовищным":
"Виитокучумпункурюганиюгвивантумю".
Ничего себе словечко, а?
Очевидно, способность к производству либо очень коротких (то есть малосложных), либо очень длинных (многосложных) слов бывает действительно не в одинаковой мере свойственна всем языкам.
Но тогда ответ на вопрос "От чего зависит и чем регулируется, управляется эта способность?" - является уже отнюдь не пустым вопросом.

АНАТОМИЯ СЛОВА
Когда мы рассматривали гнездо корня "лов", нам встречались слова разного "состава" и разного "размера".
Мы видели и русские и болгарские "лов", равнозначные слову "охота". Они были замечательны тем, что состояли как будто "из одного только корня".
Слово: Корень:
лов -лов-
дом -дом-
ёж -ёж-

Однако рядом с этими словами мы встречали и совершенно иначе устроенные:
Слово: Префикс: Корень: Другие части:
ловить -лов- + ить
ловля -лов- + ля
наловить на + -лов- + ить
наловленный на + -лов- + л + ен + н + ый

В этом как будто нег ничего удивительного. Любой школьник отлично знает, что это за части. Это так называемые аффиксы. Они разделяются на приставки, стоящие перед корнем, суффиксы - следующие за ним, и окончания, место которых на конце слова.
Каждому известно: мало слов, которые состояли бы из одного лишь корня. Большинство устроено гораздо сложнее. Но что же тут интересного?
А вот, например, что.
Совершенно ясно: "краткость" и "длина" русских слов прямо пропорциональны сложности их устройства. Слова, состоящие из одного только корня, волей-неволей короче, чем те, которые построены из корня и других частей. Но тогда приходится, по-видимому, сказать, что в нашем основном вопросе - какое слово самое длинное? - всё дело в аффиксах слов. Видимо, те языки, которые богаче и щедрее в употреблении аффиксов, имеют более длинные слова: там же, где их роль меньше, где их не так много, там и слова короче.
Это бесспорно, если только все языки строят свои слова по тому же способу, что и русский язык, то есть присоединяя к короткому корню множество дополнительных частей и перед ним и после него. Но верно ли такое предположение? Нет, не верно.

ЯЗЫКИ "НА ШИПАХ", ЯЗЫКИ "РОССЫПЬЮ" И ЯЗЫКИ "НА КЛЕЮ"...
Посмотрим, как склоняется слово "рука" в русском и в болгарском языках.
По-русски: По-болгарски:
Именительный рук-а ръка
Родительный рук-и на ръка
Дательный рук-е на ръка
Винительный рук-у ръка
Творительный рук-ой с ръка

Очень легко заметить разницу. В русском языке "склонять" - это значит изменять само слово, присоединяя к одному и тому корню все новые и новые окончания.
А в языке болгарском "склонять" - значит, ничего не меняя в самом слове, сочетать его то с тем, то с другим предлогом. Та работа, которую у нас выполняют при этом окончания, то есть части самого слова, там выполняется совсем другими словами - предлогами. Значит, бывают языки, где аффиксы играют меньшую роль, чем у нас. (Правда, стоит в болгарском языке перейти от единственного числа к множественному, как положение изменится: изменение появится и тут: "руки" по-болгарски будет "руце". Но все падежи множественного числа опять-таки ничем не изменят этой единой формы слова.)
Возьмем теперь другой пример и из другого языка.
Вот русское слово "мочь".
Вот английский глагол "кэн" (мочь).
Оба глагола можно спрягать:
Я мог-у I can
Ты мож-е-шь You can3

Он мож-е-т He can
Мы мож-е-м We can
Вы мож-е-т-е You can
Они мог-у-т they can

Как видите, многочисленным и разнообразным суффиксам и окончаниям русского языка внутри английского слова ничего не соответствует. А вне его их работу исполняют, местоимения "ай", "хи", "уи", то есть "я", "он", "мы" и т. д.
Точно так же мы, чтобы от одного слова произвести другое, применяем наши суффиксы (смех - сме+ять+ся; дом - дом+ик), приставки (за+сме+ять+ся) и окончания.
А англичане для той же надобности очень часто ничего не меняют в самом слове. Но перед ним, для производства, скажем, глагола от существительного, они ставят словечко "ту". Это "ту" как бы говорит: "Внимание! Здесь данное слово, то же слово, надо понимать уже не как существительное, а как неопределенную форму глагола!"
Так, по-английски:
трэйд (trade) - работа (to trade) ту трэйд - работать
бридж (bridge) - мост (to bridge) ту бридж - строить мосты
нок (knock) - стук (to knock) ту нок - стучать

Мы, спрягая глагол, меняем суффиксы и окончания. А они, как вы видите, довольствуются тем, что, ничего в нем не трогая, ставят перед ним различные местоимения:
Я мог... мы мог...
ты мог... вы мог...
он мог... они мог...
она мог...

По-русски нельзя осмысленно сказать "я сме..." или "он работ...", а по-английски - пожалуйста.
Зато мы спокойно говорим просто "смеюсь", и все понимают, что речь идет обо мне, а не о нем и не о тебе.
По-английски же это немыслимо: никто не разберет, про какое лицо идет речь, если я просто скажу "кэн". Правда, и здесь, как в болгарском языке, нельзя обойтись без оговорок. Глагол "кэн" в этом смысле редкость: все остальные глаголы в третьем лице единственного числа получают все же окончание "-s":
ай рид (I read) но: хи ридс (he reads)
ай смоук (I smoke), но: хи смоукс (he smokes)

Причастия тоже образуются при помощи особого суффикса "-инг": "рид-инг" (read-ing) - "читающий"; "смоук-инг" (smok-ing) - "курящий".
Однако, так или иначе, суффиксы, окончания - всё это играет в английском языке несравненно меньшую роль, чем у нас; меньшую даже, нежели в болгарском.
Возьмем для примера то же слово "смоук".
По-английски:
э смоук - дым, курение, папироса
ту смоук - курить
ту смоук аут - выкуривать
ай смоук - я курю
ю смоук - вы курите

Не следует только думать, что английский язык является, так сказать, образцовым среди языков с неизменяемыми словами. Совсем нет.
Подобно болгарскому, он еще сравнительно недавно (не забудьте только, что для языковеда слово "недавно" может означать и пять и десять столетий назад!) был, употребляя научный термин, языком "аффигирующим". Он тогда походил на наш русский язык или на латынь древности. Как и они, он широко и свободно прибегал к суффиксам, префиксам, окончаниям для изменения и производства слов. Все эти "аффиксы" сливались с корнями и друг с другом очень плотно, как сливаются части деревянных предметов, изготовленных столяром "на шипах". Прирастая к корням, они усложняли состав слова, придавали им, естественно, и всё большую длину.
Затем мало-помалу английский язык потерял эту свою способность. Суффиксы и флексии были уволены, так сказать, в отставку. На их место встали совершенно другие способы и приемы обращения со словами. Дело зашло столь далеко, что, если оно будет и дальше развиваться в этом направлении, английский язык превратится когда-нибудь в язык совершенно иного типа, не "аффигирующий", не "на шипах". Он может уподобиться тогда тем языкам, которые названы наукой "корневыми", или "изолирующими", и которые несколько десятилетий назад носили еще всем известное, хотя по разным причинам и неправильное, название языков "бесформенных", "аморфных". Если постараться распространить и на них наше несколько легковесное сравнение, их пришлось бы назвать не "клееными" и не "свинченными" языками "на шипах", а "языками россыпью". Сейчас я попытаюсь показать вам, почему такое название к ним подходит.
Пример стопроцентно-корневого, изолирующего языка в его чистом виде подыскать не так-то просто: чаще всего такие языки относятся к малоизвестным языковым семьям и не слишком хорошо изучены. Но кое-какие важные свойства и особенности этого типа можно наблюсти, рассматривая могучий и древний язык, проживший долгую историческую жизнь и испытавший ряд глубоких изменений. Пять и шесть тысячелетий назад в мире существовало не одно государство, но только Китай дожил как целое с тех пор до наших дней. Были на свете языки шуммерский, ассирийский, хеттский, египетский; от них остались только молчаливые надписи, которые мы расшифровываем с таким трудом. А китайский язык живет и сейчас и изменяется, подобно самым молодым языкам мира. Понятно, что на протяжении такого грандиозного периода он не мог остаться неизменным. Когда-то, предполагают специалисты, он был языком полностью "корневым". Сегодня он все сильнее приобретает черты, свойственные языкам "аффигирующим". Но от прошлого он сохранил достаточно пережитков, чтобы мы могли на его примере уяснить себе лицо "языков россыпью".
Загляните в китайскую грамматику для иностранцев (учебники для самих китайцев написаны иероглифами: в них вам не разобраться). Сразу же вам бросится в глаза одно: небольшая длина, немногосложность слов. Предложения-примеры почти всегда состоят из слов односложного, двусложного, куда реже - трехсложного состава:
"Та бу шо ,,шы'', е мэй шо ,,бу шы''".
Это значит: "Он не хотел говорить ,,да'', однако не произнес и ,,нет''".
Возьмите другую фразу:
"Во вэньго сюйдо жэнь ла; тамынь ду шы чжэян шо".
В переводе она значит: "Я расспрашивал уже многих; все говорят одно и то же".
Как видите, слова недлинны, хотя и не все односложны. Китаисты объяснят вам: это естественно. Хотя теперь китайский язык все дальше отходит от первоначального "корневого" типа, все же по происхождению он остается языком корневым и даже более того - моносиллабическим, однослоговым. По этой причине, изучая его, натолкнемся на чрезвычайно любопытные, даже странные для европейца явления и особенности, совершенно несвойственные нашим языкам.
Понятно, что в чисто корневом языке не может быть решительно никаких аффиксов, никакого изменения формы слов: недаром в свое время подобные языки называли, как я уже сказал, "бесформенными". Простые односложные слова таких языков трудно сравнивать даже и с нашими "корнями": непонятно, что можно считать "корнем" растения, у которого вы не видите ни стебля, ни листьев, ни ветвей! Если уж нужно сравнение, слова такого языка можно уподобить "марсианам" Герберта Уэллса: у этих существ все тело представляло собой голову; не было ни туловища, ни конечностей, ничего. Голова, и только!
Чтобы дать некоторое, очень отдаленное представление о таких словах, указывают обычно на те из наших слов, которые по своему составу не отличаются от корней вроде:
"дуб", "кот", "я", "бык", "он",
или на немецкие и английские:
"тиш" (стол), "криг" (война), "думм" (глупый), "биг" (большой).
В этих двух языках такие слова-корни обладают даже способностью сливаться друг с другом без всяких видимых изменений в слова-двояшки, точно их магнитом притягивает одно к другому:
"бан" (по-немецки - путь) + "хоф" (двор) = "банхоф" (вокзал).
Однако между ними и словами "моносиллабических" корневых языков огромная и существенная разница.
Мы, русские, люди аффигирующие, всегда чувствуем, что к каждому нашему корню в любой миг можно присоединить и приставку, и суффикс, и окончание. Мы не можем даже мысленно отнять от них способности к изменению: только ею слова и живут в предложении.
ДУБ, но рядом ДУБ+а, ДУБ+у, ДУБ+ами, или:
ДУБ+ок, под+ДУБ+ный, ДУБ+ов+ат+ы+й

Именно благодаря этим "формам" слова мы можем склонять имена, спрягать глаголы, производить от одного слова другое, связанное с ним по смыслу, превращать существительные в глаголы или глаголы в прилагательные. Благодаря им - только благодаря им - мы получаем возможность легко и свободно построить из отдельных кирпичиков-слов целое живое предложение, выразить любую мысль. Что бы вы стали делать, если бы вам вместо обычных слов дали несколько не поддающихся никаким изменениям слов-корней, вроде:
"гриб", "жук", "бор", "полз", "кус", "зуб", "бег", "лет",
и попросили бы, ничего не меняя в них, рассказать при их посредстве какую-нибудь историю?4 Сомневаюсь, чтобы у вас что-либо получилось. А ведь корневые языки потому-то раньше и называли "аморфными", что они обходятся без всякого изменения корней.
Как же это возможно?
Существенную роль играет в них при построении предложений сам строго узаконенный порядок слов, точно выверенное сочетание данного слова с соседними. В связи с этим одно и то же слово может принимать на себя весьма различные роли в предложении.
Вот, например, сочетание слов "хао жень" переводится на русский язык, как "хороший человек". Каждый из нас сделает из этого вывод, что если "жень" - существительное "человек", то "хао", очевидно, прилагательное в единственном числе и именительном падеже мужского рода.
Но не так просто это. Вот вам другое китайское предложение:
"Та шо чжунго-хуа, шоды хэнь хао".
Означает оно в целом: "Он хорошо говорит по-китайски". Но если попытаться перевести его дословно, буквально, то у нас получится что-то вроде:
"Он говор китай-слово, говор очень хорош".
Легко заметить, что тут слово "хао" выполняет уж никак не задание быть прилагательным, определением при имени: у него скорее роль именной части сказуемого. А ведь оно осталось неизменным.
Фраза "на хэнь хаоканьды" ("это очень красиво") построена примерно вот как:
"Это очень хорош смотрит".
Слово "кань" имеет значение "глядеть", "смотреть", а "хаокань" - нечто вроде нашего "миловидно".
Даже в одном предложении не редкость встретить одно слово в двух различных ролях и значениях. Так, фраза:
"Кань шы хаокань, хао чы бу хао чы ни"
составлена приблизительно таким образом:
"Смотр есть хорош-смотр, хорош вкус не хорош ли?"
Конечно, это не перевод; это только неуклюжая попытка как можно точнее передать, как строится речь из неизменных корней. Перевели бы мы тут совершенно иначе: "На вид-то оно хорошо, но вопрос: вкусно или не вкусно?"
Хитрое дело! Но так или иначе, поразмыслив, вы согласитесь, что особой премудрости здесь нет: каждый может навостриться выражать свои мысли на такой манер. Конечно, для нас на первых порах это нелегко. Представление о "чистом корне" плохо укладывается в голове "аффигирующего" человека. Нам не только корень всегда представляется в сцеплении с разными аффиксами - смотр-еть, над-смотр-щик, смотр-о-в-ы-й, - но, даже взяв слово "смотр", мы склонны относиться к нему так, как если бы за его конечным "р" чувствовался призрак еще какого-то звука. Ведь недаром языковеды так и говорят, что в именительном падеже существительные мужского рода на твердый согласный обладают "нулевым окончанием". Не просто "не обладают никаким", а "обладают нулевым". Огромная разница!
А китайцу все это совершенно не нужно. Его части речи отличаются друг от друга не звуковой формой, не ее особенностями, а другим свойством: разными способностями вступать в связь со словами-соседями.
Этому содействуют многие важные свойства китайской грамматики.
Прежде всего - порядок слов в предложении. В китайском языке он установлен твердо и раз навсегда. Подлежащее обязательно идет перед сказуемым, сказуемое перед прямым дополнением. Свои точные места соблюдают и обстоятельства. Хорошо, скажете вы, но чему это помогает?
Возьмем и сравним равнозначные предложения в русском (аффигирующем) и английском (приближающемся к корневым) языках.
В русском языке: В английском языке:
Сын любит отца - отца любит сын.
(Если тут и ощущается какая-то разница, то она в оттенках мысли, а не в самой мысли. Мы можем сказать и "сын отца любит" и "любит сын отца" - все рапно будет ясно, что действующим лицом является "сын", а не "отец".) The son loves the father - the father loves the son5.
(Тут уже дело не в "разнице", а в прямой противоположности по смыслу между этими двумя совершенно различными предложениями. Их члены поменялись местами: тотчас подлежащее стало дополнением, дополнение - подлежащим. Невозможно по произволу менять места слов в английской речи: это изменение резко меняет и смысл.)
Этот пример достаточно ясен. Он показывает, что мы, русские, чтобы изменить значение слов в предложении, меняем их формы; англичанин формы оставляет неизменными, а переставляет слова. Там, где существительное предшествует глаголу, оно является подлежащим; если оно следует за глаголом, оно становится уже дополнением.
Примерно так же (но значительно более широко и сложно) использует порядок слов в предложении и китайский язык.
Между ним и английским языком есть и еще одно сходство. Отказавшись от изменения формы своих слов, англичане поставили на его место игру всевозможными служебными частицами - предлогами и т. п. Китайские грамматики различают среди слов своего языка два больших разряда: "ши-цзы" - "значимые слова" и "сюй-цзы" - "пустые слова". Эти последние не могут употребляться сами по себе; их значение в том, что они, сочетаясь с "ши-цзы", придают им то или другое значение. Теперь наблюдается все большее сращение "сюй-цзы" со "значимыми словами": они как бы стремятся стать чем-то вроде наших суффиксов. В былые времена они действовали не сливаясь с ними, а только располагаясь рядом.
Но ведь я уже сказал: развитие китайского языка идет по пути от корневых языков к языкам аффигирующим.
Изменение слова у нас служит также для производства новых слов. Китайский язык и тут заменяет его другим приемом: новые слова он легко получает путем "словосложения": два слова как бы слипаются, и получается третье, новое: "гао" - высокий, "лян" - хлеб, "гаолян" - вид проса, хлебный злак; "дунъу" - животное, "юань" - парк, "дунъуюань" - зоопарк. Впрочем, примерно то же мы уже видели в немецком языке.
Все эти способы и приемы очень важны и характерны для китайского языка. Но все же одним из самых основных и самых удивительных для нашего ума приемов является то, что называется тонами,
Мы, русские, превосходно понимаем, как велико в нашей речи значение "интонации", того "тона", которым мы произносим наши слова и предложения. Я думаю, каждый вспомнит в своей жизни случай, когда на его утверждение, что он сказал в общем вполне вежливую фразу, ему отвечали: "Да, но в каком тоне ты это сказал!" Вот это и была "интонация".
Попробуйте в трамвае, троллейбусе или автобусе задать впереди стоящему обычный вопрос: "Вы сейчас сходите?" Вероятно, вы получите в ответ одно-единственное слово: "Да", но произнесено оно может быть на несколько совершенно различных ладов.
На письме такие вещи передаются плохо6, но всё же вам могут ответить:
или: "Да", - просто, вежливо и равнодушно,
или: "Да!" - с некоторым нетерпением.
или: "Да-а-а..." - рассеянно и задумчиво,
или, наконец: "Да, да, да!" - так, что это прозвучит, как "Ах, отстаньте, вы уже сто раз спрашивали!"
Как видите, "тон", "интонация" может существенно изменить значение слова. Но, во-первых, у нас этот "тон" будет чем-то совершенно случайным: каждый, в каждом данном случае, выговорит свое "да" так, как ему на этот раз вздумается: никаких общих правил на этот счет не существует. А во-вторых, если бы вместо ответа ваш трамвайный собеседник просто показал вам бумажку с написанными на ней двумя буквами "д+а" или произнес свой ответ звук за звуком, "без всякого особого тона", вы бы тоже поняли, что он отвечает вам утвердительно. Слово осталось бы самим собою: вместе с "интонацией" исчезли бы только какие-то тонкости его выражения, но не самый смысл.
Не то в китайском языке. Прежде всего само сочетание звуков "х+а+о" там ровно ничего не значит, пока оно не произнесено особым образом, с той или другой, но всегда совершенно определенной "интонацией", в каком-либо "тоне". Пока этого нет, оно остается просто "однослогом без значения", как наш слог "да", если его извлечь из слова "вода" или из глагола "под-да-вать". Да, впрочем, китаец и не может изобразить свое слово в виде ряда букв: слова в Китае изображаются иероглифами, а каждый из них передает не только звуки, но и "тон" слова.
Произносить каждое из слов китайского языка надо не как вам придет в голову, а обязательно в одном из четырех (в областных диалектах даже в одном из девяти) различных, но строго и точно установленных "тонов". Только произнесенный в определенном тоне слог становится значащим словом и может войти в состав фразы.
Вот существует, например, в китайском языке слог "ма". Что он может значить? Ничего сам по себе, и множество различных вещей, смотря по "тону", в котором вы его произнесете, когда он станет словом.
ма - произнесенное в первом тоне значит мать
ма - ,, во втором ,, ,, конопля
ма - ,, в третьем ,, ,, либо агат, либо муравей
ма - переводится как глагол "браниться".

К этому можно добавить, что даже "ма", отмеченное одним определенным номером, может иметь несколько значений; "ма3", например, означает еще и "гири" и "лошадь". Но это-то нам не так уж удивительно: у нас самих слово "ключ" имеет пять различных смыслов. А вот к иероглифам, изображающим эти разные "ма", на стр. pageref, я советовал бы вам приглядеться внимательно. Они либо неодинаковы вообще, либо один основной значок сопровождается в них другим, добавочным, указывающим, в каком смысле надо понимать (а значит, и как произносить) этот слог в данном случае: "ма"-муравей отмечен иероглифом "насекомое"; "ма"-агат - значком "камень", и т. д. Я уверен, вас поразила эта удивительная сложность: как же запомнить для каждого слова его разнообразные "тоны"? Но каждый "чжунго-жень", каждый китаец, с полным правом не согласится с вами.
"Позвольте, - скажет он. - Тонов всего четыре, если говорить о нашем литературном языке. Разобраться в них совсем просто. А вот как вы обходитесь вовсе без них, да притом не путаетесь в ваших бесчисленных, совершенно различных аффиксах, которые одному корню могут у вас придавать не четыре, а головоломное множество самых различных значений, - вот это уж прямо уму непостижимо!"
И по-своему он будет, конечно, прав! Нет, правду говоря, языков "вообще трудных" и "вообще легких", как нет языков "вообще красивых" и "вообще некрасивых". Каждый язык и легок и прекрасен для того, кто говорит на нем с детства. А чужестранцу он обязательно дается с трудом, большим или меньшим, - это зависит уже от того, каковы языковые навыки этого самого чужестранца.
Теперь все понятно. Китайскому языку нет никакой надобности в наших аффиксах: он выработал другие способы и производства слов и их изменения. У нас и в Китае слова как бы живут разной жизнью в живой речи. Наши слова точно должны все время надеяться на собственные силы, расти, наращивать, как мускулы, суффиксы, префиксы, окончания. Слова же китайского языка действуют больше "в порядке взаимопомощи", поминутно тесно примыкая друг к другу, определяя даже самих себя через общение с другими. Естественно, что они могут оставаться более простыми по внутреннему составу своему.
Поэтому в смысле краткости слов состязаться с корневыми языками другим языкам нелегко. И создается впечатление, что мы уже решили нашу небольшую задачу: самые короткие слова должны как будто найтись в языках, близких к китайскому, самые длинные - в языках, пользующихся всевозможными аффиксами. К последним принадлежит и русский язык.
В самом деле: в нашем языке, как и в его ближайших родичах, части слов срастаются друг с другом очень тесно и прочно. Они как будто врезаются, ввинчиваются одна в другую до того, что порою крайне грудно различить, где кончается одна и начинается другая. Попробуйте определить, что является корнем в таких словах, как "обувной" или "одежда", и вы сами скажете, что это так.
Поэтому я и назвал эти языки "языками на шипах", а корневые - "языками россыпью". Но, во-первых, кроме них, существуют в мире языки третьего типа, "языки на клею", которых мы еще не коснулись. А во-вторых, далеко не все причины разрастания слов исчерпаны нами. Поговорим об этом еще немного.

О ФЛЕКСИИ И О ПРОЧЕМ
Что такое суффиксы и окончания, мы знаем хорошо. Но в наших европейских языках наряду с ними большую роль играет при образовании и изменении слов флексия. Из-за нее такие языки носят даже название "флективные". Вот до какой степени флексия важна и характерна для них! Что же она собой представляет?
В старых школьных грамматиках флексиями называли иной раз самые обычные окончания слов. Теперь от этого давно отказались. Имя это придано совершенно другому явлению.
Среди большой группы языков "аффигирующих" (мы уже говорили об этом названии) ученые видят два различных типа.
Вот, например, немецкий язык.
Есть в нем корень "финд", означающий "находка". От этого корня произведено немало слов, и у каждого слова есть разные формы. Но, поставив их в ряд, не всегда непосвященный легко определит, что они относятся именно к одному корню:
находить - финден.
я нашел - их фанд.
эта книга была найдена - дас Бух вар гефунден.

Как видите, при изменении слова перемены коснулись не только суффиксов (-ен) и префиксов (ге-), но и самого корня: "финд" превратилось в "фанд", потом в "фунд". И изменение гласного звука внутри корня привело к изменению смысла слова.
В немецком языке это явление постоянно. Вот несколько примеров:
манн - человек меннер - люди
зинген - петь занг - пел, гезунген - спетый
баум - дерево боймэ - деревья
кнабе - мальчик кнэблайн - мальчишка

Еще более удивительное положение можно встретить в арабском языке. Там корень слова вообще всегда состоит только из одних согласных звуков; обыкновенно из трех, редко из четырех. Гласные же могут быть любыми, но каждое чередование их придает корню один, строго определенный смысл.
Вот, например, корень "ктб". Он означает "письмо". Когда араб вводит в него два гласных "а", возникает глагол действительного типа, и притом прошедшего времени.
КаТаБа - написал.
Если на те же места попадут гласные "у" и "и", глагол в том же прошедшем времени приобретает страдательное значение:
КуТиБа - был написан.
Совершенно так же:
КаТаЛа - убил (корень "ктл")
КуТиЛа - был убит
ДаРаБа - побил (корень "дрб")
ДуРиБа - был побит

И тут, как в немецком языке, только гораздо чаще и правильнее, изменение смысла слова выражается при помощи изменения гласных звуков корня. Корень как бы "ломается", "изгибается" при этом, становится не самим собою. Именно потому такое явление, характерное для части "аффигирующих" языков, и называется "флексией": слово это по-латыни означает "изгиб".
Наличие "флексии" резко отличает такие языки (и русский в их числе) от многих других. Поэтому они называются "флектирующими".
Надо заметить, что между "флектирующими" языками и "корневыми" (вроде китайского) нет непроходимой бездны. Мы знаем, что английский язык относится к "флектирующим". Но ведь в нем же мы встречали корни слов, которые ведут себя почти как китайские слова-слоги. Таких корней в английском языке становится все больше и больше; значение суффиксов и приставок в нем снижается. Видимо, язык этот был таким же, как немецкий или русский, а станет, может быть, похожим на китайский.
С другой стороны, ученые выяснили, что многие "флектирующие" языки прежде были "корневыми"; только постепенно они сделались тем, чем являются сейчас.
В то же время рядом с этим типом языков есть в обширной группе "аффигирующих" языков еще другие, резко отличные от всего, что мы видели, языки.
Эти так называемые "агглютинирующие" языки стоят как бы посередине между теми разрядами, которые мы уже разобрали.
Слово "агглютинирующий" значит "склеивающий". Почему так назвали эту группу языков?
В языках вроде китайского их "сюй-цзы" - вспомогательные словечки, наподобие английского "to" меняющие значение слов, - вовсе не связываются с самими "ши-цзы", настоящими, значимыми словами. Они живут там особой, самостоятельной жизнью.
Напротив, в языках, похожих на русский, наши суффиксы так тесно срастаются и с корнями и друг с другом, что иной раз трудно даже разобрать, где кончается один и начинается другой7. Сами по себе, в отдельности от корня, они существовать никак не могут.
А в некоторых языках сочетания звуков, подобные китайским "сюй-цзы". или нашим суффиксам, можно сказать, "от одних отстали и к другим не пристали". Они, правда, потеряли всякую самостоятельность, перестали быть отдельными словами, но не стали, как у нас, в полном смысле "частями слова".
К таким языкам относятся многие языки Советского Союза, родственные татарскому, азербайджанскому, узбекскому, казахскому. Это так называемые "тюркские языки". В ту же группу входят и языки, вовсе не родственные тюркским: грузинский, финский, эстонский и пр. Вот сравните для примера, как образуются множественные числа в русском и турецком языках:
Русский язык: Турецкий язык:
Ед. число: Множ. число: Ед. число: Множ. число:
девушкА девушкИ кыз кызЛЕР
ребенОК ребяТА чоджук чоджукЛАР
доМ домА эв эвЛЕР
отеЦ отцЫ ата атаЛАР

Очень ясно, что если у нас слова изменяются довольно различными способами (сравните: "реб + +енок" - "реб+ята" и "девушк+a" - "девушк+и"), то тут к слову прибавляется одно и то же постоянное сочетание звуков, один аффикс - "лар" ("лер"); он имеет лишь эти две разновидности, в зависимости от гласных самого слова.
Но разница не только в этом. В языке "на шипах" один и тот же суффикс способен выражать не одно, а сразу два и больше грамматических значений. В языках "на клею" это немыслимо: там каждому такому новому оттенку служит особый аффикс.
Русский язык: Турецкий язык:
Именит., ед. ч. дом Неопред,, ед, ч. эв (ev)
Дательн., ед. ч. дом+У Дательн., ед. ч. эв-Э (ev-e)
Именит., мн. ч. дом+А Неопред., мн. ч. эв-ЛЕР (ev-ler)
Дательн., мн. ч. дом+АМ Дательн., мн. ч. эв-ЛЕР-Э (ev-ler-e)

Сразу видно: наш суффикс "-ам-" в дательном множественного числа указывает сразу и на число и на падеж. Турецкому же языку для этого потребовались два отдельных аффикса: один - для всех дательных падежей, другой - для всех форм множественного числа.
То же самое происходит и при образовании производных слов.
От существительного "баш" (голова) можно образовать прилагательное "баш+лы" (головастый). Аффикс "лы" годится всюду, где надо произвести такую же работу. От слова "карын" (живот) при его помощи можно получить прилагательное "карын+лы" (пузатый), от "кулак" (ухо) - "кулак+лы" (ушастый), и т. д.
Если же вам понадобится множественное число от этих прилагательных, вы снова можете нарастить на них "аффикс множественности", уже известный нам "лер, лар":
голова - баш головастый - башЛЫ
головы - башЛАР головастые - башлыЛАР

При помощи различных других аффиксов от того же "баш" можно образовывать различные слова. Аффикс предметов, имеющих определенное назначение, звучит "-лык"; прибавив его к слову "баш", вы получите слово "баш-лык", название головного убора. А множественное число от "башлык" снова будет "баш+лык+лар".
Вы видите: в языках "на клею" корень нигде и никак не изменяется. Аффикс всегда "приклеивается" к концу слова. Вслед за одним аффиксом можно при надобности "приклеить" другой, третий и т. д. Ни один из них никогда не может очутиться перед корнем в качестве "приставки". Ни один никогда не может слиться с корнем так, чтобы их было затруднительно разделить глазом или слухом.
Вот это-то все и называется в языкознании "агглютинацией" - "склеиванием". Татарский, турецкий и многие другие агглютинативные языки способны, как и языки флектирующие, образовывать довольно длинные слова. Но, вообще говоря, слова этих языков скорее можно определить как средние по длине.
Полную противоположность всем тем группам языков, которые мы до сих пор видели, представляют особые языки - "инкорпорирующие".
Трудно представить себе что-нибудь более странное с нашей точки зрения, чем словообразование и грамматика этих удивительных языков. В них - например в некоторых индейских языках Америки или в языках наших народов крайнего северо-востока (чукчей и близких к ним племен) - отдельные слова, образуя предложения, не располагаются рядом друг с другом, не скрепляются между собою при помощи аффиксов или вспомогательных слов, как у нас. Нет, здесь слова как бы набрасываются друг на друга и заглатывают одно другое, так что части первого оказываются где-то глубоко внутри второго, и наоборот. Пять, шесть, десять слов бурно переплетаются между собой, входя даже внутрь корней своих соседей. Вместо предложения получается одно огромное, запутанное, странное, на наш непривычный взгляд, слово, которое и выражает весь смысл целой фразы.
Вот, например, на языке мексиканских индейцев наше предложение "я ем мясо" выразится как бы "одним словом": "нинакагуа" - "ямясъем".
Слово это, на наш взгляд, состоит из глагола и двух имен. Однако глагол в этом языке вообще нельзя употреблять сам по себе, отдельно от других слов. Нельзя отдельно сказать ни "есть", ни "я ем", ни "дать", ни "я дам". Словами можно выражать только целые мысли:
"Я ем его мясо" - нигкуаиннакатль.
"Я что-то такое ем" - нитлакуа.
"Я кое-кому что-то такое даю" - нитетламака.
Как видите, эти языки не желают говорить о "предметах вообще" или о "живых существах вообще". Не умеют они и действия выражать как "действия вообще". Они не знают, что значит "есть вообще"; им понятно только, как можно "есть то-то и то-то", или, в крайнем случае, "есть что-нибудь"8.
Языков такого строения очень много. Одни из них "инкорпорируют" (это слово по-латыни буквально означает "внедряют в тело") в одно и то же словопредложение больше, другие меньше слов-частей. В некоторых из них благодаря этому и возникают слова-гиганты, вроде того "виитокучумпункурюганиюгвивантумю", с которым мы столкнулись на стр. pageref. Раскроем секрет: это слово означает определенный род занятий людей племени, обитающего в штате Юта, на юго-западе США, "тех, которые сидя разрезают ножами черных ручных бизонов" (то есть коров; по-видимому, такое "разрезание" входило в расписание каких-то церемоний или обрядов).
Не думайте, что этот пример - уродливое исключение. Один автор сообщает, что сочетание слов "наши искуснейшие зеркальщики", когда кому-то вздумалось перевести его на язык юкатанских майя, пришлось выразить таким поистине примечательным словом:
"руппакхнухтокепенаувутчутчухквоканехчаениннумуннонок".
Лингвисты постарались выяснить самую механику образования подобных слов. Знаток индейских языков, американский ученый Сэпир, приводит слово языка индейцев чинук, звучащее как
"и-н-и-а-л-ю-д-а-м".
Оно состоит из корня "д", означающего "давать", шести префиксов и одного суффикса. Из префиксов каждый имеет свое значение; "и" - указывает на недавно прошедшее время, "н" - выражает понятие "я", "и" - другой "местоименный объект" - "это", "а" - третий такой же "объект" - "ей", и т. д. Всё вместе равносильно нашему предложению:
"Я прибыл, чтобы отдать ей это",
но, по свидетельству Сэпира, представляет собою действительно вполне единое слово с ясно слышимым ударением на первом "а".
Разбирает Сэпир и еще один пример, взятый уже из языка племени фокс, давних обитателей долины Миссисипи (может быть, тех самых, которые усыновили пушкинского Джона Теннера!). У них слово
"экивинамотативачи"
значит: "тогда они (одушевленные) заставили некое существо (тоже одушевленное) скитаться, убегая то от одного, то от другого из них". Все это выражено через корень "киви" (он значит "мотаться туда-сюда"), вторую основу "-а-" (означающую "бегать"), один префикс, который проще всего передать нашим словом "тогда", и семь суффиксов, из коих у каждого свое собственное значение.
Я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что наши выражения "вызвать на два слова" или "объяснить в двух словах" должны звучать далеко не одинаково в устах китайца или сиамца, с одной стороны, и индейца племени фокс или пайют - с другой. Очевидно также, что если самые короткие слова свойственны "корневым" языкам, то наиболее длинные слова-удавы мы имеем основание искать в языках "инкорпорирующих". Наши же флективные и агглютинирующие языки, наиболее нам знакомые и близкие, занимают в этом строю, бесспорно, среднее место. Так, что ли?
Все это звучит весьма убедительно. Да так оно и было бы, если бы "длина слов" зависела только от их внутреннего строения, если бы длинные слова всегда слагались только из одного корня и нескольких "служебных частей". Но, к вашему утешению (если вашим родным языком является один из языков флектирующих и если вам очень хочется, чтобы у него были шансы стать чемпионом "длиннословия"), есть и другие способы получать из односложных слов многосложные, да еще какие многосложные!

САМОЕ ДЛИННОЕ СЛОВО МАРКА ТВЕНА
Знаменитый юморист почему-то очень охотно касался в своих произведениях различных особенностей именно немецкого языка. Он возвращался к ним неоднократно.
Как известно, язык этот обладает способностью образовывать сложные слова, подобные нашим "Фарфортрест" или "Ленинградуголь". В немецких военных книгах, например, то и дело натыкаешься на такие термины, как "вер-махт" (оружие+сила=армия), "панцер-шиф" (броня+корабль= броненосец), "флугцойг" (полёт+снаряд= самолет) и т. п.
Между этими терминами и нашими обычными сложными словами есть разница: те мы образовываем обязательно при помощи соединительной гласной "о" или "е" (сам-о-лет, земл-е-роб) и, надо сказать, прибегаем к ним безособой охоты. Немцы же (как и англичане), хотя и могут применять в таких случаях вместо соединительного согласного суффикс родительного падежа "-с" (рейс-с-вер, криг-с-гефангенэ), нередко обходятся без него, а используют они такой способ словопроизводства буквально на каждом шагу.
Правда, это свойственно, как мы видели, и китайскому языку. Но если в Китае или в Англии допускается образование по этому способу слов из двух, много из трех корней, то немецкому языку никаких границ в этом смысле не положено. Сравнительно недлинные, односложные и двусложные слова, как намагниченные, притягиваются друг к другу и соединяются в единое целое без каких-либо "заклепок" - изменений.
В русском языке: В немецком языке:
сам + ходить = самоход нэбель + верфер = нэбельверфер
(Nebel + Werfer = Nebelwerfer)
(туман + метатель = дымовой завесчик)
земля + трясение = землетрясение вооль + бефинден = воольбефинден
(Wohl + befinden = Wohibefinden)
(хорошо + пребывать = здоровье)
язык + знание = языкознание фогель + фенгер = фогельфенгер
(Vogel + F\"anger = Vogelf\"anger)
(птица + ловец = птицелов)

И если у нас каждое такое многосложное слово выглядит как сравнительно редкое отклонение от нормы (лишь в переводах с древних языков то и дело попадаются "розоперстые" и "пестросандальные" богини), то в Германии они не смущают никого.
Вот почему в "Войне и мире" Л. Толстою старый князь Болконский, посмеиваясь над бездарным австрийским военным советом (по-немецки: "Гофкригсрат"; от слов "гоф" = "двор", "криг" = "война" и "рат" = "совет"), по. праву называет его "гофкригсзурстшнапсратом".
Такого слова никогда не было в немецких словарях. Но любой немец, услышав его, прекрасно бы понял, что оно означает: "Гоф+кригс+вурст+шнапс+рат" - "придворный военно-колбасно-водочный совет".
В длиннейшем слове этом нет ровно ничего непозволительного с точки зрения правил немецкой грамматики. Она знает слова и того длиннее.
Филателисты могут найти в старых каталогах немецкую марку, выпущенную когда-то в память путешествия последнего кайзера Вильгельма II в Иерусалим. Она называлась так: "КайзерВильгельмИерузалэмсрайзегедэхтнисбрифкартенпостмаркэ".
А один советский языковед в своей книжке о языке упоминает о немецкой надписи, которую он читал на дверях одной из комнат какого-то ученого клуба:
"Центральвиссеншафтлихгелээртермэншэнлебэнсбедингунгенфербессэрунгсауссшусстрэффпунктклассэ"9.
Это слово, вероятно, было придумано в шутку, но построено-то оно было по всем правилам немецкого "словосложения"; означало оно примерно что-то вроде: "комната комиссии по улучшению жизни ученых".
Вот этой примечательной способности немецкого языка и дивится в своем рассказе американский юморист Марк Твен.
"В одной немецкой газете, - уверяет он, - я сам читал такую весьма занятную историю:
Готтентоты (по-немецки: "хоттентотэн"), как известно, ловят в пустынях кенгуру (по-немецки "бойтельратте" - сумчатая крыса). Они обычно сажают их в клетки ("коттэр"), снабженные решетчатыми крышками ("латтенгиттер") для защиты от непогоды ("веттэр").
Благодаря замечательным правилам немецкой грамматики всё это вместе - кенгуру и клетки - получает довольно удобное название:
"Латтенгиттерветтэркоттэрбёйтельраттэ".
Однажды в тех местах, в городе Шраттертроттэле10, был схвачен негодяй, убивший готтентотку, мать двоих детей.
Такая женщина по-немецки должна быть названа "хоттентотэнмуттэр", а ее убийца сейчас же получил в устах граждан имя "шраттертроттэльхоттентотэнмуттэраттэнтэтэр", ибо убийца - по-немецки "аттэнтэтэр".
Преступника поймали и за неимением других помещений посадили в одну из клеток для кенгуру, о которых выше было рассказано. Он бежал, но снова был изловлен. Счастливый своей удачей, негр-охотник быстро явился к старшине племени.
- Я поймал этого... Бёйтельраттэ! Кенгуру! - в волнении вскричал он.
- Кенгуру? Какого? - сердито спросил потревоженный начальник.
- Как какого? Этого самого! Ляттэнгиттэрветтэркоттэрбёйтельраттэ.
- Яснее! Таких у нас много... Непонятно, чему ты так радуешься?
- Ах ты, несчастье какое! - возмутился негр, положил на землю лук и стрелы, набрал в грудь воздуха и выпалил:
- Я поймал шраттертроттэльхоттэнтоттэнмуттэраттэнтэтэрляттэнгиттерветтэркоттэрбёйтельраттэ! Вот кого!
Тут начальник подскочил, точно подброшенный пружиной:
- Так что же ты мне сразу не сказал этого так коротко и ясно, как сейчас?!"
Автор "Тома Сойера" и "Гека Финна", можно думать, не слишком считался с немецкими словарями, когда писал свой смешной рассказ. Города "Шраттертроттэль" вы на картах мира не найдете. Неграм несвойственно болтать между собой по-немецки. Кенгуру отродясь не жили в Южной Африке. Наверняка выдумана и немецкая газета, и невежественная корреспонденция в ней, и само это слово, напоминающее скорее тяжеловесный железнодорожный состав, чем обычное существительное. Не выдумал Марк Твен одного - действительной способности немецкого языка нанизывать таким образом одно на другое обычные словакорни, превращая их в длиннейшее сложное образование.
Способность эта свойственна не одному только немецкому языку. Ученые люди, пользуясь латинскими и греческими корнями для обозначения химических веществ, иной раз соединяют их в слова ничуть не короче марктвеновских. Тут это неудивительно; если интересующее химиков вещество состоит из доброго десятка составных элементов, то они и сочетают вместе десять их названий: кто им может помешать?
Тот, кто, по несчастью, болел малярией, принимал, вероятно, желтый горький порошок, называемый в аптеках акрихином. У него есть, однако, другое, более точное химическое наименование. Химики зовут его:
"Метоксихлордиэтиламинометилбутиламиноакридин".
Может быть, вы скажете, это не слово? Нет, это всё-таки слово, и слово русское. Его можно склонять (попробуйте!). Вы сразу же увидите, что это существительное, а не глагол. Вы не поверите, если я вам скажу, что его можно сочетать с прилагательным "желтая". "Нет, - возразите вы, - "желтый"! Это мужской род!" Значит, это слово!
Можно найти и прилагательные такой же почти длины:
"Метилциклогексентилметилбарбитуровая кислота".
"Тетраметилдиаминодифентиазониевый хлорид" и т. п.
Попробуйте-ка возразите, если я скажу, что и это русские слова.
Что же получается?
Очевидно, теперь мы знаем основные способы, которыми языки образуют свои "длинные" слова из коротких, главным образом односложных, корней. Мы видели три таких способа.
Иногда несколько слов просто прикладывается друг к другу, как в немецком языке. Границы этому прикладыванию никакой установить нельзя: сколько бы ни было уже сложено вместе слов, всегда можно к тому, что получилось, прибавить еще словечко и сделать всё целое еще длиннее. Выходит, что этот способ не позволяет говорить о самом длинном слове мира.
Бывают, правда, языки, переплетающие множество слов и вспомогательных частиц в одном целом, которое даже и не знаешь, как назвать - то ли словом, то ли предложением. Мы видели примеры этого в индейских языках Америки. Но ведь предложения могут быть как угодно длинными, распространенными. Значит, и индейские слова также могут расти почти беспредельно. Видимо, и эти языки не дают нам надежды напасть на самое длинное слово, на мирового чемпиона длины. Его, очевидно, так же нельзя найти, как нельзя указать самое большое число. К любому числу, как бы велико оно ни было, никто не помешает нам приплюсовать одну единицу. Тогда оно станет еще больше. Значит, до того оно не было самым большим.
Наконец, еще одна группа языков: эти широко пользуются суффиксами, приставками и окончаниями, для того чтобы односложные слова превратились в многосложные. Однако этот способ не дает особенно огромных слов.
Можно было бы подумать, что я после этого поведу вас в таинственные края "инкорпорации" или займусь вопросами, связанными с "корневыми" языками. Однако наоборот: я предпочту углубиться в дебри суффиксов, окончаний и прочих аффиксов.
Почему? Да, собственно, потому, что именно с этими морфемами (частями слов) имеет дело тот великий язык, на котором имеем честь говорить мы с вами.

А КАК ЖЕ СО СЛОВАМИ-МАЛЮТКАМИ?
Наиболее внимательные и памятливые читатели могут по праву задать мне этот вопрос. Ведь на стр. pageref я обещал вам поговорить не только о "самом длинном", но и о "самом коротком" слове мира.
Теперь многие из вас, вероятно, скажут: очезидно, самые короткие в мире слова должны существовать в "корневых" языках; ведь они знают только слова - односложные корни.
Представьте себе, это не так. Точнее, не обязательно так. Даже односложный корень непременно состоит из нескольких звуков, обычно из двух-трех, а то и из четырех-пяти. Вот наши русские современные словакорни вроде: "вал", "сон", "мышь", "дом". Вот китайские "шицзы": "жень" (человек), "хэ" (река), "гу" (долина).
Но что вы скажете о таких довольно обыкновенных русских словах, как "и", "а", "у", "о", "к", "в", "с"?
А, так это же предлоги и союзы. Но ведь мы здесь не играем в кроссворд, где нужно подбирать только имена существительные. Предлоги и союзы, несомненно, такие же слова, как наречия и глаголы: это ведь тоже "части речи". Вы их найдете в любом словаре11.
В то же время каждое из этих слов состоит из одного-единственного звука (в устной речи) и из одной буквы (на письме). Не нужно долгих доказательств, чтобы решить: короче, чем в один звук, слово быть не может.
Вместе с тем сразу видно: таких "самых коротких слов" не одно, а довольно много во всех языках мира. Можно было бы подробно остановиться на вопросе о том, откуда и как они взялись, искони ли были они такими "однозвучными", или же являются остатками каких-то других, более длинных слов?
Однако для того чтобы заняться решением этой задачи, надо быть более опытными языковедами, нежели мы с вами. Отложим это до будущего времени.
Сейчас же я покажу вам только одно: случается, что слова не растут, как мы только что наблюдали, а, напротив, уменьшаются, "съеживаются".
Прежде всего вспомните, что мы говорили на стр. pageref об изменениях, которые претерпели за долгие века такие русские слова, как "государь", "сударь" или "старый". Они превратились - по причинам, в которых мы отчасти разобрались, - в коротенькие присловья "-су" и "-ста".
Мы нашли в нашей речи и слово "здравствуйте"; оно, можно сказать, на наших глазах испытывает как раз такое же "роковое" превращение. В письменной речи оно остается еще 12-буквенным "здравствуйте", а в устной давно уже "съежилось" до коротенького "зрассь!", в котором не так-то просто даже сосчитать входящие в него звуки.
На первый взгляд, наблюдение это кажется, может быть, и интересным, но, во всяком случае, неважным. А на деле подобное изменение слов играет в языке огромную роль. Можно сказать, оно является одной из существенных причин, по которым язык мало-помалу, шаг за шагом, звук за звуком меняется, меняется так, что, читая книги, написанные на этом языке сотни лет назад, и слыша людей, сегодня на нем говорящих, просто представить себе нельзя, что это тот же самый язык.
Прошу вас внимательно следить за таким примером.
Есть город Экс на юге Франции. Очень хорошо известно, что город этот был построен римлянами. Как теперь, так и тогда он славился своими целебными водами.
Французское название "Экс" ничего не говорит о "водах": по-французски "вода" будет "о" (eau). Другое дело римское наименование города: в древности он назывался "Aquae sextiae" - "Секстовы воды". Из этого имени путем долгой и сложной переделки и получилось имя Экс.
Как это доказать? Довольно просто.
Неподалеку от этого Экса лежит другой курортный городок. Он тоже называется Экс (и даже еще проще: Э). Он тоже славится своими водами. И опять-таки в римские времена городок этот носил название "Aquae gratianae" - "Грацианские воды".
Наконец, в Западной Германии есть город Аахен; таково его немецкое название. Французы зовут и его Экс: Экс-ля-Шапель. Римляне же именовали и этот далекий от них пункт "Aquis granurn" (Аквис гранум). Почему? Да очень просто почему: и здесь тоже имеются знаменитые целебные воды.
Я думаю, доказывать больше нечего: латинское слово "аквэ" - "воды" - везде превратилось во французское "эк".
Но, если хотите, самое любопытное тут то, что то же латинское слово "aqua" - "вода" в том же французском языке испытало и еще один путь изменения: оно превратилось в еще более коротенькое, в один звук, французское слово "вода" - "о". Так и живут во французской речи не узнаваемые сейчас никем, кроме языковедов, две латинские "аквы" (воды): "э" и "о".
Примеры я выбрал из истории именно этих языков, так как они показались мне особенно разительными! длинные сравнительно слова съежились, сжались тут до одного звука. Но и в других языках действуют те же законы.
Возьмите русское слово "овца". Мы с вами сейчас насчитываем в нем четыре звука и два слога. А древние предки наши, если бы им пришло в голову заниматься этим вопросом, могли бы насчитать не четыре звука, а пять, не два слога, а целых три. Да они, пожалуй, и занимались таким подсчетом; то же слово они писали - "овьца"; а ведь в те времена "ь", как и его больший брат "ъ", не был просто неким "знаком"; он являлся письменным выражением определенного гласного звука, похожего отчасти на наше нынешнее "е", отчасти на "и". Значит, наша нынешняя "овца" звучала в те далекие времена как-то вроде "овеца" или "овица".
Можно задать вопрос: ну, звучала! А какой смысл в том, что мы об этом узнали?
Смысл очень большой. Ученые доказывают, что русское слово "овца" родственно древнеиндийскому слову "авис". Было бы очень трудно поверить их утверждению, если бы мы не знали, что то же животное у древних греков называлось то "оис", то "овис", у римлян - "овис", и у нынешних литовцев оно именуется "авис". Вот теперь, когда мы выстраиваем в один ряд все эти названия домашнего животного: "авис", "оис", "овис", "овьца", "овца", нам становится ясно, что перед нами родственные языки и слова.
Трудно найти что-либо более важное и более интересное, чем те выводы, к которым подводит нас внимательный взгляд на "самые короткие слова" нашего языка.
Конечно, сам по себе вопрос этот не представляет глубокой научной ценности, как и вопрос о "длинных словах". Но, подобно этому первому, он заставляет нас вдуматься в очень важное явление языка, узнать кое-что новое о жизни слова. Вот к этому-то я и стремился привести вас.
Теперь, рассмотрев все вопросы, без которых мы не могли бы сознательно заниматься "анатомией слова", изучением того, что "находится внутри" наших русских слов, мы и перейдем к этому любопытнейшему занятию. Давайте коснемся хотя бы немного той из составных частей русского слова, которая большинству учащихся и учившихся представляется чем-то самым трудным и скучным в грамматике, - суффикса слова.

ГЛОКАЯ КУЗДРА
Много лет тому назад на первом курсе одного из языковедческих учебных заведений должно было происходить первое занятие - вступительная лекция по "Введению в языкознание".
Студенты, робея, расселись по местам: профессор, которого ожидали, был одним из крупнейших советских лингвистов. Что-то скажет этот человек с европейским именем? С чего начнет он свой курс?
Профессор снял пенсне и оглядел аудиторию добродушными дальнозоркими глазами. Потом, неожиданно протянув руку, он указал пальцем на первого попавшегося ему юношу.
- Ну, вот... вы - проговорил он вместо всякого вступления. - Подите-ка сюда, к доске. Напишите... напишите вы нам... предложение. Да, да. Мелом, на доске. Вот такое предложение: "Глокая..." Написали? "Глокая куздра".
У студента, что называется, дыхание сперло. И до того на душе у него было неспокойно: первый день, можно сказать, первый час в вузе; страшно, как бы не осрамиться перед товарищами; и вдруг... Это походило на какую-то шутку, на подвох... Он остановился и недоуменно взглянул на ученого.
Но языковед тоже смотрел на него сквозь стекла пенсне.
- Ну? Что же вы оробели, коллега? - спросил он, наклоняя голову. - Ничего страшного нет... Куздра как куздра... Пишите дальше!
Юноша пожал плечами и, точно слагая с себя всякую ответственность, решительно вывел под диктовку: "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка".
В аудитории послышалось сдержанное фырканье. Но профессор поднял глаза и одобрительно осмотрел странную фразу.
- Ну вот! - довольно произнес он. - Отлично. Садитесь, пожалуйста! А теперь... ну, хоть вот вы... Объясните мне: что эта фраза означает?
Тут поднялся шум.
- Это невозможно объяснить! - удивлялись на скамьях.
- Это ничего не значит! Никто ничего не понимает...
И тогда-то профессор нахмурился:
- То есть как: "никто не понимает"? А почему, позвольте вас спросить? И неверно, будто вы не понимаете! Вы отлично понимаете все, что здесь написано... Или - почти все! Очень легко доказать, что понимаете! Будьте добры, вот вы: про кого тут говорится?
Испуганная девушка, вспыхнув, растерянно пробормотала:
- Про... про куздру какую-то...
- Совершенно верно, - согласился ученый. - Конечно, так! Именно: про куздру! Только почему про "какую-то"? Здесь ясно сказано, какая она. Она же "глокая"! Разве не так? А если говорится здесь про "куздру", то что за член предложения эта "куздра"?
- По...подлежащее? - неуверенно сказал кто-то.
- Совершенно верно! А какая часть речи?
- Существительное! - уже смелее закричало человек пять.
- Так... Падеж? Род?
- Именительный падеж... Род - женский. Единственное число! - послышалось со всех сторон.
- Совершенно верно... Да, именно! - поглаживая негустую бородку, поддакивал языковед. - Но позвольте спросить у вас: как же вы это все узнали, если по вашим словам, вам ничего не понятно в этой фразе? По-видимому, вам многое понятно! Понятно самое главное! Можете вы мне ответить, если я у вас спрошу: что она, куздра, наделала?
- Она его будланула! - уже со смехом, оживленно загалдели все.
- И штеко притом будланула! - важно проговорил профессор, поблескивая оправой пенсне, - И теперь я уже просто требую, чтобы вы, дорогая коллега, сказали мне: этот "бокр" - что он такое: живое существо или предмет?
Как ни весело было в этот миг всем нам, собравшимся тогда в той аудитории, но девушка опять растерялась:
- Я... я не знаю...
- Ну вот это уж никуда не годится! - возмутился ученый. - Этого нельзя не знать. Это бросается в глаза.
- Ах да! Он - живой, потому что у него "бокрёнок" есть.
Профессор фыркнул.
- Гм! Стоит пень. Около пня растет опенок. Что же, по-вашему: пень живой? Нет, не в этом дело, А вот, скажите: в каком падеже стоит тут слово "бокр". Да, в винительном! А на какой вопрос отвечает? Будланула - кого? Бокр-а! Если было бы "будланула что" - стояло бы "бокр". Значит, "бокр" - существо, а не предмет. А суффикс "-ёнок" - это еще не доказательство. Вот бочонок. Что же он, бочкин сын, что ли? Но в то же время вы отчасти встали на верный путь... Суффикс! Суффиксы! Те самые суффиксы, которые мы называем обычно служебными частями слова. О которых мы говорим, что они не несут в себе смысла слова, смысла речи. Оказывается, несут, да еще как!
И профессор, начав с этой смешной и нелепой с виду "глокой куздры", повел нас к самым глубоким, самым интересным и практически важным вопросам языка.
- Вот, - говорил он, - перед вами фраза, искусственно мною вымышленная. Можно подумать, что я нацело выдумал ее. Но это не вполне так.
Я действительно тут перед вами сделал очень странное дело: сочинил несколько корней, которых никогда ни в каком языке не бывало: "глок", "куздра", "штек", "будл" и так далее. Ни один из них ровно ничего не значит ни по-русски, ни на каком-либо другом языке12.
Я, по крайней мере, не знаю, что они могут значить.
Но к этим выдуманным, "ничьим" корням я присоединил не вымышленные, а настоящие "служебные части" слов. Те, которые созданы русским языком, русским народом, - русские суффиксы и окончания. И они превратили мои искусственные корни в макеты, в "чучела" слов. Я составил из этих макетов фразу, и фраза эта оказалась макетом, моделью русской фразы. Вы ее, видите, поняли. Вы можете даже перевести ее; перевод будет примерно таков: "Нечто женского рода в один прием совершило что-то над каким-то существом мужского рода, а потом начало что-то такое вытворять длительное, постепенное с его детенышем". Ведь это правильно?
Значит, нельзя утверждать, что эта искусственная фраза ничего не значит! Нет, она значит, и очень многое: только ее значение не такое, к каким мы привыкли.
В чем же разница? А вот в чем. Дайте нескольким художникам нарисовать картину по этой фразе. Они все нарисуют по-разному, и, вместе с тем, - все одинаково,
Одни представят себе "куздру" в виде стихийной силы - ну, скажем, в виде бури... Вот она убила о скалу какого-то моржеобразного "бокра" и треплет вовсю его детеныша...
Другие нарисуют "куздру" как тигрицу, которая сломала шею буйволу и теперь грызет буйволенка. Кто Что придумает! Но ведь никто не нарисует слона, который разбил бочку и катает бочонок? Никто! А почему?
А потому, что моя фраза подобна алгебраической формуле! Если я напишу: a + x + y, то каждый может в эту формулу подставить свое значение и для x, и для y, и для a. Какое хотите? Да, но в то же время - и не какое хотите. Я не могу, например, думать, что x = 2, a = 25, а y = 7. Эти значения "не удовлетворяют условиям". Мои возможности очень широки, но ограничены. Опять-таки почему? Потому, что формула моя построена по законам разума, по законам математики!
Так и в языке. В языке есть нечто, подобное определенным цифрам, определенным величинам. Например, наши слова. Но в языке есть и что-то похожее на алгебраические или геометрические законы. Это чтото - грамматика языка. Это - те способы, которыми язык пользуется, чтобы строить предложения не из этих только трех или, скажем, из тех семи известных нам слов, но из любых слов, с любым значением.
У разных языков свои правила этой "алгебры", свои формулы, свои приемы и условные обозначения. В нашем русском языке и в тех европейских языках, которым он близок, главную роль при построении фраз, при разговоре играет что? Так называемые "служебные части слов".
Вот почему я и начал с них. Когда вам придется учиться иностранным языкам, не думайте, что главное - заучить побольше чужих слов. Не это важно. Важнее во много раз понять, как, какими способами, при помощи каких именно суффиксов, приставок, окончаний этот язык образует существительное от глагола, глагол от существительного; как он спрягает свои глаголы, как склоняет имена, как связывает все эти части речи в предложении. Как только вы это уловите, вы овладеете языком. Запоминание же его корней, его словаря - дело важное, но более зависящее от тренировки. Это придет!
Точно так же тот из вас, кто захочет быть языковедом, должен больше всего внимания уделять им, этим незаметным труженикам языка - суффиксам, окончаниям, префиксам. Это они делают язык языком. По ним мы судим о родстве между языками. Потому что они-то и есть грамматика, а грамматика - это и есть язык.
Так или примерно так говорил нам крупный советский языковед Лев Владимирович Щерба, учеником которого я имел честь когда-то быть13.
И тогда и позднее многие не соглашались и спорили с ним.
Его называли "формалистом", потому что самым главным, самым основным при изучении языка он считал изучение грамматики. А ведь грамматика говорит как будто только о "форме" языка, а не о том глубоком содержании, которое он выражает. Не о том, что человек хочет сказать, а лишь о том, как он это что-то говорит.
Спор был долгим и сложным. Однако теперь мы точно знаем, кто был прав, потому что ныне в этот спор внесена полная ясность. Один словарный состав без грамматики еще не составляет языка. Лишь поступив в распоряжение грамматики, он получает величайшее значение.
Грамматика похожа на геометрию.
Геометрия не говорит об этом вот кубике или о тех двух треугольниках; она устанавливает свои законы для всех вообще кубов, шаров, линий, углов, многоугольников, кругов, какие только могут найтись на свете.
Так и грамматика не только учит нас тому, как можно связать слово "лес" со словом "белка" и словом "живет", но и позволяет нам связать между собою любые русские слова, чтобы выразить любую мысль о любом предмете.
Так разве не прекрасным примером этой способности связывать любые слова, разве не чудесным образчиком удивительной силы грамматики является тот на первый взгляд забавный, а по-настоящему - глубокий и мудрый пример, который придумал некогда для своих учеников большой советский ученый Лев Владимирович Щерба, - его "глокая куздра"!
По его совету и мы отныне будем внимательно приглядываться к "служебным частям" русского слова и в первую очередь - к его суффиксам.

ДВА СЛОВА О СУФФИКСАХ
Если я вижу перед собой слово, это вовсе еще не значит, что я могу тотчас указать пальцем: "А вот его суффикс!" Далеко не каждый выделенный из слова и не являющийся корнем отрезок заслуживает этого почетного звания.
Возьмите такое довольно длинное слово из словаря химиков, как "аминополипептидаза". Уж наверняка оно состоит не из одного только корня. Тем не менее - укажите мне хотя бы на один входящий в его состав русский суффикс!
Возьмите и другое, совсем уже простое русское слово "обувь". Как я уже заметил однажды, не так-то просто разбить его на части, отделить корень от суффикса. Спрашивается: а по каким признакам мы вообще отличаем суффиксы от других частей слова?
Чтобы часть слова, следующая за корнем, стала в наших глазах суффиксом, необходимо два условия. Во-первых, должен существовать ряд слов, содержащих тот же корень, но отличающихся остальными частями. Кроме того, слова эти должны иметь значение, близкое к значению первого слова, но вместе с тем и отличное от него.
Во-вторых, обязательно должен быть другой ряд. В него должны входить такие слова, у которых корни разные, но наш кандидат в суффиксы везде налицо. У этих слов должно быть совершенно различное значение, и все же в них должно чувствоваться нечто общее. Так как отвлеченные объяснения дают мало, приведу пример:
1 2
ПИСатель писаТЕЛЬ
ПИСание читаТЕЛЬ
ПИСанина двигаТЕЛЬ
переПИСчик мыслиТЕЛЬ

Сопоставляя оба столбика, каждый заметит: да, звукосочетание "тель" вправе быть суффиксом. Оно сочетается с разными корнями и каждому придает один и тот же оттенок значения: "тот, кто это делает".
Далеко не все схожие сочетания звуков способны на это. Посмотрите на такой ряд слов:
ТЕЛега
ТЕЛячий
ТЕЛеграф

Во все слова входит звукосочетание "тель". Но оно является в них чем угодно, только не суффиксом: второго ряда к этим словам никак не подберешь.
На первый взгляд странно: неужели так уж трудно выделить суффикс в составе слова? Ведь уже школьники третьего или четвертого класса - мастера на этот счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако стоит вдуматься, как положение начинает осложняться; как и все в языке, суффиксы слов начинают загадывать нам престранные загадки, обнаруживают поведение вовсе неожиданное.
Прежде всего оказывается: не так-то легко даже провести границу между ними и другими частями слов, - скажем, окончаниями в одну сторону и корнями - в другую.
Вот, допустим, всем известное окончание родительного падежа множественного числа существительных "-ов" ("мирОВ", "слонОВ") Историки языка установили, что жизненный путь этого окончания не так-то прост. В далеком прошлом окончание это было свойственно немногим, но зато очень часто попадавшимся на язык словам: сын - сынОВ, дом - домОВ, вол - волОВ... Другие, более редкие в речи существительные мужского рода образовывали иные родительные падежи множественного числа. Это было естественно: ведь основы их были разными и требовали неодинаковых окончаний.
Но потом случилось нечто "противозаконное". Привыкнув к часто звучавшему "ов", люди стали заменять им менее привычные суффиксы менее примелькавшихся слов. Например, стали говорить "волк - волкОВ" и т. д. Теперь мы привыкли к этому "ов", а ведь ему тут не надлежало бы быть. Оно тут на положении "незваного гостя", выросло из совсем другого суффикса.
Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс превратился как бы в своего рода "цепную реакцию", - под его действие подпадает все большее и большее число русских слов, особенно в народном языке, в так называемом просторечии. Вам самим, вероятно, приходилось наталкиваться на эти родительные падежи-самозванцы: слово среднего рода вдруг дает в устной речи родительный множественного числа на "ов", характерный для рода мужского:
"Подумаешь, - делОВ-то!"
или:
"Граждане! МестОВ нет..."
Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говорящих "много ягодОВ" или "я кошкОВ люблю больше собакОВ", нам ясна неправомерность такой, формы. Но есть много случаев, когда колеблются даже правильно говорящие по-русски люди. Как лучше сказать: "У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ"? Если правильнее "сапог", то почему же надо говорить "зубОВ", а не "зуб"? Почему надо говорить: на голове осталось мало "волос", но "кандидат собрал слишком мало "голосОВ"? Ведь "голос" и "волос" - существительные одного морфологического типа. Недаром эта сложная путаница, восходящая своим началом, как вы видели, к очень давним временам, отразилась даже в распространенной шутке:
"Как правильнее сказать:
у рыбОВ нет зубОВ,
у рыбЕЙ нет зубЕЙ
или
у рыб нет зуб?"
Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и окончаниями, иной раз оказываются довольно запутанными.
Нередко возникает своеобразная пограничная война и между суффиксом и корнем слова. Корень порою просто как бы "заглатывает" суффикс, и мы перестаем замечать присутствие этой части слова.
Рядом со словом "полено" есть слово "поленЦЕ". Сомнений нет: это уменьшительный вариант для слова "полено", и уменьшительность создана суффиксом "-це". Таких пар множество: "зубило - зубильЦЕ", "окно - оконЦЕ", "золото - золотЦЕ"... Всегда бывает так. Тут ясно, где корень, где суффикс. Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как
"солнЦЕ" или "сердЦЕ"?
Что, по-вашему: это тоже уменьшительные формы к каким-то словам?.. Да! У нас в нашем, современном языке нет слов "солнъ", "сердъ" и ,,солнь'', ,,сердь'', от которых могли бы отпочковаться эти уменьшительные Но они, несомненно, были в древности. Как это можно доказать?
Прежде всего обратите внимание на такие слова, как "сердобольный" (ведь не "сердце-больной"!) или "солно-пек" (рядом с более новым "солнце-пек"): они уже говорят о многом. А кроме того, история языка указывает нам на старославянские слова "сьрдьце" и "сълньце", в которых древний суффикс "-це" чувствуется уже очень явно.
Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова "сердечко" или "солнышко" уменьшительными от "сердце" и "солнце", а на деле сами "сердце" и "солнце" такие же уменьшительные от неведомых нам "сердь" и "солнь". "Серд-це" уже и значит "серд-ечко". "Солн-це" само означает "солн-ышко". "Це" и тут суффикс, только древний.
Это легко подтвердить на другой группе слов, вроде:
Рыло - рыльЦЕ Одеяло - одеяльЦЕ
Слыша эти слова, никто не усомнится: "-це" здесь бесспорный уменьшительный суффикс. Тут и он и корень видны, так сказать, "простым глазом". Но, взяв слова "крыльцо" или "кольцо", мы сразу же окажемся в более трудном положении. Мы забыли сейчас, что некогда слово "крыльцо", означая "крытый вход", было близко связано по смыслу со словом "крыло" (которое тоже значит "покров, кровля для тела птицы"). "Крыльцо" значило тогда "маленькое крыло"14. Точно так же мы, русские, утратили старое слово "коло", когда-то означавшее "круг". Однако в других славянских языках оно превосходно существует: по-украински "коло" - круг, колесо, окружность: по-чешски - колесо, круг, велосипед; в дореволюционной Государственной думе была польская партия, которая так и именовалась "коло польске", то есть "польский кружок". В Болгарии "коловоз" означает след от колес (как наша "коле-я"), а "колоездач" - "самокатчик". Не приходится сомневаться: наше русское "коль-цо" - уменьшительное к этому же слову "коло", и значит оно "кружок", "кол-ечк-о".
В только что приведенных словах старые их формы приходится как бы "демаскировать", но это не слишком сложно. Есть случаи, где такая работа оказывается не в пример более трудной.
Вот, например, слова вроде наших современных "дар", "пир", "жир", "добр", "храбр" и т. п. Или такие, как "полк", "знак", "мрак".
Каждый современный русский человек уверен, что перед ним слова-корни; никаких суффиксов в них он не подозревает. А языковед качает головой: не так-то просто!
В первой группе мы встретились с очень древним суффиксом "-р(ъ)". Ведь рядом с "да-р" есть такие слова, как "да-в-ать", "да-н-о" и т. д.; рядом с "пи-р" - "пи-ть", "пи-в-о". Во второй группе действует столь же ветхий "отставной" суффикс "-к(ъ)": достаточно сопоставить слова "зна-к", "зна-мя", "зна-ть".
Что же с ними случилось? За долгие века древние корни как бы всосали в себя столь же древние суффиксы. Мы теперь слово "не-о-добр-я-ть" разлагаем именно так, на корень "добр" и другие части морфемы, и высокомерно считаем "искажением" такое употребление слов, какое можно услышать, например, под Псковом: "Ай, Пантюха, малец доб горазд!" (то есть "очень хорош"). А ведь на деле, пожалуй, тут вовсе не искажение, а сохранение древнейшей формы.
Вот какими захватчиками ведут себя по отношению к суффиксам подчас корни. Но можно привести и прямо противоположные примеры.
Слово "тайник" или слово "охотник" произведены от слов "тайный" и "охотный" (например, Охотный ряд в Москве) прибавлением к основам суффикса "-ик". Сами же прилагательные образованы от других основ при помощи суффикса "-н-". Таким образом, этот последний относится в слове "охот-н-ик" к основе. Это ясно.
Взяв же слово "клеветник", мы его не можем разложить так же: прилагательного "клеветной" не существует.
Что же произошло? Слово "клеветник" образовалось по аналогии с теми словами, которые связаны с прилагательными на "-ный". Суффикс "-ик" как бы "отгрыз" звук "н" от основ на "-ный" и, включив его в себя, усложнился, вырос в новый суффикс, "-ник". Такие случаи далеко не редкость, и, хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь не до конца изучен и разрешен учеными, здесь перед нами явный пример "рождения нового суффикса".
И в русском языке и в языках других народов можно указать немало любопытных случаев такого возникновения новых суффиксов из совершенно самостоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во французском языке живет сейчас очень широко применяемый суффикс наречий "-ман";
гордая - фьер горделиво - фьерман
нежная - дус нежно - дусман

Этот суффикс может быть назван новорожденным. Он возник в литературном французском языке из книжного латинского языка. По-латыни употребительны выражения вроде:
"Фэра мэнте" (fera mente) - "с яростным духом" потому что "мэнс" (родительный падеж - "мэнтис", творительный - "мэнте") по-латыни означает "ум", "дух". Из него и получилось французское "фьерман". Из латинского "дульцэ мэнте" ("со сладостным духом") образовалось "дусман". Но, раз приняв этот способ, французы начали образовывать по его примеру слова от самых разнообразных, уже французских, корней и основ, совершенно не считаясь, были ли соответственные слова в языке древних римлян. Так возникли наречия
publiquement (пюбликман) - публично
subitement (сюбитман) - внезапно
sottement (соттман) - глупо

и сотни других, которые очень бы удивили римлян: никто из них не мог бы сказать "публике менте" ("с публичной душой") или "субито менте" ("с неожиданной душой"). Но современному французскому языку до этого нет никакого дела: он спокойно превратил творительный падеж латинского существительного "mens" - во французский суффикс "ment" и, так сказать, "в ус не дует".
Подобно этому и у нас, в русском языке, всё больше теряют значение прилагательных, всё больше приближаются к суффиксам такие слова, как "видный" ("шаровидный" - круглый), "образный" ("разнообразный", "звездообразный") и им подобные.
Новые суффиксы рождаются, старые отмирают, как и целые слова. Наши предки спокойно и свободно слагали с различнейшими основами суффикс "-арь" и получили наименования действующих лиц: "куст-арь"15, "бонд-арь", "золот-арь".
Мы утратили способность пользоваться этим суффиксом. Мы не можем сейчас создавать слова вроде: "летАРЬ", "пулеметАРЬ", "танкАРЬ" или "атомАРЬ". Мы предпочитаем при помощи других, ныне живых, "деятельных", суффиксов производить иные слова: "летЧИК", "пулеметЧИК", "атомЩИК", или наконец, "танкИСТ".
Таким образом, становится еще более ясным, что особая жизнь, особая, своя история присуща в языке не только звукам слов, с чем мы уже ознакомились, но и частям слов и их грамматическим формам. Именно поэтому ими так интересуется языкознание.

МЕСТО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ
Заговорив о суффиксах и связанных с ними вопросах, я не могу не коснуться одного, по-моему, небезынтересного и малоизученного грамматического обстоятельства: оно крайне наглядно показывает, как тонки, причудливы и своеобразны бывают порою нормы и законы нашего языка. Очень часто мы, практически без всякого труда, говорим совершенно правильно по-русски, верно образуем нужные слова, превосходно их понимаем, а вот объяснить, как мы это делаем и почему делаем именно так, затрудняемся, и даже очень.
Я родился и живу в Ленинграде. Поэтому я - ленинградец.
Мой друг - уроженец Пскова. Что же он - псковец? Отнюдь нет: он пскович! Ни один русский человек не сделает такой смешной ошибки, не назовет псковича псковцем.
Хорошо. Тогда, видимо, от имен городов, которые оканчиваются на "-ов" или "-ков", слова, означающие их уроженцев, образуются при помощи суффикса "-ич"? Ничуть не бывало: житель Харькова вовсе не харькович, а харьковчанин. Житель Тамбова скорее уж тамбовец, чем тамбович. А вот житель нашей столицы Москвы - он, безусловно, москвич, хотя его же можно назвать еще и москвитянином (как псковича псковитянином: вспомним пьесу Мея и оперу Римского-Корсакова "Псковитянка").
В свою очередь, суффикс "-чанин" тоже никак не связан неразрывно с названиями городов, оканчивающимися на "-ков": рядом с харьковчанами существуют минчане (жители Минска) и олончане из Олонца;16 зато от города Томска никак нельзя произнести слова "томчанин"; жителя Пинска зовут не пинчанин, а пинчук, а тот, кто вздумал бы назвать омчанином жителя Омска, был бы крайне удивлен, узнав, что омчанами (или амчанами) искони именовались в народе обитатели города Мценска Орловской области; была даже поговорка, утверждавшая, что "о(а)мчане коней умчали".
Мы просто и удобно говорим:
пскович из Пскова,
москвич из Москвы,
костромич из Костромы.
Но ни у меня, ни у вас "язык не повернется" рассказать про своего друга "кинешмича" или про знакомую "бугульмичку", хотя, казалось бы, Кострома, Кинешма и Бугульма - слова формально однотипные. Очевидно, однако, язык ощущает в них какую-то таинственную разницу: ведь "костромитянин" сказать тоже можно, а "бугульмитянина" или "кинешмитянина" я за всю мою жизнь не встретил ни одного.
Пестрота суффиксов, образующих в русском языке названия обитателей географических мест, поистине удивительна, и, насколько я знаю, более или менее удовлетворительной их классификации и анализа не существует. А жаль!
Вот существуют два города: Старая Русса и Одесса. От первого никто не помешает вам образовать производное "староруссец". А от названия города Одесса известно только созданное в литературном языке при помощи иностранного суффикса производное "одессит"17.
Почему так случилось? Не потому ли, что слово Одесса явно не русское? Вряд ли это будет правильным объяснением, - ведь от таких бесспорно нерусских названий, как Лондон, Париж, Берлин, мы производим чисто русские образования: "парижанин", "лондонец", "берлинец"; да и от слова "Венеция" образовали "венецианца", а не "венециита". Советский город Сарепта в Поволжье населен у нас тоже никак не сарептитами: такое слово звучало бы скорее как название минерала (апатит) или болезни (стоматит), чем человека18.
Любопытны, в частности, еще некоторые наименования жителей городов. Вполне закономерно мы называем новгородцами жителей Новгорода. Можно назвать ужгородцами обитателей Ужгорода. Когда нынешний Горький именовался Нижним Новгородом, его жители именовались не нижненовгородцами, а сокращенно - нижегородцами. Но совершенно неожиданно жители Архангельска носят звание архангелогородцев, и крайне редко можно услышать вместо него: "архангельцы". Объяснить это можно лишь тем, что в сознании наших предков имя этого крупного северного центра воспринималось как определением. "Архангельск(ий) город". Отсюда, естественно, и возникло, "архангелогородцы".
Занятно и то, что, совершенно спокойно именуя жителей Владикавказа (теперь г. Орджоникидзе) владикавказцами, мы почему-то не можем так же поступить с обитателями Владивостока; скорее уж возможно было бы: "владивосточане". От очень многих названий городов и сёл нашей страны мы вообще затрудняемся образовывать производные обозначения для их жителей, при всей гибкости нашего языка. Легко расправляясь с такими чуждыми русскому слуху названиями, как Баку (бак-ин-ец), Астрахань (астрахан-ец) или даже Алма-Ата (алма-ати-н-ец), язык наш останавливается в растерянности перед некоторыми и новыми и даже древними чисто русскими названиями. Попробуйте "обработать" в этом смысле такие города, как Котлас, Новороссийск или Смоленск. Не так-то это просто!
От названия города Холм мы легко производим слово "холм-ич"; от Порхова - "порхов-ч-анин". А вот соседний город Остров представляет собою презатруднительный случай. "Островитянин" означает совсем другое, "островец" не годится... Мне лично известно только единственное, народное, да к тому же местное псковское, областное производное слово для жителей Острова и его района - островень (и островниха). Правда, в Псковском округе слова эти очень употребительны.
Я сейчас, заводя разговор об этих своеобразных суффиксах, не собирался ни исчерпать их все, ни предложить какую-либо мало-мальски обоснованную их классификацию. Но, мне кажется, этим можете не без пользы заняться вы сами. Поглядите нижеследующий коротенький перечень, пополните его пропущенными мною разновидностями (я думаю, их найдется немало) и попытайтесь разобраться в вопросе, чем же объясняется и их многообразие и тот выбор, который делает язык в каждом данном случае. Может быть. вы натолкнетесь на интересные зависимости. Для начала я предлагаю такую табличку.
Суффикс "-ИЧ": Москва - москвич, Псков - пскович, Хольм - холмич. А еще какие?
Суффикс "-ЕЦ": Ярославль - ярославец, Ленинград - ленинградец, Астрахань - астраханец. Баку - бакинец, Уфа - уфимец; стоит обратить внимание, что внутри этой группы есть разные "разделы" по тем "вставкам благозвучия", которые отличают одно имя от другого: слову "Баку" придан звук "н", а слову "Уфа" - звук "м". От слова "Ярославль" отброшен последний согласный. Все это интереснейшим образом осложняет дело.
Суффикс "-ЯК" ("-АК"): Тула - туляк, Пенза - пензяк, Пермь - пермяк (а почему "Уфа" не дала "уфяка"?), Крым - крымчак, Сибирь - сибиряк. Но Кавказ - кавказЕЦ, Камчатка - камчаДАЛ. Впрочем, некогда существовало и выражение: "татары-крымцы"...
Суффикс "-АНИН"; Устюг - устюжанин, Минск - минчанин, Оловец - олончанин, Курск - курянин, Смоленск - смолянин, Рим - римлянин, Париж - парижанин, Мценск - о(а)мчанин.
Суффикс "-ИТ": Одесса - одессит.
Суффикс "-УК": Пинск - пинчук, Полесье - полещук.
Суффикс "-ЕНЬ": Остров - островень.
Я надеюсь, вы сильно расширите эту схемку. Очень любопытно рассмотреть и слова, производные от названий деревень, а также шире исследовать русские производные от иностранных имен. Можно поискать и более редкие суффиксы (вроде: камчадал). Ведь подумать только, как сложен их набор даже в одной такой узкой и специальной области словопроизводства!
_________________
Примечания:
1А отчасти и тот стиль и слог.
2В давно забытой книжке "Занимательное стихосложение" Шульговского приводился такой стихотворный пример на "краткосложные слова":
Гол бес шел в лес,
Вдруг - стоп: жук в лоб!
Бес рад: влез в ад.
Ей-ей, "стих" так же плох, как мой рассказ!
3Буквально это значит: "вы можете", - форма второго лица единственного числа в английском языке неупотребительна.
4Это не в пример труднее, чем составить рассказик вроде приведенного на стр. pageref.
5То есть "сын любит отец" - "отец любит сын", В первом предложении - сын любит отца, во втором - отец сына. Иначе этого у англичан не поймешь: будет ошибка!
6"Есть 50 способов сказать "да" и 500 способов сказать "нет", и только один способ написать это". (Б. Шоу.)
7См. об этом ниже, в главе "Два слова о суффиксах" (стр. pageref, pageref).
8В связи с этим полезно вспомнить рассказ писателя Г. Гора о слове "снег" в языке эскимосов, который я уже приводил.
9Г. Винокур. Культура языка, М., 1930, стр. 136.
10Слово "коттэр", по-видимому, изобретено самим Твеном: в словарях его нет. "Шраттертроттэль" в немецких сказках и поговорках - легендарный город простаков, вроде нашего сказочного Пошехонья.
11Многие ученые, правда, склонны наши предлоги и союзы называть не "словами", а "частицами". Но это уже вопрос терминологии; нас это смутить не может. По сути дела, они слова.
12Профессор ошибся по крайней мере в одном слове; по-венгерски "bokr" ("bokor") - куст...
13Л. В. Щерба читал эту свою лекцию осенью 1925 года в Институте истории искусств. Прошло почти полвека, и вот что пишут теперь специалисты по так называемому "машинному переводу", по применению к языкознанию "кибернетических устройств", о которых в 20-х годах никто не имел никакого понятия во всем мире:
"Если попалось слово, которого нет в словаре машины, она определит и часть речи его и грамматические функции. Она будет действовать, как те студенты, которым языковед Л. В. Щерба предложил... разобрать по частям речи фразу "Глокая куздра штеко будланула бокра..."
Это напечатано в № 6 журнала "Москва", на 173-й странице, в статье Дм. Жукова "На руинах Вавилона".
А ведь надо сказать, что сорок лет назад раздавались голоса, обвинявшие Л. В. Щербу в "формализме", в том, что его исследования морфологии слов "ни к чему не ведут", что от них никогда человечество не получит никакой пользы.
Вот какой осторожности и в то же время дальнозоркости мысли требует языкознание.
14И сейчас допустимо во множественном числе сказать "крыльца" вместо "крылышки".
15Впрочем, некоторые языковеды полагают, что слово "кустарь" связано не с русским корнем "куст", а с немецким словом K\"unstler - "искусник". Тогда суффикс тут иной, как в словах "маляр" - Mahler или "слесарь" - Schlosser. .
16Занятно, что от названия города ЧЕРЕПОВЕЦ старая правильная форма названия жителей была "черепане". Отсюда пошла известная фамилия "Черепановы". Форма "черепане" встречается в стихах большого знатока северных наречий, поэта А. А. Прокофьева.
17О его происхождении ходит явно легендарный рассказ. Слово "Одесса" рассматривается в нем как вывернутое наизнанку французское словосочетание "ассэ д'о" (assez d'eau), означающее: "воды достаточно". Одесса, основанная эмигрантом де Рибасом и его приближенными, была заложена на том месте берега, где в сухой степи оказалось "ассэ д'о" - довольно воды. Легенда остроумна, но очень сомнительна.
Наименование "Одесса" восходит, вероятно, к названию нескольких древнегреческих поселений на Черном море - "Одессос", значение которого "Водяное", "Прибрежное".
Попробуйте поменять суффиксы местами: "одесс-ец" и "старорусит"... Получается достаточно уродливо, чувствуете? У языка вышло лучше!
18Любопытно, что с названиями зарубежных городов этот "иностранный суффикс" как будто никогда не применяется. Я, по крайней мере, таких случаев не знаю. Даже жители библейской ЭДЕССЫ существуют в Библии не как "эдесситы", а как "эдессяне". А внутри России - пожалуйста.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание

Список тегов:
русское слово 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.