Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ПЯТАЯ. Эпоха цензурного террора

Фанатик ярый Бутурлин,

Который. не жалея груди,

Беснуясь, повторял одно:

“Закройте университеты,

И будет зло пресечено!..”

(Н.А. Некрасов)

Революционные события в Европе, во Франции в конце сороковых годов. Процесс петрашевцев. Чрезвычайные меры, предпринятые российским правительством, для защиты от ''революционной заразы''. Меньшиковский комитет. Бутурлинский комитет (Комитет 2-го апреля). Его председатель и члены. Наказание за публикацию в «Отечественных записках» повести Салтыкова (Щедрина) «Запутанное дело». Ссылка Салтыкова. Резкое осуждение направления журнала «Отечественные записки». Покаяние Краевского, его статья «Россия и Западная Европа в настоящую минуту». Запрещение «Иллюстрированного альманаха». Никитенко о свирепости цензуры. Лемке об «эпохе цензурного террора». «Карманный словарь» Петрашевского. Ссылка Тургенева за статью о Гоголе. Славянофильский «Московский сборник». Борьба между Уваровым и Бутурлинским комитетом. Проект Бутурлина о закрытии университетов. Статья Давыдова в защиту университетов. Доклад Уарова царю об университетах. Работа его над проектом нового цензурного устава.. Поражение Уварова и его отставка. Министры просвещения Ширинский-Шихматов и Норов.

Последние годы царствования Николая 1 (1848-1855) называют мрачным семилетием или эпохой цензурного террора. Настулению этой темной? полосы российской истории способствовали и внешние и внутренние события (революционные события в Европе, во Франции. Петрашевцы. Письмо Белинского к Гоголю. Дошло до властей после смерти Белинского. Жандармы сожалели: жаль, что умер; мы бы его сгноили в крепости). Веских оснований для паники у правительства не было. Никакой революционной ситуацией в России и на пахло. Но всё таки в 1840-е годы оппозиционные настроения в обществе усилились, журналистика стала “слишком много себе позволять” и власти всполошились. Даже Уваров в новой ситуации показался слишком либеральным. Исследователь общественного движения в России М. Лемке, говоря об этом периоде, приводит эпиграф из Искандера (Герцена): “Наша литература, от 1848 до 1855 гг., походила на лицо в моцартовой “Волшебной флейте”, которое поет с замком на губах”. Лемке считает указанные годы едва ли не самым тяжелым периодом во всей истории русской журналистики, общественного мнения(185). Правительство сочло необходимым еще более сковать печать, и без того довольно сильно скованную: “Не было никакого повода опасаться волнений и беспорядков, однако память о катострофе 1825 г . была еще свежа, а мнения, господствовавшие в некоторых наших литературных кружках казались органически связанными с крайними учениями французских теоретиков. Поэтому состоялось высочайшее повеление принять энергичные и решительные меры против наплыва в Россию разрушительных теорий”(191-2). Поводы, конечно, были.Мы уже говорили о них. Но и на самом деле русское правительство всегда преувеличивало радикальную опасность. Во всяком случае меры против нее правительство приняло, даже с болшим перебором. Помимо официальной цензуры,весьма строгой, а также цензуры Ш отделения, существовавших ранее, была введена еще одна, неофициальная и негласная цензура, наделенная широчайшими полномочиями и не стесненная в своей деятельности никакими рамками закона, своего рода “царево око”. Как всегда в такие моменты, нашлись добровольцы, сановники, администраторы, призывающие к усилению реакционных мер. Ряд доносов в форме “Записок” царю, другим властям.Не обошлось без личных счетов,различных побудитель- ных причин.Граф. С.Г.Строганов, бывший попечитель Московского учебного округа, отставленный Уваровым, подал на высочайшее имя “Записку” об ужасных идеях, господствующих в литературе, особенно периодической, “благодаря слабости министра и его цензуры”(192). Подобную же “Записку” подает барон М.А. Корф, почувствов слабость позиции Уварова, желающий занять его место. “Записки” были встречены царем с одобрением.

В конце февраля 1848 г. учрежден временный негласный комитет, под председательством морского министра, адмирала кн. А.С. Меншикова (так и называли Меншиковский). Меншиков - правнук знаменитого петровского вельможи А.Д. Меншикова. О нем отзывались, как об умном человеке, не мракобесном, беспридельно преданном царю, готовым беспрекословно выполнять его волю. Крупная фигура николаевского времени.При Александре прослыл даже вольнодумцем, либералом (в числе подписавших в 1821 г. крупных сановников, знатных лиц так называемой “декларации” об освобо- ждении крестьян, принятой Александром неблагосклонно). Вынужденная отставка Меншикова. При Николае вновь в фаворе. Популярен. Репутация острослова; ”но из либерала князь сделался ярым сторонником существующих порядков”(195).Некоторый оттенок аристократического вольномыслия ХУШ века, но и подчеркнутая верноподданность (даже больной не хотел отказаться от приемов во дворце). Иногда возражал царю, но только наедине. О нем: “очень хитрый, вежливый человек и, как говорят, малый не промах”(197).

В комитет входили также Д.П.Бутурлин, М.А. Корф, Строганов (брат автора “Записки” - самого его вводить было неудобно), П.И. Дегай и Л.В. Дубельт. “Цель и значение этого комитета были облечены таинственностью и от этого он казался еще страшнее”- писал в дневнике Никитенко(192) . Перед комитетом поставлена задача - ревизия действий министерства просвещения, цензуры, содержания периодики, в первую очередь журнальной. Особенное внимание обращено на “Современник” и “Отечественные записки”. Лемке подробно цитирует изложение Корфом этих задач(193-4). Существенную роль в учреждении комитета сыграл А.Ф. Орлов, ставший шефом жандармов, главноуправляющим Ш отделением после смерти Бенкендорфа в 1844 г. Для него, помимо прочего, важно было в такое тревожное время переложить на других хлопотливое дело надзора над печатью (Дубельт помог ему понять это) Орлов сообщает Уварову, что появились сведения “о весьма сомнительном направлении наших журналов”(194); про резолюцию царя об учреждении комитета, который должен рассмотреть, “ правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы. Комитету донести мне(т.е. царю-ПР) с доказательствами, где какие найдет упущения цензуры и ее начальства (т.е. министерства народнго просвещения-ПР), и которые журналы вышли из своей программы”( ..?).

Комитет сразу же начал работать в помещении адмиралтейства, куда вызывались редакторы. Всего заседал он около месяца, но сделал довольно много. Все постановления, мнения комитета докладывались непосредственно царю. Когда тот соглашался, Меншиков сообщал об этом Уварову, как повеление царя, “для немедленного и точного выполнения”. Министр уже от своего имени, но точно, оглашал постановления комитета, что скрывало от публики роль и само существование его. Официально о комитете ничего не было известно, хотя слухи о нем ходили.

Комитет сразу же потребовал программы всех журналов, фамилии издателей, редакторов, сотрудников. Первое предложение 7 марта (отражено в распоряжении министра просвещения 12 марта) : 1. цензурному начальству созвать всех цензоров, объявить им, что правительство обратило внимание “на предосудительный дух многих статей”;2. предупредить их, что “за всякое дурное направление статей журналов, хотя бы оно выражалось в косвенных намеках”, цензоры, сии статьи пропустившие, подвергнутся строгой ответственности. Главноуправляющему цензуры за упущения строго взыскивать с цензоров. 3. цензоры “не должны пропускать в печать выражений, заключающих намеки на строгости цензуры” 4. Запрещено говорить в журналах о содержании, тем более печатать отрывки в подлиннике или в переводе из запрещенных иностранных книг (197-8).

8 марта приказано, чтобы все статьи (кроме объявлений, сообщений о зрелищах, подрядах), “со следующего же дня” подписывались авторами ( такое распоряжение уже было в прошлом, в1830-е гг., но его отменили, так как выполнять его оказалось крайне неудобно; в конце 1840-х гг. его вновь воводят, и сразу же стали видны те же неудобства : в ряде изданий однообразие подписей: в “Северной пчеле” только Булгарин и Греч). Через две недели распоряжение снова пришлось отменять: Меншиков сообщает Уварову, что “государь разрешает не печатать под каждой статьей имен сочинителей, но с тем, чтобы они были известны редакциям, а издатели книг или журналов, по первому требованию правительства, обязаны объявлять имя и место жительства автора, под опасением строжайшего взыскания за неисполнение сего, как ослушники высочайшей воли”(198).

Цензорам повышены оклады, но, “дабы не отвлекаться от цензурных занятий”, им запрещено совмещение их цензорских обязанностей с другими (т.е совместительство; тоже ранее было-ПР.). Запрещено им также сотрудничать в редакциях периодических изданий. Приказано не пропускать рассуждений о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли хозяйства, когда под средствами подразумеваются меры, зависящие от прави-тельства. Не допускаются “вообще суждения о современных правительствен- ных мерах”(199).

25 марта Уваров получает указание: созвать редакторов петербургсой периодики и объявить им, что их долг “не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку”(198). О том, что император повелел предупредить редакторов, что за всякое дурное направление статей их журналов, “хотя бы оно выражалось косвенными намеками, они лично подвергнутся строгой ответственности, независимо от ответственности цензуры”(198).

Уваров, недавно всесильный, превращается в промежуточную дистанцию, передающую распоряжения комитета. Он все более ощущает шаткостьсвоего положения, становится исполнителем повелений Меншикова. Тот всё менее церемонится с ним. В апреле Меншиков просто посылает Уварову развернутую программу действий, из 7 пунктов, где предлагает обращать особое внимание на “Современник” и ”Отечественные записки” . Он поручает Уварову сделать внушение их редакторам, предупредив их, что правительство установило за ними особое наблюдение, что “если впредь замечено будет в оных что либо предосудительное или двусмысленное, то они лично подвергнуты будут не только запрещению издавать свои журналы, но и строгому взысканию”(п.3. 191). Это внушение было сделано Краевскому, Никитенко, Некрасову, Панаеву). С Краевского и Никитенко взята подписка, что до них доведено повеление царя, чтобы они не осмеливались ни под каким видом помещать крамольных мыслей и , напротив, старались давать своим журналам направление, согласное с видами правительства, что при первом нарушении им будет запрещено издаватьжурнал, а сами они будут подвергнуты строжайшему взысканию, с ними поступят, как с государственными преступниками.

Уваров уже от своего имени передает предписание попечителю петербургского учебного округа с распоряжением сообщить Краевскому, что ему дан “последний срок, который он должен считать действием снисходитель ности”(200). В ответ 10 апреля попечитель сообщил Уварову, что 9-го он вызвал Краевского и цензоров “Отечественных записок” и ознакомил их с предписанием Уварова. Краевский крайне напуган. Об этом сообщал М.М.Попов, чиновник Ш отделения, которому поручили побеседовать с Краевским. В записке Дубельту 11 апреля Попов передает содержание беседы Краевски повторял , что он русский, с детства проникнут монархическими правилами, что никогда не совершил ни одного неблагомеренного поступка; если он спокоен и счастлив, то этим обязан единственно нашему правительст ву, которое охраняет его. “ Могу ли я подкапываться под этот порядок?” Готов поручится не только за себя, но и за всех русских; убежден, что все они привержены царю и отечеству; при нынешних событиях в Европе, все мы желаем, чтобы сохранился существующий порядок, умоляем, чтобы император не допустил до нас потока, который в других странах губит и общественное спокойствие, и частную собственность, и личную безопасность. Если и были в его журнале статьи , которые можно понимать в крамольном смысле, то либо по неосмотрительности, либо от непонимания их возможного толкования. О том, что он не только не может действовать против правител-ва, но хотел бы быть его органом. Не делал этого потому, что без соизволения правительства не имел такого права, да и цензура бы не пропустила подобных статей. Если бы ему поручили представить в истинном губительном виде заграничные беспорядки, доказать благость монархического правления, поддержать повиновение крестьян помещикам и вообще бы распространять те мысли, которые правительство желает видеть в народе, то уверен, что его журнал был бы полезен для государства. Пусть мне дают темы или позволят представлять высшему правительству такие статьи, которые не пропускает цензура, я готов быть его орудием. О том, что желает послать письмо Орлову, но не осмеливается. Очень хотел бы, чтобы его принял Дубельт, от которого он жаждет советов и наставлений. Пересказав все, о чем говорил Краевский, Попов добавляет, что тот высказал всё приведенное по собственной инициативе, без всяких вопросов.

Видно, что Краевский сильно перетрусил и старался оправдаться, несколько переборщивая, не соблюдая меры.Однако, такого “патриотизма” и желали власти, не замечая “перебора”, одобряя то, что сказал Краевский. В его оправданиях заметно и другое: стремление использовать ситуацию, переметнуться в лагерь официальной журналистики, предложить свое перо правительству, пропагандируя любые идеи, угодные властямсамые. При этом отмежеваться от бывших своих либеральных сотрудников, в первую очередь от Белинского, хотя его имени Краевский не называет. Есть в его словах и подспудная жалоба (донос) на цензуру, на министерство просвещения, которые дескать не позволяли ему в полной мере высказывать верноподданные мысли .

Видимо, Краевскому разрешили встретиться с Дубельтом, объясниться с ним, заверить его в готовности служить правительству и наметить путь к его реабилитации. Не исключено, что он заручился поддержкой в том, что цензура не будет мешать ему пропагандировать верноподданические идеи. Вскоре, 25 мая, письмо Краевского Дубельту, при котором статья “Россия и Западная Европа в настоящую минуту”. В письме о том, что давно хотел высказатся по этому вопросу и всегда встречал противодействие цензуры (политические рассуждения , какими бы они ни были, считались неуместными и запрещались цензурой). Если бы не это, в его журнале уже давно появился бы ряд статей в подобном духе - отголосок его давних и глубоких убеждений. О том, что, начиная свое журнальное поприще в 1837 г., еще тогда, для “Литературных прибавлений к Русскому инвалиду” написал статью “Мысли о России”, “которая удостоилась Вашего одобрения в рукописи и была напечатана”. С тех пор, как цензура не разрешала печатать в “Литературных прибавлениях” и в “Отечественных записках” подобные статьи, он вынужден был ограничится статьями чисто учеными и литературными. Поэтому должен был говорить о Западной Европе так, как говорил. Постепенно чужеземное влияние проникло в журнал. Вынужденно помещался материал не об Отечест- ве, а об иностранном. Постепенно сотрудники, в основном молодые люди, увлеклись этим направлением, часто увлекали и меня, заставляя без внимания пропускать многое, что могло по своему впечатлению на читателей производить вредные для них последствия. Все это продолжалось до тех пор, пока страшные события не показали, к какой ужасной бездне могут привести это иноземное влияние. Если представленная статья удостоится одобрения и такие же другие статьи будут допущены в “Отечественных записках”, “я бы был счастлив трудиться над их составлением. Как верный сын России, как верноподданный моего государя и благодетеля, которому я обязан всем, я дал бы им направление и интерес. Смею думать, что, несмотря на недостаток таланта, Вы почувствуете ее (статьи-ПР) искренность, то, что всё сказанное в ней - не для фразы, а по указанию истории(так ?) и душевным убеждениям . Если будет одобрена мысль о подобных статьях, я бы осмелился представить их программу. “С совершенным почтением и душевною преданностью имею честь быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга Андрей Краевский” (194).

В письме Дубельту Краевский подробно развивает те мысли, которые он формулировал в беседе с Поповым: в прошлом направлении журнала виноват не он, а цензура и сотрудники, сам он чуть ли не случайно увлекся пагубными идеями, которые ему глубоко чужды. Краевский почувствовал непрочность положения Уварова и не стеснялся в нападках на цензуру, подвластную министру просвещения. Попутно Краевский пытался расширить дозволенную программу журнала, утврждая, что в настоящее время вряд ли нужны ограничения в отделе “Современная хроника России” одними официальными известиями ( дескать и без ограничений всё будет в нужном направлении) .

На письме Краевского пометка Дубельта о том, что Орлов одобрил статью и не находит препятствий к ее печати, если цензура разрешит. Цензура разрешила, и в июльской книжке “Отечественных записок” статья опубликована, без подписи (т.е. как редакционная), но и без упоминания имени автора( всё же подчеркивать перед читателями, что он автор, Краевский, видимо, не хотел). Содержание статьи - сплошная ложь, вранье и лицемерие, в духе самого подлого и официального “квасного патриотизма”. Кроме одного: Краевскому статьи в подобном духе и на самом деле ближе, чем направление Белинского, которому журнал долго следовал. Было выгодно, и Краевский мирился с таким направлением. Стало опасно, и он легко от него отрекся. Действительно, в упоминаемой статье “Мысли о России”, в программе “Отечественных Записок”, издаваемых им с января 1839 г., в первых томах журнала отчетливо ощущается близость издателя к идеям “официальной народности”. Речь идет о величии и красоте николаевской действительности, о прекрасном настоящем и будущем самодержавной России, о желании издателя прославлять ее: “Радостны проявления ее прекрасной и юной жизни, здоровой, мощной, плодотворной, заботливо лелеемой мыслью и сердцем чадолюбивого отца семейстава”, т.е. царя (1839 г. т.1. См. канид. диссерт., стр.18, 19). Тогда это в духе прославления Уварова, ныне с оппозиционным ему подтекстом доносительного оттенка, но суть одна и та же.

Статья Краевского “Россия и Западная Европа в настоящую минуту” (“Отечественные записки”,1848, июль, т.L1X,отд.Ш. с.1-20) начиналась с разговора об Европе. О том, что Европа - зрелище беспримерное, чрезвычайно поучительное, особенно в сравнении с Россией . Далее всё строилось на сопоставлении-противопоставлении: в одной половине - безначалие, с ужасными последствиями, в другой - мир и спокойствие, со всеми благами. Задавалса риторический вопрос: отчего в одном случае ниспровержение всех государственных и общественных оснований, в другом - “умилительное зрелище незыблемой законности, которая только заимствует новый блеск и силу от противоположных ей явлений”. Подробно о том, что вся история России и Западной Европы дает ответ на поставленныйвопрос. И концовка: о счастье быть русским; уже это - диплом на благородство среди других народов Европы. Как в Древнем мире - имя римлянина, так ныне - русского - значит человека по преимуществу. Мы не гордимся своей славой, силой, народными добродетелями, но эти качества - предмет уважения для всех народов. Отдельное мы берем от иноземцев, но движемся по пути своего развития, своих нравственных начал, своего государственного устройства. “Нам нужны их Уатты, Фултоны, а не господа Прудоны, Кабе, Ледрю-Роллены со товарищами, не советы французских говорунов, приезжающих к нам”. Без нас они умрут от голода и не годятся к нам в учителя. “Россия! драгоценное наше отечество! Цвети и красуйся под сению твоих самодержавных Монархов, более и более утверждаясь в основных началах твоего могущества и величия. Внешние бури не испугают нас; мы отделены от них несокрушимым оплотом нашей православной веры и всего нравственного и исторического своего образования”. Под статей дата: 25.05.48. А 26-го умер Белинский. Видимо, статья написана позднее, но автор ее делал вид, что писал ее еще при жизни Белинского, не опасаясь его мнения (“кукиш в кармане”). Погодин возмущен статей. Он считает ее плагиатом. Действительно, Краевский обокрал сторонников уваровской теории “официальной народности”, Погодина,Шевырева, даже перещеголял их. Он был прав лишь в том, что такую точку зрения высказывал и ранее, в 1839 г. (Лемк. 212-13) .

Комитет с одобрением отозвался о статье Краевского. Бутурлин писал о ней Уварову, как об “отличающейся верным взглядом на описываемый предмет, беспристрастным, чуждым какого-либо ласкательства и внушающей тем более доверия изложением, особою полнотою религиозного чувства и патриотическим увлечением, достойным всякой похвалы”(214). О статье доложено царю, котор выразил Краевскому через комитет, а тот через Увар-ва, свое удовлетворение.

Меншиковскому комитету нужно было искать и конкретных примеров, чтобы доложить царю о плодотворности своей деятельности, подтвердить вредное направление журналистики. Сперва остановились на статье К. (С?). Веселовского в “Отечественных записках.” о жилищах рабочего люда в Петербурге, “как вредной для общественной безопасности”(201). Но “грозу” пронесло. В последний момент Дегай нашел нечто лучше, в том же томе журнала Краевского, повесть М.С. “Запутанное дело”. Вероятно, этому способствовала и записка сотрудника Ш отделения М.Гедеонова, обратившего внимание на повесть и так излогавшего ее смысл: “Богатство и почести - в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного”. Особенное внимание обращалось на сон Мичулина (изображение общества в духе утопического социализма, в виде пирамиды, где верхи давят на нижние слои-ПР ): “В этом сне нельзя не видеть дерзкого умысла - изобразить в аллегорической форме Россию”(201). О повести доложено царю. Она признана “наиболее “предосудительным” и “резким” из всех, рассмотренных комитетом произведений”. 21 апреля1848 г. автора, Салтыкова, арестовали. Над ним нависла угроза разжалования в солдаты и отправки на Кавказ. В конечном итоге Николай приказал: “снисходя к молодости Салтыкова”, за “вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу”, выразившихся в обеих его повестях (“Противоречия” и “Запутанное дело”- ПР), сослать Салтыкова на службу в Вятку (под особый контроль местного губернатора). 28 апреля Салтыков, в сопровождении жан -дармского офицера, отправлен туда (не дали даже дня на сборы и прощание с родными).

Исчерпав свои функции столь “доблестным деянием”, Меншиковский комитет был закрыт. Взамен его учрежден постоянный комитет, тоже неглас- ный, с задачей наблюдения не только за периодикой, но и за книгами , комитет 2-го апреля (1848 г..), под руководством Д.П.Бутурлина.Кроме него членами комитета назначены Корф и Дегай. С некоторыми изменениями в составе, комитет существовал 8 лет, до смерти Николая.Его задачи:1 .Осуще- ствлять высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением книгопечатанья. 2. Не касаясь цензуры, рассматривать то, что уже появилось в печати и докладывать о своих выводах царю.3. Как установ- ление неофицальное и негласное, комитет сам по себе не имеет никакакой власти, все его заключения проходят через высочайшее утверждение(205). Утвержденные царем распоряжения председатель комитета объявлял Уварову, а тот предавал гласности.

Председатель Дмитрий Петрович Бутурлин (1790-1849 г.). Участник Оте-чественной войны.Полковник. Генерал(но уже после войны:1819,1823 гг.). В 30-е - 40-е гг. - тайного советника, присутствующий в Сенате, действительный тайный советник, член Государственного совета. В 1843 директор Император- ской публичной библиотеки. Автор нескольких исторических сочинений на русском и французском языках, воспоминаний об Отечественой войне: История военной кампании 1812 г. Князь С.Г. Волконский. В его Истории... много ошибок, передергиваний, неумеренных похвал влиятельным живым и осуждений мертвых и невлиятельных (206). О нем довольно много в воспоминаниях графини А.Д.Блудовой, по рассказам ее отца, Д.Н.Блудова, видного государственного деятеля, отнюдь не либерала, но и не мракобеса. Лемке подробно цитирует эти воспоминания. Блудов резко расходился с Бутурлиным по вопросам цензуры: “Было ли это уже что-то болезненное у Бутурлина, или врожденная резкость и деспотизм характера (которые неоспоримо существовали в нем), но он доходил до таких крайних мер, что иногда приходилось спросить себя: не плохая ли это шутка?” (206). Так, например, Бутурлин хотел, чтобы из акафиста (хвалебного славословия Христу, Богородице, святым) Покрова Божией Матери вырезали несколько стихов, находя, что они революционны(206). Блудов возражал: он де таким образом осуждает своего ангела, св. Дмитрия Ростовского, сочинителя акафи- ста.“Кто бы ни сочинил,тут есть опасные выражения”,- отвечал Бутурлин. Речь шла об упоминаниях жестоких владык, укрощении их, о неправедных властях, зачинающих рати. Блудов напоминал Бутурлину, что и в “Евангелии” есть места, осуждаьщие злых правителей. “ Так что ж? - возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, - если б “Евангелие” не было такая известная книга (так!), конечно, надо бы было цензуре исправить ее”(206).

Помимо Бутурлина, в состав комитета входили Модест Андреевич Корф и Павел Иванович Дегай. Первый - умный, лукавый царедворец, карьерист, на голову выше окружавших его посредственностей, не стесняющийся в средствах (выше говорили об его его “Записке”). Старается в какой-то степени сблизиться с царем, более или менее успешно. Ему Николай рассказывает о свидании с Пушкиным, прибывшим из ссылки. Корф пишет о благоволении царя, о прогулке и разговоре с ним на вокзале в Царском селе. По его словам, Николай с одобрением отзывался о деятельности комитета(212). Он осуждал критику Петра1, говорил о благотворно изменившемся после нагоняя направлении “Отечественных записок”. Дегай- юрист, доктор права, знаток юриспруденции, пропагандист юридических знаний. В словаре Брокгауза-Эфрона ему дается весьма лестная характеристика. Лемке не согласен с ней.Приводя ее, он напоминает активное участие Дегая в комитете 2 апреля. Его “Эврика!” в связи с повестью Салтыкова многого стоит (206-7).

Повторяю.Никто из авторов и цензоров о комитете,его составе, функциях, самом существовании официально не знал. В законе о печати не было никаких оснований для создания такого учреждения. Но это дела не меняло. Цензоры очень боялись такой дополнительной цензуры, напраявленной не только против авторов, но и против цензоров.Они оправдывали свою излишнюю осторожность и строгость страхом. Никитенко пишет, что панический страх овладел умами. Слухи о том, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей социализма и коммунизма, всякого рода либерализма, что готовятся жестокие наказания тем, кто излагает такие идеи в печати, способствует проникновению их в общество; “Отечественные записки” и “Современник”, как водится, поставлены были во главе виновников распространения подобных идей; министр просвещения не приглашался на заседания комитета; “ни от кого не требовали объяснений, никому не дали узнать, в чем его обвиняют, а, между тем, обвинения были тяжкие”(208). Таким образом, за питературой надзирала официальная цензура, со всеми ее отделениями, с напуганными цензорами, чиновники особых поручений при Главном управлении цензуры, контроль различных министерств и инстанций, недремлющее око Ш отделения. А сверх того - негласный комитет, таинственный и всесильный, действующий от имени царя. Многослойная сеть слежки за всем, что печаталось в России. и ввозилось из-за границы.

И главное внимание обращалось на “междустрочный смысл сочинений”, не столько на видимую, “сколько на предполагаемую цель автора”, не на “дозволительность” статей, а на “приличие или уместность их”. Отмечалось не только крамольное. Всё туманное, неопределенное, дающее повод к предположению и толкованию, по мнению комитета, было вредно, на что и указывалось министру просвещения.Уваров сам попалпод слежку.

Надзор комитета распространялся и на сочинения, выпущеные ранее его создания. Например, одна из его резолюций: “Хотя означенная поэма была рассмотрена цензурою еще прежде происшествий на Западе, но как проявление подобных мыслей ее не слшдовало допускать в нашей литературе”; поэтому комитет предлагал министру просвещения “сделать цензору за пропуск означенных стихов строгое замечание”. Комитет контролировал и губернские ведомости, и совершенно специальные издания, местные сообщения (например, о 50-летнем юбилее наборщика в Митаве, о немецком словаре, где несколько неприличных слов и т. п.) (208).

Внимание комитета и к механизму управления цензурой, указания на неисправности в цензурном ведомстве(208). А Уваров к этому времени не имел личных докладов у царя, лишен был всякой самостоятельности, не решался сам, даже при помощи Главного управления цензуры, принимать какие-либо решения, дозволяющие или запрещающие ту или иную статью, посылал их на утверждение в Ш отделение, Орлову.

Бутурлин всё более обращался с Уваровым как с подчиненным. 16 апреля 1848 г. первая официальная бумага Бутурлина Уварову. Извещает об учреждении комитета и о доставлении для него в публичную библиотеку сведений о выпущенных книгах, брошюрах, отдельных листах. 20 июня первое распоряжение Уварова согласно приказу комитета (по сути это были всегда были приказы) :” Не должно быть допускаемо в печать никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий или распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали” (209). 29 июня приказ о цензуре изданий литографированных пособий, о необходимости указывать имя профессора, давшего разрешение литографиро- вать свой курс(209).

Столкновение комитета с редакцией газеты “Русский инвалид”, издания военного министерства.По поводу зарубежных известий о военных событиях. Комитет, от имени царя, обращается к военному министру. Пишет о неблаго- намеренных изображениях военных событий, помещаемых в газетах вообще, в “Русском инвалиде” в частности. О рассужденях и подробностях, которые дают или могут дать повод ”к привратным идеям”; “иногда и простое сообщение голых фактов <...> даже если изображать их в ярких красках того омерзения, коего они заслуживают, оказывалось бы не менее вредным и предосудительным” ( 211).

К “Отечественным запискам”, круто изменившим свое направление, комитет относится довольно благожелательно. Иначе обстояло дело с “Современником”. Цензура в 1848 г. “зарезала” подготовленный при нем , как бесплатное приложение к журналу, ''Иллюстрированный альманах''. Изданный И.Панаевым и Н.Некрасовым, альманах был отпечатан. Выход его согласован с цензурой. Дано цензурное разрешение на выпуск.Но альманах так и не появился.А.Панаева (Н.Н.Станицкий) вспоминала о многочисленных придирках к альманаху. Выбрасывались целые статьи. Сам Бутурлин высказал свое недовольство ее повестью “Семейство Тальниковых”, открывавшей альманах. Его пометки на повести: цинично, неправдоподобно, безнравственно. И итог: “не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти”(215). Этот же мотив послужил послужил к запрещению повести Дружинина “Лола Монтес”. Не понравились цензорам и “Старушка” А. Майкова, “Встречи на станции” И.Панаева. Возмутили их и карикатуры, помещенные в альманахе: “Они не должны быть допускаемы ни в каком случае. Пущенные в ход карикатуры не остановятся на одних литераторах и артистах. Любители узданий такого рода захотят потом выводить в них и администраторов”. Внимание цензоров особо привлекли две карикатуры: “Белинский, не узнающий свою статью после ее напечатания” (т.е изрезанную цензурой) и “Панаев и Некрасов”.

Готовя альманах, Некрасов думал этим поднять подписку на“Современник”. Он не жалел денег на издание, заботился об его внешности, о рисунках. Альманах обошелся в 4 тыс.рублей серебром(большая сумма по тем временам)

После его запрещения непереплетенный тираж в пачках свален на чердаке у Некрасова. Когда через 10 лет, уже при Александре П, их хватились, оказалось, что часть была сожжена, другая украдена лакеем Некрасова и продана Букинистам. Спасибо лакею. Благодаря ему альманах уцелел, хотя и в таком “разобранном” виде (ныне большая библиографическая редкость) (см. Смирнов-Сокольский, с.235).

Даже Булгарин удостоился внимания комитета. В июльской книге “Библиотеки для чтения” напечатаны его воспоминия, где речь шла и о М.М. Сперанском (а ведь тот уже при Николае видный государственный деятель, бывает при дворе, готовит новый Свод Законов( 1833), Полное собрание законов( 1830) г. В 1839 г. ему присвоен графский титул; в том же году он и умер). Комитет отмечает, что царь сделал ряд замечаний на статью: прувеличена роль Сперанского; его падение приписывается лишь проискам недоброжелателей; с одобрением говорится об его финансовом плане и т. п. пр. Итог: повелел “сделать автору приведенной статьи строгий за нее выговор” (216). Трудно сказать, кто был инициатором выговора. Сам ли царь обратил на статью внимание или сделал это он с подачи комитета?

Один из петербургских знакомых Погодина сообщал ему, что цензура не пропустила в “Северной пчеле” объявление о книге М.Н. Куторги “История афинской республики “ : ”Заглавие казалось революционным... Ваше цензурное привидение, вампир с обагренными пальцами, для меня противно. Впрочем, и здесь раз Елагин не пропускал, что картофель болен. Пожалуй и здесь можно видеть хулу против промысла”(216) (по Барсук1Х. 283).

Никитенко пишет в “Дневнике”: “Действие цензуры превосходит всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке// плыть обратно” (216-17). Именно к этому времени относится ряд анекдотических примеров цензурных запретов: цензор Ахматов остановил печатанье пособия по арифметике, так как в нем были многоточия (их ставили обычно вместо цензурных вычеркиваний) ; цензор Елагин не пропускал в учебнике географии упоминие о том, что в Сибири ездят на собаках (требовал подтверждения министерства внутренних дел); цензор Мехелин? вымарывал все имена республиканцев, сражавшихся за свободу дравней Греции и Рима. Сообщая эти и другие подобные факты, Никитенко добавляет: “Такой ужас навел на цензоров Бутурлин с братией, то есть с Корфом и Дегаем”(326).“Ведомости С.-Петербургской полиции” напечатали уведомление одному автору, что его статья не опубликована “по причинам, от редакции не зависящим”(217). Бутурлин сразу же пишет об этом Уварову, как о нарушении запрещения публикации материалов, намекающих на цензурные строгости(217).Тот же знакомый, о котором шла речь выше, писал Погодину (по Барсук): “Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще больее осложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей”(217).

Лемке приводит ряд других примеров, свидетельствующих о безудержной строгости комитета(219). Уварову приказано распорядиться, чтобы университеты прекратили выписывать журналы и газеты. К декабрю 1848 г., по словам Никитенко,над обществом нависла непроницаемая свинцовая туча: “Произвол в апогее”, “наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему”; “теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословена Богом, что проживет без науки и искусства”; люди верят, что все неурядицы на Западе произошли оттого, “что есть на свете физика, химия, астрономия, поэзия, живопись и т.д. <...>Теперь же все <...> болотные гады выползли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается”(220). Даже М.А. Дмитриев (писавший стихи-доносы на Белинского), по поводу запрещения статьи Погодина, в письме кнему резко отзывается о цезуре: “Неужели мы одни во всем мире лишены права мыслить и печатать?”(220).

В конце1848 г. в дневнике Никитенко для обозначении России появилась иносказательная формула “Сандвичевы острова”. События на Западе вызвали на ”островах” страшный переполох: “Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться”, “Произвол, облеченный властью, в апогее: никогда еще не почитали его столь законным, как ныне”, “Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв <...> клеймятся и обрекаются гонению и гибели”. О повороте назад, к самым мрачным временам, который оказался совсем не трудным для большинстава:“Это даже не ход назад, а быстрый бег обратно...” (315).

Такое попятное движение поддерживается и общественными настроениями. Никитенко рассказывает о защите одной магистрской диссертации по естественным наукам. Диссертант иногда вставлял латинские, немецкие, французские термины; на этом основании один из профессоров заявил, что тот “не любит своего отечеста и презирает свой язык”, намекнул, что диссертант “склонен к материализму” (диссертация была о зародышшах у брюхоногих слизняков), т.е. профессор “вместо ученого диспута направился прямо к полицейскому доносу. Такова судьба науки на Сандвичевых островах. Мудрено ли, что тамошние власти презирают и науку и ученых?”(316).

Погодин думает об адресе литераторов,о жалобе царю на лютость цензуры. И.Киреевский, напуганный этой идеей,просит Погодина ничего не предприни- мать: в настоящий момент адрес совершенно неуместен, может принести лишь вред.

В конце 1848 г. распростронялась карикатура, отражающая события в разных странах: из бутылки с французским шампанским вылетела пробка, выплескиваются троны, короли, министры; вторая бутылка с густым темным немецким пивом - из мутной влаги медленно выжимаются правители; третяя бутылка с русским пенником (крепкой водкой) ; онаобтянута прочной веревкой и запечатана казенной печатью с орлом - Россия.

Все перечисленные выше события относились к 1848-му году.Потом настал 1849-й. Бутурлин выступил со своим проектом закрытия университетов. Об этом шла речь в эпиграфе к главе. Проект, действительно сделал имя Бутурлина печально знаменитым на века. Нерасов писал (Бутурлин к тому времени уже умер):

(О муж бессмертный! не воспеты

Еще никем твои слова,

Но твердо помнит их молва!

Пусть червь тебя могильный гложет,

Но сей совет тебе поможет

В потомство перейти верней,

Чем том истории твоей...)

Даже Уваров понимает мракобесность проекта. К тому же Бутурлин вмешивался в данном случае в дела не только порученной ему цензуры, но и в компетенцию министерства просвещения, подчиненного Уварову. Последний чувствует и немилость царя, возможность отставки. Вынужден играть ва банк. В мартовской книге “Современника” появилась статья И.И. Давыдова “О назначении русских университетов и участии их в общественном образовании” (“Современник”,1849, т.Х1У, с.37-46), инспирированная Уваровым.Последний выступал и в роли цензора.

Профессор Давыдов - отнюдь не поборник прогресса. Более того, он придерживался крайне реакционных взглядов. Ярый сторонник Уварова, его “теории официальной народности”. Знаменательно. что он читал лекции по русской литературе, не упоминая имени Пушкина. Позднее он - директор педагогического института, в котором учился Добролюбов. В переписке последнего нередко встречаются крайне враждебные отзывы о Давыдове. Против него направлена статья- памвлет Добролюбова “Партизан И.И.Давыдов во время Крымской войны”, напечатанная осенью 1858 г. в “Колоколе” Герцена. Тем не менее, по прихоти случая, именно Давыдов выступил в 1849 г. критиком проекта Бутурлина, защитником университетов.

И хотя он защищал их с реакционных позиций. в данном вопросе он оказался в какой-то степени союзником “Современнока”, сторонником просвещения. Не случайно его статья появилась в журнале Некрасова.

Автор осуждал мысли и слухи о закрытии университетов. Он пытался объявить подобные слухи злонамеренными, противоречащими желаниям правительства. Университеты, по его словам, вовсе не вредны, даже полезны. Давыдов противопоставлял их, вообще Россию, пагубным идеям Запада. Там - смуты и потрясения, люди, для которых не существует ни вера, ни закон, ни права, ни обязанности. В России всё иначе: ”в православной и боголюбимой Руси благоговение к Провидению, преданность Государю, любовь к России - эти святые чувствования никогда не переставали питать всех и каждого; ими спасены мы в годину бедствий; ими возвышены на степень могущественейшей державы, какой не было в мире историческом. В благодарственном умилении к Подателю всех благ и Самодержцу нам остается лишь только наслаждаться этими благами”(226). Казалось, куда уж благонамереннее?! Целиком в духе “официальной народности”? Ан нет.

Защищая университеты, Давыдов прибегает к забавной уловке. Он пытается поставить на одну доску не названного Бутурлина и тех людей, которые хотят неоправданных преобразований. Именно такие люди, поверхностные, жаждущие перемен, распространяют слухи о закрытии университетов (намек и на европейские события). Желание закрыть университеты связывается с ложными понятиями, которые порождают “недовольство существующим и несбыточные мечты о нововведениях”(226). О благотворном участии университетов в общественном образовании. Они - опора престола. Из них “благородные юноши ежегодно исходят на верное служение обожаемому Монарху”(227).

Статья произвела сильное впечатление, ходила по рукам.Бутурлин принял бой. Уже через несколько дней после выхода “Современника”, 17 марта он от имени комитета пишет Уварову об этой статье. О том, что по внешнему изложению в ней ничего предосудительного нет, выражается благодарность правительству, преданность государю, любовь к России. Но внутренний ее смысл, тайная мысль, которую не следовало допускать в печати - “неуместное для частного лица вмешательство в дела правительства”. Такие мысли можно бы было представить на благоусмотрение начальства, в виде выражения скромных желаний, но совсем иной вид они имеют в печати, в журнале. Журналы не могут быть судьями в делах государственных. Поэтому Бутурлин требует сообщить ему имя автора (статья напечатана без подписи -ПР), сделать внушение редакторам, особенно редактору “Современника”, напечатавшему статью. Сообщить всем цензорам, что правительство отнеслось к этой статье с неудовольствием,что ничего подобного в дальнейшем не должно допускаться. Решение комитетабыло доложено царю. Последовала высочайшая резолюция :”узнать, как сие могло быть пропущено”(228).

Уваров решил продолжать борьбу. 21-го марта его письмо-доклад императору. О том, что о закрытии университетов распространаются “подобные нелепые слухи”; от них “нельзя было ожидать ничего благоприятного”; считал такие слухи “не заслуживающими серьезного внимания”, так как правительственная власть - “единственно в повелениях Вашего Императорского величества и в исполнителях священной воли вашей”; “Ваше Императорское Величество не изволили изъявлять мне августейшей мысли об уничтожении или преобразовании наших высших учебных учреждений, напротив того, всегда благодушно ободряемый снисходительным вниманием Вашим к устройству учебных заведений министерства, я еще недавно удостоился слышать изъявление столь драгоценного для меня удовольствия Вашего Величества насчет похвального общего духа и порядка, сохранившихся в сие тяжкое время между обучающимся юношеством министерства народного просвещения”. Распространяемые слухи “не могли произвести действия благоприятного”, проникли и во внутренние губернии России, тревожат умы, родители опасаются за дальнейшее существование высших учебных учреждений, за образование детей. О подробной Записке, которая ходит по рукам, направлена против общей системы образования; в ней требуется “уничтожения всех русских университетов, оставляя один дерптский неприкосновенным”. О том,что объяснялся по этому вопросу с Орловым(шефом Ш отделения- ПР). Как раз в это время Уваров получил статью, напечатанную потом в “Современнике”; там нет ничего ни о слухах, ни о намерениях правительства, о чем говорит комитет; “статья, написанная с благонамеренностью, с нелицемерной преданностью правительству, со знанием предмета<...> с любовью к просвещению истинному и благотворному” ; Орлов согласился, что статья может содействовать исправлению “привратных толков”(230). Далее Уваров цитирует решение комитета, который вынужден признать, “что статья <...> не имеет ничего предосудительного<...>везде говорится в ней о приверженности и благодар -ности к правительству, о преданности к государю, о любви к России” (231). Затем идет полемика с выводом комитета, что внутренний смысл статьи - “неуместное для частного лица вмешательство в дело правительства”. Какой цензор или критик имеет дар “в выражениях преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?” - задает риторичес -кий вопрос Уваров. О стремлении комитета, не довольствуясь видимым смыслом, доискиваться смысла внутреннего, подозревать тайное значение и т.п., которое “неизбежно ведет к произволу и несправедливым обвиненениям в таких намерениях, которые обвиняемому и на мысль не приходили” (вон каким прогрессистом стал:осуждает поиски тайного смысла!)

Уваров делает вывод, что статья благонамеренная, что сам комитет вынужден дважды это признать. Он берет ответственность на себя. Пишет о том, что статья была представлена ему и им одобрена. Если кто и должен отвечать, то он сам. О существующем положении, когда с одной стороны оказывается министерство просвещения, с другой - комитет, делающий свои заключения без учета каких-либо объяснений. При таком положении недоумения и столкновения “были и будут неизбежны”; он целый год прилагал все старания, чтобы предупредить такие столкновения, не утруждая царя преждевременными домогательствами(232).

Уваров придумывает хитрый ход. Он предлагает отделить цензуру, по крайней мере цензуру журналов и газет, от министерства просвещения и передать ее в руки комитета. Тогда окажется единная власть, дающая напра -вление печати; она должна “и непосредственно ответствовать (т.е. отвечать - ПР) за собственные свои распоряжения”. Если будет на это высочайшее соизволение, можно передать цензуру журналов и газет и в Ш отделение, откуда бы поступали они в комитет. Подобные распоряжения дадут ему (Уварову) новые силы и возможности посвятить больше времени другим, основным частям работы министерсттва(233).

Резолюция царя, резкая и грубая, ставшая символом николаевского царствования: “Не вижу никакой уважительной причины изменять существующий ныне порядок;нахожу статью,пропущенную в “Современнике”, неприличною , ибо ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения, для ответа на пустые толки , не согласно ни с достоинством правителства, ни с порядком у нас, к счастию, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения держать про себя. Объявить цензорам, чтобы впредь подобного не пропускали, а в случае недоумений, спрашивали разрешений. Вам же путь ко мне всегда доступен”(233). Последняя фраза несколько смягчала общий тон резолюции, но сути дела не меняла. в столкновении с комитетом Бутурлина Уваров потерпел поражение.

Через 2 дня, 24 марта, распоряжение комитета: ничего не должно быть допускаемо “насчет наших правиттельственных учреждений” (233). Как бы итог полемики по поводу статьи об университетах .В ответ на ехидный запрос Бутурлина, когда будет опубликована царская резолюция, Уваров, не хотевший ее печатать, сообщил, что высочайшая воля на его доклад незамедлительно выполнена. Через месяц , в конце апреля, Уваров едет в Москву, осматривать университет. Погодин, воспевающий каждый его шаг, помещает в “Москвитянине” заметку о посещении Уварова. В ней фраза: в то время как праздные люди толкуют “о каком-то пробразовании университета, та”, приятно видеть, что государственный сановник... Бутурлин сразу обратил на это внимание. 18 апреля он сообщает Уварову о заметке, рассматривая ее, особенно фразу: “становится необходимым стать за университеты во имя просвещения”, как нарушение воли царя(233). Бутурлин напоминает о том, что император 17 апреля собственноручно написал министру просвещен: “я решительно запрещаю все подобные статьи в жураналах за и против университетов-тов” (234).21 апреля такое распоряжение было сделано.Послед- нее слово осталось за Бутурлиным.

Хотя “Отечественные записки” продемонстрировали свою готовность ”исправиться”, цензура, отчасти по инерции, продолжает придираться к ним, реагируя на самые безобидные рецензии(234). Цензор журнала Краевского получает предупреждение: при пропуске “Отечественных записок” “действо- вать <...> с самою величайшею осмотрительностью”(235).

Анекдотический пример цензурных придирок - книга влиятельного лейб-медика, тайного советника Маркуса “Etude sur l`etat social actuel en Europe”, на французском языке, с опровержением идей утопического социализма, но, отчасти, и с изложением их взглядов. Комитет предложил Уварову сделать замечание цензору, пропустившему книгу (не автору). Уваров отказался это сделать: книгабыла разрешена Главным управлением цензуры. Но Бутурлин настаивал на своем, подробно, в 4-х пунктах, обосновав свое мнение. И вывод: “лучше<...> оставлять в прежнем о нем (зле-ПР) неведении, нежели знакомить с ним, даже посредством порицаний и опровержений”(236).

Власти стремятся всеми способами ограничить ввоз иностранных книг.Уже 8 апреля 1848 г.? Уваров во всеподданейшем докладе сообщает о мерах в этом направлении по цензурному ведомству. В частности о новой, более высокой, пошлине на ввоз заграничных книг ( она должна принести 60 тыс. годового дохода и сократить поступление книг с Запада).31 мая1849 г. комитет запретил “самым решительным образом”, “на каком бы языке ни было, критики, как бы они благонамеренны ни были, на иностранные книги и сочиния, запрещенные и потому не должные быть известными”(137). Во главе комитета иностранной цензуры поставлен известный мракобес А.И. Красовский (см Эпоха обличит. жанра, с.64-5). По сути ввоз иностранных книг прекращен. П.А.Ширинский - Шихматов обращается к царю с вопросом: должны ли подвергаться цензуре иностранные книги, выписанные особами императорского дома. Ответ Николая: “Не исключать из цензуры, но при выдаче прописать, какие сочинения цензурою не пропускаются”(237). 18 декабря 1850 г. разрешено получать заграничные книги председателю и членам Государственного Совета, министрам и лицам на правах министров “с подпискою никому не передавать этих книг”(238), а министру народного просвещения раз в месяц представлять царю “список книг, выписанных на имя означенных лиц, и на выдачу по принадлежности испрашивать высочайшее соизволение”(238).

В 21 № “Севeрной пчелы” (1849 г.) заметка Булгарина об извозчиках в Петербурге и Царском селе(концерты в Павловске), требующих плату сверх установленной таксы, особенно в плохую погоду, которая часто бывает в Петербурге. За пропуск заметки цензура получила внушение: она не должна допускать подобных выходок (239-40). Возможно, этот случай отразился в рассказах об отношениях Дубельта и Булгарина (“климат царской резиденции бранишь!), а также в стихотворении Добролюбова “Чувство законности”(“От извозчиков зло и опасноси”). Последнее мало вероятно: стихотворение “Чувство законности” написано позднее, входит в цикл , направленный против либеральной “обличительной поэзии” 1860-х гг. Но, не исключено, что мотив извозчиков, многократно повторявшийся в разные периоды, связан был в какой-то степени и с булгаринской заметкой.

Работа Уварова над новым цензурным уставом. Еще 3-го апреля 1848 г. Меншиков сообщал Уварову о намерении царя приступить к пересмотру цензурного устава(200). Устав 1828 г. показался слишком либеральным, в связи с “излишней в нем свободой сочинителей и стеснением цензоров”(241). Уваров решил, что разработка и утверждение устава может быть ему полезным, укрепит положение цензурного ведомства и сделает излишним существование негласных комитетов.

14 апреля создан комитет по пересмотру устава под председательством Ширинского-Шихматова. 5 мая 1848 г. царь одобрил основные положения его работы (240-41). Она продолжалась и в 1849 г. Предусматривалось крайнее ужесточение цензуры,ответственность сочинителей, независимо от ответствен- ности цензоров.Положение литературы, периодических изданий станиовилось невыносимо тяжелым.Но никаких негласных комитетов не предусматривалось Комитет 2 апреля прекрасно это понял: новый цензурный проект - угроза его существованию. Поэтому комитет и постарался получить проект на собственное рассмотрение(241). Барон Корф добился, что все материалы Уварова по подготовке устава предварительно поступали в комитет 2 апреля. Подготавливаемая реформа устава была в духе комитета, но тот решил провалить проект, став на более либеральную точку зрения.Журнал заседаний комитета пестрит резкими замечаниями “на излишние со стороны проекта стеснения печати”, на “полную необоснованность желания репрессировать” и т.п. (241). Отвергается предложение учредить особый цензурный департамент (241). И вывод: в предлагаемом уставе мало нового, по сравнению с уставом 1828 г., а то, что ново - “бесполезно стесняет развитие печати”.“Некоторые из сих перемен и прибавок излишни, другие не удовлетворяют своему назначению, иные же невозможны в исполнении, и все вообще отнюдь не доказывают и не подтверждают собою необходимости в издании нового устава”. О том, что устав 1828 г. имел недостатки, но они не существенны, что сами правила его, если их не нарушать, более или менее достаточны для достижении цели, которую имеет правительство: “не вредя успехам истинного просвещения и не останавливая его развития, обуздывать печатное выражение всякой мысли неблагонамеренной или неосторожной”. Поэтому нет необходи- мости изменять устав(242).

После такого заключения Государственный Совет не одобрил проект устава в целом. Царь утвердил мнение Совета. Устав 1828 г. сохранился и, по словам Лемке, “попрежнему оставался лишь формой, прикрывавшей любое неюридическое содержание”(243) При этом была нарушена категорически высказанная воля царя о необходимости нового цензурного устава, чего никто не заметил.

Итак,Уваров испытал двойное поражение: по вопросам об университетах и о цензурном уставе.В 1849 г. (20 октября), сразу после решения Государствен -ного Совета, он выходит в отставку.Тяжелая болезнь. Смерть в 1855 г. Но активная деятельность его окончилась в конце 1840-х гг. Конец ее совсем не похож на триумфальное начало. Хотя взгляды его оставались столь же реакционными, как прежде, он оказался не у дел.

Осенью 1849 г. умер Бутурлин. На его место назначен Н.Н. Анненков. Вскоре умер и П.И.Дегай. Неизвестно, кем его заменили. Возможно, никем.

Новый руководитель комитета, генерал-адьютант Анненков, - фигура вполне достойная Бутурлина.Ненависть к просвещению, науке, литературе.То же, что у предшественника, понимание общественной жизни. Новым министром просвещения назначен князь П. А. Ширинский-Шихматов (1796 - 1853 ), литературный старовер, ревностный приверженец Шишкова (эпиграмма Пушкина: “Угрюмых тройка есть певцов - Шихматов, Шаховской, Шишков -1.158). Воспитан в духе сурового церковного благочестия. Глубоко религиозное миросозерцание. Религиозно-нравственные и патриотические стихи, оды. В 1830- гг. - председатель комитета иностранной цензуры. В 1842 г. товарищ министра просвещения. При Уварове готовил новый цензурный устав (о чем шла речь выше). После ухода Уварова - министр. Корф, что его назначение встречено с неудовольствием. Не пользуется общественным уважением. Репутация человека ограниченного, святоши, обскуранта. Удивлялись, что царь, недовольный Уваровым, заменил его бывшим уваров- ским сподвижником, участником всех его действий. Острили, переделав его фамилию в Шахматов, что с его назначением “просвещению в России дан не только шах, но и мат”. Вспоминали об его духовных стихах, одах, академических речах, “отличавшихся всегда строгим классицизмом и бездарностью”(245). Корф утверждал, что причина назначения Шихматова - его прежняя Записка царю, в которой речь шла о том, что университетское образование надо изменить так, “чтобы впредь все положения и выводы науки// были основываемы не на умственных, а на религиозных истинах, в связи с богословием”(246-7). Записка царю понравилась, последовала аудиенция, во время которой Шихматов развил свои взгляды. Сразу после его ухода царь сказал: “Чего же нам искать еще министра просвещения? Вот он найден”(247). Никитенко в дневнике с похвалой отзывается о Шихматове, но и он пишет об его ограниченности. Мало самостоятелен. Точный исполнитель приказов царя и других высокопоставленных лиц, “имевших целью усилить строгость правительственного контроля над школой и литературой...”(247).Не столь уж стар(менее 60 лет). Но воспринимался как старик. Здесь, видимо, сказался не только возраст, но и литературная позиция (шишковист), мировос- приятие, связанное с воспитанием и слабое здоровье. Сам он говорил товарищу министра, А.С. Норову, многократно: “да будет вам известно, что у меня нет ни своей мысли, ни своей воли - я только слепое орудие воли государя” (247. Он “откровенно подал руку комитету 2 апреля и указания его принимал не как посягательство на свою самостоятельность, а как дружелюбную помощь и содействие для достижение общей цели - сообщения литературе более удовлетворительного направленуя”(247).

На посту министра Шихматов остается недолго ( с февраля 1850 г. по весну 1853 г.).Он получает отпуск для заграничного лечения и в мае, в дороге, умирает. И Шихматов, и Анненков - фигуры весьма реакционные, враждебные малейшему проявлению либерализма и в то же время гораздо менее яркие, колоритные , чем их предшественники (Уваров, Бутурлин). Они - исполните- ли, а не “творцы” в сфере мракобесия.Но “творцов” и не требуется. машина налажена и работает бесперебойно.

Но вернемся к деятельности комитета 2 апреля. В 1849 г. самой серьезной была история петрашевцев. Началась она с издания т. наз. “Карманного словаря...”Еще в 1845 г. М.В. Петрашевский (М.Буташевич), под псевдонимом Никол. Кирилова, напечатал первый выпуск (А-М) “Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка” (250). Словарь предполагался в 4-х выпусках, но вышел лишь первый. На него власти сперва не обратили внимания.13-го ноябя 1849 г. (с большим запозданием!) Анненков сообщал Ширинскому - Шихматову, что книга случайно дошла до комитета и тот “не мог не признать в ней направления не только двусмысленного, но и прямо предосудительного”(250). В ней усмптрено явное намерение “развивать такие идеи и понятия, которые у нас могли бы повести к одним лишь самым вредным последствиям”. В книге много таких слов, которых “самое даже благонамеренное обьясненение их значения поведет к толкованиям, вовсе не свойственным образу и духу нашего правления и гражданского устройства”. Но даже обычным словам, при их толковании,“придан смысл неблагонамерен- ный”(251).Лемке приводит слова и их объяснения, привлекшие особенное внимание комитета: анализ, синтез, прогресс, идеал, ирония, максимум и др. Не бог весть какая крамола, хотя отзвук идей утопического социализмазма в словаре явно присутствовал.Это стало важным пунктом обвинительного акта в деле петрашевцев(253). Требуется учитывать и обстановку “мрачного семилетия”. Сперва “зачинщиков” (в том числе Достоевского) приговорили к смертной казни. В последний момент, уже перед эшафотом, казнь заменили каторгой ( Петрашевскому бессрочной). Приказывалось все непроданные экземпляры “Словаря” извлечь из продажи. Мотивировалось это так : хотя книга вышла до событий на Западе, вынудивших правительство усилить бдительность цензурного надзора, но такое сочинение по духу и направлению, всегда и во всякое время, с первого взгляда должно было подлежать запрету; министерству просвещения предложено решить, “можно ли цензора Крылова, имевшего неосторожность или неблагоразумие пропустить подобное сочиннение в печать, оставлять в должности цензора”. Резолюция царя: “не отбирая экземпляров упомянутого словаря, дабы чрез то не возбудить любопытства, стараться откупить их партикулярным образом”(251). Лишь заступничество Шихматова спасло Крылова от увольнения (Рус. старин.903 У111 с. 420). Давно конфискованный 2-й выпуск был сожжен в феврале 1853 г.

Террор все крепчает. В 1849 г. Никитенко пишет о “Наставлении...” для воспитанников военно-учебных заведений, составленном. Я.И. Ростовцевым (отнюдь не либералом; в 1825 г. донес царю о готовящемся заговоре декабри- стов; в 1835 г. начальник военно-учебных заведений; позднее, в 1857 г. - член негласного комитета по крестьянской реформе, к которой он относится неблагожелательно).По словам Никитенко, основная мысль “Наставления...” Ростовцева: мы должны изобрести такую науку, которая бы уживалась с официальной властью, желающей располагать убеждениями и понятиями людей; “Это уже не отрицательное намерение помешать науке посягать на существующий порядок вещей, но положительное усилие сделать из науки именно то, что нам угодно, то есть это чистое отрицание науки, которая потому именно и наука, что не знает других видов, кроме видов и законов человеческого разума”(330).

1850 г. Дошла очередь и до народа. Забота о “здоровом” чтении для него. Внимание комитета к 11-му изданию “Повести о приключениях английского милорда Георга...”( лубочная стряпня ХУШ в., дожившая до ХХ-го. 97 изданий). Комитет обратил внимание на нескромные, эротические места(255). Его вывод: успех подобных изданий свидетельствует о стремлении народа к чтению; министру просвещения предложено представить соображения, “каким образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтение книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту и, под оболочкою романического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к правительст ву, государю и порядку”.Через месяцШихматов подал царю пространный доклад по поводу “Георга”. Там утверждалось, что подобные книги, иногда греша против приличий и благопристойности, нисколько не опасны. Хорошие книги в народном духе “ожидают еще своего Крылова” . Выходят отдельные полезные книги, издаваемые министерствами просвещения и государственных имуществ((“Русская книга для грамотных людей”, “Сельское чтение”). Но всего полезнее, по мнению Шихматова,“было бы для правительства поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати”, т.к. первое, в большинстве, бесполезное или вредное занятие. Предпочтительнее книги духовного содер- жания; надо издавать их и продавать по самой умеренной цене, в большом количестве экземпляров. Министр предлагает передать этот вопрос на обсуж- дение Синода. Царь одобрил предложение, но написал , что нужно выпускать и книги гражданской печати, “занимательного, но безвредного содержания”, преимущественно для дворовых людей (256-7).

Одновременно царю подан доклад о мерах “для ограждения Рос от// преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества”.В этом докладе, помимо прочего, тоже идет речь о книгах для простого народа.Перечисляется ряд поводов для запрещения таких книг : 1. ничего неблагонамеренного, неосторожного о православной церкви, о правительстве; 2. никаких описаний народных бедствий, нужд; 3. ничего о семейных несогласиях; 4. ничего о крепостных крестьянах, злоупотреблениях помещиков; 5. не пропускать соблазнительные рассказы, неблагопристойные выражения, но допускать грубые, невинные шутки, соответствующие нравам и образу жизни читателей. Получив высочайшее утверждение, это перечисление вошло в общее распоряжение по цензурному ведомству(258).

В мае 1850 г. Шихматов поднял вопрос о цензуре лубочных картинок.В 1851 г. главноуправляющий П отделенияимператорской канцелярии гр. Блудов ответил, что такие картинки должны проходить на общих основаниях через обычную цензуру. Если там встретится что-либо неблагонамеренное, то полиция, через губернаторов, препровождает такие картинки в министерство внутренних дел, которое принимает меры к их уничтожению. Государственный Совет утвердил мнение Блудова. 12 апреля разослано указание о картинках губернаторам. Московский генерал-губернатор, А.А. Закревский, чтобы не беспокоиться, потребовал сдать все медные доски, с которых печатались картинки, велел разрубить их на мелкие куски и вернуть лом типографщикам(261).

В 1850 г.комитет потребовал, чтобы петербургская цензура сообщила, кто автор какой-то гадальной книги и почему он думает. что звезды оказывают влияние на судьбы людей. Цензура ответила, что книгу, вероятно, сотым изданием, выпустил какой-то книгопродавец, а почему он думает о влиянии звезд ей неизвестно(335).

В св зи со всем происходящим работы у цензоров становилось всё больше. Они перестали справляться с ней. 15-го апреля 1850 г. всеподданейший доклад Шихматова: в министерстве просвещения не хватает людей, чтобы осущест- влять должный контроль. В качестве выхода Шихматов предлагает утвердить при министерстве “комитет людей истинно способных”, из чиновников особых поручений(262).

История с комедией Островского “Свои люди - сочтемся”. Напечатанная в журнале“Москвитянин” в марте 1850-го г., она вызвала в Москве порядочный шум. Комитет обратил на нее внимание. Особенно не понравился конец (порок не наказан). Доложено царю. Тот согласился с мнением комитета: “совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить”(262). Об этом сообщено Шихматову.Тот поручил попечителю Московскоо учебного округа “пригласить к себе автора комедии и вразумить его”. Островскому прочитан ряд поучений о необходимости противопоставления пороку добродетели, картинам смешного и преступного такие помыслы и деяния, которые возвышают душу.В итоге пояснение,что задача пьес “в утверждении того, столь важного для жизни общественной и частной верования, что злодеяния находят достойную кару еще и на земле”. Островский, ошеломлен -ный такой “проработкой” , выражает через попечителя благодарность мини-стру просвещения за советы; о том,что примет их в соображение в будущих своих проиизведениях, “если он почувствует себя способным к продолжению начатого им литературного поприща”(262). Только-только начинал это поприще, но при столкновении с цензурой подумывает об его прекращении. В 185 г.,уже после смерти Николая,пьеса была напечатана в первом двухтомном собрании сочинений Островского с изменениями по требованию цензуры отдельных сцен, с новым концом: появляется квартальный, сообщающий, что “по предписанию начальства” должен представить Подхалюзина следственному приставу по делу о скрытии имущества несостоятельного купца Большова. Добродетель торжествует. Порок наказан. Островский чувствует себя, как человек, которому велели бы самому себе отрубить руку или ногу. В этой редакции пьеса была поставлена в первый раз в Петербурге в январе 1861 г. (Александринский театр), а в первоначальном варианте лишь в 1881 г., на частной сцене в Москве.

История с П.А. Плетневым, благонамереннейшим человек, ректором петербургского университета, позднее попечителем петербургского учебного округа, преподавателем словесности Александру П и великим князям и т.п с. 8 февраля 1850 -го г. он выступил на университетском торжественном акте, с отчетом о состоянии дел университета в 1849 г. Материалы выступлений были напечатаны. Комитет обратил на них внимание, в частности на оычет плетнева. Указывалось, что во время его присутствовали и студенты: в Слове ректора они будут искать выражения видов правительства; оно должно быть предельно просто и ясно, не давать повода к превратным, произвольным толкованиям; в нем должно содержаться “проявление духа, чуждого туманных и суесловных теорий и утопий Запада - духа монархического и самобытного в исключительно- русском направлении”. О том, что Слово не вполне соответствует этим требованиям. Оно состоит из 11 частей-параграфов, из них первые 10 не вызывают замечаний. Но 11-я, содержащая общий заключительный взгляд на цель и назначение университетского образования, к сожалению, далека от упомянутых условий. Выражения ее темны, отвлеченны, иногда неудобопонятны. В ней “более высокопарных фраз, нежели тех понятий и верований, которые мы привыкли считать заповедною нашей святынею; более стремления к эффекту, нежели тех русских, кровных наших идей, от охранения и беспрестанного распространения которых между новым поколением зависит благо и спокойствие нашей державы”.

Ничего прямо предосудительного в отчете не усмотрено, но в нем, по мнению комитета, присутствуют недомолвки, недостаточно отчетливо высказанные мысли, которые легко истолковать в смысле предосудительном; здесь нет того, что можно бы было поставить в вину частному писателю, но следовало бы избегать педагогу, оратору-263. Комитет признает, что и 11-я часть Слова, вызвавшая особые нападки, и всё Слово весьма благонамеренны, но этого недостаточно. В Слове, по мнению комитета,отмечено, что первые начала в университетском образовании - “чувство религиозное и чувство нравственное” (263). Но не сказано, что “направление всем нравственным и умственным действиям дается у нас по воле монарха”(265). “Но отчего же умолчено о чувствах верноподданнических и любви к престолу...:”, “Без тех же чувств верноподданства и любви к престолу, ревностного стремления к охранению коренных государственных учреждений, одни общие идеи об условиях и добродетелях, указываемые автором, также могут не только остаться суетным приобретением ума, но даже и увлечь за пределы позволительного и законного”(264). Как пример возможных вредных истолкований, комитет упоминает о революционных событиях во Франции и Германии. Вновь и вновь повторяются фразы о началах православия, самодержавия, народности, якобы не подчеркнутых в достаточной степени Плетневым. Речь идет уже не о том, что сказано, а о том, что не сказано, хотя должно быть сказано с точки зрения комитета.

3 января 1850 г. Плетнев пишет Жуковскому о всех этих передрягах, о Меншиковском и Бутурлинском комитетах. Он узнал, что Бутурлинский комитет подал царю на него донос, находя в его действиях и отчетах “смесь либеральных идей” . В итоге - высочайшее повеление, чтобы в речах на торжественных актах было как можно меньше отвлеченности, чтобы прямо и положительно объяснялась необходимость и польза образования русского юношества на той тройственной его основе, которая неоднократно выражаема была в разных актах нашего правительства, именно на правосла- вие, самодержавие и народность(265).

История с Н.Г. Устряловым, консервативным историком, негласным цензором.Он в милости у Шихматова.Автор“Начертания русской истории...”, пособия для средних учебных заведений. Архиблагонамеренный. Но комитет им недоволен. Обращает внимание на то, что смерть царевича Дмитрия названа в учебнике странным, не вполне выясненным событием, что, говоря о письмах Екатерины П Вольтеру, автор упоминает об ее похвалах последнему 266.В результате царь не разрешил нового издания писем Екатерины (266-7)

В дневнике Никитенко за 1850 г. сообщается о новых гонениях на философию ( требование ограничить ее логикой) . А в 1851 г. скандал, вызван- ный публикацией лекции одного из одесских профессоров Ришельевского лицея о Шеллинге. Комитет обратил на нее внимание: уместно ли в лицее? Царь: “Весьма справедливо; одна модная чепуха”. Министру просвещения приказано доложить, “отчего подобный вздор преподается в лицее, когда и в университетах мы его уничтожаем”. Когда комитет сообщил царю фамилию лектора (Михневич), тот прибавил к своей прежней резолюции: “тем более должно обратить на него внимание, что он повидимому поляк” . Получился конфуз - Михневич оказался сыном православного священника, окончил киевскую духовнную академию, преданным престолу, крайне благонамеренным. Его речь - критика Шеллинга с точки зрения учения православной веры (272-3, 334).

В дневнике Никитенко приводится множество таких фактов: постановление о том, что можно увольнять чиновников за неблагонадежность, даже тогда, когда ее нельзя доказать; в гимназиях приказано “учить фронту” ; по представлению комитета неофициальная часть “Губернских ведомстей” подчинена общей цензуре; учреждение нового цензурного комитета для рассмотрения учебных книг и пособий-267,269, 338-9. Никитенко пишет, что ныне в России существует 12 разных цензур: “Если считать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года”(269). Но многим и этого к залось мало: писали о поблажках писателям , требовали усиления цензурного контроля. Проект председателя военно-цензурного комитета, барона А.С. Медема: крайне подробные инструкции редакторам и цензорам; последним поручить не только выбрасывать “неудобные” выражения и мысли, но и заменять их своими, “согласными с видами правительства”(269). Министр иностранных дел, с похвалой отзываясь о проекте, выражал сомнение в его осуществимости (269). Никитенко: “Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!”(335-6).

Даже Корфа допекло.Он писал брату,что всё,делаемое в негласном комитете, вызывает у него омерзение; ”он давно бы бежал оттуда, если б не надежда иногда что-нибудь устраивать в пользу преследуемых”(271) Плохо верится в искренность этих слов, но появление их знаменательно.

Весьма любопытен и отзыв Дубельта об издаваемых сочинениях Жуковского О том, что “само имя автора свидетельствует об их благонадежности. Тем не менее его сочинения духовно слишком жизненны, а политически слишком развернуты и свежи, чтобы можно их представить без опасения к чтению юной публике”. О частом употреблении в них слов свобода, равенство, реформа, многократном обращении к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и подобное “останавливают внимание читателей и возбуждают деятельность рассудка, вызывают размышления, иногда неверные. Лучше не касаться струн, сотрясение которых принесло столько разрушительных переворотов в современном мире. Самое верное средство предостережения от зла - удалить само понятие о нем”.

История с французской танцовщицей Фанни Эйслер . Огромный ее успех. Триумфальная встреча в Миоскве. Царь недоволен. С благословления царяДубовые стихи в “Северной пчеле”напечатаны дубовые стихи с осуждением ее почитателей. Комитет, не зная этого, осудил стихи(373-5). О цензуре нот(275). О необходимости строгого наблюдения за журналами, чтобы они не превышали разрешенный объем(276). История с распродажей по дешевке нераспроданных томов старых “Отечественных записок” (за 1840,41, 43 гг.). Там статьи“Диллетантизм в науке” Герцена, имя которого вообще нельзя было упоминать. Не говоря уже о статьях Белинского. Отдано распоряжение выкупать эти тома, изъять их из библиотек (277). Даже А.Майков опасается печатать свои лирические стихи. Даль - Погодину: “У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать; и не соблазняйте... Времена шатки, береги шапки!”(273).

В 1852 г. цензурные придирки к изданию Кантемира и Хемницера(сатира, басни, даже написанные в ХУШ веке, вызывают опасения). 11 марта высочай- шая резолюция: ”по моему мнению, сочинений Кантемира ни в каком отно- // шении нет пользы перепечатывать, пусть себе пылятся и гниют в задних шкафах библиотек, где занимают лишнее место” (283-4).

Смерть Гоголя. Тургенев за статью о нем арестован и сослан. Погодин попал под надзор за статью о пьесе Кукольника “Денщик”, за черную рамку статьи о Гоголе

Особенный резонанс получила история со славянофильским “Московским сборником”. 21 апреля его вышел его первый том (из предполагаемых 4-х). 4 июня о нем пишет Анненков (председатель комитета 2 апреля) Шихматовуь: о том, что еще ранее обратил внимание на“зловредный альманах”, особенно на статьи И.В. Киреевского “О характере просвещения Европы и об его отношении к просвещению Рос”, И.С.Аксакова “Несколько слов о Гоголе”, К.С. Аксакова “О древнем быте у славян вообще и о русских в особенности (по поводу мнений о родовом быте)”. По мнению комитета, из статьи К. Аксакова можно сделать вывод: “Русская земля была изначальна наименее патриархальная, наиболее семейная, наиболее общественная, - именно общинная земля”. Комитет “отдает справедливость” ученым поискам автора, верит, что у него не было предосудительной цели; но статья может приобрести двусмысленный характер(284). Комитет полагает, что из статьи стало ясно, чего “ожидать должно от своевольства и безначалия”; в жизни русского народа постепенно возникло другое начало - “именно начало единовластия и неограниченного самодержавия”(285). Аксаков, подробно не остановившись на последнем ,создал талантливую, но не дорисованную картину. Комитет пытается ее дорисовать: дает краткий обзор русской самодержавной, от Иоанна Ш-го доПетра; речь идет и о смутном времени, о “всенародном акте призыва на царствование Михаила Федоровича”. В этом акте “окончательно запечатлелось самодержавное единовластие русских монархов, утвержденное могучею рукой Петра Великого на началах европейской государствен-й жизни”(285). Таким образом, для комитета приемлим обзор Аксаковым периода русской истории до установления самодержавия, картина “зла и безначалия”(так трактует комитет аксаковскую концепцию).Но решительно осуждается то, что в статье нет развернутого славословия правлению в имперской России.

Комитет предлагает поставить на вид Аксакову, призвав его к осторожности на будущее время, запретить где-либо перепечатывать эту статью, обратить внимание на пропустившего ее цензора кн. Львова, “не оставляя его без соответствующего наказания” (285). Так как сборник планировался в 4 томах, решить: не следует ли подчинить подобные издания правилам о журналах и газетах, т.е. уровнять с изданиями, разрешаемыми только царем(285). Резолюция Николая: “всё справедливо”(286). Дело о сборнике раздуто Шихматовым и Ш отделением. 3 марта 1853 г. приведено в исполнение решение по всеподданнейшему докладу Шихматова: 1) 2-й том “Московского сборника” запретить; 2) прекратить издание этого сборника; 3) редактора его, И.С. Аксакова, лишить права редактировать какие-либо издания; 4) И. Аксакову, К. Аксакову, Хомякову, И.Киреевскому, кн. Черкаскому сделать “наистрожайшее внушение за желание распространить нелепые и вредные понятия, приказать в дальнейшем представлять свои рукопписи в Главное управление цензуры”(286). Шихматов хотел вообще лишить их права печататься, но Орлов (Ш отделение) несколько смягчил наказание, в то же время установив за ними, “как людьми открыто неблагонамеренными”, явный полицейский надзор (286). (а где “Богатыри земли русской”??)

Недовольство действиями цензуры дошло до того, что сам комитет пишет Шихматову о слухах по поводу ценозоров, которые идут гораздо далее видов властей, и выражает надежду, что “бдительность высшего правительства, направленная единственно против предосудительного или неблагонамеренного, отнюдь не будет принимаема цензорами за повод к действиям стеснительным или произвольным”(287). Цензоры же были просто напуганы деятельностью того самого комитета, который ныне упрекал их за излишнюю строгость.

Недоумевающий по поводу обвинения в излишней строгости Шихматов сообщил все же цензорам о письме комитета .Попечитель Петербургского округа Мусин-Пушкин поспешил реабилитировать цензоров. 3 мая он пишет Шихматову, прося довести до сведения царя, что “никто из цензоров не действовал и не действует стеснительно или произвольно”. Слухи же распускают “ люди вредные, ищущие средств ослабить благонамеренное и весьма полезное действие цензуры” или “люди легковерные и неосновательные”(287). По совету своего умного директора канцелярии Шихматов просьбы Мусина-Пушкина не выполнил. Влезать в полемику с комитетом смысла не имело.

О мелких придирках 1852 г. “ СПб.Ведомостях” рассказывалось о новом парижском танце М а з е п а; Шихматову показалось, что в сообщении содержится насмешка над Россией(Мазепа дескать ненавистное для всякого русского имя ). Сделан строжайший выговор цензору Пейкеру, а редактора Очкина пригрозили отдать под суд( 344, 524-5).

Вероятно, в 1852 г. из ведения комитета изъяты духовные сочинения на восточных и еврейском языках, которые переданы в особый комитет. Такое изменение не свидетельствовало об уменьшении влияния комитета 2 апреля, о недоверии к нему. Возможно, решили, что комитет слишком перегружен делами, сам попросил об этом изъятии. Характерно, что как раз в это время комитет получил право окончательного самостоятельного решения, право доводить до сведения царя только особенно важные дела, вопросы законодательного характера и пр. По сути - безграничное доверие царя и власть комитета над литературой(288).

Дальше в том же духе. В 1853 г. Никитенко записывает в дневник: “Действия цензуры превосходят всякое вероятие”. Чего хотят достигнуть? остановить деятельность мысли? , - с грустью спрашивает он. “Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно”(362). Все нелепости цензоры сваливают на негласный комитеет, “ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово”(363).

В 1853 г. почти одновремено меняются председатель комитета 2 апреля и министр просвещения. В марте Анненков становится Новороссийским и Бессарабским генерал-губернатором. Вместо него назначен давно жаждущий этого места М.А.Корф. В марте того же 1853 г. уходит в отпуск для лечения Шихматов.Исполнять его обязанности поручено А.С. Норову. По сути дела еще при Шихматове Норов управлял министерством.11 апреля 1854 г. его назначают министром (а товарищем министра с 1855 г. становится П.А. Вяземский.(“Обзор...” -перечисление министров, попечителей -341)

Как и многие другие сановники, Норов (род. в 1795 г.).участник Отечествен- ной войны. Раненный попал в плен.Ему ампутировали ногу. С 1823 г. граждан- ская служба.Чиновник особых поручений при министре внутрених дел . Позднее работа в комиссии приема прошений на высочайшее имя. С 1850-го года деятельность в министерстве просвещения. Его назначают сразу (1850) товарищем министра, а после смерти Шихматова - министром.

Как и Уваров, Норов изучает литературы Востока, классические древности. Знает ряд восточных языков, в том числе еврейский. В 1821 г. путешествует по Европе. Описание путешествия (в 2 тт.). Интерес к истории церкви. Путешествие в Палестину, Египет, другие страны Востока. Автор книги “По святым местам”. С 1851 г. член Академии Наук по отделению русского языка и словесности.Таким образом, неплохо образован. Мягкий, гуманный, просвещенный человек, немало знавший, но не обладавший, как и все министры просвещения периода 1816-1858 гг. обширным образованием и умом (289).

Бесхарактерный, подверженый разнообразным влияниям, похожий на “старого младенца”( дневник Я.И. Ростовцева), Норов ратовал за более самостоятельное положение министерства просвещения, за “благоразумную” свободу науки и литературы. В тоже время он выступал против “односторон- него реализма”, за классическое, гуманитарное образование. Он оставался министром и в первые годы царствования Александра П. В марте 1858 г. Норов уволен в связи со студенческими волнениями. При этом царь благода- рит Норова “за благие и чистые его намерения” (Обзор..,342). Видимо, считая, что далее намерений дело не пошло.

И всё же Норов - фигура переходная, стоящая в предверии нового царствования. Много о нем пишет в дневнике Никитенко, один из ближайших его сотрудников. Но это уже выходит за рамками периода цензурного террора.

В начале 1855 г. Николай умирает. Начинается новая эпоха. Еще при Николае Никитенко пишет о посещении Норова. Дружба с ним. Просил помогать ему. Сравнительная характеристика Никитенко двух министров. О Шихматове: хотел честно и добросовестно исполнять свое дело; стремление защищать просвещение; но сам сознавал свою несостоятельность, не имел ни нравственного, ни гражданского мужества, чтобы повернуть против ветра. Удержится ли Норов? У него благородное сердце и благие намерения, но едва ли достанет сил. Никитенко готов ему помогать и обещал это(369-70). Но и о шаткости своего положения при министре. Опасения о несбыточнности их надежд. О характере Норова: он благомыслящий, просвещенный, гуманный, но слабый. Вскоре надежды Никитенко на улучшение цензуры при Норове меркнут: “Сегодня говорил Норову об ее злоупотреблениях, но обнаружил полное равнодушие”(382-3).

По отношению к комитету 2 апреля Норов, как и Шихматов, ведет себя предупредительно и осторожно (никаких столкновений). Не агрессивен, но литераторам от этого не легче. Не случайно Сенковский как раз в это время решает бросить литературу, заняться продажей и производством табака. Его письма приятелю, автору детских книг, сочинителю романов П.Р.Фурману: “Пейкер (цензор “Библиотеки для чтения”) запрещал всё, что я ни напишу, ну решительно всё; не оставалось более ничего делать, как обратиться от литературы к промышленности, и я записался в купцы - открыл табачную лавочку и фабрику”(291). К торговле табаком обратикся и М.М. Достоевский. Хорошо его знавший Н. Страхов писал: он“открыл табачную фабрику именно под натиском цензуры”(292). Ряд цензурных запрещений, придирок, но громких дел в 1853 г. не было (296).

Комитет благоволил к Норову. Тот сам становится в 1854 г. членом комитета. Приближает к себе Никитенко, ставшего его правой рукой, хотя и не официально. Тот настаивает на уничтожении комитета. Записка царю о целесообразности слияния комитета и Главного управления цензуры. Решение посоветоваться с Д.Н.Блудовым, “который тоже весьма не одобряет действий комитета”(304) ( всё по дневнику Никит-ко). По настоянию Никитенко, Норов просит царя разрешить ему представлять 3 раза в год ведомость о лучших сочиниях, русских и переводных, с изложением их содержания, с указанием достоинств, “чтобы государь ведал, что в нашем умственном мире не одни гадости творятся ”(301).18 февраля 1854 г. разрешение было дано. В октябре составлен такой список. Набралось только 16 названий. Не больно густо. Никитенко: ”у нас вовсе не выходит никаких книг, а как и сборники запрещены, то литература наша в полном застое. только и есть, что журналы <...> Но и в них болшею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи”(302). Таков итог царствования.

20 декабря 1854 г. Норов передал царю Записку о слиянии комитета и Главного управления цензуры. Тот сказал: ”Дай мне это самому прочесть и обдумать”(302).

Никитенко, возлагавший на Норова большие надежды, активно ему помогавший, уже в 1854 г. все более разочаровывается в нем. Запись о том, что на Норова напал панический страх: “Он поступает с цензурой чуть не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник”. Да и сам Никитенко все меньше верит в возможность осуществления своих замыслов об изменении цензуры. Отмечая, что надо написать записку о цензуре и подать ее министру, он добавляет: это потребует много времени, “да и надежды мало на успех” -(386). Разговоре с Норовым о необходимости инструкции для цензоров, чтобы знали, чего держаться и “чтобы обуздать их произвол, часто невежественный и эгоистичный”. О работе над материалами для личного доклада министра царю, окончании доклада, одобрении и объятиях Норова(последний обнимается и горячо одобряет довольно часто). О том, что с министром хорошо работать в минуты его воодушвления (390-392). Всё таки надежды у Никитенко полностью не исчезают.

А цензурные казусы всё продолжаются. В цензуре рассмотривается учебное руководство,“История” Смарагдова(новое издание).Председатель Петербург- ского цензурного комитета И.И. Давыдов (мы уже с ним встречались) потребовал исключения всего, что касается Магомета, т.к. тот был “негодяй и основатель ложной религии”. Члены комитета изумились; профессор Фишер спросил, чего хочет Давыдов: “чтобы учащиеся истории не знали того, что происходило на свете? Тогда для чего же и история? <...> Неужели наука в том, чтобы заведомо распространять ложь”. В итоге Давыдов взял свое предложение обратно (394).

В том же 1854 г. одна дама хотела издать в Москве сборник статей, подаренных ей разными учеными. Так как сравнительно недавно, по представлению Шихматова, царь повелел считать сборники за журналы, надо было просить высочайшего разрешения. “И без того много печатается”, - ответил на просьбу Николай, привыкший повторять в различных вариантах эту формулу . На самом же деле к концу царствования, по словам Никитенко, книги вовсе не выходили, сборники запрещены, “ литература наша в полном застое”; только и есть журналы “Отечественные записки”, ”Современник”, ”Библиотека...”, ”Москвитянин” и “Пантеон...”, “Но и в них большею частью печатаются жалкие, безцветные вещи” (387). О том, как для царя “наскребли” 16 произведений речь уже шла выше. Крымская война. Поражения русских войск.