Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ШЕСТАЯ.“ ПЕСНИ О СВОБОДНОМ СЛОВЕ”.Часть первая

( Шаг вперед... но… ).

Три друга обнялись при встрече,

Входя в какой-то магазин.

“Теперь пойдут иные речи!” -

Заметил весело один.

“Теперь нас ждет простор и слава!” -

Другой восторженно вскричал,

А третий посмотрел лукаво

И головою покачал

(Н.А. Некрасов)

Оправдаться есть возможность,

Да не спросят - вот беда!

Осторожность! осторожность!

Осторожность, господа!

(он же)

Смерть Николая 1-го. Начало царствования его сына, Александра П-го. Падение Севастополя. Поражение России в Крымской войне. Всеобщее ощущение тупика, необходимости реформ. Подготовка и проведение их. Отмена крепостного права. Судебная, земская, церковная и другие. реформы. Общественный подъем. Новые периодические издания. Расширение программ существующих журналов и газет. «Дума русского» Валуева. Записка Тютчева о цензуре. Сотрудничество Никитенко и министра просвещения Норова, подготовка ими цензурных изменений. Сборник стихотворений Некрасова и рецензия на него Чернышевского. Колебания царя в вопросе о расширении свободы слова. Борьба против такого расширения консервативной части правительства. Начало работы комитета по пересмотру цензурного устава. Студенческие беспорядки. Отставка Норова. Назначение министром просвещения Ковалевского. Репрессии против изданий славянофилов: запрещение «Молвы» и «Паруса». Появление за границей русской бесцензурной печати. «Полярная звезда» и «Колокол» Герцена. Борьба правительства с распространением изданий Герцена. Разрешение гласной полемики с Герценом. Брошюры Шедо-Феротти. Выступления Каткова против Герцена. Планы правительства нравственно влиять на печать, «Комитет по делам книгопечатанья». Начало разговоров о правительственной газете. Попытки создать министерство цензуры. Появление прокламаций. Отставка Ковалевского. Назначение Валуева министром внутренных дел, его планы передачи цензуры в его ведомство. Обсуждение этих планов, записки Берте и Фукса. Отставка Ковалевского. Назначение министром просвещения Путятина, затем Головнина. Доклад Головнина Совету Министров. Комиссия Оболенского по подготовке нового цензурного устава. Предложение высказывать в печати свое мнение о необходимых цензурных изменениях. Записки по этому вопросу. Сборники «Исторические сведения о цензуре в России», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры». Обсуждение в изданиях разного направления (консервативных и либеральных) цензурных преобразований.

Название главы и эпиграфы к ней взяты из цикла Некрасова, посвященного цензурной реформе 1864-е года. Мы остановимся довольно подробно на ней, на ее подготовке и результатах Эти цитаты из Некрасова хорошо раскрывают и общую сущность “эпохи великих реформ”, связанных с именем Александра П, “царя-освободителя”.

18 февраля 55 г. Николай 1 умирает. На престоле оказывается его сын, Александр П. К этому времени определилось поражение России в Крымской войне. Союзники, Англия, Франция и Турция одерживают победы. Осада и падение Севастополя. 30 марта в Париже подписан трактат о мире. Крайне тяжелое внутреннее положение. Ситуация тупика, в котором оказалась страна. В свете военных поражений всё яснее становится потреб-ность в существенных изменениях. Крестьянский вопрос - необходимость уничтожения крепостного права. С ним связана проблема земельной собствен-ности, освобождения крестьян с землей или без земли, вопрос о выкупе её, о статусе помещиков и пр.Проблемы земства - местного самоуправления.Вопрос о новом судоустройстве, суде присяжных.Об официально православии, цер-ковной реформе и раскольниках. Среди важных изменений, которые нужно проводить, и проблема преобразования цензуры. Надо было везде менять и менять, чтобы как-то выбираться из тупика. Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъе-ме, с верхов до низов. И в одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н.В. Шелгунов: “Россия точно проснулась от летаргического сна<...> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение<...> все - вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ”(П 76-77) То же примерно пишет Н.Ф.Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического “Русского богатства”, отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний(см.Лемке. Эпоха цензурн реформ, с 1-5) . Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850- начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку. От Каткова до Чернышевского(Л 6) . Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 58 г. граф А.А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в Ш отделение (В.А.Долгорукову) “Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагоприятных людях”. В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы “Русский вестник” и ”Атеней”, газета ”Московские ведомости” (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист Щепкин предлагал авторам писать пьесы на темы сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена.Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в “Записке...” Закревского. Здесь и славянофилы (К.С.Ак-саков, А.С.Хомяков, А.И.Кошелев, Ю.Ф.Самарин), и Катков, и откупщик В.А.Кокорев (“западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков), и М.П. Погодин (“корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению”), и цензор Н.Ф. фон-Краузе (приятель всех западников и славянофилов, корреспондент Герцена, “готовый на всё, желающий переворотов”), и Щепкин с его сыном , и Н.Ф.Павлов- (корреспондент Герцена, “готовый на всё”), и многие другие, всего 30 фамилий(Л.7,8). Нас интересует не то, что в “Записке” много абсурдного, что она - плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, возможно, разницы, существу-ющей между ними (с.7-9). Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.

В числе сторонников реформ и А.В.Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения (61-66). В середине 60-го года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, “несмотря на все поли-ции и все цензуры”(Л10).

“Дума русского”, написанная курляндским губернатором П.А.Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, произ-водит большое впечатление. Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в “Думе” вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы, льстящему великому князю Константину и пр.(305). Но в какой-то степени это и веянье времени,отражение общего направьения умов. Содержание “Думы”: едино-душная ненависть всей Европы к России.Возникает вопрос: Почему? Эту нена-висть нельзя объяснить величием России, завистью к ней. Да и величия нет, военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос об этих причинах в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем . Но внутеренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России весьма медленно. Вопрос в том, “благоприятствует ли развиванию вещественных и духовных сил России. нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?” Валуев считает, что не соответствует: ”Отличительные черты его (управления- ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому”. Повсеместная всеобщая официальная ложь. Годовые отчеты разных ведомств, где желаемое выдается за действительное. “Сверху блеск, внизу гниль”. Везде стремление сеять добро силой. Нелюбовь, враждебность к мысли, движущейся без особого на то приказания. Противоположение правительства народу, официального частному, пренебрежение к человеческой личности(305.306).

“Дума...” произвела огромное впечатление. Великий князь Константин называл ее “весьма замечательной запиской”. В своем дневнике Валуев задает вопрос: ”Что у нас прежде всего желательно?” И отвечает на него: “преобразование цензуры”(306).

Именно вопрос о цензуре - один из основных, перечисленных выше проблем. Приобретает несколько иной акцент, чем в николаевское время. Речь идет о контроле не над художественной литературой (хотя и эта задача сохранялась), а над средствами информации, прежде всего над периодикой. По сути дела возникала дилемма: сообщать ли обществу правду о существующем или скрывать ее. Первое, по мнению властей, вело к подрыву основ государственного порядка, самодержавного правления, православной церкви. Думающая же часть общества была против второго варианта. Она считала, что далее лгать нельзя, что коренные изменения цензурного законадательства необходимы и неизбежны. К такому выводу приходят даже многие крупные сановники: Норов, Блудов, кн. Константин, другие. Барон М.А.Корф, чутко реагировавший на обстановку, предугадывая намерения нового царя, сам подает ему доклад о необходимости уничтожения комитета 2 апреля. Корф дает обзор его деятельности, говорит об его пользе, но и о том, что комитет исчерпал свое назначение, что распространие рукописной, нелегальной литературы гораздо опаснее, чем печатной, так как против нее бессильны полицейские меры. Корф находит, что никогда не прилагалось столько стараний бдительного надзора над литературой, как в последние годы николаевского правления и ныне, но всё приводило к противоположным результатам. Причина этого - изменение обстановки, атмосферы, которые делали существование прошлой цензуры закономерным и логичным. Появи-лись новые условия, “везде бывшие смертным приговором цензуре”. Когда возникла всеобщая потребность свободных высказываний, правительству делается невозможным противодействовать этой потребности(11). Вот каким либералом стал! Будто не писал никогда доносы, не участвовал активно в меншиковском и бутурлинском комитетах!.

В 57 г. Ф.И.Тютчев подает записку - письмо А.М.Горчакову (министру иностранных дел) “О цензуре в России”. Цензором Тютчев был давно, с февраля 48 г., после возвращния из-за границы, в самые трудные времена. Назначен он высочайшим приказом: чиновник Особых Поручений утвержден Старшим цензором при особой канцелярии Министерства иностранных дел. Оставался он цензором и при Александре П, причем с повышением. В апреле 58 г. высочайшее распоряжение о назначении Тютчева Председателем Комитета Цензуры Иностранной.Вероятно, в назначении сыграла роль и его записка. В цензуре он прослужил много лет, практически до смерти в73 г. ( См. Г.В. Жирков. Но мыслью обнял всё, что на пути заметил. // сб. “У мысли стоя на часах... “ Цензоры в Рос. и цензура. Спб. 2000).

В записке Тютчев утверждал: “я не ощущаю ни предубеждения, ни неприязни ко всему, до него (вопроса о печати - ПР) относящемуся; я даже не питаю осо-бенно враждебного чувства к цензуре, хотя она в эти последние годы тяготела над Россиею, как истинное общественное бедствие”. Но российский опыт последних годов доказал, “что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общест-венного организма”. Здравый смысл и благодушная природа нынешнего царя поняли: “наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы и вновь даровать умам недостававший им простор”. Тютчев называл наступивший период “оттепелью”, писал об отношениях власти и литературы. Они не сводятся к цензуре. Тютчев считает, что власть должна руководить общественным мнением, вести его за собой, но и прислушиваться к нему, учитывать его. Поэтому надо “не только не стеснять свободу прений, но, напротив, стремится к тому, чтобы свобода эта была настолько искренна и серьезна, насколько состояние страны может это дозволить”. Нужно посто-янно повторять “столь очевидное положение: что в наше время везде, где свобода прений не существует в довольно обширных размерах, ничто невозможно, решительно ничто в нравственном смысле” (114-15. Провер цитат)

Новые надежды появляются и у цензора Никитенко. Он “нажимает” на Норова - нового министра просвещения (54-58 гг.), приблизившего его. Доказывает, что надо заняться цензурой, так как царь сам об этом вспомнит, следует заранее подготься. Норов с жаром ухватился за эту мысль, просил Никитенко подготовить инструкцию для цензоров. Сам Никитенко полон самых радужных надежд: “Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые делали из цензуры съезжую и обращались с мыслями как с ворами и с пьяницами”(303). Норов в восторге от проделанной работы. Решили подать царю сначала вступительную Записку о необходимости изменений в цензуре, а уж потом проект инструкции цензо-рам. Сразу возникла проблема: нынешние цензоры, привыкшие к старым порядкам, не смогут следовать правилам, предложенным Никитенко. Тот считает, что их (цензоров) нужно менять, на их место сажать умных людей. Норов согласен с таким предложением. 6 апреля Никитенко вручает Норову Записку, но тот колеблется, тянет с подачей ее царю.

13 апреля 55 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. (305.306) . Царь согласил-ся со многим, о чем говорилось в Записке по поводу комитета 2 апреля, но “не выразил оснований его зловредности”, которая у Никитенко была очень подчеркнута. Александр сказал, что Норов теперь вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным.Никитенко опаса-ется, что дело может быть испорчено, но всё же в мае проект инструкции цензорам передан в Главное управление цензуры. По уговору, проект не мог быть там изменен без согласования с автором,т.е с Никитенко (304). Тем не менее Никитенко уже не слишком полагается на Норова.К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен. Всё таки 6 декабря 55 г. комитет 2 апреля был упразднен. Этим знаменовалось окончание эпохи цензурного террора.

Новая атмосфера вызвала новые веяния. Цензура почувствовала их, несколько ослабила нажим. Резко увеличилось количество выходящих периодических изданий. В 44-54 гг. выходило 6 газет (только 4 из них имели право писать о внешней и внутренней политике) и 19 журналов. В 55-64 гг. печаталось 66 газет и 150 журналов, почти все с политическими отделами (Базилева). Но до свободы слова было далеко. Лемке оценивает обстановку так: как бы полуотворились двери душного каземата; были ожидания, что они отворятся полностью;однако не прошло 6-7 лет и общество убедилось “в полной невозможности ожидать свободы слова”(308). Но это стало ясно позднее. Пока же царило всеобщее ликование. Радостное ощущение, которое Лемке сравнивает с чувством , испытываемом заключеными “в смрадном душном каземате при выпуске ”на прогулку”...”. Надежды появились даже у убежденных пессимистов. Они понимали несостоятельность веры оптимистов в возможность коренных серьезных реформ в области свободы слова, но всё таки думали, что какие-то улучшения вполне вероятны. Лемке сравнивает их с заключенными, переведенными из одиночки в общую камеру .Он приходит к печальному выводу, давая беглый обзор событий 56-58 гг., имеющих отношение к цензуре: “не оптимистичны ли были даже и пессимисты?”(311); завершилось всё законом 6 апреля 65 г., “по непонятной и непростительной ошибке все еще называемом звеном “эпохи великих реформ”...”(312). Начало царствования Александра П отличалось от “дней александровых прекрасного начала”. И не в лучшую сторону.Продолжались цензурные гонения. В октябре 56 г. вышел сборник стихотворений Некрасова. По слухам, Норов, подстрекаемый “добровольцами”, в которых всегда не было недостатка, вызвал Некрасова и отчитал его. Тот не остался в долгу. В итоге Норов извинился. Но на другой день Норову внушили, что извинился он напрасно и стихи действительно вредны. Вторичное приглашение Некрасова. Норов накричал на него, послал председателю петербургского цензурного комитета бумагу о сборнике Некрасова. В ней говорилось, что цензор не должен пропускать то, что “можно толковать в дурную. сторону” (такое требование противоречило цензурному уставу). Указывался ряд стихотворений, в которых, хотя не явно и не буквально, “выражены мнения и сочувствия неблагонамеренные”. Выделялось стихотворение “Гражданин и поэт” (так!). Из него и других стихотворений (“Прекрасная партия”) приводился ряд цитат.По словамНорова, “можно придать этому стихотвнию смысл и значение самые превратные”(312). О неуместности перепечатки некоторых из этих стихотворений в “Современнике”. Распоряжение о наказании цензора Бекетова. Панаеву, редактору “Современника”, поручено передать, что следующая “подобная выходка подвергнет его журнал совершенному запрещению”(313). Петербургскому цензурному комитету приказано не разрешать нового издания стихотворений Некрасова, а также каких либо статей о вышедшей книге и выписок из нее. Распоряжение об этом отдано и по всему цензурному ведомству.

Излагая события, связанные с некрасовским сборником, Никитенко не совсем точен. Шум поднялся даже не столько из-за самого сборника, сколько из-за рецензии на него в “Современнике”. В № 11 , в отделе “Библиография”, на первом месте, помещена статья Чернышевского “Стихотворения Н. Некрасова”. М., 1856. С.1-12. Она- то обратила внимание на стихотворения. Начинается она с краткого вступления (читатели де не должны ожидать, что “Современник” может высказать подробное суждение о стихотворениях одного из своих редакторов). Затем давался список стихотворений, вошедших в сборник. Основная же часть рецензии - некрасовския текст “Поэта и гражданина”, “Забытой деревни” и “Отрывков из путевых записок графа Гаранского”, впервые напечатанных в сборнике. “Отрывки...” даются с купюрами, замененными точками. И более ничего, никаких комментариев, никакого окончания.Текст говорил сам за себя. В сборнике он несколько растворялся, терялся среди других стихотворений. В рецензии он был концентрирован. Она вызвала бурю. Все обратили внимание на сборник и быстро его раскупили. Об этом говорится в письмах Некрасова Тургеневу, из Парижа от 7 декабря 56 г., из Рима от 18 декабря.Некрасов осуждает Панаева за публикацию рецензии (“надо было похрабриться”). 30 декабря (из Рима) он спрашивает Тургенева: “Напиши - не знаешь ли ты - откуда вышла буря: от министерства или докладывалась выше? А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней - при... <Николае?>, да пережили. Я думаю, что со стороны цензуры “Современник” от этого не потерпит, - к прежней дичи всё же нельзя вернуться” (Письма Некр. т.10. С.300-11). Осенью 57 г. о цензурной буре сообщалось в “Колоколе”: на стихотворения Некрасова “пошли жаловаться воры и укрыватели воров большой руки - аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы... дали волю цензурной орде с ее баскаками”. Исследователь Некрасова В.Е.Евгеньев- Максимов писал о реакции властей на сборник: “Инициатива преследований на этот раз шла<...> даже не от главы цензурного ведомства - Норова, а от сфер еще более высоких, заручившихся, как вполне можно предположить, поддержкой самого царя”. Ходили слухи, будто Некрасова хотели по возвращнию арестовать (воспоминания Е.Я. Колбасина). Шум действительно получился большой, но рассказ Никитенко о двух вызовов к Некрасова к Норову и пр. не может быть верным. Некрасов долго и до и после “бури” находился за границей.

Борьба консервативной части правительства с требованиями о расширении гласности связана и с вопросом о судах. В журналах “Русский вестник” и ”Морской сборник” появляются статьи о безусловной необходимости ввести гласность в судопроизводство (совершенно запретная область). Министр юстиции граф В.Н. Панин растерялся от такого ”радикализма”, добился от царя повеления о недозволенности подобных статей ( объявлено 2 ноября 57 г.). Никитенко убедил Норова выступить в защиту этих изданий (тем более, что “Морскому сборнику” покровительствовал великий князь Константин). Доклад Норова царю заканчивался словами, защищищающими право публиковать статьи о судопроизводстве. Защита весьма умеренная ( предлагалось разрешить помещать материалы о суде только в журналах, имеющих отделы наук, цензура должна была относиться к таким публикациям с особенным тактом и т. п.). В докладе Норов писал :”Никак не должно смешивать благородное желание улучшений с тенденциями” (подчеркнуто царем и написано: “Да, но они иногда весьма тесно связаны и часто появляются под видом улучшений”) к политическим преобразованиям <...> великодушная милость, дарованная Вашим Величеством со вступлением на престол, через дозволение// ученому и литературному сословию выражать с умеренною свободою, в границах, начертанных законами, мысли, относящиеся часто до важных государсственных предметов, без порицания настоящего порядка, принесла уже обильные плоды и нельзя сомневаться, чтобы такая литературная деятельность (подчеркнуито царем и написано: “желал бы иметь это убеждение”), следуя указанным Вашим Императорским Величеством путем, не принесла еще вящей пользы (подчеркнуто царем и написано:”весьма в том сомневаюсь”) <...> напротив того, запретительная система <...> была бы несогласна с высокими царственными целями Вашего Императорского Величества и вызвала бы только размножение тайных рукописей и ввозимых из-за границы сочинений и породила бы может быть тайные общества”(315). Норов предлагает: если министры и высшие сановники чем-либо недовольны в печати, прежде, чем жаловаться царю, они сперва должны бы обращаться в министерство просвещения за разъяснениями. Если недовольны последним, то жаловаться царю, сопровождая свои жалобы разъяснениями министерства просвещения. Царь не согласился с предложениями Норова.В его резолюции на докладе сказано , что подобные суждения “весьма часто несогласные с моими мыслями <...> могут нас весьма далеко повести”. Поэтому император приказывает обязать и министра просвещения, и других министров доводить до него лично “все подобные статьи”, “чтобы они доносили прямо мне”, а он сам мог бы судить о них и останавливать вредные.

На основании высочайшего решения 14 ноября 57 г. составлено секретное распоряжение Норова, предлагающее “не смешивать желаний к улучшениям с тенденциями к политическим преобразованиям и, покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям”(316)

Таким образом молодой царь, реформатор, сторонник изменений оказывается консервативнее министра. Он тормозит, а не стимулирует цензурные изменения.

((цензуру при обсуждении крестьянского вопроса см. у В.И.Семевского и И.И.Иванюкова.Лемке.316)).

И всё же во второй половине 50-х гг. становится ясно, что с цензурой необходимо что-то делать, как-то её менять. С конца 56 г. года Александр все более интересуется ею. Повеление царя 15 декабря 56 г. требует доводить до его сведения главные упущения по цензуре. В марте 57 г. доклад Норова с обзором современной литературы в связи с цензурой. Написан под воздействием Никитенко. В докладе предлагалось уяснить и упростить действия цензуры согласно уставу 28 г., с некоторыми изменениями и дополнениями. Царь повелел : “заняться этим безотлагателно и при составлении нового устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима”. Опять не столько желание к изменению, сколько опасения(314). Позже Никитенко записывает, что”государь оказывается сильно нерасположенным к литературе”(368).

Ею, журналистикой недовольны и разные ведомства. Много разногласий, споров. Никитенко пишет, что значительной части главного начальства не нравится вмешательство журналистики в дела их ведомств. Они находят это вредным, вызывающим неуважение к правительству. Особенно граф В.Н.Панин, министр юстиции(321 .Здесь же Лемке перечисляет все министерства и всех министров ). Он - ярый сторонник дореформенного строя, убежденный крепостник, реакционер. Напыщенный, грубый, не терпящий возражений, замкнутый, владелец огромного состояния. Вокруг него группировались обскуранты. Большое влияние. Даже великий кн. Константин часто не имел успеха в борьбе с мракобесием панинской партии(321).Позднее отправлен в отставку из-за несогласия с Государственным Советом по вопросу об отмене телесных наказаний. Панин за их сохранение. Но не невежа. В прошлом получил хорошее классическое образование, много читал, когда-то учился в Иене под руководством Гете. Никитенко пишет, что Панин относится с “такою ненавистью к просвещению и литературе, что беспрестанно предлагает какие-нибудь новые стеснительные цензурные меры”. Считает необходимым за всякие упущения немедленно подвергать цензоров взысканиям, а уж потом разбираться, насколько взыскания заслужены. Панин и его единомышленники, по словамНикитенко, “помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы”(321). Записка Панина в недавно образованный Совет министров об опасном направлении литературы; там и предложение давать субсидии благонамеренным авторам(319). Совет министров согласился с мнением Панина, пришел к единогласному убеждению, что необходимо противодействовать тому направлению, которое начала принимать литература.

В январе 58 г. изданное после обсуждения его в Совете министров распоряжение. О необходимости запрещения статей, где обсуждаются и осуждаются действия правительства; к печати могут допускаться только те статьи, где подобные вопросы обсуждаются в плане чисто ученом, теоретическом, историческом, если они соответствуют цензурным правилам. Требуется, “чтобы обращено было особое вниман на дух и благонамеренность сочинения”; “статьи, писанные в духе правительства, допускать к печати во всех журналах”(317); в петербургский (главный) цензурный комитет должны быть введены особые доверенные чиновники от основных министерств, управления военно учебных заведений, Ш отделения и пр.; цензоры передают им сочинения, касающиеся их ведомств, те возвращают их со своими отзывами; при нужде цензорам следует обращаться к начальству ведомств, которое тоже дает свои отзывы; все эти отзывы “принимаются цензурою за главное к заключению своему основание при окончательном рассмотрении сочинений”; при каких-либо сомнениях следует делать запрос в Главное управление цензуры; если возникает разногласие между ним и ведомствами, оба заключения поступают рассмотрение царя (317). Отнюдь не либеральная инструкция, скорее в духе николаевской эпохе, совсем не похожая на то, о чем мечтал Никитенко, подчиняющая даже саму цензуру полному административному контролю.

Надежды Норова, что такое распоряжение уменьшит споры, как -то урегулирует отношения литературы и цензуры не оправдались.Уже после отставки Норова, комиссия, основанная для разборки создавшегося положения, высказала мнение, что представительство министерств “не достигло своей цели и дальнейшее не обещает существование оного...”(318).

С февраля 58 г. начинает работу комитет для пересмотра цензурного устава. Там прочитал свою Записку о состоянии и направлении современной питературы кн. П.А. Вяземский (товарищ министра просвещения). Она испещрена заметками царя, в которых, по словам Никитенко, “проглядывало как бы нерасположение к литературе и сомнение в ее благонамеренности”(319). Все же проект нового цензурного устава через месяц был одобрен, но нигде не приводится его деталей(360).

В начале 58 г. вспыхнули студенческие беспорядки, вызвавшие сильное недовольство Александра. В связи с ними 16 марта 58 г. Норов уходит в отставку (одноврем с Вяземским). На место Норова сразу назначен попечитель московского учебного округа Е.П. Ковалевский (58-61). Он был, как и Норов, относительно либерален. даже более терпим в отношении к литературе, чем его предшественник, но тоже не имел влияния, нередко поддавался нажиму панинской партии(321). И.С.Аксаков писал, что Ковалевский - “кисель, допустивший в свое миниистерство вмешательсто жандармов, графа Панина, всякого встречного и поперечного”(321). Все же - Ковалевский, человек умный и недюжинный, старался вести дело тихо и мирно, с умеренностью, которая казалась неприятной ретроградам, но и не представляла ничего особенно прогрессивного. Правда, при существовавших условиях, при отношении царя к литературе, мало что можно было и сделать. По Тютчеву, задача поставлена невыполнимая( как бы “заставить исполнять ораторию Гайдна людей, никогда не бывших музыкантами и вдобавок глухих”(323).

Ковалевский поручил продолжение работы по подготовке цензурного устава тому же Никитенко, всё более сомневающегося в ее полезности . Он пишет, что поколеблено расположение царя к литературе, что оно склоняется не в пользу ее. Царь недоволен даже словом прогресс, употребленным в одной из бумаг Ковалевского: “Что за прогресс!!! прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах”(323). В ходе поисков решения берлинский посланник бар. Будберг в сентябре 58 г. составляет проект об учреждении, по примеру Франции, предупредительно-карательной цензуры. Создан комитет по рассмотрению этого проекта (там и Тютчев - председатель комитета иностранной цензуры; он противник проекта, предлагающего двойственную цензуру: и предупредительную, и карательную). Сам Ковалевский колеблется, не занимает четкой позиции. Тютчев, что министр “на словах решает одно, а на бумаге другое. Да это опять норовщина”(325). Спор в присутствии царя между Горчаковым (министром иностранных дел) и Чевыкиным (панинцем, министром путей сообщения). Горчаков относительно либерален, за содействие гласности; считает цензуру балластом, который пора выбросить. Чевыкин - резко против. Царь скорее на стороне Горчакoва, дружески пожимает ему руку(326). Разговор царя с московским попечителем учебного округа Н.В.Исаковым. Тот: “Я убежден<...> что гласность необходима ”; царь: ”И я тоже <...> только у нас дурное направление”(326). 8 мая 59 г. проект цензурного устава передан в Государственный совет. В основе проекта общие начала цензурного устава 28 г., с элементами “чугунного устава” 26 г. ( предусмотрено обращать внимание не только на явную,но и на тайную цель)(360).Д.Н. Блудов, видный сановник, очень влиятельный,относительно либеральный. отнюдь не панинец, выступил против проекта нового устава, считая, что пока старый лучше не трогать. Обсуждение перенесли сперва на осень 59 г., а затем совсем отложили.

А репрессии продолжались. На этот раз они коснулись московских изданий славянофилов. Первое из них - литературная газета “Молва”. Её фактический редактор К.С. Аксаков (номинальный С.М.Шпилев-ский).Издавалась газета в Москве, еженедельно, с весны по декабрь 57 г. Всего вышло 38 номеров. Газета не имела политического отдела, не отличалась злободневностью. Отвлеченно-теоретический её характер. Рассматривались проблемы общинного устройства, исторического пути развития России, народности в науке и искусстве. Не революционна, даже не оппозиционна. Но недоволство властей вызывало противопоставление народа и образованных слоев (правящих классов). Причиной закрытия “Молвы” - послужила короткая статья К.Аксакова “Опыт синонимов. Публика и народ”(№ 36). Одна страница: когда-то в прошлом не было публики, а был народ. Еще до построения Петербурга. Публика - явление чисто западное, она заведена в России вместе с разными нововведениями. Часть народа оторвалась от русской жизни и составила публику. Далее вся статья строится на противопоставлении народа и публики. И концовка: “Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый” .Статья написана в чисто славянофильском, антизападном духе. Но в ней усмотрели антибюрократические и антиаристократические тенденции. Она обратила на себя внимание. Александр 1 высказался о ней так: “Статья эта мне известна. Нахожу, что она написана в весьма дурном смысле. Объявить редакции “Молвы”, что если и впредь будут замечены подобные статьи, то газета сия будет запрещена, а редактор и цензор подвергнутся строгому взысканию” (172) Формально “Молву” не запретили (только предупредили), но Аксаков и его брат вынуждены были отказаться от её издания в 58 г. ббб

А вот славянофильская газета “Парус” была действительно прекращена на 2 номере. Издавалась она тоже в Москве, ежeнедельно, в январе 59 г. Редактировал её И.С.Аксаков, брат редактора “Молвы”. В газете сотрудничали славянофилы и близкие им литераторы (К.Аксаков, А.С.Хомяков, М.П.Погодин) . В передовой говорилось о верности престолу, глубоком отвращении к “опасным бурям и волнениям”. Но звучали в газете и панславистские мотивы, не одобряемые правительством. Редакция была за отмену крепостного права с сохранением крестьянской общины, за широкую гласность, в которой, по мнению редакции, заинтересовано прежде всего правительство. Ощущался некоторый скептицизм в отношении отдельных официальных действий, критиковалась справа внещняя политика России (статья Погодина в № 2 “Прошедший год в русской истории”). Она и послужиляа причиной запрещения. Письмо Погодина Ковалевскому по поводу закрытия “Паруса”, где идет речь о Торкмеваде, испанской инквизиции и и т.п. в связи с рассуждениями о русской цензуре, с советами объяснить царю значение печатного слова(327).

И все-таки, несмотря на продолжение цензурных гонений, атмосфера начинает меняться. Даже репрессии проводятся несколько в ином духе. Возникает впервые в истории России безцензурная вольная печать. Правда, издают ее за границей и связана она, в первую очередь, с именем Герцена. Влияние его огромно . Широкое распространение его изданий. В 53 г. Герцен основывает в Лондоне“Вольную русскую типографию”, с 55 выходит ”Полярная звезда”, с 57 по 67 гг. - “Колокол”, различные приложения к нему. Сам успех изданий Герцена определялся изменением атмосферы в России. Герцен пишет о том, что несколько лет, с образования “Вольной русской типографии”, всё напечатанное им совсем не расходилось. С начала изменения обстановки всё мгновенно было раскуплено. В мае 56 г. вышла вторая книга “Полярной звезды”. Она быстро разошлась, увлекая за собой оставшиеся запасы. К началу 57 г. в типографии ничего не осталось. Пришлось печатать вторые издания.

В этом же году начинается борьба с распространением изданий Герцена. Она ведется и в России, и заграницей. В декабре 57 г. Ш отделение имело точные сведения о зарубежных книгопродавцах, связанных с Герценым (в Лондоне, Гамбурге, Берлине, Бреславле, Познани, Лейпциге, Брюсселе, Париже, Неаполе). Слухи об открытии лавки в Дрездене. Ее запретили, но открылась другая. Сведения неполные. Список не был исчерпывающим-(Базилева, 152-3). Много книг поступало через Афины, Константинополь, оттуда в Одессу. Сведения, что их переправлялии через Китай, Кяхту. В самом различном обличьи. В виде каталогов ( они не подлежали досмотру), басен Лафонтена. Никитенко, со слов кн. Юсупова, о предложениях доставки “Колокола” в России, прямо на дом. Доклады об изданиях Герцена царю. Разные способы борьбы с ними (см.Базилева. “Колокол” Герцена, 159-62). Попытки действовать через дипломатов. Временные запреты продажи в “Колокола” в Лондоне, Франкфурте, Неаполе и др. Запрещения в ряде земель Германии. Герцен пишет и об этом в статье “Бруты и Кассии Ш отделения” - письме русскому посланнику в Лондоне Брунову. В то время, когда правительство строже всего преследовало лондонские издания, “они расходились по России в тысячах экземпляров, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане” (Баз. 161). Успеха такие запретительные меры не имели. Они лишь повышали спрос. Засылка шпионов, агентов Ш отделения, но их удавалось раскрыть (Генрих Михаловский, “профессор астрономии” М.Хотинский и др).

О попытках борьбы с его изданиями Герцен пишет и в “Былом и думах” (Часть 7. Глава 1 “Апогей и перигей” 1858 - 1862. с. 136-7) .). Там речь идет о России до и после смерти Николая. С последним периодом Герцен связывает успех “Полярной звезды” и ”Колокола”: “барка тронулась”; весной 56 г. приехал Огарев, а 1 июля 57 г. вышел первый лист “Колокола”, как ответ “на потребность органа, не искаженного цензурой”( 299,300). Его читали во дворце,в том числе сам царь. В.П.Бутков, государственный секретарь, заявляя, что он ничего не боится, говорил: жалуйтесь на меня государю, хоть в “Колокол” пишите. “Колокол” был более страшной угрозой, чем жалоба царю. Государственный совет, иомператор думали “как бы унять “Колокол”. “Бескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить меня на службу. Горчаков, игравший между этими ”мертвыми душами” роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина: - Какое же место вы предложите ему? -Помощника статс-секретаря. - Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, - отвечал Горчаков, и судьбы “Колокола” были предоставлены воле божией”(301-302).

Как ни пародаксально, влияние “Колокола”, необходимость борьбы с ним привели к некоторому расширению свободы печати в России. Авторы мнений о неизбежности преобразования цензуры отмечали не раз, что появление русской заграничной печати - результат цензурных стесненений . Некоторые льготы для печати, предлагаемые Головниным, имели целью ослабить влияние изданий Герцена. В то же время еще Путятин, потом Валуев неоднократно говорили о необходимости с ними бороться. Стремление “защитить” обще-ство от “вредных” идей, проникающих из-за границы, некоторые сравнивали с попыткой оградить сад от птиц, запирая ворота(137). В России не существовало ни одного запрещенного издания, которого нельзя было бы купить или получить для чтения (138). Министр внутренних дел С.С. Ланской (55-61) в 55 и 57 гг. распорядился конфисковывать и посылать к нему “прямо в собственные руки” издания Герцена. Но все не достигало цели (327).

Не без влияния “Колокола” появился протест 106 армейских офицеров, напечатанный 30 марта (год?) в “Северной пчеле”. В нем выражалось возмущение статьей “Кавалерийские очерки” князя Э. Витгенштейна ( в “Военном сборнике”), в которой защищались телесные наказания солдат(138). Протест воспринят властями очень серьезно, как коллективное действие, да еще военных. В тот же день последовало распоряжение по цензурному ведомству: не допускать перепечатки протеста. Дело дошло до царя, было воспринято (не безосновательно) как воздействие “заграничной пропаганды”.

В числе мер, направленных против такого воздействия, впервые предлагается, вначале теоретически, вместо замалчивания и всяческих запретов, печатная полемика. О ней, в связи с изданиями Герцена, писал в своей Записке о цензуре Тютчев. По его мнению, для того, чтобы бороться с влиянием Герцена, необходимо понять, в чем его сила, причина его влияния на читателей. По Тютчеву, она не в идеях Герцена, не в его социалистических утопиях, а в том, что он “служит для нас представителем свободы суждения”, вызывающего “на состязание и другие мнения, более рассудительные, более умеренные и некоторые из них даже положительно разумные”; в интересах правительства дать простор выражению таких суждений в России. Противопоставить влиянию Герцена, по мнению Тютчева, можно только газету, ”выпускаемую в таких же бесцензурных условиях”, столь же свободную и независимую. Чисто утопическая идея, но связанная с мыслю о газете, опровергающей мнения Герцена. Позднее, с 62 г. начал выходить официоз, газета“Северная почта”. Но она была совсем не тем, о чем писал Тютчев.

Несколько иные советы давал кн. В.Ф. Одоевский (“дедушка Ириней”). Он предлагал для борьбы с заграничными изданиями выпускать аналогичные русские, опровергающие заграничные, с порочащими фактами из жизни Герцена, Огарева и др. Для этого нужно разрешить говорить о зарубежных изданиях, давая им отпор. Чтобы осуществить такой замысел необходимы талантливые и ловкие люди. Одоевский предлагал поручить дело высшим чиновникам, академикам, профессорам, благонамеренным писателям; в некоторых случаях материально поддерживать авторов, давать им денежные пособия(141).И эти предложения в какой-то степени были в дальнейшем использованы властями.

Позднее по поводу борьбы с “Колоколом” проводились конфиденциальные переговоры Головнина с шефом жандармов и министром финансов ( о них в “Былом и думахы”.См. выше). Головнин просит совета: как ему поступать? Те отвечают, что они для этой цели приняли нужные меры и более ничего предложить не могут. Головнин советуется и с председателем петербургского цензурного комитета Цеэ. Тот предлагает бороться силой печатного слова, советует разрешить возражения на статьи “Колокола”. По сути Цеэ повторяет совет Одоевского. И в том, и в другом случае речь идет о гласной полемике с Герценым.

Такая полемика, по сути, началась ранее. В апреле 58 г. отдельными листами распространялась басня Бориса Федорова (о нем: Федорова Борьки Эпиграммы горьки, Мадригалы сладки, А доносы гадки. Провер) под псевдонимом Ижицына: “Басня” - “Ороскоп Кота”. Подзаголовок: “акростих”. Она - первое дозволенное цензурой упоминание об изданиях Герцена. Из первых букв каждой строки составлялась фраза: “Колокольщику петля готова”. Об этом пишет Герцен в “Былом и думах” (327-8). Стряпня Федорова - грубая ругань, в духе лубочной литературы, не рассчитанная на образованного читателя. Но она стала началом открытой полемики с Герценым и тем самым сделала сведения о его изданиях достоянием гласности.

Более серьезными печатными изданиями, направленными против Герцена, инспирированными правительством, стали две брошюры Шедо-Феротти (псевдоном Ф. И. Фиркса, русского агента министерства финансов в Бельгии), которые продавались во всех книжных магазинах (142). Первая из них на французском языке, что ограничивало круг читателей, вторая - на французском и русском. Позднее против Герцена выступил Катков, другие реакционные журналисты. Но первым был Шедо-Феротти. Он еще ранее опубликовал 6 этюдов о будущем России (на французском языке), где развивал идею важности сохранения самодержавного начала, но не возражал и против реформ. Его воспринимали как клеврета Головнина. На самом деле воззрениями Головнина содержание этюдов не ограничивалось.

Первая брошюра, ”Lettre a monseur Herzen”(61 г.), давала общую характеристику Герцена. Речь шла об огромном таланте, который, по словам Феротти, он с удовольствием увидел бы примененным к черновой русской работе. По сути Герцену предлагалось помочь правительству в его реформах(143). В брошюре говорилось главным образом не о содержании статей Герцена, а о форме, в которую он облек свои мысли, о резкости тона. Ферроти предлагает его умерить, ссылаясь на свой опыт, позволяющий ему давать такие советы (имеются в виду этюды Феротти о военной службе). Для Герцена, с его красноречием и талантом, в этом случае успех будет обеспечен. Имея ценные сведения из провинции, талантливых сотрудников можно многое сказать о неурядицах в России, их “показать серьезно и без озлобления”(144). И тогда все прислушаются к такому авторитетному голосу. Ферроти выражает уверенность, что Герцена выслушают и оценят, но при двух условиях: 1.Его идеи должны быть такими, что их можно осуществить при нынешнем положении вещей.2. Они должны быть изложены в выражениях, не задевающих за живое никого из тех, кто может провести их в жизнь. Резкость тона, личные нападки мешают этому. Надо нападать на учреждения, а не на личности(144) .

По мнению Феротти, в России нужно изменить все законы, оставив неприкосновенным лишь монархический принцип. Административные формы, существующие сейчас, по Феротти, не соответствуют нуждам страны. Чтобы изменить их - недостаточно сменить людей . Даже близкие Герцену лица утверждают, что его произведения станут доступны по своему содержанию только следующим поколениям. Феротти считает, что следует работать на настоящее(144). Он говорит о том, что все прежние цивилизации основывались на двух началах: семейном и частной собственности. Многие цивилизации погибли, но начала остались. Герцен, по Феротти, считает основным началом будущего социализм. Ферроти не берется с ним спорить, хотя сомневается, что социализм будет благом для человечества. Если прошло 50 веков и начала(семейное и частной собственности) сохранились, то трудно предполагать, что они сразу будут отброшены. А если они сохранятся, то трудно говорить о проведении в жизнь идей социализма(145). Феротти не верит, что идеи социализма осуществятся в близком будущем (распределение собственности между всеми, общественное воспитание детей и пр.). На это потребуется не менее 5 тыс. лет (прогресс движется очень медленно). Пускай даже одна тысяча, если он теперь пойдет быстрее.Всё равно это очень далекое будущее. А до того времени останутся правительства, более или менее сходные с нынешним(145). Надо убедить их в возможности использовать новые идеи, но нужно, чтобы эти идеи были применимы к жизни и осуществимы в данное время, в данной стране. Ведь и для народа мало привлекательны самые блестящие перспективы, если они могут осуществиться лишь через 1000 лет. Неужели не заслуж.ивают внимания те поколения, которые будут жить до введения нового строя? Неужели более полезно трудиться для 2863 г., чем для 1861-го? Честь и слава человеку, который поднялся высоко над действительностью, заглянул в будущее, но зачем же так строго относиться к настоящему, так резко о нем отзываться?(145-46).

По мнению Феротти, народ, массы не поймут Герцена. Ориентироваться на них бесполезно. Гораздо полезнее, если он обратится к людям просвещеным и наконец к правительству, которое полно благих намерений. Выражается уверенность, что Герцен мог бы быть весьма полезен России. Нужно лишь оставить резкий тон, который иногда у него доходит до бранных выражений, говорить о недостатках существующего строя серьезно, пользуясь всем своим обильным материалом. Такой труд имеет практический смысл, тем более, что нынешнее правительство вовсе не то, что было в молодости Герцена. Только нужно помнить, что оно состоит из обыкновенных людей, не похожих на тех гигантов, которых Герцен рисует в будущем(146).

И не надо бояться, что скажут: Герцен, социалист,республиканец, вступив в какие-то сношения с правительством, изменил своим идеям. Ведь пока в России не существует социалистического строя, все же желательно, чтобы законы и порядок были бы в ней возможно лучше. Не полезнее ли для русских, если бы Герцен, вместо разработки кодексов будущего государства, занялся исследованием и разработкой законов для нынешнего правительства, существование которого все же нельзя отрицать?

Предположим, что все предложенные им идеи окажутся в настоящее время неприемлемы, но ведь они укажут путь будущим исследователям и деятелям(146). А ведь теперь никто не смотрит на “Колокол” серьезно. Настоящие ученые, люди, желающие блага родины, его больше не читают. Никто не интересуется сейчас взглядами Герцна на общество, на политический строй.

Теперь, когда в России стало свободней жить, “Колокол” потерял и прелесть тайны. Его читала молодежь, пока он был запрещенной книгой. Ныне“Колокол” читают лишь чиновники, которые ищут в нем сообщений о скандалах; ищут острого словечка, брани на людей, перед которыми сами пресмыкаются. Но ведь такие читатели не посмеют провести в жизнь ни одной из идей Герцена. А ведь как бы были полезны его статьи, если бы он захотел применить свои силы для выясненения действительных нужд России(147). (сократить изложение брошюры??)

Таким образом, Феротти в первой брошюре, совсем не резкой, не бранил Герцена, признавал его талант, но пытался опровергнуть идеи, указать ему более ”истинный” путь - поддержку правительственных реформ. В доводах, направленных против герценовского утопического социализма, содержалось немало правды (особенно ясной в свете дальнейшего опыта). Но и путь, предлагаемый Феротти, не менее утопичный - правительство вовсе не собиралось проводить тех существенных реформ, о которых шла речь в его брошюре.Выбора, предлагаемого им, на самом деле не существовало. Был другой: отказаться от протеста, стать на сторону власти, превратиться в ее защитника. Главная же цель: подорвать влияние “Колокола”, авторитет Герцена. Тем не менее появление брошюры весьма знаменательно: вместо запрещения, полного замалчивания правительством враждебных ему идей оно переходит к попыткам гласной полемики с ними.

В декабре 61 г. выходит вторая брошюра Феротти “Письмо А.И.Герцена к русскому послу в Лондоне, с ответом и некоторыми примечаниями” (имеется в виду ответ Герцена русскому посланнику в Лондоне бар. Брунову “Бруты и Кассии Ш отделения”, “Кол”, 61, № 109; кроме публикации в “Колоколе”, ответ разослан во многих экземплярах). Тон второй брошюры совсем иной. Сперва Феротти написал небольшое письмо, обличая Герцена в нескромности, хвастовстве, и послал его в “Колокол”. Герцен ответил, что у него нет никакого желание печатать письмо в своем журнале : пускай автор, если хочет, выпускает его отдельной брошюрой. Ферроти так и сделал, опубликовав письмо на французском и русском языках (последнее значительно расширяло круг читателей), присединив к нему длинные возражения. Здесь уже нет безусловного признания масштабности и таланта Герцена, много резкостей, отзвуков личной обиды (было отчего обижаться). Но все же и здесь говорится об уме Герцена, его значении, об искренности и бесстрашии, которые нельзя не уважать. Но все похвалы тонули в общем тексте( хотя был напечатан и текст Герцена, его ответ Брунову; приводились и обвинения Герценым Феротти в преднамеренной защите правительства, в реакционности и пр.). Феротти возражает Герцену, но и оправдывается. Он говорит, что не все действия правительства он принимает, что далеко не все защищает, что нередко сам становится в ряды обвинителей, желая обратить внимание читателей и на ошибки властей, и на средства их исправлени(148). Вроде бы последнее не должно было вызывать симпатии Валуева и Головнина к Феротти, но они прекрасно понимали, что суть брошюры не в критике правительства. В 61 г. выходит четыре издания второй брошюры. 14-летнее молчание русской печати о Герцене было прервано (сам Феротти говорил, что до него одно упоминание имени Герцена, даже написанное без сочувствия, вело к безусловному запрету сочинения).

Следующий шаг - появление полемических статей против Герцена в русских печатных изданиях. 18 апреля 62 г. в “Современной летописи” “Русского вестника” некий Пановский в статье “Что делается в Москве?” мимоходом упомянул о полемике Герцена и Феротти, как о свидетельстве того, что правительство убеждено в пользе широкой гласности; он увидел в этом задаток давно ожидаемой свободы слова(149).

Затем 21 апреля в Вятских губернских ведомостях упомянуто о речи Герцена в 37 г. при открытии вятской библиотеки. Автор утверждал , что весь русский прогресс - дело рук правительства. Смысл публикации заключался в противопоставлении давней речи с нынешней позицией Герцена, хотя ничего прямо не говорилось. Заметка была явно антигерценовская, но снова напоминала о нем(151).

“Северная пчела” 9 мая поспешила напечатать без комментариев эту речь Герцена, она хвалила ее: в ней ни одной нечистой мысли, тон благородный и честный, слово сильное и убедительное-(152). Речь подспудно противопо-ставлялась и здесь современному Герцену. Но было и другое. Как раз в это время происходит обострение отношений русских революционных демократов и Герцена. Оно началось еще ранее. Герцен помещает в “Колоколе” статьи “Very dangerous!!!”,“Лишние люди и желчевики”(59, 60). Резкие выпады в адрес Герцена(и Тургенева), хотя имена их не называется, содержатся в “Материалах для биографии Н.А. Добролюбова” Чернышевского: “теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошляки<...>Вы смущены? Вижу, вижу, как вы пятитесь. Помните же, милые мои, что напечатать имена ваши в моей воле и что с тудом удерживаю я себя от этого”(Х 36). Речь противопоставлялась не только Герцену,но и выступлениям революционных демократов, радикальным прокламациям.

Подобные публикации поощрял министр просвещения Головнин. В.А.Долгоруков,шеф Ш отделения, сперва испугался их , но потом признал правильным замысел Головнина.

В полемику все активней включается Катков. В статье о выходе в отставку тверских мировых посредников он высказывает солидарность с их выпадами против Герцена, вообразившего себя Цезарем, Мессией, а противников Брутами и Кассиями. Катков говорит о прискорбии такого безобразия и безумия.О Герцене он обещает подробнее поговорить в будущем. И он выполняет свои обещания. Травля Герцена становится с лета 62 г. одной из основных тем его изданий. В № 6 “Русского вестника” помещена статья о Герцене. Ему же посвящено редакционное выступление в № 33 “Современноий летописи”. В № 7 “Русского вестника” напечатана статья “О нашем нигилизме”, программная, знаменующая окончательный переход Каткова в лагерь реакции, полная грубой брани в адрес революционных теорий радикальных демократов, Герцена, тоже зачисленного в лагерь “нигилизма”. Но особенно нападки на Герцена, связанные с сочувственным отношением того к польскому восстанию 63 г., характерны для газеты “Московские ведомости”, которые с 63 г. выходят под редакцией Каткова,.В передовой статье № 86 газеты (1863 г.) прямо упоминается о “лондонских изданиях”, о “выродках”, которые “перешли открыто в лагерь врагов России”, “всячески стараются пособлять польскому восстанию”. Сближает Катков Герцена и с происходящми пожарами, обвиняя в создании общества поджигателей в одной из губерний России.

Любопытно, что Катков вступает в полемику и с Шедо-Феротти, обвиняя того в симпатиях к полякам и к Герцену. В передовой № 195(64 г.) утверждается, что Шедо-Феротти преувеличивет значение Герцена, отпускает ему комлименты, желая подладиться под настроения молодежи. Катков решительно осуждает “изысканно-почтительные объяснения с г. Герценым”, в которые якобы пускается Шедо-Феротти, стараясь доказать, “какое важное значение имеет этот мыслитель и патриот, пребывающий в изгнании, и какие великие заслуги оказал он оттуда России, хотя он впоследствии и испортился”; “божество должно было остаться божеством; нужно было только ущипнуть его, чтобы оно не забывалось”.

Катков сближает Шедо-Феротти с Герценом и в передовой № 196(64 г.). По словам автора, они похожи друг на друга: второй действует “с грубым цинизмом”, первый - “искусно и тонко”, но цель у них одна : оба враждебны России, поддерживают ее врагов.

К этому времени отношение русского общества к Герцену меняется к худшему, о чем тот пишет в последнем разделе главы “Апогей и перигей”( Ш. 1862 год). Меняется и общественная атмосфера, определявшая успех герценовских изданий. Далее популярность их так и не возобновилась.

К действиям, которые, по замыслу властей, должны оказать благотворное влияние на общество, относится и попытка “нравственного воздействия” на литературу.К такому воздействию власти прибегали с давних пор. Еще при Петре 1 правительство, непосредственно царь старались создавать угодную им литературу . Петр платил иностранным журналистам, писателям за публикацию положительных сведений о себе, России ( см.П.П.Пекарский “Наука и литература в России при Петре Великом”) : в те времена полагали, что для хвалебных отзывов ”достаточно нанять с десяток голодных журналистов и писателей, которые обязывались писать статьи о России в известном направлении, сообразном с видами правительства”. И в относительно либеральном цензурном уставе 04 г., и в чугунном уставе 26 г. заметно стремление не только к запрещению, но и к какому-то влиянию на литературу. Такое стремление сохранялось и позднее. В 33 г. видный сановник, деятель по крестьянскому вопросу, в 36 -56 гг. управляющий П отделением собственной императорской канцелярии граф П.Д. Киселев предлагал делать нечто подобное, ссылаясь на пример Петра 1. Ему возражал граф К.-Р. Нессельроде, министр иностранных дел и государственный канцлер (до 56 г.), считая такие действия недостойными великого государства. Тем не менее, минуя его, через Бенкендорфа, у которого за границей были особые агенты - писатели, в Европу посылают одного чиновника (барона Швейцера), чтобы противодействовать революционному духу, опровергать неблагоприятные сведения о России и ее императоре.

В 35 - 6 гг. были и другие подобные действия. На одном из них можно остановиться подробнее. Герой этой истории - Я. Н. Толстой. В свое время участник “Зеленой лампы”. Позднее сотрудник “Московского телеграфа”, ”Сына отечества”. Эмигрировал. Стремился восстановить, прежде всего в глазах царя, репутацию верноподданного. Его отзывы на французском языке, в духе ревностного патриотизма, на книги о России с неблагоприятными мнениями о ней (Ансело, Манье). Русский посланник в Париже посылает ему сочувственное письмо. Брошюра Толстого по поводу призывов турок к полякам восстать против России: похвалы Николаю, ультра-патриотические заявления. Русские власти ко всему этому относятся с одобрением, но денег не платят (а у Толстого долги более чем на 30 тыс. франков). Осенью 35 г. брат умершего князя Паскевича - Эриванского просит Толстого составить биографию покойного (на французском языке). Своими славословиями она очень понравилась заказчику. Он обещал похлопотать за Толстого перед царем. По приказу Николая Бенкендорф приглашает Толстого в Петербург. В результате переговоров он получает 10 тыс. руб. на оплату долгов. Становится литературным агентом русского правительства. 29 января 37 г (день смерти Пушкина) Бенкендорф уведомил Уварова, что Толстой назначен корреспондентом министерства просвещения в Париже, с жалованием в 3800 руб. в год (но числился он, как и другие агенты, чиновником по особым поручениям Ш отделения). Летом 37 г. Толстой возвращается в Париж, с задачей: защищать в журналах Россию и опровергать статьи, противные русским интересам.

Дальнейшее развитие идеи правительственного влияния на литературу относится уже к времени Александра , к концу 50-х гг. Возникает проект нового специального учреждения с программой нравственного воздействия на печать. Правительство ею недовольно. А как действовать непонятно. Прежние меры запрещения не достигают цели. Разные предложения (Будберга и др.). Новый проект цензурного устава движется медленно ( трудности составления, неясность, в каком духе он должен быть выдержан, тактические соображения, ожидания более благоприятного времени) (328). Никитенко 12 октября 58 г. записывает в дневнике: разговоры о проекте учреждения бюро, “которое бы не административно, а нравственно занималось направлением литературы” . Никитенко и Ковалевский считают, что это химера. Через месяц - новый слух: правительство хочет издавать свой печатный орган. В декабе 58 г. Совет министров обсуждает образование нового учреждения, задача которого - служить орудием правительства для подготовки, посредством журналов, умов к предпринимаемым мерам, направлять, по возможности, периодические издания к общей государственной цели, поддерживать обсуждение общественных вопросов “в видах правительственных” . Цель такого учреждения - “обратить литературу на полезное поприще” , указать литераторам на предметы, по которым правительство хочет подготовить общественное мнение, собрать сведения, получить разъяснения. Т.е. перед новым учреждением ставилась задача не только воздействия на литературу, но и получение информации. При этом учреждение не должно иметь вида официально-правительственного. Совет министров единогласно признал “большую пользу от подобного учреждения”, указав, что такое дело можно поручить только особенно доверенным лицам, по непосредственному усмотрению царя(328-29).

Царь согласился с такой мыслью; по его мнению, эти лица должны быть вне всякой зависимости от министров, но им должны быть известны направления, которыми министры, главноуправляющие намерены следовать; они должны находиться в личных сношениях с министрами для разрешения различных недоумений; в то же время быть связанными с редакторами главнейших журналов, с видными писателями, “действуя на них не силою официальной строгости, а мерами убеждения и поощрения и приобретая таким образом нравственное на них влияние”. Этим лицам, связанным с министром народного просвещения, предоставлено право поручать разным людям, по их усмотрению, составление статей, в видах правительственных, для напечатания в периодических изданиях и в таких случаях “испрашивать, если сочтут нужным, вознаграждение автору статьи за его литературный труд”(330).

Все это высказано от имени царя, но инициатором считали А.М.Горчакова, министра иностранных дел, имевшего репутацию сторонника гласности. Сама идея была заимствована из Пруссии и Франции, где существовали Bureau de la presse(330). Горчакову в осуществлении его идеи помогал Н.А. Муханов, друг Горчакова, товарищ министра просвещения. К ним благосклонна и молодая императрица. Ковалевский, министр просвещения, против замысла Горчакова, но когда он вернулся из недельной поездки в Москву, всё уже было решено. Ковалевский хочет уйти в отставку, говорит об этом, но остается на своем посту до лета 61 г. Позднее, в 62 г., идею поддерживает новый министр просвещения, Головнин. Он считает необходимым дать печати “желательное направление”, предлагает поручить новому учреждению “доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые иногда живут в бедности, и, не имея возможности жить своим трудом, обращаются в лиц, враждебных правительству”. Предложения Головнина приняты(330).

Вскоре такое учреждение, еще без названия, сформированно (Позднее оно названо “Комитетом по делам книгопечатанья”; по мнению Лемке,о нем мало знают, часто приводят ошибочные сведения , 333.). Председателем назначен гр. А.В.Адельберг 2-й (сын министра двора), членами Н.А.Муханов - товарищ министра просвещения, А.Е. Тимашев - шеф жандармов, управляющий Ш отделением (главноуправляющий кн.В.А.Долгоруков). Позднее к ним прибавлен Никитенко. Его Дневник, пожалуй, наиболее верный фактический источник (не считая архивов), освещающий работу нового учреждения: “Если бы нарочно постарались отыскать самых неспособных для этой роли людей, то лучше не нашли бы”; им поручено руководить литературой, давать советы, а “они никогда ни о чем не рассуждали, ничего не читали и не читают! смех и горе!”(331). Кн. А.Ф. Орлов, председатель Комитета министров говорил И.С.Тургеневу: ”Они хотели присвоить себе власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом”(331).

Учреждение Комитета подписано царем 24 января 59 г. . Просуществовал комитет ровно год ( до января 60 г). Перед ним поставлена задача неофициального надзора за литературой. Ни в чем не ограничен. Действовал в рамках существующего цензурного положения. Статьи, предназначенные министерствами для печати, поступали сначала в комитет, их печатали по его распоряжению, под рубрикой “Сообщено”. Это знак, что сообщение официальное. Он важен и для читателей, и для ориентировки цензоров. Публикация статей, подписанных кем-либо из членов комитета, для редакторов обязательна. Полуофициальное положениеъ(335,336).Ходили слухи, что в комитет введут известных литераторов, которые будут писать статьи в видах правительства (Тютчев, Тургенев, Гончаров). Не получилось. Вместо них в комитет вошли историк и публицист П.К.Щебальский, бывший жандармский полковник, журналист, автор обличительных статей С.С.Громека (338). Плетнев вспоминал: ”между прочим, приглашали и Гончарова, но все отказались”(336). Никитенко оценивал комитет так: ”судя по людям, из которых он состоит, из него выйдет гласная и чудовищная нелепость”(337). Ковалевский требовал, чтобы Никитенко тоже вошел в комитет, говорил , что этого хочет государь. Никитенко обсуждает с Мухановым, с другими членами комитета условия своего вхождения. Они соглашаются с мыслью, что комитет должен стать посредником между литературой и царем, оказывая воздействие на общественное мнение, проводя в него путем печати виды и намерения правительства(337). Никитенко назначен директором-распорядителем канцелярии комитета, с правом голоса ( с чем согласилсь не сразу). Его установка, по его словам, - идея прогресса, гласность, законность, народное воспитание и образование. Записка Никитенко царю. Тот принял автора и одобрил Записку(338). В ней говорилось , что литература не имеет никаких революционных замыслов и не нуждается в подавлении, что вполне достаточны обычные цензурные меры, а литература в настоящее время не должна расторгать всякую связь с правительством и становиться открыто во враждебное к нему отношение(339).

Журналисты приняли подобные предложения без особого восторга. С критикой их выступил, в частности, Катков. В январьском и февральском номерах “Русского вестника” за 59 г. напечатаны статьи, весьма резкие и смелые (мнение Лемке), о бесплодности таких мер в Германии и Франции (Лемке, цитаты 341-3). Резкое неприятие в правительственных кругах выступлений Каткова. О них доведено до сведения царя. Распоряжение министра просвещения от 28 февраля 59 г. Выговор цензорам, пропустившим статьи в “Московских ведомостях”. Каткову предложено внушить непозволительность подобных публикаций. Видимо, всё это сделано по инициативе комитета(344). “Современник” о французских законах отзывается более сдержанно.

Становится всё яснее, что комитет из посредника между литературой и властью превращается в негласного надзирателя, все резче нападает на “чрезмерные” обличения (345). Он всё более входит во вкус. Вызывает писателей и редакторов, “вразумляет” их ( см.Никитенко об этом)(347). Нападки на “Искру”. Колебания Никитенко, оставаться ли в комитете: “Снова гласность сводилась к полной свободе молчания” (Никитенко по Лемке-350). Заявление членов комитета о своей бесполезности (и Муханов, и Никитенко). Превращение комитета в Главное управление цензуры, под руковдством министерства просвещения. На заседания Главного управления допускаются и цензоры, и литераторы ( последнее по идее). Замысел русского Bureau de la presse оказался несостоятельным.

Как мера воздействия на общественное мнение возникает и проект правительственной газеты.Принято решение издавать ее. Идею поддерживает и царь(352). Редактором предполагается Никитенко. Он начинает подбирать сотрудников (даже дом для них выстроили), но далее замысла дело не пошло. Ощущение неуверенности, подавленности, отчаяния. А идея правительствен-ного издания была осуществлена позднее, уже при Валуеве.

С желанием как-то упорядочить цензурные дела связана кратковременная (всего один месяц) попытка выделить цензуру в самостоятельное ведомство, предпринятая в конце 59 г. Главное управление цензуры отделялось от министерства просвещения, становилось самостоятельным, превращаясь по существу в отдельное министерство. Высочайшее повеление 12 ноября 59 г. : 1. отделить Главное управлние цензуры от министерства просвещения. 2. комитет по делам книгопечатанья слить с Главным управлением. 3. министру народного просвещения взять обратно проект нового цензурного устава и передать его назначенному царем главе Главного управления, который должен подготовить подробные соображения об устройстве цензуры (16). Ковалевский, который вначале решительно возражал против отделения цензуры, резко меняет свою позицию (вероятно, осознав, что без цензуры ему будет гораздо спокойнее). 12 ноября на заседании Совета министров он выступает за немедленное отделение цензуры. Это одобряет и царь. Такое решение на руку и реакционерам, Панину,Чевыкину и др.(16). Через несколько дней начальником цензуры назначен бар. М.А.Корф, давно жаждущий министерского поста. Быстро составлен проект указа, положение о Главноуправляющем и Совете Главного управления (17-20). Корф заявляет, что будет следовать либеральной системе, спешит отмежеваться от прежних цензурных учреждений и людей(21). Специально куплен дом у Аничкина моста. На нужды Главного управления выделено 200000 руб. в год, не включая жалованья Корфу, которое должен назначить царь. В доме предусмотрены и квартиры для главного начальства, самого Корфа. На траты не скупились, что вызвало раздражение министерства финансов. Министр , при докладе царю, выразил удивление и недовольство тратами. Недовольны и Ковалевский, Горчаков. Вызван Корф, которому предложили отложить покупку дома (еще 200 тыс)(24). Корф понял необходимость отказаться от идеи нарождавшегося министерства, царь не стал разубеждать его. 12 декабря 59 г., ровно через год со времени возникновения замысла, Корф освобожден от своих обязанностей . Все дела по цензуре вновь переданы министру просвещения. Идея о министерстве цензуры оставлена без применения. Царь отказался от нее(25).

Письмо о всей этой истории А.Г.Тройницкого, чиновника министерства внутренних дел, которого Корф прочил главным помощником . Отдавая должное Корфу (человек замечательного ума и образованности), Тройницкий писал, что тот “слишком прыткий и слишком увлекающийся”. Добролюбов же реагировал так: одни жалеют, что дело лопнуло, другие радуются. “Но и то, и другое глупо. Корф -ли, Ковалевский-ли, всё единственно; стеснения, придирки, проволочки на каждом шагу”(25-27) (Матер. для жизн. Доброл)

60-61 г. События в Европе. Во Франции укрепление империи Наполеона Ш. Но и усиление общественного движения, противостоящего власти. Возвращение французских эмигрантов (59 г.). Их оппозиция императору. Некоторая. либерализация законов о печати. В Пруссии германская прогрессивная партия, оппозиционная императору Вильгельму 1. Революционное движение в Австрии. Гарибальди. Демонстрации в Варшаве. Брожение в Финляндии. Студенческие беспорядки зимы 60-61 г. в России. Панин и Чевыкин (крайние консерваторы) награждены Андреевской лентой. 19 февраля 61 г. отмена крепостного права. Недовольство части дворянства. Общество, сохранявшее еще недавно видимость единства, всё более раскалывается на противостоящие друг другу группы(39) . Появление первых прокламаций, бесцензурных изданий. Прокламация М.Л.Михайлова “К молодому поколению”. нелегальный журнал “Великорус” В.А. Обручева. Раскол усиливается. Сторонники возврата к прошлому. Вражда к революционным демократам. Обвинение их в том, что они, своими действиями, вынудили правительство свертывать либеральные реформы. Погодин, Вяземский, Шевырев о “крайностях” радикалов, об их нападках на всё. Отзывы Погодина о Чернышевском, Добролюбове, других революционных демократах: “Они употребили во зло печатное слово, вместо того, чтобы воспользоваться им”(33). В подобных оценках отразился поворот многих в сторону реакции, но есть в них и рациональное зерно. 17 ноября 61 г. смерть Добролюбова. (А Никитенко о рев дем?)

Ряд праявительственных мер по “упорядоченью” цензуры. 21 января 60 г. реорганизация Главного управления цензуры. С ней слит Комитет по делам книгопечатанья. Цензура осталась в ведении министерства просвещения. Главному управлению предоставлено право окончательного решения всех дел цензурного ведомства.Образован Совет Главного управления, под руководством министра просвещения. При разногласиях предпиывалось обращаться к царю.( Состав совета ???). На Совет возложена и задача рассмотрения цензурного устава 28 г. Но общий пересмотр последнего в компетенцию Совета не входит(29).Рекомендовалось приглашать на заседания Совета и цензоров, редакторов, литераторов. Вместо попечителей учебных округов для руководства цензурой на местах назначены председатели московского и петербургского цензурных комитетов. Три члена Совета должны прочитывать всё, печатаемое в Россиии, и сообщать в Главное управление о нарушениях(29). Большинство членов Совета - сторонники крайне реакционных меры. Ковалевский, Делянов, Никитенко пытаются их сдерживать. Неурядицы и скандалы. Добролюбов пишет из Ниццы: ”В России цензура свирепствует<...> Остальное сплетни”(29). Ряд сообщений о цензурных преследованиях (Лем с.29-30). Из 50 просьб о разрешении новых периодических изданий удовлетворено лишь 30 (не так уж мало). Скандал с журналом“Русское слово”.Там (60 г. т.1Х) впервые в печати приведены слова Белинского о рабской готовности Гоголя “подкурить через край царю Небесному и земному” (из письма Белинского Гоголю). Цензор уволен. Кушелеву-Безбордко, издателю “Русского слова”, сделан строжайший выговор, от имени царя, сформулированный таким образом: царю безразлично то, что говорится о нем, он не обращает на это внимания; одни его любят, другие - нет, “но о царе Небесном нельзя так отзываться”(31).

Историк Н.И.Костомаров пишет об убийственной суровости цензуры: по решению Особого комитета (министры внутренних дел, юстиции, просвещения и шефа жандармов), обнародованному 21 января 61 г., запрещено писать о царствующих особах после Петра 1 (при Николае можно до Екатерины П) (31-32).

В апреле 61 г. царь вызывает Ковалевского и говорит ему о том, что студенческие беспорядки более нетерпимы. На заседании Совета министров высказываются по поводу студенческих волнений упреки Ковалевскому в бездеятельности. Его действия рассматривает комитет в составе Панина, С.Г.Строганова, Долгорукова (шефа жандармов). Те не одобряют его предложений по изменению устава университетов. Его обвиняют в излишнем либерализме. 23 апреля 61 г. Ковалевский подает в отставку. Никитенко в дневнике о ней, о том, нужно ли было это делать(190).Ковалевский , по словам Никитенко, не совсем прав: следовало серъезно подумать об университетских беспорядках; он не обладает сильной волей, смелым обширным умом; но он умен, а главное - честен; это уже много. Прочие не так умны, а о добросовености и говорить нечего; каково положение государя: не иметь возможности положиться ни на ум, ни на честность окружающих его; говорят, Строганову предложено быть министром просвещения, но тот отказался; царь дал прочитать предложения Ковалевского приехавшему московскому попечитителю Н.В. Исакову; тот сказал, что полностью разделяет их; как говорят, главная мысль предложений - никакие репрессивные меры, строгости не приведут к добру; надо усовершенствовать университеты, дать им возможность действовать в науке соответственно потребностям времени и успехов ее в Европе(187). Речь здесь идет об университетах (причина отставки Ковалевского), а не о цензуре, но общий образ мыслей Ковалевского приведенные записки Никитенко проясняют. Впрочем, Лемке не согласен с мнением, что Ковалевский уволен за либеральные действия, за снисходительность к “излишкам” печати, и ушел потому, что был отвергнут его проект цензурного устава (отвергнут в конце 59, а отставка в средине 61 г.)(40).

В тот же день, в который Ковалевский подал в отставку (23 апреля 61 г.), меняется и министр внутренних дел. Вместо С.С. Ланского (55-61) назначают П.А.Валуева (61-68). Никитенко пишет в дневнике: Валуев сделан министром внутренних дел; Делянов тоже подал в отставку; у Муханова встертил Валуева, он был “лучезарен, как восходящее светило”. Толки о кризисе в министерстве просвещения (186).

Несколько слов о Валуеве. Для него характерны либеральные слова без соответствующих поступков. Вырос в атмосфере николаевского режима. В молодости (род. в 1814 г.)близок “кружку 16” (противников крепостничества), в 1838 г. - кружку вольномыслящей университетской молодежи, гвардейских офицеров (к нему и Лермонтов). Вскоре кружок распался. Лермонтов сослан на Кавказ. Кто-то убит, другие оказались в разных местах(42). Валуев же пошел в гору. В 53 г. он стал Курляндским губернатором. В августе 55 пишет “Думу русского” (о ней выше). Быстрая карьера. Работа в редакционных комитетах, готовящих крестьянскую реформу. Противник коренного решения крестьянского вопроса. Сторонник дворянской партии. Директор департамента государственных имуществ. Вхож в салон великого кн. Константина, в другие великосветские салоны. Становится статс секретарем царя. В начале 61 г. - управляющий делами Комитета министров. Неплохо образован,человек с внешним лоском, разговорчив, остроумен, когда нужно - почтителен, отличный танцор. Завышенные надежды общества, связанные с ним, скоро развеявшиеся. Тщеславный бюрократ, администратор, противник коренных реформ. Нет устойчивости в решениях, флюгер, эквилибрист. Стремление угодить всем высокопоставленным лицам. Двуличность. На его гербе можно бы было написать: И нашим, и вашим (46). В сатирическом журнале “Искра” его изображали в виде модного тогда канатоходца Леотара, балансирующего между “да” и”нет”. Относительно гуманный, западник, видимо искренне сочувствующий либеральным идеям 50-х гг. Поставленный во главе министерства, никогда не решался на последовательные реформы, останавливался на полумерах(46). А.Д. Шумахер, работавший с ним не один год, говорил о нем так: прекрасно сервированный завтрак, на котором есть нечего. Отсутствие глубокой сущности, основной идеи. Стремление всё округлить и сгладить. Засилие мелочей и частностей(47). В одном из сборников очерк “Характеры”. Там некий Никандр, напоминающий Валуева(46-7); он мастер общих фраз, внешне глубокомысленных. но совершенно бессодержательных: “всеми признано”, “новейшая цивилизация дошла до выводов”, ”статистические цифры доказывают”, ”никто уже нынче не спорит”, ”в науке признано”. Нижегородские дворяне как-то обратились к нему с жалобой на губернатора; он принял их весьма любезно, всех очаровал своими речами; после встречи они пили за его здоровье и вдруг поняли, что Валуев им ничего об их деле не сказал. В ”Сне Попова” А.К. Толстого Валуев изображен в виде министра, на словах либерального, в сущности же весьма реакционного и властолюбивого.

Толстой прекрасно пародирует привычку Валуева призносить красиво звучащие, но бессодержатеьные слова:

Прошло у нас то время, господа -

Могу сказать: печальное то время -

Когда наградой пота и труда

Был произвол. Его мы свергли брема.

Народ воскрес - но не вполне - да, да!

Ему вступить должны помочь мы в стремя,

В известном смысле сгладить все следы

И, так сказать, вручить ему бразды.

Искать себе не будем идеала,

Ни основных общественных начал

В Америке. Америка отстала:

В ней собственность царит и капитал.

Британия строй жизни запятнала

Законностью. А я уж доказал:

Законность есть народное стесненье,

Гнуснейшее меж всеми преступление!

Нет, господа! России предстоит,

Соединив прошедшее с грядущим,

Создать, как смею выразиться, вид,

Который называется присущим

Всем временам; и, став на свой гранит,

Имущим, так сказать, и неимущим

Открыть родник взаимного труда.

Надеюсь, вам понятно, господа?

В зале раздается шопот одобрения, хотя никто ничего не понял. да и мудрено было что-либо понять. Валуев является и прототипом Савелова, одного из весьма непривлекательных персонажей в романе Чернышевского “Пролог”. Не сумел Валуев создать и поддерживающую его партию. Никто не сочувствовал ему: консерваторы не любили его за англоманство, за симпатию к английскому парламенту, либералы - за поверхностность его либерализма, превращавшего свободу в красивую декорацию, радикалы говорили о нем как об остзейском феодале, славянофилы презирали за незнание народа и космополитизм. Все вместе считали типичным петербургским бюрократом, делающим прежде всего карьеру(51). Его двухтомный дневник довольно скучен, об административной деятельности автора, не передающий живой атмосфере эпохи, но содержащий много фактов, отражающий характер Валуева, в целом скучного, не масштабного, не талантливого деятеля. Типичные записки чиновника-бюрократа, взобравшегося довольно высоко по служебной лестнице.

Ставши министром просвещения, Валуев проявляет себя отнюдь не либералом. И.С. Аксаков рассказывал Никитенко, со слов Громеки (к этому времени тот работает в МВД): Громека просил о разрешении издавать газету. Валуев отказал ( и так слишком много - формулировка Николая 1), говоря при этом, что литература поет минорным тоном, а он “хочет заставить петь ее мажорным тоном”, т.е. в правительственном духе(54). Здесь же Аксаков говорил о стремлении Валуева перевести цензуру в его министерство: ”не дай Бог, чтоб это случилось”(55).

Валуев с самого начала своего министерского правления является сторонником такого перевода и успешно осуществляет его. При этом Валуев ориентировался на французского министра внутренних дел Персеньи, друга Наполлеона Ш, изобретателя “Бureau de la presse”, поклонника инспирируемой правительством литературы(55). Его лавры не давали Валуеву покоя. Формально такой переход цензуры в министерство внутренних дел имел основание: в 1811 г. вновь созданному министерству полиции (его затем сменило министерство внутренних дел) были переданы некоторые функции надзора за литературой (наблюдения за книжной торговлей, типографиями, объявлениями, афишами и пр). Предшественники Валуева мало использовали их, так как фактически этот надзор находился в компетенции главноуправляющего Ш отделением. В 56 г. им стал кн. В.Н. Долгоруков, почти не вникавший в цензурно-литературные дела, с удовольствием уступивший право контроля Валуеву(55). Проект передачи цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел поступил на рассмотрение комитета 61 г. из четырех чиновников ( два от каждого из министерств). Решено в будущем образовать и комитет для пересмотра всего цензурного законодательства. Лемке пишет, что единственный повод этого преобразования - не стремление к большей свободе печати, как считает историк цензуры Скабичевский, а “недовольство правительства увлечениями и необузданностью нашей литературы”. В состав комитета назначены “чистые канцеляристы, покорно выполнявшие волю начальства” (56).

Между тем 28 июня 61 г. министром просвещния назначен адмирал Е.В. Путятин. Герцен писал о причине его назначения : он не за, а против всего (воскресных школ, женского образования, светской науки и т. п.). Путятин зарекомендовал себя неплохим моряком , выполнял отдельные дипломатические поручения, он командовал русской эскадрой, направленной в 1852 г. вокруг света к берегам Японии , заключил с ней договор (там и о спорных ныне остовах, которые по договору принадлежали Японии). О путешествии подробно рассказал Гончаров, сопровождавший Путятина, в путевых очерках “Фрегат ”Паллада””. За успешное выполнение задания Путятин в 55 г. получил титул графа. Но к просвещению он никакого отношения не имел. И продержался министром недолго, менее года. Никитенко отмечает в дневнике, что уже в начале 61 г. ходят слухи о назначении нового министра просвещения: называются имена Ф.П. Литке и М.А.Корфа(188). Позднее: говорят, что новым министром назначен Путятин. Никитанко представлен ему : тот не произвел приятного впечатления, с первого взгляда, за три минуты визита: “Какая-то сухая, холодная сдержанность с учтивостью тоже холодною, сухою”. О том, что Путятин монархист, искренне преданный Александру со времени освобождения крестьян (т.е. не крепостник, но когда успел проявить свою преданность?! ведь реформа только- только произошла). Назначение Путятина вызывает у Никитенко опасения: “боюсь, чтобы мне не перестать уважать его”; как можно делать министром таких людей, как Путятин; ведь поговорив с ним четверть часа, поймешь его ограниченность; “Неужели у избравшего его так мало знания людей и знания государственных нужд, которым должны удовлетворять избираемые?”. Никитенко передает рассказ Плетнева о том, как был назначен Путятин министром : “Митрополит Филарет рекомендовал его как религиознейшего человека. Императрица, плененная рассказами о благочестии и набожности графа, забыла, что для министра необходимы еще и другие качества, и начала сильно настаивать у государя о назначении его на место Ковалевского. Разумеется, к этому присоединились и другие члены камарильи, которые, кроме угодничества двору, ничего не знают и знать не хотят. К сожалению, государь отдался этой интриге, - и вот Путятин сделан министром, к стыду правительства, ко вреду России и к своему собственному позору”(237).

12 сентября 61 г. Путятин обращается к московскому митрополиту Филарету, его покровителю, с вопросом-просьбой : каким способом можно довести до царя, что положение крайне опасно и нужны большая твердость и сильные меры. К этому “весьма секретному ” письму приложены и некоторые прокламации (второй номер “Великоруса”). Филарет, обычно активно вмешивавшийся в земные дела, на этот раз помочь Путятину по сути дела отказался. Он пожелал, чтобы Господь наставлял и укреплял Путятина на поприще его борьбы. Но из круга своих обязанностей, церковных дел митрополиту, по словам Филарета, не следует выходить. Соглашаясь, что существует потребность в благоразумных и твердых мерах, Филарет добавлял, что рассуждать о них “я не имею не только призвания, но и возможности”(52,93).

В начале сентября 61 г. Путятин настаивает на запрещении журнала“Русское слово”, но дело ограничилось предостережением(53). Во всеподданейшем докладе от 9 ноября 61 г. Путятин пишет о беспрерывном уклонении литературы от цензурных правил, бессилии цензуры, неудобстве употребления крайних мер. Как средство наказания для периодической печати, он предлагает установить денежные залоги. Высказывает мнение, что цензура не может оставаться более в министерстве просвещения, предлагает передать ее в министерство внутренних дел(54) . Видимо, до этого Путятин вел переговоры с Валуевым и заручился его согласием. Может быть, тот сам подсказал Путятину такую меру. Валуев жаждал власти, влияния, а Путятин хотел избавиться от цензурной обузы.Так что желания их совпадали.

Никитенко рассказывает о посещении им Н.А. Муханова ( сенатора, члена Государственного совета; в 58-61 гг. Муханов занимал пост товарища министра просвещения, в 59 г. он член Комитета по делам книгопечатанья, в 61-66 товарищ министра иностранных дел, т.е. человек весьма влиятельный и хорошо информированный). У него идет речь о Путятине, о неспособности того управлять министерством; слухи о скорой его отставке; толкуют о А.В. Головнине; “Будет ли это находка?”.

Слухи подтверждаются. В конце 61 г. на место Путятина назначен А.В. Головнин(61-66). , сторонник умеренного либерализма, ищущий популярности, с неодобрением встреченный правительственными сановниками. Как и Валуев, он не пользуется популярностью ни в одной части общества ( о нем Лемке- 83-4).

Никитенко к назначению Головнина относится сперва весьма сочувственно. Он с одобрением пишет о первом заседании Главного управления цензуры под председательством Головнина, отмечает быстроту, с которой тот вел заседание, без прежней болтовни и пустых словопрений; в заключение министр сказал, что государю угодно, чтобы цензура “усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы”; цензорам уже даны циркуляры; Никитенко согласен с Головниным, считающим, что грех лежит на душе “красных”. Но вскоре приходит разочарование: “Вот мое определение Головнина: сух, холоден, умен, изворотлив. Вот и все пока ” (256).

С назначением Валуева и Головнина быстро начала продвигатся вперед подготовка нового цензурного устава. Дело было не только в их личном отношении к делу. Просто ко времени их назначению вопрос об уставе стал злободневным . В феврале 62 г. комитет, созданный еще в 61 г. для рассмотрения вопроса о передачи цензуры в МВД , представил свои соображения двум новым министрам, Головнину и Валуеву . Составлено две Записки. Первая, Берте-Янкевича, от министерства просвещения, не одобряла передачи в МВД и уничтожения предварительной цензуры. Мотивировалось это так: литература,особенно журналистика, стали явно крамольными; публицисты уже не боятся выражать сочувствие реформам и даже насильственным переворотам, в ущерб монархическому правлению; деятели революций превозносятся; падшие правительства предаются поруганию; восхваляются представительные правления; другие начала обвиняются, часто в выражениях, не сдерживаемых ни приличиями, ни уважением; большая часть политических изданий, отрешившись от почвы, на которой они были основаны, от понятий и убеждений, присущих русским подданным, от политического такта и уважения к международным правам, делаются неограниченными судьями политического мира, обсуждают и решают политические события и вопросы, независимо, иногда в противность явным видам нашего правительства(102). Отмечается исчезновение изящной литературы, беллетристики, которые уступили место произведениям, имеющим только реальные значения. Некоторые журналы наполняются только такими произведениями, в которых, под разными внешними формами, разбираются вопросы из жизни современного общества, с одной реальной стороны. Всё идеальное, эстетическое, возвышенное отвергается как устарелое, как пустословие, гнет (подавление) свободной жизни. Иногда унижаются и отрицаются даже авторитеты веры и церкви, как устаревшие, не соответствующие понятиям нашего века. О том, что литература, охватывающая все области умственной, гражданской, общественной жизни, часто увлекалась, впадала в крайности, нетерпимые ни в каком благоустроенном государстве. Журналистика взяла на себя роль верховного судьи, диктаторским тоном произнося приговоры по таким предметам, над такими лицами, которые не подлежат литературной критике(102). Она прикасалась дерзкой рукой к авторитетам религии, церкви, Верховной власти, правительства, судебных учреждений и других властей, колебля подобающее им уважение. Попытки подкопать неизменные основания нравственности, опоры семейной жизни(103).

В числе мотивов в пользу предупредительной цензуры приводилось и то, что сочинения, просмотренные цензурой, могут быть исправлены, с учетом ее замечаний, и спасены, а без этого они бы погибли. Получалось, что предупредительная цензура полезна для развития науки и литературы(104). Доказывалось что литература наша еще не доросла до применения к ней принципов законности, на которых основывается карательлная цензура. “Она (литература) требует непрерывного внимания, направления, предостережения и обуздания со стороны правительства”(104). Такие действия нельзя назвать произволом, да и что такое произвол “в государстве, где вся власть законадательная, судебная и исполнительная заключается в одном лице монарха, каждое административное распоряжение, исходящее от верховной власти, имеет обязательную силу закона”(104). Называть такое устройство произволом или самоуправством, как делают иногда литераторы, - “значит не понимать свойства нашего правительственного организма”(104). Нигде свобода печатного слова не может сделаться более опасной, чем в России. И жалобы на цензуру не только неосновательны, но и предосудительны(105). О роли и значении администрации, которая должна везде проявлять свое действие и влияние. Никогда литераторы не пользовались большей свободой, чем ныне, и никогда не проявлялось большего недовольства цензурой. Очевидно, что они (литераторы) домагаются неограниченной свободы, не стесненной никакими рамками цензуры(105).

Подобные рассуждения, видимо, и ответ на коллективную записку редакторов и другие аналогичныезаписки ( см.ниже). На основании их делался вывод, что в России карательная цензура не может быть введена в полной мере в настоящее время, когда необходимо предупредить сильными мерами вредное влияние неблагонамеренных публицистов. Упоминается сильное брожение умов, события на Западе и пр. Говорится о необходимости бдительной предупредительной цензуры, очищенной от излишнего формализма, с элементами карательной, через введение в нее в известной мере элемента законности(105)

Таким образом, члены комитета 61 от министерства просвещения высказываются за сохранение предупредительной цензуры. Их оценки любопытны не толко сами по себе. Они раскрывают и позицию их шефа, Головнина, не во время гласных выступлений, с оглядкой на публику ( “на днях я буду защищать наши журналы”, - писал он Панаеву -103), а подлинную, созревшую в тиши служебных кабинетов. Записка - эхо мыслей министра. Если бы он думал иначе, он не позволил бы таких характеристик в Записке , отправляемой царю от его имени. Правда, после приведенных характеристик, резко осуждающих литературу и журналистику, речь шла и о том, что, несмотря на сказанное, литература все же соответствовала предпринятым преобразованиям в государственном и общественном устройстве. Но пафос был не в таких признаниях, сделанных мимоходом, а в крайне резкой характеристике современной литературы и журналистики . Здесь солидарность Валуева и Головнина была полная(103). Что же касается Головнина, то он несколько раз менял свое мнение по основному вопросу: то соглашался с передачей цензуры в МВД, то возражал против этого.

К подобной резкой оценке существующего положения, при некоторой разнице мнений, оттенков, акцентов, пришли и представители в комитете 61 г. от минстерства внутренних дел, в Записке Фукса. Но выводы у них были другие. В записке шла речь о сложности механизма предупредительной цензуры, о том, что она не в силах устранить вопиющих уклонений печати от соблюдения закона (заграничные запрещенные издания, летучие листки, рукописная литература). О преимуществаях карательной системы, которая может стать единственным действенным средством преобразования цензурного законодательства. Но так как русское общее законодательство не подготовлено к перемене одной системы на другую, а общество не может сразу переродиться, то переход необходимо совершить “в органической постепенности”. Это значит, что деятельность предупредительных систем не должны быть тотчас отменена, но сфера их нужно ограничить.Постепенно цензурное управление следует очистить от неправильного смешения в нем административных и судебных властей, по мере введения карательного начала и перейти полностью к карательной цензуре(106).

В записке Фукса рекомендуются и некоторые конкретные меры: уже сейчас освободить отдельные издания от предварительной цензуры; ограничить вмешательство в нее чуждых ведомоств; ограничить изучение и публикацию материалов по истории России днем коронования Екатерины П, а для иностранных и русских мемуаров о России - эпохой Петра1 (т.е. материалы о более позднем времени публиковаться не должны); проявлять строгую разборчиввость при утверждении редакторов журналов; установить штрафы и залоги; ввести судебное разбирательство при некоторых преступлениях редакторов, издателей, авторов; установить категории виновности (главный виновник, соучастник, пособник)(107). Фукс считал, что необходимо разделение ответственности между министерствами: преследование виновных возложить на министерство внутренних дел и суд, надзор за печатью - на министерство внутренних дел, а министерству просвещения следует оставить ведомство цензуры, сведя обязанности ее преимущественно к консультациям, как бы к официальлной экспертизе. Предлагалось упразднить Главное управление цензуры. В то же время Фукс поддерживал многие мнения, выдвигаемые другой стороной, направленные на обуздание литературы. В свою очередь проект Фукса понравился Головнину.

По существу оба проекта не столь уж отличались друг от друга. Один предлагал предварительную цензуру с элементами карательной, другой - карательную с элементами предварительной и постепенного вытеснения последней, оба - за соединение той и другой, за сохрание основы прежнего цензурного устава, против отмены его, за введение изменений, дополнений, пояснений, не меняющих сути, не предполагающих коренных, существенных преобразований. Оба проекта передавали цензуру в руки администрации, пускай и различных министерств. Оба - весьма неохотно допускали судебное вмешательство в ее дела. И тот, и другой заявляли о вреде возвращения к режиму, обрекающему литературу на полное молчание, но оба не за ее освобождение, а за меры, позволяющие более удобно держать литературу в узде.

Обе записки были переданы царю.Решено оставить неизменным круг обсуждаемых в 62 г. вопросов, не расширяя и не сужая его. Боязнь, что полное стеснение может иметь дурные последствия (размножение нелегальных изданий, прокламац. и пр.). В то же время уверенность, что стеснение печати необходимо (107).(Сократ. изложен Записок Берте и Фукса??).

В марте 62 г. Головнин представил в Совет министров огромный доклад. О бессилии мер строгости и цензурного террора. Но и о том, что нельзя оставлять безнаказанным вредящее религии, народной нравственности, основным началам государственного устройства (т.е. опять православие, самодержавие, народность )(127). Головнин предлагал : 1. подтвердить цензорам, чтобы они внимательнее относились к своим обязанностям. 2. управляющему министерства просвещения находиться в личных отношениях с редакторами и цензорами .3. ему же сообщить Совету министров о направлениях, которые он намеривается дать суждениям литературы по разным государственным вопросам 4. ему же поручить доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые живут в бедности, не имея возможности жить своим трудом, превращaаются в лиц, враждебных правительству. 5. освободить от цензуры все официальные издания 6. нынешних членов Главного управления... перечислить в министерство внутренних дел, возложив временно обязанности Главного управления на Головнина 7. специальных цензоров (от министерств и пр.) упразднить 8. поручить всем ведомствам совершенствовать свои издания, чтобы общество получало оттуда верные сведения. 9. редакциям официальных изданий дать право печатать казенные и частные объявления (значительная статья дохода -ПР). 10. составить в министерстве иностранных дел предложения о цензуре политических статей (128) (Сократить??).

Головнин считает необходимым при пересмотре цензурного устава руководствоваться следующим: 1. положительными и ясными правилами охранять истины веры, основные государственные законы, неприкосновенность Верховной власти, особ императорской фамилии, нравственность вообще и честь каждого. 2. за нарушение правил лишать нарушителей права изданий, накладывать на них денежные штрафы; нарушения должны рассматриваться служебным (т.е. административным) порядком. 3. предварительная цензура сохраняется дла изданий, не освобожденных от нее. 4. от предварительной цензуры освобождаются официальные, ученые и признанные благонадежными изданиия, но и им дано право представлять в цензуру печатаемые ими материалы. 5. периодические издания вносят залоги. 6. их редакторы подвергаются ответственности, независимо от цензоров, проверяющих их. 7. МВД наблюдает за исполнением статей закона, а минстерство просвещения за направлением литературы (129)

Доклад Головнина как бы оформляет официальную позицию министерства просвещения в отношении подготовки и проведения цензурной реформы. В нем использованы предложения обеих записок, Берте и Фукса, и, в целом, предусматривается введение карательной цензуры и передача ее министерству внутренних дел.

Излагая содержание доклада Совету министров, Лемке вновь отмечает беззастенчивость и беспринципность его автора. Для “публики” Гиловнин говорит, что ему во многом понятны крайняя недоверчивость общества к власти, отвращение ко всякому сближению с правительством, что такие чувства являются результатом действий цензурных управлений, их желанием регламентировать прессу, подчинять ее и направлять. Он де высоко ценит труд русской журналистики, понимает тяжесть ее незаслуженных и вредных страданий. На заседанях же Совета министров, не публикующего своих журналов, он выступает в роли обвинителя литературы, предлагает суровые меры, направленные против нее (128-29).

В процессе подготовки цензурной реформы, по заказу Головнина, в 1862 г. составлен сборник “Исторические сведения о цензуре в России”, напечатанный сравнительно большим тиражом и пущенный в общество. Там содержатся весьма критические отзывы о предварительной цензуре, о том, что она вызывала много горечи, раздражения против правительства, о необходимости ее отменить, заменить карательлной, о полной ее непригодности. А в докладе Совету министров говорится совсем иное. Поэтому Совет... с одобрением отнесся к докладу. Положительно оценил его и Валуев, радующийся скорому переходу цензуры в его руки.

Одновременно Головнин занялся подготовкой окончательного конкретного варианта нового цензурного устава, продолжая играть в либерализм и в то же время ориентируясь на правила отнюдь не либеральные. Еще в феврале 62 г. Головнин пригласил к себе непременного секретаря Академии Наук К.С.Веселовского и много говорил ему о желании совершенно изменить основы существующего устава. Он предложил Веселовскому стать председателем в комиссии по составлению устава, которая должна быть не чиновничьей, а ученой. На самом деле “ученость” вскоре признана не нужной. 8 марта 62 г. царь одобрил состав комиссии. В нее входили статс-секретарь кн. Д.А.Оболенский (председатель), В.А.Цеэ - председатель петербургского цензурного комитета, цензор Штюрмер и др., в основном - чиновники, люди совершенно незнакомые с потребностями современной литературы и с основными началами свободы печати, специалисты по обузданию, а не поощрению(133). Перед комиссией поставлена сложная, трудно выполнимая задача, а срок дан весьма краткий. Головнин передал членам комиссии инструкцию. В ней значилось : заняться не только пересмотром устава 28 г., но и всеми постановлениями и распоряжениями по цензуре, общими и частными; обсудить вопросы: какие книги и периодические издания следует освободить от предварительной цензуры? можно ли это сделать для всей периодики, чтобы редакторы выбирали либо печатанье без предварительной цензуры, взяв на себя всю ответственность, либо под цензурой, но без ответственности за напечатанное? Ставился вопрос о способах внесения залогов. Предлагалось составить правила “для полицейского упреждения вредного направления и надзора за типографиями”, предположения о специальных судах для печати. При этом требовалось учитывать иностранный цензурный опыт.

Всё это должно базироваться на некоторых обязательных основаниях: 1. охранение веры, православной церкви, уважения ко всем вообще церквям, основных государственных законов, неприкосновенности верховной власти, особ императорской фамилии, нравственности, чести и домашней жизни каждого; в то же время разрешение суждений о несовершенстве прочих законов, о злоупотерблениях и недостатках администрации , о местных нуждах, о недочетах , пороках и слабостях людских вообще. 2. понимание необходимости различать разные статьи: чисто ученые, печатающиеся в научных книгах и журналах от статей в периодических журналах и газетах, особенно в тех, которые читаются народом, привыкшим верить всему печатному . Председателю комиссии дано право приглашать в нее литераторов и редакторов. В случае его желания, разрешалось подвергнуть некоторые вопросы печатному обсуждению, обратившись сначала к министру просвещения (за разрешением?). Посылая эту инструкцию, Головнин прилагал к ней ряд сведений по цензуре, обзоров и других материалов, изданных министерством. Царь, видимо, интересовался делами комиссии. Головнин просил Оболенского регулярно посылать краткие ежемесячные отчеты об ее работе, которая должна быть окончена в 63 г.(134-35).

В решение вопроса о цензуре впервые попыталась вмешаться общественность. Сами власти, еще в начале 61 г. года, до создания комиссии Оболенского, призвали писателей и редакторов разных оттенков высказать свое мнение о средствах улучшения положении литературы. Петербургская. группа журналистов составила проект, переданный для обсуждения в Москву. Его привезли туда литераторы радикального толка Чернышевский и Елисеев, как уполномоченые Петербурга (см. в воспоминаниях Феоктистова). Предложенные петербуржцами положения москвичи сочли не совсем удобными. Они поручили Каткову составить свою записку, что он и сделал. Как раз в это время министром просвещения назначен Путятин. Возник вопрос о форме и поводе подачи московских предложений. Вновь обратились к Каткову, тот передал записку Валуеву, который не обратил на нее внимания, переслал в комитет 61 г., где , видимо, на нее тоже не реагировали. Такова была судьба первого коллективного заявления русских литераторов (57-58).

(( !!! Сократить обзор поданных Записок и обсуждения вопроса о цензуре в печати!!! Отсылка к Лемке,с.58-59))

Новая записка составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий: журналов ”Русский вестник”, ”Современник”, ”Русское слово”, ”Отечественные записки”, газет ” С.-Петербургские ведомости” Корша, ”Время” Достоевских и проч. Основные положения записки: литература - существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати; потребность в чтении всё более растет; возникла необходимость привести дела печати в правильное положение; само правительство озабочено этим; литераторы считают своим долгом высказать свои мнения о мерах, дающих возможность правильного развития для литератур; если есть страна, где свобода печати может быть допущена с полной безопасностью, то это Россия; правительство ее понимает выгоды свободной литературы, огражденной ясным и твердым законом, где злоупотребления подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда; такое положение - конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке; весь вопрос заключается в ответстветственности за напечатанное, которую теперь делят цензор, редактор и автор. Записка предлагала всю ответственность возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре.

В записке подробно разбирались выгоды предлагаемой меры, устраненяющей многослойную ответственность(60-64). При этом, по мнению ее авторов, не потребуется уничтожить ни Главное управление цензуры, ни цензурные комитеты на местах. Через них правительство будет действовать по делам печати ”законодательно и распорядительно”. Туда бы обращались в сомнительных случаях и редакторы (64). Записка допускала возможность целой система взысканий, вплоть до весьма строгих, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало. Может существовать угроза возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, о чем следует делать предостережения. Есть возможность лишать журналы права печатaть материалы определенного рода или отдавать такие материалы под надзор цензуры, не лишая права печатать материалы другого рода (политика - изящная литература) (57). Вариант возвращения под цензурный надзор на определенный срок. Выражается надежда, что правительство не будет вынуждено принимать самых крайних мер.

Авторы признают, что против их плана опасение, что появятся статьи, где самым дерзким образом будут нарушены основные законы для печати(65). Но в мире много всяких ужасных злодеяний. Однако ни правительство, ни общество не могут простирать свои предупредительные меры до того, чтобы лишить всех людей материальной возможности совершать такие злодеяния. Кто-либо может броситься с ножом и убить, но не требуется, чтобы уличные прохожие имели свидетельства о благонамеренности и здравомыслии, о том, что они не употребят нож для убийства. Подобные меры могли бы только послужить прекращению всякого общежития. Именно всякая попытка стеснить общение людей могла бы развить противообщественные инстинкты. Печать - один из видов общежития. К ней должны применяться лишь те меры, которые относятся к целому. Нельза из опасения какого-либо преступного действия подвергать стеснению всех и каждого. К тому же цензура не дает абсолютной гарантии. Можно обмануть бдительность любого цензора, чтобы провести в печать преступные мысли. Не говоря уже о незаконных средствах их распространения (печатаются же фальшивые ассигнации) (66-67).

О возможности зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов. Содержатели типографий могут совершать действия, караемые законом. Но им доверяют, не подвергая каким-либо предварительным предосторожностям. Почему же нет такого доверия к редакторам? Они гораздо менее опасны и подозрительны. Всевозможные опасения не дают оснований стеснять предупредительными мерами литературу, всегда находящуюся под контролем правительства, которое в открытой, честной литературе всегда находит поддержку и опору. Чем больше ей простора, тем менее окажется путей для тайных, бесконтрольных действий(68).

Необходимо, чтобы правительство относилось к печати так же, как поступает оно в других сферах общественной жизни, чтобы высочайшие повеления и статьи Свода законов на практике не отменялись распоряжени-ями административных лиц, не подвергались произвольным толкованиям. Правительство, принимая определенные меры, касающиеся печати, должно делать это открыто, не в конфиденциальных циркулярах. То, что считается полезным и необходимым, не следует скрывать. Действия под покровом тайны приносят вред и правительству, и литературе(82). О стремлении вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее, ее действия. Нельзя даже сказать, что статья не напечтана из-за запрещения цензора. Воспрещены даже многоточия. Усилия скрыть то, что всем известно. Правительство как бы стыдится своих собственных распоряжний, действий. Оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой.

Если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре. Их нужно опровергать, а не запрещать(69). Правительству необходимо руководствоваться видами Верховной Власти, пользой государства, страны, но не запрещать частные мнения и суждения. В интересах России,ее Верховной власти не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось возможно более разных мнений и разнообразных суждений(70).

В записке подробно говорилось о вреде специальных цензур. Обычно статьи, которые они проверяют, попадают в руки второстепенных чиновников. Их объективность, знание сути дела, верность мнений никто не гарантирует. Особенно вредна специальная цензура по министерству иностранных дел. Издания всех стран мира могут свободно говорить о России, критиковать ее, а русские должны молчать , говорить о других странах только то, что тем приятно(71-72). Ряд примеров вредного влияния специальной цензуры. Еще в 59 г., в статье “Journal de St.Petersbourg”, сообщалось о том, что русские журналы, печатая материалы о других странах, ”представляют не более, как свои собственные мнения, что правительство не берет на себя ни одобрять эти мнения, ни порицать их”(75). К сожалению, эти прекрасные мысли остались лишь словами, не могли перейти в дело. Статьи о других странах продолжают подвергаться самой жесткой цензуре.

Произвольные распоряжения, противоречащие ясно выраженной высочайшей воле, подрывают уважение к правительству. Пример этого - обсуждение дел почтового ведомства: сперва призывали к такому обсуждению; верховная власть одобряла его; но как только появилось несколько критических статей на эту тему, почтовое ведомство обратилось к министру просвещения с просьбой, чтобы все касающиеся его статьи препроваждались на предварительный просмотр; просьба выполняется “и отныне ни одна строка о предметах почтового ведомства не печатается без его предварительного разрешения”; при этом ни одна из посланных общей цензурой в почтовое ведомство статей не была им одобрена, хотя у ведомства, в отличие от некоторых других, нет даже права особой цензуры, но конфиденциальные связи заменяют его. Вообще почтовое ведомство считает, что замечания в его адрес лучше высказывать не в печати, а передавая их непосредственно ему(76-77). Но ведь такой путь всегда был открыт, не требовал особого разрешения, хотя не всегда приводил к желаемым результатам. Совсем другое дело, когда мнения высказываются в печати, становятся общим достоянием, но почтовое ведомство не хочет этого (77).

Заканчивалась записка рассуждением о самом минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного управления, по крайней мере, приняли в какой то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых(80). Беспристрастность, спокойствие, терпимость - только польза для всякого дела. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезнее объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого (80).В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном управлении присутствовали 2-3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом(81).

Не бог весть какой радикализм. Система цензуры, право правительства контролировать печать в записке не отрицаются. Речь идет не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним(83). И это не уловка. К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати . Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, всё же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати. Многие положения записки не только в советский, но и в постсоветский периоды могли бы показаться крайней степенью свободомыслия.

Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой - минимумом. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу, хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, в весьма одностороннем виде.

Позднее, в ходе подготовки к цензурным преобразованиям, литераторам, редакторам сообщили, что министерство просвещения заинтересовано узнать их точку зрения. В январе 62 г. министр просвещения, Головнин, обратился к редакциям газет и журналов с предложениям предоставить ему особые письменные мнения о желаемых цензурных преобразованиях. В результате появился ряд записок, главным образом - петербургских литераторов. Москвичи на призыв к обсуждению не отозвались, считая, что высказались в записке, поданной в 61 г. Валуеву. Кроме того они не особенно доверяли Головнину и не хотели иметь с ним дела. И.С.Аксаков говорил, что Головнин просил прислать ему записку: “Не будет ему никакого содействия, потому что нет в него веры и нет ему сочувствия” (109).

В феврале 62 г. была издана “для служебного пользования” довольно увесистая книга “Мнения разных лиц о преобразовании цензуры”. Половина книги - мнения цензоров, другая - редакторов, литераторов (109). Первые уже не возражали против замены предупредительной цензуры карательной, что свидетельствовало и об усилении влияния Валуева, и о смене точки зрения Головнина. Все цензоры высказались в пользу такой замены, за упраздненение специальных цензур, за свободу перепечатки материала, разрешенного прежде, за возможность печататьпериодику без цензуры, под ответственность редакторов, за открытую публикацию всех распоряжний о цензуре ( сами “Мнения...” нарушали последнее предложение, печатаясь “для служебного пользования”). В то же время цензоры предлагали установить усиленную цензуру произведений для простого народа. Мнения их настолько сходны, что, видимо, авторы предварительно познакомились с намерениями и мнениями Головнина, получили соответствующую инструкцию(109).Читать их не интересно: они повторяют друг друга. Лемке все же приводит некоторые из них(110-12).

Высказывания литераторов и редакторов интереснее. В “Мнениях...” помещены несколько коллективных записок. Одна из них от литераторов, не имевших в 62 г. отчетливого“запаха“ “охранительных начал”, хотя и не радикальных (Краевский, Дудышкин от “Отечественных записок”, Благосветлов от “Русского слова”, братья Достоевские от “Времени”, Писаревский от- “Русского инвалида”, И.В.Вернадский от “Экономиста” и др.). Эта Записка наиболее интересная и последовательная . Другая записка от 16 литераторов, имена которых трудно установить, не делегированных никакими журналами, не подписанная поименно. Еще одна записка, довольно бесцветная, Кушелева - Безбородко, издателя “Русского слова”. Наконец записка “Современника” .

В большинстве поданных записок выражались надежды, что правительство действительно желает полезных советов, хочет приступить к изменению старого. Однако в первой записке, литераторов и редакторов, было и другое . Там высказывалась твердая уверенность, что в настоящее время существенные преобразования в области цензуры не входят в намеренья правительства, которое будет действовать только частными, паллиативными средствами(113). Лемке, излагая ее содержание, пишет : время показало, что даже самые скромные надежды , высказываемые в этой записке, не оправдались. Но все же в ней имелась довольно сильная критическая часть. Как ни громки всеобщие жалобы на стеснение литератувры, - писали ее авторы, - едва ли кто-либо из правительственных лиц имеет хоть приблизительлное понятие об ее положении; произвол и противоречия встречаются на каждом шагу; уставы, циркуляры, повеления ежедневно нарушаются самим правительством; никто не выполняет закона; официальные лица более всех стараются его обойти; цензурные предписания - заставы на пути всякого самостоятельного развития - вызывают раздражение, и каждое новое предписание увеличивает это раздражение, своей неисполнимостью и несовместимостью с прошлыми распоряжениями. История человеческой мысли нигде, никогда не давала такого жалкого примера цензурных учреждений, как существующий в настоящее время в России , где под внешней формой закона скрывается полное самоуправство; всё это оказывает пагубное влияние на литературу; для наиболее честных и талантливых людей литературный труд становится каторжной работой .

Подробно и резко говорится о министерстве просвещения, Главном управлении цензуры: бюрократы толкуют о пагубном влиянии литературы; на самом деле опасна не она, а невежество; облегчение цензурных стеснений неприменно вызовет появление в среде литераторов защитников правитель-ственных мер; если власти, преследуя литературу, исходили из каких-то временных соображений, то к какому результату приведет это позднее? Расширяется пропасть, отделяющая общество от правительства; будущее становится всё страшнее; правительство вредит самому себе, стремясь остановить самостоятельное развитие мысли; сделать это всё равно невозможно, можно лишь заставить общественную мысль искать тайных путей распространения; сдавленная внутри, она перейдет в заграничную пропаганду, в подземную литературу (т.е. в прокламации-ПР) (114 -18).

Записка редакции “Современника” приходила к подобным же выводам, но выраженным в более мягкой форме и обоснованных по-другому.

Большаю часть ее посвящена не обсуждаемой теме, а рассуждениям о том, что редакция всегда старалась расположить общественное мнение в пользу реформ, проводимых правительством, развивала мысль о правительственной инициативе в делах общественного прогресса (112-113). Они тоже говорили о полезности для правительства более либерального цензурного законодательства, старались преуменьшить значение оппозиционных сил, по их словам, не опасных для существующего порядка, всерьез обосновывали предлагаемые ими меры, совершенно утопические.

Авторы утверждали, что опасность литературы явно преувеличивают: лица, незнакомые с кругами либеральными, демократическими, радикальными , предполагают в них системетическую оппозицию правительству; на самом деле это не так; среди людей, выставляемых их противниками демагогами, анархистами, непримиримыми врагами существующего порядка, проницательный наблюдатель обнаружит качества, противоположные тем, которые им приписывают. Большинство подозреваемых состоит из людей, не имеющих вообще никакого направления, чуждых не только революционным, но и вообще политическим мыслям, не отличающихся от безвредных светских болтунов; не они дают тон литературе; но есть писатели, действительно имеющие твердый образ мыслей, убеждения, серьезно занятые общественными вопросами; опасны ли они? Зная лично дело, мы уверены, что нельзя найти четырех, даже трех крупных литераторов, которые бы сходились в теоретических взглядеах. Если наберется полсотни серьезных писателей, то они распадутся, по крайней мере, на 30 групп по образу мыслей. Доходит до того, что они избегают даже знакомств друг с другом. Малочисленность людей с серьезными убеждениями и разрозненность их ведет к тому, что они не могут иметь в действительности противоправительственных замыслов, какими бы ни были их теоретические убеждения . Как пюди умные, они не могут задумывать политические интриги, которые не могли бы кончится ничем, кроме смешной и жалкой неудачи. Знакомство с настоящим состоянием нашего общества приводит серьезных писателей к выводу , что только правительство в силах сделать что-либо важное. Поэтому все они склонны быть приверженцами правительства, действующего в прогрессивном духе. Эта наклонность отчетливо обнаруживается, когда правительство совершает какую-либо полезную и необходимую реформу. Серьезные литераторы обычно ее поддерживают( 118-19).

В записке указывались на необходимые, по мнению авторов, меры, на длительный период и на ближайшее время; нужно чтобы: 1. всякое преступле-ние печати и наказание за него были четко определены. 2. никто не осуждался бы без правильного суда, где обвинитель не являлся бы судьей по делу. 3. суд, определяющий степень виновности и применимости к ней того или другого закона, начинал бы свои действия лишь тогда, ”когда предварительное следствие решит, что обвиняемый подлежит суду “. 4. в самом суде обвиняемый имел бы гарантию справедливого осуждения или оправдания его. В запииске давалось обоснование каждого из этих пунктов. Говорилось о необходимости замены предупредительной цензуры карательной, причем обвиняющие инстанции не должны иметь права судить. Об учреждении специального суда по литературным проступкам, немедленного введение прений сторон , защиты, особого посредника, стоящего между обвинением и судом, рассматривающим все жалобы на литературу. О формировании цензурно-следственного комитета, половина которого назначается правительством, другая избирается литераторами. Именно такой комитет может стать посредником между литературой и властями. Решения его безапелляционны и окончательны для обеих сторон. Если же окажется, что обвинители найдут другие пути для своих доносов, если оправданные комитетом будут подвергнуты гонениям, он принесет не пользу, а серьезный вред(120-21).

Записка представлена от имени “Современника”, но вряд ли выражала мнение всей редакции (кто-то в ней осторожничал). Узнать составителей было бы интересно и важно.Лемке не удалось сделать это, хотя он беседовал о записке с Антоновичем и Пыпиным, входившими в состав редакции некрасовского журнала.

Записка Кушелева- Безбородко перекликалась с предыдущей , но в ней говорилось еще о том, что заседания цензурно - следственного комитета должны быть публичными (Записка же “Современника” ограничивалась требованием публиковать в печати постановления комитета).

Более радикальной оказалась записка 16-ти литераторов (т.наз. “пессимистов”). Во вступлении к ней высказывалось мнение о малой вероятности существенных цензурных реформ: есть предметы, о которых всякое рассуждение делается странным, почти невозможным. К таким предметам относится вопрос о форме цензуры; теория и практика, наука и жизнь доказали, что всякое запрещение известных мнений не только бесполезно, но и положительно вредно. Вредно, так как задерживает развитие просвещения; бесполезно, так как эти мысли и мнения все же не искоренить. Из простых сторонников известного образа мыслей, готовых выслушать любое, свободно высказанное возражение, оно делает фанатиков, идущих на плаху.

В записке предлагалось вообще уничтожить цензурные комитеты, Главное управления цензуры, заменив всё это одним комитетом с равным количеством лиц, назначаемых правительством и избираемых литераторами; при расхожденииях между ними решать все споры большинством голосов (121). На более существенные изменения авторы этой записки не надеялись, в добрую волю властей, в частности Головнина, несмотря на его либеральные речи, не особенно верили; высказывали лишь пожелание более активной и определенной подготовки цензурного устава.Вопрос о нем нужно решать в специальной комиссии, составленной также на паритетных началах; заключения ее следует обсуждать впечати; если же после утверждения нового устава появятся разные дополнения, разъяснения, предписания, инструкции, лучше не приниматься за трудное и хлопотливое дело пересмотра. И вывод: основательные и справедливые изменения в положении литературы невозможны без изменения всего характера нашего законодательства и наших учреждений. Результат этот очень неутешительный, но мы считаем себя обязанными прямо и без самообольщения высказать его(122-23).

Любопытно, что среди авторов записки 16-ти произошел раскол: 5 человек высказали особое мнение, считая предложенные меры недостаточными, не облегчающими в должной мере положения литературы; недостаточен, с их точки зрения, и призыв министра просвещения к редакторам и литераторам, с просьбой высказать свое мнение; нужно другое - дозволение на определенный период гласного, печатного обсуждения вопроса о цензуре, без контроля материалов той же предварительной цензурой(123). Записка 16-ти наиболее радикальна, но но и в ней ощущается немало утопических надежд. Что же касалось революционных демократов, то они в опросе не участвовали, считая бесполезным такой конфиденциальный диалог с цензурными властями.

И всё же в целом обсуждение оказалось совсем не таким, каким оно задумано Головниным и Валуевым, хотевшими “лечить” литературу паллиативными лекарствами. Несмотря на большую или меньшую ограниченность, на высказанное желание сотрудничать с властями, помогать им, все, откликнувшиеся на призыв Головнина, отмечали серьезные недостатки цензуры и необходимость ее существенного изменения. Не такого результата хотели и ожидали устроители опроса.

В конечном итоге Министерство просвещения, в связи с подготавливаемой цензурной реформой, отважилось всё же на печатное обсуждение проблем цензуры, о котором говорилось и в присланных записках. В 62 г. периодическим изданиям разрешили печатать статьи о цензурных преобразованиях, их направлении и сути. Правительство не только позволило такое обсуждение, решительно запрещаемое прежде, но и пригласило к нему. В 51 номере “Санкт-Петербургских ведомостей” (13 марта) напечатана официальная заметка “Преобразование цензурного управления”. В ней сообщалось о намерении правительства провести цензурные реформы, об учреждении особой комиссии (кн. Д.А. Оболенского) для подготовки их проекта. В 64 номере той же газеты (23 марта) появилось известие о первом заседании комиссии, состоявшемся 19 марта, об ориентации комиссии на введение карательного цензурного законодательства, о том, что комиссия приглашает литераторов высказать свое мнение по обсуждаемому вопросу: “Комиссия приглашает литераторов и редакторов периодических изданий письменно сообщать ей свои мысли и соображения по вышеозначенным предметам.” Она выражает также желание, чтобы литература наша несколько ближе ознакомила публику с вопросами, относящимися до законодательства о печати. Сравнительное изложение законодательств других образованных государств и теоретическая оценка их могли бы приготовить общественное мнение к правильному разумению силы и значения новой системы законодательства о книгопечатании”. Итак, приглашение правительства было получено. Журналы поспешили воспользоваться этим, невиданным в истории России, обращением. Обсуждение началось, но шло оно, как и в записках, далеко не всегда в направлении, которое предусматривалась комиссией, совсем не стремившейся к выяснению объективных истин, к учету высказанных мнений при подготовке нового закона, а просто желавшей подготовить благоприятное отношение общества к новым цензурным постановлениям. Эта подготовка являлась тем более необходимой, что о никаком увеличении свободы слова речь собственно не шла. Дело касалось лишь формы, методов цензурных ограничений, наиболее удобных для нового времени.И всё же сочли неоходимым обратиться к обществу, сделать вид, что хотят узнать его мнение , посоветоваться с ним - вещь совершенно невиданная для России.-

Но печать не хотела ограничиваться предложенными ей рамками. В многочисленных откликах, появившихся в журналах и газетах, почти не встречалось защиты предварительной цензуры, существовавшей в России до 1860-х гг. Слишком уж она скомпрометировала себя. Следует не забывать и то, что в самом официальном приглашении к разговору отчетливо сформулировано намерение комиссии ориентироваться на цензуру карательную. Одним из немногих выступлений в пользу цензуры предварительной явилась статья Н.Мельгунова “По поводу последних распоряжений о цензуре”, напечатанная в официозно-реакционной газете Н.Ф. Павлова “Наше время”. В статье высказывались похвалы новым правительственным распоряжениям о печати, вернее намерениям ввести их. Но выражались и сомнения в целесообразности отмены предупредительной цензуры. По Мельгунову, карательная цензура, существующая во Франции (на нее ориентировались русские “преобразователи”) вряд ли лучше либеральной предупредительной (курсив мой -ПР). С точки зрения Мельгунова, цензурные преобразования вообще следует проводить крайне медленно, осторожно, постепенно, тщательно подготовив их. В статье, в сущности, отрицалась необходимость каких-либо цензурных преобразований. Такая позиция противоречила и настроениям общества, и намерениям правительства. Но даже Мельгунов должен был признать, что предупредительная цензура должна быть либеральной , а не такой, какая она есть в России.

С осуждением Мельгунова выступила “Современная летопись” Каткова, утверждая, что не следует бояться замены предупредительний цензуры карательной (62. № 12. Март). В ответе Мельгунова, довольно резком по тону (“В пояснение недоразумений между “Современной летописью” и мною по вопросу о цензуре” - “Наше время”, 62, № 69,29 марта), по сути признавалось, что никаких серьезных разногласий между ним и Катковым нет, что Мельгунов тоже сторонник новых цензурных постановлений и речь идет просто о недоразумении. Дело, вероятно, объяснялось и тем, что первая статья Мелгунова появилась до официальной публикации о направленности работы комиссии, а вторая - после (18, 23, 29 марта). Редакция же “Нашего времени”, разобравшись в том, чего хотят власти и стараясь загладить свой промах, отмежевалась от Мельгунова, обявляя себя противницей предварительной цензуры Но и при этом редакция продолжала повторять, что французские законы далеки от идеала, что карательные меры не должны оставаться в руках администрации, что наиболее приемлем суд присяжных, но в России он пока невозможен, специальный суд из чиновников не удовлетворит литераторов, а выборный суд не удовлетворит правительство, поэтому литературные дела лучше вверить обыкновенным судам, особенно высшим их инстанциям, периодику же лучше пока оставить под предварительным контролем. Так, начав с необходимости устранения административного произвола, редакция “Нашего времени” приходит в конце к утверждению его в самом прямом виде.

Несколько иную позицию заняли издания Каткова, выступившего сразу ярым сторонником замены предупредительной цензуры карательной. Он восторженно приветствовал готовящиеся новые постановления о печати, настойчиво популяризировал их, говоря о необходимости свободы слова. В изданиях Каткова публикуются статьи и заметки, осуждающие цензурные ограничения, восхваляющие свободу печати, которая даст возможность выразить общественное мнение. При этом неоднократно встречается осуждение французского законодательства о печати, не ограждающего литературу от произвола властей. Французским законам, как положительный пример, противопоставляются английские и американские (Катков - известный англоман, что подчеркивали даже в карикатурах). Свобода печати, по Каткову, - противоядие от “нигилизма”; предварительная цензура - только “утончает яд”, дает ему средство беспрепятственно проникать повсюду; карательная же создаст возможность высказаться вредной идее, которая сама себя уничтожит своей откровенностью или вызовет общественный отпор.

Но указывалось и на то, что французское правительство имеет некоторые основания для стеснений печати, что ее свободу следует ограничивать, когда речь идет о “государственной необходимости”, которая иногда не позволяет осуществлять свободу слова: “Если в самой сущности французской свободной печати лежит необходимость постоянно взламывать основы, мы уже не станем так удивлятся разным вмешательствам”, т.е. правительственным запретам. .(заметка из “Таймса”, где осужден Гюго, выступивший с защитой свободы слова). Не столь уж существенное отличие от “Нашего времени”.

Примерно с таких же позиций выступала редакция “Отечественных записок”, приветствуя направление, по которому движется комиссия: свобода слова лишь укрепит правительство и приведет к окончательному поражению его противников; призыв откликнуться на приглашение правительства, отказаться от непростительного равнодушия, высказать свое мнение о преобразовании цензурного законодательства; но свобода слова не может обойтись без законов о печати; эти законы - “составной камень истинной свободы”; прежние законы оказались несостоятельными, правительство желает заменить их лучшими и обращается к самой литературе за указаниями. Высказывается и мнение, что новые законы обезвредят яд нигилизма: “только свежий, здоровый воздух свободы <...> в состоянии вылечить эту философски-гражданскую чахотку”; “Только при существовании учреждения, карающего всякое нарушение свободы слова,<...> возможна истинная свобода слова”.

Позиция “Отечественных записок” несколько меняется в конце 62 г. - начале 63 гг., при усилилении реакции. Редакция, не желая вступать в конфликт с властями, продолжая нападки на “нигилистов”, все же не хочет компрометировать себя перед читателями, терять их доверие. Поэтому высказывается мнение, что нынешнее время неблагоприятно для литературы, а правительство неблагосколонно к ней. Осуждается приостановка “Современника” и ”Русского слова”, осторожно говорится и о “Временных правилах”. О том, что подобные действия лишь укрепляют “нигилизм”, не достигая цели; они же не позволяют “честной литературе”(имеется в виду и собственное издание-ПР) бороться с гонимым течением; свобода же слова, по мнению редакции, приведет к падению “нигилизма”, как только тому дадут возможность высказаться.

Щедрин в возобновившемся “Современнике” ( 63 № 1) с иронией пишет о позиции редакций Русского вестника Каткова и “Отечественных записок” Краевского: оба журнала считают успехи “нигилизма” чуть ли не результатом предупредительной цензуры; с отменой ее “нигилизм” исчезнет: ”Радуемся его (Каткова-ПР ) радости и будем ожидать” ( См Щедрин.).

Несколько иная точка зрения высказывалаь славянофильской редакцией газеты “День”, в передовой № 31 за 62 г. , написанной И.С.Аксаковым В ней говорилось о том, что мнение о пользе свободы слова и вреде цензуры стало общим местом; нет ни одного разумного человека, который объявил бы себя врагом такой свободы(196). Автор присоединялся к этому мнению, утверждая, что стеснения печати гибельны для самого государства; цензура - орудие стеснения слова - опасное для государства учреждение; она не может остановить мысль, но порождает в ней раздражение и противодействие(196); во взаимных отношениях общества и государства свобода слова имеет большое значение; она - залог нормальной общественной деятельности; всякое ограничение печати, стеснение ее - нарушение правильных отправлений общественного организма; возможные злоупотребления словом дела не меняют (ведь нельзя всем связать руки из-за того, что кто-то ими совершает преступления).

Разговор о цензуре Аксаков продольжает и в следующем номере. В передовой((“День” 62 № 32; Лемке находит ее блестящей) ощущается. искренняя приверженность к свободе слова. Автор предлагает ввести в Свод законов пункт, где свобода печатного слова объявляется ”неотъемлемым правом каждого подданного России” (курсив Аксакова).В передовой дается краткий проект постановления о печати: право на свободу слова и ответственность за него; преступные действия печати подлежат единственно ведению судов; суд не мыслим без присяжных, которых пока не существует, его необходимо создать; обвинения выдвигают министры полиции или внутренних дел, а суд разбирает такие обвинения и выносит решения. В заключение Аксаков просил высказывать критические замечания по его проекту И всё же Аксаков тоже не выходит за рамки критики современной цензуры и проповеди ее улучшения правительством.

Примерно так же, даже с несколько большей оппозиционностью, цензура осуждается в журнале братьев Достоевских“Время”. В статье “Законы о печати во Франции”(62 № 6?) содержится суровая критика их: они сравниваются с веревкой, распущенной настолько, чтобы удавленник не сразу задохнулся; закон о свободе печати совершенно необходим; всякий имеет право писать, печатать, издавать всё, что хочет; правительство может рассчитывать на здравый смысл своих подданных и не имеет повода опасаться ни за себя, ни за граждан. Более того, оно нуждается в проявлении общественного мнения, чтобы принимать меры и постановления, необходимые для общего блага(197); печать не руководит общественным мнением, она - при неприменном условии свободы - его следствие; правительство представляет общественное мнение и поэтому должно находить в печати полезные для своего дела указания. Критикуя французские законы о печати, автор опровергает мысль, что общественное мнение можно истребить, подавить запретными мерами; если Наполеон Ш так поступает, то каждый опытный машинист может ему сказать о неблагоразумности таких действий: стенки парового котла выдерживают большое давление, но всему есть мера; если закрыть все предохранительные клапаны - произойдет взрыв. В то же время в статье высказывалась надежда, что правительству можно доказать необходимость свободы печати, и оно даст такую свободу.

Валуев был недоволен суждениями и сравнениями ”Времени” . Он сообщал Головнину, что они имеют целью вооружить публику против существующего в России порядка цензурного контроля, заранее настроить ее против мер в предполагаемом правительством новом цензурном уставе. Антонович же в “Современнике” отмечал непрактичность, нежизненность высказываемых во “Времени” иллюзий, “которые пишутся лишь для собственного удовольствия сочинителей и развлечения читателей”: “Не мешает напомнить “Времени”, что все эти утопии вроде тех, за которые оно так усердно издевается над другими” (198).

Некоторые итоги: все перечисленные выше периодические издания, в основном, критиковали цензуру, требовали изменения ее, облегчения положения печати , иногда более или менее искренне, иногда демагогически-лицемерно, с замаскированным оправданием цензурных преследований. Прямо против свободы слова не выступал почти никто. Но одновременно все утверждали, что она приведет к укрепению существующих основ, что русское самодержавие хочет и может ввести законы, обеспечивающие свободу печати, что она сама должна помочь правительству в обсуждении и подготовке таких законов.