Савельева И., Полетаев А. Знание о прошлом: теория и история. Конструирование прошлого

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть III. ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ ИСТОРИИ

Глава 9. История с географией

В данной главе, продолжающей тему «предмет истории», мы остановимся на проблеме исторического пространства, которое формируется в результате взаимодействия социального пространства с географическим. Историческое пространство является неотъемлемой характеристикой прошлой социальной реальности, ибо только в пространстве она и существует. Историческое пространство постоянно изменяется во времени, более того, — понятие исторического времени объединяет в себе и время, и пространство.

«Так, когда мы говорим „время Грозного", мы сознаем, что речь идет также и о стране, которой он правил, другими словами, в этом понятии время и пространство выражены в их неразложимом единстве, в котором смысл одного прозревается в очертаниях другого: пространственное олицетворение времени, равно как и временное обозначение пространства» (Барг 1979 [1976]: 52).

Историческое пространство является социально-конструируемым понятием. С одной стороны, его границы могут определяться самим историком, с другой — историк может создавать такое пространство, которое было актуальным для участников взаимодействия. В последнем случае речь можно вести как о пространстве, присутствовавшем в качестве очевидного для исторических актеров, так и о пространстве, которое обсуждалось и рефлектировалось ими.

Роль исторического пространства, которую приходится учитывать при конструировании прошлого, многозначна. Пространством задаются природно-климатические условия, детерминирующие жизнь людей на определенной территории. Как проницательно заметил Н. В. Гоголь,

«...география должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на

439

целые нации; как оно дало особенный характер им; как часто гора, вечная граница, взгроможденная природою, дала другое направление событиям, изменила вид мира, преградив великое разлитие опустошительного народа или заключивши в неприступной своей крепости народ малочисленный, как это могущее положение земли дало одному народу всю деятельность жизни, между тем как другой осудило на неподвижность; каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи, правление, законы» (Гоголь 1978 [1835]: 41).

Историков пространство издавна интересовало также как место размещения геополитических структур. Однако на протяжении XX в. определился гораздо более широкий спектр значений географического пространства, существенных для исторического исследования.

Одно и то же географическое пространство в истории обладает разным содержанием. Город остается на своем месте веками, а то и тысячелетиями, но это не один и тот же город, даже если говорить только о пространственных характеристиках: площади, ландшафте, архитектуре, коммуникациях. Еще Сложнее эта проблема выглядит в контексте исторического пространства. Что общего между античным Римом, его средневековым преемником и столицей современной Италии? Что общего между столицей Пруссии Берлином, центром тысячелетнего Рейха и городом, который был разделен Берлинской стеной? Приходится признать, что во многом только локализация. Все, что историк наблюдает как историческое пространство, включая соответствующие рефлексии людей по поводу своих мест обитания в разные периоды, качественно отлично.

Историческое пространство подвижно. Оно расширяется вместе с перемещениями народов и завоевателей, аннексиями, объединениями, географическими открытиями, обретением национальной независимости и потерей колоний. Оно по тем же причинам и сжимается. Теряя историческое качество, оно даже бесследно исчезает. История знает немало народов, которые вообще существовали только в подвижном пространстве. Другие жили в подвижных границах (этим качеством, например, характеризовалось все европейское Средневековье). Историческое пространство может изолировать не только от соседей, но и от самой истории. Предельный случай такого рода — народы, отрезанные от цивилизации. Другой специфический вариант «разрыва» исторического пространства — страны переселенческого капитализма.

Категория пространства является важной, а до Нового времени — решающей в организации представлений о Другом. Другие, как правило, обитали «за границей» — за рекой, за горой, за мо-

440

рем — и с ними связывались всяческие чудеса. В архаичном обществе за горой живут драконы, в античности люди с песьими головами существуют за пределами Греции, а средневековые бестиарии размещают экзотических животных и фантастические существа в «Индии». Только в эпоху модерна, когда представление о различии заменяется концепцией развития, Другой начинает рассматриваться в контексте исторической эволюции и главной в его определении становится категория времени.

Географическое и геополитическое до сих пор переплетаются в историческом сознании с мифологическим. Элементы ландшафта легко преображаются в символы, стоит только придать этому ландшафту исторический смысл. Вряд ли надо доказывать, что, например, Волга или Рейн осознаются и как реальные реки, и как культурные символы. Точно так же существует культурная интерпретация леса (Беловежская Пуща) или горы (Арарат) 1 . На протяжении большей части истории человечества моря, леса и пустыни были не только источником реальных опасностей, но и универсумом фантастических и пугающих легенд. Один из самых необычных примеров симбиоза исторического пространственного объекта и мифологического архетипа — дорога Средневековья, по которой перемещаются профессиональные бродяги (нищие, прокаженные, обезземеленные), странствующие монахи и студенты, солдаты и королевский двор. В их сознании путь существовал не только как отрезок от точки А до точки Б, но и как архетип движения со всеми развилками и тупиками, присущими дороге 2 .

Точно так же для историка немаловажно, что пространство Древнего мира и Средневековья было в значительной мере сакрали-зовано. В сакрализованном пространстве античности несли свои воды реки подземного мира: Коцит, Ахерон, Пирифлегетон и Стикс. Античный храм и средневековый собор представляли собой модель космоса. В средневековом пространстве различались места сакральные, профанные и проклятые. «Самое святое место» — Иерусалим — был географическим центром мира, точно так же, как Дель-фы или Олимп у древних греков считались пупом земли. Средневековая карта с центром в Иерусалиме всегда совмещала в одной плоскости всю священную и земную историю. На большинстве средневековых карт в восточной части света размещался земной рай, сообщения о рае толковались и аллегорически, и буквально. Пили-

1 См., например: Harrison 1992. См. также классическую работу XIX в. Mannhardt 1875—1877.

2 См.: Дарнтон 2002 [1984]; Усков 2001.

441

гримы в Средние века в Палестине создали топографию Святой земли, «идентифицировав» приметы библейского пейзажа 3 . В европейских или российских лесах праведники жили в «пустыни», потому что именно в пустыне жили первые христианские отшельники. (Но неверно было бы думать, что лес для них был только аллегорией пустыни, «лес, впрочем, и был тогда пустыней» 4 .) Паломничество становилось не просто путешествием к святым местам, но и дорогой к Богу, а обращение иноверцев приводило к морально-религиозной трансформации пространства.

В начале Нового времени пространственные объекты все еще связывались с религиозными идеями. Например, первые поколения американских поселенцев не просто героически осваивали девственные земли. Они обретали «землю обетованную» и строили «Град на горе». Перенос сакрального на профанное происходил не только в сознании. Земное пространство маркировалось сакральными объектами (Новый Иерусалим).

Десакрализация пространства, произошедшая в Новое время, не превратила историческое пространство в нейтральное. Оно идеологизировалось и стало делиться на «передовое» и «отсталое», «цивилизованное» и «нецивилизованное», на «мир социализма» и «мир капитализма», и само пространственное восприятие, выраженное в таких дихотомиях, содержит сильный импульс к противостоянию и экспансии. В то же время подобные способы пространственного деления очень историчны. Например, нынешнее использование противопоставления «Запад—Восток» связано с определенной фазой современности. Как пишет И. Уоллерстайн (Валлерстайн), в нашем историческом языке существовали и другие «Запады—Востоки»: Греция и Персия, Рим и Византия, Европа и Восток 5 .

И наконец, точно так же, как существуют переходные времена (эпохи), историки знают переходные пространства (территории),

«...на которых происходило усиленное столкновение и скрещивание культур, например, эллинистический Восток, Испания Кордовского халифата и реконкисты, Сицилия XI—XIV вв.» (Баткин 1995: 33).

Подавляющая часть исторических сочинений представляет собой истории пространственных образований: стран, регионов или поселений. Локальные, специфические особенности каждого терри-

3 Подробнее см.: Hutton 1993.

4 Ле Гофф 1992 [1964]: 124.

5 Валлерстайн 2001 [1988]: 108.

442

ториального сообщества должны быть в полной мере учтены при объяснении исторических событий. Историческое пространство бывает предельно небольшим. Это может быть всего-навсего улица, например Ringstra?e в Вене, которая для австрийцев сделалась символом эпохи, наподобие викторианства для англичан, или вокзал, — такой как, Финляндский в Петербурге или Белорусский в Москве. В этих случаях, конечно, на первом плане оказываются символические характеристики, но и без репрезентации пространства историк не может обойтись.

Одна из главных функций географического пространства в историческом исследовании состоит в том, что оно служит способом задать рамки предмету истории, т. е. очертить пространство социальных взаимодействий и тем самым трансформироваться в пространство историческое. При этом историк может исходить из своего видения пространства, может говорить о пространстве, сконструированном участниками социального взаимодействия, а может изучать сам процесс конструирования пространственных образований в тот или иной период прошлого 6 .

В первом случае речь идет о пространстве, определяемом умозрительно. Например, всеобщая или всемирная история до последнего времени существовала в пространстве, сконструированном в историософии, в то время как население Земли планетарными масштабами не оперировало, и глобалистское сознание появилось лишь в последние десятилетия XX столетия. Пространственные рамки задаются историками и в тех случаях, когда пишутся страновые истории, ориентированные на границы современных государств, хотя в XX в. такие условные (например, для периода Средневековья) наименования, как «Франция», «Италия», «Германия», все чаще доопределяются. Подобный метод пространственной локализации объекта post factum можно экстраполировать и на более мелкие территориальные единицы. Во всех случаях, когда выделенная историком территория не осознавалась как единая в той социальной реальности, которая является предметом его исследования, мы имеем дело с историческим пространством, заданным «извне», т. е. сконструированным наблюдающим без учета представлений исторических актеров.

6 Мы пользуемся здесь моделью А. Ф. Филиппова, согласно которой наблюдатель различает: а) свое видение пространства взаимодействия; б) самоочевидное для участников взаимодействия значение пространства; в) пространство, как оно рефлектируется и обсуждается участниками взаимодействия (Филип нов 2003: 115—116).

443

Если же в качестве объекта фигурирует пространство, существовавшее для самих участников социального взаимодействия, будь то греческий полис, феодальное владение или современное национальное государство, то перед нами другой случай. (На практике очень долго в исторических исследованиях оба подхода могли использоваться одновременно, потому что различия в способе конструирования пространства просто не рефлектировались.)

Что касается третьего подхода к анализу исторического пространства, то он развивается только в последнем столетии. В рамках этого подхода исследователь концентрируется на том, что люди ду- ?

мали о своем и чужом пространстве, как они концептуализировали .·

те или иные географические ареалы, как конструировали территориальные целостности и какими смыслами их наделяли. К таким ; исследованиям исторического пространства относятся работы по истории формирования геоисторических (геополитических) конструктов, например, таких как «Восточная Европа», «Евразия», «Балканы», «Кавказ». Можно также предложить в качестве примера длинный ряд исследований по истории «национальных государств» с | акцентом на «исконные территории» и «исторические границы». К I этому же типу анализа следует отнести и работы по культурной ант- I ропологии, в которых анализируется категория «пространство» 1 (А. Гуревич, Ж. Ле Гофф, Э. Ле Руа Ладюри, А. Подосинов), и ис- s i следования по истории «ментальных карт», на которой мы остано- l вимся ниже, и труды представителей школы новой локальной истории (У. Хоскинс, Г. Финберг, Г. Дайос). >|

1. Фактор пространства

Знание о пространстве со времен античности постоянно развивалось, сочетая в себе географические познания с представлениями о чудесных сказочных странах 7 . Именно таковы сведения Гомера, географический горизонт которого ограничивался берегами Средиземного или даже лишь Эгейского моря. Италия, Сицилия и все области, лежащие западнее, а также и побережье Черного моря представлялись ему в совершенно фантастическом свете. В географических описаниях Геродота также немало чудесного, но область его познаний куда обширнее и нередко поражает точностью. Он был осведомлен в географии Египта, Северо-Восточной Африки, Центральной Азии,

7 О пространственных представлениях в архаичных культурах см.: Подосинов 1999. f

444

Скифии. Географические представления эллинистической эпохи включали в пределы известного мира Британию и Скандинавию, Канарские острова, тропическую Африку, Индию и Цейлон.

Со времен античности историки уделяли большое внимание взаимодействию природных факторов и социальной реальности. Идею о том, что географические условия влияют на общество и его историю, можно найти уже у Геродота, Фукидида и Платона. Аристотель в «Политике» описывал природные условия, наиболее благоприятные для основания полиса. Вполне отчетливо осознавался фактор различий в климате. Об этом достаточно подробно писали римские авторы (Сенека и Плиний). Полибий отдельно выделял историю, посвященную переселению народов, основанию городов и развитию колоний 8 .

Связующим звеном между античностью и Средневековьем стала «Естественная история» Плиния Старшего, которую средневековые авторы использовали как основной источник сведений о географическом пространстве и природном мире. Регионы, к сообщениям о которых со времен Плиния добавилось мало нового, по-прежнему оставались областью чудесного, например Индия 9 . Средневековые авторы, продолжая античные традиции, сохранили привычку к описанию (descriptio) местности, города, явлений природы, а также интерес к этимологическим объяснениям названий стран, городов, народов. Некоторые, например Ламбер Сент-Омерский или Матвей Парижский, умело использовали карты 10 . Сообщая сведения о пространстве, авторы Средневековья, конечно, опирались не только на античные описания, но и на труды своей эпохи, сообщения случайных путешественников и слухи. Освоение пространства, продолжавшееся на протяжении Средних веков, расширяло и уточняло знания об окружающем мире, и историческая литература фиксировала приращение знания.

Известные авторы Средневековья отмечали влияние окружающей среды на народы, населяющие разные климатические области.

8 Полибий. Всеобщая история IX, 2, 1.

9 Так, по средневековым представлениям, в Индии «жили пигмеи, которые сражались с аистами, и великаны, воевавшие с грифонами... Там имелись люди со ступнями, повернутыми назад, и с восемью пальцами на каждой ноге; кинокефалы, то есть люди с собачьими головами и когтями, лающие и рычащие, люди, которые насыщаются от одного запаха пищи, безголовые люди, у которых глаза находятся в желудке... а также множество ужасных зооморфных чудовищ, сочетающих в себе признаки нескольких животных» (Райт 1988 [1925]: 245—246).

?? Гене 2002 [1980]: 23.

445

Например, Гервасий Тильберийский (XII в.) в сочинении «Императорские досуги» утверждал, что характер различных европейских народов меняется в зависимости от климатических условий, и в соответствии с различиями в климате:

«...римляне — мрачны, греки переменчивы и ненадежны, африканцы — хитры и коварны, галлы — свирепы, а англичане и тевтоны — сильны и здоровы» (Gervasius Tilleberiensis. Otia Imperialia; цит. по: Райт 1988 [1925]: 166).

Подобные рассуждения можно встретить и у других авторов XII в., например Гиральда Камбрейского или Оттона Фрейзинген-ского. Арабский средневековый мыслитель Ибн Хальдун объяснял своеобразие развития отдельных стран различием их природных условий, полагая, что географическая среда непосредственно влияет на характер и сознание людей, а через них — на развитие общества в целом.

Наиболее важным средневековым источником, из которого более поздние авторы заимствовали сведения о географии, были средневековые энциклопедии и сочинение Павла Орозия «История против язычников» (V в.), которая пользовалась огромной популярностью у хронистов. Работа Орозия предварялась десятками страниц подробнейшего описания трех континентов. Необходимость столь пространного экскурса в географию сам Орозий объяснял в следующих словах:

«...намереваясь вести повествование от сотворения мира... полагаю необходимым описать сначала сам круг земель, который заселяет человеческий род, как он есть, разделенный предками на три части, затем поделенный на области и провинции; чтобы, после того как бедствия войны и недугов будут отнесены к определенным местам, пытливые люди обрели бы не только знание о событиях и временах, но и представили бы, где они произошли» (Павел Орозий. История... I, 1, 14—17).

Однако, как считает Б. Гене, в целом

«...историки Средневековья не испытывали необходимости определиться в пространстве... Оттон Фрейзингенский... в нескольких словах разделывается с описанием мира, за остальными же подробностями отсылает читателя к Орозию. Многие авторы не делают даже и этого жеста вежливости в сторону географии» (Гене 2002 [1980]: 23).

Важнейшую роль в изменении средневековой картины мира сыграла эпоха крестовых походов. «Дорога» крестоносцев в указанном выше двойном смысле этого понятия привела к идее безграничного универсума взамен характерного для раннего Средневековья

446

представления, что мир является конечным, замкнутым и иерархически организованным пространством.

Великие географические открытия, завершив Средневековье и открыв Новое время, оказали огромное влияние на самые разные стороны европейской жизни, включая и знания об обществе. Во многом благодаря географическим знаниям складывалось представление о разнообразии социального мира, о различии политических и культурных систем, которое концептуализировалось в терминах «развития», стадиального или циклического. В XVII—XVIII вв. географию часто рассматривали как вспомогательную дисциплину по отношению к истории 11 .

В XVIII—XIX вв. расцвет детерминизма в разных формах вызвал к жизни и географический детерминизм. Любая история, написанная сторонником этого направления, начиналась с описания пространства и природно-климатических условий, точно так же как история, выходившая из-под пера экономического детерминиста, предварялась анализом экономического положения. И. Гердер, Ш. Монтескье, А. Тюрго с географической средой, и особенно климатом, связывали обычаи и «нравы» и, развивая эту линию, объясняли специфику правовых норм разных государств.

Роль географической среды активно эксплуатировалась в рамках позитивистского подхода, поскольку природа, аналогии с природой и влияние природы лежали в основании «социальной физики». Если одни позитивисты уподобляли общество биологическому организму, то другие рассматривали социальные законы как результат воздействия природных условий. Один из самых авторитетных представителей позитивизма английский историк Г. Бокль писал, что жизнь и судьбы народов определяются четырьмя главными факторами: климатом, почвой, пищей и ландшафтом 12 .

В американской историографии с географической интерпретацией истории выступил в середине XIX в. ученый-энциклопедист, известный своими открытиями в области физики, химии, физиологии и одновременно работами по истории и социологии, Д. Дрэпер, который под большим впечатлением от идей Бокля пытался решить вопрос о влиянии географической среды на политические идеи. Идея централизации, чувство «единства нации», согласно Дрэперу, ощутимо присутствовали в политическом сознании в США уже в XVIII в., однако разнообразие природных условий, различный климат на севере и юге страны привели все же к временному торжеству

11 См.: Шамурин 1955—1959. Т. 1.

12 Бокль 2000—2002 [1857—1861]. 1: 40.

447

идеи разделения. Жаркий климат Юга развил стремление использовать невольничий труд и породил аристократическую форму правления; «сознательная демократия», напротив, была следствием не столь изнеживающей природы американского Севера 13 .

Ключевыми фигурами, оказавшими влияние на развитие геоистории, были основатели «географии человека»: немецкий географ Ф. Ратцель и французский — П. Видаль де ла Блаш. «Антропогео-графия» Ф. Ратцеля 14 стала эпохальным произведением. П. Бёрк сравнивает Ф. Ратцеля по значению с психологом В. Вундтом, отмечая, что оба создали сходные по масштабу сочинения о так называемых детях Природы (Naturvolker). Один при этом сосредоточился на проблеме адаптации к физической среде, а другой — на коллективной ментальности.

К середине XIX в. в исторических исследованиях наметились два «географических» направления: геоистория и историческая география. Историческая география, в отличие от геоистории, дисциплины с ощутимой проблемной начинкой, была и осталась относительно менее притязательной. Она подразделяется на историческую физическую географию, историческую географию населения, историческую географию хозяйства и историческую политическую географию. В последнюю входят география внешних и внутренних границ, размещение городов и крепостей, пути военных походов, картосхемы сражений и т. п. Историческая география больше связана с описанием изменяющегося под влиянием человеческих действий пространства, а геоистория — с влиянием природных условий на социальную реальность.

В основе геоисторических представлений лежит идея синтеза пространства и времени (не путать с хронотопом). В историзации географического пространства огромную роль сыграл П. Видаль де ла Блаш. Он начинал свою карьеру как историк, что, может быть, и сделало его концепцию genre de vie 15 (??. тип жизни) столь влиятельной среди французских историков. Географическая среда оказалась в роли одной из главных «исторических топик» во французской историографии XX в. во многом вследствие того, что во Франции география институционально встроена в изучение истории.

История была впервые включена в программу средней школы (лицеев) при Наполеоне, а в 1818 г. установили принцип, согласно которому историю должен вести отдельный преподаватель (заме-

is Дрэпер 1871 [1867—1870].

14 Ratzel 1899.

15 Vidal de la Blache 1922.

448

тим, что во французской начальной школе историю стали преподавать фактически только с 1880 г.) как самостоятельный обязательный предмет. В программу учрежденного с 1830 г. профессионального конкурса-экзамена («агрегации») на должность штатного преподавателя истории в лицеях (а в конце века — ив университетах) с самого начала были включены вопросы по географии, и преподавателям истории вменялось в обязанность также вести занятия по этому предмету. Эти правила закреплялись в системе высшего образования: подготовка профессиональных историков изначально велась, как известно, на филологических факультетах, и поэтому во Франции география также изучается на филологических (историко-филологических), а не на естественно-научных факультетах, как в других странах 16 .

Активное присутствие географии обнаруживается в исследованиях многих представителей французской исторической школы, начиная от Л. Февра и Ф. Броделя и до геоисториков 1960-х годов. При этом в 1950—1960-е годы французская историография развивалась, осваивая различные типы пространства: от небольших областей и провинций 17 до океанских просторов 18 .

Один из самых интересных вопросов прошлого, который находится в ведении геоистории — вечный вопрос о «естественных» и «исторических» границах, который затем транслируется в политическую, национальную и другие типы историографии. Естественные границы обычно складывались в далеком прошлом по рекам, горным хребтам, морским побережьям. Будучи природными и удобными, они имеют тенденцию увековечиваться и уже тем самым попадают в разряд «исторических». Но и административная, и тем более государственная граница, однажды проведенная, становится легитимной, по крайней мере в глазах заинтересованной стороны (государства, этноса или общины).

«Так, при территориальных размежеваниях колониальной Америки, решавшихся в Мадриде и Лиссабоне, была фактически вычерчена и карта ее будущих независимых государств XX века: таким образом, эти государства обзавелись границами еще до рождения, причем границами подчас парадоксальными, неудачными. Точно так же и у нас на глазах новые государства независимой Африки разместились в старых колониальных границах...» (Броделъ 1994 [1986]: 274).

Тем самым граница, будучи всего лишь линией на земном пространстве, переходя в область исторического, в прямом смысле ста-

16 См.: Про 2000 [1996]: 18—39.

17 Goubert 1960; Vilar 1962; Le Roy Ladurie 1974 [1966].

18 Mauro 1960; Chaunu, Chaunu 1955—1957; Godmho 1960.

15 Зак № 4671 449

новится двигателем истории. Она нередко провоцирует политические и военные конфликты, что мы недавно наблюдали при распаде СССР и Югославии.

История определения границы между Европой и Азией также демонстрирует главенство не географических, а в первую очередь идеологических мотивов. Потребность в разделении на Европу и Азию выражала стремление молодой Российской Империи соответствовать европейской модели, т. е. состоять из метрополии (европейской) и периферии (азиатской). При Петре I известный русский историк В. Н. Татищев выдвинул идею: граница между континентами пролегает по Уралу. И в конце XVIII в. эта концепция утвердилась в Европе 19 .

Поскольку географические представления о пространстве традиционно проявляются в картах, карта давно стала источником ис- 5 торика 20 . Ныне историки значительно модернизировали свои взгляды, взяв на вооружение понятие «ментальная карта» 21 , которое из когнитивной психологии успешно перекочевало в культурологию, , социологию и даже в географию. В связи с важностью государственных границ в геоистории, главный инструмент географии — географические карты — в Новое время сыграли колоссальную роль в создании государств, особенно в колониях. Карта в прямом смысле I предшествовала истории новых стран и задавала условия, которые i должны были впоследствии сделать возможными государства Аме- if рики, Африки и даже в определенной степени Азии (например, гра- ! ницы Бирмы, Пакистана, Индонезии и др.). Геополитическая игра, подобно военной, начиналась с разметки карт, и карта переставала быть научной абстракцией реальности.

«Именно карта предвосхитила пространственную реальность, а не наоборот. Иными словами, карта была не моделью той реальности, которую она намеревалась представить, а образцом для сотворения самой этой реальности... Теперь карта была необходима новым административным механизмам и войскам для подкрепления их притязаний... Дискурс картографирования был той парадигмой, в рамках которой осуществлялись административные и военные действия и которую эти действия фактически обслуживали... Триангуляция за триангуля-

19 См.: Bassin 1991.

20 Об основных особенностях средневековых географических карт см.: Гене 2002 [1980]: 198—199.

21 Понятие «ментальная карта» (mental map, kognitive Landkarte) было впервые введено Э. Толманом (Tolman 1948). Однако основная работа в этой области была написана географом Р. Даунзом и психологом Д. Сти (Downs, Stea 1977); см.: Шенк 2001.

450

цией, война за войной, договор за договором — так протекало соединение карты и власти» (Андерсон 2001 [1991]: 191, 192) 22 .

При этом географические представления и в Новое время отличались, мягко говоря, невысокой точностью. Так, при заключении англо-американского договора в 1783 г.

«...некоторые члены континентального конгресса, путая реку Миссисипи с Миссури, критиковали участников переговоров за то, что они установили границы слишком далеко на восток — обычное для того времени недоразумение размером в одну треть миллиона квадратных миль» (Бурстин 1993 [1958—1973]. 2: 328).

Граница играла и другую роль в конструировании прошлой социальной реальности. Напомним оригинальную интерпретацию эволюции американских институтов и национального характера как следствия постоянного приспособления переселенцев к новой географической и социальной среде, которую еще в конце XIX в. предложил американский историк Ф. Тернер 23 . Оспаривая общепризнанные концепции, в которых опыт США рассматривался как продолжение европейского, Тернер заявил, что американская история — это прежде всего продукт естественных условий самой Америки, результат последовательных этапов продвижения «фронтира» (frontier), что обусловило специфику американского национального характера и общественно-политических институтов американского общества. Каждый шаг фронтира на Запад отдалял Америку от Европы, и чем дальше продвигался «фронтир», тем сильнее становилась самобытность общественного развития, формировавшая специфику американского «демократического индивидуалиста», который мог не вступать в иерархические отношения и на практике реализовать идею демократического равенства.

Если Ф. Тернер рассматривал границу прежде всего как фактор формирования национального характера и политических институтов США, то, например, Ф. Бродель анализировал границы Франции как важнейшую детерминанту всего военного строительства на протяжении истории страны (размеры и размещение армии, строительство и содержание военных крепостей и портов, обеспечивающих выходы в море и т. д.).

История границы лишь один из вариантов зависимости истории общества от пространственных характеристик. Другим важным

22 Здесь Б. Андерсон, оценивая роль картографии в истории, приводит цитату из диссертации тайского историка Тхонгчая Виничакула, на исследование которого он во многом и опирается.

23 Turner F. 1920 [1893].

451

фактором, помимо границы, всегда были водные пути. Многие древние цивилизации, сложившиеся в долинах великих рек, не случайно называют «речными» 24 . Немало написано о роли рек в экономике, политике и даже национальной идентификации 25 . Столь же важным в политической и экономической истории разных стран был выход к морю. Россия посвятила решению этой задачи целый век своей истории. Прошлое всех стран, обладавших естественными морскими границами, представляет собой постоянные усилия по созданию и поддержанию морского флота и укреплению портов. Море давало относительную изолированность и защищенность, оно же стимулировало географические открытия, заморскую торговлю и колонизаторство.

Фактор пространства использовался иногда как критерий в членении исторического времени. Так, русский социолог Л. Мечников в работе «Цивилизации и великие исторические реки» предложил весьма любопытное, на наш взгляд, деление всемирной истории на три эпохи по географическому признаку: период «древних речных цивилизаций», «средиземноморскую эпоху» и «океаническую цивилизацию» 26 . Соотнося эту схему с общепринятой, легко увидеть, что период «древних речных цивилизаций» примерно соответствует истории Древнего Востока. «Средиземноморская эпоха» объединяет вторую часть истории Древнего мира, т. е. античность со Средневековьем. (Правда, здесь возникают проблемы с норманнами, f

которые никак не вписываются в «средиземноморскую эпоху».) Начало перехода к «океанической цивилизации», соответствующей эпохе Новой истории, Мечников видел в географических открытиях XV—XVII вв.

На самом деле не составляет большого труда представить модель, где с каждым типом социального времени смыкается разновидность социального пространства. И. Уоллерстайн предложил различать типы пространства, корреспондирующие с тремя «временами» Ф. Броделя: событийной истории, конъюнктурной истории и структурной истории 27 . В этой модели для анализа исторических событий конструируется геополитическое пространство, пространст-

2 4 См.: Wittfogel 1957.

2 5 Herendeen 1986; Turner J. 1979.

2 6 Мечников 1924 [1889].

27 Уоллерстайн (Валлерстайн) вводит еще две пары времени-пространства: вечное время-пространство (время мудрецов у Броделя), которое следует искать в обобщениях номотетической социальной науки, и трансформационное время-пространство (kairos), но нам кажется, что для историка эти модели несущественны (Валлерстайн 2001 [1988]: 112—116).

452

венный аналог конъюнктурного времени — идеологическое пространство (простейший пример: Восток—Запад), а структурному (долгосрочному) времени соответствует структурное (широкомасштабное) пространство (например, капиталистическая мир-система).

2. Структура исторического пространства

Любая классификация исследований по способу конструирования исторических пространств оставляет открытым вопрос о выборе критериев для выделения пространств (территорий) социальных взаимодействий, происходивших в прошлом. Понятно, что такими критериями могут быть культурная или религиозная общность (цивилизация), единое экономическое или политическое пространство (империя, герцогство, государство, провинция), общность, заданная природными условиями (Междуречье, Средиземноморье, Кавказ), наконец — «место жительства». Каждый тип территориальной истории имеет свои древние традиции в европейской мысли, идущие со времен античности.

С учетом пространственного аспекта мы предлагаем дифференцировать четыре основных уровня исторических исследований:

а) всемирная история (история всего «мира», или «человечества»);

б) региональная история (история больших территорий, выходящих за пределы государственных границ, история отдельных цивилизаций или культур);

в) страновая история (включая историю народов и национально-государственных образований);

г) локальная история (от дома или улицы до поселков и городов, штатов, графств, провинций и т. д.).

Нам кажется, что эта структура, будучи вполне традиционной, в то же время позволяет связать разные типы пространственных образований с современными теоретическими подходами. Например, предложенная типология отчасти корреспондирует с «уровнями социологического теоретизирования», которые Ч. Тилли определил как:

«...метаисторический: попытка распознать временные модели во всем человеческом опыте; миро сие темный: прослеживание последовательности миросистем — крупнейших связанных совокупностей человеческих взаимодействий; макроисторический: исследование крупномасштабных структур и процессов внутри миросистем; микроисторический: изучение опыта индивидов и хорошо выявляемых групп в

453

пределах, установленных крупномасштабными структурами и процессами» (Тилли 1998 [1988]: 131).

Конечно, каждый тип пространственной конструкции не предполагает лишь какой-то один уровень теоретизирования, тем не менее, как мы попытаемся показать, структурирование исторического пространства подразумевает использование определенных теоретических концепций.

а) Всемирная история

Особенностью античной историографии был преимущественный интерес к местным историям, историям отдельных полисов или группе полисов. Однако античная историография знает и блестящие примеры всемирных или региональных историй. Провозвестником этого направления в исторических работах считается Эфор, автор «Всеобщей истории Греции» (IV в. до н. э.).

«Греки осознали в пятом столетии и даже ранее, что существует такая реальность как человеческий мир, совокупность всех частных социальных единиц. Они называли его ? ????????? (ойкумена) в отличие от о ?????? (космоса), мира природы. Но единство человеческого мира было для них только географическим, а не историческим... Благодаря завоеваниям Александра Великого, которые сделали ????????? (ойкумену) или по крайней мере значительную ее часть (ту, что включала в себя все те негреческие народы, в которых греки были особенно заинтересованы) единым политическим целым, „мир" становится чем-то большим, чем просто географическое понятие. Он делается историческим понятием» (Коллингвуд 1980 [1946]: 32—33).

Необычайный успех «всеобщих» или «всемирных» историй, последовавших за сочинением Эфора 28 , был ярким выражением универсализма и космополитизма эллинистической эпохи. Конечно, подлинно всемирной истории Древний мир не знал. Те или иные негреческие или неримские народы появлялись в истории только тогда, когда приходили в соприкосновение с греками или римлянами. Только христианские авторы IV—V вв. привнесли представление о единстве человеческого рода, что вытекало из универсального характера христианской доктрины. Однако «универсальные истории» средневековых авторов на самом деле сочетали в себе заимствования

28 В III в. до н. э. — историк диадохов Иероним из Кардии, историк Сицилии и Карфагена Тимей, во II в. до н. э. — Полибий и Посидоний, в I в. до н. э. — Диодор Сицилийский, Тимаген и Николай из Дамаска, секретарь иудейского царя Ирода, в I в. н. э. — Помпеи Трог, во II в. н. э. — Аппиан.

454

из Библии или иных литературных источников с заурядной провинциальной хроникой.

Одним из прототипов всеобщей истории Средневековья были всемирные хроники (chronicon universale, chronica mundi), которые включали «историю человечества» до падения Римской империи и «протонациональные истории», начиная от историй племен (англов, франков, лангобардов и т. д.), и доводились до историй формирующихся наций. Правда, за пределами христианского мира пространство утрачивало свои позитивные качества: там начинались леса и пустоши варваров.

Другим прототипом всемирных историй Средневековья были сочинения об образе мира. Самое популярное из них так и называлось «De imagine mundi» (ок. 1100 г.) и приписывалось разным авторам (сначала св. Ансельму, затем Гонорию Августодунскому, или Гонорию Затворнику). Подобные энциклопедические сочинения (наряду с географическими главами, заимствованными в основном у Исидора, Орозия, Августина и Беды) содержали этнографические и исторические сведения, легенды и прочие сообщения о жизни разных народов 29 . Сюда же следует отнести и «большие энциклопедии» XIII в.зо

Всеобщие истории Нового времени продолжили обе традиции средневековой историографии. Огромная библиотека всемирных историй делится на компендиумы страновых историй и на универсальные истории человечества. Первые представляют собой, как правило, многотомные объединения национальных историй, собранные вместе и выстроенные в хронологическо-синхронистическом порядке. Вторые — объясняют развитие всего человечества с использованием тех или иных универсальных законов. Это могут быть законы исторического материализма К. Маркса, или 26 законов «ступенчатого развития» К. Брейзига, или исторические законы Г. Бокля, и множество других «законов исторического развития», но в любом случае второй тип всемирных историй в основном относится к историософии, а с середины XIX в. чаще всего опирается на позитивистские или марксистские концепции (включая варианты «нео», «пост», «нео-нео», «пост-пост» и др.).

Этимология понятия «всемирная история» показывает достаточно единое понимание термина: история всего мира (или его очень

29 Райт 1988 [1925]: 100—104.

30 О средневековых географических представлениях см.: Райт 1988 [1925]; Kimble 1938. О средневековых представлениях о пространстве см.: Гуре-вич 1984 [1972].

455

большой части, за пределами которой — не вполне «история» или не вполне «мир»). В немецком языке для обозначения этого понятия употребляются варианты Weltgeschichte, Universalhistorie, allgemeine Geschichte; во французском — histoire generale, histoire universelle, histoire du monde; в английском — general history, universal history, world history, global history; в русском — всеобщая история, всемирная история. Во всех указанных языках часто используется название «история мировых цивилизаций».

На протяжении последних двух с половиной столетий историософские построения оказывали на исторические исследования более чем существенное воздействие, и многих историков, в том числе и очень известных, привлекала идея создания картины всемирной истории. Л. фон Ранке написал полотно всеобщей исторической жизни, которая последовательно движется от одной нации или группы наций к другой 31 , а М. Блок говорил, что «единственно подлинная история... — это всемирная история» 32 . Но при этом историки пытались подходить к решению этой задачи по-своему, не столь умозрительно, как философы. Для историков самым удобным инструментом для конструирования всемирной истории было хронологическое время — «гомогенный посредник, который беспристрастно объединяет вместе все возможные события» 33 . Как заметил А. Франк, те, кто занимается сравнительной историей, сопоставляя одно место с другим или изучая одну проблему или институт — власть, государство, культуру или религию, — выбирают каждый свою структуру исторического времени. Но всемирная история требует единого и последовательного способа структурирования времени как для целого, так и для отдельных частей 34 . Для этих целей самым универсальным средством оказывается хронологическое время.

Гомогенность и необратимость хронологического времени предполагают, что все события, которые произошли в определенный момент, как-то связаны. Тем более связаны между собой последовательные события. Создавая панораму всемирной истории, историк концентрируется на том, что представляется более или менее продолжительной последовательностью событий, пытается проследить их ход на протяжении веков и поделить временную протяженность на отрезки, которым приписывается определенное качество. И именно благодаря последнему обстоятельству всеобщая история мо-

31 Ranke 1884 [1860].

32 Блок 1986 [1949]: 29.

33 Кгасаиег 1969: 139. S4 Frank 1990: 159—160.

456

жет рассматриваться как регулятивный идеал в кантианском смысле, как идея «единого исторического мира», которой должен руководствоваться историк в поисках взаимосвязей конъюнктур и структур и которая часто воплощается в образе линейного исторического времени 35 . Другой распространенной моделью всемирной истории является циклическая модель цивилизаций или культур.

Если универсальная история ныне довольно редкое явление, то «всемирная история», составленная из описаний национальных историй, по прежнему процветает, хотя бы в том смысле, что издается и переиздается большими тиражами, а значит — читается. Наиболее очевидные примеры такой всемирной истории — соответствующие многотомные издания, как академические, так и популярные, написанные, чаще всего, коллективно, например известные серии Кембриджской истории. В какой-то мере сюда можно отнести исторические энциклопедии (словари), и другие компендиумы, охватывающие историю «всегда и везде». История такого рода обычно расставлена по географическим ареалам. Конечно, это — не компиляции отдельных исторических трудов, как у античных или средневековых авторов «Всеобщих историй», но все же по способу изготовления что-то весьма близкое.

В Новое время у истоков всемирной истории очень заметно присутствие немцев, каждый из которых совершал свой титанический подвиг в одиночку: А. Шлёцер (1772), И. Мюллер (2 тома, 1809), К. Роттек (6 томов, 1812—1818), Ф. Шлоссер (8 томов, 1815—1841) создают многотомные всемирные истории. На рубеже XIX—XX вв. количество томов растет: Л. Ранке пишет 16 томов (1881 —1888), а В. Онкен — 46 томов (1879—1893). Французы этого периода представлены, к примеру, известной «Историей» Э. Лависса и А. Рамбо (12 томов, 1893—1901). В первой трети XX в. английские историки, видимо, не столь усидчивые, коллективно издают три серии «Кембриджской истории» (история Древности — 12 томов, история Средних веков — 8 томов, история Нового времени — 12 томов). И это далеко не все. В середине XX в. французы выходят на передний край: среди авторов «Всеобщих историй» — Ж. Пиренн, М. Крузе, Р. Груссе и Э. Леонар, М. Савелл. Советские историки в свое время тоже предприняли попытку создания марксистского варианта 9-томной «Всемирной истории» 36 .

Всеобщая история, написанная подобным образом, представляет собой гибрид, что-то среднее между справочником и сценарием, и

35 Martins 1974: 269.

36 Всемирная история 1956—1962.

457

напоминает подробный вариант учебника, по которому в школе запоминают даты битв и правления королей. (Мы уж не говорим о настоящих учебниках «Всеобщей истории» — прежде всего школьных, но иногда и университетских.) Потрясающую устойчивость этого жанра исторической прозы можно объяснить только не менее потрясающей любознательностью как ее создателей, так и читателей, круг которых, конечно, не ограничивается профессионалами. Может быть, как раз профессионалы не считают обязательным для себя читать эти «Истории...» и используют их чаще как справочные издания.

Внимание историков в нашем столетии больше привлекают другие варианты «всемирных историй», в которых мир прошлого анализируется как система: социальная или культурная (цивилизация). Ее истоки тоже прослеживаются с древности: Орозий, затем — Ибн Хальдун. Теория цивилизаций разработана в историософских трудах, относящихся к упомянутой выше универсальной истории, от «Оснований новой науки об общей природе наций» Дж. Вико к сочинениям Вольтера и И. Гердера, Ф. Гизо, В. Кузена, Ш. Ренувье и Г. Рюккерта.

В первой половине XX в. системный подход ко всемирной истории развивался усилиями представителей философии истории, исторической социологии и антропологии (О. Шпенглер, А. Тойнби, Г. Уэллс, П. Сорокин, Ф. Нортроп, К. Ясперс, А. Крёбер, Э. Фёгелин и др.). Никто из перечисленных авторов не был историком по профессии и не опирался на традиционные исторические методы. По существу эти исследователи не удовлетворялись рамками анализа общества-государства, полагая, что история национального государства не является подходящей основой для изучения и осмысления масштабных исторических процессов. Кроме того, их явно увлекала тема динамики межкультурных взаимодействий 37 .

Во второй половине XX в. изучение всемирной истории становится более аналитическим и профессиональным во многом благодаря очередной волне «исторической социологии» и становлению «новой научной истории». Всеобщая история продолжает разрабатываться в традиционных амбициозных проектах, но с конца 1960-х годов появляется, условно говоря, «новад научная» всемирная история. (Активизацию представителей именно этого направления отражало и создание в 1982 г. Ассоциации всемирной истории.)

В XIX в. отдельным историкам всеобщая история была еще по плечу, ведь она писалась в основном как политическая (иногда со-

37 Подробнее см.: Бентли 1998 [1996]. 458

циальная или культурная). Поставленная в XX в. задача «исторического синтеза», требование «тотального» (или комплексного, или междисциплинарного) подхода делают написание всемирной истории крайне затруднительным, да просто нереальным предприятием. Даже с учетом того, что общества прошлого были несколько менее сложными, чем современное, отдельному историку явно не под силу анализировать социальный мир в целом, в равной мере охватывая все компоненты социальной реальности. Однако и успешные коллективные проекты тоже большая редкость. Одна из основных «потерь» исторического труда, созданного объединенными усилиями — как раз целостность. В большинстве своем историки работают не лабораторным способом, а в одиночку; и в силу ограниченности возможностей индивида достаточно редко ставят перед собой задачу анализа социальной реальности в целом. Даже если такая цель и ставится, на практике в любом исследовании акцент делается на определенных компонентах социального мира 38 .

Хотя всемирная история, создаваемая историками, в отличие от историософских схем, претендует на гомогенность исторического времени, заполнение его событиями и фактами, она

«...все же не что иное, как сочленение нескольких локальных историй, среди которых (и между которыми) пустоты гораздо более многочисленны, чем заполненные места. И напрасно верить, что умножая число сотрудников и интенсифицируя исследования, мы получим лучший результат: если только история жаждет смысла, она обрекает себя на то, чтобы выбирать регионы, эпохи, человеческие группы и индивидов в этих группах и выделять эти фигуры в качестве прерывистого из непрерывного, вполне подходящего, чтобы служить декорацией на заднем плане» (Леви-Строс 1994 [1962]: 317).

б) Региональная история

Под региональной историей мы в данном случае подразумеваем историю больших территорий, выходящих за пределы государственных границ. Это могут быть континенты или их части, которые концептуализируются не как географические, а как историко-полити-ческие понятия, например Балканы или Средиземноморье.

1. История Европы

Упрочившаяся в XX в. идея уникальности западной цивилизации привела к падению популярности классических историософ-

38 Очень немногие историки, среди них У. Макнил и Л. Ставрианос (McNeill 1964; Stavnanos 1989), писали действительно всеобщую историю.

459

ских схем и постепенному отказу от них. На смену «универсальной истории» пришла едва ли не столь же общая и генерализованная «история Запада» или «история Европы» 39 . В отличие от проектов «всемирной истории» (универсально-объясняющего толка) попытки создания единой истории Европы или западной цивилизации в XX в. считаются в историческом сообществе более посильными, а потому и более корректными с научной точки зрения. Соотношение географии с историей в понятии Европы удачно определил французский историк Р. Браг:

«Как „место" Европа есть пространство... Как „содержание" Европа есть комплекс исторически конкретных фактов, имевших место именно здесь. Эти события могли быть точечными или покрывать собою долгие периоды времени... Европа как „место" предшествует Европе как „содержанию"» (Браг 1995 [1993]: 5).

Вопреки тому, что идея единства европейской истории, не говоря уже о степени ее внутренней синхронии, представляется далеко не бесспорной, подавляющее большинство специалистов ее принимает. Концепции «всемирной истории» в этом случае трансформируются в различного рода периодизационные схемы европейского исторического развития.

Однако применительно к надстрановым территориям внутри Европы действуют разнообразные отграничительные дискурсы: Западная и Восточная Европа, Центральная Европа, Южная и Северная Европа. Эти понятия вовсе не являются нейтральными географическими терминами для маркирования определенных территорий: за ними стоит содержательная экономическая, политическая, культурная история с выраженной идеологической основой.

Во времена крестовых походов Восточная и Северо-Восточная Европа представлялась жителям Запада «столь же туманным и неведомым краем, как Центральная Азия или сердце Африки» 40 . Относительно систематизированные представления об истории Европы в целом складываются лишь в XIII—XIV вв. на основе локальных историй отдельных народов, королевств, аббатств и т. д. В эпоху Ренессанса Европа делилась на Южную (Италия) и Северную (варварскую), и еще в первой половине XVII в. Рабле называл в ассоциативном ряду москвичей, индусов, персов и троглодитов 41 , а уже в

39 По мнению А. Франка, современные историки, которые искали альтернативу европоцентристской истории, обычно предлагали дополнительные или сравнительные исследования других регионов мира или более ранних цивилизаций (Frank 1990: 166).

40 Раит 1988 [1925]: 277.

41 Вулъф 2003 [1994]: 43.

460

XVIII в. западные европейцы стали различать Западную и Восточную Европу (правда, еще не договорились, где начинается Азия). Западная и Восточная Европа концептуализировались как взаимодополняющие конструкты, построенные по принципу сходства и различия (компаративистика вообще очень старый подход в исторических исследованиях).

В последние десятилетия возник новый подход к региональной, в том числе европейской, истории, связанный, безусловно, с представлением о процессе конструирования реальности в прошлом, в который активно была вовлечена география. География рассматривается ныне как вид знания-власти, закреплявший в атласах и энциклопедиях отношения Западной Европы с остальным миром. Так, главная идея работы Л. Вульфа «Изобретая Восточную Европу» состоит в том, что Восточная Европа — продукт воображения эпохи Просвещения, разделившего Европу на цивилизованную и нецивилизованную (или полуцивилизованную), где по-прежнему сохранялись рабство, деспотизм, нищета массы населения, «варварская» культура низов. «Изобретение» Восточной Европы, согласно Вуль-фу, стало итогом философского (идеи Просвещения) и географического (результаты географических исследований и геополитических действий) синтеза.

Надо сказать, что точка зрения Вульфа представляется отнюдь не бесспорной. Ссылаясь на исследования X. Лэмберга, Д. Гро и Л. Копелева, Ф. Шенк, например, утверждает, что понятие «Восточная Европа» возникло только в XIX в. и вплоть до начала первой мировой войны употреблялось как синоним понятия «Россия» 42 . Но так или иначе парижское общество XVIII в. устраивало шумные проводы французам, уезжавшим за пределы Франции, чтобы нести светоч Разума в страны Восточной Европы. Из парижских салонов физиократ отправлялся в Польшу под звуки фанфар, точно так, как в 1989 г. отбывал туда же профессор-экономист из Гарварда 43 .

Подобным образом, только намного позднее, была сконструирована Центральная Европа. Концепт Центральной Европы возник в ходе первой мировой войны, при любом исходе предполагавшей новый передел континента, и особенно прочно укоренился в Германии, являя собой вариант подхода к «немецкому вопросу» (и в «Третьем рейхе», и после второй мировой войны в ФРГ проблематика Центральной Европы в разных вариантах обсуждалась в политических дискуссиях). В 1980-е годы идея была востребована интеллек-

4 2 Шенк 2001: 46—47.

43 Вулъф 2003 [1994]: 42.

461

туалами Польши, Чехословакии и Венгрии, которые, естественно, фокусировали внимание не на «немецком вопросе», а на задаче отграничения своих государств от «очагов тоталитаризма». Показательно, что идею Центральной Европы развивали в том числе и такие всемирно известные представители художественной элиты из восточноевропейских государств, как Милан Кундера, Вацлав Гавел, Чеслав Милош, которым непременно хотелось даже с помощью названия географического ареала отграничить свои страны от СССР. При этом выбор для самообозначения отдельного понятия говорит о том, что близость с Западом или даже перспективы сближения вовсе не казались им бесспорными.

2. Над государственное пространство

История надгосударственного пространства подразумевает некую гомогенность, выходящую за рамки отдельных государств. Сюда можно отнести и этнические истории, и истории отдельных цивилизаций и культур, пересекавших страновые рамки, и «тотальную историю» (фр. histoire totale), если иметь в виду такие ее образцы, как труд Ф. Броделя «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» 44 .

Как и все в историческом знании, понятие надгосударственного пространства «старо как мир». «Эпоха эллинизма» одновременно была пространством эллинизма. Может быть, в некотором смысле таковым можно считать и пространство Римской империи, точнее — римский мир (ср. Orbis Romana et Pax Romana). Отчасти христианский мир Средневековья можно трактовать и как универсальное, и как надгосударственное пространство. Впрочем, применительно к средневековому знанию государственный и надгосу-дарственный уровни — термины условные, ибо средневековый мир не знал понятия «государство». Даже понятие «Средиземноморье», которое благодаря Броделю стало знаковым для историков XX в., появляется уже у Исидора Севильского (VII в.) и закрепляется затем в XII в. в упоминавшемся «Образе мира» и у Гервасия Тильбе-рийского.

Для историографии Нового времени надгосударственный уровень истории — понятие также достаточно искусственное, но совсем по другим причинам. Становление национальных государств в Новое время практически вытеснило историю надгосударственных ареалов. Пространственное деление определялось в основном интересами политической истории и совпадало с политическими (обычно государственными) границами.

44 Braudel 1949; Броделъ 2002—2003 [1949]. 462

Вследствие «инстинктивного выбора в пользу непрерывности в историческом исследовании» 45 , над государственное пространство как предмет истории вновь утвердило себя и приобрело совершенно иные измерения в трудах представителей школы Анналов во Франции в середине XX в. Переход от мира, разделенного политическими границами, к миру, объединенному общей средой обитания, совершил Ф. Бродель в работе «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II», о которой П. Шоню писал что это

«...пространство в три миллиона квадратных километров воды, два миллиона квадратных километров суши, четыре тысячи лет истории (поскольку письменные источники зародились тоже здесь). Средиземноморье оказалось — и это явилось потрясающим открытием — пространством без государства, пространством реальным, то есть пейзажем, диалогом человека с землей и климатом, извечным сражением человека с материальным миром вещей, без государственного посредничества, без ограничивающих права человека национальных пределов с их административной географией и границами» (Шоню 1993 [1974]: 143).

Начиная с Броделя историки стали рассматривать исторические ареалы, жизнь которых определялась единой геодемографической средой независимо от границ политических образований.

К истории внегосударственного пространства мы отнесли бы огромное число исторических работ, описывающих культуры и цивилизации, начиная от Древнего Египта и Междуречья (независимо от того, каковы их политические границы). Цивилизации могут включать несколько культур, а могут и одну, причем достаточно локальную. А. Тойнби обобщил объединяющие, но вместе с тем и отличительные характеристики цивилизаций, определив их как институты, которые «охватывают, но не охватываются другими» 46 . Если использовать термин А. Кребера, то цивилизации можно рассматривать как общества, включающие набор определенных паттернов: систем искусства, философии, религии 47 .

Но поскольку цивилизаций в современной литературе упоминается более 100 и они не образуют связного ряда, оперировать этим понятием без введения дополнительных классификационных систем невозможно. Как пишет автор известной статьи об исчислении цивилизаций Р. Уэскот,

Шоню 1993 [1974]: 142.

Цит. по: Мелко 2001 [1995]: 310.

Kroeber 1948: 311.

463

«Коллингвуд и Сорокин столь же оправданно утверждают, что на Земле никогда не было более одной цивилизации, сколь правы Шпенглер и Бэгби в утверждении, что их было около десяти, или сколь правы другие, утверждая, что были сотни цивилизаций» (Уэскот 2001 [1970]: 344).

Взяв в качестве образца хорошо известную культуру Флоренции и не столь широко известную «цивилизацию» литовского г. Вильно, Уэскот показывает, что обе могут быть отнесены по разным уровням сначала к всемирной, затем к западной цивилизации, а далее первая — соответственно к итальянской, тосканской и собственно флорентийской, а вторая — к восточноевропейской, балтийской, литовской и виленской «цивилизациям». В пространственном измерении этим уровням соответствуют: глобальный, континентальный, национальный, провинциальный и локальный.

в) Страновая история

Страновая история предполагает положительный ответ на знаменитый вопрос П. Видаля де ла Блаша: «Является ли Франция географической реальностью?» 48 . Страновая история — это история до-государственных и государственных образований. Или, говоря словами Ф. Броделя,

«...многоликие, перепутанные, трудноуловимые узы, связующие историю (страны) с ее территорией, которая сплачивает эту страну, служит ей основанием и определенным образом (хотя, разумеется, и далеко не полностью) ее объясняет» (Броделъ 1994 [1986]. 1: 19).

Многие страновые истории напоминают всеобщие, представляя собой те же хронологически выстроенные исторические панорамы, прежде всего политические, но также социальные, экономические, культурные, религиозные. Однако формат, в котором существует история стран, более разнообразен. Это могут быть многотомные сочинения, охватывающие все прошлое (от исторических корней). Такие сочинения прежде писались авторами-одиночками, теперь, как и всеобщие истории, они, как правило, под силу только научным коллективам. Это могут быть и истории определенных периодов, от эпохи до века (редко короче), и подобных «историй» намного больше. От других типов историографии страновая отличается тем, что ее предметом являются не отдельные системы или элементы прошлой социальной реальности, а вся эта реальность, ограниченная

48 Vidal de la Blache 1979 [1903]: 8. 464

определенными территориальными рамками, а именно государственной границей. Поэтому-то страновая историография, несмотря на объемность, проще всего редуцируется в исторический учебник путем отбора наиболее значимых исторических моментов, событий и личностей. К страновой истории мы отнесли бы и компаративную историю, где объектом сравнения являются отдельные страны, например, Англия и США или Германия и Россия.

Если речь идет об истории современного государства, то прошлая социальная реальность конструируется, как правило, в границах его нынешней территории (или большей — история России, написанная сегодня, безусловно, включит историю Российской Империи и СССР, история Австрии — империи Габсбургов, история Литвы — Великого княжества Литовского). Применительно к современности страновая история совпадает с историей государства (государства-нации). Но термин «страновая» кажется нам более удачным, так как включает историю до появления национальных государств.

До XVII в. обзоры национальной истории были редкостью, и в любом случае понятие «нация» имело совсем другие значения. В европейские языки это слово пришло из латыни (natio, от лат. nassi — рожден), что означало родовую общность. В средневековых университетах «нация» использовалась для определения землячества, например, в Парижском университете различали норманскую, пикар-дийскую, английскую и галльскую «нации». Английская нация при этом включала (наряду с английскими) также немецких, польских и скандинавских студентов. Столь же причудливым образом консолидировались «нации» на других «международных» форумах Средневековья, например на церковных соборах.

Формирование современного понятия «нация» происходит постепенно на протяжении XVII в., и только в 1694 г. в Словаре Французской академии нация была определена как совокупность всех жителей «одного и того же государства, одной и той же страны, которые живут по одним и тем же законам и используют один и тот же язык» 49 .

В XVIII в. появляются первые современные версии страновых историй. Д. Юм написал историю Англии, У. Робертсон — историю Шотландии, Ж.-Ф. Эно — хронологическую историю Франции (1744 г.), которой французы пользовались вплоть до Ж. Сисмонди, А. Шлёцер — историю славянских стран и т. д. Окончательно словосочетание «государство-нация» утвердилось в ходе Французской ре-

49 Алътерматт 2000 [1996]: 33—34.

465

волюции, и появление этого понятия и феномена резко изменило ситуацию в тематике и приоритетах исторических исследований, породив в XIX в. если не шквал, то мощную волну сочинений по страновой истории, которая сопровождалась массированным изданием документальных материалов. В XIX в. создание истории своего государства (в форме преимущественно политической истории) становится своеобразным вызовом любому историку, претендующему на национальное признание. Учитывая общественное положение историков в XIX в., их политическую ангажированность, нетрудно понять, сколь велика была роль страновых историй в становлении национально-государственного сознания и в формировании национальной идентичности.

Страновые истории в XIX в., помимо научных, преследовали две главные политические цели: решение задачи конструирования феномена «нация» и утверждение идеи национального величия за счет в том числе наращивания знаний о прошлом своей страны. В осуществлении первой цели историки объединяли свои усилия с филологами, деятелями культуры, с одной стороны, и политиками — с другой. Реализация второй задачи в значительной мере оказалась возложенной на плечи историков, и надо сказать, что это были мощные плечи. К концу XIX столетия основные европейские государства обладали сочинениями по национальной истории, многие из которых вышли из-под пера крупнейших национальных историков. Таковы, например, 9-томная «История Франции» (1821 —1842 гг.) Ж. Сисмонди и последовавшие за ней произведения знаменитых французских историков, представителей романтической (А.-Г.-П. де Барант, О. Тьерри, Ж. Мишле и др.) и политической школ (Ф. Гизо, Л. А. Тьер, Ф. Минье), работы английских историков от Г. Гэллэма и Ф. Палгрейва до знаменитой 4-томной «Истории Англии» (1848—1855 гг.) Т. Маколея, русских — от Н. М. Карамзина до В. О. Ключевского и С. М. Соловьева.

Национальные истории в XIX в. оказались весьма политизированной областью исторического знания, где нередко политический заказ находился в явном противоречии с «объективным подходом», а претензии на «научность» разбивались о национальные чувства авторов. Пристрастность национальной истории была особенно заметна в странах, где творение истории государства предшествовало созданию самого государства, как, например, в Германии.

Многие немецкие историки, прежде всего представители прусской (малогерманской) школы, сами активно участвовали в процессе объединения Германии и проводили эту линию в своих програм-

466

мных сочинениях. Так, 5-томная «История прусской политики» (1868—1886 гг.) И. Дройзена, по общему признанию, — одно из высочайших достижений немецкой исторической науки того времени, была задумана в период политического затишья, с целью напомнить о том, что долг Пруссии состоит в объединении Германии. Что уж говорить о 5-томной «Истории Германии в XIX веке» (1879— 1894 гг.) Г. фон Трайчке, историка, который всегда гордился своим «горячим сердцем». Как заметил в свое время английский историк Г. Гуч, «если задача истории состоит в том, чтобы подвигнуть нацию к действиям, то к величайшим среди историков принадлежали Дройзен, Зибель и Трайчке» 50 .

Тенденция решения государственных задач средствами пристрастной национальной истории оставалась достаточно заметной вплоть до второй мировой войны. Только во второй половине XX в. отступление и кризис политической истории, равно как и изменившееся в результате двух мировых войн отношение к национализму, с одной стороны, понизили ранг страновых историй, а с другой — сделали их более нейтральными и многоплановыми, включающими, наряду с политической, подсистемы экономики и «общества», а также характеристики системы культуры.

К такому новому типу выдающихся произведений по страновой истории мы отнесли бы, например, трехтомное исследование Т. Нип-пердая «Немецкая история (1866—1918)» 51 . При явной склонности к политическим темам, Ниппердай достаточно подробно и на современном уровне теоретического анализа излагает и социально-экономические сюжеты. А написанная им история религии и культуры демонстрирует такую компетенцию, какой редко могут похвастаться историки. Столь же мощное исследование Г.-У. Велера «Германская кайзеровская империя» 52 мы бы квалифицировали как социальную историю национального государства (стоит только сравнить заголовки).

Достаточно «чистым» примером страновой истории, свободной от национальных пристрастий, могут служить многие сочинения по истории зарубежной (по отношению к автору) страны. Конструирование «чужих историй» — судьба всех «древников» (знаменитые истории Рима Э. Гиббона, Т. Моммзена) и многих медиевистов. Историки, писавшие страновую историю Нового и новейшего времени, больше привязаны к «своей» стране, тем не менее можно привести

Gooch 1928 [1913]: 155. Nipperdey 1987. Wehler 1994.

467

немало примеров как пристрастного и даже враждебного, так и вполне нейтрального конструирования «чужого» прошлого.

Так, Л. фон Ранке почти 20 лет жизни посвятил созданию истории Франции и Англии. В предисловии к «Истории Франции», которая стала выходить с 1852 г., Ранке писал:

«Великие государства и народы обладают двойственным характером, один принадлежит нации, другой является достоянием мира. Универсальная сторона истории Франции особенно важна, потому что именно здесь зарождались ферменты многих политических явлений» (Ranke 1852—1868; цит. по: Gooch 1928 [1913]: 91).

Хотя в работе Ранке встречаются нелицеприятные оценки национальной психологии французов, в целом его подход к французской истории отличается от пристрастных работ Г. фон Зибеля или Г. фон Трайчке (тем более от Г. Лео, который называл французов «нацией обезьян») 53 .

Что касается Англии, то к этому государству Ранке вообще относился с большой симпатией. «История Англии», которая завершила цикл его работ, посвященных великим державам Европы, основывалась на том же принципе, что и «История Франции»: Ранке концентрировался на изучении тех периодов, когда английское влияние на человечество было особенно ощутимо. Поэтому в центре его исследования находится проблема формирования парламентской монархии и две революции XVII в. Ранке одним из первых на основе новых документов показал значение английской революции для Европы, и в целом нужно признать, что в изучении «чужеземных» стран он предстал не как «немецкий», а как «европейский» историк.

В XX в. появилось немало авторитетных «историй зарубежных стран», написанных иностранными авторами и признанных их коллегами в странах, историю которых они освещали. В этой связи интересно отметить, что в 1990-е годы, когда возник определенный внутренний кризис в процессе осмысления российской реальности (как прошлой, так и нынешней), удельный вес «чужого» знания о нашем прошлом заметно повысился, о чем свидетельствовала популярность появившихся в то время переводов работ по российской истории Р. Пайпса, Н. Верта, Э. Kappa, A. Безансона и др.

Однако, как правило, «истории зарубежных стран» легче получают статус «знания», «истины», т. е. признания у соотечественников автора, чем в той стране, о которой он пишет, так как в целом

53 Gooch 1928 [1913]: 104. 468

общество гораздо менее критично относится к мнениям о другой реальности, чем о своей. Мало того, что в «чужой» истории на задний план чаще отступают идеологические пристрастия и национальные интересы, не столь существенными представляются и фактические детали, точность и непротиворечивость общей картины. Эти параметры важны для описания своей реальности, так как без этого трудно в ней ориентироваться и существовать, но Другая реальность меньше нуждается в «достоверных» приметах. Знание же о прошлом другой страны представляет собой суперпозицию двух «других», отделенных от «своей» реальности как во времени, так и в пространстве (прежде всего культурном, но также и географическом). В результате такого двойного наложения или отчуждения в значительной мере утрачиваются прагматические потребности, играющие достаточно заметную роль как в пространственном, так и в темпоральном конструировании в отдельности. Страновая история, написанная «чужеземными» авторами, дает по существу конструкцию «дважды другой» реальности 54 .

г) Локальная история

Локальная история в современной историографии — понятие одновременно устойчивое и противоречивое. Локальную историю можно систематизировать по размерам и содержанию пространства, например: провинция, город, деревня. По времени: «передовые рубежи цивилизации» (для XIX в. — фабричные города, для XX в. — мегаполисы). Одних историков интересуют центры культуры (Флоренция XV в., Вена рубежа XIX—XX вв., Париж начала прошлого века), других — поселения, «где прошлое отказывается умирать». В одной только Франции Ф. Бродель насчитывал их сотни 55 . Именно такие деревеньки часто выбирают историки повседневности и специалисты по микроистории. И наконец, по типу исследования локальную историю можно разделить на несколько разновидностей: история «малой родины», субдисциплинарная история на малом пространстве и тотальная история. Из последней классификации мы и будем исходить.

1. «Малая родина»

История «малой родины» (области или города) примыкает к краеведению или вообще включается в него. Исторически это самый

54 См.: Савельева, Полетаев 2001.

55 Бродель 1994 [1986]: 19.

469

древний тип локальной истории и одновременно самый устойчивый, с непрерывной традицией со времен античности. У истории «малой родины» очень выраженная прагматическая составляющая: она обеспечивает фундамент для исторической памяти жителей соответствующей местности. Эта функция локальной истории сохраняется и поныне, о чем свидетельствует массовое увлечение местной историей.

Локальная история (в отличие от национальной) питает привязанность человека к месту проживания, связывает его с конкретным прошлым, в том числе с историей материальной культуры, представляет примеры героической или просто достойной жизни предков. Локальная история такого типа тесно смыкается с архивоведением (в том числе поиском и сбором новых местных документов), музееведением; она давно институционализирована в местных исторических ассоциациях и исторических журналах. В некоторых странах, например в США, история вообще только во второй половине XIX в. доросла до страновой или национальной, начавшись «снизу», с графств и штатов. И до сих пор в США на национальных конференциях локальных историков подавляющее число докладов по жанру относится именно к истории «малой родины».

2. Субдисциплинарная история

Субдисциплинарная история может выбирать небольшие локальные объекты по той же причине, по какой предпочитают ограниченные хронологические рамки исследования. Обозримые географические пределы делают труд историка посильным и дают возможность внимательного анализа наличных источников. Так, историк революции может изучать революцию или контрреволюцию в отдельном городе или провинции; экономический историк — экономическое развитие определенной области или производство, сосредоточенное в конкретном месте; представитель культурной антропологии — праздники и обряды в отдельных поселениях, историк рабочего движения — становление рабочей культуры в эпоху модернизации в конкретных фабричных городах и поселках.

Нередко выбор «места» диктуется наличием источника. В каком месте и в каком времени находится источник, в том месте и времени удается осуществить исследование. Не оставь епископ Жак Фурнье записи проводившегося им слушания, Э. Ле Руа Ладюри никогда не расслышал бы голосов простолюдинов рубежа XIII— XIV вв., населявших деревню Монтайю, «удаленную от властей всех мастей»56. Или можно привести в пример микроисториков, которые

56 Ле Руа Ладюри 2001 [1982]. 470

на базе очень небольшого исторического пространства плодотворно используют современные теории социальных наук, например социального обмена или межличностного взаимодействия. Использование теорий, рассчитанных на современное общество, обладающее обширной, структурированной и доступной информацией, ставит историка в заведомо трудное положение. Требуется найти специфические и достаточно репрезентативные источники, что применительно к прошлому является в большой мере делом случая или следствием немалой изобретательности.

Строго говоря, в локальной истории этого типа — главное, конечно, не география, а социальное пространство. Место действия автоматически задает социальные характеристики. Например, в американском городе Линне середины XIX в. можно изучать не ремесленников и рабочий класс в целом, а именно сапожников и рабочих-обувщиков. То же самое происходит при изучении прошлого любой деревни: место детерминирует объект — селян. Локальная география может предлагать и систему социальных связей, и типы социального взаимодействия, иерархии, образцы культуры. Более того — не все, что называется локальной историей, даже формально, «по пространству», укладывается в заданную нами в этой главе структуру. Речь прежде всего идет о школе новой локальной истории, представители которой (У. Хоскинс, Г. Финберг, Г. Дайос) отказались от локально-территориального принципа, сосредоточившись на описании и анализе реально существовавших социальных организмов. Таким образом, представители этого, более современного, направления не исходят из территориальных границ, а, наоборот, сами в результате исследования определяют границы, которыми очерчивается то или иное явление. Такая локальная история не начинается с заданного пространства, а завершается начертанием его контуров.

3. Тотальная история

Наиболее ёмкая форма локального исследования — тотальная история. Это направление, преследующее задачи исторического синтеза и концептуализированное школой Анналов, ставит перед историком задачу охватить жизнь человека во всем ее многообразии. Признанным образцом тотальной истории считается уже упомянутый труд Ф. Броделя «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II», в котором дан детальный анализ географии, экономической и социальной жизни, социальных структур и политической борьбы.

Следует, однако, признать, что канон, заданный Броделем, оказался далек от реализации идеала «тотальной истории» во многом в

471

силу пространственного размаха. Последовательные попытки создать масштабное историческое полотно в конце концов убедили историков, что сколько-нибудь полное воплощение «тотального» замысла возможно лишь на очень небольшом географическом пространстве. (Заметим попутно, что полем тотальной истории не обязательно бывает пространство, это может быть и личность.) Именно поэтому парадоксальным образом «тотальная история» на деле превратилась в «локальную историю» и в микроисторию, а «то-тальный историк», используя известное высказывание У. Хоскинса об историке локальном (что часто одно и то же), некоторым напоминает уже почти стершегося из памяти старомодного персонажа истории медицины, который «лечил человека в целом» 57 .

Бесспорным преимуществом тотальной истории является не только ее более строгий научный характер, но и действительно pea-лизующаяся в ее рамках возможность охватить в одном исследова-нии все три системы социальной реальности и существующие между ними связи (таковы, например, известные работы Э. Ле Руа Ладюри «Монтайю» и «Крестьяне Лангедока» 58 ). В теоретическом отношении, наверно, всех превзошел итальянский историк Дж. Леви 59 , который выбирает один объект и прикладывает к нему десяток теорий, в отличие от обычной практики социальных наук, где одна теория прикладывается ко многим объектам.

Конечно, и здесь есть свои лимиты, речь вовсе не идет обо всех элементах прошлой социальной реальности. Тем не менее со старомодным врачом ассоциируются, по нашему мнению, скорее, его современники из второй половины XIX—начала XX в., представители культурно-исторического синтеза (Я. Буркхардт, Э. Готхайн, К. Лампрехт), которые пытались интегрировать культурные, политические и социально-экономические компоненты в единое целое. Тотального историка вернее посчитать аналогом приверженцев «системных заболеваний» в нынешней медицине.

Издавна понимая важность «места действия», историки обращались к географии, чтобы истолковать прошлое. Географические карты, планы, схемы, атласы, путеводители и даже расписания

Hoskins 1966: 21.

Le Roy Ladurie 1974 [1966].

См : Леви 1996а [1991]; 19966 [1989].

472

движения транспорта используются и «прочитываются» как исторические источники. В историографии разработан собственный понятийный лексикон, позволяющий соотнести социальную и природную реальность и создать контекст исторического пространства с помощью таких терминов как: «среда обитания», «географический фактор», «историческое место», «социальная топография», «хронотоп», «места памяти» и многих других. (Некоторые очень важные для историка смыслы пространственных социальных образований до сих пор не выражены в понятиях, и в таких случаях мы имеем дело с высказываниями типа: «то, что мы называем Францией применительно к Средневековью».)

По мере усложнения знаний о прошлом и фрагментации предмета истории представления об историческом пространстве модифицировались под влиянием самых разных форм знания. Сугубо «географические» понятия — ландшафт, граница или дорога — анализируются ныне и как факторы «исторического развития», и как социокультурные конструкты прошлого, ибо существуют не только на земной поверхности, но и в сознании людей.

Типичный пример — совсем недавняя, работа «Берлин — Восточный вокзал Европы: русские и немцы и их столетие» немецкого историка К. Шлегеля. Обратим внимание на название, в котором целых четыре слова определяют социальное пространство, и одно — время. Ключевые слова позволяют автору связать в драматический узел немецко-российские отношения (политические, военные, экономические, культурные) и поместить в фокус исследования проблему культурной общности России и Германии, которая столетие назад была «само собой разумеющейся» и утрата которой сегодня «маркирует цивилизационные разломы более резко, чем разрыв дипломатических отношений и даже чем война» 60 .

Мифологические архетипы, сакральные объекты, символика романтической литературы и живописи, экзистенциальные философские переживания — все это можно обнаружить в конструкциях исторического пространства, объекты которого наделены специфическими культурными смыслами. Современная историография продемонстрировала совершенно новые возможности, задавшись вопросом, каковы были эти смыслы и как они изменялись во времени. Нам кажется, что эта тема — перспективное поле не только для исторической антропологии, но и для исторической психологии, ибо в данном случае конкретный объект в пространстве и времени дает

60 Шлегелъ (в печати) [1999]: 2.

473

возможность анализировать психическую активность, включая такие составляющие, как эмоции и память.

Пионерская работа наших дней, объединившая тему влияния ландшафта, модную проблематику исторической памяти и традиций, запечатленных в существующих ныне институтах, — это ставшая бестселлером книга С. Шамы «Пейзаж и память» 61 .

С историческим пространством в такой интерпретации связано формирование символического универсума системы культуры: мистические компоненты традиции, приметы «малой родины», дизайн места обитания и базовые основы национальной идентичности.

61 Shama 1995.