Коган-Бернштейн Ф. Франсуа Рабле

ОГЛАВЛЕНИЕ

Тридцатые годы XVI в. и несколько лет следующего десятилетия — это один из самых блестящих периодов французского Возрождения, наиболее ярким представителем которого является Франсуа Рабле. Именно в это время выходят первые книги бессмертного романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», в котором гениальный сатирик Рабле откликнулся почти на все темы, волновавшие его современность.

О жизни Рабле у нас имеются весьма скудные сведения, и особенно это относится к первым двадцати пяти годам его жизни. Родился он в 1494 г . на ферме Девиньер, близ города Шинона, расположенного в цветущей и солнечной французской провинции Турени. Отец его, Антуан Рабле, был адвокатом и имел прекрасный дом в Шиноне и земли с виноградниками за городом.

Детство Рабле провёл в родной семье, в деревенской округе, впечатления от которой глубоко запали ему в душу. Именно эти запечатленные на всю жизнь родные места, весь этот патриархальный деревенский мирок со всеми подробностями его быта и нравов Рабле любовно воспроизвёл позднее в первой книге своего романа. В 1510 г . мы застаём Рабле уже послушником в одном монастыре, а ещё через десять лет он предстаёт перед нами в качестве монаха францисканского монастыря.

Таким образом, со школьной скамьи жизнь Рабле протекала в монастырских стенах. Здесь для острого и жадного ума юноши Рабле открылось новое и, по сравнению с деревенским миром, широкое поле для наблюдений. Всё порочное, тупое и смешное в монастырской жизни притягивало к себе пристальное внимание будущего сатирика. Здесь он имел возможность на собственном опыте ознакомиться, с одной стороны, с тем, что представляло собой средневековое схоластическое обучение, и, с другой стороны, изучить во всей её неприглядности монастырскую жизнь. Этот постылый монастырский быт и методы средневекового обучения Рабле впоследствии осмеял в своём гениальном романе. {236}

Уже во время своего пребывания в монастыре Рабле стал интересоваться молодой, передовой гуманистической культурой, шедшей на смену средневековой схоластике. Эта новая гуманистическая культура придавала особое значение изучению всех богатств древнего мира, изучению наследия античности. И стремясь ознакомиться с новой культурой, Рабле вместе со своим другом Пьером Ами стал основательно изучать древние языки, в частности греческий. Это послужило поводом к преследованию обоих друзей со стороны монастырских властей. Учёные занятия Рабле и Ами вызвали подозрения монастырского начальства; у них отобрали все греческие книги. Возмущённый этим преследованием, Рабле покинул монастырь и, воспользовавшись покровительством одного влиятельного епископа, стал его секретарём.

Спустя несколько лет, Рабле в 1527 г . пустился в странствие по Франции. Мы не знаем в точности, какие города и провинции объезжал Рабле, но, судя по великолепному знанию разных местных говоров и наречий, можем заключить, что во время этих скитаний Рабле проявил огромную любознательность, интерес ко всем областям человеческой деятельности, основательно познакомился с жизнью простого народа Франции, его метким языком и природным юмором. Он хорошо понял трудовую жизнь народа и сам проникся плебейским духом, нашедшим отражение в его знаменитом романе. Он уподобляет себя там гусю в стаде лебедей, мужику в толпе образованных и изящных писателей своего времени и говорит, что его назначение — варить похлёбку для каменщиков, а не обитать в Коринфе (т. е. писать для народа, а не для небольшого круга высокообразованных людей).

С 1528 по 1530 г . Рабле жил в Париже, а во второй половине 1530 г . мы уже застаём его студентом медицинского факультета в Монпелье, где он вскоре, получив учёную степень, стал читать курс по медицине.

К этому же времени Рабле сложился и как художник. В 1532 г . Рабле переехал в Лион, в котором, не считая отдельных, иногда довольно продолжительных отлучек, прожил непрерывно несколько лет. Здесь Рабле выступает перед нами то как образованный медик, врач городской лионской больницы, то как учё- {237} ный филолог, издающий работы некоторых античных авторов по медицине, праву и археологии. Но одновременно в Лионе расцветает и писательское дарование Рабле.

Огромный успех на лионской летней ярмарке народной лубочной повести «Великие и бесценные хроники великана Гаргантюа», рисовавшей в карикатурном виде отживший мир рыцарских подвигов, натолкнул Рабле на мысль изобразить современное ему общество и изложить свои многочисленные наблюдения в духе этого народного повествования. В конце того же 1532 г . Рабле написал книгу «Об ужасающих подвигах сына Гаргантюа — Пантагрюэля».

Книга Рабле представляла собой произведение особого рода, Наряду со всевозможными, столь любимыми простыми читателями приключениями, наряду с забавными эпизодами, она содержала ряд очень опасных еретических рассуждений, резкую критику церковных и судебных порядков Франции и слабо прикрытые насмешки над священным писанием. Это привело к тому, что не далее чем через год после своего выхода «Пантагрюэль» был осуждён как еретическое произведение.

В начале 1534 г . Рабле удалось впервые попасть в Италию, куда он поехал сопровождать в качестве врача одного видного дипломата. Побывать в Италии, этом центре культуры древнего мира, было давнишним желанием Рабле, и, очутившись в Риме, он с жаром принялся по целым дням изучать развалины древнего Рима и другие достопримечательности и одновременно знакомиться с интереснейшими людьми своего времени — гуманистами: учёными, поэтами, архитекторами, стекавшимися в Италию из разных стран Европы.

В дальнейшем Рабле совершил ещё две поездки в Италию. Эти поездки наряду с усиленными научными занятиями необычайно содействовали расширению кругозора великого художника, ставшего одним из самых образованных людей своего бурного и жадного до знаний века.

Осенью 1534 г ., по возвращении в Лион после первой поездки в Италию, Рабле издал вторую книгу своей эпопеи (а по расположению материала составившую затем первую книгу романа) — «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа». Как и «Пантагрюэль», эта книга основана на популярной народной легенде о похождениях великанов и рассказывает историю Гаргантюа, отца Пантагрюэля. В художественной форме, под видом воспитания Гаргантюа, Рабле развивает здесь обширную гуманистическую программу воспитания нового человека, на которой мы подробно остановимся ниже.

После выхода второй книги наступает довольно продолжительный перерыв в творчестве Рабле, связанный с усилением во Франции католической реакции, преследованиями «еретиков» и всякой вообще свободной мысли. Рабле приходится в это время не раз покидать пределы Франции и укрываться в разных ме- {238} стах. Но он продолжает усиленно заниматься медициной, выступая с такими новшествами, как, например, публичное вскрытие трупа, произведшее большое впечатление на лионцев.

Только после 12-летнего молчания, истекшего со времени выхода второй книги, Рабле вновь возвращается к своей эпопее: в 1546 г . появляется «Третья книга героических деяний и сказаний доброго Пантагрюэля». А в январе 1552 г . выходит четвёртая книга эпопеи Рабле. Содержание как третьей, так и четвёртой книги романа значительно отличается от первых двух; основное место в них занимают злободневные события: весьма животрепещущий для того времени вопрос о женщине и браке, которому в значительной мере посвящена третья книга романа, очень живая тема кругосветных путешествий, в которой Рабле блеснул исключительными географическими познаниями, богатством мореходных терминов и превосходным знанием матросского жаргона. В четвёртой книге дана была убийственная сатира на католическое духовенство.

Рабле ненадолго пережил выход своей четвёртой книги: в апреле 1553 г . он умер в Париже.

«Пятая и последняя книга героических деяний и сказаний доброго Пантагрюэля» вышла через одиннадцать лет после смерти Рабле. Относительно этой книги мнения исследователей до сих пор расходятся — принадлежит ли она перу Рабле, или другому лицу, искусно использовавшему задуманные Рабле планы. Но так или иначе, эта заключительная часть романа всегда печатается как его составная часть.

Таковы в самых общих чертах вехи жизни Рабле и обстоятельства написания им своего романа.

* *

*

Не может быть никаких сомнений в том, что роман Рабле о забавных приключениях великанов и обыкновенных людей не был просто повестью на потеху людям, как это может показаться с первого взгляда. Автор сам спешит предупредить нас об этом на первой же странице своего романа. В прологе к «Гаргантюа» Рабле советует читателю не судить легкомысленно, будто в его книгах «говорится только о нелепостях, глупостях и весёлых небылицах», а «раскрыть книгу и старательно продумать, что в ней написано». И Рабле прибегает к следующему сравнению: «Видели ли вы когда-нибудь, спрашивает, он своего читателя, собаку, нашедшую мозговую кость?.. А если видели, то могли заметить, с каким благоговением она её сторожит, с какой заботой охраняет, с каким жаром ее держит, как осторожно раскусывает, с какой любовью разгрызает, как тщательно высасывает? И для чего эти усилия?.. Что заставляет её делать это? Только чтобы добыть из кости ка- {239} пельку мозга». И вот, говорит Рабле, «по примеру этой собаки вам следует стать мудрецами, чтобы уметь вынюхать, прочувствовать и оценить эти прекрасные лакомые книги... чтобы потом после тщательного чтения и зрелого размышления разломать кость и высосать оттуда капельку мозга».

Таким образом, читатель с самого же начала предупреждён насчёт весьма серьёзных намерений крайне весёлого автора. Читатель должен постараться найти ту капельку мозга, которая содержится в мозговой кости романа. Рабле по природе своей большой весельчак и шутник. Но нередко он надевает наряд шута, чтобы, пользуясь им, сказать опасные истины. Свои критические мысли об окружающем мире Рабле вынужден был выражать «в оболочке скоморошьей шутки». И чем острее и серьёзнее то суждение, которое собирается произнести Рабле, тем усиленнее позвякивает он бубенцами своего шутовского колпака, ибо под скоморошьей оболочкой этот несравненный мастер смеха ведёт отважную, решительную борьбу против отживающего средневекового мира.

Действительно, посмотрим, как использует Рабле образы популярной народной повести для своих целей. Остановимся прежде всего на той картине схоластического воспитания и обучения, которую рисует нам Рабле под видом воспитания и обучения великана Гаргантюа. История воспитания Гаргантюа — это один из важнейших моментов романа Рабле. Сперва молодого Гаргантюа воспитывает схоласт Тюбаль Олоферн, а после его смерти такой же никчёмный педагог-схоласт Жобелен Бридё. Оба учёных мужа как бы списаны с натуры и олицетворяют убожество и отсталость схоластического обучения.

В чём же состояла система воспитания и обучения обоих схоластов — первых воспитателей Гаргантюа? Они пичкали Гаргантюа всякой средневековой книжной дребеденью: они заставляли его зубрить замшелые, устаревшие схоластические учебники, злую пародию на которые Рабле дал в VII главе второй книги, где он придал авторам этих книг красноречивые имена Глупцов, Пустобрёхов и Пустозвонов.

Вот как описывает Рабле «рабочий день» Гаргантюа. «Время Гаргантюа было распределено таким образом, что он обычно просыпался между восемью и девятью часами, было ли светло или нет... в постели некоторое время болтал ногами, валялся на матраце... потом, смотря по времени года, одевался... затем причёсывался немецким гребнем, то есть пятернёй, потому что его воспитатели говорили, что причёсываться иначе, а также мыться, и чиститься — значило тратить даром время на этом свете. Затем он... зевал, плевал, кашлял, икал, чихал, сморкался... и для предохранения себя от сырости и простуды завтракал чудесными варёными потрохами, жареным мясом, прекрасной ветчиной, жареной козлятиной и хлебом с супом... Позавтракав как следует, {240} Гаргантюа отправлялся в церковь; в громадной корзине за ним несли толстенный, завёрнутый в мешок, молитвенник, весивший вместе с салом от пальцев, застёжками и пергаментом не более не менее как 11 квинталов ( 6 фунтов ). В церкви отстаивали 26 или 30 обеден... По выходе из церкви ему привозили на телеге, запряжённой волами, кучу чёток... и он, прогуливаясь по монастырскому дворику, галереям или саду, прочитывал больше молитв, чем шестнадцать пустынников.

Потом он учился каких-нибудь жалких полчаса, с глазами, уставленными в книгу, но, как говорит комический поэт: «Душа его была на кухне».

Далее... он садился за стол и... начинал свой обед с нескольких дюжин окороков, копчёных языков и колбасы, икры и других закусок, предшествующих вину. Потом он делал огромный глоток вина, чтобы облегчить свои почки... Затем, смотря по времени года, съедал в меру своего аппетита говядины и прекращал еду только тогда, когда живот начинало пучить. Но для питья никаких законов и пределов не было...

Потом, с трудом промямлив обрывок благодарственной молитвы, Гаргантюа... принимался играть (в карты, кости и др.). Вдоволь поигравши, порастрясши и пустив по ветру своё время, следовало немножко выпить, а после угощенья растянуться на хорошей скамье или на хорошей кровати, да и поспать часика два-три...

После сна Гаргантюа, как говорится, слегка протряхивал уши. В это время ему подносили свежего вина, тут он выпивал много, получше прежнего...

Затем он кое-как принимался твердить уроки и в первую очередь «отче наш»... Потом он заходил на кухню посмотреть, что жарится на вертеле.

Ужинал он, скажу по совести, очень хорошо и охотно приглашал к себе собутыльников из своих соседей... После ужина опять вынимались шашечницы, либо колода карт... Потом Гаргантюа спал без просыпу до восьми часов следующего утра».

Для усиления комического впечатления Рабле исчисляет десятками лет время, потраченное Гаргантюа на бессмысленное заучивание схоластических учебников. И в результате такого распорядка дня, вернее, такого оглупления воспитанника, когда отец Гаргантюа, Грангузье, замечает, что от этих усиленных занятий его сын становится всё глупее и бестолковее, то второго педагога — Жобелена Бридe — изгоняют из дома великанов «ко всем чертям», и схоластическое воспитание на этом кончается.

Так, под видом воспитания Гаргантюа схоластами, Рабле создаёт уничтожающую сатиру на схоластическое воспитание и обучение того времени. {241}

Чтобы подчеркнуть полную противоположность между старым и новым образованием, Рабле, расправившись со схоластами, переходит к изображению обучения великана Гаргантюа у гуманиста Понократа. Всестороннее, равномерное развитие всех заложенных в человеке способностей — физических и духовных, — вот идеал, который поставил себе Понократ. Теперь воспитание Гаргантюа перестраивается по-новому. Представление о нём даёт впоследствии Гаргантюа в письме к своему сыну, Пантагрюэлю.

«Я стремлюсь и хочу, — пишет Гаргантюа своему сыну, — чтобы ты в совершенстве изучил языки. Во-первых — греческий... во-вторых, латинский и потом еврейский ради священного писания, а равно халдейский и арабский». [Рабле сам в бытность свою в Риме усиленно занимался изучением арабского языка, а в монастыре — греческим.] «Ты должен сохранять в своей памяти все исторические события... К свободным искусствам, как-то: геометрии, арифметике и музыке, я вложил в тебя некоторую склонность, когда ты был ещё совсем маленький... продолжай их изучение, знай все законы астрономии. Выучи наизусть прекрасные тексты гражданского права... Что касается изучения явлений природы, то я хотел бы, чтобы ты отдался ему с любознательностью, чтобы не было ни моря, ни родника, коих бы ты не знал, и всех птиц в воздухе, все деревья, кусты и кустики лесов, все травы на земле, все металлы в недрах её, все драгоценности Востока и Юга — всё это изучи, пусть ничего не будет тебе неизвестно. Тщательно перечитай книги греческих, арабских и латинских врачей... при помощи анатомии приобрети совершенное познание другого мира, каков есть человек. Несколько часов в день отдавай на чтение священного писания. Сначала на греческом прочти «Новый завет» и «Послания апостолов», а потом на еврейском — «Ветхий завет». Словом, как видишь, бездна премудрости. Ибо когда ты станешь взрослым мужчиной, тебе надобно будет выйти из спокойного течения занятий, и учиться ездить верхом и владеть оружием для защиты моего дома и для помощи нашим друзьям, в случае нападения на них со стороны каких-либо злодеев».

Итак, во главу угла этой программы воспитания поставлено изучение древних языков, но в неё включены также история, математика, астрономия, юридические науки, анатомия, медицина, география, ботаника и другие относящиеся к явлениям природы науки — словом, бездна премудрости, как говорит сам Гаргантюа.

Эта всеобъемлющая гуманистическая программа воспитания была по отношению к Гаргантюа в совершенстве выполнена наставником-гуманистом Понократом, распределившим занятия Гаргантюа так, что, по словам Рабле, «он не терял ни одного часа дня, и всё своё время употреблял на изучение благородных наук». И, не довольствуясь развитием ума Гаргантюа, Понократ {242} не меньше внимания уделял всякого рода физическим упражнениям: верховой езде, плаванию, игре в мяч и т. д., а также военному искусству: упражнениям с пикой, шпагой, алебардой и пр.

Интересно описывает нам Рабле, как Гаргантюа проводил время в дождливую погоду. «Если бывала дождливая и холодная погода, — сообщает Рабле, — то... после обеда вместо гимнастических упражнений, оставались дома и из соображений гигиены принимались сгребать сено, колоть и пилить дрова, молотить в риге зерно; кроме того, упражнялись в живописи и скульптуре.

Иной раз ходили смотреть, как плавят металлы и отливают орудия, или же посещали лавки гранильщиков, ювелиров, резчиков драгоценных камней, лаборатории химиков и монетчиков, ковровые, шёлковые, бархатные и ткацкие мастерские, ходили к часовщикам, к зеркальщикам, типографщикам, органистам, красильщикам и всякого рода другим мастерам. Везде, давая на вино, они изучали всякого рода ремёсла и разные нововведения в них.

Ходили слушать публичные лекции, на торжественные акты, ораторские упражнения, декламации, на соревнование лучших адвокатов...»

Мы можем теперь подвести итог тому, к чему сводился идеал воспитания Рабле: создание цельной, здоровой, гармонически развитой, физически и духовно, личности.

Вслед за гуманистической системой воспитания Рабле переходит к героическим деяниям Гаргантюа, к его военным подвигам, к знаменитой войне отца Гаргантюа — Грангузье — с захватчиком Пикрошолем. Рабле использует этот важнейший эпизод первой книги своего романа, чтобы выразить своё отношение к феодальным войнам и наглядно показать на примерах Грангузье и Пикрошоля, каким должен и каким не должен быть государь.

Как и в эпизоде с воспитанием Гаргантюа, которым Рабле пользуется, чтобы противопоставить невежественным, схоластическим воспитателям Гаргантюа его гуманистических наставников и чтобы высказать некоторые дорогие ему мысли о воспитании, так и здесь, в эпизоде войны Пикрошоля, Рабле прибегает к тому же приёму. Безрассудному, не слушающему разумных доводов, вздорному, кипящему бешенством, драчливому Пикрошолю Рабле противопоставляет мирного, гуманного, заботящегося о своём народе, идеального монарха Грангузье, каким — увы — никогда и никакой монарх в действительности не был. Цель Рабле — дать острую сатиру на феодалов, какими они действительно были. Пикрошоль, которого Рабле рисует взбалмошным дураком, лелеет самые честолюбивые планы: он обуреваем претензиями на мировое господство. Воспользовавшись пустяко- {243} вым поводом — дракой между его подданными, пастухами, и подданными Грангузье, пекарями, — он отдаёт приказ вторгнуться во владения Грангузье своим войскам, которые начинают зверски их опустошать. Напрасно Грангузье всеми силами старается уладить дело мирным путём. Пикрошоль неумолим: его советники нарисовали ему фантастическую перспективу создания громадной империи, на пути к которому победа над Грангузье должна быть только первым шагом. И тут же Рабле рисует бесподобную картину военного совета у Пикрошоля, на котором его советники предлагают ему точные маршруты войск, отправляемых на завоевание всего мира (см. гл. XXXII романа).

В этом эпизоде Рабле бичует политику захватнических феодальных войн и тех насилий и грабежей, которыми эти войны сопровождались. В лице Пикрошоля Рабле вывел на потеху читателю самодура-захватчика — Пикрошоля, его военных советников с многозначительными именами Ветреника, Обжоры, Фанфарона и т. д. Сатира на войну звучала тогда весьма злободневно, так как Рабле писал в то время, когда Франция вела нескончаемые итальянские войны, войны за захват и обладание Италией.

Рабле подчёркивает, что война начинается без какой-либо основательной причины, потому что раздоры, драки, войны для средневекового феодала — обычное занятие. Его Пикрошоли и Анархи, грубые и хвастливые вояки, задиры и драчуны, с чрезвычайной лёгкостью пускаются во всякие военные авантюры. Рабле не щадит своего остроумия для того, чтобы показать всю их непроходимую глупость и жадность, чтобы ощипать этим важным птицам перья и пустить их на посмешище толпы. Предприятие Пикрошоля заканчивается крахом и позорным бегством с поля битвы.

Рабле не может отказать себе в удовольствии позлорадствовать и поиздеваться над побитым дураком-королём. Можно представить себе, какой восторг вызывал у простых читателей и слушателей рассказ Рабле о том, что случилось с Пикрошолем после поражения. Пикрошоль бежит. По дороге его конь спотыкается и падает. Пикрошоль так на него рассердился, что выхватил шпагу и в гневе убил его. Но так как другого коня у него нет, то он вздумал было раздобыть осла на мельнице. Но мельники избили его, отняли у него всё платье и дали какую-то рвань, чтобы прикрыть голое тело.

Пикрошоль путешествует в таком виде дальше и, встретив по дороге колдунью, узнаёт от неё, что ему будет возвращено его королевство, когда приедут турусы на колёсах. С тех пор, рассказывает Рабле, неизвестно, куда он девался. Однако говорят, что он проживает в настоящее время в Лионе, где подённым трудом зарабатывает себе хлеб насущный, но гневлив по-прежнему и постоянно спрашивает у всех встречных и поперечных, не приехали ли турусы на колёсах. {244}

Рабле любит наказывать феодальных королей и героев тем, что превращает их в чернорабочих и вообще мелких людишек. Один из героев его романа Эпистемон (любознательный) потерял в сражении голову. Другой из героев Панург (всё умеющий делать) излечивает его, приставляет ему опять оторванную голову и тем возвращает его к жизни. Пока Эпистемон был мёртвым, он успел побывать в аду, и вот что он там видел. Оказывается, все драчуны древности и средневековья, великие короли и папы поменялись на том свете ролями с простолюдинами и занимаются самыми неподобающими для их прежнего звания занятиями.

«Меня очень развлекало, — рассказывал Эпистемон, — когда я глядел на них. Александр Македонский чинит старые штаны и этим зарабатывает себе скудное пропитание, Кир стал скотником, Ксеркс продаёт на улице горчицу, Ромул — солевар, Нума — кузнец, рыцари круглого стола катают чертей, своих господ, на лодках по Стиксу, Ахерону и Лете и получают в награду за это щелчок по носу и кусок чёрного хлеба» и т. д. Одним словом, заканчивает свой рассказ Эпистемон, все те, которые в здешней жизни были важными господами, на том свете с трудом добывают себе жалкое пропитание. Напротив, философы и те, кто в этой жизни был бедняком, на том свете, в свою очередь, стали важными людьми. Насмехаясь над католическим вероучением о наградах и наказаниях в потустороннем мире и превращая ад в забавную картину, Рабле не только потешал своих слушателей и читателей, но и давал им моральное удовлетворение, наказывая сильных мира сего по крайней мере в воображении.

Ещё более поучительна судьба другого короля, Анарха. Победив этого азартного вояку, Пантагрюэль подарил его Панургу, и тот распорядился одеть его в шутовскую куртку и штаны, голову украсил дурацким колпаком и заставил его торговать зелёным луковым соусом. «Вот вам господин король над тремя печёными яблоками, — представляет он своего воспитанника Пантагрюэлю. — Я хочу сделать из него порядочного человека...»

«Эти черти короли, — замечает в другом месте романа гуманист Панург, — годятся только на то, чтобы подвергать всяческим бедствиям своих несчастных подданных и смущать мир войной ради собственного беззаконного удовольствия».

Так пусть же они торгуют луковой подливкой, работают в качестве скотников, солеваров, стекольщиков и т. д. «Нынче не те времена, чтобы завоёвывать королевства в ущерб благосостоянию ближних... И то, что прежде носило громкое название подвигов, мы теперь просто называем разбоем». Рабле, как видим, не пожалел красок, чтобы беспощадно обличить завоевательные войны феодалов и со всей силой подчеркнуть, что «человек создан для мира, а не для войны». {245}

Осмеянию подвергает Рабле крючкотворство и судебную волокиту, царившие во Франции его времени, да и во всяком феодальном суде, милостивого к феодалам и свирепо расправлявшегося с простым человеком.

Рабле рисует это на примере судебного дела двух крупных вельмож, которое отдаётся на рассмотрение Пантагрюэлю. «Тяжба их была такая запутанная и трудная, — пишет Рабле, — что парламентский суд разбирался в ней не лучше, чем в верхненемецком языке. В результате дело настолько разбухло, что все бумаги и документы по нему составляли «воз», свезти который было не по силам не менее как четвёрке здоровых ослов». Этот воз исписанной бумаги — прекрасное олицетворение бюрократической действительности тогдашней Франции — вызывает взрыв возмущения у Пантагрюэля, обрушившегося с громовой речью против такой системы ведения дел и против крючкотворства средневекового права вообще. «На кой же чёрт, — энергично заявляет Пантагрюэль, — столько изводить бумаги и плодить такое количество копий? Не лучше ли выслушать от них самих [т. е. тяжущихся сторон] их спор, вместо того, чтобы читать всю эту ерунду, которая есть не что иное, как натяжки, дьявольские ухищрения и всякие извращения права». И после того как все эти бумаги — бесчисленные «вопросы, отношения, замечания, прошения и т. д.» были сожжены, Пантагрюэль приглашает истца и ответчика к живому разбору дела. Это даёт повод Рабле ещё раз поиздеваться над судебным красноречием того времени. Образчиками этого красноречия являются речи обоих тяжущихся, состоящие из чудовищного нагромождения нелепиц, которые и сейчас невозможно читать без смеха.

Однако, не довольствуясь этим, Рабле в четвёртой книге при описании странствий Пантагрюэля, опять подробно остановился на теме о продажности и взяточничестве судебных чиновников. Рабле нарисовал нам незабываемую картину нравов «сутяг». Вот как он их описывает:

«...Мы доплыли до Прокуратии, — рассказывает Рабле о Пантагрюэле и его спутниках, — страны безобразной и грязной... Мы видели там... сутяг — людей всякой масти. Они не предложили нам ни поесть, ни попить, но после бесчисленных и сложных поклонов заявили нам, что за плату они всецело к нашим услугам. Один из наших переводчиков рассказал Пантагрюэлю, каким странным способом эти люди добывают себе пропитание... Здешние сутяги живут тем, что их... избивают». Когда один из спутников Пантагрюэля обратился к толпе сутяг с вопросом: «Кто хочет заработать 20 золотых за то, что его чертовски изобьют?» «Я! Я! Я!.. — отвечали все. — Вы нас оглушите ударами, — это верно, но заработок всё-таки очень хорош! Все сбежались к нему гурьбой. Каждый старался попасть первым, чтобы его избили по высокой цене». {246}

Своё увенчание сатира на средневековое судопроизводство получает в пятой книге романа, посвящённой окончанию странствий Пантагрюэля и его спутников. Здесь изображается страна «Пушистых котов», т. е. кляузников-судей. Пушистые коты населяют «остров застенка», властителем которого является их эрцгерцог — «когтистый хвастун» Грипмино. «Пушистые коты», — характеризует их нам Рабле, — животные страшные и лютые: они питаются маленькими детьми... у них когти такие крепкие, длинные и острые, что ничто не вырвется из них, если будет однажды схвачено... Они всё хватают, всё пожирают и на всё гадят; вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают, сажают в тюрьмы, умерщвляют, разрушают и губят всё без разбору — доброе и худое. Среди них порок называется добродетелью, злоба считается добротой, измена носит имя верности, кража именуется щедростью, грабёж — их девиз». Хищные когти «Пушистых котов» впиваются прежде всего в простых людей, но они не страшны сильным мира сего. Вот как сам Грипмино отзывается о феодальных законах: «наши законы как паутина... простые мушки и маленькие бабочки попадаются в них... большие зловредные оводы их прорывают насквозь». Нужно ли ещё прибавлять что-либо к этой выразительной характеристике?

Беспощадному изобличению подвергает Рабле налоговую политику французского государства, высасывающего все соки из населения. Разветвлённейший налоговый аппарат Франции описывается в XVI главе пятой книги романа в виде особой страны. Это остров Апедефтов (т. е. невежд), под которыми Рабле подразумевает чиновников казначейства.

Обитатели острова превращали в «золотой сок» виноградные лозы, попадавшие к ним по разным приходным статьям. «Пантагрюэль был очень изумлён,— повествует нам автор, — устройством домов и жилых помещений: все жители обитали в большом давильном прессе, куда можно было пройти, поднявшись по 50 ступенькам. Прежде чем попасть в Главный пресс (там были ещё прессы маленькие, большие, тайные, средние и всякие другие) вы проходите высоким каменным зданием, заполненным всевозможными орудиями казни: тут были виселицы, костыли... дыбы, невольно нагонявшие страх». Разве это не мастерское описание тех методов, которыми происходило обирание народа государством и церковью? Великолепны названия отдельных частей пресса. «Над каждой частью пресса, — рассказывает Рабле, — стояла надпись на туземном языке: винт пресса назывался — приход, его лохань — расход; большая гайка — государство, днища — деньги недоимочные и т. д.». «Пройдя на место, — сообщает далее Рабле, — мы увидели в Большом прессе человек 20—25 здоровенных парней, сидевших за зелёным столом... руки у них были длиной в журавлиную ногу, ногти — никак не короче двух футов... В ту минуту им только что подали {247} огромную виноградную кисть, собранную по статье «Экстраординарной» [т. е. чрезвычайной], которая часто доводит людей до эшафота. Как только кисть попала им в руки, они бросили её в пресс. Они не пропустили ни одной ягодки и каждую из них превратили в золотой сок, — так что кисть была вынута до того сухой, до того выдавленной, что никакими силами не удалось бы извлечь из неё хоть капельку влаги».

«Скажите, куманёк, — осведомился один из спутников Пантагрюэля, — много ли у вас лоз? — О да, — сказал Ганьбоку (что означает по-французски «загребала», это был один из начальников острова, который сам о себе говорит, что он «подстригает чужие кошельки»), — взгляните-ка на эту маленькую, которую сейчас кладут в пресс. Она к нам пришла с Десятины [налог в пользу церкви], на днях её уже клали в пресс, но сок её отзывался поповской кубышкой, и господам от неё прибыли было немного. — Но почему её опять положили в пресс? — А для того, чтобы посмотреть, нет ли где каких упущений и не осталось ли ещё соку в кожурке».

Но совсем особое место — и притом огромное по размерам — занимает в эпопее Рабле критика католической церкви и всего духовенства в целом. Эта сатира столь остра, что недаром многие современники Рабле поражались, как он не угодил из-за этой своей критики на костёр, и дело обычно кончалось для него только запрещением каждой очередной выходившей в свет книги его романа. Рабле был весьма осторожен; он сам, смеясь, говорил о себе, что он позволяет себе шутить «до костра исключительно», но он очень искусно использовал всякий благоприятный в тогдашней обстановке Франции момент для сокрушительной критики католической церкви и всех её установлений. Особенно резкий характер разоблачение католической церкви носит в четвёртой книге, в которой Рабле даёт исключительную по силе сатиру на папство и так называемых «папиманов» — католиков, почитающих папу, как земного бога. Беспощадно разоблачает Рабле реакционную сущность папских указов или законов, так называемых декреталий. Послушаем, как прославляет их папиманский епископ Гоменац: «...Кто, скажите по совести, — говорит он, — установил, укрепил и превознёс славные монашеские ордена, коими мир христианский повседневно украшен, расцвечен и озарён!.. Божественные декреталии... Кто изо дня в день в изобилии преумножает все блага земные, телесные и духовные?.. Святые декреталии». И когда один из спутников Пантагрюэля выражает желание ознакомиться в подлиннике с соответствующими статьями декреталий, которые «ежегодно выкачивают из Франции в Рим свыше 400 тысяч дукатов», то Гоменац по этому поводу замечает: «Деньги, конечно... немалые... Но, по-моему, это не так уж много, поскольку наихристианнейшая Франция является единственной кормилицей Римского престола. Но назо- {248} вите мне, пожалуйста, какую-нибудь такую философскую, медицинскую, юридическую или даже... священную книгу, которая была бы способна выкачать столько денег. Нет, такой и не бывало».

Многие лучшие страницы романа посвящены изображению жизни католических монахов, «отнимающих десятину от заработка, добываемого людьми в поте лица своего». Автор описывает особую страну монахов — Звенящий остров, населённый неустанно поющими разными птицами с издевательскими названиями — «монаго» (монахи), «претрего» (священники), «аббего» (аббаты), «эвего» (епископы), «карденго» (кардиналы), «папего» (папа). Посмотрим прежде всего, как пополняется пернатое население острова. Кто идёт в монахи? Оказывается, что это люди, либо отданные в монастырь, когда они были ещё детьми, своими бедными родителями, либо же люди, не желающие честно трудиться, либо избегающие наказаний за совершённые преступления, либо бесполезно обременяющие землю и просто всякого рода неудачники. Церковный сторож острова рассказывал следующее об особенностях жизни на этом острове:

«Все они, — сказал он о жителях острова, — птицы перелётные и прилетают к нам из других краёв. Частью из большой и удивительной страны, именуемой «Хлеба-нету», а частью из другой, расположенной к западу и именуемой «Слишком много нас»... Вот какой там порядок: иной раз в каком-нибудь благородном доме этой страны оказывается слишком много детей мужского или женского пола. Если бы все они получали наследство... то дом, несомненно бы, захирел; а поэтому многосемейные родители «освобождаются» от детей, посылая их к нам... Больше всего приходит их из страны «Хлеба-нету», которая чрезвычайно обширна. Когда... обитателям этой страны угрожает малоприятная голодовка, вследствие ли недостатка пищи или неуменья и нежеланья работать... или когда, совершив какое-нибудь гнусное преступление, они скрываются от постыдной казни, — все они прилетают сюда: тут они живут припеваючи. Прилетев сюда тощими, как иголки, они здесь сразу жиреют, как сурки, здесь они в совершенной безопасности и неприкосновенности». Обитатели острова живут в полнейшем безделии. Удивившись этому, один из спутников Пантагрюэля спрашивает: «На этом острове у вас только клетки да птицы. Они не занимаются земледелием и не обрабатывают земли. Всё их занятие — прыгать, щебетать и петь. Из каких это краёв проливается на вас этот рог изобилия, такое количество благ земных и лакомых кусков?» — «Со всех концов света», — отвечал сторож (имеются в виду поборы со всех стран, стекавшиеся в папскую казну).

Почти каждая страница эпопеи Рабле уснащена критикой монашества: монах — невежда, бездельник, ханжа, лицемер, обжора, пьяница, развратник — изображается Рабле с таким тонким знанием дела, которое возможно было потому, что Рабле {249} сам был в молодости монахом, яростно возненавидевшим монашескую среду и весь монастырский быт в целом. Основной причиной острой ненависти Рабле к монахам было их безделие, тунеядство. Устами Гаргантюа Рабле так и объясняет это, говоря о том, «почему монахов избегают»: «Если вы понимаете, — говорит Гаргантюа, — почему в семье всегда высмеивают и дразнят какую-нибудь обезьяну, вы поймёте также, почему все — и старики и молодые — избегают монахов. Обезьяна не сторожит дома, как собака, не тащит плуга, как вол, не даёт шерсти и молока, как овца, не возит тяжестей, как лошадь. Её дело — везде гадить и всё портить, а потому она получает от всех насмешки и пинки. Полное сходство с монахом, который не работает, подобно крестьянину, не охраняет страны, подобно воину, не лечит больных, подобно врачу... не доставляет удобных и необходимых для государства предметов, подобно купцу».

Не ограничиваясь одним только изобличением монахов и монастырской жизни, Рабле дал нам в своём романе и вывод из этой критики. Он описывает гуманистический монастырь, здоровое и весёлое общество гуманистически образованной аристократической молодёжи, так называемую Телемскую обитель, которую Гаргантюа повелел построить для одного из лиц, наиболее отличившихся в победе над Пикрошолем, — для «весёлого монаха Жана». «Монах попросил у Гаргантюа разрешения, — разъясняет нам Рабле, — учредить свой собственный монастырь, не похожий на все остальные». Подобно тому как при описании средневекового схоластического воспитания Рабле не мог не противопоставить ему своего идеала — гуманистической системы воспитания, — подобно тому как при обличении феодального деспота и захватчика Пикрошоля Рабле в противовес ему выдвинул своего положительного героя — гуманного и радеющего о благе своих подданных государя — Грангузье, точно так же Рабле, изобличая монахов и ненавистный ему монастырский быт, противопоставил им свой гуманистический монастырь, Телемскую обитель. В средневековых монастырях всё было размерено по часам и жизнь текла согласно уставу; в Телемской обители, которую рисует нам Рабле, нет никаких уставов; в обычные монастыри не было доступа: в мужские — женщинам, в женские — мужчинам; в Телемской обители обязательно должны были быть мужчины и женщины; в обычные монастыри принимались уродливые, тупые, хворые, хилые мужчины и женщины, в гуманистический монастырь только хорошо сложенные, красивые, с хорошим характером мужчины и женщины. Телемиты и телемитки, как на подбор, получили все образование, вроде того, которое Понократ дал Гаргантюа. Все они знали по пять-шесть языков и умели писать на этих языках, как стихами, так и прозой. Все умели петь и играть на музыкальных инструментах, мужчины чудесно владели разным оружием, отличались ловкостью, храбростью, а дамы — {250} красотой, искусством во всякого рода рукоделиях. Не было, по словам Рабле, людей бодрее и веселее, чем телемиты. Каждый поступал так, как ему было угодно, ибо в их уставе была только одна статья: «Делай, что захочешь!» Но из этого не получалось никакого хаоса, никакой помехи друг другу, ибо, поясняет Рабле, «люди свободные, благородные, образованные, вращаясь в порядочном обществе, уже от природы обладают инстинктом и побуждением, которые их толкают на поступки добродетельные и отвлекают от порока; этот инстинкт называют они честью».

Телемиты жили в замке, который был «во сто раз великолепнее» дворцов короля Франциска I и его вельмож. К их услугам было бесчисленное множество слуг: горничных, гардеробщиков, парфюмеров, цирюльников, конюхов, сокольничьих и т. д. На них работали ремесленники разнообразнейших профессий; как сообщает Рабле, «около Телемского леса на добрые полмили тянулось здание, чистое и светлое, в котором проживали все ювелиры, гранильщики, швецы, златошвеи, портные, ткачи обоев и ковров, бархатники». В распоряжении телемитов были прекрасные залы, богатейшие книгохранилища с книгами на греческом, латинском, еврейском, французском, тосканском и испанском языках, стадионы, ипподромы, театр, бассейны для плавания и великолепные трёхъярусные бани, снабжённые всем необходимым. Но любопытная особенность: в обители, в которой было 9332 комнаты, не было ни одной церкви или общей часовни, зато при каждой комнате имелась наряду с кабинетом, гардеробной, уборной — и своя отдельная часовенка. Таким образом, о каком-нибудь общем богослужении, о каких-нибудь общих молитвах в гуманистическом монастыре у Рабле не говорится ни слова. Рабле постарался отвести здесь церкви самое незначительное место. Есть основания предполагать, что и эту отдельную часовню Рабле вынужден был создать только в угоду цензорам, в качестве, так сказать, громоотвода. И действительно, очень похоже на то, что Рабле предпочёл создать 9332 громоотвода, чем одну общую церковь...

Описывая своё Телемское аббатство, Рабле не задавался целью нарисовать идеальное общественное устройство, подобно своему великому современнику Томасу Мору. Да и во всём романе он не поднялся выше насмешки над существующими порядками. Но для его времени разящая сатира и смелая критика по адресу эксплуататоров-дворян и тёмных сил церкви имели большое значение и сохранили для потомства имя Рабле.