Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ШЕСТАЯ. “ ПЕСНИ О СВОБОДНОМ СЛОВЕ”. Часть вторая.

(: ...И два шага назад)

Революционные демократы о проектах преобразования цензуры. Статья Чернышевского «Французские законы по делам книгопечатания». Пожары и прокламации. Разные версии, объясняющие их. Поворот к реакции, не только правительственный, но и общественный. Нигилисты превращаются в титулярных советников. Временная приостановка «Современника» и «Русского слова». Арест Чернышевского, Писарева, других революционных демократов. Падение авторитета Герцена. Щедрин и Герцен об изменении атмосферы. Проблема позиции революционных демократов (слабые и сильные стороны). Вопрос о революционной ситуации в России 60-х гг. Правительственная газета « Северная почта». Газета «Наше время». «Временные правила» 62 г. Проект цензурного устава, подготовленный комиссией Оболенского. Критика его Николаи. Отмежевание Головнина. Щедрин о проекте устава. Передача цензуры в министерство внутренних дел. Вторая комиссия Оболенского. Усиление влияния реакционной журналистики. Разжигание слухов о поджигателях. Новые нападки на Герцена. Роль Каткова. Польское восстание 63 г. Антипольская кампания Каткова. Конфликт его с правительственными кругами, с Валуевым и Головниным. Приостановка славянофильской газеты «День». Прекращение газеты «Современное слово». Лишение В.Корша права издания «Санкт-Петербургских ведомостей». Запрещение газеты «Москва». Утверждение закона 6 апреля 65 г. (указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»). Более поздние дополнения, ужесточающие закон. Покушение Каракозова. Усиление реакции. Запрещение «Современника» и «Русского слова». Отставка Головнина, позднее Валуева. Покровительство царя Каткову. Назначение министром просвещения Д.Толстого – поклонника и единомышленника Каткова, а начальником Главного управления по делам печати Лонгинова. 1-го марта 81 г. народовольцы убивают Александра П. Начинается новый период. Царем становится Александр Ш.

Иная точка зрения высказывалась в демократических изданиях, особенно в “Русском слове” и “Современнике. Редакции двух последних журналов не хотели, да и не успели прояснять свою позицию ( приостановлены на 5-м номере). Они вообще не касались вопросов цензурного законодательства в России, останавливались только на французских законах о цензуре. Основная их мысль: свобода слова несовместима с реакционными правительствами; а правительства такого рода в свою очередь несовместимы со свободой слова, могут существовать лишь обуздывая ее; обсуждение вопроса о цензурных законодательствах практически не может воздействовать на проведение цензурной реформы, но может быть полезно для прояснения сути вопроса. Такая основная идея статьи И.П.Рагодина (Писарева) “Очерки из истории печати во Франции”, напечатанной в “Русском слове” (62 г. т. 6 -5)Lпровер) Человеческая мысль не зависит от наших личных капризов и внушений. Она создает писателей, формирует направления. Поэтому предупредительные законы едва ли могут изменить течение идей, сообщить им то или другое произвольное направление(199). Намек, что новый устав ничего не изменит. Такова неизбежная участь всевозможной цензуры(200).Писарев дает обзор французских цензурных постановлений Наполеона Ш и его министра Персиньи. По его словам, при сравнении предупредительной и карательной системы, без сомнения, предпочтение следует отдать последней. Но несостоятельна и французская карательная система. Если выбирать меньшее из зол, то следует остановиться на законе, по которому литература ответст-венна перед судом присяжных, без вмешательства администрации. Под такими высказываниями могли бы подписаться редакторы не только либеральных, но и консервативных изданий. Как говорилось выше, все они считали цензурные изменения необходимыми . Но главный смысл статьи Писарева был другой. В ней шла речь о несовместимости самодержавного неограниченного правления и свободы слова, о тщетности надежд на правительство: “Правительство ненавидит самую свободу мысли; его тревожит самое безвредное проявление этой свободы; оно боится простых выводов здравой логики, потому что его существование, его происхождение, его действия во всех отношениях противо-речат этим простым выводам”. Писарев относит свой вывод к французскому правительству, но в первую очередь имет в виду русское. Он связывает свои размышления с обсуждением в печати предстоящей цензурной реформы в России, но не разделяет надежд, что такое обсуждение сможет сыграть какую-либо положительную роль, повлиять на проводимую реформу: “Я очень хорошо знаю, что мой практический вывод на самом деле не может иметь никакого практического значения”.

Подобные же взгляды высказывала редакция “Современника”. В № 3 за 62 г. напечатано письмо в редакцию журнала Н-ена (Н.Л.Тиблена) “По делу о преобразовании цензуры”. Автор так отвечал на призыв председателя комиссии Оболенского к обсуждению вопроса о цензуре: по разным причинам надо сомневаться в полезности участия литературы в этом деле; слишком велико различие взглядов сторон на цензуру вообще, в самом основании вопроса; в таком случае всякое обсуждение делается невозможным; неизвестно, чего хочет комиссия; может быть хочет ознакомиться с мнением одного только направления; тогда другому мнению нет надобности и заявлять о себе (199).

И как бы разъяснением позиции “другого мнения” в том же номере опубликована статья Чернышевского “Французские законы по делам книгопечатания”. В ней еще более акцентировалась мысль, сформулированная Писаревым: о несовместимости русского самодержавия и свободы печати. На первый взгляд, мнение Чернышевского значительно более консервативно, чем доводы, неоднократно выражаемые в либеральной и даже в охранительной печати (см. выше). Выводу, что правительству не следует бояться свободы печати, Чернышевсий противопоставляет свой, диаметрально противополож-ный: у правительства есть все основания бояться проявления общественного мнения, оно правомерно принимает меры обуздания печати. Речь не идет о том, хорошо это или плохо, но это с точки зрения властей необходимо (в этом Чернышевкий как бы единомышленник правительства) и неразрывно связано с самой основой правительственной политики: одно не может быть без другого. Если бы оказалось, что специальные законы “нужны у нас”, то, признавая это, “мы вновь заслужили бы имя обскурантов, врагов прогресса, ненавистников свободы, панегиристов деспотизма”. По словам Чернышев-ского, “добросовестное исследование” этого вопроса “привело бы нас к ответу”: да, они нужны”. Пародоксальная ситуация: либералы, даже реакцио-неры ратуют за свободу слова, а руководитель революционных демократов приходит к выводу о необходимости обуздания. За это ухватился один из крайне реакционных публицистов Скарятин. Цитируя последние слова статьи Чернышевского, он комментировал их следующимобразом: “Таков взгляд самого редактора журнала, который по странному смешению у нас слов и понятий, слывет в публике либеральнейшим. Поздравляем русскую печать, если г. Чернышевский доберется когда-нибудь до министерского портфеля”. Становиться министром Чернышевский не собирался.А вот несостоятельность надежд на то, что правительство даст свободу слова он хорошо понимал и разъяснял это своим читателям. Понимал он и другое: свободную мысль не задушить, и никакие меры, никакие цензурные преследования не спасут отжившего государственного устройства: “Нам кажется, что без достаточной причины не может произойти никакое потрясение или ниспровержение <...> если есть достаточные причины, то действие произойдет, как там не хлопочи об устранении способов и поводов произойти ему”. Чернышевский наивно верил, что условия для крушения деспотического порядка уже созрели. Утопичность такой веры, прочность “основ” демонстрировало, в частности, сохранение цензуры, без которой существующее общественное устройство обойтись не может, какие бы формы это устройство не принимало. Это не означало, что не може быть другого устройства. Но в близком будущем оно. вроде бы, в России не предвиделось.

Правительственным постановлением 15 июня 62 г. “Современник” приоста-новлен на 8 месяцев. Приостановлено и “Русское слово”. Как бы иллюстрация к работе комиссии Оболенского. После возобновления журналов в начале 63 г. в девятом (последнем) номере “Свистка” (приложение к № 4 “Современника”) опубликована заметка Змиева-Младенца (Салтыкова-Щедрина) “Цензор впопыхах. Лесть в виде грубости”: цензор читает статью об обсуждении в печати какого-то проекта (подразумевается и проект о цензуре) и не знает, что с ней делать, разрешить или запретить. Содержание статьи - пародия на реальные обсуждения: “И потому, принимая в соображение, что, в существе вещей, общество привлекается к обсуждению сего предмета в размерах весьма благонадежных, мы думаем, что упомянытый выше проект представляет залоги преуспеяния весьма изрядного”. Цензор так и не может разобраться в статье: то ли позволено, то ли нет. В конце жена рвет её , а малолетний Коля, сын цензора, кричит: “Блаво, мамаса!” ( Щедр.275-80).

О планах цензурных преобразований высказывались и другие сатирические издания. В первую очередь “Искра”. Но не только. Например,“Гудок” сравнивал положение писателя в условиях предупредительной цензуры с собакой в наморднике, а в услоивиях карательной с медведем, которого водят по ярмаркам, с кольцом в носу и подпиленными зубами; “Которая цензура лучше, представляем делать вывод самому читателю, что же до нас, то, по нашему мнению, - обе лучше”. В “Искре” помещен рисунок с подписью “свобода тиснения”(т.е. печатанья): народ теснится у кабака, единственная свобода, ему доступная.

Но прервем рассказ о цензурных преобразованиях и остановимся на некоторых общих проблемах. Думается, что 62 год открывает новый период в истории русского общества и русской цензуры. Этот год является существенным рубежом. По инерции еще проводятся реформы. В 64 г. осуществлена судебная реформа, вероятно, самая прогрессивная и существенная после отмены крепостного права (введен суд присяжных). Оформляются земские учереждения. Местное самоуправление. Но все же с 1862 г. , после пожаров и прокламаций, отчетливо заметен поворот к прошлому. Некоторые исследователи называют рубежными другие годы, 1863 или 1864. Каждый из них, и на самом деле, по тем или другим событиям, был в какой-то степени поворотным, но началось, по нашему мнению, именно с 1862 г. Именно этот год называет Герцен в “Былом и думах”. Его называет и Салтыков-Щедрин: “Я считаю себя летописцем: я даже не группирую фактов и не выжимаю из них нравоучения, но просто утверждаю, что, в 1862 году. в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литратуру проникла благонамеренность”(46). И в другом месте: “1862 год совершилмногое: одним он дал крылья, у других таковые сшиб”(306).

Именно в этот год начались аресты, процессы с суровыми приговорами, репрессии против наиболее прогрессивных изданий. “Да, я обязан быть веселым даже в то время, когда мне докладывают, что приятель мой М. исчез неизвестно куда из своей квартиры”(40). А дальше пошло-поехало. Восстание 63 года в Польше. Покушение Каракозова на царя - 66 г. 67 г. - покушение на царя Березовского. Начинается многолетняя охота на императора, завершив-шаяся в 81 г. убийством народовольцами Александра Второго. Ряд покушений и действий, направленных против крупных сановников и столь же длинный ряд правительственных мер, усиливающих реакцию. Дело Нечаева и другие политические процессы.Трудно даже сказать, где причина, где следствие. Одно рождает другое и наоборот.

Кратко о прокламациях и пожарах. Они во многом определяли действия властей,изменение общественной атмосферы. Прокламации появляются. в основном, с 60-го года, но особенно радикальные, резкие относятся как раз к 62 -му. Несколько ранее возникает русская бесцензурная печать за рубежем(прежде всего Герцен. Были и другие Долгоруков См). В России в 61 г. выходят три номера журнала“Великорусс” В.А. Обручева.В 62 г. Обручев приговорен к каторж-ным работам (позднее, после возвращения, военная служба; дослужился до генерала). Прокламация “К молодому поколению” М.И.Михайлова (6 лет каторги; умер в Сибири). Прокламация “Молодая Россия” (62 г.) П.Г.Зайчневского и П.Э. Аргиропуло, особенно радикальная и напугавшая власти( первый провел 20 лет на каторге, в тюрьмах и ссылке). Н.А.Серно-Сольвьевич, один из создателей в 62 г. нелегальной организации “Земля и Воля” (в 64 сослан на вечное поселение в Сибирь). Прокламации Д.И. Писарева о Шедо-Феротти (62-66 в Петропавловской крепости) и Н.Г. Чернышевского “Барским крестьянам от их доброжелателей поклон”(62 г. с 64 г. по 83 каторга и ссылка). Такого массированного наплыва революционной нелегальной литературы в России ранее не бывало.

А тут еще майские пожары, которые в общественном мнении связывались с прокламациями (да и в правительстве это считалось возможным). Пожары начались с 16 мая 62 г. и продолжались почти три недели. Они произвели страшное впечатление, вызвали панику.Напряженная обстановка. накаленная до предела. В дневнике Никитенко рассказывается о пожарах. Очень рельефная их картина. Чуть ли не весь Петербург в дыму. Все толкуют об их причинах. Говорят о поджогах. Различные версии. Слухи, что поджигают поляки, студенты, революционеры. Некоторые основания для подобных сближений были. За несколько дней до начала пожаров появилась прокламация ”Молодая Россия” за подписью: Центральный Революционный Комитет (156). В ней объявлялась кровавая война властям, правящим классам, в которой все средства хороши. Говорилось о готовности принести в жертву 300 тыс. человек, чтобы расчистить путь к новому справедливому обществу. На самом деле никакого комитета не было. Но и правительство, и общество сильно напуганы. Уже в это время в зародыше проявляются тенденции, которые позднее скажутся в нечаевщине, да и не только в ней, не только в Х1Х веке (лозунг иезуитов: цель оправдывает средства). Были и другие крайне радикальные прокламации, призывы к свержению существующего порядка, к революционным действиям (прокламации Писарева, Чернышевского) Но особенное впечатление произвела именно “Молодая Россия”. Герцен, сообщая о ней, полемизировал с ее авторами (“Молодая и старая Россия”, “Колокол”, 62, л.139). Даже Чернышевский встретил её холодно. Но реакционная, охранителльная печать (да и не только она) связала пожары, прокламации, демократическую идеологию воедино. Нельзя сказать, что такая связь была всегда сознательной клеветой, намеренной фальсификацией. Многие искренне верили, что пожары - результат пропаганды студентов и революционеров. Ведь пришел же Достоевский в 62 г. к мало знакомому ему Чернышевскому, моля распорядиться прекратить поджоги (о разных версиях этого визита см. в моей статье...??).

Позднее возникла версия, которая высказывалась и в советское время: поджоги организованы правительством, чтобы натравить народ и общество на революционных демократов. Версия сомнительная. Правительство на самом деле испугалось. Чрезвычайные меры, которые были приняты против “поджигателей”, вряд ли были симуляцией, да и шутить с подобными слухами правительство не любило, опасалось их (см Никитенко). И тем не менее, правительство, само перепуганное пожарами и прокламациями, сумело использовать их в борьбе с радикалами, “нигилистами”.

Среди версий была и такая, тоже сомнительная: поджигают помещики-крепостники, возненавидевшие царя за освобождение крестьян. Вернее всего, все эти версии были несостоятельлны. Пожары возникли в обстановке послереформенной сумятицы, много бывших крепостных, особенно дворовых, оказались “не у дел”, да и водка сильно подешевела в связи с отменой “откупов” (ее и называли “дешевка”).Объянение могло быть похожим на размышления Толстого, писавшего в “Войне и мире” о причинах пожара Москвы(дело не в поджогах; в таких условиях не могла не загореться).

В 63 г. к перечисленному добавилось восстание в Польше, вызвавшее в обществе волну официального патриотизма, способствовавшее возникно-вению другой атмосфры. Она меняется не только под влиянием действий правительства и “разжигания страстей” в реакционной печати. Происходит существенное изменение общественного климата. Напуганы были не только реакционеры, обыватели. О Достоевском мы упоминали. Н.С. Лесков в “Северной пчеле” (№ 143 за 62 г.), признавая связь между пожарами и “нигилистами”, призывал ---полицию “образумить молодежь”(156). Письмо Кавелина Герцену с резким осуждением “поджигателей”. Тургенев позднее вспоминал, что, когда он вернулся в Петербург в день пожаров Апраксинского двора (26 мая 62 г.), первое восклицание, вырвавшееся из уст первого встреченного знакомого: “Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!” (10.347). К этому времени слово “нигилист” было подхвачено тысячами голосов и повторялось в связи с пожарами. Тютчев, имея в виду их, писал об оправдании самых решительных мер (письмо Тургеневу?). О пожарах и связанных с ними слухами неоднократно упоминается в дневнике Никитенко. Панику усиливала напряженная обстановка в Царстве Польском, накануне восстания 63 г.

В обществе (речь идет именно об обществе, а не только о правительственных кругах) начался поворот к реакции. Вчерашние либералы начали превращаться в ярых реакционеров, “нигилисты” в “титулярных советников”. Об этом пишет Щедрин в “Нашей общественной жизни”, в 1863 г., в первой хронике возобновленного “Современника”, это отмечает Герцен в “Былом и думах”, в последнем разделе главы “Апогей и перигей”.Ш. Оба называют 62 г. переломным. “Я <...>утверждаю, - пишет Щедрин,- что, в 1862 году, в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литературу проникла благонамеренность”, существенный признак которой “заключается в ненависти к мальчишкам и нигилистам”(46). Писатель упоминает о событиях 62 года: “летом 1862 года, по случаю частых пожаров в Петербурге, ходили слухи о поджогах - благонамеренные воспользовались этим, чтоб обвинить нигилистов” , “всё это было до 1862 года, но в этом году россияне вступили в новое тысячелетие... Как же тут не созреть, как не пойти в семена!” (стр.46; в 1862 г. торжественно отмечалось тысячетие российского государства). Щедрину вторит Герцен. отмечая, что именно в 1862 г. возникает совсем другая обстановка, чем прежде: повсюду толки о пожарах, разгул реакции, клевета. Положение “Колокола” все труднее и труднее, как у витязя на распутьи. И дело не только(даже не столько) в действиях правительства. Изменилось настроение, стремления общества. Трусость. Гниение: “Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений”( Герц. Том 11. Ч.7. С. 312).

Неприятие происходящих событий. связанных с прокламациями, пожарами, радикальными призывами становится характерным не только для правительственных, для реакционных кругов. Происходит существенное изменение общественного климата. Напуганы были не только реакционеры, обыватели. О Достоевском мы упоминали. Н.С. Лесков в “Северной пчеле” (№ 143 за 62 г.), признавая связь между пожарами и “нигилистами”, призывал ---полицию “образумить молодежь”(156). Письмо Кавелина Герцену с резким осуждением “поджигателей”. Тургенев позднее вспоминал, что, когда он вернулся в Петербург в день пожаров Апраксинского двора (26 мая 62 г.), первое восклицание, вырвавшееся из уст первого встреченного знакомого: “Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут Петербург!” (10.347). К этому времени слово “нигилист” было подхвачено тысячами голосов и повторялось в связи с пожарами. Тютчев, имея в виду их, писал об оправдании самых решительных мер (письмо Тургеневу?). О пожарах и связанных с ними слухами неоднократно упоминается в дневнике Никитенко. Панику усиливала напряженная обстановка в Царстве Польском, накануне восстания 63 г.

В обществе (речь идет именно об обществе, а не только о правительствен-ных кругах) начался поворот к реакции. Вчерашние либералы начали превращаться в ярых реакционеров, “нигилисты” в “титулярных советников”. Об этом пишет Щедрин в “Нашей общественной жизни”, в 1863 г., в первой хронике возобновленного “Современника”, это отмечает Герцен в “Былом и думах”, в последнем разделе главы “Апогей и перигей”.Ш. Оба называют 62 г. переломным. “Я <...>утверждаю, - пишет Щедрин,- что, в 1862 году, в нашу общественную жизнь, равно как и в нашу литературу проникла благонамеренность”, существенный признак которой “заключается в ненависти к мальчишкам и нигилистам”(46). Писатель упоминает о событиях 62 года: “летом 1862 года, по случаю частых пожаров в Петербурге, ходили слухи о поджогах - благонамеренные воспользовались этим, чтоб обвинить нигилистов” , “всё это было до 1862 года, но в этом году россияне вступили в новое тысячелетие... Как же тут не созреть, как не пойти в семена!” (стр.46; в 1862 г. торжественно отмечалось тысячетие российского государства). Щедрину вторит Герцен. отмечая, что именно в 1862 г. возникает совсем другая обстановка, чем прежде: повсюду толки о пожарах, разгул реакции, клевета. Положение “Колокола” все труднее и труднее, как у витязя на распутьи. И дело не только(даже не столько) в действиях правительства. Изменилось настроение, стремления общества. Трусость. Гниение: “Семь лет либерализма истощили весь запас радикальных стремлений”( Герц. Том 11. Ч.7. С. 312).

Несколько слов о революционных демократах. В советском литературоведеньи обычно шла речь о безусловной верности их позиции. Они противопоставлялись не только консерваторам, официальному лагерю, но и либералам. Ленин осуждал “либеральные колебания” Герцена(“Памяти Герцена”, “Из прошлого рабочей печати в России”). Он признавал заслуги Герцена, утверждал, что революционер в нем всегда брал верх , но либераьные колебания, по Ленину, большой его недостаток. Вслед за Ленином, как пример таких колебаний, рассматривались статьи Герцена “Через три года” (“Ты победил,галилеянин”,58 г.),“Very dangerous!!!” (Очень опасно!!! - 59 г.), ”Лишние люди и желчевики”(60 г.) и др. Герцену противопоставлялись, как положительный пример, революционные демократы 60-х гг., в первую очередь Чернышевский, который особенно близок Ленину.

В постсоветских исследованиях, там, где авторы нередко просто меняют плюс на минус, революционность не в моде. На деле же всё обстоит сложнее. Настороженное восприятие Герценым крайнего радикализма не является его слабостью. В этом он прав. Однако, есть и другое. В своей положительной программе Герцен, конечно, утопист. Но и крайние радикальные призывы революционных демократов были не менее утопичны. Утопично их совершенно беспочвенное обращение к крестьянству, вера в близкую крестьянскую революцию. Один из самых крупных знатоков истории России

второй половины Х1Х века, П.А.Зайончковский, вскоре после того, как мы познакомились и поняли, что можем друг другу доверять, закрыв подушкой телефон (опасался прослушиванья), говорил, что никакой революционной ситуации в Росссии 60-х гг. не было. Следовало бы добавить : и хорошо, что не было.Это он и подразумевал. В ином случае мог возникнуть только бунт, ъ“бессмысленный и беспощадный”, кровавый и потопленный в крови. В начале 1970 гг., когда происходила наша беседа, такие утверждения являлись крамолой . В наличии первой революционной ситуации ( существовала еще и вторая) не принято было сомневаться (по крайней мере, никто не решался выразить свои сомнения в печати). Создана специальная группа по изучению революцион-ной ситуации под руководством академика М.В.Нечкиной, которая до этого всячески революционизировала декабристов и их окружение, в том числе Пушкина(книга “Грибоедов и декабристы” и др.), в значительной степени революционизируя их и их окружние. Подобный же подход применялся в изучении 1860-х гг. Группа провела массу иследований, собрала горы фактического материала, в том числе ценного, полезного, верного. Огромное количество публикаций. Но вопроса: “а был ли вообще мальчик?“ никто не задавал (во всяком случае, вслух). Всё было подчиненно заранее сформулированной концепции: доказать существование революционной ситуации. И доказали.

А самое, пожалуй, любопытное, что в наличие революционной ситуации искренне верили радикальные представители общественного движения 1860-х годов. Они считали, что революция может произойти в самое ближайшее время. Чернышевский полагал, что она совершится где-то в 63 году (см. в романе “Что делать?” главу “Перемена декораций”: события 65 г. уже после революции). Обращение революционных демократов с с их призывами к современникам (тем более к крестьянам) было весьма утопическим, могло только напугать, оттолкнуть большую часть общества, что и произошло. И когда либеральные издания обвиняли “нигилистов” в том, что те под- толкнули правительство и общество к реакции, они не во всем ошибались. Подтолкнули с самыми лучшеми намерениями, что дела не меняло.

Следует, пожалуй, кратко остановиться на соотношении Чернышевкого (он, по словам Ленина, стоял во главе революционных демократов 6о-х гг.) и С.Г. Нечаева. В советском литературоведеньи их самым решительным образом противопоставляли. Чернышевский изображался как положительный идеал революционного политического деятеля, Нечаев - во многом как его антипод, как авантюрист, провокатор, циник, не имеющий никаких этических норм (см.Дост. т.12.с192-218 и указанные там источники). В таком противопо-ставлении много справедливого, но заметно и стремление идеализировать, отделить хорошую, истинную революционно-демократическую радикальную идеологию от плохой, неистинной. Между тем у них, при всех отличиях, было немало общего.

И не только в высказываниях Чернышевского о том, что история - не тротуар Невского проспекта и делать её в белых перчатках нельзя, которые с одобрением приводит Ленин. В романе”Что делать?”, в концепции “разумного эгоизма”, можно уловить мысль о несостоятельности этических норм, всех коренных оснований существующего общества.Можно, конечно, говорить. что это “лживая, лицемерная мораль“ эксплуататорского общества, которую вполне позволительно нарушать. Но, в конечном итоге, такой подход приводил к разрушению всякой этики, как подход “Эстетических отношений искусства к действительности” - к разрущению всякой эстетики. Напомню. что Вера Павловна имеет двух мужей, а Лопухов - двух жен. Это и по современному законодательству подсудное дело. Да и ряд других эпизодов романа, мимоходом упоминаемых, должны подчеркнуть, что “новые люди” - парни “крутые” и умеют добиваться своих целей (что бы вы подумали, например, если бы за то, что вы не уступили дороги встречному, он положил бы вас лицом в грязь; что бы было, если бы на узкой дороге встретились два таких “новых человека”). Важное значение с этой точки зрения имеет глава пятая, “Новые лица и развязка”. Кирсанов в ней берет на себя право решать, жить или умереть Кате Полозовой, готов дать ей отраву. А отец её, прежде с пренебрежением относывшийся к Кирсанову, думает о нем: “Экий медведь<...>умеет ломать” и повторяет: “Вы страшный человек!”. Он вспоминает берейтора Захарченко, объезжающего жеребца: тот “хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у “Громобоя” сильно порваны, в кровь”. На вопрос Полозова: неужели бы он на самом деле отравил Катю, Кирсанов совершенно холодно отвечает: “Еще бы! Разумеется”. На слова Полозова о том, что он страшный человек, Кирсанов возражает: “Это значит, что вы еще не видывали страшных людей” и думет про себя: “показать бы тебе Рахметова” (423). Отсюда не далеко до принципа “всё позволено” ради доброй цели. А затем, что и вообще “всё позволено” К чему и пришли авторы прокламации”Молодая Россия” в начале, а “нечаевцы” в конце 60-х гг.

Нечаев и члены его группы, тайного общества “Народная расправа” убили слушателя Петровской земледельческой академии И.И.Иванова, обвинив его в измене, в которой тот был неповинен (но он противился диктаторскому поведению Нечаева, который хотел к тому же “связать” членов группы пролитой кровью). Программой ”Народной расправы” являлся “Катехизис революционера”, написанный Нечаевым: “Польза революционного дела” должна стать единственным мерилом действий; ради нее оправдывалось применение всех средств, допустимость иезуитской тактики; цель же-разрушение существующего порядка: “Наше дело - страшное. полное, повсеместное и беспощадное разрушение”.

Убийство Иванова было совершено 21 ноября 69 г.Процесс над нечаевцами, первый гласный политический процесс в Россиии, происходил в 71 г. Он широко освещался в русской и зарубежной прессе. За ним внимательно следил Достоевский, как и многие другие писатели (сам Нечаев бежал за границу, но в 72 г. был выдан швейцарским правитеьством русским властям, осужден и умер в Петропавловской крепости в 21 ноября 82 г., уже после убийства Александра П). Как известно, Достоевский использовал материалы дела Нечаева как основу романа “Бесы”, романа злободневного, тенденциозного, местами сбивающегося на памфлет, карикатуру. Нельзя, конечно, принимать изображенных в “Бесах” персонажей за объективную характеристику их прототипов. Тем не менее “Бесы” в советское время не особенно популяризировались. Аналогии с современностью звучали довольно отчетливо. Власти все же опасались,что читатель будет судить о революцион-ном движении 1860-х гг. по роману Достоевского. Мне случайно где-то в конце 1960-х - начале 70-х гг. пришлось присутствовать на заседалии в Пушкинском доме, где обсуждался план 30-томного полного собрания сочинений Достоевского.Шли споры, следует ли печатать роман “Бесы”. Всё же решили печатать, хотя некоторые и возражали. А примечания, вместе с планами, вариантами, набросками, вынесли в отдельный том. Опасения были не совсем беспредметны. При всей памфлетности “Бесы” создавали во многом

верную картину крайнего русского радикализма, противоречащую официальным советским оценкам. И в этой картине довольно значимое место занимал Чернышевский, его роман “Что делать?” Последний упоминается в “Бесах” неоднократно. По мнению Достоевского, именно с Чернышевским, его книгой связана нечаевщина, Петр Верховенский. В одном из эпизодов повествователь видит на столе раскрытую книгу, роман “Что делать?” и назывет его “катехизисом” “визжавших”(явное сопоставление с “Катехизисом революционера” Нечаева)(т10, 238). Думается, что и на самом деле некоторая перекличка есть. Кстати, Петр Верховенский (прототип Нечаев) разделял веру Чернышевского в близость и реальность революции, разделял в 69 г., когда от так называемой “ревоюционной ситуации” и следа не осталось. В черновых набросках Достоевский пишет об этом так, вновь сближая Петра Верховенского с Чернышевским: “Необыкновенный по уму человек, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в том, что бы он мог знать<...>Если б он был с литературным талантом, то был бы не ниже никого из наших великих критиков-руководителей начала шестидесятых годов. Он писал бы, конечно, другое,чем они, но эффект произвел тот же самый. Разумеется, я тут ни слова про нравственность <...> Только странно всё это: он ведь серьезно думал, что в мае начнется, а в октябре кончится. Как это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей - без нации и без необходимого дела?”(т.11, с.303)

Всё это вносит довольно существенные поправки в привычные представления о революционных демократах. Их действия (хотя не только они) во многом изменили обстановку к худшему. Ряд мероприятий, проведен-ных правительством, но и одобренных значительной частью общества: закрытие отдела для учащейся молодежи при “Литературном фонде”, “Шахматного клуба”, воскресных школ и пр. (см. воспоминания Л.Ф.Пантелеева 185-188). ИсследовательТатищев в книге “Император Александр П, его жизнь и царствование”(уточн. данные!!) пишет , что следственной комиссии по розыску авторов прокламаций и других революци-онных изданий не удалось открыть непосредственных поджигателей, но обнаружены вредные влияния учения, даваемое литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах, открытых за последние два года в Петербурге и других городах, сношения многих сотрудников журналов с лондонскими эмигрантами и др. Высочайше повелено закрыть все воскрес-ные школы до пересмотра положения о них . Арестованно несколько лиц, в том числе влиятельнейший из писателей т. наз. передового направления Чернышевский (в июле 62 г.). Многие недовольны этим, о чем пишет и Никитенко. 3 июня 62 г. арестован Писарев(188). 19 июня приостановлены журналы “Современник” и ”Русское слово”, газета “День”(179). Приостанвка первых двух еще понятна: радикальные издания, ведущие сотрудники которых(Чернышевский, Писарев) арестованы. Славянофильский “День” же попал, как кур в ощип. Впрочем, некоторые причины для приостановки у властей имелись (см. ниже).

Надо отметить, что испуг перед крайним радикализмом заметен и в произведениях многих писателей, отнюдь не реакционных. Он ощущается в романах “Дым” Тургенева, “Обрыв” Гончарова, “Некуда” и “На ножах” Лескова. Я уже не говорь о явно антинигилистических романах Клюшникова, Крестовского, Маркевича. Знаменательно, что антиноигилистический роман возникает как раз в рассматриваемое время и в нем отражается, помимо прочего, изменение общественной атмосферы, имеющее довольно серьезные причины.

Вернемся к политике властей в области печати. В 1862 г., параллельно с обсуждением вопроса об изменении цензуры, министерство внутренних дел осуществляет свой давний замысел - издание правительственной газеты.1 января выходит первый номер “Северной почты”, ежедневной газеты, печатавшейся в Петербурге в 1862-68 гг. В 69 г., после отставки Валуева, она переименована в “Правительственный вестник” ( издавался до 1917 г., но ставил перед собой совсем другие задачи: знакомил с официальными известиями, не претендуя определять направление прессы и общественное мнение).

“Северная почта” - одно из первых официальных изданий общероссийского масштаба. Считалась она газетой министерства внутренних дел, но сфера её деятельности была значительно шире.До неё печатались лишь издания отдельных правительственных ведомств, учреждений. Название её не новое. Так называлась газета, выходившая при почтовом департаменте в 1809-19 гг. Но замысел новой “Северной почты” был совсем иным. Он возник во второй половине 50-х гг. и обсуждался, в частности, летом 59 г. (Лемке358).

Первым редакторором “Северной почты” был Никитенко, автор уже знакомого нам дневника. Его записи дают довольно ясное представление о замысле новой газеты. При создании её ставилось две основные задачи. Первая - знакомить общество с правительственной программой и пропаганди-ровать ее. Вторая - борьба с оппозиционной прессой, легальной и нелегаль-ной, с заграничными изданиями (в первую очередь Герцена), с прокламациями и т.п. Газета состояла из двух частей: Официальной и Неофициальной. В первой печатались придворные известия, правительственные рапоряжения, приказы по министерству внутренних дел, позднее - и по министерству финансов. В неофициальной части - внутренние и заграничные известия, коммерческие телеграммы, объявления. По замыслу, газета должна не только знакомить ее читателей с правительственной точкой зрения, но и стать своеобразным камертоном,по которому бы “настраивались” остальные перио-дические издания.

Никитенко писал в дневнике о том, что Валуев в 1861 г. предложил ему редактировать газету, которая с будущего (62 ) года будет издаваться при министерстве внутрних дел. Никитенко сообщает о свидании с Валуевым, во время которого он сказал министру , что направление газеты должно быть умеренно-либеральным и спросил Валуева, соответствует ли это видам правительства. Тот отвечал утвердительно, но добавил, что нужно действо-вать осторожно, т.к. правительство еще само не уяснило своих видов(236). Через нескольлко дней Никитенко вновь встретился с Валуевым и подал записку с рядом условий, на которых должно основываться издание газеты. Валуев при Никитенко прочитал записку и согласился с ней. Никитенко же согласился быть редактором: “попытаюсь осуществить мою заветную мысль о проведении в обществе примирительных начал”(236). Он отправляет Валуеву проект объявления об издании “Северной почты”. Валуев приглашает его к себе на следующий день. Там он сообщает , что докладывал царю о газете, о назначении Никитенко редактором; царь согласился на это “с особенным удовольствием”. Никитенко говорит министру о необходимости в газете правдивости. Валуев отвечает:“это быть иначе не может”. Торжественно уверяет, что министерство ничего противного не потребует(241). Товарищ министра внутренних дел,А.Г.Тройницкий, назначенный посредником между министерством и “Северной почтой”, должен доставлять из министерства для нее материал(242). Происходит встречаНикитенко с И.А. Арсеньевым, тоже ставленником Валуева, редактором по литературному отделу(248).Как раз в это время Головнин назначен министром просвещения. Как-то и на него нужно ориентироваться. Никитенко рьяно берется за дело. Беспокоится по поводу газеты: надо уладить много мелочей. Докладывает о ходе дел Валуеву, проводит совещание с редакторами отделов. Последняя запись в дневнике за 61 г. полна оптимизма, о делах по редакции. (251-52).

Ночь на 1 января 62 г., до половины третьего, Никитенко и редакторы отделов проводят в типографии: готовят к выпуску первый номер “Северной почты”. Радость. Шампанское. В следующие дни записи о путанице в газете, неисправностях корректуры, о задержках получениея заграничных депеш, страшном неустройстве во всем, хлопотах по редакции(253, 255-6). Всё вроде бы нормально для начала. Но и о неладах с Валуевым, а затем о письме того, по словам Никитенко, умном и примирительном. О свидании с ним и о том, что дело окончилось удовлетворительно: Валуев обещал не вмешиваться в дела газеты. Но с первых же номеров нарушил обещание, требуя безусловного повиновения (254, 605). Нелады началось еще до выхода первого номера. Валуев разослал циркуляр губернаторам, требуя, чтобы полиция побуждала подписываться на новое издание, “так как это газета правительственная и должна противодействовать русской прессе”(368). Такая “реклама” была Никитенко вовсе ни к чему, компрометировала и “Северную почту”, и ее редактора. Он возмущен: ”Неприятное, о какое неприятное дело! <...> Это меня глубоко огорчило”. Направляет Валуеву протест против насильственной подписки. Его помощники, Ржевский и Арсеньев, без колебаний соглашаются подписать его. Через два часа получает ответ Валуева:из него видно,что министр почувствовал неприличие своего поступка, но изворачивается (и не давал распоряжений подписывать при помощи полиции, и имел право дать такие распоряжения, и не велел насильственно подписывать, а только предлагал агитировать за подписку). Всё же обещал разослать циркуляр - разъяснение в духе Никитенко. Позднее, при встрече, был очень любезен, подтвердил свои обещания (257).

В мае 62 г. Никитенко пишет в дневнике о продолжении неладов с Валуевым. Тому не нравилось желание сохранить за редакцией известную степень самостоятельности, без которой не может быть доверия общества; Валуев всё время твердит, что его не слушаются. Никитенко пишет о нем и о других: “Все наши государственные люди решительно ниже посредственности, люди бездарные, не способные ни к какой светлой, широкой мысли, ни к какому благородному усилию воли”.И задает вопрос: какая сила может поддерживать правительство, “состоящее из таких гнилых элементов, из этих бюрократиче-ских ничтожеств?”(272). Он принимает решение послать Валуеву письмо по поводу его придирок, беспорядков в газете, потребовать установления точной суммы на ее содержание; если Валуев с ним не согласится, подать в отставку. Письмо отправлено. По поводу него объяснение с Тройницким: Валуев сердится, говорит, что его лишают права заниматься интеллектуальной стороной газеты, что к нему несправедливы, но сумму на издание всё же определяет(272-73).

Мысль об отставке всё чаще встречается в дневнике. О неполадках в газете, ошибках и опечатках. И вывод: ”Нет, решительно надо подавать в отставку”. Всё резче о Валуеве: “Всякое живое слово в газете вызывает в нем досаду, которую он срывает на опечатках и тому подобных мелочах”; газете остается ограничиваться перепечаткой его циркуляров и официальностей. Тройницкий сообщает Никитенко,что Валуев недоволен газетой; сам Тройницкий согласен, что министр придирается к мелочам; Никитенко объявляет о намерении уйти в отставку; Тройницкий, зная отношение Валуева, не отговаривает Никитенко. В конце июня 62 г. просьба об отставке подана. Т.е. редактором “Северной почты” Никитенко пробыл всего несколько месяцев, самых тяжелых, когда надо было налаживать выпуск новой газеты (столькоже выдержал Пушкин придворной жизни). За это короткое время надежды на либерализм Валуева превратились в полное в нем разочарование. Да и Валуев понял, что с Никитенко ему не по пути, хотя тот отнюдь не был радикалом. Валуеву требовался послушный исполнитель его воли, не имеющий собственных убеждений, тем более либеральных. Министр подает царю доклад об увольнении Никитенко. Царь соглашается. 30-го июня Валуев в письме Никитенко извещает его об увольнении, говорит о дружеском отношении при расставании, хвалит уволенного и т.п. (282-83). Вскоре стало ясно, что “Северная почта” не соответствует первоначальному замыслу. Она не стала камертоном, на который равняется пресса, превратилась в скучную, непопулярную газету. Ее читали, главным образом, чиновники, чтобы познакомиться с различной официальной информацией, которые она печатала (назначения, распоряжения и пр.). Редакторы её часто менялись( Н.В. Варадинов, И.А.Гончаров, Д.И.Каменский). Все они более или менее были связаны с цензурными инстанциями. Уже в первой половине 60-х гг. “Северная почта” начала, по существу, выполнять функции, ставшие позднее задачей “Правительственного вестника” (официальная информация).

1 января 62 г.,одновременно с “Северной почтой”, появилась и другая газета, “Наше время”. Вернее, она не появилась, а была преобразова. С 60-го года, в Москве, под таким названием выходила еженедельная газета, редактируемая литератором Н.Ф.Павловым. В первые два года она издавалась в умеренно-либеральном направлении, была бесцветной, но не охранительной. Популярностью она не пользовалась. Дела ее шли плохо. Возник вопрос об ее прекращении, а тут еще цензурные придирки. И Павлов капитулировал.

Когда-то давно, в середине 30-х гг., Павлов был довольно известным писателем. В 35 г. опубликованы его три повести (“Аукцион”, ”Именины”, ”Ятаган”), вызвавшие резкое недовольство властей и сочувственный отзыв Белинского в статье “О русской повести и повестях г. Гоголя”.Критик писал, что талант Павлова, его первый, но впечатляющий опыт, “подает лестные надежды”: “Поприще г. Павлова еще только начато, но начато так хорошо, что не хочется верить, что оно кончится дурно...”. Надежды не оправдались. Крупным писателем Павлов не стал. Но помня об его дебюте, власти относились к нему с подозрением и в начале 60-х гг. Попытки переиздания повестей Павлова встретили цензурное сопротивление. В 61 г. в Главном управлении цензуры рассматривался вопрос о гонении на Павлова со стороны председателя московского цензурного комитета М.П.Щербинина. В примечаниях сказано, что Щербинин стремился заставить изменить направление газеты, но,возможно, уже тогда возникал вопрос о переиздании повестей. Во всяком случае Никитенко поручили разобраться в деле. В дневнике Никитенко за 63 г. упоминается о заседании Совета Главного управления цензуры: Павлов просил о переиздании 3-х повестей, запрещенных в 35 г. Никитенко докладывает о своем мнении: ”Именины” и ”Аукцион” пропустить беспрепятственно, ”Ятаган” невозможно разрешить: повесть производит ужасное впечатление; гнет начальника над подчиненным, средством к которому является военная дисциплина. Совет утвердил мнение Никитенко, издание повестей Павлова не состоялось(572-3).

В конце 61 г. Павлов ведет переговоры с Валуевым. В результате он получает субсидии, становится издателем-редактором “Нашего времени”, газета превращается в ежедневное официозное издание, ей разрешено расширить программу, вкпючить политический отдел. В 63 г. газета преобразована в другую, “Русские ведомости”, которые выходили до 1918 г., сперва издателем-редактором оставался Павлов и газета сохраняла проправитель-ственный курс; затем редакция и направление меняются и с середины 70-х г. “Русские ведомости” становятся одной из влиятельнейших газет, с широким кругом сотрудников, в том числе демократического толка. Но это уже совсем другая история. А нам следует вернуться к газете “Наше время”.

О превращении ее в официоз идет речь в воспоминиях Б.Н.Чичерина “Московский университет”: “В конце 1862 года (ошибка - в конце 61 г. - ПР), уезжая в Петербург, я оставил его в самом ужасном положении... Приходилось закрывать журнал... старик не знал, что ему делать. Каково же было мое удивление, когда он вдруг явился ко мне в Петербург, бодрый, живой, с новыми планами и надеждами... Знаешь, что я придумал? сказал он мне. - Я хочу издавать газету для народа: по 3 руб; она наверное пойдет. Этим миллионам освобожденных крестьян надобно дать какое-нибудь путное чтение, чтобы они знали, что делается на свете. Я уверен, что само правительство пойдет мне навстречу... И точно: помощь была ему оказана... Павлов сразу обворожил министра государственных имуществ Зеленого, который взялся разослать его газету “Русские ведомости” во все волости государственных крестьян. То же самое обещал и Валуев...” ( Щедрин, 570-71).

Об этом же в дневнике Никитенко: запись 28 октября 61 г.: Павлов торжествует: царь разрешил ему еженедельную газету “Наше время” превратить в ежедневную, с политикой, чего так трудно сейчас добиться; кажется, газета будет полуофициальная“ (235). Как бы неофициальный союзник ”Северной почты”. Секретное предписание Валуева пересылать депеши, получаемые для ”Северной почты”,“Нашему времени”, в Москву, правительственным телеграфом (93). В первой книжке” Современника” за 62 г. И.Панаев (Новый. поэт), намекая на субсидии, сообщал, что, по слухам, Павлов сумел “обеспечить ее(газеты) существование в новом виде, независимо от подписки”(93). Павлов ответил статей “Изъявление благодарности “Современнику””, где пообещал осведомить читателей о домашних, личных делах Панаева и Некрасова(намек на отношения Некрасова и Авдотьи Панаевой). Валуев, видимо, не одобрил обещания Павлова(назревал скандал) и, вероятно, поставил об этом в известность редактора “Нашего времени”. Смерть Панаева (19 февраля 62) помогла Павлову выпутаться из неприятной ситуации, разыграв благородную сцену (не могу чернить мертвого).

Стихи о “Нашем времени” в “Искре”.Заканчивались они двусмысленным намеком:

Она залетит высоко,

Затем, что летит осторожно.

Купить ее очень легко,

Зато уж читать невозможно. (курсив мой- ПР)

С самого начала 62 г. преобразованная газета стала рупором реакции, повела борьбу с демократической идеологией. В № 1 напечатана программная статья Б.Н.Чичерина “Мера и границы”, отражающая не только новую ориентировку газеты, но и новое направление правительственной политики: переход от либеральных обещаний , даже попыток действия к откровенной реакции. Содержание статьи следущщее: свобода одного человека ограничивается свободой других, свобода всех - деятельностью власти. Без этих ограничений общежитие невозможно. В какой мере ограничения необходимы - зависит от местности и временных условий, но, во всяком случае, понятия о свободе невозможны иначе, как в пределах, поставленных обстоятельствами и обычаями; русскому человеку, не понимающему необходимости ограничений, понятие свободы представляется безграничным; русский либеральный теоретик не признает никакой власти; он хочет повиноваться только тем законам, которые ему нравятся; самая необходимая деятельность государства кажется ему притесненением; это от необразован-ности, от непонимания подлинного либрализма; образованному русскому обществу нужно прежде всего выработать чувство меры и границ(94). Речь вроде бы шла о свободе, но упор делался на необходимость всяческого ограничения, подавления ее. Очень похоже на современные рассуждения некоторых политических деятелей о специфике русского демократизма, выражаемого в подавлении свобод, в первую очередь - свободы слова.

Выступление Чичерина было воспринято как гласное, еще небывалое в последние годы одёргивание назад, как призрак наступающей реакции. Оно было “первой ласточкой”. За ней последовали другие (статьи Чичерина “Что такое охранительные начала”. “Различные виды либерализма” и др. №№ 39, 40,42, 45,62, в которых хороший, “охранительный либерализм” противопоставлялся “уличному либерализму”, либерализму радикальных изданий, вызывающему презрение и отвращение -95).

Статьи Чичерина стали знаковыми. Они отражали перелом во взглядах не только деятелей властных структур, но и большинства общества. И только истинно прогрессивные люди содрогнулись, предвидя будущее. М.Лемке пишет о возможной искренности Чичерина, делает ему комплименты , особенно хвалит его дальнейшие поступки. Исследователь допускает, что Чичерин не подозревал о роли “Нашего времени”, о связи Павлова с Валу-евым.Весьма сомнительное предположение. Во всяком случае, власти отно-сятся к Чичерину с одобрением. В начале января 62 г. Головнин, по просьбе Валуева, отправляет под грифом “весьма секретно” предписание петербург-скому цензурному комитету не допускать в печати чего-либо, направленного против личности Чичерина (всё же прямо полемика с ним не была запрещена)(95).

Таким образом, правительство переходит к открытой борьбе с “нигилизмом” при помощи официальных и официозных периодических изданий. Особую роль сыграл в этом Катков, о котором мы будем говорить ниже.

Пока же остновимся на некоторых цензурных мероприятиях, на событиях, отразившихся и в новом правительственном курсе, и в изменении общественной атмосферы

В 1862 г. происходит давно планируемая передача цензуры из одного ведомства в другое.10 марта подписан высочайший указ Сенату. В нем повелевалось: 1. Упразднить Главное управление цензуры. 2. Наблюдение за всеми упущениями печати передать из министерства просвещения в министрство внутренних дел. 3. Другие обязанности по наблюдению за печатью, осуществлявшиеся ранее Главным управлением, передать в министерство просвещения 4. Не подвергать общей цензуре официальные издания, губернские ведомости и пр., возложив обязанности цензуры на лиц, возглавляющих эти учреждения (губернаторов, начальников учреждений, ведомств и пр); последние должны обращаться к цензорам министерства просвещения лишь в сомнитеьных случаях. 5. Духовная цензура, цензура министерства Двора сохраняется. 6. Отменить прикомандирование к цензурным инстанциям чиновников от других ведомств; министерству просвещения лишь в сомнительных случаях обращаться к другим ведомствам. 7. Контроль за статьями политического содержания входит в обязанности общей цензуры, без всякой ответственности министерства иностранных дел. Наконец цензурная реформа начинается. Указ - существенный шаг к переходу цензуры в министерство внутренних дел, к превращению ее из предваритель-ной в карательную. Хотя пока сохранялась относительно важная роль министерства просвещения, Головнин оказывался в роли направляющего, но не управляющего, советующего, а вообще разговаривающего, но бессильного(131). Определяющая роль переходила к Валуеву. Но видимость прежней, не слишком последовательной, системы еще сохранялась.

Получив власть, чиновники министерства внутренних дел сразу принялись за дело. Для надзора за литературой выделили 5 членов Совета министров и 6 чиновников особых поручений. Из-за недостатка “наблюдателей” установили надзор только за периодикой, которая выходила в 62 г - (она вызывала особые опасения). Оказалось всё же 162 названия. Остальное рассматривалось только тогда, когда до министерства доходили сведения о предосудительноти содержания. Заведование же исполнительной частью возложили на департа-мент исполнительной полиции, с такой мотивировкой: канцелярия бывшего Главного управления цензуры, преобразованная в особую канцелярию министра просвещения, не передала архив в министерство внутренних дел(132)

Не ожидая окончания работы комиссии Оболенского, приняли т. наз. “Временные правила” по делам книгопечатанья (подписаны 12 мая 62 г., обнародованы 14 июня в “Северной почте”). При их публикации сказано, что они будут действовать впредь до пересмотра всех постановлений о печати, т.е до введения нового цензурного устава. В циркуляре Головнина по цензурному ведомству сообщалось, что государь, по докладу Головнина в Совете министров, одобрил предлагаемые им меры, не ожидая окончания работы комиссии Оболенского(167). “Временные правила” явились, по существу, переходным цензурным уставом. Содержание их следующее: 1. Не допускать нарушения должного уважения к христианскому вероисповеданию, охранять неприкосновенность Верховной власти, уважение к особам царствующего дома, неколебимые основания законов, народной нравственности, чести, домашней жизни. 2. Не допускать вредных учений социализма и коммунизма, ведущих к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии. 3. Статьи и сочинения о несовершенстве существующих у нас постановлений дозволяются лишь в ученых специальных рассуждениях, написанных в соответствующем тоне, касающихся тех постановлений, несовершенство которых обнаружилось уже на опыте. 4. В рассуждениях о недостатках и злоупотреблениях администрации не допускать печатанья имен лиц, названий мест и учреждений. 5. Рассуждения, указанные в п. 3 и 4, можно печатать только в книгах не менее 10 печ. листов или в периодических изданиях ценой на менее 7 руб. в год. 6.Министрам внутренних дел и просвещения, по взаимному соглашению, в случае вредного направления изданий, дано право отнести их к разряду тех, кому запрещено печатать то, что перечислено в 3 и 4 п. (материалы о недостатках -ПР ); им же дано право приостанавливать издания на срок до 8 месяцев. 7. Не допускать статей, где содержится неприязнь, сословная ненависть, оскорбительные насмешки над целым сословием, над должностями государственной или общественной службы. 8. Не допускать материалов о предполагаемых правительственных мерах, пока они законным образом не объявлены. 9. Статьи правительственных лиц печатать только по удостоверению, что они присланы ими самими.10.Статьи об иностранных политических известиях и событиях печатать только с сохранением чести, домашней жизни царствующих государей, членов их семейств, с соблюдением приличий при изложении действий иностранных правительств.11. Редакции периодических изданий должны знать имена авторов, для сообщения их по требованию судебных мест, министров внутренних дел и просвещения. 12.Независимо от изложенных правил цензоры должны руководствоваться особыми наставлениями при публикации материалов, касающихся военной, судебной, финансовой части, ведомств внутренних и иностранных дел. 13. Отменить распоряжения и постановления по цензуре, которые сделаны после 28 г. (т.е. после введения в действие предыдущего цензурного устава -ПР), кроме тех, которые обозначены в прилагаемом списке. “ Временные правила” сопровождаются двумя негласными приложениями. Первое - “особое наставление”, где раскрывается подробно то, о чем говорится в п. 10 и 12 и что подлежит запрещению. Очень широкий круг запретов, касающихся почти всех сфер русской жизни. Здесь и материалы “по крестьянскому делу”: не должны допускаться порицания положения 19 февраля 61-го года (отмена крепостного права- ПР), многие толкования по крестьянскому вопросу, резкое изображение отношений между помещиками и крестьянами и пр.(168-72). Далее шли ограничения частного характера, называлось то, что печатать в целом не запрещалось, но отдавалось “на усмотрение министра внутренних дел”( материалы о Западных губерниях и Царстве Польском: к ним предлагалось относиться с особенным вниманием , вникать и в сущность, и в форму, вплоть до запрещения польского алфавита в русских и и малорусских статьях, статьи об улучшении прав евреев и т.п.) Второе приложение оставляло в силе 22 постановления и распоряжения, изданные после 28 г. и касающиеся цензуры(173). Приводя “Временные правила” и приложения к ним, Лемке внизу, в примечаниях приводит соответствующие пункты современного ему цензурного устава, подчеркивая тем, что цензурная политика в конце Х1Х - начале ХХ в. не слишком изменилась к лучшему по сравнению с 1860-ми годами. Кстати, на основании этих правил в 62 г. приостановлены на 8 месяцев “Современник” и “Русское слово”(на максимальный срок, предусмотренный “Временными правилами”).

Посылая “Временные правила” в цензурные комитеты, Головнин 17 мая 62 г. предлагает немедленно провести чрезвычайные собрания, объявить цензорам, что: 1. отныне должно пракратиться слабое цензурование, из-за которого периодические издания наполнялись статьями, систематически осуждающими всё, что делает правительство, возбуждающими недовольство против него; 2. если цензор несколько раз будет замечен в упущениях, он будет освобожден от службы. Таким образом, “Временные правила” направлены на усиление, а не на смягчение цензуры. Не были они и “Временными”, полностью войдя в цензурный устав 65 г. Любопытно, что Валуев считал их недостаточными, излишне либеральными. Кстати, во “Временных правилах” ни слова не говорилось об отмене предупредительной цензуры.

Периодическая печать, даже не радикальная, оценила ”Временные правила” весьма скептически(174). В “Библиотеке для чтения” о них критически отозвался Д.Щеглов ( статья “Временные правила по делам книгопечатанья”), не оставляя без возражения ни одного их пункта. На статью обратил внимание Валуев, который сообщил о ней Головнину. Тот ответил, что статью разрешил он сам и что, по его распоряжению, цензор Постников написал прекрасную статью, опровергающую Щеглова(174-9). Головнин находил нужным симуляцию полемики, Валуев же считал её излишней. Дальнейшее обсуждение “Временных правил” оказалось невозможным.

А комиссия Оболенского продолжала работу. Она пересмотрела все цензурные распоряжения после 28 г. Неизвестно, что представила она Головнину. Но она подготовила проект нового цензурного устава. В начале его отмечались, что решения комиссии соответствуют установкам Головнина (это было верно). Но товарищ министра просвещения барон А.П.Николаи (в будущем сам министр просвещения), державшийся независимо, подверг проект резкой критике. Он отмечал, как серьезный недостаток , что в проекте предупредительная цензура, признанная бессильной, оставлена для периодики, т.е. там, где она особенно несостоятельна; по словам Николаи, обвинения в произволе, с которым связывают предварительную цензуру, неверны уже потому, что всякая цензура включает в себя произвол, да и вообще всякая административная и полицейская власть по существу своему не может освободиться от произвола, ни в одной стране не придумали, как это сделать; сохранение цензуры лишь для части изданий и освобождение от неё остальных - еще больший произвол, чем всё остальное. В заключение Николаи предлагал оставить предупредительную цензуру, т.к. не следует допускать двойственной системы; правительство должно сохранить твердость и откровенность в отношении литературы, не ставить разные издания в разные условия; ныне существует необходимость предупреждать появление многих произведений, хотя и не безнравственных, не прступных, не пропускать известных мыслей и понятий, определяемых переходным состоянием общества; необходимость эта будет постепенно уменьшаться и тогда можно будет открыто перейти от одной системы к другой; создавать временные специальные суды для печати, что предлагалось в проекте, нецелесообразно; принимать законодательство, которое вступает в силу лишь на время - неразумно (251). Таким образом, Николаи предлагал ”заморозить” реформу до будущих времен. Откровенная реакционость его выводов , но многие из них верны, хотя в этом не все решались признаваться.

Если бы предложения Николаи были написаны в пользу литературы, то в Государственном совете их бы никто не поддержал. Но в таком виде мнения Николаи могли там многим понравиться. Учитывая это, Головнин решил отмежеваться от проекта комиссии, осуждая его за чрезмерную строгость, поручив защищать его самому Оболенскому. Тот выступил с критикой доказательств Николаи, не дал отмежеваться и Головнину, заявив, что проект, основан ”на доводах и соображениях министра народного просвещения”( 252) У Оболенского оказалась куча записок Головнина, который одобрял то, что он на Совете критиковал. Никитенко в дневнике называл это: “гимнастика интриг” . 10 декабря (62 г.) Головнин подал всеподданнейший доклад, где вначале шла речь о необходимости и причинах пересмотра законов о цензуре, довольно благожелательно говорилось о проекте Оболенского, а затем утверждалось, что проект “проникнут каким-то враждебным к литературе направлением карательным и вовсе не представляет мер, которые имели бы целью развитие литературы, поощрение, содействие оной” (257). Головнин предлагал составить новый проект “после совершенного преобразования судебной части”, т.е. в конечном итоге, хотя по-другому, с позиций “защиты литературы”, приходил к тем же выводам, что и Николаи. Материалы же поданного проекта Головнин предлагал использовать для оказания пользы литературе, способствуя ее процветанию; пока же следует разрешить вопрос, какому ведомству заведовать делами книгопечатанья (т.е. министерству просвещения или внутренних дел -ПР)(258) Оболенский возмущен такой лицемерной демагогией. Он пишет второе представление, где снова подчеркивает полную зависимость проекта от инструкций министра. Огласки оно не получило. Его замолчали.

Итоги работы комиссии Оболенского, ее проект, опубликованы в томе её Трудов . В октябрьской книжке “Русского вестника” (62 г. № 10) о нем напечатана “Заметка”. Автор хвалит том, сам проект, рассматривает задачу Комиссии как переход от старого к новому, готовящий литературу к полной свободе. Он отмечает, что к делу надо подходить с осторожностью, что предупредительная цензура остается, но утратит исключительное господство; для некоторых откроется возможность освободиться от нее, но условное освобождение остается под контролем администрации, сохраняется переходное состояние. В “Заметке” весьма недвусмысленно намекается, что право освобождения от предварительной цензуры будет дано только благонадежным изданиям, к которым Катков, естественно, относит себя.

Щедрин проекта не получал, но знал его содержание (хотя бы из “Заметки” “Русского вестника”). Он пишет “Замечания на проект устава о книгопечатании” и, видимо, вручает их какому-то начальству (212). Эти “Замечания” в исправленном виде он помещает в феврале 63 г. в сдвоенном том возобновленного “Современника”, за подписью Т-н. (“Несколько слов по поводу ”Заметки”, помещенной в октябрьской книжке “Русского вестника” за 1862 год”. Щедрин называет ее “гаденькой заметкой”, но останавливается не столько на ней, сколько на самом проекте цензурных преобразований. Рассмотрев довольно подробно вопрос о передаче цензуры в министерство внутренних дел, из органа просвещения в полицию, Щедрин приходит к выводу, что с практической точки зрения он не находит повода к сожалению ( (что Валуев, что Головнин - всё едино- ПР) . Сам постепенный переход от предупредительной цензуры к карательной, по словам Щедрина, не вызывает у него возражений, но постепенность должна распространяться равно на всех: необходимо равенство. А в “Современной летописи” ”Русского вестника” в последнее время появляются рассуждения о журналах, заслуживающих и не заслуживающих доверия. Необходимо также, чтобы срок постепенности не был слишком велик. Щедрин сравнивает положение русской литературы с Гулливером, попавшим в страну великанов. По его мнению, правительство крепкое, прочно установившееся, опирающееся на сочувствие народа, не может иметь соображений, оправдывающих предварительную цензуру. Автор не одобряет постоянных ссылок, как на пример для подражания, на цензурную политику Франции. Да и там все же лучше: карательная, хотя и весьма строгая, а не предупредительная цензура. Именно предупредительная цензура порождает то направление, на которое ополчается Катков. Щедрин высмеивает высказанное в “Заметке” мнение, что литература “утомляет” силы преследующей власти: что можно подумать о власти, которая столь легко утомляется; нельзя же, чтобы ей всё доставалось даром; “желаете преследовать, ну и потрудитесь”. О том, что административные взыскания тоже предоставляют широкое поле для произвола; авторов проекта можно обвинить в желании заменить произвол беспорядочный произволом узаконенным; избежать этого можно только одним путем, судебного преследования вредных изданий. Но такой путь многим не нравится. Что же касается Совета министра по делам книгопечатанья, он должен бы состоять из серьезных, самостоятельных людей, с решающим, а не совещательным голосом, как предполагается в проекте. Лемке подробно разбирает и анализирует “Замечания” Щедрина, считая их лучшей оценкой проекта комиссии Оболенского ( 210-18).

Между тем, приняв “Временные правила” 62 г., власти продолжали готовить новый цензурный устав, который был принят в 65 г. и тоже назывался “Временные правила”. Он включал в себя “Временные правила” 62 г. и продержался до 20-го века, дополняемый изменениями, которые, в основном, ужесточали первоначальное его содержание. Но прежде, чем говорить об уставе 65 г., необходимо остановиться на других событиях 62 г. и более позднего времени. Прежде всего следует помнить, что в этот период была осуществлена окончательная передача цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел, и новый устав готовил уже не Головнин, а Валуев.

В то же время следует отметить, что охранительная печать внесла изрядную лепту в раздувании паники, в приписывании пожаров радикальным идеологам. Особенно такое поведение характерно для Каткова. Но нужно помнить, что периодическая печать вообще, во все времена и во всех странах склонна к публикации сенсационных известий, что непосредственно влияет на тираж. определяет успех издания. В приводимом же случае совершенно очевидно, что реакционные газеты и журналы намеренно связывали известия о поджогах с революционно-демократическими кругами, используя нередко очевидную клевету. 6-го июня 62 г. об организации поджогов политической партией пишет Катков в статье “Наши заграничные rеfugies” (“Современная летопись”, № 23. Лем.158-60). В ней и нападки на “заграничных эмигрантов” (неназванный Герцен), которые решили избрать для своих экспериментов Россию, и намеки на поджигателей (не прямые, но довольно отчетливые: не хотим верить, чтоб этот шаг был совершен), и похвалы спокойствию и твердости правительства, нравственной реакции общества. Катков вроде бы предостерегает против возвращения к реакции, как ответ на поджоги ( всего опаснее были бы такие меры, которые бы клонились к стеснению пробудившейся в обществе жизни; не наука, свобода, самостоятельная печать тому виной; когда будет самостоятельная печать, потеряют значение тайные и заграничные типографии; когда появится правильный суд присяжных, самые строгие, но справедливые приговоры не будут восприниматься как принесение в жертву; само понятие “жертвы” потеряет смысл). Катков ратует за продолжение правительственных реформ, но он допускает возможность(даже вероятность) связи rеfugies (беженцев, эмигрантов) с пожарами ( “несколько господ, которым нечего делать”, считают себя вправе распоряжаться судьбами народа, предписывать законы молодежи и пр.) .

Подобные обвинения, ничем не доказанные, одобрялись правительством, поспешившим связать пожары с прокламациями, использовать их в борьбе с революционными демократами. Статья Каткова понравилась царю. 13 июня Головнин сообщил цензурным комитетам, что император обратил внимание на статью “Современной летoписи” и сказал: “Весьма хорошая статья. Кем она написана?” Московский цензурный комитет сообщил, что автор Катков, о чем 21 июня доложено царю(160). 30 июня отдано распоряжение цензорам не разрешать ничего, направленного против выступлений Каткова о Герцене. 18 июля в “Русском вестнике” напечатана “Заметка для издателя “Колокола””, выдержанная в грубом, неприличном тоне. Всякое подобие вежливости отброшено. Герцен называется недоноском на всех поприщах, бойким остряком и кривлякой, старой блудницей и пр.)(161). Даже “Северная пчела” упрекнула Каткова за тон “Заметки”, но тот возразил, что тон вполне уместный и по некоторым причинам писать иначе было бы нечестно(161). В восприятии “Заметки”, одобренной царем и ставшей в связи с этим некой мерой оценки и для читателей и для цензурных инстанций, общество раздели-лось на несколько групп: одни выражали солидарность с автором (и таких, видимо, было большинство), другие не соглашались с тоном, третьи. люди демократических убеждений. рвут с Катковым, его имя превращается в ругательство, как в свое время имя Булгарина(161). Зато Катков стал знаменитым и влияние его намого выросло.

Даже в правительственных кругах некоторые понимали опасность сближений пожаров со студенческим движением, с демократическими идеями. 19 мая 62 г. Головнин предписал Петербургскому цензурному комитету разрешать только те статьи, где обвинения или оправдания студентов даны в самых умеренных выражениях. Он же 28 мая сообщал, что царь вообще запретил печатать статьи на эту тему, возбуждая раздражение, которое не способствует наведению порядка(157). Понимая невыгодность для правительства разжигание страстей, Головнин предложил напечатать обвъявление в “Северной почте”, что обвинения в поджогах ни на чем не основаны, но Валуев отклонил предложение, формально опираясь на повеление царя (не затрагивать тему) (157). Вообще некоторая сдержанность сообщений о пожарах, об их причине соблюдалась лишь вначале, в мае месяце.Позднее “пожарная тема” цензурным ограничениям не подвергалась.

Её, начатую Катковым, подхватили другие реакционные издания : “Наше время”, “Сын отечества”, “Домашняя беседа” (указ. номера)(163). Их трактовка становилась официальной. Высказывать другие мнения, из-за распоряжения Головнина от 30 июня, было невозможно (ряд статей запрещены; редакторы, зная ситуацию, даже в цензуру ничего подобного не подавали).Получалась видимость того, что вся журналистика единодушна в одобрении Каткова(163). Но и таким ее направлением многие недовольны. Например, крупный чиновник цензуры Берте (о нем выше) обвинял Каткова и Павлова (куда уж благонамереннее!) в том, что они недостаточно решительны в своих обличениях(166).

Но особое влияние Катков приобрел в связи с восстанием в Польше в 63 г. На этом вопросе, на отношениях в связи с ним Каткова с властями мы остановимся подробней. Восстание вызвало новую волну благонамеренности и широко освещалось в русской печати, главным образом с позиций “официального патриотизма” (см. мою брошюру “Демократическая газета “Современное слово””. Глава П. “Отклики в русской периодической печати на восстание в Польше 1863 г. и газета “Современное слово””. Тарту, 1962// Учен. записки Тартуского ун-та. Вып.121). Краткие выводы, которые можно сделать: в большинстве печатных откликов отношение к восстанию резко отрицательное; высказывается солидарность с правительственными мерами, направленными на подавление восстания; большей частью газетные и журнальные выступления грубо прямолинейны, но иногда и более сложные, с теоретическими рассуждениями о сущности отношений России и Польши (славянофильский “День”, почвенническое “Время”). Статья Н.Н. Страхова “Роковой вопрос”, напечатанная в № 4 “Времени”, воспринята цензурой как пропольская, хотя на самом деле была антипольской. “Время” запретили.

В обстановке накала страстей, шовинистического угара касаться “польского вопроса” с других, неофициальных позиций, естественно, оказалось невозможным. “Современнику” и “Русскому слову”, только что начавшим выходить после 8-месячной приостановки, приходилось быть особенно осторожными, чтобы, по словам Щедрина, иметь возможность “беседовать с читателями именно двенадцать, а не пять раз в году”(41) . И все же они, газета “Современное слово” и другие, находили способы, намеками, косвенно, высказывать сочувствие восставшим. Подлинным же выразителем взглядов демократического отношения к событиям в Польше стал Герцен. который оценивал восстание как удар по общему врагу, русскому самодержавию (“за вашу и нашу свободу”). Польская тема становится основной в “Колоколе” 63 г. Его борьбу за свободу Польши, против усмирителей и палачей польского народа, В.И.Ленин оценивал чрезвычайно высоко: “Герцен спас честь русской демократии”. Спас-то спас, но позиция Герцена по польскому вопросу сильно подорвала его популярность в России, привела к потере его авторитета. Он плыл “против волны”.

В связи с событиями в Польше особенно растет влияние Каткова. Резкий поворот его от либерализма к реакции, пик популярности относится как раз к рассматриваемому времени. Отчетливо заметен он в уже в 62 г, в полемике вокруг Герцена, в борьбе с нигилизмом, в статьях о пожарах и прокламациях (“ Роман Тургенева и его критики”, “О нашем нигилизме” и др.).Но особенную известность и влияние Катков приобрел в 1863 г., в связи с освещением восстания в Польше. Как раз в это время он получает в аренду газету Московского университета “Московские ведомости”. В руках его оказывается весьма значительная газетно-журнальная сила: ежемесячный журнал “Русский вестник”, еженедельное прибавление к нему (потом самостоятельная газета) “Современная летопись” и ежедневные “Московские ведомости”. Катков превращается в своего рода монополиста. И сразу же “Московские ведомости” становятся центром антипольской борьбы. Они особенно усердствовали в разжигании ненависти к восставшим полякам и ставили себе это в заслугу. В конце 63 г. (№ 212) редакция утверждала, что именно польскому вопросу “мы главным образом посвящали всю нашу деятельность”. Уже в 62 г. общественная атмосфера стала меняться. Катков сам способствовал ее изменению и в то же время приноравливался к нему. 1863 г. оказался особенно благоприятным для его расчетов. События в Польше заставили правительство в полную меру оценить заслуги публицистов, поддерживающих политику сурового подавления восстания. В то же время они вызвали и отражали шовинистические, официально-патриотические настроения у значительной части общества (не повторять!!?). В таких условиях газете, делающей ставку на антипольскую пропаганду, была обеспечена и правительственная поддержка, и успех у читателей. Катков отлично понял это и с начала 63 г. сделал польский вопрос главной проблемой, вокруг которой группировалось всё содержание “Московских ведомостей”.

На первых порах, в начале 63 г. заметно стремление преуменьшить размах действий повстанцев. Утверждалось, что восстание не имеет глубоких корней в стране, что оно - дело небольшого числа “неблагонамеренных” лиц. Но вскоре размах восстания заставил отказаться от такого рода толкований. Согласно новому взгляду всё польское объявлялось мятежным, враждебным интересам России, ненавистным, заслуживающим жестокой расправы. Мы не будем подробно останавливаться на содержании антипольских материалов газеты Каткова. Остановимся лишь на одном вопросе: как эти материалы отразились на отношениях Каткова с властями, с цензурой.

Выступления Каткова по польскому вопросу в 1863 г., отражавшие в целом политику правительства, настроения значительной части общества, завоевали

“Московским ведомостям” известного рода авторитет уже в первый год издания их новой редакцией. Имя Каткова становится чрезвычайно популярным. Ему шлют приветственные телеграммы с выражением верноподданнических чувств. В честь его провозглашаются тосты на “патриотических” обедах. В архиве Каткова сохранилось множество писем, прославляющих его чуть ли не как главного спасителя России.

Естественно, что цензурные отклики о “Московских ведомостях” в 1863 г. крайне благожелательны. Газете Каткова давалась такая хвалебная характеристика , какой не удостаивалась даже официальная печать(последняя в изображении польских событий должна была всё же несколько сдерживаться, Катков же мог не стесняться). В отчете цензурного ведомства за 1863 г. отмечалась серьезная подготовка издателей “Московских ведомостей” к журнальной деятельности, их публицистический талант, многосторонняя ученость. Успех газеты объяснялся позицией по польскому вопросу: “своим горячим патриотизмом они возбудили к себе небывалое сочувствие в публике”(1358). В отчетах, подготовленных Советом по делам книгопечатания, указывалось, что “Московские ведомости” в 1863 г. “сплотили массу одною мыслию о нераздельности России и заставили иностранцев верить в единомыслие народа русского, сердцем привязанного к своему правительству”; “глубоко проникнутые любовью к России, они пробудили патриотические чувства во всех слоях”. Аналогичные утверждения встречаются и в других отчетах: “небывалое сочувствие в публике”; “получили значение самой популярной у нас газеты”(там же).

Такие восторженные оценки вовсе не значили, что у редакции “Московских ведомостей” в 63 г. не было столкновений с цензурой. Уже в цитированном выше отчете утверждалось, что газета Каткова, “с недозволенною нередко запальчивостью”, нападала на всю петербургскую журналистику, находя ее “не патриотическою, вредною и даже преступною”, Такая “запальчивость” цензурою не одобрялась.

Начались осложнения и с московскою цензурой. Председатель московского цензурного комитета М.П.Щербинин вообще-то благоволил Каткову за его выступления в 62 г. против Герцена и “нигилистов”, печатавшиеся в “Русском вестнике”. В отчете за 62 г. Щербинин писал, что полемика Каткова с эмигрантами (т.е. с Герценом) “есть не только заслуга, но и подвиг гражданского мужества”(1359). С переходом “Московских ведомостей” в руки Каткова и Леонтьева он связывал самые радужные надежды.

Да и не только Щербинин, но и лица более высокопоставленные относились к Каткову с дружеским участием. В 1863 г. великий князь Константин и Муравьев предлагают Каткову прислать корреспондентов в Варшаву и Вильно для освещения польских дел. Этих корреспондентов перед их отъездом принимал министр внутренних дел Валуев и напутствовал их. По поручению Муравьева Каткову посылаются статьи о восстании, в которые предлагается по его усмотрению вносить любые изменения.

Весьма предупредительно ведет себя по отношению к Каткову и Валуев. В 1863-64 гг. между ними поддерживается оживленная переписка, инициатором которой был министр внутренних дел. Он предлагает договориться об обмене мыслей и мнений, обещает давать “конфиденциально ответ на каждый Вами мне предложенный вопрос”. В свою очередь Валуев хочет “иметь возможность обращаться к Вам, конфиденциально же, для осведомления о Вашем взгляде на те вопросы, по которым мне хотелось бы узнать Ваше мнение”. Предложенная переписка состоялась. Валуев вел ее в подчеркнуто любезном тоне, всячески выражая почтение Каткову, подчеркивая его роль, Было от чего закружится голове.

В то же время Валуев пытается превратить “Московские ведомости” в рупор своих идей. Он, в очень вежливой форме, подсказывает Каткову темы, выражает готовность снабжать его материалом. Переписка с Катковым имела целью не только направлять его, но и сдерживать. Валуев предостерегает его, например, от полемики по остзейскому вопрису (Катков - противник прибалтийских немцев), от неумеренных похвал Муравьеву.

С крайним пиететом относится к Каткову и Д.А.Толстой, ставший с 65 г. обер-прокурором Синода и сделанный Катковым в 66 г. министром народного просвещения. Уже осенью 63 г. Толстой посылает Каткову первый том своего сочинения о католической церкви в России, сопровождая книгу почтительным письмом: “Очень рад, что это доставляет мне случай выразить Вам то глубокое уважение, которым я, как и все русские, проникнут к Вашей деятельности и к тем политическим принципам, коими Вы завоевали общественное мнение”(1362). Переписка между ними продолжается. Уже заняв пост министра просвещения Толстой продолжает обращаться к Каткову за поддержкой и просит советов.

Сочувственно отзывается о Каткове в 63 г. и министр просвещения Головнин, хотя, возможно, не вполне искренне. Видимо, уже в 62 г;, при знакомстве, они друг другу не понравились. Именно Головнин сообщает Каткову осенью 62 г., что по распоряжению царя ему и Леонтьеву передано издание “Московских ведомостей”, хотя другие претенденты предлагали бо`льшую сумму. Летом 63 г. Головнин благодарит Каткова за отправку корреспондентов в западные районы и выражает надежду, что “Московские ведомости“ дождутся второго издания, служа “лучшим материалом для истории нашей эпохи”(1363).В том же году Головнин в конфиденциальном письме делает попытку подкупить Каткова, расположить его в свою пользу. Он предлагает переиздать статьи “Московских ведомостей” о Польше, так как они “принесли большую пользу, дали правильный взгляд на дело и возбудили благородные патриотические чувства”. Головнин хочет их “напечатать особой брошюрой”, которую купит министерство просвещения (1200 экземпляров) и разошлет её учителям и за границу(1364). Катков не клюнул на такую приманку, ставившую его в зависимость от Головнина. Он отклонил предложение, в дальнейшем активно используя этот эпизод в полемике против Головнина.

Б.Н.Чичерин вспоминал, что к статьям в “Московских ведомостях” о поль-ском восстании с живым интересам относился наследник престола и его попечитель С.Г. Строганов. А.Д.Блудова, дочь видного государственного деятеля Д.Н, Блудова, председателя Комитета министров и пр., постоянно бывавшая при дворе, писала Каткову в начале 63 г.: “Мы все, в том числе государыня, читали с величайшим удовольствием Ваши три первые статьи о польских делах”. По ее словам, одну из этих статей прочитал и расхвалил министр иностранных дел А.М. Горчаков.В другом письме Блудова сообщала, что одна из статей о Польше “прекрасна, полезна и своевременна”, что все так считают, “начиная с самых Высших особ”. Блудова писала, что её отец “поручает сказать, что Ваши статьи ему истинное утешение”; прочитав одну из них. он произнес: “ всегда уважал Каткова - после этой статьи я его полюбил”(1364). О роли Каткова во время польского восстания вспоминал в своих мемуарах Е.М.Феоктистов: “у него был целый сонм пламенных приверженцев, которые чуть не клялись его именем, и множество исступленных врагов, которым хотелось бы стереть его с лица земли. Прави-тельство боялось его и вместе с тем заискивало в нем”.

Тем не менее уже в 63 г. начались постоянные столкновения Каткова с цензурой. В конце февраля председатель московского цензурного комитета Щербинин извещал Валуева, что цензура отказывается пропустить одну из статей Каткова. Статья была антипольская, но в ней приводились доводы, с которыми Катков полемизировал. Щербинин чувствует себя не совсем спокойно. Он опасается Каткова, сообщает Валуеву, что разрешил печатать задержанную статью, но не в “Московских ведомостях”, а в “Русском вестнике”. “Придирки” Щербинина вызвали недовольство высокопоставлен-ных лиц, о чем писала Каткову Блудова. Валуев же открестился от ответственности, заявив, что одобряет запрещенную статью, “а это в Москве виноваты”. Естественно, что после подобных конфликтов цензура стала осторожней, когда речь шла о запрещении материалов для изданий Каткова, а он сам - наглее и самоуверенее.

Но столкновения продолжались. Разжигая антипольскую истерию, Катков нередко сообщал известия, которые в других изданиях цензура ни за что не пропустила бы. Подробно рассказывалось о зверствах поляков, об их жестокости и кровожадности, и в самой Польше, и во внутренних губерниях России, о нераспорядительности чиновников, об ответных мерах, часто весьма суровых, русских властей, которые Катков поддерживал и одобрял. Почти все отрицательные явления русской жизни, в том числе “нигилизм”, прокламации, пожары, Катков связывал с действиями ”польской интриги”, не останавливаясь перед прямой клеветой, фальсификациями. Дело доходило до того, что местные власти жаловались на Каткова, так как выдуманные им факты подрывали их репутацию. Осенью 63 г. тульский венный губернатор писал министру внутренних дел: “Помещенное в “Московских ведомостях” извещение о побегах солдат-поляков, о грабежах в лесах, об изрубленной девочке - чистая выдумка и ложь”. Губернатор высказывал опасение, что подобные сообщения могут вызвать справедливое нарекание в умышленном распространении клеветы, что они “вредят доверенности к журналистике, вызывают жалобы не только оклеветанных, но и всех людей беспристрастных и справедливых и не приносят ничего, кроме вреда”. Валуев вынужден согласиться с этими доводами, признать, что сведения “Московских ведомостей” подают иногда повод “к неблагоприятным толкам” (72).

Валуев, недовольный и тем, что подобные лживые сообщения ставят под сомнение компетентность чиновников его ведомства, их распорядительность (“допускают такие безобразия”), сообщил в московский цензурный комитет о своем недовольстве, предлагая быть осмотрительнее при пропуске подобных известий. Узнав об этом, Катков в весьма резком тоне упрекает Валуева в нарушении их соглашения. Уже здесь редактор “Московских ведомостей”, хорошо знающий о своей популярности и прочности своего положения, прибегает к угрозе, которой он постоянно пользовался и позднее: если мой образ мыслей и действий кажется правительству вредным, стоит только заявить мне это, и я немедленно прекращу мою деятельность.

Останавливается Катков и на вопросе о заведомой лжи, которая печатается в его газете. Он не утверждает, что лжи нет, а оправдывает такую ложь благими целями. По его словам, цензура должна следить, чтобы не появлялась ложь “неблагонамеренных искажений”. Если же намерения благонамеренны, то “стоит ли придавать важность случайной неверности того или другого известия?”(1368). Это была принципиальная позиция, своего рода концепция, оправдывающая любую фальсификацию задачами укрепления “благонамеренности”.

Валуеву приходится почти оправдываться перед строптивых журналистом. Он уверяет, что высоко ценит “благородно-полезное направление” изданий Каткова, признаваемое и публикой, и правительством, уговаривает не думать об отставке. Трудно сказать, насколько были искренними уверения Валуева. К этому времени Катков, самонадеянный и избалованный всеобщими похвалами, довольно сильно надоел. Но с ним приходилось считаться, в какой-то степени даже заискивать, восхищаться им, говорить комплименты, что не прибавляло любви к нему Валуева.

Еще сложнее оказалось положение цензора “Московских ведомостей” Петрова. Катков не желал сдерживаться. Он считал, что его газета завоевала право затрагивать любую тему, критиковать любое лицо и учреждение, если это нужно “для блага родины”. Его поддерживали весьма влиятельные круги. Связываться с ним было опасно. Но и пропускать многие материалы, которые могли вызвать недовольство разных министерств, крупных провинциальных администраторов и пр., представлялось невозможным. Петрову приходилось лавировать. Рассказывали, что он дрожит от страха, разрешая или не разрешая статьи для “Московских ведомостей”. Сам Катков писал в конце 63 г. (видимо, не без удовольствия) о переживаниях Петрова следующее: ”Я более всего трепещу за цензора. Он уже и теперь чуть не слег в постель. Надобно знать, что он принадлежит к числу людей самых мнительных и осторожных”(1370).

В 64 г. столкновения Каткова с цензурой продолжались. Недовольство властей вызывали нападки на петербургскую администрацию, на столичную цензуру, которая, по утверждению Каткова, покровительствует “нигилизму”.

Совет по делам книгопечатанья обращал внимание московского цензурного комитета на ряд статей, напечатанных в “Московских ведомостях” в начале 64 г.Одна из них, по утверждению члена Совета Ведрова, ставит целью “показать беззаконные действия цензурной власти в Петербурге. Статья эта, кидающая тень на административные распоряжения власти, внушающая сомнение в читателях и возбуждающая неспаведливые, зловредные толки. гораздо хуже действующие, чем выше замеченные статьи в “Современнике”, никаким образом не могла явиться в печати”.

Начинается длительная борьба Каткова с петербургской администрацией, которую он ведет под знаменем “свободы слова”. Следует отметить,что в 64 г., когда восстание в Польше относительно давно подавлено, влияние Каткова несколько поубавилось и против него стало возможным выступать. К осени

64 г. отношения редакции “Московских ведомостей” с администрацией крайне обострились. Катков всё более резко нападает на министерство просвещения.

Он обвиняет Головнина в поддержке брошюры Шедо-Феротти “Что нам делать с Польшей?”, где высказывались мысли о возможности примирения России с частью польского дворянства. Организуется широкая кампания протеста против Шедо-Феротти. Ряд университетов(в первую очередь Московский), других учебных заведений отправляют обратно присланную им министерством просвещения брошюру. В итоге Головнин терпит поражение. Царь недоволен поднятой шумихой. На всеподданнейшей записке Головнина в защиту брошюры он наложил резолюцию: “Книгу эту не следовало рассылать, ибо хотя она во многом благонамеренна, но окончательные ее выводы вовсе не согласны с видами правительства”(1274).

Не слишком успешны и другие попытки Головнина справиться с Катковым. Он не является уже неприкасаемым, но одолеть его не так-то просто. Никитенко отмечает в дневнике, что Каткова спустили с цепи, а ныне не знают как унять(395). На одном из докладов Совету по делам книгопечатанья карандашом приписано: “Государство в государстве есть газета Моск <овские> Вед <омости> , не признающая над собою никакой власти”(1376).

На рубеже 64-65 гг. столкновения между “Московскими ведомостями” и администрацией, ведавшей делами печати, пробрели форму скандала. В № 267 газеты Каткова напечатана без одобрения цензуры передовая с резкой критикой цензурной политики, с рассуждениями по поводу штрафов(их обязана была заплатить редакция). Поднялся шум. Владельцу типографии пригрозили, что при повторении печатанья материала без подписи цензора, он будет не только оштрафован, но и подвергнут суду. Катков заявил, что он прекращает издание “Московских ведомостей”, подготовил об этом редакционную статью и послал телеграмму Валуеву. 31 декабря, в канун Нового года, Щербинин по телеграфу докладывал Валуеву, что редакционная статья не появилась, по настоянию самого Щербинина. Валуев тут же познакомил с телеграммой царя, который написал на ней: “весьма рад”. Не понятно, что это значило: то ли одобрение действий Валуева и Щербинина, то ли радость при известии, что Катков не уходит из газеты, Вероятнее, второе. Видимо, император дал понять Валуеву, что устранение Каткова не совсем желательно.

Впрочем, Катков не столько всерьез собирался покинуть журнальное поприще, сколько шантажировал власти такой возможностью. Он добился того, что Совет московского университета решил подать прошение на имя царя об освобождении “Московских ведомостей” от предварительной цензуры под ответственность университета. Знаменательно, что попечитель московского учебного округа информировал о происходящем Ш отделение, рассчитывая, видимо, на поддержку позиции Каткова. По докладу Головнина, царь велел обсудить дело в Комитете министров.

12 и 19 января 65 г. Комитет министров рассматривал вопрос о “Московских ведомостях”. Противники Каткова хорошо подготовились к борьбе. Еще осенью 64 г. Валуев поручил одному из членов Совета по делам книгопечатанья собрать материал за всё время издания Катковым “Московских ведомостей”. В результате появился совершенно разгромный обзор. Признавая заслуги Каткова во время восстания, популярность его, автор обзора подробно останавливался на многочисленных нарушениях закона редакцией “Московских ведомостей”: в поисках популярности она далеко переходит за пределы, дозволенные для русской журналистики, “свободно и даже необыкновенно развязно трактует предметы высшей дипломации, оценивает и комментирует по-своему акты нашего правительства, позволяя себе даже давать советы и собственные указания”; касаясь внутренней политики, редакция “прямо осуждает деятельность высших должностных лиц”. На основании приведенного материала делался вывод: “Московские ведомости” подают дурной пример другим периодическим изданиям, их характер и направление - “явление ненормальное, не согласное с коренными основами государственного устройства”.

Вывод верный. Он, видимо, отражал и точку зрения Валуева. Но он не встретил поддержки даже в высших цензурных кругах. Большинство членов Совета не поддержали его. И всё же обзор фигурирует в качестве документа, обвиняющего Каткова, во время разбора дела в Комитете министров. Доклад о происходящем делал Головнин, к этому времени ненавидящий Каткова. Последний оказался отнюдь не в роли безответного подсудимого. Многие члены Комитета его горячо поддерживали. В конце первого заседания, 12 января, было принято компромиссное решение: в просьбе Совета университета отказать (напомним, что просили освободить “Московские ведомости” от предварительной цензуры), так как рассматривается новый устав о печати; до введения в действие этого устава поручить министру внутренних дел оказывать Каткову всевозможные облегчения в издании “Московских ведомостей”(1382). 19 января эта резолпция была утверждена Комитетом. По сути она означала победу Каткова. Так её воспринимает и Головнин, с негодованием сообщая в своих письмах, как происходило обсуждение.

После решения Комитета редакция “Московских ведомостей” почувствовала себя еще более уверенно. В 65г. в газете опубликован целый ряд статей, где критикуется политика администрации в области печати. Сперва защищается право претендовать на освобождение от предварительной цензуры, затем, когда новый устав вступил в действие, осуждается право администрации выносить предостережение. Катков прямо намекает, что определенные административно-бюрократические круги поддерживали “нигилизм”, издания “отрицательного направления”, одновременно всячески стесняя журналистику благонамеренную (т.е. самого Каткова). Но всё же после громкого скандала насупило некоторое затишье. Нападки Каткова на административно-цензурные инстанции на время стали менее ожесточенными. Цензура же, помня решение Комитета, где речь шла о необходимости благожелательного отношения к “Московским ведомостям”, относилось к ним довольно благосклонно.

“Перемирие” продолжалось недолго. В первую половину 66 г. полемика между Катковым и бюрократическими кругами вновь обострилась. Вскоре “Московские ведомости” получили первое предостережение, за передовую № 61, где утверждалось, что определенные бюрократические круги помогают сепаратизму. Всё более резко в “Московских ведомостях” обсуждается вопрос о предостережениях, о действиях цензуры. В свою очередь в Совете Главного управления по делам печати все чаще рассматривается “непокорность” Каткова. Его статьи характеризуются, как очевидное нарушение законов, выраженное “в форме неприличного отзыва о действиях Главного управления по делам печати”, как противодействие власти, “оскорбление министров внутренних дел и народного просвещения”. Об истории взаимоотношений Каткова с властями в 66 г. рассказывает подробно в дневнике Никитенко. По его словам с 62-63 гг. Катков привык к цензурной безнаказанности и позволял себе многое, о чем другие и помыслить не могли. 1 апреля 66 г. Никитенко сообщает о первом предостережении “Московским ведомостям”. Он критикует газету за стремление вмешиваться в управление государством; приверженцы ”Московских ведомостей” распускают слухи, что правительство не осмелиться поступить с газетой Каткова так, как оно поступает с другими изданиями, иначе в Москве будет нечто вроде бунта; вынесенное Каткову первое предостережение - ведро холодной воды на них. Катков помещает в ответ ряд резких статей.

Согласно новым правилам, издание, получившее предостережение, должно было его опубликовать, платя штраф за каждый день задержки публикации, которая не должна была превышать 3 месяца. Катков заявил, что готов платить штраф, но публиковать предостережение не намерен, пригрозив вовсе прекратить издание. Валуев раздражен, готовит второе предостережение (21-22, 414-15). Никитенко считает, что Катков “играет нехорошую роль”; успех отуманил его и сделал высокомерным до потери всякого доброго чувства; даже Тютчев, который всегда на его стороне, сейчас недоволен газетой(24).

Но второго предостережения “Московским ведомостям” не сделано, хотя Совет его уже заготовил. Министр внутренних дел в последний момент дал задний ход. Приверженцы “Московских ведомостей” торжествуют победу-(25). Из верных источников стало известно, что Муравьев просил министра внутренних дел окончить как-нибудь скандальное дело с “Московскими ведомостями”, прибавляя, что “прекращение этой газеты считает просто невозможным”(29) .

Позднее все же “Московские ведомости” и “Голос“ получают по предостережению. Первые за статью, где опять говорится о праве не публиковать правительственные предостережения. Второй за оскорбительные отзывы, которые могут возбудить недоверие к местному начальству(32,417). Никитенко пишет о том, что “Московские ведомости” возбуждают неприязнь к правительственным лицам, обвиняют их чуть не в измене; непонятно, за что дано предостережение “Голосу”, разве для того, чтобы показать публике, что начальство преследует не только “Московские ведомости”; последние чуть ли не окончательно прекращаются; а жаль: они сами себя привели к самоубийству, успех ослепил их, а общество лишается “лучшего, полезнейшего своего органа”; происходящее имеет и еще один смысл - “ненавистная тупая бюрократия одерживает победу над общественным умом и сочувствием”(33-34).

О приостановке на 2 месяца “Московских ведомостей”. И далее: Толстой отстоял газету у государя, но издавать ее будет не Катков, а Любимов. Запись в сентябре 66 г., уже после встречи Каткова с царем и победой над Валуевым : “Московские ведомости” сильно допекли Валуева за его распоряжения о печати; Валуев - администратор, он видит в печати личного врага, все более и более против нее озлобляется. Здесь симпатия Никитенко на стороне Каткова.

Московский университет просит разрешения издавать “Московские ведомости” под временной редакцией, “чтобы не потерпеть материального урона”. Вопрос обсуждался в самых высокопоставленных инстанциях. 13 мая Валуев докладывал царю, что разрешение решено дать, о чем будет объявлено на следующий день. Временным редактором назначен Н.А.Любимов, единомышленник и почитатель Каткова. 18 мая, после десятидневного перерыва, вышел 99-й номер газеты, выдержанный в прежнем ее направлении. В заметке “От издателей”, в заявлении “От временного редактора” и в др. напечатаны те же нападки на администрацию , на систему предостережений и пр., что было сразу же замечено цензурой. Один из цензоров писал, что в заявлении Любимова выражается преданность тому направлению, “ за которое, по объяснению самих Каткова и Леонтьева, они уже подверглись трем предостережениям и временной приостановке”(1391).

Цензурные инстанции готовят переход “Московских ведомостей” в руки новой редакции в конце июня, когда истечет трехмесячный срок, в течение которого разрешалось не печатать предостережение и ограничиваться уплатой штрафа. 6 и 7 мая “Московские ведомости” получают подряд второе и третье предостережение (за статьи в №№ 81 и 95). Газета приостановлена на два месяца. Возобновиться под прежней редакцией она не должна была. Валуев мог торжествовать победу.8 мая вышел, казалось, последний номер (98) “Московских ведомостей” под редакцией Каткова и Леонтьева. 10 мая московский генерал-губернатор отправил в Ш отделение шифрованную телеграмму: “Всё исполнено точно. Третье предостережение вручено. Подписка взята. Отправлена по почте. Должные меры приняты. Пока всё благополучно”. Как будто бы донесение о выигранной битве. Однако, это словечко пока.

Казалось, ничто не может спасти Каткова. Но случилось непредвидимое. 25 мая, после неудачного покушения Д.В. Каракозова (4 апреля 66 г.), император приехал в Москву. Катков встречается с его приближенными, ведет с ними продолжительные беседы. 14 июня он подает на имя царя пространную записку, утверждая в ней, что его газета всегда выражала интересы правительства, верховной власти. Он просит разрешения вновь возобновить свою журнальную деятельность. Доводы Каткова произвели впечатление. Разрешение было получено. 20 июня царь принял Каткова. Любимов, со слов последнего, передавал содержание беседы. “Верю тебе - считаю своим”, - сказал Александр; он сообщил. что внимательно следит за “Московскими ведомостями”, регулярно читает их. Позднее, в начале 67 г. Катков напоминал, что царь одобрил его деятельность и “выразил желание, чтобы мы продолжали ее в том же смысле, как прежде, и сохраняли уверенность, что в нем самом будем иметь поддержку, которая даст нам возможность действовать по совести”(1393). И хотя осложнения с цензурой у Каткова остаются, а нападки на администрацию сохраняются, речь об отрешении его от редактирования “Московских ведомостей” более не идет. Его главные недруги, Головнин и Валуев, вскоре после выстрела Каракозова уволены в отставку (первый в 66, второй в 68 гг.).А министром про-свещения становится поклонник и единомышленник Каткова Толстой. Валуева же сменил 8 марта А.Е.Тимашев, еще более “крутой” в отношении к печати, чем его предшественник.

Остановимся на приостановке славянофильской газеты “День”. Прежде, чем говорить об этом, следует кратко напомнить о судьбе его предшественников. Правительство еще с 30-х гг., со времени запрещения “Европейца”, с подозрением относилось к славянофильским изданиям, чувствуя в них некоторую оппозиционность. К этому добавилось запрещение в 52 г. третей книги “Московского литературного и ученого сборника” (первые две книги вышли в 46 и 47 гг.). Наиболее активные организаторы и участники сборника И.С. и К.С. Аксаковы, А.С. Хомяков, И.В.Киреевский, кн. В.А.Черкасский были отданы под надзор полиции. Им запрещено было печататься.В 56-60 гг., уже при Александре, выходил на паях славянофильский журнал “Русская беседа”, редактируемый А.И. Кошелевым (4-6 раз в год). Позднее, с осени 58 г., его редактировал И.С. Аксаков. Власти журналу не благоволили, но и у публики он успеха не имел, следовательно, не был опасен. В январе 59 г. под редакцией И.С. Аксакова стала выходить еженедельная газета “Парус”. После второго номера власти её запретили, за требование гласности, критические отзывы о некоторых действиях правительства, об его внешней политике (статья М.П.Погодина “Прошедший год в русской истории” во втором номере). “Дню” еще повезло, он выходил по 65 г., хотя популярность его после 62 г. резко снизилась. Славянофильская еженедельная газета “День” выходила в Москве еженедельно с 15 октября 61 г. под редакцией И.С.Аксакова и пользовалась довольно большой популярностью. В 62 г. у неё было около 4 000 подписчиков и тираж её превышал 7 000 экз.

Направление газеты было довольно официальным: осуждались восставшие поляки, студенческие беспорядки 61 г., нигилисты обвинялись в поджогах и т.п. Тем не менее, начальство было ею недовольно. Прежде всего вызывали неодобрение выступления редакции с требованиями свободы печати, против цензурной политики правительства. Отчасти мы уже упоминали об этом выше. Головнин был недоволен газетой; всё его в ней раздражало (даже не столько выступления, сколько демонстративные выпады: сообщения, урезанные цензурой, печатались в черной рамке; на месте запрещеной передовой публиковалось, что она не появилась “по независящим от редакции обстоятельствам”; при помощи графини А.Д.Блудовой редакция добивалась разрешения какой-либо резкой статьи и т.п.). Головнин жаловался царю о непропущенной цензурой статье, опубликованной после запрета по настоянию Аксакова. Царь оказался либеральнее Головнина и московского цензора и их мнения не поддержал. Но вскоре нашелся более веский повод для репрессий. 3 июня 62 г. Головнин докладывает царю про неподписанную корреспонденцию о беспорядках в Остзейском крае, о духовенстве в Западных губернияхь(№ 31). Последовал высочайший запрос: “кто автор?” Аксаков отказался ответить,о чем доложено царю. На повторный запрос последовало объяснение Аксакова, которое Головнин вновь довел до сведенья царя: там были рассуждения о чести редактора, об его ответственности перед авторами и т.п., т.е. редактор, вместо раскаянья, оправдывал свой отказ ( Лем181). В итоге с № 34 за 62 г. “День” приостановлен. Аксаков лишен права его издания. Предложено объявить ему строгий выговор в присутствии всего московского цензурного комитета. Аксакова обязали подпиской отправлять статьи в цензуру только с указанием имени автора. Царь счел такую меру недостаточной. Приказал: объявить ему, что должен немедленно исполнить мою волю (т.е. назвать автора); в противном случае лишить его права издания журнала; сообщить ему мои заметки о понятии его о чести (весьма отрицательные ). 15 июня 62 г. Головнин сообщает Валуеву и Долгорукову (шефу Ш-го отделения) о лишении Аксакова права издания. 19-го июня “День” приостановлен. Правда, опала длилась недолго. 1 сентября газету разрешили возаобновить под редакцией Ю.Ф. Самарина, который согласился приезжать в Москву и редактировать “День”. По сути дела, Самарин был официальным (номинальным) редактором до конца года. В это время номера выходили без подписи, а редактировали газету её сотрудники, в том числе и отставленный Аксаков. С нового, 63-го, года все вернулось к прежнему, но Головнин поставил газету под строгий контроль, назначил цензором“такого гуся, назначение которого почти равносильно запрещению”(Лем182) (Об откликах в “Колоколе” на запрещение, письме Чижова редактору “Дня” Лем183-4. См. Татищев. И.С.Аксаков в его письмах. СПБ1896??).

С цензурными преследованиями 62-63 гг. связано и прекращение газеты “Современное слово” Н.Г.Писаревского(Лем219-27,220). За короткое время своего существования (с 1 июня 62 по 2 июня 63 гг.) газета сумела себя зарекомендовать как издание отчетливо оппозиционного направления. Её возникновение связано с газетой военного министерства “Русский инвалид”. В 61 г. Писаревский заключил контракт на издание до 1868 г. “Русского инвалида”, но вскоре военное министерство предложило расторгнуть контракт, так как неофициальная часть газеты “приобретает характер, за который министерство не может отвечать” (6). Обэтом сообщал 4 апреля 62 г. военный министр министру просвещения, настаивая, чтобы неофициальную часть сразу же отделили, издавали до конца года в виде особой газеты “Современное слово”, а с 63 г. передали в собственность Писаревского, чтобы возместить убытки, понесенные им при расторжении контракта. Таким образом, само возникновение новой газеты, еще до начала её выхода, было связано с недовольством властей Писаревским, который в связи с этим и стал издателем “Современного слова”. Кратко об его личности: военный, начальник фотографического отделения военно-топографического депо генерального штаба, вышедшей в отставку, в дальлнейшем крупный ученый, один из основоположников электротехники и телеграфного дела в России, Писаревский к началу 60-х гг. отнюдь не был благонамеренным издателем. В одной из записок Ш отделения в 64 г. его называют “врагом отечества своего”. Известно, что в 56 г. он встречался в Лондонес Герценом. В записке указывалось, что он, во время пребывания за границей “употребил во зло сделанное ему доверие”, “в бытность свою <...> в Лондоне находился в постоянных сношениях с известными эмигрантами Тхоржевским и Герценом, предлагал там образовать агентов для развития пропаганды и собщил адреса разных лиц”(8). Был дан приказ об обыске его при возвращении в Россию. Трудно сказать, насколько эти обвинения соответствуют действительности, но направление “Современного слова” делает их довольно правдоподобными.

Останавливаясь на направлении “Современного слова”, автор записки сообщает. что Писаревский ”дал направление своей газете самое противуправительственное”, выразил “крайнюю неблагонамеренность свою в политическом отношении и потому на него было тогда же обращено особенное внимание”(8)

В 64 г., когда “Современное слово” давно прекратило свое существование, Ш-е отделение считало, что и после раскрытия “злоупотреблений” Писаревский “не только не выразил ни малейшего раскаяния <...>, но напротив того в докладной записке<...> резко утверждал, что изменение в статьях не только не воспрещено ни одним законом, но<...> лежит на прямой ответственности редакции,которая знет, что,где и когда поместить приличнее”

Характерны и сведения Ш отделения об официально утвержденном редакторе “Современного слова” В.Н.Леонтьеве, брате крайне реакционного писателя и публициста К.Н.Леонтьева. Он помещал в газете заметки по крестьянскому вопросу, вел “Внутреннее обозрение”, им написано большинство фельетонов, вызывающих особое недовольство властей своей “неблагонамеренностью”. В агентурных донесениях Ш отделения утверждалось, что “он принадлежит к числу самых ярых нигилистов<...> подвизался в запрещенной газете Писаревского<...> сотрудник “Голоса” и известен в прессе под названием народного трибуна. Он в1862 году принимал самое деятельное участие в студенческих беспорядках ”(курсив текста-ПР). Сотрудничали в “Современном слове” писатели демократического направления. Среди них Н.С.Курочкин, старший брат редактора “Искры” В.С. Курочкина, сам принадлежавший к руководящему ядру этого сатирического журнала, участник революционного движения 60-х гг., член общества “Земля и воля” (даже кандидат в члены его центрального комитета). Курочкин летом 62 г. помещал в “Современном слове” заметки об европейской жизни, которые Писаревский высоко ценил. Печатались в газете С.С.Шашков и И.Г. Прыжов. Первый - писатель демократического лагеря, пулицист и этнограф, автор статей о положении женщин. Второй - историк и этнограф, в дальйшем участник “Народной расправы”, приговоренный к 12 годам каторги и ссылки.

У нас нет возможности подробно останавливаться на содержниии “Современного слова”. Но смею утверждать, что газета откликалась на все животрепещущие события(общая атмосфера времени, наступление реакции, пожары и полемика вокруг них, нападки на нигилизм, правительственные реформы,проблемы свободы печати, национально-освободительное движение в Италии, восстание в Польше и др.) в духе наиболее демократических изданий, перекликаясь во многом с направлением “Современника”. В “трудное время” перехода реакции в наступление , оставаясь во второй половине 62 г., после приостановки ”Современника” и “Русского слова”, почти единственным демократическим изданием, “Современное слово” сумело сохранить верность лучшим журнальным традициям предшествующего периода.

Естественно, что власти недовольны газетой. Уже содержание неофиц-иальной части “Русского инвалида”не удовлетворяло их . Действительно, там печаталуись статьи, неприемлимые для официальной газеты (“Тенденции “Русского вестника” по делу народного образования”, №№ 86-87 за 62 г., “Нечто вроде комментарий к сказаниям г.Аскоченского о Т.Г.Шевченке” и др.). Цензура обращала внимание на подобного родастатьи. Валуеву не нравится “Современное слово”, хотя он не хочет столкновений с влиятельными людьми (видимо, газету поддерживал в какой-то степени на первых порах военный министр ). Но высказать свое мнение Валуев считает нужным. 2 июля 62 г., через месяц после появления “Современного слова”, он направляет письмо министру просвещения Головнину, советуя, вслед за “Современником” и “Русским словом”, запретить на 5-6 месяцев “Современное слово”. Валуев напоминает, что Писаревский придал “Русскому инвалиду” “неблагонамеренное направление”, перечисляет ряд статей (о пожарах, о Пруссии, о казни политических преступников) и выражает сомнение в благонадежности нового издания (222). В ответ Головнин 4 июля сообщает Валуеву”: он уже “объявил редактору “Современного слова”, что газета его подвергнется неминуемо временному прекращению, в случае продолжения нынешнего направления <...> и предписал цензирующему оную цензору усилить внимательность свою и строгость при просмотре статей” (6-7,223). Газета только-только появилась, а ей уже “вредное направление” “пришили”. С бо`льшим основанием это делается осенью 62 г. 24 октября товарищ министра внутренних дел сообщал Головнину, что почти в каждом номере “Современного слова”, в “Политическом обозрении” с сочувствием говорится о всех событиях, ведущих “к нисповержению существующего порядка”, что редакция приняла за правило “проводить в публику противоправительственные идеи”. Он же утверждал 31 октября, что не отдельные материалы газеты Писаревского,а “она вся проникнута весьма неодобрительным духом”(7).

В конце 62 г. (17 ноябре), после того как в газетах появилось объявление о программе “Современного слова” (в 62 г. газета выходила по программе, утвержденной для неофициальной части “Русского инвалида”), товарищ министра внутренних дел писал Головнину, что направление “Современного слова” “едва ли будет таким, какое может быть допущено и терпимо в наших повременных изданиях”. Он утверждал, что Писаревский, очевидно, стремится к “порядку вещей, который возможен вполне только в странах, имеющих представительный образ правления, и для достижения этой цели не боится ни сотрясений, ни толчков, ни скачков, а более опасается мирного и нечувствительного хода реформ”(курсив текста). По распоряжению министра просвещения всё это сообщено “для сведения” председателю Петербургского цензурного комитета. Естественоо, что после подобных предупреждений придирчивость цензуры должна была резко возрасти. Дело доходило до того, что в результате запрещений у редакции едва хватало материала для выпуска очередного номера. Так, например, цензор, поясняя случай перепечатки в № 26-м “Современного слова”(1863 г.) объявления с программой, замечал, что, видимо, у редакции “за удержанием цензурою непозволительных статей, не нашлось других, запасных, для занятия места”. В другом случае подобный факт объяснялся: “накануне много задержано статей”(7). Изучая направление “Современного слова” следует учитывать невыносимые условия, в которые была поставлена газета. Многие статьи, предназначенные для нее, так и не увидели света, многие оказались исковерканы цензорскими ножницами. А в середине 63 г. “Современное слово” запретили.

22 апреля 63 г. председатель Петербургского цензурного комитета Цеэ сообщил министру внутренних дел, что в прибавлении к 66-му номеру “Современного слова” (от 18 апреля) он заметил отрывки, которые цензура не должне была разрешить: в одном из них осуждался монархический принцип, в другом высказывалась мысль, что наивно надеяться на “законные” средства борьбы с несправедливостью и одобрялось сопротивление жителей Праги полиции. При сверке с корректурными листами оказалось, что цензор вычеркнул первый отрывок, а другой изменил. Однако, они были напечатаны в газете в первоначальном виде. Ставя министра в известность о происшедшем, Цеэ просил приказать “поступить с виновными по всей строгости законов”. Началось следствие, которое раскрыло немало деталей, подтвержадающих “крамольность” направления “Современного слова”. Но именно подтверждающих, так как у властей давно возникло представление о направлении газеты Писаревского, задолго до истории публикации запрещенных цензором отрывков, до начала следствия. О результатах его доложили царю. 2 июня 1863 г. вышел последний номер “Современного слова”. По высочайшему повелению оно было запрещено(5) ( см. мою брошюру “Демократическая газета “Современное слово””. Тарту, 1962// Учен. зап.Тартуского государственного университета, вып.121; см. также статью “Обсуждение новых постановлений о печати в русской журналистике 1862 года и газета “Современное слово””//там же, Тарту, 1961, вып. 104.)

Можно привести еще ряд случаев цензурных придирок в начале 60-х гг. (скандал вокруг романа Гюго “Отверженные”: последние его тома, по мнению Валуева, ”имеют самое вредное направление”; отказ в разрешении Щедрину издавать в Москве раз в две недели журнал и т.п.) (Лем 233). Головнин, игравший прежде роль либерала, полушутя ставит себе в заслугу, что прекратил статьи, проповедующие материализм, социализм и коммунизм, направленные против христианской веры, монархии и самодержавия, “вредные” выступления по крестьянскому вопросу (Лем233-34). Такие похвалы и на самом деле соответствовали действительности. Печатать что-либо значительное, затрагивающее важные общественные проблемы, стало почти невозможно, как в самый разгар уваровской “официальной народности“.

Никитенко пишет в дневнике: “Мысли грозит опять застой и угнетение <...>, а мыслящим людям, писателям, ученым - неприязненные нападки невежд и ретроградов”(Лем188). Но и о том, что в массе надолго подорвано уважение к именам литератора, ученого, студента.

Чтобы несколько компенсировать бессодержательность внутренних отделов изданий, власти разрешили несколько расширить иностранные отделы. Этим преследовалась и другая цель: показать, чта иностранная цензура действует действует не хуже русской. Она могла быть более снисходительной, так как проверяла материалы не о русской жизни. Но и здесь требовалось, чтобы при описании государственных переворотов, антипавительственных движений и пр. авторы ограничивались фактами, не выражали своего мнения(190). Запрещались и рассуждения о политических формах правления, доказательства преимуществ конституционной и ограниченно-монархической форм перед монархически-самодержавнной и т.п. (190-91).

Но для составления известий о заграничной жизни нужны были иностран-ные газеты , которые не пропускала цензура. Поэтому редакторы ряда изданий (Катков, Павлов, Краевский, Усов - “Северная пчела”, Старчевский - “Сын Отечества”, позднее В.Корш - “СПетербургские ведомости”) обратились с просьбой разрешить бесцензурное получение выходящих заграницей изданий на русском и иностранных языках. Редакторы говорили о своей благонамеренности, осторожности, обещали, что будут опровергать содержащиеся в заграничных изданиях ложные учения, проникающие тайно в Россию, остающиеся без возражений и из-за этого вредно влияющие на молодежь( 191) Разрешение было дано. Но, как обычно, за каждую такого рода льготу приходилось “платить”. 15 июля Валуев огласил в Совете министров записку, где шла речь о неблагонамеренном направлении значительной части газет и журналов . Валуев утверждал, что нужно бы в периодических изданиях публиковать точные сведения о принятых общеполезных законодательных и административн мерах, предлагал побуждать и частные издания к печатанию таких материалов. По сути дела речь шла о плате за предоставленную льготу. И соответствующие статьи появились в ряде изданий, и не только в реакционных. В частности, в семи, получивших льготы на получение иностранной периодики(193).

К этому же времени относится попытка властей влиять на заграничную периодику, на известия в ней о России, которые потом часто попадают и в русские газеты и журналы. В какой-то степени попытка направлена и против Герцена. В 1862 г. Валуев подает царю всеподданейшую записку об информа-ционном агентстве “Рейтер”, депеши которого печатают в газете “Times” и в лучших европейских газетах и журналах.Отличительная черта депеш - правдивость содержания, придающая им большой вес, доверие общества. Они являются заслоном от появления искаженных известий. В них нередко печатаются и сведения из правительственных источников. Только Россия в этом отношении является исключением. Иностранные издания не могут иметь в ней своих корреспондентов, должны доволствоваться скудными, часто неверными источниками, почерпнутыми из частной переписки, из рассказов путешественников, из иностранных газет (польских, бреславских, силезских), из статей, неприязнных к России, умышленно искажающих события. Поэтому в иностранных газетах почти ежедневно публикуются статьи о России с ложными известиями, превратными суждениями, враждебными правительству. Они редко получают отпор в русских изданиях, так как последним не всегда доступны сведения, о которых идет речь в иностранной журналистике. Валуев считает, что следовало бы: 1. предупреждать появление в иностранных газетах искаженных, враждебных русскому правительству статей. 2. опровергать такие статьи в лучших зарубежных изданиях. По мнению Валуева, на первых порах следует ограничиться предупреждением искаженных сведений. Наилуч-шее средство для этого - передача в агентство “Рейтер” по телеграфу достоверных сведений о всех важных явлениях русской жизни. Это скажется и на русских изданиях, печатающихся за границей: они утеряют свою привлекательность(99).

В записке затрагивается и вопрос о том, как и где составлять упомянутые телеграммы. С точки зрения Валуева, сведения для них надо заимствовать из всех управлений и ведомств, а обрабатываться они должны в министерстве иностранных дел, которое и так сообщает о происходящем в России своим дипломатическим агентам. Эти сведения не должны иметь официального характера, устройство дела надо поручить частному лицу. Записка была принята благосклонно, но нет сведений о каких-либо мерах, принятых для осуществления высказанных в ней предложений. Сама же секретная записка была напечатана в “Колоколе” (62, № 130)(100).(провер!).

А между тем продолжается работа по подготовке нового цензурного устава, уже в рамках министерства внутренних дел. 27 ноября 62 г. Валуев посылает Головнину проект устава, который вызывает у министра просвещения ряд серьезных возражений: 1) Вопрос об административных взысканьях; они употребляются в других странах, там, где невозможно сохранить предварительную цензуру; последнюю предполагают оставить в России как меру переходную,чтобы научить пользоваться разумной свободой, а далее перейти к административным взысканиям. Но предлагаемые меры не способствуют выполнению поставленной задачи . Они будут вызывать, как и предварительная цензура, раздражение в обществе, дух оппозиции. Админи-стративные кары, когда статья уже проникла в публику, только увеличат к ней внимание.2) Прекращение издания администрацией после двух предостереже-ний нарушает право собственности, вызовет сильное недовольство предпринимателей, вложивших в издание значительный капитал, не виноватых в его направлении; взыскания должны накладываться только на редакторов ; требуя их устранения, необходимо сохранить за издателями право собственности(341-43). Головнин выражает согласие с проектом устава в целом, но считает необходимым: 1. Исключить из него системы предупре-ждений.2. Дать редактору право выбора между предупредительной и карательной цензурой; при выборе второй редактор должен вносить залог и подвергаться взысканию по суду, а не по административному распоряжению 3. Четче разграничить роли и права редактора и издателя, чтобы последний не подвергался лишения собственности за вину первого. 4. Предоставить администрации право требовать смены редактора и без судебного приговора. Поправки и замечания весьма существенные, но в итоге Головнин заявлял, что считает предварительную цензуру несостоятельной и полагает полезным вовсе отменить ее, заменив взысканиями по суду .Так как это мнение многими не разделяется и нет ни малейшей надежды осуществить его предположения, он допускает предлагаемые в проекте Валуева меры , как времеменную уступку обстоятельствам. Просит присоединить его расуждения к числу приложений, представленным по сему предмету в Государственном совете(343, 349). Лемке, не без основания, предполагает, что Головнин и в данном случае разыгрыват ловкую игру, создавая видимость своего либерализма, а некоторые историки цензуры верят ему.

Валуев несколько растерян. Ему не ясно, что нужно делать, как реагировать на замечания Головнина. Тем не менее он продолжает действовать. Происходит совещание Совета по делам книгопечатанья. Распределяются обязанности. Председательтвующим становится А.Г.Тройницкий.Заведование исполнительной частью возложено на председателя Петербургского цензурного комитета. Составлен перечень обязанностей Совета, осуществлющего общий надзор над цензурой (269). Постоянное же конкретное набьлюдение за литературой и журналистикой, как и после 10 марта 62 г., возложено на 5 членов Совета и 6 чиновников особых поручений.Они должны контролировать издания только за период с 63 г. (195). Появляется ряд распоряжений: обращать внимание не только на мысли, факты, мнения, форму их изложения, но и на общее направление статей, всего издания; цензорам приказано соблюдать особую осторожность; не допускать того, что противоречит основным началам. По мнению Валуева, не подлежит сомнению, что ряд изданий занимаются систематическим осуждением правительственных постановлений.Он грозит временными прекращениями изданий, чего хотел бы избежать, но сама печать принуждает его к крутым мерам(271).

А комиссия Оболенского продолжает работать над цензурным уставом. Вернее, это уже другая комиссия, при министерстве внутренних дел . 14 января 63 г. высочайший указ о ней по докладу Валуева. Кстати, Оболенский получает благодарность и за первый проект(Лем246-63). На первом заседании комиссии 19 феврраля 63 г. решено принять основные положения этого проекта:1.Предварительная цензура не может быть принята как основа нового законодательства. 2. Одновременный , полный переход от предварительной к картельной цензуре не может быть осуществлен из-за отсутствия соответствующего устройства суда(т.е. необходимо сначала провести судебную реформу, чтобы новый суд мог рассматривать и литературные вопросы). 3. В настоящее время нужны определенные переходные меры, касающиеся цензуры. На последнем, тринадцатом, заседании проект утвержден, уточнялись его детали. Общие положения даны по проекту 62 г. (318).По некоторым вопросам возникли споры и разногласия. Прежде всего о бесцензурности периодики.Предлагались разные варианты: разрешить каждому издателю, согласному подчиняться административным взысканиям, право бесцензурности; дать это право только некоторым, заслуживающим доверия; лишить вообще министра внутренних дел права административных взысканий; часть комиссии считала, что взыскания можно выносить только по решению суда (А.Ф.Бычков, И.Е.Андриевский,Е.М. Феоктистов); к последнему мнению присоединились и другие члены комиссии( но не все); некоторые вообще отказались от обсуждения административных взысканий: говорили о недопустимости того, чтобы администрация решала вопрос о запрещении изданий, определяла, брать или не брать конкретное издание под предварительную цензуру; возник вопрос о том, кому разрешать издание и редактирование, кто это должен решать; шли споры о залоге, который должны были вносить издатели, об освобождении от него ученых, хозяйсвенных, технических журналов. Разнобой мнений. Валуев, естественно, за возможно большую власть администрации, за право предостережний; он подробно доказывал необходимость их, но все же согласился, что последние считаются в в течение одного года, а затем аннулируются. Речь шла и о суде присяжных, о том, что он настроен в пользу прогресса и охранители окажутся перед ним бессильными.Всё же решили ориентироваться на такой суд, особен-но на присутствие Уголовной палаты, с участием присяжных, избираемых из гласных думы. Часть комиссии предложила, чтобы половина Совета Главного управления по делам печати состояло из чиновников министерства просвещения (т.е. из “чужого” ведомства). Большинство это предложение решительно отвергло. Шли споры и по другим вопросам (Лем318-32). В конце июня 63 г. комиссия закончила работу, ее проект передан Валуеву, Головнину, другим санивникам, в том числе министру юстиции, позднее министру почт и телеграфа, начальнику Ш отделения. Весьма широкая экспертиза, поправки. изменения, но всё обсуждение проходит только в кругах администрации(333). ( не сократить ли? ?)

Работа комиссии Оболенского подробно освещена в статье Е.Ф.Зарина “Печатные льготы по проекту устава о книгопечатаньи” (“Библиотека для чтения” 63 П), в журнале отнюдь не радикальном, редактируемом в это время А.Ф.Писемским. Тем не менее, автор приходит к довольно смелым выводам: задача, поставленная перед министерством внутренних дел, совершенно неразрешима; цензура может или господствовать над литературой, подавлять ее или не существовать вовсе; существовать немножко она не может; если есть цензура, то цензоры пользуются неограниченной властью; как только эта власть ограничивается какой-либо легальной, действительной гарантией - цензуры больше нет; уменьшение цензурного произвола невозможно; он может быть или полным или вполне уничтоженным; старание об устройстве переходной степени от неограниченной цензурной власти к законной свободе печати - гигантский труд над невозможным делом; комиссия Оболенского не могла ни к чему реальному прийти; обзор русских законов о печати приводит к выводу, что они всегда были неблагоприятны для литературы; проекты первой и второй комиссии Оболенского - попытки решить нерешаемую задачу, примирить непримиримое. Сам Зарин - сторонник существенных цензурных изменений. Он отвергает доводы тех, кто считает такие изменения опасными и приводит, как пример несостоятельности подобного рода опасений, отмену крепостного права. И вывод: такому большому государству, как Россия, невозможно жить без разговора, который способна вести только освобожденная печать(264-66).

Комиссия Оболенского гордилась своим знакомством с иностранными законами о печати, в частности с французскими. Упоминая об этом, Зарин отмечал, что, при такой её эрудиции, имелась надежда: комиссия поймет “величайший недостаток всех этих законодательств” - стремление защитить общество от печати, считая ее силой зловредной по своей сущности, старание сделать беззащитной саму печать. Такой взгляд, от которого не могут отрешиться и ныне, по мнению Зарина, относится к началу истории печати, он устарел, не отвечает потребностям времени; он отражается даже в законах о печати в Англии, но там их около 170 лет никто не соблюдает.

Еще более радикально о проекте нового цензурного устава высказывается журнал “Русское слово”. В нем утверждается, что новый устав полностью подчиняет литературу личному усмотрению власти, которая будет следить за преступлениями печати и карать их; всё здесь зависит от строгости или снисходительности власти; лучше уж цензура предварительная, где тоже многое зависит от власти(можно назначить таких цензоров, что им предпочтешь цензуру карательную). Можно и суд такой сформировать, ввести такие административные взыскания , что каждый предпочтет цензуру предва-рительную. Основная мысль статьи: любые формы цензуры могут одинаково служить для подавления печати, если правительство захочет по-прежнему её обуздания; намек на то, что захочет .

Объявление “Современника” на 64 г. - тоже отзыв на готовящиеся цензурные изменения, как бы предчувствие своей кончины. В нем идет речь о неопределенности и колебаниях цензурной политики, о вредном действие этого на журналистику, вынужденную в последние годы приноравливаться к такой политике. Выражается надежда, что подобная неопределенность приходит к концу и будут четко определены границы, в которых журналы получат возможность действовать самостоятельно, независимо, без всяких опасений, существующих в настоящем. “В этой надежде мы и решаемся продолжать издание “Современника” в 64 году “( 335). Вроде бы какой-то оптимизм, но очень грустный по тону.

7 февраля 64 г. отзыв барона Корфа на проект устава. Чувствуя уменьшение влияния Валуева, Корф занял более либеральную позицию(357-61). Он выступает за отмену предупредительной цензуры: все сознают необходимость такой отмены; она соответствует всему строю общественного движения, на путь которого вступила Россия(т.е. эпохе реформ-ПР); противники цензурной реформы словами постепенность и осторожность, по словам Корфа, скрывают противодействие всякому серьезному шагу по пути развития, а ведь в последнее время стало ясно, что большинство общества на стороне порядка и государства; их не надо опасаться.

Впрочем, и сам Корф - сторонник разумной постепенности, не противореча-щей коренным изменениям. Поэтому, по его мнению, нельзя сразу передать печать в ведение судов; ни общество, ни судебне органы не освоятся сразу с явлениями свободной печати, если будут знать о ней только понаслышке; поэтому надо дать обществу возможность пользоваться этой свободой настолько, чтобы она стала входить в нравы, образовывать взгляды и понятия; столь же необходимо не отменять сразу средства предупреждения “увлечений слова”, что будет на пользу самой печати(361).Корф призывает решительно признать начала карательной системы, которая - окончательна цель; цензура же и ненормальные ограничения - только временная мера. В проекте же Валуева, по мнению Корфа, сохраняется прежний порядок, несколько измененный, а не новый зкон, основанный на новых началах: по-прежнему преобладает предварительная цензура; положение большей части литературы не только не улучшается, но еще более стесняется введением некоторых новых строгостей и ограничений; в проект следовало бы внести ряд изменений:1. к бесцензурным относить издания не в 20, а в 10 печатных листов (тогда без предварительной цензуры сможет выходить 1/3, а не 1/7 всех изданий); 2. применять это правило во всей России, а не только в столицах; 3. выбор бесцензурных изданий определяется не министром, а самими издателями; 4. нужно, сколь возможно, уменьшить влияние администрации; 5. новый устав ввести только после введения новых судебных учреждений; 6. министр внутренних дел не должен иметь права в экстерных случаях принимать решения без рассмотрения их в Совете Главного управления по делам книгопечатанья7. следует расширить роль Совета..., сведенную в проекте до минимума; окончательные решения по важнейшим делам принимает только Совет, а не министр; сам Совет должен состоять из трех представителей министерства внутренних дел, двух, избираемых ежегодно московской и петербургской судебными палатами и одного попеременно от Московского и Петербургского университетов(364) . Корф резко протестует против права министра накладывать на печать административные взыскания; он признает, как временную меру, право выносить их коллегиально, но никак не по личному произволу ; Совет выносит решения большинством голосов, а при обсуждении вопроса об административных взысканиях и судебных преследований председатель не имеет права “преимущества голоса”( т.е. имеет только один голос, а не два). Предлагается исключить из проекта пункт о внесении залогов, критикуется пункт о сохранении прежнего порядка цензуры иностранной, который, по мнению Корфа, свидетельствует об излишней строгости и недоверии к произведениям иностранной литературы(365-67). Таким образом, Корф выступает сторонником ограничения власти Валуева, считавшего его единомышленником,против возможного произвола министра. Конечно, речь не шла о принципиальных расхождениях, в отзыве отражались внутриведомственные свары, не меняющие сути подхода, борьба коньюнктурных, карьерных стремлений; желание “активно участвовать”, влиять, “подсидеть”. Валуева сильно огорчили неожиданные для него возражения Корфа,очень ловко написанные. Он понимал, что Корф ознакомит с ними других членов Совета. А тут еще осложнились отношения между Валуевым и Головниным по поводу студенческих беспорадков (Валуев занимал более жесткую позицию). На какой-то момент усиливается влияние великого князя Константина, покровительствовавшего Головнину.

Но Валуеву повезло.Корф получает новое назначение (председательству-ющего департамента законов в Государственном совете). На его место (управляющего П отделением Его Императорского Величества Канцелярии) назначается В.Н. Панин, настроенный крайне реакционно. К нему попадает ответ Валуева на возражения Корфа. Панин “тянет” около 6 месяцев, затем отвечает обтекаемо: не совсем отвергает доводы Корфа, но принимает и доводы Валуева, как бы присоединяясь и к тому, и к другому(369). Проект по- разному оценивают и другие, в том числе министр юстиции(369-71). Сумятица в обществе, в правительственных кругах. Никитенко об этом(372). В ноябре 63г. или 4-го?? положение Валуева вновь укрепляется. 7 ноября он вносит проект в Государственный совет.

Валуев маневрирует. В угоду Головнину отдает распоряжние московской цензуре усилить контроль за “Московскими ведомостями”, враждебными министру просвещения . Даже вызывает Каткова в Петребург, предупреж-дает, что если тот не уймется, газета может быть передана в другие руки. Руководители газеты, Катков и Леонтьев, демонстартивно заявляют о своем уходе из редакции. Их поддерживают консервативное московское дворянство, Московский университет, влиятельные сановники, Горчаков и Милютин, противники Головнина. В газете “Весть” напечатан без цензурного разреше-ния (5 тыс. экз) адрес московского дворянства в защиту Каткова . “Весть” приостанавливают на 8 месяцев. Недовольство Александра. Специальный рескрипт Валуеву. Дело рассматривают в Комитете министров. Тот не освободил “Московские ведомости” от предварительной цензуры, но предложил Валуеву оказывать редакции всевозможные облегчения (375). Дальнейшее обсуждение проекта(377). В итоге - общее собрание Государственного совета. Проект цензурного устава, в основном, принят. Валуев справедливо считает это своей победой.

6 апреля 65 г. проект закона о печати высочайше утвержден. Введен в действие с 1 сентября 65 г. Указ об этом от имени царя, под названием “О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати” (392). Появление указа мотивируется желанием дать печати “облегчения и удобства, при настоящем переходном состоянии судебной власти, впредь до дальнейших указаний опыта”. Вводятся “следующие перемены и дополнения”: I. Освободить от предварительной цензуры: 1. в обеих столицах: а) все повременные издания, издатели которых изъявят желание об этом, б) все оригинальные сочинения объемом не менее 10 печ. листов. в) все переводы - не менее 20 печ. листов.2. Повсеместно (т.е. везде): а) правительственные издания. б) издания академий, университетов, ученых обществ. в) сочинения на древних классических языках и переводы с них. г) чертежи, планы, карты. П. Освобожденные от предварительной цензуры издания, при нарушениях, подвергаются судебным преследованиянм, повременные же издания, помимо того, и действиям административных взысканий. Ш. Заведование делами цензуры сосредоточить в Министерстве внутренних дел, под высшим наблюдением министра, в учрежденном Главном по сим делам управлении. 1У. Действия указа не распространяется: а) на сочинения, подвергающиеся духовной цензуре. То же относится к цензуре иностранной. Они остаются на существующих теперь основаниях б) на повременные издания эстампов, рисунков и других изображений с текстом и без него(Лем ббб)

Лемке отмечает,что наивно предполагать, будто после этого закона хоть одна строка печаталась без цензурного надзора. В принятых правилах требовалось подавать экземпляры повременных изданий в цензурные комитеты ежедневно и еженедельно ( в зависимости от типа газеты или журнала), одновременно с началом печатанья номера; все другие - за два дня до рассылки в продажу. Так что оставалась возможность остановить выпуск газеты, журнала, книги , одновременно с началом судебного преследования. При разрешении нового издания министр внутренних дел имел право определять, должно ли оно быть под цензурой. Для всех периодических изданий, кроме тех, что находились под предварительной цензурой, ученых, административных, экономических, предусматривалось внесение залогов (393). Давалось право привлекать к ответственности за содержание и издателей, и редакторов, и авторов, и книготорговцев (394). Закон 6 апреля издан как дополнение к закону 28 г., к “временным правилам” 12 мая 62 г., ко всем дополнениям и добавлениям. Он не отменял “временные правила”, которые вошли в него. Получалась сложная амальгама из самых разных составных частей (394). В чем-то положение литературы и журналистики улучшалось. Для большинства предварительная цензура отменялась. Для большинства, но не для всех. И сохранялась возможность в последний момент остановить выход напечатанного. Преступления печати должны были рассматриваться в судебном порядке, в суде присяжных, что являлось прогрес-сом. Но на суд оказывлось административное давление. К тому же круг административных мер оставался чрезвычайно широк (предостережения, приостановки, запрещения и пр.). Так что положение печати после введения нового закона существенно не улучшилось, а иногда и ухудшилось.

Подбор и назначение членов Совета Главного управления. Ряд действий, распоряжений, инструкций, отнюдь не способствующих облегчению положе-ния литературы. Цензорам вручили для ориентировки изданное специально“Собрание материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие и русской журналистики за 1863 и 1864 год”. В нем давалась характеристика каждого известного писателя, редактора, каждого издания(413). Повеление царя, чтобы новые судебные инстанции, которые, согласно принятому закону, должны были рассматривать литературные нарушения, всячески содействовали Главному управлению по делам печати, а при разногласиях цензуры и судебных инстанций обращались прямо к нему. Никитенко в 66 г. пишет: говорят, что шепнуто, кому подобает, чтобы суду было внушено не придерживаться строго закона в оправдании проступков по делам печати; “Это и есть обещанный суд, правый и нелицеприятный”(с...). Царское повеление было вызвано тем, что первые судебные процессы по делам печати заканчивались вынесением мягких приговоров, чем цензура была недовольна. Валуев сообщает в министерство юстиции приказание царя, чтобы со стороны судебного управления всегда оказывалось содействие цензурному ведомству. С самого начала оказывается прямое давление административных инстанцичй на суд. (Лем Очерк, с. 414-18)

Различные отклики печати на закон 6 апреля, от славословия до пессимистических высказываний(418). В № 82 “Северной почты” за 65 г.?? напечатана редакционная статья, расхваливающая новый закон (394-5). В то же время отмечается, что литература продолжает проявлять себя более в отрицании, в стремлении к разрушению, чем в созидании(396). Никитенко, в связис законом 6 апреля, пишет, что он лучше, чем старый порядок, но нельзя серьезно придавать ему эпитеты “великий”, ”освободительный” и пр.; а сколько в нем новых стеснений! В дневнике Никитенко делаются весьма грустные прогнозы о будущем русской литратуры при Валуеве (396-7). Лемке рассказывает о разных цензурных историях, связанных со введением в действие нового цензурного закона(396-406).Статья Антоновича в “Современ-нике” (65 № 8) “Надежды и опасения (По поводу освобождения печати от предварительной цензуры)”. Опасений оказывается гораздо больше, чем надежд. Высказывается мнение, что многое останется по-прежнему и вряд ли изменится к лучшему. Тревожная концовка : “Что-то будет, что-то будет?” (420). Цикл Некрасова “Песни о свободном слове”(66 № 3), с уточнением:”(Писано в ноябре и декабре 1865 г.)”, сатира “Газетная”(в том же № 8, где и статья Антоновича) . Да и вообще настроение не веселое: “Трудное время” Слепцова(65 №№ 4-5,7-8), “Возвращение (“И здесь душа унынием объята”)” Некрасова (65 № 9) и др. Щедрин о положении литературы при новом законе: всякое бывало, но в кутузке сидеть пока не приходилось, а сейчас реальная перспектива кутузки(смотр). В середине февраля 66 г. В.Корш, редактор газеты “С.- Петербургские ведомости”, не радикал, но человек либеральных взглядов пишет: “в настоящее время цензура хуже и безумнее, чем когда-нибудь”(398).

О событиях после введения нового цензурного устава. Как было и прежде, пошли всякие дополнения и изменения его. О них сообщает Г.В. Жирков в книге “История цензуры в России...” Уже с 66 г. (17 октября) - редакциям и сотрудникам газет и журналов, имевшим три предостережения и временно приостановленным, запрещено издавать в период приостановки от их имени для подписчиков, бесплатно или за какую-либо плату любую печатную продукцию. 12 декабря 66 г. изменился порядок судебной практики, касающийся журналистики. Главное управление по делам печати, цензурные комитеты получили право возбуждать судебные преследования по всем преступлениям, совершаемым с помощью прессы (за исключением дел, затрагивающих престиж официальных учреждений и должностных лиц, когда в суд непосредственно обращались сами потерпевшие). Закон фактически исключал из судебной практики низшие судебные инстанции, окружной суд и суд присяжных. Дела поступали сразу в судебную палату, где обычно решения были более строгими. 13 июня 67 г. - высочайше утвержденное мнение Госу-дарственного совета о том, что публикация постановлений, отчетов о заседаниях дворянских, земских, городских собраний (с текстом речей, прений) может происходить только с разрешения губернского начальства. 14 июня 68 г. министру внутренних дел предоставлено право запрещения на время розничной продажи журналов и газет. 30 января 70 г. принят закон о судебной тайне: за публикацию до судебного заседания или до прекращения дела сведений, полученных дознанием или следствием, редактор наказывается арестом от недели до четырех месяцев, с возможным штрафом до 500 руб. 6 июня 72 г. введены более суровые правила ареста и преследований печатной продукции(они утверждены 31 мая): Комитет министров получил право без суда присяжных приговаривать “вредную” книгу к уничтожению; министр внутренних дел в случае бесцензурной публикации такой книги или номера периодического издания, выходящего реже одного раза в неделю, мог наложить на них до выпуска арест, а затем представить для окончательного запрещения в Комитет министров; срок такого ареста в типографии увеличивался с 3 до 7 дней для ежедневных и еженедельных, и с 2 до 4 дней для ежемесячных и более редко выходящих изданий. Даже Головнин, отнюдь не покровитель печати, счел эти новые правила слишком строгими и подал об этом свое мнение председателю Государственного совета, отмечая необходимость относительной свободы и пагубность подобных репрессивных мер.Никитенко отмечает в своем дневнике: если правительство не находит других средств действовать на умы, кроме репрессивных, приходится думать об его уме; многочисленные опыты доказывают, что репрессиями можно достигнуть лишь одного - совершенно противного тому, что желали достигнуть.гггппп

20 апреля 73 г. Никитенко записывает в дневник: новое распоряжение о цензуре, говорят, прошло через Государственный совет; два главных положения его: редакции по тербованию сообщают имена авторов слухов; администрация может запрещать писать об определенных предметах; особенно важно первое положение; оно совершенно убивает так называемые корреспонденции, особенно из провинции; гласность, оказавшая такие услуги, становится совершенно невозможной; “А без нее мы опять погружаемся по уши в бездну всяческих беспорядков и злоупотребланий...”(280,462). Слухи о новом распряжении, о которых писал Никитенко, были не безоснователными. 16 июня 73 г. - высочайше утвержденное мнение Государственного совета , расширяющее права министра внутренних дел в сфере печати: если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным обсуждение на некоторое время какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы повременных изданий, освобожденных от предварительной цензу-ры, по распоряжению министра внутренних дел ставятся об этом в известность через Главное управление по делам печати. За нарушение этого распоряжения министр мог приостановить издание сроком на 3 месяца. Никитенко пишет в дневнике: Тимашев потребовал предоствить министру внутренних дел право устранения редакторов, если они опубликуют какие-либо секретные сведения и откажутся указать источник получения информации; Комитет министров, с разрешению царя, внес это предложение в Государственныйсовет и 16 июня 73 г. оно было утверждено ( оно действовало до 905 г.). 19 апреля 74 г. новый закон, принятый Комитетом министров: издания, освобожденные от предварительной цензуры, должны представлять в цензурные комитеты корректуру лишь после напечатания всего тиража. Суть закона сводилось к тому, что в случае запрета книги (журнала) издатель, напечатав весь тираж, терпел серьезные убытки. 4 февраля 75 г. высочайше утвержденное мнение Государственного совета, запрещавшее предавать гласности материалы судебных процесов и т.д. (153-55). В 79 г. подготовлены новые “Временные правила”, закрепившие все дополнения, внесенные в устав после 65 г. Таких дополнений оказалось довольно много. НачальникГлавного управления по делам печати Н.С.Абаза (80-81 гг.) подводил некоторый итог: ”Система всякого рода административных взысканий представляется и печати, и публике произволом более тяжелым, чем предварительная цензура”(155).

В дневнике Никитенко дается довольно подробный обзор главных цензурных репрессий периода второй половины шестидесятых - семидесятых годов, о которыx сейчас идет речь, от цензурного устава 65 г. до смерти Александра П(почти до смерти). Их очень много и перечислять их подробно вряд ли следует(см. третий том дневника Никитенко, а также статью В.Богучарского “Цензурные взыскания” в словаре Брокгауз-Эфрон,том75). Мы остановимся лишь на общих тенденциях и на некоторых конкретных случаях, которые, по нашему мнению, по той или иной причине, особенно любопытны. Прежде всего отметим существенный рост количества административных взысаний: в 65-69 гг. - их 60, в 70-74 гг. -164 ( 155). Сразу же после введения устава посыпались предостережения. Первое получили “С-Петербургские ведомости” В.Корша за статью по финансовым вопросам (426-7).Затем “посыпались” другие. В конце 65 г. Никитенко писал по поводу предостережения “Русскому слову” ( он ему совсем не сочувствовал): “Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени”. И далее о том, что министерство внутренних дел слишком щедро раздает предостережения: “Им, кажется, вполне овладела мысль уничтожить те приобретения, которые сделала печать в последнее десятилетие”, приобретения, многие из которых утверждены и гарантированы высочайшей волей; такой образ действий не вызывает ничего, кроме негодования.

4 апреля 66 г. выстрел Каракозова вызвал усиление репрессий. Наиболее прогрессивные издания,“Современник” и ”Русское слово”, запрещены. 15 июня 66 г. запись Никитенко: рескрипт о запрещении “Современника” и ”Русского слова”; не помнит давно такого, “чтобы правительственная мера производила такое единодушное и всеобщее негодование” (на самом деле журналы запрещены не высочайшим рескриптом и не решением правитель-ства, а постановлением от 23 мая особой комиссии П.П.Гагарина, созданной после покушения для ведения следствия) (40, 418-19). Смена начальства Ш отделения ( вместо В.А.Долгорукого назначен П.А.Шувалов, реакционер, противник реформ, при нем принят ряд мер, направленных против печати; руководит Ш отделением до 74 г.;). Никитенко о нем : делает все, что заблагорасудится, обращается прямо к государю и получет его согласие. Министром внутренних дел вместо Валуева назначен А.Е.Тимашев. Никитенко о нем: был директором тайной полиции или начальником Ш отделения (в комментарии:с 56 по 67 гг. - начальник штаба Ш отделения); восторжествуют ли в нем полицейские инстинкты или призвания государственного человека? Министром внутренних дел Тимашев пробыл с 68 по 77 г. При нем в Прибалтийском крае русский язык введен как официальный. Министром просвещения, как уже отмечалось выше, назначен Д.А.Толстой (одновременно он - обер-прокурор Синода). Оба поста Толстой занимал до 80-го г. Никитенко приветствует его назначение: Толстой назначен министром просвещения (благородный, честный, образованный, мыслящий человек). Никитенко и доволен, и недоволен одновременно, но окончательных выводов делать не хочет: “... однако, подождем”(35).По просьбе Толстого он посылает ему свои заметки и наблюдения по части народного образования (37). Вскоре получает ответ. Доволен им: милый ответ и благодарность Тол-стого за заметки и наблюдения(41). Отношение Никитенко к Тостому имеет основания. Тот и на самом деле умен и широко образован. Окончил Александровский лицей. Автор ряда исследований по истории России. Вначале довольно либерален. Его друзьями были петрашевец А.Н.Плещеев, Салтыков-Щедрин. Об этом пишет Е.М.Феоктистов в своих воспоминаниях: “Толстой и Плещеев были неразлучны <...> когда Плещеев был посажен в крепость, то все знавшие их полагали, что та же участь постигнет и Толстого” (Зай 61). С начала 60-х гг., после крестьянской реформы, Толстой переходит в лагерь реакции. При нем введена классическая система образования (древние языки и математика вытесняют естественные науки). Близость с Катковым, который выработал его программу просвещения. По рекомендации Каткова, Толстой возвышает близкого тому А.И.Георгиевского, который стал правой рукой министра. Георгиевский почтительно докладывал Каткову обо всем, происходящим в министерстве просвещения. Все “реформы”, проводимые там, вдохновлялись Катковым. (см. еще Никитен)

Еще при Валуеве целый ряд цензурных взысканий. Их получают и издания весьма консервативные (“Голос”,”Весть”-, ”Московские ведомости”, “Отечественные записки”,”День”). Преследование Краевского за публикацию статьи Острикова “Остзейский край со стороны религиозной нетерпимости”. В ней шла речль о преследованиях в Прибалтике раскольников.Цензурное. ведомство сочло статью “восстанием против правительства”, потребовало ссылки Краевского в каторжные работы. Судебная палата не согласилась с такой оценкой происшедшего. По протесту прокурора дело передано в Сенат, который приговорил Краевского к двухмесячному аресту на военной гауптвахте (10-12, 412-13). Никитенко о толках по поводу суда над Краев-ским: одни не находят его виновным, другие считают, что он заслуживает штрафа в 25 руб; Валуев “потерпел жестокое поражение”; общий голос против него и его чиновников(14).

Но вскоре положение меняется: Д.Толстой всё боее покровительствует Каткову. По словам Никитенко, первые шаги Толстого в роли министра производят странное впечатление; всем давно было известно, что он благоговел перед “Московскими ведомостями” ; теперь же речь идет о сыновьей почтительности, безусловном авторитете Каткова. Но все же положение “Московских ведомостей.” было не завидно. Толстой покровительствовал им, как мог, но министром внутренних дел до 68 г. оставался Валуев, с которым у Каткова были, вежливо выражаясь, весьма сложные отношения. Никитенко записывал в дневник: Домоклов мечь повис над “Московскими ведомостями”: Валуев, по высочайшему повелению, подал в Комитет министров записку о всех противоправительственных статьях, которые в них были помещены в разное время. Члены Комитета, знающие какой безнаказанностью пользовались “Московские ведомости”, задали резонный вопрос : с какой целью внесена записка, не предусматривающая принятия каких-либо мер. Валуев отвечал, что по высочайшей воле, а меры будут приняты администрацией. Тем не менее в резкую полемику с газетой Каткова Валуев в конце 60-х гг. предпочитет не вступать, “подкусывая” ее при любом удобном случае (дата?).

После свидания Каткова с царем, победы его над Валуевым отношения редакции “Московских ведомостей” с цензурой продолжают оставаться небезоблачными . То дождь, то солнце. В 1870 г. Никитенко пишет :“Москов-ские ведомости” получили предостережение, последнее; вероятно их прекращение ; месяц назад они найдены невинными и полезными; издатели, видимо, сами откажутся от издания. Далее: Прочел статью “Московских ведомостей”, за которую дано предупреждение, и не понимаю, за что, разве за одно место о существовании в Петербурге польского жонда; но ведь об этом много писано и говорено. Предостережение за превратное изображение деятельности правительства и положения дел в отечестве. Удивителен ответ “Московских ведомостей”, полный извинений и покаяния , не соответствующий их характеру; не дано ли знать редакторам, чтобы они не смущались, продолжали так же, только в более умеренном тоне ( 165). В комментариях указывается, что после “покаяния” Каткова правительство рекомендовало Ш отделению (А.Л.Потапову) относится к Каткову более благожелательно. Тем не менее в 71 г. его газета получает второе предостережение, за то, что в ней справедливо, с точки зрения Никитенко, указывалось на сепаратистские стремления остзейских немцов, но, как обычно, в резком тоне(201). Тон издателя “Московских ведомостей” не смягчается и далее. В 72 г. Никитенко пишет: Катков до последней крайности противодействует всему, что было сделано хорошего, как бешенный бросается на новые суды, на общественное мнение, на всех, кто не разделяет его классических проектов, во всем видит преступление, измену, нигилизм; некоторые перестали выписывать и читать “Московские ведомости”; многие полагают, что по их доносу запрещен “Голос”; так считает и Краевский (слухи о запрещении “Голоса” не соответствовали действительности; он продолжал выходить до 84 г.; однако, в цензурные передряги попадал он нередко, и Катков к этому неоднократно “руку приложил” -ПР).

Нелегко сложилась и судьба “Санкт-Петербургских ведомостей”, одной из старейших российских газет, выходившей с 1728 г. при Академии наук, которая передавала в аренду право издания в разное время разным лицам. С 1863 г. “Санкт-Петрбургские ведомости” редактировались В.Ф.Коршем, относительно прогрессивным журнальным деятелем, превратившим газету в либеральное издание.Она выступала сторонницей реформ, вела полемику с реакционными изданиями, прежде всего с катковскими “Московскими ведомостями”. В газете печатались прогрессивные материалы, сотрудичали литераторы демократического толка. “Санкт-Петербургские ведомости” ратовали за свободу слова, критиковали правительственную цензурную политику. Заметную роль играл в газете А.С.Суворин, в те времена далекий от более поздней реакционности, близкий во многом демократическим воззрениям. Под псевдонимом Незнакомец Суворин регулярно печатал в “Санкт-Петербургских ведомостях” фельетонное обозрение “Недельные очерки и картинки”, затрагивающее в оппозиционном тоне многие общественные вопросы. Содержание газеты свидетельствует, что демократическом изданием она в полной мере не стала, что ее критика не выходила за рамки либерализма. Редакцию, иногда смыкавшуюся с позицией “Современника”, в целом пугала и отталкивала революционно-демократи-ческая идеология. По нашему мнению, оценка “Санкт-Петербургских ведо-мостей” периода редактирования их Коршем в библиографическом сборнике “Русская периодическая печать (1702-1894)” М., 1959 несколько завышена. Но нельзя не признать, что стремление сохранить некоторую независимость и честность, ратовать за соблюдение хотя бы тех законов, которые имелись, писать хотя бы относительную правду приводило редакцию на каждом шагу к столкновениям с властями. Особенно по вопросам о свободе слова, о цензуре.

Уже в конце января 63 г. один из публицистов, К.Арсеньев, отмечал в своем дневнике: “Корш был призываем сегодня к Блудову, который изъявил ему неудовольствие за направление Спб.В и грозил даже отнять их у него”(1150). А газета-то в это время выходила под редакцией Корша всего один месяц и Блудов был отнюдь не самым мракобесным сановником. Так оно и пошло. В январе 64 г. особенный скандал вызвала передовая, запрещенная цензурой. В архиве сохранилось специальное дело “О предназначавшейся к помещению в С.- Петребургских ведомостях 11 января 1864 г.передовой статье”. В этой небольшой статье вновь затрагивалса вопрос о положении журналистики вообще, “Санк-Петербургских ведомостей” в частности. Цензура не пропусти-ла статью, но дело этим не ограничилось. Валуев решил, что сама попытка

такой публикации заслуживает серьезного наказания. Он писал Петербургскому цензурному комитету: “Хотя означенное извлечение, как несогласное с ныне действующими цензурными правилами, и было запрещено цензором, тем не менее, принимая во внимание самый факт доведения до сведения цензурного управления намеренья напечатать статью, заключающую в себе прямое оскорбление как цензурных учреждений, так и правительства вообще, я, согласно заключения Совета, поручаю комитету предварить редактора С.Петербургских ведомостей, г.Корша, что при повторении подобного поступка он неизбежно подвергнется лишению права быть редак-тором повременного издания, как лицо, не внушающее доверияр”(1155). Таким образом, уже в начале 65 г. поставлен вопрос об отстранении Корша от редактирования.

А затем именно газета Корша, после введение в действие новых цензурных правил, ранее всех других изданий, 20 сентября 65 г., получила первое предостережение, за статьи экономического характера, критикующие финансовую политику праительства. Ничего особенно резкого в них не было, но они вызвали недовольство цензуры. 13 апреля 66 г. “Санкт-Петербургские ведомости” получают второе предостережение. В данном случае речь шла о гораздо более серьезных делах, о покушении Каракозова. В передовой 97 номера (66 г.) ставился вопрос об отношении земства и администрации , о том, кто виноват:”Кто<...>не исполнил своей прямой и самой существенной обязанности охранять в лице монарха безопасность государства<...> Полиция. Кто на первых порах не мог открыть малейших следов совершившегося злодеяния<...> Кто менее сочувственно отозвался во дни народного ликования?” (1037-38). По словам автора передовой, везде видно с одной стороны преданное, любящее царя земство, с другой - “несостоятельную и бездействующую администацию”. Статья заканчивалась призывом: “Пусть же окрепнет сердечный союз между земским царем и верным, преданным ему земством, пусть их не отделяет ревнивой и эгоистической преградой нерасположенная к земству администрация”. Разразилась гроза.Заместителя редактора Корша ( тот отсутвовал) вызывали в Ш отделение, Главное управление посылает запрос в петербургский цензурный комитет: почему цензор Смирнов не арестовал номер? Начальник Главного управления, Щербинин,отмечает серьезную ошибку Смирнов, за которую его следовало бы уволить. но, принимая во внимание его прошлую службу, предслагет ограничиваются строгим выговором с предупреждением. ПредложениеЩербинина утверждается Валуевым, приписавшим: “Подобные ошибки терпимы быть не могут” (1038,26,415).

Столкновения с цензурой, преследования, приостановка на 3 месяца продолжаются и в дальнейшем.Никитенко, сообщая об этом в дневнике, комментирует события так : Валуев, не одолев медведя (Каткова), набросился на беззащитного зайца (Корша) . В конечном итоге совместный доклад царю двух министров, внутренних дел и просвещения, - “Записка о вредном направлении газеты “Спб. ведомости” и ее сотрудников”(1167). Корш, до истечения срока аренды, лишен права редактировать газету и вынужден отказаться от ее издания. С 1 января 75 г. “Санкт-Петербургские ведомости” выходят под новой редакцией, утратив прежнее либеральное направление.

Прекращает свое существование и славянофильская газета “Москва”, выпускавшаяся ежедневно в 67-68 гг. под редакцией И.С.Аксакова. Она критиковала действия администрации в Польше и Прибалтике за недостаточно активную руссификацию. В газете ощущались панславистские идеи,не одобряемые правительством. От погрессивности всё это было далеко, новастям не нравилось. За недолгое время издания газета получила множество цензурных взысканий (9 предостережений, 3 приостановки). Прекращена решением Правительственного сената. Во время второй приостановки вместо “Москвы” выходила газета “Москвич”, тоже запрещен-ная. После первого предостережения Аксаков писал в передовой: не зная, когда и за что получим новое, мы принуждены идти наугад; ни хвалим и не осуждаем своего, но не можем не спросить себя: благоприятно ли такое положение для искреннего печатного слова?(71, 425).

Немало предостережений получает официозный “Голос”, даже крайне консервативная“Весть”.Никитенко пишет о современной цензуре: вместо охранения принципов, она обращает внимание на частные, мелкие явления, что дает ей характер чисто полицейский(103). Он говорит о системе предостережений: виновата не столько она сама по себе, сколько ее бестол-ковое и неосновательное применение; правительство в трудных обсто-ятельствах не раз обращалось к помощи печати, опиралось на нее, но когда проходила в ней нужда, оно к ней относилась свысока, обращалось по-полицейски. И вывод: трудно мириться с положением вещей в стране, которой управляют Валуевы, Шуваловы, Толстые, где посылают в Москву спрашивать у Каткова и Леонтьева, что им делать(104-5).

В начале марта 68 г. отставка Валуева.Официально“по состянию здоровья”; по сути - за непризнание голода и непринятие мер против него(116, 434).

В 70-м г. сменен Похвиснев, начальник Главного управления по делам печати. Вместо него назначен военный, генерал Шидловский. Тот долго отказывался от назначения, говорил, что незнаком с делами печати, что он - человек горячий, привык действовать энергично, что прилично в полицейской сфере, но может быть неудобным в кругу науки и мысли. Всё же понимал свою некомпетентность.“Ему возразили, что этот способ и нужен, ибо хотят “подтянуть””(182). Никитенко рассказывает о первом приеме Шидловским, новым начальником цензуры,своих подчиненных: замечания за то, что в вицмундире, а не в мундире; о бородах: “я их не потерпю”; не надо и усов (их носят военные), и баков (напоминают бороды); “буду строго наблюдать чинопочитание. Затем: “прощайте”(182-3). Мысль о Шидловском возникла сначала в голове министра просвещения Толстого, который не в ладах с министром внутренних дел Тимашевым. Толстой подал записку царю: о крайней распущенности печати: начальство виновато в этом ; товарищ министра внутренних дел Лобанов-Ростовский доказывал, что никакакой распущенности нет, если же есть, то в головах профессоров и учителей, за которых отвечает Толстой; сперва записка не произвела на царя впечатления, но после свидания с Вильгельмом и Бисмарком царь пришел к мысли, что печать плохо делает, нападая на немцев; отсюда увольнение Альбединского, генерал-губернатора остзейского края, отставка ревельского губернатора Галкина и приказ об обуздании печати. В начале декабря 70 г. задержаны цензурой “Вестник Европы”, ”Русский архив”, ”Отечественные записки”(189-90,449). Печати приходится расплачиваться за межведомственные склоки.

Дневник Никитенко за 71 г. Воспоминания о начале царствования Александра П, прекрасных и благородных задатках; тогда казалось стыдно и преступно не помогать правительству; прошло немного времени, пришлось горько разочаровываться; всё оказалось просто и естественно: самодержавие обеими руками держится за свою божественную власть, чиновники держатся за самодержавие и поддерживают его, потому что им более и не за что держаться, народ еще не пробудился от тысячелетнего сна, интеллигенция борется с чиновниками, стараясь скрыть, что посягает на самодержавие, хотя посягает уже тем, что борется с его орудиями и рабами; “Что из всего этого выйдет?”(193). Общий тон рассуждений Никитенко весьма мрачный, но всё же интеллигенция в приводимой им “цепочке” поставлена не на самое худшее место.

В ноябре 71 г. начальником Главого управления по делам печати вместо Шидловского назначен М.Н.Лонгинов (до ноября 74 г.), орловский губернатор, сторонник идеологии самых консервативных слоев дворянства, ярый реакционер, противник освобождения крестьян, земских учреждений, судебных преобразований, т.е. всей системы правительственных реформ. В обществе он никогда не пользовался ни малейшим уважением. Репутация непристойного весельчака, крикуна, неспособного ни к какому серъезному делу. Прославился стихотворениями самого скандального содержания. Автор непечатной поэмы “Отец”, где кощунство и безнравственность доведены до крайнего предела: “Сам Барков покраснел бы от стыда, читая эту поэму”(Никитенко о Лонгинове). Его называли неуважительно “Мишка”. Но в то же время Лонгинов библиограф, автор книги о Новикове и московских масонах-мартинистах, имеющий всё же к литературе какое-то отношение. Отнюдь не сторонник свободы слова. От него ожидают самых враждебных действий против печати. “Прославился” как противник дарвинизма. Слухи о том, что он хочет запретить перевод книги Дарвина “Происхождение человека”. Стихотворение А.К.Толстого “Послание к М.Н.Лонгинову о дарвинизме” (впервые вошло в издание Толстого 1907 г.; в примечаниях к стихотворению о Лонгинове сказано: “известный библиограф и порнограф”, “невероятно давивший печать” 527). “Послание...” Толстого - блестящая сатира не только на Лонгинова, но и на всю систему подавления свободы слова:

Полно, Миша, ты не сетуй:

Без хвоста твоя ведь....,

Так тебе обиды нету

В том, что было до потопа.

Всход наук не в нашей власти.

Мы их зерна только сеем.

И Коперник ведь отчасти

Разошелся с Моиисеем

Далее идут строки о том, что Лонгинов, чтобы быть последовательным, должен запретить и Галилея, что председатель Комитета о печати не был при сотворении мира и не может контролировать Творца, что его доводы “пахнут ересью отчасти”, что его “за скудость веры” можно бы сослать в Соловки, что Божьи планеты ходят “без инструкции цензурной”, “не спросясь у Комитета” и пр.

Как и что творил Создатель,

Что считал Он болье кстати,-

Знать не может председатель

Комитета о печати

..................................

Но по мне, положим, даже

Дарвин глупость порет просто, -

Ведь твое гонение гаже

Всяких глупостей раз во сто

И концовка стихотворения:

Брось же, Миша, устрашенья:

У науки нрав н робкий,

Не заткнешь ее теченья

Ты своей дрянною пробкой.

Толстой мог себе такое разрешить. Он близок ко двору (с 8-летнего возраста товарищ Александра, по его воцарении назначен сразу флигель-адъютантом; отказ Толстого от придворной карьеры вызвал недовольство царя, но не испортил отношений между ними; близок и царице, Марии Александровне). Даже не либерал, отнюдь не “нигилист”. Более того, боролся с “нигилизмом” (“Баллада с тенденцией”: Порой веселой мая...). Ряд антинигилистических строф и в “Послании...”. На “ты” с Лонгиновым. Но Лонгинов, его деятельность, стремление надеть на литературу намордник вызывают негодование Толстого. Не исключено, что его “Послание...” спасло от запрещения перевод Дарвина. Лонгинов отмежевался от слухов, послал Толстому стихотворный ответ, который заканчивался словами:

Виноват перед тобою

Я без всяких вин:

Был досель не тронут мною

Господин Дарвин

Никитенко, давно знакомый с Лонгиновым, писал по поводу его назначе-ния: “Всеобщее удивление и смех”(217-18).Смех-то был сквозь слезы. В 72 г.

цензурные правила ужесточаются.Никитенко отмечает в дневнике летом 72 г.: министр просвещения в полной зависимости от Каткова и Леонтьева; “Новый закон о цензуре.Finis печати. Все решается произволом министра внутренних дел< ...>При этом законе<...> решительно становятся невозможными в России наука и литература, да правду сказать, давно бы следовало покончить с ними. К чему они нам? Они только сеют разврат и заставляют усомниться в здравомыслии начальства”; общество, не желающее делать ничего разумного и честного, не заслуживает, чтобы с ним поступали честно и разумно(239,244). О знакомстве у Тютчева с И.С.Аксаковым: поговорили о цензуре, “которая чуть не свирепее, чем в николаевское время”; о слухах, что Толстой, министр просвещения, сошел с ума и считает себя лошадью (запись от 30 авуста, с. 250-55). И далее о Толстом, взявшим на себя роль сыщика, преследующим в печати всякую мысль, несогласную с его представлениями по учебной части; подобным администратором “присваивался прежде титул г а с и т е л е й, теперь их надобно уже назвать с о ж е г а т е л я ми”.И еще:“Репрессивные меры по делам печати достигли своего апогея”; резко о русской обществен-ности, которая мирится с таким положением; о холере, оспе, которые продолжают “свирепствовать почти с такой же силою, с какою наши власти свирепствуют против мысли, науки, печати”; на этом поприще особенно отличается Лонгинов(257-9). О злобе властей против всего печатного; не просто “принимаются меры”, но принимаются они, особенно Лонгиновым, “с какою-то бешеною яростью”.

73 г. В манифесте о смерти великой княгини Елены Павловны написано, что она радела о по л е з н о м просвещении, “как будто манифест был на цензуре у М.Н.Лонгинова, который, найдя слово п р о с в е щ е н и е слишком либеральным, велел для избежания соблазна прибавить слово п о л е з н ое ”-(267-68). О Лонгинове - прямом наследнике Баркова, отличающемся от него только удесятиреной распущенностью с добавлением кощунства; “И из этой помойной ямы умственного разврата вытащили это нечистое животное, чтоб сделать начальником по делам печати, то есть охранителем умственной чистоты и нравственности русского народа”; почему бы и нет? никого в нашем обществе это не удивляет и не оскорбляет(269-70).О том, что будем долго раболепствовать, потому что развращены, что можем принести в дар Европе только кабаки, деспотизм, чиновничий произвол, великое расположение к воровству(275). В августе 73 г. Никитенко задаетсебе вопрос: “Нужна ли нам литература?“. И отвечает на него так: “Некоторой части общества, может быть, и нужна, но государство полагает, что не имет в ней никакой надобности”; оно хотело бы иметь литературу, какую нам (Управлению по делам печати) хочется, значит не иметь никакой (293).

74 г. Печать преследуется до глупости, из удовольствия делать зло; “И нашли кому поручить власть над ней! Лонгинову!!”(319). В ноябре слухи о смене министра просвещения; говорят о какой-то записке, поданной царю А.Л.Потаповым, где идет речь о всеобщем недовольстве классической системой обрзования, введенной министром; рассказы о молодых людях, которые из-за этой системы не смогли попасть в университет и оказались в числе арестованных заговорщиков; так как министра не любят, таким слухам охотно верят; они оказались вздором, Толстой твердо сидит на своем месте(325).

75 г. Скандал, который студенты устроили нелюбимому профессору В.В. Григорьеву, что может содействовать его назначению на место Лонгинова(332) (т.е. с точки зрения власти вражда студентов поднимает авторитет профессора-ПР). Никитенко оказался прав; Григорьев стал председателем Комитета с января 75 по весну 80 гг.). “Голосу” воспрещена розничная продажа, неизвестно за что(333).

77 г. Последний год жизни Никитенко. Запись:“Болен, болен и все болен”. И ряд сообщений о продолжении репрессий против печати.От надежд молодости не осталось и следа. Мрачный тон. И мысли о всё усиливающемся цензурном терроре.

1 марта 81 г. народовольцы убивают Александра П. Заканчивается длительный период “охоты на царя”. Начался он с покушений Каракозова (1866) и Березовского (1867). Затем целый ряд неудачных попыток покончить с “царем-освободителем”. И наконец - 1-е марта. К этому надо прибавить прокламации и пожары 1862 г., польское восстание 1863 г. и другие неприятные для Александра П события. Не долго удалось спокойно поцарствовать преемнику Николая 1. Всего около 5 лет из 25. Это, вероятно, в какой-то степени объясняет его эволюцию, хотя вряд ли целиком определяет ее. Вновь повторяется одна и та же история. Светлое начало, радостные надежды и мрачный, трагический конец. Вариант возможен лишь один: и начала светлого не было.