Савельева И., Полетаев А. Знание о прошлом: теория и история. Конструирование прошлого

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Глава 3. Знание

Поскольку предмет нашей работы составляет историческое знание, и, кроме того, мы немало внимания уделяем другим формам знания о прошлом, термин «знание» является для нас ключевым, а очерк истории этого понятия и современных научных представлений в этой области — необходимым условием дальнейшего анализа. Надо сказать, что понятие «знания» почти столь же трудноопределимо, как и «реальность». В самом общем виде знание можно обозначить как «правильные представления о чем-либо». Этому значению всегда соответствовал какой-то знак (слово), хотя они отличались большим разнообразием в разных языках (греч. ????????, лат. scientia, нем. Wissen, ??. savoir, англ, knowledge, русск. «знание» и т. д.). Поэтому со знаковой точки зрения понятие «знание» отличается от «реальности». Для «реальности» в эпоху античности довольно трудно найти общеупотребительный знак (слово), но зато в современных языках этот знак является относительно неизменным. Для «знания» во все времена существовал какой-то устойчивый знак, но эти знаки (слова) различались и продолжают различаться в разных языках.

В данной работе мы исходим из социологического значения, согласно которому слово «знание» является синонимом коллективных представлений о чем-либо. Такое понимание, как мы покажем ниже, возникает лишь в XX в. и представляет собой радикальный разрыв с предшествующей многовековой философской традицией, в рамках которой использовались гораздо более узкие определения, ограничивавшие понятие «знание» некоей его «элитарной» частью.

Интересно отметить, что историки стали использовать социологический подход к знанию по существу даже раньше, чем это понятие было окончательно концептуализировано в теоретической социологии. Начало этим исследованиям положили работы Л. Карсавина о народной средневековой религиозности в Италии XII—XIII вв.

115

(1912 и 1915 гг.), И. Хёйзинги о средневековом символизме (1919 г.) и французская история ментальности (А. Берр, М. Блок, Л. Февр), возникшая в 1920—1930-е годы под прямым влиянием работ Э. Дюрк-гейма, М. Мосса и других представителей французской социологии и антропологии. Ведущие историки неоднократно обращались к проблеме «картины мира» или «видения мира», в рамках которой как раз и анализировались знания о социальной реальности, существовавшие в прошлом. По определению Р. Мандру,

«...видение мира охватывает совокупность психических рамок — как интеллектуальных, так и этических — посредством которых индивиды и группы каждый день строят свое мышление и действия» (Mand-гои 1961: 342).

Вторая, еще более мощная, волна интереса к истории представлений, тесно связанная со становлением исторической антропологии, приходится на вторую половину XX в. Хотя в исторических работах обычно используются термины «коллективные представления», «верования», «видение мира», «ментальность» и даже «коллективные эмоции» или «идеи бедняков», по существу речь идет именно о разных формах знания в современном социологическом определении. Назвать совокупность этих представлений «знанием» историки не решились и поныне, поскольку резервируют этот термин за специализированными и отрефлектированными формами знания. Их же в данном случае больше привлекает как раз повседневное знание и преломление в массовом сознании таких форм, как мифология и религия; да и ведутся подобные исследования в основном на материале Средневековья. Поэтому постепенно собирательным понятием, которое, кстати, в качестве научного используют только историки, стало понятие «ментальность», т. е.

«...система образов, представлений, которые в разных группах или странах, составляющих общественную формацию, сочетаются по-разному, но всегда лежат в основе человеческих представлений о мире и о своем месте в мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей» (Дюби 1991: 52).

В истории ментальности подробно исследованы проблемы взаимосвязи разных форм знания, например, нагруженность религиозной символикой и переплетенность с обыденным знанием правовой и политической мысли Средневековья — тема, открытая еще в 1920-х годах М. Блоком 1 .

«Социологизм» современной историографии проявляется и в том, что в исследованиях этого направления часто рассматриваются

? Блок 1998 [1924]. 116

не только сами представления («знание»), но и обусловленные ими человеческие действия, поведение людей. Историки no-существу не единожды «натолкнулись» и на проблему существования в обществе не только конкурирующих социальных групп, но и конкурирующих символических универсумов, которые постоянно провоцируют социальные конфликты. Параллельно, изучая представления, проявляющиеся в разных видах коллективных действий, историки обнаружили залог стабильности общества в наличии некоей общей для всех социальных групп картины социальной реальности.

Как показывает непредвзятый анализ, именно в исторических работах последних десятилетий наиболее ярко иллюстрируется основной тезис социологии знания о взаимосвязи знания и социальной реальности: последняя выступает как объект, конструируемый в соответствии с представлениями о нем. Учитывая важность проблемы знания для исторических исследований, мы считаем необходимым специально остановиться на концептуализации этого понятия.

1. От философии познания к социологии знания

Понятие «знания» возникает едва ли не вместе с возникновением греческой философии. По крайней мере уже Парменид из Элей (V в. до н. э.), который еще писал стихами, а не прозой, достаточно подробно обсуждал понятие «знание» — эпистеме (греч. ????????), которое в принятой ныне русской транслитерации звучит как эпи-стема. В течение последующих двух с половиной тысячелетий проблема знания обсуждалась множеством мыслителей, поэтому мы не будем излагать взгляды отдельных авторов (в качестве стандартного образца см. Вставку 8). Попытаемся выделить лишь некоторые важнейшие направления концептуализации этого понятия.

а) Философия познания

Прежде всего знание всегда понималось как продукт человеческой психики, связанный с некоей мыслительной деятельностью. Но при этом вплоть до XIX в. знание концептуализировалось как «правильные представления» о мире, возникающие в рамках индивидуального сознания, и все концепции знания были, в первую очередь, связаны с психологией. Социальный, коллективный аспект знания практически не рефлексировался.

К тому же со времен античности к знанию относились отнюдь не все представления о мире, а только некоторые из них. Селекция

117

Вставка 8. Философемы и рассуждения

(К 200-летию Иоганна Брудершафта)

ИОГАНН-УЛЬРИХ БРУДЕРШАФТ родился примерно в первой половине начала второй четверти позапрошлого столетия. Значительно позже вышел его капитальный труд «Гармония прекрасного». Влияние этой книги на дальнейшее не было показано с исчерпывающей глубиной до пишущего эти строки.

Тем приятнее восполнить этот исторический пробел.

Уже ГЕРЦЛИХ фон МЕРЦ в полемике с ЗИЛЬБЕРБЕРГОМ упрекал последнего в отсутствии правильных установок. Позднее АНРИ де ДЮА, разоблачая схоластов и вульгарных социологов типа СУЛЬФИ-ЦИЯ-младшего, выдвинул принцип, обратный утверждениям последнего. Последующие эпохи мало осветили этот столь важный вопрос. Высказывания ГЕГЕЛЯ были значительно позже. Даже у такого мало известного мыслителя, как АРЧИБАЛЬД ФРЕДЖ, ярого поклонника ЗИГФРИДА ЗИММЕРШВЕЛЛЕ, нет прямых указаний на истинное понимание. У ГЁТЕ и ДИДРО они обнаруживаются в большей степени. ГЕРЦ фон МЕРЦ Л ИХ в дальнейшем выдвинет ряд проблем, которые позже подвергнутся уничтожающей критике. ЯКОВ КРАНКЕ и ЖАН де ля ТЮР в своих трактатах попытаются утверждать принцип гармонии, против чего значительно позже ополчится ГАНС ОБЕРБУРГ.

На этом фоне выделится совершенно правильный взгляд МАРКСА.

Только наша эпоха позволяет, благодаря автору этих строк, правильно и понятно, несмотря на столь отдаленную от нашей ту эпоху, разъяснить значение наследия ИОГАННА БРУДЕРШАФТА и его влияние на последующие эпохи (Архангельский 1927).

основывалась как на особенностях мыслительных операций, так и на характеристиках объекта осмысления. В современных терминах можно условно говорить о селекции по методу и по предмету, т. е. «знанием» считались представления, полученные определенным методом (с помощью специфических мыслительных процедур) и относящиеся лишь к некоторым объектам.

Еще одна особенность — устойчивое представление о существовании абсолютного знания (абсолютной истины), которое активно использовалось даже в марксистско-ленинской философии 2 . Абсо-

2 Для более молодых читателей напомним заветные формулировки: «Относительная истина — истина, отражающая предмет не полностью, а в исторически обусловленных пределах; абсолютная истина — истина, полностью исчерпывающая предмет позания, окончательное знание определенных аспектов действительности. Всякая относительная истина содержит элемент абсолютного знания; абсолютная истина складывается из суммы относительных истин» (Со ветский энциклопедический словарь 1980: 516—517).

118

лютное знание могло отождествляться с внеположенными идеями, божественным разумом как носителем абсолютного знания, транс-цендентальностями и т. д. Другой стороной этих представлений была трактовка знания как результата процесса познания — внешнего мира (и приближения к абсолютному знанию) или непосредственно самого абсолютного знания (его постижения).

Отсюда вытекало три вида проблем: во-первых, какие виды мыслительных операций можно считать производящими знание; во-вторых, размышления о каких объектах можно определить как знание', в-третьих, как соотносится субъективное знание с абсолютным.

Первая группа обсуждавшихся вопросов относилась в основном к процессу мышления, в том числе к выработке знания. Существенную роль здесь играла концептуализация самой психики (ума, сознания, духа, души и т. д.) и разных типов мыслительных процедур, которые во многих случаях ассоциировались с разными частями психики или даже с разными «органами». Наиболее распространенными обозначениями «центров» выработки знания были разум, рассудок, воля, чувство, воображение, интуиция и т. д. Так формировалось представление, что разные виды знания производятся разными способами «духовной деятельности», и в зависимости от индивидуальных предпочтений того или иного философа выстраивалась иерархия знаний, соответствующая иерархии психических «центров» и/или процессов.

С точки зрения предмета, к знанию относились прежде всего суждения о чем-то «высоком», например, «бытии сущности» или «сущности бытия», а, скажем, знание о том, что к лошади лучше подходить спереди, а к корове — сзади, или вообще не рассматривалось как знание, или считалось «второсортным». И хотя «низкое» знание интенсивно развивалось, оно почти полностью выпадало из сферы внимания философов. В принципе, как и в случае с мыслительными процессами, обычно вводилась некая иерархическая гикала знаний по предмету или сфере приложения, от «высокого» к «более низкому», и здесь также существовал значительный разброс мнений о нижней границе знания, о его предметной структуре и иерархии.

Таким образом, представления о знании в эпоху античности и Средневековья существенно отличались от нынешних. Немного упрощая, можно сказать, что знанием считались любые размышления или любой дискурс (связанный набор высказываний), относящийся к определенному типу. Понятие «знание» тогда больше напоминало сегодняшнее понятие «художественная литература» — любое произведение, отвечающее заданным литературным правилам,

119

считается художественной литературой, независимо от его конкретного содержания и, строго говоря, от качества, хотя при этом может применяться некоторое видовое или жанровое различие («бытовая проза», «лирическая поэзия» и т. д.).

Третья группа представлений была связана с трактовкой знания как результата процесса познания или «узнавания» каких-либо сведений. Иными словами, со времен античности и по крайней мере вплоть до XVII в. человеческое сознание в основном рассматривалось как вторичное по отношению к пред-существующему миру (миру природы и/или миру идей). Человек познавал мир, и его сознание (мысли) всегда трактовалось как отражение (изображение) этого внеположенного, пред-сущего мира. Конечно, внеположенный мир состоял из разных сущностей — природных объектов (включая «социальные сущности»), элементов трансцендентной реальности, идей или универсалий и т. д., но независимо от выделявшегося набора сущностей человеческое сознание рассматривалось как вторичное по отношению к ним.

Процесс познания (обретения субъективного знания) одновременно трактовался как процесс приближения к абсолютному знанию, его постепенного постижения. Применительно к природному миру это было постижение внутренней, глубинной сути «вещей» («вещи в себе», используя выражение Канта). Одновременно или независимо от этого «производство знания» могло трактоваться как постижение внеположенных, предсуществующих идей («трансцен-дентальностей», опять-таки используя кантовский термин).

Все эти подходы можно найти уже у Платона, который сформировал базовые представления о соотношении субъективного и абсолютного знания в рамках своей концепции анамнесиса (греч. ????-????? — припоминание) 3 . Согласно Платону, душа припоминает в здешнем мире виденное ею в мире потустороннем. Объектами припоминания являются сверхчувственные внеположенные идеи. Таким образом возникает правильное представление, которое и является неосознанным непосредственным знанием. В христианстве эта концепция трансформировалась в идею откровения, т. е. непосредственно постигаемого божественного знания. В Новое время этот подход использовался Декартом (врожденные и приобретенные идеи), Лейбницем, который прямо развивал платоновскую идею припоминания (исходно душа знает все), затем — Кантом (трансцендентальные идеи), Гегелем (приближение к абсолютной идее че-

3 Платон. Менон 81Ь—86Ь; Федон 72е—7бе; Федр 250b—d. 120

рез самопознание разума) и т. д., наконец, его отклик мы находим в концепции архетипов Юнга.

Платон также выстроил первую четкую схему гносеологиче-ско-онтологических соответствий в рамках сформулированного Пар-менидом различения знания (эпистеме) и мнения (докса)*. Согласно Платону, настоящему (истинному) знанию (эпистеме) на онтологическом уровне соответствует сущностное (истинное) бытие (эйдос), а мнению (доксе) на онтологическом уровне соответствует чувственный мир, т. е. здесь используется деление «по предмету» (объект познания) и одновременно «по методу» (способ познания). Уточняющее резюме дано в виде мысленной диаграммы: линия делится на две части — область зримого (объект доксы) и область умопостигаемого (объект эпистеме); каждая из частей в свою очередь также делится надвое: мир бытия-знания — на сферу, постигаемую интуитивным разумом (??????, от ???? — ум) и дискурсивным рассудком (???????); мир становления-доксы — на область веры и догадки (уподобления) 5 .

Тем самым был задан принцип определения и членения знаний по характеру мыслительной деятельности. Разделение «мыслей» на знание и мнение активно использовалось по крайней мере вплоть до начала Нового времени. Еще в конце XV в. Лоренцо Медичи предавался размышлениям на эту тему:

«Знание понимает вещи несомненные и ясные; невежество ничего не понимает; мнение же относится к тем вещам, которые иногда есть, а иногда их нет, которые могут и быть и не быть. И поэтому мнение всегда проникнуто тревогой и беспокойством, потому что душа наша не удовлетворяется ничем, кроме истинного, а так как мнение не может обладать какой-либо несомненностью, то она не успокаивается и судит о вещах скорее сравнительно и относительно, чем согласно истине» (Lorenzo de Medici. Comento ad alcuni sonetti d'amore; цит. по: Ват-кип 1989: 124).

В свою очередь платоновское деление знания на ноэзис и дианойю было развито Аристотелем и унаследовано в схоластике в виде различения рассудка и разума (лат. intellectus et ratio). Позднее Кант назвал эти познавательные способности Vernunft und Verstand, которые переводятся на русский язык обратным образом, т. е. как разум и рассудок, но по смыслу иерархия не изменилась — способность к об-

4 Платон. Государство 47бе—480а, 509с—51 le.

5 Аристотель выразил ту же идею более лапидарно: «Из состояний мысли, которыми мы постигаем истину, одни всегда истинны, а другие допускают ошибки (например, мнение и рассуждение)» (Аристотель. Вторая аналитика 100Ь5).

121

разованию метафизических идей (??????, intellectus, Vernunft) рассматривается как высшая по отношению к способности к логическому мышлению и образованию понятий (???????, ratio, Verstand).

Но двух категорий для разделения всех психических процессов и познавательных способностей было явно недостаточно, поэтому к ним часто добавлялись еще какие-то — чувства, воля, способность суждения и т. д. Другим вариантом членения психической деятельности было предложенное Аристотелем деление способностей на разум, память и воображение. В Средние века это деление использовалось арабами, в том числе Ибн Синой в трактате «Толкование снов». Как и предыдущая схема, этот принцип классификации через арабов перенимается европейскими средневековыми мыслителями. В XII в., например, он используется Гильомом Коншским (Шартрским), в XIII в. — Роджером Бэконом, в XVI в. — испанским философом Хуаном Уарте, в XVII в. — Ф. Бэконом, Т. Гоббсом, Ж. Гарнье, в XVIII в. — Д. Дидро и Ж. Д'Аламбером.

Классификации познавательных способностей служили основой для систематизации знаний, и первые классификации опять-таки были разработаны Платоном и Аристотелем. При этом и Платон, и Аристотель в разных сочинениях предлагали разные схемы классификации, что обеспечило значительную «свободу маневра» их последователям. Тем не менее все классификации «знания» в той или иной мере ориентировались на различия в предмете и методе (способе производства знания). История построения этих схем достаточно подробно описана в отечественной литературе 6 , поэтому мы лишь кратко рассмотрим основные варианты, которые обычно имели троичную структуру.

Одну из предложенных Платоном схем мы уже пересказали выше, но гораздо большую популярность приобрела «платоновская» схема, реконструированная его учеником Ксенократом. В соответствии с ней знание делилось на три части по видам или способам познания: познание в понятиях (диалектика), чувственное восприятие предметов окружающего мира (физика) и проявления воли и желания, служащие источником человеческих действий (этика). В свою очередь Аристотель в одной из своих классификаций попытался учесть не только метод, но и предмет познания:

«Имеется три вида положений и проблем, а именно: одни положения, касающиеся нравственности, другие — природы, третьи — построенные на рассуждении» (Аристотель. Топика 105Ь20).

6 Детальный исторический анализ схем классификации знания дан в работе: Шамурин 1955—1959. См. также: Кедров 1961—1965.

122

Эта классификация выглядит немного странно, поскольку здесь две рубрики выделяются по предмету, а третья — по методу. Поэтому в дальнейшем эти схемы были уточнены эпикурейцами и стоиками. Основатель стоицизма Зенон из Китиона (ок. 336— 264 гг. до н. э.) ввел «классическое» деление знаний на логику — физику — этику, и оно использовалось в течение многих столетий.

В XIII в. возникла новая разновидность этой классификации, что было связано с распространением аристотелианства. Во-первых, Аристотель, как известно, не выделял логику в качестве области знания, а считал ее пропедевтикой ко всей философии. Во-вторых, распространение идей Аристотеля (Философа, как по-простому именовал его св. Фома Аквинский) породило проблему совмещения их с теологией. Выход из этой ситуации предложил Альберт фон Боль-штедт, прозванный впоследствии Альбертом Великим, который первым концептуализировал теологию и философию (науку) как два разных типа знания, каждый из которых обладает собственной предметной сферой, своими методами и своими авторитетами 7 . Вслед за тем идея различия (особости) религиозно-теологического и философско-научного знания развивается в трудах Сигера Брабант-ского, Фомы Аквинского, Роджера Бэкона и других мыслителей XIII в. В результате «логика — физика — этика» преобразуется в «теологию (религию) — философию (науку) — этику (мораль)». Таким образом, по предмету знание делилось на Бога, природу и человека, а по методу — на знание, основанное на вере, разуме (рассудке) и нравственности.

Такое деление также активно использовалось вплоть до XVIII в., хотя на повороте к Новому времени содержание рубрик в этой схеме изменилось — как отмечалось в предыдущей главе, некоторые элементы социальной подсистемы (общества) были переведены из раздела «Природа» в раздел «Человек». Параллельно стали использоваться и дополнительные схемы, в частности, основанные на упомянутом выше делении на разум — память — воображение. Ф. Бэкон первым совместил это деление «по методу» с традиционным делением «по предмету» (Бог — природа — человек), создав своего рода матричную классификацию знаний или, как уже стали говорить в это время, наук.

Начиная с XVII в. интерес к проблемам классификации знаний заметно возрастает, в частности, снова становится популярной схема логика — физика — этика (от П. Гассенди и Дж. Локка, который, правда, заменил «логику» на «семиотику», и вплоть до Г. Геге-

7 Кимелев 1998: 351—352.

123

ля, который довел эту схему до совершенства). В оборот вводятся и некоторые забытые античные классификации, например, аристотелевское деление философии на теоретическую, практическую и творческую. Схемы классификации знаний начинают все больше «ветвиться», как в переносном, так и в прямом смысле, как, например, у Декарта в «Началах философии»:

«Всю философию можно сравнить с деревом, корни которого — метафизика, ствол — физика, а ветки, растущие из этого ствола, — все остальные науки, которые сводятся к трем основным: медицине, механике и этике» (Декарт 1950 [1644]: 421).

Но коренной перелом в подходе к определению и классификации знания происходит в XIX в. «Физики» одерживают победу над «лириками» — из триады «логика — физика — этика» достойным внимания объектом признается только физика, а из триады «Бог — природа — человек» — только природа. Наука отождествляется с физикой (или наоборот), и только за ней закрепляется статус «знания». Все остальное переводится в разряд веры, нравственности, искусства и т. д. и лишается обсуждаемого статуса. Собственно говоря, такого рода тенденции возникли уже в XVII в., в период «Великой естественнонаучной революции», но тогда вера в Бога была еще достаточно сильна, чтобы кто-то решился отнять статус знания у теологии или этики.

А. де Сен-Симон первым выделил из триады знаний в качестве объекта классификации физику как научное знание, разделив ее на органическую и неорганическую. Позднее О. Конт расширил эту классификацию, введя в нее, в частности, социальную физику. За этим последовали схемы А. Ампера, О. Курно, Дж. С. Милля (который выделил в качестве отдельной дисциплины моральные науки), Г. Спенсера и множества других менее известных авторов. Все более дробное деление «по предмету» сопровождалось столь же интенсивным «распиливанием» «по методу». О. Конт делил науки на абстрактные, конкретные и практические; О. Курно — на абстрактно-теоретические, конкретно-теоретические (описательные) и технические (практические); Т. Хаксли (Гексли) — на проспективные и ретроспективные; В. Вундт — на феноменологические, генетические и систематические, и т. д. и т. п.

Это классификационное безумие, которое началось в XVII в. и шло по нарастающей вплоть до начала XX в., на самом деле было вполне оправдано — процесс интенсивного формирования специализированных научных дисциплин — сначала естественных, а затем и общественных наук, — требовал идентификации и демаркации.

124

Впрочем, и до начала Нового времени представления о знании отнюдь не ограничивались рассмотренными выше умозрительными философскими схемами. Параллельно происходил интенсивный, хотя и неотрефлектированный, процесс накопления знания в самых разных областях человеческой деятельности. Косвенными индикаторами развития системы знания в целом могут служить системы образования, профессиональная (в частности цеховая) структура работников, библиотечные классификации, энциклопедии и т. д.

В рамках европейской образовательной системы определение «пространства знания» первоначально осуществлялось путем задания списка «учебных дисциплин». Этот подход восходит к платоновскому перечню дисциплин, которым должны обучаться юноши, предназначаемые быть «стражами-воинами» идеального государства, или те, кому предстоит править им 8 . Предваряет этот список гимнастика или физическое воспитание, а собственно «познавательные» предметы можно разделить на две группы:

1) гуманитарные дисциплины — чтение (включая письмо), словесность (грамматика) и диалектика;

2) «точные» предметы — арифметика, геометрия, астрономия и музыка.

Сам Платон перечислял предметы в несколько ином порядке, но позднее утвердилась именно эта последовательность 9 . Платоновский список из семи дисциплин распространился в эллинистической Греции, затем получил признание в Древнем Риме, а позднее и среди христианских авторов. В IV—V вв. список стандартизируется под названием «Septem artes liberales», что обычно переводится как «семь свободных искусств». Тогда же возникает деление семи дисциплин на «trivium» (трехпутье) и «quadrivium» (четырехпутье). С VIII в. «семь свободных искусств» утверждаются в качестве стандарта образования в так называемых «придворных» (светских) школах, а с XII в. образуют программу университетского обучения на факультете «свободных искусств».

Важным источником сведений о наиболее распространенных представлениях о знании в эпоху Средних веков и раннего Нового времени являются энциклопедии. Как известно, автором первой эн-

8 Платон. Государство 376—412; 521—532.

9 Присутствие музыки в разделе «точных» предметов не должно вызывать удивления — речь шла, в частности, о законах гармонии, ритма и механики, что связывало музыку с астрономией. Например, Пифагор был известен не только как математик, но и как видный музыкальный теоретик, построивший систему тонов, основанную на том факте, что при уменьшении длины струны на 1/3 высота извлекаемого из нее звука увеличивается на 1/5.

125

циклопедии считается св. Исидор Севильский (570—636), которого впоследствии Данте поместил в Рай, а современная католическая церковь предлагает считать патроном интернета 10 . В качестве основы для рубрикации св. Исидор выбрал схему «семи свободных искусств», дополнив ее (вслед за Кассиодором) такими предметами, как медицина, право и богословие. В XII в. этот расширенный список дисциплин был также канонизирован в системе университетского образования: кроме факультета свободных искусств, считавшегося подготовительным, в университетах обычно существовало и три «высших» факультета — богословия, медицины и права, на которые могли поступать успешно окончившие факультет свободных искусств. В таком неизменном виде система университетского образования, а тем самым и список изучаемых предметов, просуществовали вплоть до XIX в.

Но хотя основу энциклопедии св. Исидора составлял относительно стандартный набор дисциплин, за ними следовали «прочие» полезные сведения — от «различных вещей, расположенных по алфавиту», до географии и «орудий ухода за лошадьми». Последующие средневековые энциклопедии, ориентировавшиеся на «Этимологии» св. Исидора, также формировали гораздо более «демократичное» и менее иерархизированное представление о знаниях, чем теоретические философские схемы (например, написанное в XIII в. трехтомное «Зерцало» Винцента из Бове). Эту традицию унаследовали и развили энциклопедии раннего Нового времени — Анжело Полициано, Рафаэлло Маффеи (Волатерануса) и многих других авторов 11 . Весьма разнообразными были и библиотечные классификации, использовавшиеся в монастырях и университетах 12 . Но возрастающее разнообразие знаний по существу игнорировалось философами и теологами, которые продолжали мыслить в рамках представлений, заданных Платоном и Аристотелем.

б) Социология знания

Конечно, философская мысль не стояла на месте, и даже в рамках традиционных античных схем представления о знании постепенно расширялись и обновлялись. С нашей точки зрения, можно выделить несколько радикально новых идей в этой области, сформу-

10 См.: http://www.cathohc.org/isidore/

11 Об энциклопедиях эпохи Ренессанса см.: Гуковскии 1932.

12 См.: Шамурин 1955—1959. Т. 1.

126

лированных в Новое время и ставших основой для формирования в XX в. социологического подхода к знанию.

К числу таких идей прежде всего следует отнести выдвинутый Р. Декартом в «Началах философии» (1644 г.) тезис о том, что наука (научное знание) конструирует некий гипотетический мир, а не просто отражает внеположенную реальность. Как и в номинализме XIII—XIV вв., это положение было связано с идеей божественного всемогущества. По логике Декарта, Бог мог воспользоваться бесконечным множеством средств для осуществления своего замысла, а потому и тот вариант конструкции мира, который предлагает наука, равносилен всякому другому, если он способен объяснить явления, данные в опыте.

И. Фихте в работе «Основы естественного права» (1796 г.) первым в явном виде поставил проблему существования «другого» («других Я») и ввел понятие интерсубъективности. Тем самым была сделана попытка ответить на вопрос, как индивидуальное сознание выходит к опыту «другого Я» и через это — к универсальному горизонту опыта. Из этих размышлений, в частности, следовал вывод о том, что наличие множества свободных индивидов служит условием возможности самого «Я» как разумного свободного существа.

Г. Гегель в «Философии права» (1821 г.) предложил принципиально новый подход к проблеме соотношения субъективного и объективного знания. По Гегелю, на стадии объективного духа индивидуальный дух постигает, что всё внешне данное и противостоящее ему также есть дух, в результате человек погружается в скрытое в его индивидуальности родовое всеобщее. Объективный дух охватывает у Гегеля сферу социальной жизни и понимается как сверхиндивидуальная целостность, возвышающаяся над людьми и проявляющаяся через их различные связи и отношения. Оставляя в стороне терминологию, можно считать, что эта модель по существу специфицирует механизм «объективации» (Versachlichung, Vergegenstandlichung) субъективного знания.

Важнейшую роль в формировании социологического подхода к системе знаний сыграл К. Маркс, который в разгар построения бесчисленных схем классификации науки (физики), в чем, кстати, активно участвовал его друг Энгельс, едва ли не первым попытался уравнять в правах разные типы знания («К критике политической экономии», 1859 г.). Правда, при этом он называл их то «формами общественного сознания», то «идеологическими формами», т.е. формами идеологии, но суть дела от этого не менялась:

«Необходимо всегда отличать... переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художе-

127

ственных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт» (Маркс 1959 [1859]: 6—7).

Конечно, это был еще далеко не окончательный разрыв с предшествующей традицией, но главный шаг, позволяющий перейти от философии познания к социологии знания, был тем самым сделан. Революционность заключалась в отказе от конечного определения того, что есть знание, а что — нет, и попытке проанализировать то, что люди считают знанием. Половинчатость же этого шага состояла в следовании предшествующей традиции, в соответствии с которой наука выносилась за рамки анализа. Иными словами, по отношению к (естественно)научному знанию сохранялся философский подход к определению знания, а ко всем остальным видам знания начал применяться социологический подход.

Последующее становление социологии знания во многом было связано с поисками решения проблемы (естественно)научного знания, точнее, преодоления стереотипов в представлениях о науке, сформировавшихся в Новое время (и восходящих к стереотипам античных представлений о философии). Дело в том, что социология знания довольно долго продолжала следовать сложившимся в эпоху раннего Нового времени и закрепленным в работах позитивистов XIX в. идеям об особом статусе естественнонаучного знания и математики. Им приписывалась внутренняя объективность и своего рода асоциальность (в отличие от гуманитарного знания); более того, естествознание по существу сакрализировалось. Все эти позиции сформулировал еще как минимум Галилей:

«Если бы предметом нашего спора было какое-нибудь положение юриспруденции или одной из других гуманитарных наук, где нет ни истинного, ни ложного, то можно было бы вполне положиться на тонкость ума, ораторское красноречие и большой писательский опыт в надежде, что превзошедший в этом других выявит и заставит признать превосходство защищаемого положения. Но в науках о природе, выводы которых истинны и необходимы ... человеческий произвол ни при чем... Человеческий разум познает некоторые истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет сама природа... Хотя божественный разум знает... бесконечно больше истин... но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по объективной достоверности равно божественному» (Гали лей 1964 [1632]: 151, 201).

Как отмечает Е. Мирская, в соответствии с этими воззрениями естественные науки понимались как точное знание, основанное на беспристрастном наблюдении реальности, проверенное по универсальным, неизменным и безличным критериям и соответственно ни-

128

коим образом не зависящее от социальных позиций познающего субъекта 13 . Такого рода представления обнаруживаются даже в фундаментальной работе В. Штарка «Социология знания», вышедшей в 1958 г., где он, ничтоже сумняшеся, писал: «Содержание (естест-венно)научного знания не определяется социальным развитием просто потому, что им не определяются факты природы» 14 .

Бурное развитие естественных наук, с одной стороны, и ослабление позиций религии, а затем и философии (метафизики) — с другой, привели к тому, что в XIX в. естественные науки стали восприниматься не просто как высшая форма знания, а как синоним знания, т. е. все «знание» было сведено к естественным наукам и математике. Формировавшиеся в это время общественные науки — экономика, социология, психология — «приписывались» к естествознанию, а всем остальным типам символических универсумов — религиозным, философским, гуманитарным, этическим, эстетическим и т. д. — вообще отказывалось в статусе «знания». В результате социология знания на первых порах выступала как социология «Tie-знания», или «псевдознания».

С конца XIX в. эта установка стала постепенно преодолеваться по двум взаимосвязанным направлением. Первое ориентировалось на переход от «идеологических форм», или «форм общественного сознания», к «типам знания», т. е. на повышение статуса различных не естественнонаучных «форм общественного сознания». Вторая линия была связана с лишением естественных наук особого эпистемологического статуса, их «десакрализацией».

Существенную роль в формировании современных взглядов на проблему знания сыграли работы немецких историков и философов последней трети XIX в. — И. Дройзена, В. Дильтея, В. Виндельбан-да, Г. Риккерта. При всех различиях в подходах они были едины в трактовке общественных и гуманитарных наук (наук о духе, культуре, человеке и т. д.) как самостоятельной области знания, существенно отличной от естественных наук (наук о природе). Тем самым постулировалось, что наряду с естественными науками существует качественно иное, но не менее истинное знание, а именно — обще-ственнонаучное и/или гуманитарное.

Тогда же в сферу внимания исследователей впервые попало архаичное (мифологическое), недифференцированное и неспециализированное знание. Важную роль в формировании представлений об архаичной системе знаний в последней трети XIX в. сыграли работы

1 * Мирская 1988: 42. 14 Stark 1958: 171.

129

английских этнологов — (Э. Тайлора, Э. Лэнга), а в начале XX в. проблему архаичного знания начали активно разрабатывать французские исследователи (Э. Дюркгейм, М. Мосс, А. Юбер, А. ван Ген-неп). Помимо общего анализа архаичных представлений о мире, в этих работах был обоснован подход к религии как к особой форме знания. Хотя в основном исследования французских социологов и этнологов относились к «элементарным формам религиозной жизни» (название работы Дюркгейма, опубликованной в 1912 г.), т. е. мифам и верованиям примитивных народов, эти работы оказали сильнейшее влияние на последующие исследования высших форм религиозного знания.

Наконец, в конце XIX — начале XX в. впервые предпринимаются попытки социологизации естественнонаучного и математического знания. Первопроходцем здесь, по-видимому, стал известный французский математик и физик А. Пуанкаре, показавший, что лежащие в основе математических систем и физических теорий аксиомы являются продуктом соглашений (конвенций) между учеными (отсюда концепция Пуанкаре получила название «конвенционализма»). В начале XX в. появляются работы Э. Гуссерля по феноменологии, в которых, в частности, был выдвинут тезис о том, что в основе объективности научного знания лежит логическая связь идей, образующая единство истин науки как единство значений. Тем не менее для Гуссерля наука все еще сохраняет свой суперла-тивный статус по отношению к остальным типам знания, что отражено, в частности, в названии его известной статьи «Философия как строгая наука» (1911 г.).

Следующий этап становления социологии знания приходится на 20—30-е годы XX в., когда появляется сам термин «социология знания» 15 . Впервые его, по-видимому, использовал М. Шелер в работе «Проблема социологии знания» (1924 г.), где он сконцентрировал внимание на трех типах знания: религии как знании о действительности, трактуемой сакрально; метафизике как знании об идеальных сущностях бытия, и позитивной (естественной) науке, как знании о физической реальности.

К. Манхейм в работе «Идеология и утопия» (1929 г.) выделил в качестве самостоятельного типа знания идеологию, которая до этого (в соответствии с марксистской традицией) в основном рассматривалась как вторичная социально-классовая характеристика разных типов знания.

15 См.: Огурцов 1988. 130

Дальнейшее развитие в эти десятилетия получил и анализ архаичного (мифологического) знания, в первую очередь благодаря работам Ф. Боаса, Л. Леви-Брюля, Б. Малиновского, А. Рэдклифф-Брауна, А. Крёбера и др. Наконец, особую роль в становлении социологии знания как самостоятельного научного направления сыграла работа А. Шюца «Смысловое строение социального мира» (1932 г.), опиравшегося на поздние работы Э. Гуссерля. Помимо всего прочего, благодаря А. Шюцу в сферу анализа было включено обыденное (повседневное, житейское) знание, которое в течение многих веков полностью игнорировалось европейскими интеллектуалами.

Параллельно продолжалась активная работа по преодолению особого статуса естественнонаучного знания. В 30—40-е годы XX в. «конвенционалистские» идеи Пуанкаре получили развитие в рамках логического позитивизма, в частности, в работах Р. Карнапа, К. Айдукевича и др. В это же время вышла работа Л. Флека «Возникновение и развитие научного факта» (1935 г.), в которой было показано, что научные факты — это мыслительные конструкции, возникающие и развивающиеся на основе принятых и усвоенных учеными стилей мышления. Наконец, в конце 1930-х годов появляются и первые работы Т. Знанецкого и Р. Мёртона по социологии науки.

С 1960-х годов количество исследований, развенчивающих представления о внесоциальном и внутренне объективном характере естественных наук, начинает быстро нарастать. Эти исследования условно можно разделить на несколько направлений — постпозитивистскую философию науки, социологию науки и, наконец, психологию науки, хотя эти три направления были существенно связаны между собой 16 . Подчеркнем, что подавляющая часть этих работ ориентировалась на естественные науки, поскольку именно они были основным камнем преткновения на пути формирования единых представлений о системе человеческого знания. Тем не менее эти исследования послужили катализатором для формирования социологии знания в целом. В частности, уже в конце 1950-х годов Р. Мёр-тон, который хотя и не использовал термин «типы знания», а говорил о «формах мыслительного производства» (forms of mental production), тем не менее уравнивал все эти формы в правах, включая в их число «моральные верования, идеологии, идер!, категории

16 В качестве обзорных работ по этим трем направлениям см., например: Никифоров 1998; Современная западная социология науки: критический анализ 1988; Аллахвердян и др. 1998.

131

мышления, философию, религиозные верования, социальные нормы, позитивную науку, технологию и т.д.» 17 .

Однако решающую роль в формировании социологического подхода к знанию сыграла работа П. Бергера и Т. Лукмана «Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания» (1966 г.). С этого времени в социологии за различными «символическими системами» или «формами общественного сознания» начинает утверждаться статус «знания». Как писали Бергер и Лукман,

«...согласно нашей точке зрения, социология знания должна изучать все то, что считается в обществе „знанием", невзирая на обоснованность или необоснованность (по любым критериям) такого „знания"» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 12).

Спустя десятилетие эта идея была акцентирована Д. Блуром, который обозначил свой подход как «сильную программу социологии знания»:

«Для социолога знание — это то, что люди сч'итают знанием. Оно состоит из тех представлений (beliefs), которых люди уверенно придерживаются и с которыми живут. В частности, социолог должен заниматься представлениями, которые воспринимаются как данные или институционализированные, или наделенные авторитетом группами людей» (Bloor 1976: 2).

Дальнейшее развитие социология знания получила в работах Б. Барнса, К. Кнорр-Цетины, М. Малкея и др. 18 . Расширяется и поле «отраслевых» исследований, посвященных отдельным типам знания: наряду с социологией науки быстро увеличивается число исследований по социологии знания применительно к отдельным его типам — религии, идеологии, литературе и искусству. Когнитивный аспект усиливается и в рамках изучения массового сознания (общественного мнения). Не вдаваясь в детальный обзор полученных в этих работах результатов, попытаемся выделить некоторые аспекты социологического подхода к проблеме знания, имеющие существенное значение для нашего исследования.

В рамках социологии знания меняются представления о соотношении «знания» и «реальности», прежде всего социальной. Господствовавшее в течение ^более чем двух тысячелетий в европейской культуре представление о существовании некоей внеположенной, пред-существующей реальности (материальной и/или идеальной) предполагало ее постепенное и частичное познание человеком. И

17 Merton 1957: 461.

18 Barnes 1977; Knorr Cetina 1981a; 1981b; Малкеи 1983 [1980].

132

если вопрос о первичности материи и духа еще вызывал разногласия, то тезис о вторичности человеческих знаний по отношению к реальности сомнению не подвергался. Знания традиционно рассматривались как отражение реальности, существующей независимо от человека.

Вплоть до XIX в. этот подход распространялся на все три формы реальности — божественную, природную и социальную (вспомним «познание законов общественного развития»). Но в XX в. три вида реальности стали дифференцироваться не только по «субстанции», но и по их соотношению со знанием. И если применительно к природной реальности традиционный подход в целом остается доминирующим, то для божественной и социальной реальности он становится все менее применимым.

Дело в том, что общество отнюдь не является чем-то «внеполо-женным», существующим само по себе, «независимо от воли и сознания людей». Общество создано и постоянно создается людьми, это продукт коллективной человеческой деятельности в широком смысле. Поэтому никаких «внутренних», «объективных» и прочих внечеловеческих «законов» функционирования общества не может существовать по определению (на самом деле не существует никаких «законов» и в мире природы — речь может идти лишь о конструируемых людьми теоретических обобщениях наблюдаемых эмпирических закономерностей). Из «рукотворности» общества с очевидностью следует, что социальная реальность неотделима от знания о ней: невозможно представить существование каких-то элементов социальной реальности, о которых никому никогда ничего не было бы известно. В частности, «открытие» археологами исчезнувших цивилизаций не означает, что эти цивилизации были неизвестны человечеству — как минимум, о них знали те, кто в них жил.

Здесь сразу следует оговориться, что тот факт, что общество является человеческим продуктом и неотделимо от знания о нем, во-первых, никоим образом не означает, что этот продукт не является реальным. Более того, например, на уровне обыденного сознания общество гораздо более реально для живущих в нем людей, чем какое-нибудь космическое излучение, регистрируемое физиками с помощью приборов. Во-вторых, из того, что общество создается людьми, не вытекает его «понятность», «прозрачность» и отсутствие необходимости его изучения. В отличие от любого другого продукта, который создается отдельными индивидами или относительно небольшими группами людей, общество представляет собой коллективный продукт всех живущих и живших в нем индивидов, и понимание этого феномена индивидуальным сознанием требует зна-

133

чительных усилий. В этом смысле знание об обществе можно рассматривать в классическом смысле — как отражение и результат процесса познания социальной реальности.

Ранее уже отмечалось, что в рамках философии познания основное внимание уделялось процессу производства знания, понимаемого как некоторый тип или класс мыслей, возникающих в сознании индивида. Объект социологии знания — не только и не столько «производство мыслей», но главным образом процесс их социального признания, в результате которого мысли или мнения, экс-тернализованные в форме высказываний или дискурсов, получают групповое признание и тем самым превращаются в знание. Не менее важным объектом исследования является распространение, сохранение и передача знания. Наконец, на другом конце этой цепочки оказывается процесс «потребления» или усвоения принятых в данном обществе знаний, их интернализации.

В связи с этим необходимо внести некоторые терминологические уточнения. Продукты индивидуальной Мысли (экстернализо-ванные представления) мы впредь будем обозначать как «мнения», а коллективно признанные «мнения» (коллективные представления) — как знание 19 . В данном случае (в отличие от античной традиции) различение между мнениями и знанием не связано с характером мыслительной деятельности и объектом познания, а определяется местом в системе формирования знания. Иными словами, мнения являются субъективными, а знание — объективным (точнее, социально объективированным). Естественно, что определяемые таким образом знания тесно связаны с понятием «коллектива», или «группы», масштабы которого могут варьироваться от нескольких человек («семейная тайна») до максимально широких («общечеловеческие ценности»), хотя возможность признания какого-либо представления в качестве истинного абсолютно всеми людьми, населяющими Землю, выглядит, мягко говоря, нереалистично. Особый интерес для нас представляют так называемые экспертные группы, которые в обществе «отвечают» за определенные специализированные виды знания.

19 Д. Блур, вводя аналогичное различение, полагает, что «это можно сделать путем резервирования слова „знание" для обозначения коллективно одобренных представлений, оставляя за индивидуальным и идиосинкразическим термин beliefs» (Bloor 1976: 3). Этот же термин используют и некоторые другие англоязычные авторы (см., например: Hintikka 1962). В английском языке слово belief имеет, в том числе, значение «мнение» или «представление», однако в русских переводах оно часто передается как «верования», что образует неверные ассоциации с религиозным знанием.

134

Иногда знание трактуется как представления или мнения, коллективно признаваемые истинными, однако этот подход выглядит ограниченным. Признание тех или иных мнений в качестве знания, скорее, должно интерпретироваться в терминах модальностей, выражающих более разнообразные способы оценки высказываний (правильное, хорошее, нужное и т. д.). Это особенно существенно при анализе произведений искусства, которые несут колоссальную познавательную нагрузку, в значительной мере формируя наши представления о мире, но в то же время признаются обществом отнюдь не по критерию истинности. Поэтому точнее говорить о знании не как о мнениях, признаваемых истинными, а как о мнениях, просто признаваемых некоей группой.

Знание можно рассматривать с самых разных точек зрения, но мы ограничимся системным подходом, в рамках которого, с одной стороны, анализируется состояние (характеристики) системы и ее элементов (§2), с другой — механизмы взаимодействия между отдельными частями системы (§3). Как представляется, в этом случае появляется возможность интегрировать основную часть современных исследований по проблеме знания в относительно единое целое.

2. Параметры и критерии

В XX в. много внимания было уделено концептуализации параметров (характеристик, критериев) отдельных типов знания и системы знания в целом. Эти параметры/ критерии обычно исследуются a posteriori. Иными словами, вначале анализируется структура признанных в обществе типов знания, определяются ее характеристики, а уже затем предполагается, что выявленные признаки (параметры) и являются теми критериями, которыми руководствуются люди, производя или признавая те или иные продукты мыслительной деятельности. Учитывая множественность исследований такого рода, можно условно выделить три группы проблем, привлекающих наибольшее внимание: а) специфические характеристики разных типов знания, определяющие различия между ними (внутренние параметры); б) взаимное влияние, которое разные типы знания оказывают друг на друга (внешние параметры); в) наличие общих формальных характеристик, присущих всем типам знания (ме-тапараметры).

135

а) Внутренние параметры

Переход от философии к социологии знания в значительной мере ликвидировал проблему классификации знаний, которой ранее придавалось огромное значение. На смену изощреннейшим классификационным схемам XIX—начала XX в. пришло старое доброе задание типов знания простым перечислением через запятую. В некотором смысле отношение к этой проблеме стало даже проще, чем у Платона, — тот хотя бы пытался составить полный список дисциплин; теперь же обычно никто не претендует и на это.

Начиная с Маркса возникла замечательная, на наш взгляд, традиция: давать не полный перечень типов знания, а завершать его словами «и т. д.», «и др.», «и проч.». Мы полностью поддерживаем этот подход и поименуем лишь некоторые наиболее известные типы знания: архаичное (мифологическое), религиозное, философское, общественнонаучное, естественнонаучное, идеологическое, эстетическое (литература и искусство), техническое, этическое (мораль и право), обыденное и др.

Лишение естественных наук и математики особого эпистемологического статуса поставило их в один ряд с другими символическими системами. В результате «десакрализации» естественнонаучного знания многие авторы стали вообще лишать науку статуса знания, определяя ее как разновидность идеологии, религии (верований), общественного сознания и т. д. Сведение всех типов знания, включая науку, к разновидностям идеологии, мифологии или литературы в XX в. было типично для авторов, придерживавшихся левых взглядов, — от Д. Лукача до П. Фейерабенда и французских фило-софов-постструктуралистов (Р. Барт, Ж. Деррида, С. Жижек и др.). Например, П. Фейерабенд в своей известной работе «Против метода: очерк анархистской теории знания» (1975 г.) называл науку то религией, то мифом, то просто «формой жизни», а позднее решил считать ее идеологией 20 .

Подобный редукционизм является обратной стороной предшествующих установок, в соответствии с которыми все «правильное» знание называлось «наукой», а все, что считалось «неправильным», объявлялось «не>-наукой». Например, марксистско-ленинская философия считалась в СССР «наукой о всеобщих законах развития природы, общества и мышления», а вся прочая философия — «мировоз-

20 «Наука есть одна из форм идеологии, и она должна быть отделена от государства, как это уже сделано в отношении религии» (Фейерабенд 1986 [1978]· 517).

136

зрением» или «формой общественного сознания». Точно так же марксистско-ленинская («пролетарская») идеология считалась «научной», а все прочие идеологии — «ненаучными», т. е. по сути «неправильными». В случае с «интеллектуальными анархистами» уже все виды знания объявляются «неправильными», и им присваиваются ярлыки «идеологии» или «мифов», используемые в качестве эвфемизмов для обозначения «не-знания».

В рамках социологического подхода все типы символических универсумов тоже «уравниваются в правах», рассматриваются как равноправные способы осмысления мира, но при этом они трактуются как разновидности знания. Такой подход развивают и некоторые философы, рассматривающие разные типы знания как относительно равноправные формы конструирования (описания и объяснения) социальной реальности, различающиеся лишь конкретными признаками 21 . Но в то же время в рамках социологии знания акцентируется различие между разными типами знания, их несводимость к аморфному и неструктурированному понятию «знания вообще». Поэтому, хотя вопрос о точной классификации знаний теперь уже не стоит так остро, как в XIX в., это не снимает проблему демаркации разных видов знания, выявления различий между ними.

Понятно, что типы знания различаются по своим внутренним параметрам. Эти параметры одновременно служат инструментами демаркации разных типов знания, а также выступают в качестве критериев, по которым осуществляется признание мнений в том или ином типе знания.

Первым и самым очевидным таким внутренним параметром/критерием является предметная область того или иного знания. Например, для того чтобы некая статья была признана в качестве естественнонаучной, прежде всего необходимо, чтобы она была посвящена проблемам природной реальности, а не божественной или социальной. То же самое относится и к отдельным дисциплинам в рамках научного знания — работа, претендующая на признание в области экономических знаний, должна быть посвящена, как правило, экономике.

Вместе с тем данный критерий отнюдь не универсален — например, религия предъявляла и отчасти продолжает предъявлять претензии на статус общего знания, а не только знания о божественной реальности. Философия всегда притязала на универсальность своего предмета. Для таких же типов знания, как этическое и эстетическое, предметная область вообще неопределима, по крайней

См.: Гудмеп 2001 [1978]; Pollock 1986; Spinner 1994.

137

мере в терминах, аналогичных естественнонаучному и общественно-научному знанию. Наконец, уже на уровне такого первичного критерия отбора и признания знания начинают размываться дисциплинарные границы: например, статья по психологии может претендовать на признание в качестве социологического знания, и наоборот. В результате дискурс, относящийся к одной предметной области, может оказаться признанным в качестве знания в иной предметной области. Ситуация усугубляется все большим усложнением системы знания, возникновением новых предметных полей, находящихся на границе между существовавшими ранее дисциплинами. Например, на стыке психологии и социологии возникает социальная психология, а затем на стыке последней с политологией — социально-политическая психология, и т. п.

Второй тип внутренних параметров можно условно определить как специфические для данной области знания методологические принципы, исходные постулаты и т. д. Так, признаком научного знания традиционно считается рациональность и взаимное соответствие между эмпирическими наблюдениями и теорией 22 . Для христианской религии основополагающим методологическим принципом является принятие Священного Писания. Этическое знание (мораль) должно соответствовать нормам и понятиям добра и зла. Эстетическое знание (произведения искусства) обычно определяется канонами красоты (прекрасного) — гармонией и т. п., хотя в XX в. была концептуализирована эстетизация уродства (безобразного).

В принципе, внутритиповые критерии признания знания разработаны довольно хорошо, прежде всего на философском уровне. Для научного знания эти критерии интенсивно анализировались в рамках философии науки, для этического знания — в рамках этики как философии морали, для эстетического знания — в рамках эстетики как философии искусства и художественного творчества и т. д. Вместе с тем специфические внутритиповые критерии (параметры) знания разрабатывались и в самих соответствующих видах знания: например, в теологии — правила отделения канонического религиозного знания от ересей, в искусствоведении и литературоведении — каноны, служащие нормативными принципами для признания произведений искусства и литературы.

Важно подчеркнуть, что внутренние параметры/критерии знания подвержены существенным изменениям во времени. В частно-

22 Иногда к этим критериям добавляют объективность, но объективность по сути является производным от первых двух критериев — рациональная теория, опирающаяся на факты и подтверждаемая фактами, считается объективной по определению.

138

сти, в научном знании на протяжении Нового времени несколько раз менялись критерии рациональности. В рамках христианской религии неоднократно пересматривались критерии соответствия тех или иных верований «истинной вере». На протяжении истории человечества заметно модифицировались понятия о прекрасном как критерии эстетического знания. Наконец, как показано во многих исследованиях, эти внутритиповые параметры могут заметно различаться не только в отдельные периоды, но и в разных культурах. Понятно, например, что внутренние критерии признания религиозного знания существенно различны в разных религиях. Это же в полной мере относится к этическому и эстетическому знанию.

Соответствие внутритиповым критериям не является ультимативным требованием к дискурсам, претендующим на статус знания соответствующего типа. Хорошо известны, в частности, примеры теорий (как в естественных, так и в общественных науках), которые никак не были связаны с эмпирическими наблюдениями, по крайней мере непосредственно, но это не помешало их признанию в качестве научного знания. Довольно и примеров произведений искусства, которые были признаны в качестве таковых (а тем самым и в качестве носителей эстетического знания), абсолютно не соответствуя критериям красоты или эмоционального воздействия.

Но в целом роль внутритиповых критериев не следует и преуменьшать. Например, в науке и религии соотнесенность с предметной областью и следование базовым методологическим принципам, отмеченным выше (рациональность и взаимосвязь эмпирики и теории для науки, соотнесенность со Священным Писанием для христианской теологии) является важным условием признания тех или иных дискурсов (мнений) в качестве соответствующего знания.

Как отмечалось выше, внутренние параметры отдельных типов знания одновременно являются инструментами их демаркации. Термин «демаркация» был введен К. Поппером в 30-е годы XX в. с целью выработать критерии, позволяющие отделять науку от философии (метафизики) и/или от псевдонауки (хотя это разные вещи). Мы, со своей стороны, будем использовать этот термин в более широком смысле, включающем проблемы теоретического различения и институционального размежевания областей знания.

В самом общем виде проблема демаркации возникает в процессе концептуализации системы знания, его структурирования и упорядочения, включая представления о различиях между отдельными ее компонентами. Поэтому демаркация явно или неявно присутствует во всех схемах классификации знания, создававшихся со времен античности. Различение типов знания имеет не только теорети-

139

ческое, но и практическое значение. Речь идет о системе воспроизводства знания, которая включает его хранение (библиотечные, архивные и музейные классификации), передачу (предметная структура образования) и институциональное поддержание (воспроизводство экспертных групп).

Теоретическая концептуализация различий между типами знания до сих пор во многих случаях остается неопределенной. Это во многом обусловлено взаимосвязанностью разных типов знания и их взаимным влиянием.

б) Внешние параметры

Простейшие концепции взаимосвязи разных типов знания формулируются на уровне выделения «доминирующих» типов знания, оказывающих влияние на все остальные виды символических универсумов. Предполагается, что такие доминирующие типы знания задают внешние параметры или критерии, которым должны в той или иной степени соответствовать все остальные.

«В каждую историческую эпоху определяющее влияние на все сферы духовного производства оказывала какая-нибудь одна (а порой и несколько) форма общественного сознания, которая выступала как своеобразная доминанта духовной жизни общества. Так, в Новое время, по крайней мере в условиях духовной жизни Европы, роль таких доминант, являвшихся наиболее авторитетными инстанциями знания, последовательно играли искусство, философия, право, наука, политическая идеология. По мнению некоторых исследователей, в последние десятилетия поиски такой авторитетной инстанции, как бы суммирующей и оформляющей „истину эпохи", сопряжены с этикой, с моральным сознанием» (Зисъ 1991: 163).

А. Зись довольно точно уловил смену доминирующих типов знания. Действительно, все начиналось с искусства в эпоху Ренессанса, затем необычайно велика была роль права и философии, а с середины XIX в. — идеологии. Только естествознание, пожалуй, оказалось вне этого ряда, ибо, по крайней мере с XVIII в., его гегемония выглядела неоспоримой. Однако в XX в. основное внимание исследователей привлекает все же не столько проблема выделения типов знания, доминировавших в те или иные эпохи, сколько более общий вопрос о взаимном влиянии разных типов знания. В центре этого обсуждения во многих случаях действительно оказывалась наука, но проблема имеет более общий характер.

Со времен Просвещения было распространено мнение, что только естественные науки оказывают влияние на другие виды знания, а

140

само естествознание абсолютно автономно и самодостаточно. Однако в XX в. эта идеальная модель стала быстро разрушаться. На эпистемологическом уровне подверженность естествознания «внешнему» воздействию впервые была продемонстрирована в упоминавшейся работе Л. Флека «Возникновение и развитие научного факта» (1935 г.). Но настоящий бум такого рода исследований начался в последней трети XX в., после выхода в свет книги Т. Куна «Структура научных революций» (1962 г.), хотя в строгом виде идея о роли внена-учных представлений на науку была сформулирована им только во втором издании книги (после критики, которой было подвергнуто первое издание). Кун ввел понятие «дисциплинарной матрицы», в которой параметры научного знания (парадигмы) зависят, с одной стороны, от дисциплины, с другой — от четырех общих критериев, к которым относятся:

1) «символические обобщения» (выражения, используемые членами научной группы без сомнений и разногласий, которые могут быть без особых усилий облечены в логическую форму);

2) «метафизические части парадигм» (общепризнанные предписания или убеждения);

3) «ценности» (понимаемые как определенные стандарты точности, простоты, логичности, эвристических возможностей);

4) «образцы» (признанные примеры решения научных проблем) 23 .

Дальнейшее развитие этот «постпозитивистский» подход получил, в частности, в работе С. Тулмина, который акцентировал разделение «внутренних» (задаваемых внутри науки) и «внешних» (формируемых вне науки) стандартов или параметров знания 24 .

Несмотря на обилие последующих работ, развивающих идеи Куна и Тулмина, проблема взаимного влияния разных типов знания до сих пор не концептуализирована в общем плане, поэтому мы вынуждены ограничиться рассмотрением некоторых частных примеров, в первую очередь связанных опять-таки с наукой, привлекающей наибольшее внимание исследователей. Первый и наиболее очевидный пример — взаимоотношения науки и философии.

Строго говоря, вплоть до XIX в. наука и философия вообще не разделялись: со времен античности существовало различение метафизики и физики, но они обе были частями философии. В Новое время это различение сохраняется, но просто греческая «философия» заменяется на латинскую «сциенцию». Изменения происходят

Куп 1977 [1962, 1970]: 236—244. Тулмин 1998 [1972].

141

только в XIX в., когда основное внимание начинает привлекать «физика», и термин «наука» закрепляется за естествознанием. С середины XIX в. «метафизику» (философию) пытаются превратить в науку (например, Маркс всерьез полагал, что он занимается не философией, а наукой), и это стремление к «сциентизации» философии отчасти сохраняется и в XX в. (вспомним хотя бы уже упоминавшуюся в §1 работу Гуссерля «Философия как строгая наука», 1911 г.). Влияние научной методологии отчетливо ощущается в целом ряде философских направлений, возникших в XX в.: логическом позитивизме, постпозитивизме, аналитической философии и т. д.

В то же время «чистая» философия или «метафизика» почему-то все же не исчезла, что обусловило стремление некоторых «научных» философов, в частности К. Поппера, если не истребить ее окончательно, то хотя бы низвести до уровня «псевдонауки». Правда, выяснилось, что, хотя предложенный К. Цоппером для инден-тификации науки принцип фалъсифицируемости (возможности опровержения), равно как и выдвинутый в неопозитивизме принцип верифицируемости (возможности эмпирической проверки) действительно применимы для доказательства «ненаучности» многих философских концепций, они не могут использоваться для доказательства «научности», поскольку многие признанные научным сообществом теории тоже не соответствуют этим критериям. В принципе, еще П. Дюэм (Дюгем) на рубеже XIX—XX вв. показал, что в основе большинства физических теорий лежат неверифицируемые «метафизические» гипотезы 25 , но эта идея стала утверждаться только в середине XX в., когда была показана несостоятельность попперов-ских построений.

Во второй половине XX в. выяснилось, что существуют большие проблемы с различением не только науки и философии, но и науки и религии, хотя считалось, что начиная с XVII в. они разведены окончательно и бесповоротно. Оказалось, что между религией и естественными науками (как типами знания) есть много общего. С одной стороны, это можно отнести на счет доминирующего положения науки в культуре Нового времени и стремления религии «уподобиться» научному знанию, ставшему синонимом «истины».

«Эпистемологический анализ в нынешних условиях неизбежно предполагает сопоставление религиозного знания и рассуждения с процессом и результатами научного познания. Это обусловлено тем, что научное знание в современной культуре признается парадигмой обосно-

25 Дюгем 1910 [1906]. 142

ванного и рационального знания, по крайней мере теоретического знания» (Кимелев 1998: 103).

В этом смысле весьма характерно появление работ, в которых доказывается тождественность методов производства религиозного знания с научным. Наиболее известный пример — работа теолога И. Барбура, который сравнивает использование моделей и парадигм в религии и науке 26 . В его трактовке религия предстает чуть ли не как наука, отличающаяся от прочих наук лишь предметом и коэффициентом «личной вовлеченности».

В то же время оказалось, что не столько наука влияет на религию, сколько естествознание Нового времени, выросшее из средневековой схоластики, обнаруживает

«...влияние определенных форм религиозного сознания на когнитивную структуру научного знания, воплощенную как в исходном категориальном аппарате (понимание пространства, времени, континуума, причинности и т. д.), так и в господствующих методах исследования и средствах доказательства» (Гайденко 1997: 11).

Кроме того, в современных исследованиях наглядно демонстрируется, что естественные науки Нового времени в период своего формирования испытали сильнейшее воздействие не только традиционной средневековой схоластической теологии, но и различных форм оккультизма и мистицизма, что, хотя и в сильно ослабленной форме, проявляется в научном знании и по сей день 27 .

Заметим, что ныне носители оккультного знания в большинстве случаев стараются придать ему статус науки. Хотя имеются и случаи противопоставления оккультного («духовного») знания научному, в целом многочисленные астрологи, гадалки, прорицатели, ясновидящие, парапсихологи, НЛОисты и прочие предпочитают обозначать знания о трансцендентной реальности как «оккультные науки», о чем свидетельствует создание соответствующих академий, ассоциаций, система «ученых» степеней (например, магистров черной и белой магии) и т. д. Ситуация усложняется тем, что, например, разница между гипнозом и психотерапией как элементами научного знания, с одной стороны, и, скажем, ясновидением и заговорами как элементами оккультного знания — с другой, действительно достаточно условна. Существенные проблемы возникают и в случае с так называемой нетрадиционной медициной — иглотерапией, траволечением и т. д. — здесь граница между научным и не-

26 Барбур 2000 [1998].

27 См., например: Визгин 1997.

143

научным знанием оказывается еще более размытой. Наконец, те же адепты НЛО во многих случаях используют вполне научные методы исследования, вплоть до самых высокотехнологичных (как, например, в случае с Тунгусским метеоритом).

Естествознание и религию объединяет, в частности, исходное представление о существовании внеположенной или пред-сущей реальности (соответственно, природной или божественной), которая постепенно «познается» людьми. Применительно к религии плохо работают и традиционные демаркационные критерии «ненаучности», связанные с использованием/не использованием эмпирических данных.

Существенная часть религиозного знания (в том числе вневеро-исповедного) базируется на многочисленных «эмпирических наблюдениях», начиная с Евангелий и кончая контактами с инопланетянами. Правда, все эти наблюдения являются невоспроизводимыми, но эта ситуация не является уникальной и для науки — например, до изобретения фотографии наблюдения за вспышкой сверхновой звезды были столь же невоспроизводимы, как и чудотворность мощей какого-нибудь святого (а уж количество «свидетелей» нечего и сравнивать).

В результате по чисто теоретическим основаниям религия может тематизироваться как «научное» знание, а наука, наоборот, — как разновидность «верований». Правда, как справедливо отметил П. Вайнгартнер,

«...религиозная вера включает верование в то, что то, во что верят религиозно, не может быть ложным. Научная вера допускает, что то, во что верят научно, может быть ложным» (Вайнгартнер 1996: 103),

хотя, приходится признать, что и это рассуждение являет собой типичный пример схоластической логики...

Если для естествознания существенную проблему представляет взаимосвязь с религией, то для других типов знания такую же проблему создает идеология. В частности, еще в начале XX в. В. Ленин выдвинул положение о «партийности» науки, философии, искусства (литературы) и т. д. («Партийная организация и партийная литература», 1905 г.; «Материализм и эмпириокритицизм», 1909 г.). По сути его тезис сводился к утверждению, что все типы знания являются подчиненными по отношению к идеологии, и если в «буржуазном» обществе это происходит стихийно, то в «социалистическом» обществе — должно быть частью сознательной государственной политики.

Вторая, «нормативная» часть ленинского тезиса была, как известно, успешно реализована на практике в СССР, в фашистской

144

Германии и целом ряде других стран с тоталитарными режимами. Оказалось, правда, что, естествознание плохо поддается идеологическому влиянию, и поэтому приходится ограничиваться общественными науками, философией, искусством, моралью и некоторыми другими видами знания, которые в той или иной мере должны соотноситься с господствующей идеологией или, по крайней мере, не противоречить ей.

Что же касается первой, «антибуржуазной» части ленинской концепции, то позднее она была развита Д. Лукачем в уже упоминавшейся работе «История и классовое сознание» (1923 г.) и до сегодняшнего дня активно поддерживается различными сторонниками левых взглядов, от марксистов и социалистов до троцкистов и анархистов. Однако эта проблема имеет не только «идеологический» характер. Как показано в ряде исследований, многие типы знания действительно испытывают сильнейшее давление идеологии, причем отнюдь не только в тоталитарных режимах 28 . Это воздействие нисколько не ослабло, а, может даже, диверсифицировалось в последние годы — в дополнение к традиционным идеологиям (от консерватизма до либерализма и от расизма до антисемитизма); на научное знание стали оказывать сильнейшее влияние новые идейно-политические течения — феминизм (гендеризм), мульти-культурализм, антиглобализм.

В свою очередь сами идеологии во многих случаях отталкиваются от научных или философских концепций. Классическим примером служит социализм, изначально связанный с философией и политэкономией. Расизм опирался на определенные этнографические и антропологические исследования, то же самое относится к фашизму, который, кроме того, основывался и на некоторых вполне «невинных» философских построениях, не имевших никакого отношения к идеологии.

Постоянной темой для дискуссий является и вопрос о соотношении морали и научного знания. Эта проблема ставится в двух аспектах — позитивном (влияет ли этика на науку) и нормативном (должна ли наука считаться с моралью). Первый аспект попытался детально исследовать еще Р. Мёртон, один из основоположников социологии науки. Отталкиваясь от идеи М. Вебера о решающей роли религиозных ценностей в развитии европейского капиталистического общества, Мёртон сформулировал концепцию нормативного этоса науки как профессионального сообщества.

28 См.: Abercrombie et al. 1980.

145

Деятельность этого сообщества, по мнению Мёртона, регулируется комплексом ценностей и норм, унаследованных от господствовавшей в Англии XVII в. пуританской религиозной морали (полезность, рационализм, индивидуализм и т. д.), и включает в себя четыре основополагающих «институциональных императива»: универсализм, коллективизм, бескорыстность и организованный скептицизм 29 . Наука рассматривается им как деятельность, соответствующая этим всеобщим нормам, остающимся практически неизменными на протяжении всей истории науки (т. е. начиная с XVII в.).

Из этого подхода вытекают все дальнейшие построения, связанные с проблемой функционирования науки как социального института: ценности, нормы, роли, санкции, система стратификации, система обмена и специфический порядок распределения вознаграждения за осуществление институционально предписанных ролей 30 .

Поскольку реальное функционирование института науки сильно отличается от идеализированной нормативной концепции, уже сам Мёртон начал исследовать отклоняющееся (девиантное) поведение или аномию (плагиат, шельмование оппонентов и проч.) 31 . За этим последовала формулировка нескольких (если точно, то девяти) амбивалентных нормативных принципов (в дополнение к нормам), в частности: как можно быстрее передавать свои научные результаты коллегам, но не торопиться с публикациями; быть восприимчивым к новым идеям, но не поддаваться интеллектуальной «моде»; стремиться добывать такое знание, которое получит высокую оценку коллег, но при этом работать, не обращая внимания на оценки других, и т. д.

Хорошо известны и бесконечные дискуссии по нормативному аспекту проблемы соотношения научного знания с этикой — достаточно вспомнить споры о вивисекции и евгенике, отравляющих газах и ядерном оружии. Однако на исходе XX в. эта тематика стала обсуждаться особенно активно, в первую очередь применительно к биологической науке (речь идет, в частности, о клонировании, генной инженерии и биологическом оружии). То же относится к медицине (медицинская этика) — аборты, эвтаназия и проч.

Список отчетливо наблюдаемых «парных» взаимодействий между разными типами знания можно легко продолжить. В числе

29 Merton 1973: См. также: Мирская 1988.

30 О современном подходе к проблеме влияния ценностей на науку см.: Лэйси 2001 [1999].

31 Аномия — беззаконие, безнормность (от греч. ? — отрицательная частица и ????? — закон; ср. фр. anomie).

146

таких очевидных пар — религия и искусство (религиозные и мифологические сюжеты в искусстве и роль искусства в религии, от иконографии до соборов). Столь же очевидна, например, взаимосвязь технического и эстетического знания — от техники живописи и изобретения кинематографа до промышленного дизайна и моды.

Во втором томе нашей работы мы вернемся к обсуждению проблемы взаимовлияния разных форм знания в конкретном приложении к научному историческому знанию и попытаемся показать, в каких формах проявляется воздействие на историческую науку религии, философии, идеологии и даже архаичного мифологического знания. Однако существование такого влияния в истории, как и в других научных дисциплинах, не означает отсутствия автономии научного знания, его самостоятельности. Более того, наука в целом и историческая наука в частности в современных условиях оказывают на другие виды знания большее воздействие, чем сами испытывают со стороны вненаучных типов знания.

в) Метапараметры

Еще в 30-е годы XIX в. О. Конт выдвинул модель трех стадий развития общества, связанных с «доминирующими типами мышления»: теологического, метафизического (абстрактного) и позитивного (научного) мышления 32 . По Конту, первая стадия охватывает древность и раннее Средневековье (до 1300 г.) и делится в свою очередь на три периода: фетишизм, политеизм (Древняя Греция и Рим) и монотеизм (христианство). Метафизическая стадия (1300— 1800 гг.) — переходная; для нее характерно разрушение старых верований, нарастание анархии. Третья стадия (с 1800 г.) — эпоха распространения наук, развития промышленности, гармонизации всех сторон жизни общества.

В 60-е годы XX в. подход Конта был развит М. Фуко в его концепции «археологии знания» 33 . В европейской истории познания он вычленил три «эпистемы» (порядки знания), или познавательных поля, — Ренессанс, классический рационализм (XVII—XVIII вв.) и современность («после Канта», т. е. XIX—XX вв.). По мнению Фуко, для каждого из этих исторических периодов характерен некий общий тип речевых (дискурсивных) практик, т. е. способов построе-

32 Конт 1899 [1830].

33 Фуко 1994 [1966]; 1996 [1969].

147

ния высказывании, и их определенная связь с «недискурсивными» практиками — экономическими и политическими отношениями. Три выделенных периода в развитии европейской системы знания Фуко именует «дискурсивными формациями» (по аналогии с «общественно-экономическими формациями» у Маркса), для каждой из которых типичен определенный способ установления связи между «словами и вещами», способ означения и познавательной деятельности в целом.

Тогда же, в 1960-е годы, Ю. Лотман выдвинул сходное понятие «семиосферы», или «семиотической культуры»34 ? которое было концептуализировано в работах представителей так называемой Тартуско-Московской школы. В рамках этого подхода культура понимается как сфера коммуникации индивида с социумом, осуществляемая знаковыми средствами. Иными словами, в центре исследования опять-таки оказывается символическая организация культуры в целом, т. е. общие характеристики процессов означения и понимания (интерпретации) «культурных текстов» (включая невербальные).

Во всех этих концепциях по существу проводится мысль о том, что в рамках одной культуры и определенного исторического периода существуют некие общие для разных компонентов культуры характеристики, присущие, в частности, разным типам знания независимо от их конкретного содержания. Такие характеристики мы можем обозначить как «метапараметры» или «метакритерии» знания, поскольку в общем виде этот подход реализуется в рамках так называемых метатеорий, т. е. теорий, анализирующих некоторый класс теорий (если читателя смущает слово «теория», его можно заменить на «концепцию»).

Одной из наиболее глобальных метатеорий является общая теория систем, основателем которой считается Л. фон Берталанфи 35 . В рамках системного подхода в свою очередь выделяется два наиболее распространенных варианта метатеорий: теория информационных систем и теория знаковых систем. Анализ систем знания в рамках информационного подхода, к сожалению, не получил сколько-нибудь серьезного развития. Это связано прежде всего с тем, что теория информационных систем до настоящего времени в основном ориентирована на оценку количества информации, а проблема оценки качества информации, т. е. ее содержания, полезности и т. д., пока остается нерешенной.

з* Лотман 1970—1973.

35 См., например: Берталанфи 1969 [1962].

148

Что касается теории знаковых систем, обычно именуемой семиотикой, то здесь складывается более сложная ситуация. Начиная с 1960-х годов и по сей день семиотика предъявляла претензии на статус наиболее общей метатеории, которая может быть использована, в том числе, и для сравнительного анализа систем знания. Потенциально эти претензии выглядят вполне обоснованно, однако на практике они реализовались далеко не в полной мере. На наш взгляд, причины такой ситуации следует искать в истории становления этой метатеории.

Обычно основателем семиотики считается Ч. Моррис, и в качестве основополагающих выделяются его работы, написанные в конце 30-х и в 40-е годы XX в. Более исторично мыслящие представители семиотики датируют ее возникновение 1920-ми годами, связывая с работами Львовско-Варшавской школы в философии и русской формальной школы в литературоведении. Иногда возникновение семиотики относят в XIX в., к логическим исследованиям Ч. Пирса и лингвистическим работам Ф. де Соссюра, использовавшего термин «семиология».

На самом деле, если говорить о названии «семиотика», то его первым использовал Дж. Локк в конце XVII в., а основные идеи семиотического подхода были тогда же сформулированы Лейбницем в его логико-математических работах. Наконец, по сути истоки семиотики восходят, как минимум, к Аристотелю и его работам по риторике, поэтике и логике.

Итак, исторически семиотика как анализ знаковых систем возникла из двух направлений — логики и филологии (лингвистики). В XX в. было сделано немало попыток соединить эти две дисциплины в пределах единой метатеории, и некоторые из них оказались успешными. Так, в рамках семиотики (прежде всего ее логического направления) было впервые преодолено различие между так называемым «точным» и «гуманитарным» знанием (не путать с естественно- и общественнонаучным): выяснилось, что логика исчислений по сути тождественна логике высказываний.

Однако в целом, несмотря на довольно бурное развитие отдельных ветвей семиотики и определенный прогресс в слиянии двух истоков этой метатеории (логического и лингвистического), исходные различия в подходах к семиотике еще продолжают давать о себе знать. По существу семиотика как единая метатеория, к сожалению, не состоялась. На сегодняшний день семиотическая проблематика остается разделенной между двумя разными дисциплинами или даже областями знания — лингвистикой (относящейся ныне к филологии) и логикой (являющейся в современной структуре зна-

149

ния частью философии, но также связанной с математикой). Поэтому, отталкиваясь от потенциальных возможностей семиотики как наиболее общей метатеории систем знания, на практике приходится вести речь о двух относительно более частных метатеориях, в рамках которых анализируются общие параметры социального запаса знания. Соответственно разные типы знания могут рассматриваться как:

1) лингвистические системы (металингвистический анализ);

2) логические системы (металогический анализ).

Первое направление — лингвистическое — интерпретирует системы знания как речевые и литературные феномены. Анализ ведется с помощью метаязыка, в основном сформированного ранее в рамках риторики и поэтики (иногда используется понятие «дискурсивного анализа»).

Здесь есть некоторые терминологические проблемы, связанные с разделением между риторикой и поэтикой/ В античности грань между ними была относительно четкой. Поэтика относилась к письменным художественным произведениям — поэтическим и драматическим, а риторика — к устным выступлениям, причем обычно всего трех видов — торжественному, совещательному (т. е. политическому) и судебному 36 .

В XX в. как риторика, так и поэтика стали рассматриваться как универсальные теории анализа текстов 37 в широком смысле — как литературных, т. е. изготовленных на основе естественных или первичных языков (художественных — поэзия в широком смысле, и нехудожественных — проза в широком смысле), так и внелитера-турных (искусственных или вторичных языков, включая языки изобразительных искусств). Также была ликвидирована разница между устным и письменным текстом (в частности, благодаря технике звукозаписи, позволяющей переводить устные тексты в письменные).

В результате как риторика, так и поэтика могут выступать в качестве металингвистических теорий и в значительной мере оказываются тождественными. Поэтика/риторика определяется как дисциплина, изучающая структуру текстов и систему используемых в них художественных средств (стилистические фигуры, тропы, рифмы и т. п.), в более широком определении — литера-

36 См.: Распаров 1972.

37 В современном определении «текст — это последовательность осмысленных высказываний, передающих информацию, объединенных общей темой и обладающих связностью и целостностью» (Руднев 1998: 305).

150

турных приемов (имея в виду и «нехудожественную» литерату-ру)38.

Данный подход к анализу системы знания мы обозначаем как «металингвистический», и его активизация (начиная с 1960-х годов) часто именуется «лингвистическим поворотом» 39 . Типичными работами данного направления являются, например, «Поэтика мифа» Е. Мелетинского (1976 г.), «Риторика экономики» Д. Макклоски (1982 г.) и т. д 40 . К естественным наукам этот подход первыми применили английские исследователи Дж. Гилберт и М. Малкей в конце 1970-х—начале 1980-х годов 41 ; из числа недавних исследований можно указать «Стили в математике» 42 . Применительно к исторической науке и субстанциальной философии истории пионерскими стали работы X. Уайта «Поэтика истории» (1973 г.) 43 и П. Гея «Стиль в истории» (1974 г.), за которыми последовало большое число подобных исследований.

Второе направление — металогическое — связано преимущественно с логическими параметрами разных видов знания, изучением методов анализа (индукции, дедукции, генерализации) и внутренних логических правил построения высказываний. В принципе, в металогике исследуются правила построения, формы доказательства и общие свойства (непротиворечивость, полнота, разрешимость и т. п.) формализованных логических систем, формальных исчислений.

Одной из центральных для этого подхода является проблема логического анализа языковых высказываний, и прежде всего языка науки. Так, уже в работах Р. Карнапа 1930-х годов главная фи-

38 Стилистические фигуры — особые зафиксированные стилистикой обороты речи, применяемые для усиления экспрессивности высказывания. Троп — употребление слова в образном смысле, при котором происходит сдвиг в семантике слова от его прямого значения к переносному, например: метафора — сдвиг по сходству, метонимия — по смежности, оксиморон — по контрасту, и т. д.

39 Работа «Linguistic Turn» вышла в 1967 г. под редакцией Р. Рорти (см. Rorty 1967).

40 Мелетинский 1995 [1976]; McCloskey 1983. О «лингвистическом повороте» в исследованиях экономической теории, приобретшем после выхода статьи Макклоски характер настоящего бума, см.: Ананьин, Одинцова 2000; Отмахов 2000.

41 Малкей 1983 [1980]: 171ff; Гилберт, Малкей 1987 [1984] 1984; см. также: Юдин 1988.

42 Стили в математике... 1999.

43 Так называется первая, концептуальная глава книги Уайта «Метаисто-рия» (Уайт 2002 [1973]).

151

лософская проблема анализа языка науки была сформулирована как проблема логического синтаксиса. В свою очередь А. Тарский предложил рассматривать и семантический анализ, т. е. отношение значений терминов к описываемой ими реальности.

Чаще всего под «анализом» понимается техника аргументации, нормы рационального рассуждения — осмысленность вопросов, сознательное определение посылок и концептуальных средств, установление смысловой зависимости между высказываниями, логичность рассуждения и обоснованность вывода и т. п. Применительно к историческому знанию логический анализ конструируемых в нем высказываний проводился в исследованиях К. Гемпеля, М. Нагеля, М. Уайта, Г. фон Вригта, У. Дрея, А. Данто и др. Это направление условно обозначается как «аналитическая философия истории» 44 , и мы вернемся к его обсуждению в гл. 6.

Хотя на практике два выделенных нами типа метапараметров социального запаса знания функционируют относительно самостоятельно, они тесно взаимосвязаны. (Весьма характерно в этой связи название статьи Э. Альберта, опубликованной в 1964 г.: «„Риторика", „логика" и „поэтика" в Бурунди: культурообусловленное формирование образцов речевого поведения».) 45

Хотя в каждом из двух направлений семиотики — лингвистическом и логическом — предпринимаются попытки разработки всех трех компонентов семиотического анализа, т. е. синтактики, семантики и прагматики 46 , все же проблемы семантики, пожалуй, больше привлекают исследователей. В свою очередь для семантики центральной является проблема соотношения значения и смысла. В рамках металингвистического подхода это различение обычно концептуализируется в терминологии датского лингвиста Л. Ельмслёва (план выражения и план содержания). Металогический подход обычно использует термины немецкого логика Г. Фреге (денотат и концепт). Кроме того, для обозначения этих двух понятий сущест-

44 См.: Лооне 1980; Кукарцева 1998. Поскольку здесь объектом нашего исследования являются специализированные типы знания, мы не рассматриваем лингвистическую философию или аналитическую философию языка, занимающуюся исследованием типов употребления выражений в естественном, обыденном языке.

45 Albert 1964.

46 Эти три раздела семиотики были выделены Ч. Моррисом (Morris 1938). Синтактика изучает соотношения знаков друг с другом (правила образования знакосочетаний); семантика изучает отношения между знаком и его смыслом (интерпретация знаков и знакосочетаний); прагматика изучает отношение между знаками и субъектами знаковой деятельности (продуцентами и пользователями знаковых сообщений).

152

вуют и другие пары терминов, например, объем и содержание, эк-стенсионал и интенсионал, означающее и означаемое и т. д.

Объектом анализа в обеих метатеориях может выступать отдельное слово (в логике — «имя»), предложение (в логике — «высказывание») и, наконец, текст, т. е. набор связанных предложений (высказываний). Однако здесь существует, на наш взгляд, серьезное концептуальное различие между двумя метатеориями. Условно можно сказать, что в металингвистике текст разлагается на предложения, а предложения — на слова, а в металогике текст складывается из высказываний, а те в свою очередь — из имен.

Подводя итоги обсуждению параметров социального запаса знания, отметим, что в разные периоды и в разных дисциплинах интерес вызывали разные типы критериев — внутренние, внешние, металингвистические или металогические. Историческое знание не представляет исключения с этой точки зрения. В конце XIX и в первой трети XX в. в центре внимания находились внутренние и внешние критерии формирования исторического знания. Во второй трети XX в. центральной была проблема металогических критериев. В последние десятилетия интерес сдвинулся в сторону металингвистических параметров. Ясно, впрочем, что интенсивность обсуждения тех или иных параметров или критериев не характеризует степень их значимости для формирования социального запаса знания, а, скорее, отражает изменчивость научной моды.

3. Формирование социального запаса знания

Проблема функционирования системы знания является объектом самых разных дисциплин. В §1 мы говорили о философских концепциях формирования знания, теперь же остановимся на некоторых более операциональных подходах к этой проблеме. В частности, можно выделить три наиболее очевидные области исследования механизмов функционирования системы знания — психологическую, социологическую и экономическую. Заметим, что они являются не столько конкурирующими, сколько взаимодополняющими.

Формирование системы знания, как отмечалось выше, включает несколько этапов — производство «мнений»; их социальное признание, объективацию и превращение в «знание»; распространение

153

знаний и их «потребление» (в том числе в рамках системы образования). На каждом из этих этапов действуют психологические, социальные и экономические факторы. Наиболее подробно исследован процесс формирования научного (особенно естественнонаучного) знания — как на этапе производства «мнений», так и на этапе их социального признания. В последнем случае подробно анализировался не только процесс принятия тех или иных исследований научным сообществом, но и механизм их отклонения, т. е. непризнания «заявок на новое знание» (knowledge-claims — термин Дж. Гилберта) в качестве научного (например, френологии, парапсихологии и т. д.) 47 . Мы, со своей стороны, попытаемся дать более общую характеристику процесса признания знания в целом, не ограничиваясь только наукой, а тем более естествознанием, которое не имеет прямого отношения к теме нашего исследования.

В данном разделе мы рассмотрим лишь основные теоретические концепции формирования социального запаса знания. Вместе с тем существуют и другие аспекты этого процесса, а именно — институционально-эмпирические. К числу важнейших институциональных механизмов такого рода относится прежде всего процесс распространения дискурсов в рамках как устной, так и письменной традиции (пересказ, изготовление копий, типографское тиражирование, а также переводы с иностранных языков). В письменных культурах особую роль играет система хранения текстов и обеспечение доступа к ним (библиотеки и архивы). Наконец, ключевым институциональным механизмом воспроизводства знания является система образования, точнее, воспитания и обучения.

а) Психологические факторы

Как было показано в §1, проблемы знания традиционно исследовались философами на уровне индивидуального сознания. В Новое время это направление постепенно переходит в ведение психологии, которая первоначально была ориентирована именно на изучение познавательных процессов 48 .

47 См., например: Gilbert 1976.

48 Термин «психология» впервые появляется в XVI в. в работах Ф. Ме-ланхтона и Р. Гоклениуса, но известность он получил лишь после выхода книг немецкого философа X. Вольфа («Эмпирическая психология», 1732 г.; «Рациональная психология», 1734 г.), который особое внимание уделял проблеме психических способностей.

154

После превращения психологии в самостоятельную научную дисциплину в конце XIX в. познавательные процессы продолжают занимать важнейшее место в психологических исследованиях, хотя и рассматриваются лишь как часть психической активности в целом. Естественно, мы не будем специально останавливаться на данной теме 49 . Упомянем лишь о тех направлениях, в которых анализ собственно когнитивных процессов играет центральную роль: речь идет прежде всего о гештальт-психологии, генетической психологии и советской психологической школе, о когнитивной психологии 50 и, наконец, психологии социального познания 51 (см. Вставку 9).

Естественно, нас интересуют не собственно психологические исследования когнитивных процессов, а некоторые «смежные» подходы, акцентирующие роль психологии в формировании социального запаса знания. В основе процесса накопления знаний лежит их производство, т. е. мыслительная деятельность людей, реализуемая в определенных интеллектуальных продуктах. В данной области накоплен огромный материал, который условно можно разделить на анализ внутренних и внешних факторов процесса мышления.

В зависимости от конкретного исследовательского подхода к этой проблеме, в качестве «внутренних» могут выделяться самые разные факторы, от чисто физиологических и бихевиористских до полумистических (например, архетипы Юнга). Столь же разнообразны подходы к анализу воздействия внешних факторов на мышление: огромное количество исследований посвящено проблеме влияния культуры и общества на мыслительные операции, связанные с производством знан/ия.

Характеристики процесса производства знания особенно подробно изучались применительно к естественным наукам. Как было показано в многочисленных исследованиях, посвященных этой проблеме (обычно именуемой как «контекст открытия»), на производство знания влияет несколько групп факторов. Прежде всего, конечно, индивидуальные психологические характеристики ученого (способности, талант, интуиция, креативность мышления и т. д.), проявляющиеся не только на уровне сознания, но и подсознания (открытия, сделанные во сне, и т. п.).

Существенное влияние на процесс производства научного знания оказывают принятые в данном обществе культурные ценности, установки, стереотипы и т. д. (культурный порядок), действующих

49 Об истории развития психологии см.: Ярошевский 1976.

50 Найссер 1998 [1976]. См. также: Солсо 1996 [1988].

51 См.: Андреева 2000.

155

Вставка 9. Анализ когнитивных процессов в психологии

В 1920-е годы в Германии возникла гештальт-психология, ее становление было связано с именами М. Вертгеймера, В. Келера, К. Коффки и, отчасти, К. Левина. Большое влияние на это направление оказала феноменологическая философия Э. Гуссерля. Главная идея данной школы сводилась к тому, что в основе психики лежат не отдельные элементы сознания, но целостные структуры — гештальты, свойства которых не являются суммой свойств их частей. В рамках гештальт-психологии были открыты почти все известные в настоящее время свойства восприятия, выявлена роль этого процесса в формировании мышления, воображения и других когнитивных функций. Акцент на образно-схематическом мышлении позволил по-новому представить весь процесс формирования представлений об окружающем мире и продемонстрировать значение образов и схем в механизме творческого мышления. После 2-й мировой войны гештальтный подход получил развитие в различных теориях когнитивного соответствия (и несоответствия, или диссонанса, как у Л. Фе-стингера).

В генетической психологии (Ж. Пиаже, Л. Кольберг, Дж. Брунер) и советской социально-психологической школе (Л. Выготский, П. Блон-ский, А. Леонтьев, С. Рубинштейн, А. Лурия) в первую очередь исследовались механизмы развития психических функций в целом и познавательных способностей в частности. В обоих направлениях основная часть исследований была посвящена онтогенетическому анализу, т. е. развитию когнитивных процессов у детей. При этом большое внимание уделялось социальным факторам, в частности проблемам интериоризации и экстериоризации. Но в работах советских психологов онтогенетический подход был также дополнен филогенетическим, т. е. историческим анализом развития познавательных способностей человеческого рода (поэтому работы Выготского и его последователей иногда обозначают как культурно-историческую школу в психологии).

В 1960-е годы возникает когнитивная психология, которая рассматривает психику как систему когнитивных реакций. При этом постулируется связь этих реакций не только с внешними стимулами, но и с внутренними переменными, например, с самосознанием, когнитивными стратегиями, селективностью внимания и т. д. У истоков этого направления стояли Д. Миллер и У. Найссер, которые, в частности, отошли от традиционных представлений о когнитивных процессах как о последовательных операциях (восприятие—запоминание—мышление и т. д.), и стали рассматривать их с точки зрения системно-информационного подхода. Этот подход позволяет, хотя бы на теоретическом уровне, разрешить традиционный спор об «устройстве» психики и ликвидировать противопоставление структур (элементов) и процессов (сигналов). Кроме того, в рамках когнитивной психологии было достигнуто относительно органичное сочетание представлений о роли сознательных и бессознательных процессов.

156

Вставка 9 (продолжение)

С конца 1960-х годов в относительно самостоятельную область выделяется психология социального познания, т. е. познания собственного социального мира (С. Фиске, Ш. Тейлор, А. Тэшфел, С. Московией и др.). Это направление, с одной стороны, опирается на перечисленные выше традиционные психологические школы, анализирующие индивидуальную когнитивную психическую активность, с другой — активно использует движения социальной психологии, восходящей к работам В. Вундта, Г. Тарда и Г. Ле Бона.

как непосредственно в данной области науки, так и в других типах символических систем (философии, морали, эстетике, религии). Наконец, не последнюю роль играют параметры «социального порядка» и непосредственно связанные с ними «социальные интересы». На «контекст открытия» отчасти воздействуют интересы определенных социальных групп (в том числе внутри самого научного сообщества), а также «общественные потребности», но прежде всего — социальные интересы самого ученого: стремление к повышению статуса и сопутствующим символическим и материальным выигрышам. Тем самым психология науки (и знания в целом) оказывается тесно связанной с социологией 52 .

В более общем плане роль психологических факторов в формировании социального запаса знания рассматривается в различных функционально-психологических концепциях, в которых разные типы знания анализируются с точки зрения их познавательных функций. В некотором смысле все они восходят к кантовскому понятию «трансцендентального сознания», понимаемому как своего рода «чистое» сознание, одинаковое у всех людей, которое содержит некие априорные (доопытные) формы (например, пространство и время), благодаря чему только и возможно всякое познание, всякий опыт. Здесь можно выделить несколько относительно самостоятельных подходов — прагматический, игровой, психоаналитический и другие, — которые тем не менее достаточно тесно связаны между собой.

Первый подход развивался в рамках философии прагматизма и восходит к утилитаризму И. Бентама и Дж. С. Милля. Родоначальником же собственно прагматизма в гносеологии считается Ч. Пирс, один из основоположников семиотики. Согласно данному подходу, принятие тех или иных дискурсов в качестве знания определяется

52 См., например: Barnes 1974; Юдин 1988; Аллахвердян и др. 1998.

157

их прагматическими характеристиками, среди которых обычно выделяются простота, внутренняя связанность (логичность), удобство применения (полезность) и т. д.

Первоначально прагматизм применялся прежде всего к научному знанию и мог рассматриваться как специфический критерий его признания (наряду с рационализмом и взаимообусловленностью эмпирики и теории) или — как составная часть рационализма. К этому направлению примыкает также конвенционализм, идущий от А. Пуанкаре и получивший развитие в работах представителей так называемого логического позитивизма, в частности, К. Айдукевича и Р. Карнапа.

Что касается других областей знания, то в принципе еще У. Джеймс дал прагматическое обоснование религии, поскольку вера в Бога имеет благие последствия для жизни человека и общества, а Дж. Дьюи попытался приложить этот подход к морали. Как отметил М. Уайт, «Пирс — это прагматистский философ науки, Джеймс — прагматистский философ религии, а Дьюи — прагматистский философ морали» 53 . Наконец, во второй половине XX в. прагматизм начал рассматриваться в качестве общего подхода к системе знания в целом и отдельным его типам (такого рода идеи высказывают, в частности, Н. Гудмен и Р. Рорти) 54 .

К функционально-психологическому направлению можно отнести и игровую концепцию знания (удовлетворение потребности в игре), идущую от И. Хейзинги и Э. Финка 55 . Например, Э. Финк, развивая концепцию игрового генезиса культуры в русле феноменологического подхода, дает типологию феноменов человеческого бытия: смерть, труд, господство, любовь и игра 56 . «Игровой» подход к знанию использовался и некоторыми последователями «позднего» Л. Витгенштейна 57 , которые рассматривают, например, теологию как особую «языковую игру», подчиняющуюся своим собственным правилам, отличным от правил философии и науки.

Наконец, к функционалистскому направлению можно отнести и глубинную психологию, которая, кстати, претендует на статус ме-тапсихологической теории. В частности, применительно к проблемам формирования социального запаса знания существенное значение имели работы К. Юнга. В рамках подхода, который Юнг обозначал как «аналитическую психологию» (ср. с «аналитической

White 1955: 154; цит. по: Мелъвилъ 1968: 13. Гудмен 2001 [1978]; Rorty 1982. Хейзинга 1992 [1938]. Финк 1988 [1960]. Витгенштейн 1994 [1953].

158

философией»), развивается Фрейдова концепция бессознательного на основе тезиса о том, что бессознательное включает в себя не только субъективное и индивидуальное, вытесненное за порог сознания, но прежде всего коллективное и безличное психическое содержание, уходящее корнями в глубокую древность.

Носителями коллективного бессознательного являются архаические образы и переживания, которые Юнг назвал архетипами. Эти образы представляют собой первичные формы адаптации человека к окружающему миру 58 . В разных работах Юнга можно найти разную трактовку архетипов: они понимались им то как психический коррелят инстинктов, то как результат спонтанного порождения образов инвариантными для всех времен и народов нейродина-мическими структурами мозга, то как чистый, формообразующий элемент восприятия, обусловливающий саму его возможность 59 . Но в любом случае архетипы выступают как проявления некоторых инвариантных параметров процессов мышления и осмысления мира.

Наиболее четко функционально-психологический подход к формированию социального запаса знания реализуется в рамках направления, которое можно условно обозначить как структурализм. К этому направлению относятся, в частности, структурная лингвистика (начиная с Ф. де Соссюра); структурная поэтика (анализ структуры литературных произведений, возникновение которого связано с именами Б. Томашевского, Р. Якобсона и др.); структурная антропология (точнее, структурная мифология или структура примитивных/первобытных или недифференцированных культур/ систем знания), которая начала разрабатываться К. Леви-Стросом, и, наконец, работы Тартуско-Московской школы (Ю. Лотман, Б. Успенский и др.), о которой мы уже упоминали в предыдущем параграфе.

Структурализм — направление, связанное с выявлением устойчивой структуры отдельных областей культуры, т. е. совокупности отношений между элементами целого, остающихся неизменными при различных преобразованиях. Поиск структур осуществляется в разных областях культуры: языке и литературе, социальных установлениях и истории идей, искусстве и явлениях массовой культуры. В упрощенном виде можно сказать, что в рамках структуралистского подхода основным фактором, влияющим на формирование социального запаса знания, являются инвариантные характеристики мыслительной деятельности. Они определяют формы осмысле-

58 См.: Юнг 1991 [1934].

59 Современная западная философия 1998: 524.

159

ния мира как на уровне отдельной личности (производство «мнений»), так и на уровне общества (социальное признание «мнений» в качестве «знания» или «истины»). Соответственно инвариантные, присущие всем людям, характеристики процесса мышления задают «культурологические» критерии, которым должны удовлетворять разные типы знания.

Ярким примером здесь может служить подход Ж. Лакана, который, как отмечает В. Руднев, неоднократно подчеркивал сходство механизмов защиты бессознательного с поэтическими тропами, понимаемыми им в широком «якобсоновском» смысле как макрорито-рические элементы 60 :

«...механизмы, описанные Фрейдом как механизмы „первичного процесса", т. е. механизмы, определяющие режимы деятельности бессознательного, в точности соответствуют функциям, которые эта научная школа считает определяющими для двух наиболее ярких аспектов деятельности языка — метафоры и метонимии, т. е. эффектам замещения и комбинации означающих» (Лакан 1997 [1966]: 154).

Другими словами, использование людьми метафор и метонимий, обнаруженных лингвистами в подавляющем большинстве текстов, признанных в качестве знания, объясняется действием бессознательных механизмов мышления, обозначенных Фрейдом как «смещение» (сдвиг, замещение) и «сгущение» (комбинации) 61 .

Заметим, что наряду с представлениями о наличии «вечных» инвариантных способов мышления в рамках структурализма существуют и гораздо более гибкие подходы. Например, в работах М. Фуко или представителей Тартуско-Московской школы, «инвариантность» имеет относительный характер и трактуется не только как психологический, но и как культурно и социально обусловленный феномен, специфичный для каждого общества в пределах определенного исторического периода.

б) Социальная легитимация

Общие контуры социологического подхода к формированию системы знаний мы уже обрисовали в §1, поэтому здесь ограничимся рассмотрением некоторых относительно конкретных механизмов.

Точкой отсчета в социологии знания является идея о том, что производители идеологических форм, или форм общественного со-

60 Руднев 1999: 156. См. также: Лакан 1995 [1953].

ы Подробнее см.: Лапланш, Понталис 1996 [1967]: 452—453; 473—475.

160

знания, пользуясь марскистской терминологией, выражают интересы той группы, к которой они принадлежат. Соответственно признание (легитимацию) тех или иных видов знания также осуществляют определенные социальные группы, руководствующиеся своими интересами. Первоначальный этап становления социологии знания в основном связан с развитием этого тезиса. Ключевыми здесь оказались две проблемы: уточнение понятия социальных групп, участвующих в формировании социального запаса знания, и попытки выделить механизмы принятия соответствующих решений этими группами.

Поскольку вплоть до начала XX в. наука не трактовалась как социальный феномен, едва ли не первым типом знания, к анализу которого стал применяться социологический подход, оказалось искусство. Создатели произведений искусства рассматривались как члены определенной социальной группы или — в культурно-историческом варианте — как члены общества в целом, и выдвигалась идея о том, что состояние общества, его структура и существующие в обществе проблемы влияют на творчество деятелей искусства. Уже И. Гердер писал о том, что в искусстве отражается «характер народа», а Ф. Шиллер в работе «О наивной и сентиментальной поэзии» обосновывал зависимость типов поэзии и поэтов от социально-психологического климата разных эпох. В середине XIX в. социологический подход к искусству активно отстаивали В. Белинский, Н. Чернышевский и Н. Добролюбов, которые утверждали зависимость литературы и искусства от социально-исторических и общественно-психологических условий жизни общества.

В последней трети XIX в. существенный вклад в развитие социологии искусства внесли французские исследователи — И. Тэн («История английской литературы», 1871 г.), Ж.-М. Гюйо («Искусство с социологической точки зрения», 1887 г.), Э. Геннекен («Опыт построения научной критики (Эстопсихология)», 1890 г.). При этом Гюйо и Геннекен впервые стали анализировать не только влияние социальной среды на творчество, но и восприятие искусства разными социальными группами. Был сформулирован даже так называемый «закон Геннекена», согласно которому произведения искусства воспринимаются и признаются только представителями примерно той же социальной группы, к которой принадлежит художник, поскольку эстетические вкусы социально обусловлены 62 .

Распространение марксизма в конце XIX—начале XX в. привело к тому, что, с одной стороны, социология знания вышла за преде-

ь^ См.: Дуков и др. 2001: 21--22.

6 Зак M» 4O71 161

лы искусства и постепенно распространилась на другие «формы общественного сознания», с другой — социологический анализ сузился до жесткой классовой схемы формирования социального запаса знания — как на уровне производства, так и на уровне его признания.

Ортодоксальные марксистские концепции, в соответствии с которыми знание является только орудием классовых интересов, естественно, наталкивались на отторжение со стороны большинства социологов. Неприятие вызывал не только одномерный подход к структурированию общества по имущественному признаку, но и аскриптивный характер марксистских концепций, в соответствии с которыми определенному классу приписывалось наличие некоего объективного интереса, свойственного ему даже в том случае, если его представители этого не осознают. (Данный тезис является нефальсифицируемым, т. е. его нельзя ни доказать, ни опровергнуть с помощью эмпирических данных.)

Представители неомарксистской социологии знания потратили много сил, чтобы избавить марксистскую модель от одиозности. В частности, с 1930-х годов происходит постепенный отказ от жесткого «классового» принципа выделения социальных групп, и в работах К. Манхейма, а также Г. Маркузе и других представителей Франкфуртской школы разрабатывается гораздо более гибкий подход. Так, Манхейм отмечал, что знание складывается в процессе совместной жизни, поэтому «в каждом понятии, в каждом конкретном осмыслении содержится кристаллизация опыта определенной группы» 63 . В свою очередь тип осмысления реальности становится основой для формирования «социальных единств», но, как уточнял Манхейм,

«...следует подчеркнуть, что, в отличие от догматического марксизма, мы понимаем под этими социальными единствами не только классы, но и поколения, группы статусов, секты, профессиональные группы, школы и т. д.» (Манхейм 1994 [1929]: 230).

Совершенствование исходной марксистской модели продолжалось и во второй половине XX в., в частности, в работах Ю. Хабер-маса, который пытался адаптировать ее к современным характеристикам социальной системы 64 . Однако, как мы увидим ниже, сторонники более крайних левых взглядов на устройство общества (от ортодоксальных марксистов до анархистов) продолжают и по сей день активно участвовать в разработке социологии знания, что ве-

63 Манхейм 1994 [1929]: 31, 25.

64 См.: НаЪегта^ 1971 [1968]; Хэлд 1995 [1980]; Abercrombie 1980.

162

дет к некоторому смещению общей картины исследований. Конечно, наряду с многочисленными «левыми» в этой области стало работать немало авторов, занимающих нейтрально-объективистскую позицию. Но основное изменение в подходе к анализу процесса производства и социального признания знания во второй половине XX в. было связано с выдвижением в центр исследования так называемых «экспертных групп», ответственных за специализированные области знания. Иными словами, фокус стал смещаться с проблемы «масс» на проблему «элит».

На первом этапе развития социологии знания основное внимание уделялось общему, неспециализированному, знанию и соответственно группам-потребителям такого знания, выделяемым по тем или иным признакам (пол, возраст, имущественное положение и т. д.). Во второй половине XX в. акцент сдвигается в сторону анализа специфически-ролевого знания и экспертных групп. В современном дифференцированном обществе эти группы являются производителями, носителями, хранителями и передатчиками знания. И именно они в первую очередь осуществляют формирование социального запаса знания, т. е. не только «производят мнения», претендующие на статус знания, но и признают или не признают то или иное мнение в качестве знания.

Наиболее полно вопрос о взаимоотношениях внутри экспертных групп был исследован применительно к научному сообществу — самой многочисленной экспертной группе в современных условиях. Основополагающими здесь стали труды Т. Знанецкого и Р. Мертона в области социологии научного сообщества (их первые работы по этой теме вышли в начале 1940-х годов), а после появления работы Куна «Структура научных революций» (1962 г.) этот подход приобрел необычайную популярность. В результате было признано, например, что

«...научные группы также выполняют важную оценочную функцию — вырабатывают свои, довольно специфические представления о том, какие идеи считать ценными и творческими... Таким образом, не только само научное знание, но и его наделение всеми теми характеристиками, в контексте которых оно оценивается наукой, тоже является „социально конструируемым" феноменом» (Юревич 1998: 267).

По образу и подобию социологии науки (научного сообщества как профессиональной или экспертной группы, специализирующейся в определенном типе знания) были проведены исследования в других областях, например в сфере искусства.

Другим популярным направлением исследований стал анализ роли экспертных групп в обществе в целом, обычно трактуемый в

163

терминах «власти». В принципе, роль интеллектуалов в обществе анализировалась уже достаточно давно, но в рамках анализа элит, идущего по крайней мере от В. Парето и Г. Моски, основное внимание уделялось политическим властным элитам. Одной из первых работ, посвященных роли ученых как части элиты общества, стала выпущенная в 1940 г. книга Т. Знанецкого, а в более общем плане роль интеллектуальной элиты по существу обсуждается только с 1950-х годов, и тогда же, кстати, она привлекла внимание историков 65 .

Впрочем, на первых порах речь шла, скорее, о вхождении интеллектуалов в политическую элиту. В частности, интерес представляет тот факт, что деятельное «хождение во власть» представителей экспертных групп наблюдается во времена политических потрясений, по крайней мере начиная с Французской революции и кончая недавними событиями российской истории (оставляем в стороне качество этих «экспертов»).

Другая традиционная тема — роль интеллектуалов как советников (экспертов) власть имущих, которая имеет куда более длительную историческую традицию. Однако, как показывает практика, и в современном обществе количество ученых, непосредственно причастных к принятию государственных решений, сравнительно невелико, даже если речь идет о таких специальностях, как экономика или социология. Еще меньшее влияние на принятие решений оказывают представители иных экспертных групп, связанных с вне-научными типами знания (философия, религия, искусство); исключение составляет, пожалуй, лишь право.

Но в теоретической социологии вопрос о власти интеллектуальной элиты ставится гораздо шире. Применительно к экспертным группам проблема знания и власти обсуждается в русле развития максимы Ф. Бэкона «Knowledge is power», которая традиционно переводится как «Знание — сила», но ее также можно перевести и как «Знание — власть».

«...Специализация знания и сопутствующая ей организация персонала, управляющего теми или иными специализированными системами знания, развиваются в результате разделения труда... Эксперты по этим специализированным системам знания предъявляют претензии на новый статус. Они не только выступают как эксперты в той или иной области социетального запаса знания, но требуют всей полноты полномочий, распространяющихся на этот запас знания во всей его целостности... Во всех таких случаях специалисты становятся управ-

65 См.: Znamecki 1940; Huszar 1960; Ле Гофф 1997 [1957]. Обзор современных концепций элит см.: Scott 1990.

164

ляющими теми секторами запаса знания, которые были социально предписаны им» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 190—191, 129).

Эта тема обычно обсуждается в рамках концепции символической власти, которую выдвинул Т. Парсонс еще в середине 1960-х годов, определив власть как средство символического обмена (по аналогии со свойством денег обретать ценность в обмене, а не в прямом материальном использовании) 66 . В применении к знанию эта концепция активно разрабатывалась в 1980-е годы П. Бурдьё, который в работах «Homo academicus» (1984 г.), «Интеллектуалы и власть» (1990 г.) и других развивал тему символической власти, которой обладают интеллектуалы. Их влияние основано на владении культурно-информационным капиталом, и это влияние они реализуют посредством дискурсов. В частности, по мнению Бурдьё, интеллектуальная власть осуществляет «символическое насилие», навязывая свою систему значений, иерархию ценностей.

«Производители культуры обладают специфической властью, властью чисто символической заставить видеть или верить, пролить свет, сделать эксплицитным, объективированным опыт, в большей или меньшей степени спутанный, неясный, несформулированный и даже неформулируемый, о природном и социальном мире и тем самым заставить его существовать» (Бурдъё 1994 [1987]: 217).

Символическая власть дает мандат на конструирование социальной реальности, возможность производить и навязывать определенное видение мира, в рамках которого легитимизируются отношения господства и подчинения 67 .

Тема «знания и власть» активно разрабатывалась и М. Фуко, хотя в целом эта работа осталась неоконченной. Перейдя от анализа проблем знания («Слова и вещи», 1966 г.; «Археология знания», 1969 г.) к анализу генеалогии власти («Надзирать и наказывать», 1975 г.), Фуко затем попытался связать эти две проблемы («Воля к знанию», 1976 г.; и сборник «Власть/знание», 1980 г.). В частности, Фуко старался вычленить и проанализировать специфические комплексы власти-знания, стратегий власти и дискурсивных практик. По его мнению, современная диспозиция власти-знания возникла на рубеже Просвещения и XIX в. Она предполагает определение стратегии управления индивидами, надзора за ними, процедуры их изоляции, перегруппировок, наказания или терапии социальных недугов. Иными словами, власть интерпретируется как некое знание об осуществлении социального контроля и управления обще-

66 Parsons 1967: 224.

67 См.: Бурдъё 1994 [1987].

165

ством. Поэтому если Бурдье развивал тезис «знание — это власть», то Фуко считал, что «власть — это знание».

Смена доминант в творчестве Фуко (от археологии знания к власти-знанию) отражает общий переход от структурализма к постструктурализму. Такой поворот вообще оказался относительно типичным для некоторых семиотиков — например, Р. Барта и Ю. Кри-стевой во Франции, У. Эко в Италии и т. д. Как отмечалось выше, структуралистская версия формирования социального запаса знания является крайним выражением функционально-психологического подхода. Ему противостоит столь же крайняя, чисто социальная, позиция, сторонники которой сводят механизм формирования социального запаса знания исключительно к социальным (властным) интересам.

В структуралистском подходе семиотическая система рассматривается по факту как структурированная система высказываний (упорядоченное множество). Постструктуралистский (постмодернистский) подход исходит из того, что эта упорядоченность является не внутренним свойством знаковых систем, а социально сконструированным (в частности, смыслы являются социально фиксированными). Например,

«Ж. Деррида отождествляет научный дискурс с властью логоса, языка и мысли. Этот дискурс регламентирует, запрещает, предписывает, ограничивает, исключает... Иными словами, в научном дискурсе „задействованы" механизмы власти, которые, основываясь на выборе определенных предпочтений, идеалов и критериев научности, обеспечивают оценку одних областей знания как научных, а других — как не соответствующих идеалам научности. Тем самым достигается господство одних идеалов научности, например точности и доказательности, во всем корпусе знания, и умаление, если не подавление, иных критериев научности и сфер знания» (Огурцов 1990: 5).

Все сторонники «социальной» концепции формирования социального запаса знания, от Маркса до постструктуралистов, разделяют одну общую идею: структура социальной системы общества (в том числе структура властных отношений) определяет структуру системы культуры (включая критерии, в соответствии с которыми происходит процесс формирования социального запаса знания). Однако если марксисты и неомарксисты считали необходимым или пытались изменить социальную структуру, то постструктуралисты отказались от попыток социального переустройства и отстаивают необходимость ниспровержения «культурного порядка». Впрочем, это уже относится не к теоретическому осмыслению функционирования системы знания, а к области социокультурной практики.

166

в) Экономические механизмы

В ходе предшествующего изложения неоднократно упоминалось о влиянии экономических факторов на процесс формирования социального запаса знания. При этом экономические механизмы теснейшим образом связаны с психологическими и социальными — например, с утилитаристско-прагматическими психологическими теориями (основная часть экономических теорий базируется на посылке о максимизации экономическими субъектами предельной полезности благ или удовлетворения потребностей). Точно так же экономика знания соотносится с социологией, что мы покажем ниже.

В принципе, в экономике довольно подробно исследованы основные компоненты механизма формирования социального запаса знания — от производства до потребления. Проблема заключается в том, что все эти компоненты рассматриваются в разных частях экономической теории (или, точнее, в разных теориях) и по существу плохо связаны между собой. Поэтому наша задача в данном случае состоит в том, чтобы представить эти разрозненные подходы в связанном виде, хотя такое соединение имеет условный характер.

Прежде всего знание является общественным благом (это не оборот речи, а строгий термин). По определению, сформулированному П. Самуэльсоном 68 , чистое общественное благо (pure public good) должно обладать двумя свойствами:

— увеличение числа потребителей блага не влечет за собой снижения полезности, доставляемой каждому из них (свойство несоперничества или неконкурентного потребления, non-rival consumption);

— ограничение доступа потребителей к такому благу практически невозможно (свойство неисключаемости, non-excludability).

Блага, которые обладают лишь одним из этих свойств или обладают ими частично, называются смешанными общественными благами. Формально знание относится именно к такому классу благ, поскольку доступ потребителей к нему может быть ограничен с помощью экономических или внеэкономических инструментов (например, возможность потребления знания может предоставляться только тем, кто готов заплатить за него, как это происходит в случае с рыночными или частными благами, или только определенным группам населения, выделяемым по внеэкономическим признакам). Однако, как было показано выше, специфическая природа данного блага препятствует введению ограничений на доступ к нему.

68 Samuelson 1954.

167

В соответствии с нашей концепцией, на стадии производства возникает не знание, а мнения, ценность которых неизвестна a priori. Для того, чтобы мнение обрело ценность, т. е. превратилось в знание, с ним должны ознакомиться (апробировать или «попробовать» его) и дать оценку его ценности. Но поскольку отдельные мнения неделимы, то если вы «пробуете» мнение, тем самым вы «потребляете» его. Таким образом, мнения, а тем самым и знания (поскольку момент превращения мнения в знание невозможно уловить), по сути являются чистым общественным благом.

Как показано в экономической теории, к общественным благам не применимы традиционные рыночные механизмы формирования предложения (производства) и спроса (потребления), соответственно невозможно установление рыночной цены таких благ (см. Вставку 10).

К общим сложностям определения предложения и спроса и соответственно цены и объема производства общественных благ добавляются и некоторые «отягчающие обстоятельства», связанные со спецификой знания как одной из разновидностей таких благ. «Ценность» знания определяется в течение длительного времени, а не моментно, причем со временем эта ценность может как возрастать, так и убывать. К тому же знание разнородно, в то время как многие общественные блага являются однородными, например, чистый воздух или уличное освещение.

Хотя экономическая теория общественных благ создана только в XX в., идея о том, что производство этих благ, и знания в частности, не может полностью финансироваться на основе рыночных принципов спроса—предложения, осознается достаточно давно. Довольно рано производство знания начинает оплачиваться за счет средств общества. Это могли быть государственные средства (точнее, средства, выделяемые правителем), например, в эллинистической Греции, финансирование общественными или полугосударственными организациями (Церковь в Средние века), наконец, добровольные пожертвования со стороны отдельных членов общества (меценатство).

Субъекты, оплачивающие производство знания, в отличие от многих других благ практически не в состоянии контролировать, какой именно продукт будет произведен. Конечно, здесь могут задаваться некие ограничения — например, Художнику можно заказать картину с конкретным сюжетом, а ученому выдать деньги на исследования в определенной области, — но никогда не известно, какую именно картину нарисует художник или какие результаты получит ученый (и нет даже гарантий, что произведенный продукт будет признан знанием).

168

Вставка 10. Общественные блага: предложение и спрос

«Когда потребление не конкурентно, назначение цены товара или услуги является неэффективным с точки зрения принципа Парето (Pare-to principle), согласно которому увеличение предельной полезности имеет место только тогда, когда при изменении улучшается положение хотя бы одного человека и не ухудшается положение других. В случае общественных благ прибавление дополнительной единицы потребления приносит выгоду потребителю без всяких затрат, тогда как назначение цены сократит потребление, вызвав таким образом чистую потерю удовлетворения или полезности. Из этого следует, что даже тогда, когда возможно получение общественного блага через рынок, это не обеспечит достижение наилучшего или оптимального уровня производства.

Предложение общественного блага является предметом коллективного выбора (collective choice). Обычно предполагается, что общественное благо поставляется государством за счет обязательного налогообложения. Другой альтернативой является добровольное соглашение членов некоторого сообщества людей о поставке и оплате товара (voluntary exchange model) (эта модель была предложена К. Викселлем и разработана Э. Линдалем). Трудность этого варианта заключается в том, что индивиды могут скрывать свою истинную оценку товара или пытаться получить его бесплатно (free-rider problem).

Общий спрос на общественное благо может быть оценен сложением индивидуального спроса всех членов общества. Однако если для рыночных благ кривая спроса рынка получается горизонтальным сложением индивидуальных кривых (т. е. для каждой цены суммируются объемы спроса каждого индивида), то для общественного блага кривая общего спроса получается с помощью вертикального сложения индивидуальных кривых (т. е. для каждого объема спроса суммируются цены, которые готовы заплатить разные индивиды)... поскольку (при заданной неконкурентности потребления) каждая единица блага доступна всем индивидам...

Наилучший или оптимальный уровень производства общественного блага соответствует точке пересечения кривых предельных издержек и суммарной кривой спроса. В этой точке затраты сообщества на одну дополнительную единицу товара точно равны той сумме, которое сообщество готово заплатить за эту единицу. Следует, однако, обратить внимание на то, что кривые спроса в этом случае построены на основе нереалистического предположения о том, что индивиды раскрывают свои „истинные" потребности в товаре через политические действия, т. е. кривые являются графиками псевдоспроса (pseudo-demand schedules)» (Словарь современной экономической теории 1997 [1992]: 409—410).

169

Наконец, как и в случае с большинством общественных благ, существуют проблемы прав собственности и оплаты труда производителей этих благ. Эти две темы являются, наверное, самыми болезненными для сообщества производителей знания, но, к сожалению, они не имеют ясного теоретического и практического решения. Экономическая теория прав собственности исходит из представления о собственности как «о пучках прав». Эта концепция была предложена А. Оноре, который выделил 11 таких пучков, в том числе право владения (физического контроля), использования объекта, управления им, право на доход от объекта, право на его капитальную стоимость (т. е. на отчуждение, потребление или безнаказанное уничтожение), право на защиту собственности (иммунитет от экспроприации, воздействии на собственность и т. д.). Кроме того, права собственности должны иметь бессрочный характер, передаваться по наследству и т. д. 69

Производители знания могут пользоваться этими правами в очень ограниченной степени. В XX в. в этой области произошли некоторые изменения (появилось понятие авторского права, прав интеллектуальной собственности и т. д.), но как в теории, так и на практике они соблюдаются очень плохо (чуть лучше, может быть, в сфере искусства). К тому же в конце XX в. по едва начавшим формироваться правам собственности в области производства знания был нанесен сокрушительный удар со стороны интернета.

Применительно к знанию важнейшим показателем прав собственности является авторство. Поэтому уже с XII в. постепенно распространяется упоминание авторства при использовании того или иного знания, например, при цитировании (дорогу здесь проложили историки). С этим связана проблема приоритета, особенно в сфере научного знания, где права собственности реализуются только в форме признания и авторитета. В социологии науки обе эти темы, особенно проблема приоритета, были детально исследованы Р. Мер-тоном 70 , но в экономике этот сюжет, насколько нам известно, не получил особого развития. К сожалению, и на практике во многих областях знания авторство часто игнорируется, особенно на уровне потребителей.

Спрос и предложение труда по производству знания, как и других общественных благ, формируются в «рамках функционирования общественного сектора в целом и являются вторичными или произ-

69 Honore 1961; об экономической теории прав собственности см.: Капе люшников 1990.

70 См., например: Merton 1965.

170

водными по отношению к общим принципам функционирования общественных благ.

Что же касается оплаты труда производителей знания, то здесь есть свои особенности, выделяющие эту область из общего набора общественных благ. Поскольку в силу устройства системы знания оценить качество продукта, создаваемого тем или иным работником в момент его производства, практически невозможно, то текущая оплата ставится в зависимость от качества предшествующей продукции.

В социологии науки эта идея также была подробно исследована Р. Мертоном, который обозначил ее как проблему «вклада», индикатором которого может служить частота цитирования 71 . «Ранг» ученого и его текущая заработная плата зависят от его предшествующего «вклада» — в экономических терминах, от ценности (полезности) его предшествующей работы. Эта же модель используется и в других областях знания, например, в религии, философии, искусстве и т. д.

Поскольку продуценты знания производят, как было показано выше, не знание, а мнения, то особенно интересными являются проблемы, связанные с процессами обращения и потреблением знания, и здесь сосредоточены основные теоретические усилия экономистов. Строго говоря, сама спецификация общественных благ, и знания в частности, формируется на стадиях обращения и потребления, а не производства.

Здесь можно выделить несколько популярных тем. Во-первых, довольно подробно исследованы проблемы монополизации потребления общественных благ и из^ржки, связанные с ограничением монополии. Например, в случае с произведениями искусства государство или выкупает их у частных владельцев, или использует экономические механизмы (налоговые льготы и т. д.), стимулирующие частных владельцев обеспечивать общественный доступ к тем или иным произведениям искусства. Одним из древнейших изобретений в этой области являются и публичные библиотеки, обеспечивающие возможности доступа к текстовым носителям знания.

В то же время государство, равно как и любой другой субъект, финансирующий производство знания (частная фирма или меценат), склонно к присвоению и монополизации произведенного продукта. Примеры тому достаточно многообразны — от средневековых алхимиков и художников, финансировавшихся феодалами, до современных военных и других прикладных научных исследований.

71 Merton 1973: 273ff.

171

Однако специфика знания как особого блага препятствует монополизации его потребления, и здесь опять-таки вступают в силу социальные факторы.

Для того чтобы мнение превратилось в знание, оно должно быть социально признано, а это возможно только, если оно становится предметом группового потребления. Вы не можете знать, является ли написанная по вашему заказу картина шедевром, пока вы не сделаете ее предметом общего обозрения. Эта же проблема возникает в научных исследованиях в военной области (финансируемых государством) или имеющих потенциальный прикладной коммерческий эффект (финансируемых частными фирмами). Правительство или руководство фирмы, равно как и сами ученые, не могут быть уверены в том, что произведенные мнения являются знанием, поэтому в той или иной форме с результатами военных и коммерческих исследований приходится знакомить экспертное сообщество.

Учитывая необходимость массового потребления мнений для их превращения в знание, особое значение имеет обеспечение этой массовости. Одним из вариантов является создание условий для массового доступа в места хранения знаний (библиотеки, архивы, музеи), другим — тиражирование мнений/знаний. В последнем случае вступают в силу уже рыночные механизмы (по крайней мере частично), но в силу нерыночного характера производства знания возникают большие проблемы, например, с правами собственности: принадлежат ли права на то или иное произведение автору или издателю.

Эта проблема также не имеет однозначного решения — как на теоретическом, так и на практическом уровне. Заметим, что проблема прав собственности практически не существует во взаимоотношениях производителей и конечных потребителей знания — любой композитор будет счастлив, если услышит свою мелодию, которую насвистывает какой-то прохожий. Применительно к знанию конфликты в отношении прав собственности возникают едва ли не исключительно между самими производителями знания (крайний случай — плагиат) и между производителями и посредниками (дистрибьюторами), тиражирующими то или иное мнение/знание (включая нарушение права на защиту собственности от воздействия на нее, т. е. изменения ее формы или содержания).

Особое внимание экономистов привлекает сфера образования. Здесь, правда, часто смешиваются две разных проблемы — знания и обучения. Мы исходим из четкого различения этих понятий. Знание выступает в качестве общественного товара, а обучение — это услу-

172

га, потребность в которой возникает в силу специфики потребления знания. Дело в том, что особенность этого товара такова, что его очень трудно, а подчас и невозможно потреблять самостоятельно — например, практически невозможо самому научиться читать и считать. Поэтому в отличие от подавляющего большинства других благ потребителю знания должна оказываться помощь в самом процессе потребления.

Образовательные услуги (т. е. услуги по доведению знания до конечного потребителя) во многом являются рыночным благом, во всяком случае признаки общественного блага в них выражены гораздо слабее, чем в самом знании. Блага такого рода относятся к особому классу так называемых клубных, или коллективных, благ, которые могут рассматриваться как промежуточный вариант между общественным и частным благом (примерами таких благ являются общественный транспорт, бассейны и т. д.). Строго говоря, экономическая теория клубов, которая была предложена Дж. Бьюкененом? 2 , распространяется не только на систему образования, но и на музеи, библиотеки, театры, концертные залы, кинотеатры, т. е. на все учреждения, связанные с дистрибуцией знания.

В отличие от общественного блага потребление клубного блага может исключать некоторые группы людей. Членство в клубе, т. е. доступ к потреблению блага, формируется по разным критериям: по оплате (например, в кинотеатре), социальному статусу и т. д. Так, доступ в библиотеку ИНИОН имеют сотрудники Российской академии наук, а при этом брать книги на дом могут только лица с ученой степенью. Возможны и смешанные формы регулирования «членства» (например, ценовая сегментация, как в случае с ценами на детские билеты в кино и музей).

Но хотя потребление клубных благ не является неэксклюзивным (не обладает свойством неисключительности), оно имеет свойство неконкурентности, т. е. потребление одним человеком не уменьшает потребления другими людьми, и в этом смысле клубное благо является общественным. В то же время неконкурентность в случае клубного блага является ограниченной, в частности, физическими размерами помещения. С какого-то момента увеличение числа потребителей начинает влиять на уровень индивидуального потребления данного блага: если в зрительном зале больше зрителей, чем мест, или зал слишком большой, это создает помехи для восприятия; то же самое относится к процессу обучения. В экономической теории разработаны довольно четкие критерии определения

<2 Buchanan 1965: См. также: Sandler, Tschirhart 1980.

173

оптимального размера «клубов» и объема потребления клубных благ.

Таким образом, если сами знания — практически «чистое» общественное благо, то услуги по их доведению до потребителя являются или частным или, в лучшем случае, клубным благом, в чем и заложен источник конфликтов, требующий регулирования со стороны социальных институтов (государства, церкви, общественных организаций и т. д.). Промежуточное положение дистрибутивных услуг в экономической системе формирования знания обусловлено тем, что на другом конце этой цепочки стоит частное индивидуальное потребление. Даже оставляя в стороне промежуточное потребление знания другими производителями «мнений», «чистые конечные потребители» используют полученное знание как капитальное благо. Знание не прекращает существование в момент потребления (что характерно для многих общественных благ), но обладает способностью приносить доход его обладателю. Эта часть экономики знания получила детальное развитие в рамках теории «человеческого капитала», разработанной Т. Шульцем и Г. Беккером 73 .

При потреблении знаний люди осуществляют затраты — как прямые финансовые, (например, в виде платы за книги, обучение и т. д.), так и альтернативные (opportunity cost), т. е., проще говоря, тратят на потребление знаний время, которое они могли бы использовать для работы и получения вознаграждения за эту работу. Поэтому, с экономической точки зрения, возникает естественный вопрос — для чего люди производят эти затраты?

В случае с обычными благами ответ очевиден — для удовлетворения потребностей. Частично это применимо и к знаниям (удовлетворение любопытства, потребность в мыслительной игре и т. д.). Однако здесь есть и другая причина, а именно: потребление знаний приносит экономическую выгоду. На интуитивном уровне люди понимали это всегда, но теоретически этот процесс был осмыслен лишь во второй половине XX в. в рамках теории человеческого капитала. В этой теории затраты на приобретение знания рассматриваются как частный случай, наряду, например, с затратами на воспитание детей.

Тот факт, что более высокий уровень знаний (обычно говорят «уровень образования») приносит более высокий доход, был подтвержден многочисленными эмпирическими оценками, что позволило построить теорию «человеческого капитала» (основную часть

73 Schnitz 1963; Becker 1964; Беккер 1993 [1964]; о концепции человеческого капитала см.: Капелюшников 1981.

174

которого составляют имеющиеся у человека знания), аналогичную теории «обычного» вещественного или физического капитала. Конечно, здесь существуют и отличия (например, человеческий капитал не может служить обеспечением при займе, так как он не может быть продан, кроме того индивид не может диверсифицировать риски), но в основном вещественный и человеческий капитал достаточно схожи: например, человеческий капитал также подвержен обесценению (depreciation).

С учетом этого понятно, почему проблема государственных расходов на образование (образовательные услуги) вызывает так много дискуссий и не имеет Ъднозначного практического решения. Поскольку для потребителей знания являются частным капитальным благом, приносящим доход, то непонятно, почему общество должно предоставлять ему образовательные услуги бесплатно. И тем не менее практически во всех обществах (начиная с античности) и во всех современных странах по крайней мере какая-то часть знаний (в том числе и в рамках системы образования, но также в виде бесплатных библиотек, музеев и т. д.) предоставляется бесплатно, т. е. индивидуальное потребление и накопление капитального блага финансируется обществом. Эта проблема также получила решение в рамках экономической теории — в частности, в рамках теории благосостояния (welfare economics), теории рынка капитала и теории внешних эффектов.

Экономическая теория благосостояния во многом имеет нормативный характер (в отличие от других разделов экономической науки, осуществляющих позитивный анализ 74 ), поэтому мы не будем касаться этого направления (например, идея равных возможностей, в том числе обеспечения равного доступа к знаниям, независимо от имущественного положения, является нормативной).

Если же говорить о позитивной науке, то применительно к знаниям и образованию обычно выделяется проблема неэффективности рынка капитала. Если бы человеческий капитал обладал абсолютно теми же свойствами, что и обычный капитал, то люди с более высокими способностями, т. е. те, у кого отдача от йовых знаний превышает затраты, могли бы брать в долг, чтобы оплатить образование. Но поскольку способности плохо поддаются априорной оценке и их, как отмечалось выше, не принимают в залог, частные кредиторы в большинстве случаев не дают ссуды на высшее образование, не говоря уже о школьном. Иными словами, если бы рынки капитала (человеческого и финансового) были эффективными, то образование в

74 См.: Фридмен 1994 [1953].

175

первую очередь получали бы наиболее способные люди, но поскольку рынки не эффективны, в этот процесс приходится вмешиваться обществу (в том числе государственным органам).

Наконец, при потреблении/накоплении знаний образуются так называемые внешние эффекты (externalities). Экстерналии или внешние эффекты возникают, когда производство или потребление товара оказывает непосредственное воздействие на производителей или потребителей, не вовлеченных в процесс купли-продажи данного товара, и когда эти побочные эффекты не находят полного отражения в рыночных ценах. Внешние эффекты могут быть негативными (например, загрязнение окружающей среды какой-нибудь фабрикой), или положительными (например, разведение пчел способствует опылению и повышению урожая у соседей).

К сожалению, в экономической теории проблема экстерналий, возникающих при потреблении знания, плохо концептуализирована, поскольку, как отмечалось выше, здесь- не проводится дифференциации между знанием и образовательными услугами. Кроме того, экономисты плохо различают образование, обучение и воспитание, сводя весь анализ к традиционным образовательным институтам — школе и университетам, причем вне исторической перспективы. Соответственно и содержание образования (и знание) сводится к сегодняшним «школьным предметам». Некоторое исключение дает теория человеческого капитала, где рассматриваются проблемы воспитания детей в семье, но также в очень узком контексте частных издержек и выгод 75 . Эта проблема нуждается в дальнейшем анализе, поэтому мы рассмотрим ее лишь в общем виде.

Обычно в качестве экстерналий школьного образования приводится то соображение, что пока дети находятся в школе, они не могут шуметь и мешать родителям и соседям. Но, вообще говоря, это связано только с особенностями потребления данного блага, которое занимает определенное время. Столь же неубедительно выглядят и некоторые экстерналий, приписываемые университетскому образованию — например, люди с высшим образованием совершают меньше правонарушений, в том числе дорожных; они более восприимчивы к техническому прогрессу и тем самым способствуют его распространению в обществе в целом (например, противозачаточные таблетки первыми начали принимать женщины с высшим образованием); люди с высшим образованием активнее участвуют в выборах и т. д. Такая узкая трактовка «образовательных» экстерналий дает основания для того, чтобы вообще усомниться в их существовании

75 Шулъц 1994 [1974]. 176

или считать, как это делает Дж. Стиглиц, что ими можно пренебречь 76 .

Но в рамках развиваемой нами социологической концепции знания возникновение экстерналий при их потреблении абсолютно очевидно — приобретенные человеком знания, включая, естественно, не только закон Ома или «правило буравчика», но и моральные знания, эстетические, идеологические и т. д., не говоря уже об обыденном знании, являются важнейшим фактором, воздействующим на поведение людей и на их взаимодействие с другими членами общества. При этом (в зависимости от того, какое именно знание усвоено тем или иным человеком) могут возникать отнюдь не только положительные, но и отрицательные внешние эффекты, вплоть до самых крайних: например, если молодой человек вырастает в криминальной среде или усваивает фашистскую идеологию, полученные им «знания» определяют его последующее поведение со всеми вытекающими отсюда негативными последствиями для общества.

Вторая группа внешних эффектов, возникающих при потреблении знания, столь же очевидна в рамках нашей концепции. Имеющийся у человека запас знаний влияет не только на образ его действий, но и на «образ мыслей». Поскольку человек склонен к экстер-нализации (внешнему выражению) своих мыслей, тем самым формируется основа для производства новых мнений, которые затем могут превращаться в знание. Производство мнений, которые представляют собой практически чистое общественное благо (в экономическом смысле), является неотъемлемым внешним эффектом, возникающем в результате потребления знаний.

Как показано в экономической теории, наличие экстерналий приводит к нерациональной аллокации ресурсов и снижает совокупную экономическую эффективность. Согласно теореме Коуза, это не происходит только в том случае, если отсутствуют трансакционные издержки, а права собственности четко определены и обеспечиваются 77 . Мы в свою очередь можем сделать вывод, что, поскольку в потреблении знания, с одной стороны, существуют явные экстерналий, а с другой, как было показано выше, — права собственности на знание не определены, максимальная эффективность не может быть достигнута в результате действия рыночных механизмов, т. е. в этой области возникает «изъян» или «несостоятельность рынка» (market failure), что также обусловливает необходимость общественного (нерыночного) вмешательства в процесс формирования социального запаса знания.

™ Стиглиц 1997 [1988]: 353. 77 Коуз 1993 [1960].

177

г) Конкуренция

Учитывая множественность социальных групп и, более того, типов таких групп, не вызывает удивления то обстоятельство, что в любом обществе существует множество определений реальности, разделяемых разными группами. Эти группы и соответствующие представления о социальной реальности формируются по самым разным критериям — полу, возрасту, профессии, религиозным предпочтениям, эстетическому вкусу и т. д. Формирование относительно общей картины социальной реальности складывается в ходе постоянных социальных конфликтов и социальной борьбы. Формы и методы этой борьбы являются достаточно разнообразными. Конкурентный процесс определяется соперничеством внутри локальных экспертных групп, между группами экспертов, принадлежащих к одной области знания, между глобальными экспертными группами, отвечающими за разные типы знания. К этому добавляется сложный процесс взаимодействия между экспертами и другими социальными стратами.

В последние десятилетия основное внимание социологов привлекает борьба между экспертными группами — как локальными, так и глобальными. Особенно популярной эта тема оказалась в социологии науки. Как отмечалось выше, довольно долго наука отделялась от других типов знания, и считалось, что выбор между конкурирующими теориями (концепциями, подходами и т. д.), а тем самым и «победа» одной группы экспертов над другой, осуществляется на некой внесоциальной основе. В качестве такой основы обычно фигурировала эмпирическая проверка. Однако в работах Л. Фле-ка, Т. Куна, И. Лакатоса и многих других было показано, что эмпирическая проверка не является решающим фактором признания или отвержения научных теорий. Доминирование какой-либо теории и представляющей ее экспертной группы в значительной мере определяется социальными механизмами.

Однако если в науке результаты конкуренции между разными экспертными группами и отстаиваемыми ими символическими универсумами еще как-то связаны с эмпирической проверкой, то в других типах знания она просто исключена. Доминирование в данном обществе в какой-то период времени той или иной религии, стиля в искусстве, системы права, философской концепции и т. д. никак не соотносится с их эмпирической ценностью, а прежде всего является результатом социальной конкуренции.

«Пока теории продолжают обладать непосредственной прагматической применимостью, все это соперничество (между группами экспер-

178

TOB) может решаться результатами практической проверки... Такой возможности нет при решении вопроса о правильности, скажем, политеистической или генотеистической теории Вселенной. Теоретики, которые их придерживаются, вынуждены заменять практическую проверку абстрактной аргументацией... В высшей степени абстрактные символизации (то есть крайне удаленные от конкретного опыта повседневной жизни теории) обосновываются скорее посредством социального, а не эмпирического подкрепления» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 194—195).

Как свидетельствует история развития различных типов знания, состояние знания в каждой области характеризуется или монопольной, или конкурентной ситуацией. В первом случае можно выделить доминирующий символический подуниверсум и представляющую его группу экспертов. Во втором случае в данном типе знания существует несколько равносильных групп, конкурирующих между собой. Применительно к науке эта ситуация была исследована Т. Куном, который определил монопольную ситуацию как «парадиг-мальную» или «нормальную науку», а конкурентную ситуацию — как «смену парадигмы». Другой типичный пример — искусство, где можно выделить как периоды доминирования какого-либо стиля (барокко, классицизм, соцреализм и т. д.), так и периоды активной борьбы между представителями разных направлений.

В случае, если в результате конкурентной борьбы между группами экспертов, поддерживающими разные виды символических подуниверсумов в рамках данного типа знания, какая-то группа приобретает монопольные позиции, она, естественно, старается сохранять эту монополию, подавляя экспертные группы, поддерживающие альтернативные символические универсумы. Способы защиты монопольной ситуации были, в частности, проанализированы Бергером и Лукманом, которые выделяют три таких механизма 78 . Во-первых, носители конкурирующих концептуализации универсума могут уничтожаться физически. Во-вторых, сторонники альтернативной традиции могут сегрегироваться в рамках общества. Наконец, сами альтернативные концепции могут интегрироваться в монопольную традицию путем ее частичного пересмотра и развития.

Примеры физического уничтожения носителей альтернативных взглядов в рамках разных типов знания достаточно хорошо известны. Прежде всего это относится к религии, в том числе христианской, где еретики в Средние века довольно часто уничтожались именно физически. Известный пример из области науки — физиче-

78 Бергер, Лукман 1995 [1966]: 198—199.

179

ское уничтожение «вейсманистов-морганистов» и других противников господствующих научных школ в СССР.

Еще более многочисленны примеры социальной сегрегации носителей альтернативных взглядов — от евреев в средневековой Европе до «запретов на профессию» в послевоенной Германии. При этом механизмы сегрегации носителей альтернативных взглядов существенно различаются в зависимости от того, принадлежат ли эти носители к «своему» обществу или к «чужому».

«Пока конкурирующие определения реальности удается концептуально и социально подвергать сегрегации как принадлежащие чужакам... отношения с этими чужаками могут быть вполне дружественными. Трудности начинаются там, где „чуждость" прорывается и отклоняющийся универсум делается возможным в среде собственного народа» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 199).

Замечательный пример разного отношения к «своим» и «чужим» носителям альтернативных определений .реальности дает борьба с «буржуазной идеологией» в СССР. По отношению к «чужим» властные структуры проявляли гораздо большую терпимость, чем к «своим». Естественно, что контакты с «чужими» и возможность знакомства с их взглядами ограничивались кругом «проверенных и надежных» соотечественников (как путем ограничения возможностей встреч с иностранцами, так и допуском в спецхраны). «Чужие» взгляды также подвергались постоянной критике, однако эта критика носила весьма умеренный характер и в значительной мере сводилась к обвинениям в недомыслии или недопонимании «верного учения». Совершенно иным было отношение к «своим» носителям альтернативных взглядов. В этом случае сегрегация принимала крайние формы, граничащие с физическим уничтожением.

Третий способ поддержания монопольной ситуации в рамках того или иного типа знания — интеграция альтернативных определений реальности в концепцию, занимающую монопольное положение. В большинстве случаев процесс происходит путем развития или «усовершенствования» самой монопольной концепции. Как и при любом теоретизировании, в ходе этого процесса в рамках традиции появляются новые теоретические построения, и сама традиция, согласно новой концептуализации, меняет свою первоначальную форму. Блестящей исторической иллюстрацией является развитие христианской теологической мысли вследствие ряда еретических вызовов, брошенных «официальной» традиции 79 . Применительно к

79 Бергер, Лукман 1995 [1966]: 175—176. 180

естественнонаучному знанию превосходный анализ адаптации и укрепления монопольной традиции под натиском конкурирующих концепций дал И. Лакатос, разработавший концепцию так называемых «защитных слоев» научных теорий 80 .

Надо сказать, что как абсолютно монопольная, так и абсолютно конкурентная ситуация по сути являются нежелательными для общества. Любая монополия, как известно, ведет к застою и сдерживает социальные изменения. Что же касается конкуренции, то основная проблема здесь заключается в том, что различные варианты «знания», поддерживаемые определенными социальными группами, не просто конструируют разную реальность, но легитимизируют разный социальный порядок. Однако все социальные группы какого-либо общества существуют в рамках общего социального пространства и нуждаются в некоей общей «картине мира», позволяющей осуществлять социальное взаимодействие между всеми членами общества.

«Сегментация институционального порядка и сопутствующее ей распределение знания ведут к проблеме обеспечения интегративных значений, которые будут охватывать все общество и придавать всеохватывающий контекст объективного смысла фрагментарному социальному опыту и знанию индивида... С установлением смысловых подуни-версумов возникает масса перспектив видения общества в целом, рассматривающих общество под углом зрения собственного под-универсума... Само собой разумеется, что эта множественность перспектив весьма усложняет проблему установления стабильной символической завесы для всего общества» (Бергер, Лукман 1995 [1966]: 139—142).

Иными словами, в условиях абсолютной конкуренции или равноправных позиций всех альтернативных определений реальности, общество оказывается дезинтегрированным.

Отечественная история дает превосходный пример негативного влияния на развитие общества как абсолютно монопольной ситуации в разных областях знания (во времена СССР), так и абсолютно конкурентной ситуации (в 1990-е годы). В настоящее время в России большие группы общества ориентируются на разные и несовместимые определения социальной реальности. Часть населения «знает», что она живет в демократической стране с рыночной экономикой, другая часть «знает», что она живет в коррумпированном государстве, осуществляющем «геноцид собственного народа» (мож-

80 Лакатос 1995 [1970].

181

но выделить и другие перспективы видения социальной реальности, поддерживаемые большими социальными группами). В результате оказывается, что разные группы формально одного и того же социума де факто живут в абсолютно разных мирах.

Итак, формирование социального запаса знания происходит в результате конкурентной борьбы между различными социальными группами, поддерживающими те или иные типы символических универсумов или конкретных символических концептуализации реальности. В рамках этого подхода решающим фактором (со всеми возможными оговорками) оказываются групповые интересы, и прежде всего властные и имущественные, тесно связанные между собой: размеры властных полномочий существенно определяют объем ресурсов общества, достающихся на долю той или иной группы. Это также относится и к экспертным группам.

В рамках разделения труда, общество оплачивает экспертов в той или иной области знания. Признание какой-либо группы в качестве экспертной (ответственной за определенное знание) позволяет ее членам получать соответствующее вознаграждение. Отказ же в подобном статусе сильно ограничивает возможности претендовать на часть ресурсов общества. Тем не менее не следует сводить все интересы, в том числе и властные, к сугубо материальным. Как свидетельствуют работы в области социальной психологии, обладание определенным социальным статусом может само по себе служить достаточной мотивацией для действий индивида или группы, даже если не дает непосредственных материальных выгод.

Институциональные конфликты между экспертными группами в основном происходят внутри какого-то типа знания и соответствующего экспертного сообщества и остаются практически неизвестными широкой публике. Например, выделение химической физики или физической химии в самостоятельную научную дисциплину может вызывать институциональные конфликты только в среде профессиональных физиков и химиков. Точно так же разделение систематической теологии на фундаментал-теологию, догматику и моральную теологию могло проходить очень бурно, но об этом знали только сами теологи.

Объектом внимания более широкого круга людей скорее оказываются процессы дифференциации и демаркации типов знания. Во-первых, такие случаи возникают относительно редко, в отличие от дисциплинарной дифференциации. Во-вторых, в это размежевание вовлекаются гораздо более многочисленные экспертные группы. Наконец, в этих случаях эксперты обычно начина-

182

ют апеллировать к общественному мнению и «выносить сор из избы».

Впрочем, и размежевание разных типов знания может проходить достаточно мирно. Классический пример — размежевание теологии, с одной стороны, и философии/науки — с другой, которое осуществили в XIII в. св. Альберт Великий, св. Фома, Роджер Бэкон и многие другие выдающиеся мыслители. Все они хотели спокойно заниматься как теологией, так и философией/наукой, избегая при этом гносеологических и институциональных конфликтов. Поскольку данное предприятие даже не потребовало разделения экспертных групп (одни и те же люди продолжали заниматься как теологией, так и философией/наукой), этот эпохальный «раздел» по сей день остается мало известным.

Первый конфликт между экспертными группами, получивший широкую известность, произошел в эпоху Ренессанса. Строго говоря, он мало связан с образованием новых типов знания, и мы упоминаем о нем лишь для полноты картины. Новые веяния, которые обычно ассоциируются с понятием «Ренессанс», во многом были вызваны появлением светских интеллектуалов (соответственно, не университетских, поскольку начиная с XV в. большинство университетских интеллектуалов принадлежали к монашеским орденам). Поэтому речь шла не столько о конфликте между представителями религиозного и светского знания, сколько между институционализированным (университетским) экспертным корпусом и новыми претендентами на экспертный статус.

Как отметил И. Шумпетер, это новое сообщество состояло из трех групп. Во-первых, светские врачи и юристы, которые существовали и ранее, но лишь в эпоху Ренессанса стали теснить клириков. Во-вторых, светские художники, ремесленники, торговцы — а между ними не было существенных социальных различий — начали накапливать фонд инструментальных знаний (например, в анатомии, перспективе, механике, бухгалтерском учете и т. д.), который явился важным источником современных знаний, но при этом возник за пределами схоластической университетской науки.

«В-третьих, существовали гуманитарии... Их научная работа состояла в критическом редактировании, переводе и интерпретации греческих и латинских текстов, которые стали доступны в XV и XVI вв. Но им нравилось верить в то, что владение греческим языком и латынью делает человека компетентным во всех областях; а это вкупе с их социальным положением — также вне схоластических университетов — превратило этих критиков текстов в критиков людей, вероучений и

183

институтов, а также в разносторонних litterateurs (литераторов (фр.)}» (Шумпетер 2001 [1954], 1: 99—100) 81 .

Второй известный конфликт, порожденный разделением знаний, возник в конце XVI—начале XVII в. Довольно долго он подавался как прогрессивная борьба за отделение науки от религии, однако в действительности эта история была не столь однозначной. Во-первых, речь шла не о науке, а о философии/науке, поскольку философия и наука в то время еще составляли единый тип знания. Размежевание между ними началось гораздо позже, и в данном случае мы сталкиваемся с типичным анахронизмом. Во-вторых, концептуальное разделение теологии и философии/науки произошло, как отмечалось выше, еще в XIII в., и с этого времени считалось общепринятым. Поэтому конфликт имел прежде всего институциональный характер и был вызван стремлением к автономии определенной экспертной группы.

Наконец, что самое существенное, эта борьба во многом обнаруживала религиозную основу. Поскольку в то время наука/философия тесно сомкнулись с мистицизмом и оккультизмом (герметиз-мом, каббалой, алхимией, астрологией), которые считались ересями, в некотором смысле это было и стремление к религиозной автономии, позволявшей исповедовать верования, отличные от официальной христианской религии. В частности, истории, связанные с Джордано Бруно и Галилеем были гораздо более сложными, чем это всегда подавалось в антирелигиозной пропаганде 82 .

Еще одно известное противостояние возникло в конце XIX в. в ходе размежевания естественных и общественных наук. Начало положили известные работы И. Дройзена, В. Дильтея, Г. Риккерта и В. Виндельбанда, и мы уже неоднократно упоминали об этом водоразделе. Подчеркнем лишь, что и этот конфликт имел не только эпистемологический, но и институциональный характер. Борьба шла внутри академического (университетского) сообщества, и ее целью было не просто выделение обществоведения в самостоятельный тип знания, но и сохранение за ним статуса научного знания, кото-

81 В данном случае Шумпетер использует термин «litterateurs» точно в том смысле, в каком его использовал А. де Токвиль в книге «Старый порядок и революция». Одна из глав так и озаглавлена «Каким образом к середине XVIII столетия литераторы сделались во Франции самыми влиятельными политиками и что из этого вышло», и в ней Токвиль подробно проанализировал ситуацию, в которой общественное мнение формировалось не вождями политических партий, а литераторами (философами, писателями), взявшими на себя роль критиков институтов и «порядка» (Токвиль 1997 [1856]).

82 См.: Йеитс 2000 [1964]; Визгин 1997.

184

рый уже тогда обеспечивал определенные институциональные выгоды для соответствующей экспертной группы.

Формально эта борьба оказалась успешной, и общественные/гуманитарные науки уравнены в правах с естествознанием — они включены в систему присвоения ученых степеней, в институциональные образования (научные академии) и т. д. Правда, на семантическом уровне «дискриминация» гуманитариев сохраняется — под «наукой» (англ, science) понимается в первую очередь естествознание, а обществоведение обычно доопределяется (общественные науки, англ, social sciences).

Наконец, можно упомянуть о наиболее свежем примере, а именно о постмодернизме. Идейными и философскими основами постмодернизма, как известно, являются постструктурализм, акцентирующий социальные аспекты функционирования системы культуры (см. выше), а также концепция «постмодерна», стоящая в одном ряду с многочисленными социально-философскими теориями «постиндустриального» общества, но выделяющая не столько технико-экономические, сколько нормативные и ценностные характеристики современного социума (хотя, например, Ж. Бодрийяр пытался создать «политическую экономию знака»). Первоначально постмодернизм был ориентирован не столько на создание нового, сколько на разрушение «старого культурного режима»: как справедливо отмечает С. Зенкин, анархистские идеи в социальной области, не реализовавшиеся во Франции в 1968 г., в последние десятилетия реализуются в области культуры 83 . Отсюда — призыв к разрушению сложившихся семиотических структур, свободной, произвольной, анархичной компоновке элементов знаковых систем, неподчинению социально признанному культурному порядку.

В принципе, анархистские тенденции в сфере культуры и искусства, в частности, возникали на протяжении всего XX в., начиная с «футуристов» в поэзии и абстракционистов в живописи. Обычно эти анархистские тенденции или быстро терпели неудачу (как в случае с футуристами), или институционализировались и становились еще одним элементом общего культурного порядка (как в случае с абстракционизмом). Последнее происходит и с «художественными» постмодернистами — например, в России такие писатели, как Д. Пригов, В. Сорокин, В. Пелевин и другие уже приобрели определенную символическую власть и превратились в часть «истеблишмента».

83 См.: Культурология 1998, 2: 196.

185

То же произошло и в философии: после некоторого «шумного» периода, связанного с борьбой экспертных групп, постструктурализм и постмодернизм (как социально-философские и эстетико-фи-лософские течения) институционализировались и заняли определенное место в академических структурах.

В науке влияние постмодернизма оказалось еще более скромным: по существу оно ограничилось филологией и литературоведением, где постмодернизм стал просто одним из подходов к анализу текстов. С этим связаны и попытки проникновения постмодернистов в историческую науку, также имеющей дело с текстами, однако здесь преодолеть сопротивление экспертного сообщества постмодернистам не удалось.

В принципе, стремление к изменению существующего культурного порядка (в частности, порядка системы знания) является важнейшим условием развития общества. Более того, любой новый компонент системы знания так или иначе изменяет эту систему, добавляя в нее новые элементы и соответственно новые структурные связи. Новые научные теории, новые стили в искусстве, новые философские концепции — все они так или иначе ориентированы на изменение существующего культурного порядка.

«...Зачастую нарушение порядка не выходит за границы более или менее многочисленных частных прегрешений, или же нарушители, более или менее добросовестно [заблуждаясь], пытаются выдать свои поступки за легитимные. Или же фактически существуют различные трактовки смысла порядка, каждый из которых оказывается — для социологии — фактически значимым в том объеме, в каком он определяет фактическое поведение. Социологу отнюдь не трудно признать, что для одного и того же круга людей значимы различные, противоречащие друг друга порядки. Ибо даже индивид может ориентироваться в своих действиях на противоречащие друг другу порядки» (Вебер 2002 [1921]: 109).

В заключение остановимся на проблеме борьбы с псевдо-знани-ем или «ложным» знанием (например, с «лже-наукой»). Вообще говоря, эта тема не представляет особого исследовательского интереса, но зато она традиционно вызывает широкий общественный резонанс. С социологической точки зрения, ложное знание представляет собой «заявки на знание» (англ, knowledge claims), которые отвергаются профессиональными экспертными группами как не соответствующие принятым в данное время в данной области знания критериям. Псевдо-знание обычно (хотя и не всегда) возникает не в процессе конкуренции внутри экспертного сообщества, а производится людьми, не входящими в данную экспертную группу, т. е., проще

186

говоря, дилетантами. «Предложение» дилетантского знания особенно велико в тех типах знания, которые занимают доминирующие позиции в данной культуре (в Средние века — в религии, в Новое время — в науке). Но одновременно в доминирующих областях знания существует и наиболее жесткий «контроль за качеством», который осуществляется не только самим экспертным сообществом, но и власть предержащими — например, в тоталитарных обществах непримиримая борьба ведется с лже-идеологией, равно как и в средневековой Европе наиболее жестко и даже жестоко каралось «производство» ложного религиозного знания.

Поэтому в производстве псевдо-знания можно отметить и обратную закономерность — оно довольно активно в тех областях знания или дисциплинах, которые в данном обществе считаются второстепенными и где экспертное сообщество является относительно слабым. Самый характерный пример — это история в эпоху античности. История, как отмечалось в гл. 1, в те времена была абсолютно маргинальным видом знания, в котором практически не было устойчивых экспертных групп, в отличие, скажем, от философии, риторики, поэтики, математики и т. д. И именно здесь в огромных количествах производились лже-истории, чему существует множество свидетельств. В новейшее время столь же характерен пример искусства, особенно изобразительного: как только начали разрушаться экспертные сообщества и размываться художественные критерии, тут же появилось множество людей, утверждающих, что выставленная ими на всеобщее обозрение консервная банка или кусок рельса — это произведение искусства.

Таким образом, с одной стороны, активное предложение псевдо-знания в какой-либо области может свидетельствовать о высоком статусе, престиже, значимости данного вида знания, наконец об относительно высокой доходности экспертной деятельности в соответствующей области. В современных условиях типичным примером являются медицина и психология, где во всех странах количество народных целителей, нетрадиционных лекарей, парапсихологов и т. д. едва ли не превосходит число профессиональных медиков и психологов.

С другой стороны, наплыв производителей псевдо-знания зачастую оказывается симптомом слабости того или иного вида знания, точнее, его экспертного сообщества. Эту ситуацию, в частности, мы отчетливо наблюдали в 1990-е годы в российской исторической науке, но в той или иной мере она характерна и для других научных дисциплин. Россия в этом смысле представляет большой исследовательский интерес, поскольку здесь производство дилетантского зна-

187

ния в последние годы проникает даже в такие области, которые в других странах считаются абсолютно неуязвимыми, например, в право, где множество дилетантов принялось сочинять и проталкивать собственные законы.

Борьбу экспертных групп с псевдо-знанием можно, вслед за П. Бурдьё, рассматривать в рамках проблемы символической власти (стремление к сохранению монополии на знания и т. д.). Однако контроль за производством и признанием знания общество может доверить только экспертным группам. Это, как хорошо известно, может быть чревато застоем, стагнацией и всеми прочими негативными последствиями, которые способна порождать цеховая монополия. Но, к сожалению (или к счастью), никаких других механизмов пока не придумано.

Если говорить о критериях определения псевдо-знания, то они являются довольно расплывчатыми. В качестве признаков псевдонаучного знания, например, выделяются:

«— универсальность концепций («о мире в целом»);

— отсутствие объяснений через законы и замена их нарративом или „объяснением через сценарий";

— некритическое отношение к фактам, их заимствование из библейских, мифологических и т. п. источников;

— стремление опровергнуть основные принципы современной картины мира;

— „девиантное" положение авторов „учений" по отношению к научному сообществу, неприятие ими конструктивной критики, обращение к средствам массовой информации для распространения своих идей и т. п.» (Современная западная философия 1998: 123).

Соглашаясь в принципе с этими критериями, заметим, что они все же являются чрезмерно упрощенными, и их не следует абсолютизировать, особенно применительно к обществознанию. Например, как мы покажем ниже, проблема соотношения объяснения и описания в научных дискурсах имеет далеко не однозначный характер. Не вполне адекватными выглядят и некоторые другие из перечисленных признаков, если возводить их в абсолют. В частности, вся современная хронология основана на «факте, заимствованном из библейских источников», а именно на дате Рождества Христова, что, конечно, не означает, что все историческое знание является « псевдонаучным ».

Впрочем, хотя теоретические критерии псевдонаучного знания четко не сформулированы, на практике эта проблема решается достаточно просто, и эксперт в любой области легко и едва ли не с первого взгляда идентифицирует псевдо-знание. Поэтому проблема раз-

188