Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТЯГОСТНОЕ БЛАГОВОЛЕНИЕ. Часть вторая

Самовольное путешествие Пушкина на Кавказ. Просьба о заграничных поездках (Франция, Италия, Китай). Выполнение придворных обязанностей. Отражение в дневнике и в письмах недовольства поэта формальностями службы при дворе. Перехваченное полицией письмо к жене, негодование Пушкина. Просьба об отставке. Недовольство царя. Роль Жуковского в урегулировании конфликта. Материальные трудности. Денежные пособия Николая. Публикация «Истории Пугачева» («Истории пугачевского бунта»). Стихотворения «Анчар», «Бог помочь вам, друзья мои». Обострение отношений с Уваровым, придирки к поэме «Анджело». Запрещение поэмы «Медный всадник». Пушкин и периодические издания. Сотрудничество в «Литературной газете». Редактирование «Современика», отношения с цензурой. Публикация стихотворения «На выздоровление Лукула», эпиграммы. Дуэль и смерть Пушкина. Посмертная оценка его Николаем. Реакция властей на отзывы печати на его смерть. Некоторые итоги: Пушкин и Чаадаев («Философическое письмо».

На всё это наслаивается новая история. Пушкин самовольно отправился на Кавказ, в Тифлис, потом в Арзрум. В начале марта 1829 г. он просит у петербургской городской полиции подорожную в Тифлис и 9 марта, без уведомления Бенкендорфа, выезжает туда, остановившись на время в Москве, откуда он 1 мая выезжает на Кавказ. Бенкендорф узнает о поездке только 21 марта из записки фон Фока. В ней высказывалось предположение, что путешествие определено карточными игроками, у которых он в тисках: ему обещаны, видимо, на Кавказе золотые горы.

В конце мая Пушкин уже в Тифлисе и в письме Ф.И.Толстому оттуда (где-то 27 мая-10 июня) рассказывает о своем путешествии: “поехав на Орел, а не на Воронеж, сделал я около 200 верст лишних, зато видел Ермолова <...> Он был до крайности мил”(260). Тот находился в опале, но это не остановило Пушкина , который высоко его ценил. Правда, в “Путешествии в Арзрум” эпизод с Ермоловым не упоминается. Позднее, в апреле 1833 г. Пушкин обращается к Ермолову с просьбой “о деле для меня важном”: он предлагает стать издателем “Записок” Ермолова, если они написаны; если же нет, просит разрешить ему быть историком подвигов Ермолова, снабдить его, Пушкина, краткими необходимейшими сведениями: “Ваша слава принадлежит России, и вы не вправе ее утаивать” (Записки, воспоминания Ермолова вышли только в 1863 г).

Нельзя сказать, что во время поездки Пушкин избавися от надзора. Петербургский генерал-губернзтор П.В. Голенищев-Кутузов сообщил об его поездке генерал-губернатору Грузии, гр. Паскевичу-Эриванскому. Тот ответил, что Пушкин всё время находился под наблюдением (то же было и позднее, когда Пушкин в 1833 г. собирал материал о Пугачеве. О необходимо- сти наблюдения за ним сообщили оренбургскому губернатору; тот ответил, что специальное наблюдение излишне, т.к. Пушкин живет в его доме). “Северная пчела”,зная о гневе Бенкендорфа,вызванном несанкционированной поездкой Пушкина, подлила масла в огонь, поместив заметку о пребывании Пушкина во Владикавказе. Бенкендорф, докладывая царю с опозданием, в конце июля о поездке Пушкина, делал вид, что только сейчас сам о ней узнал. Разгневанный царь приказал: предписать Тифлискому губернатору призвать Пушкина и узнать, кто ему позволил поездку в Арзрум. 1 октября Бенкендорф посылает такое предписание. Сообщение тифлиского губернатора, что в Тифлисе за Пушкиным велось наблюдение, а в Арзрум ему разрешил поехать Паскевич. Тем временем поэт уже возвращался с Кавказа, 20 сентября он уже в Москве.Узнав, что Пушкин давно уже вернулся,Бенкендорф 14 октября 1829 г. пишет ему письмо, где сообщает о гневе царя, о том что при первом же случае нового нарушения ему будет назначено место пребывания(т.е. опять отправят в ссылку) (494). 10 ноября 1829 г. Пушкин возвратился в Петербург и в тот же день пишет Бенкендорфу, стараясь оправдать свою поездку, смягчить гнев царя, сообщая о глубочайшем прискорбии, с которым узнал, что император недоволен его поездкой в Арзрум ; снисходительность и доброта Бенкендорфа дает смелость обратититься к нему и объяснится откровенно; по прибытии на Кавказ не устоял перед желанием повидаться с братом, с которым не виделся в течение 5 лет; тот в Тифлисе, и Пушкин, подумав, решил, что имеет право съездить туда, но не застал там брата; тогда он написал Николаю Раевскому - другу детства, просил выхлопотать ему разрешение на приезд в лагерь. Там как раз происходили военные действия, и Пушкин счел неудобным не участвовать в деле, вот почему проделал кампанию в качеств не то солдата, не то путешественника; “Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложным, а поведен опрометчиво, но все же нет ничего другог, кромео, а поведение опрометчиво; “Я понимаю теперь, насколько положение мое было ложно, а поведение опрометчиво; Но, по крайней мере, здесь нет ничего,кроме опрометчивости. Мне была бы невыносима мысль, что моему поступку могут приписать иные побуждения.Я бы предпочел подвергнуться самой суровой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, кому готов пожертвовать жизнью, и это не пустые слова”(805). Конечно, наивность Пушкина здесь притворная. Он прикидывается дурачком, делает вид, что раскаивается в своих действиях. Ему не очень важно, поверят ему или нет. Но главное сделано - поездка совершена. Все же сумел удрать на целые несколько месяцев. Бенкендорф ему на это письмо не отвечает, почти наверняка понимая неискренность Пушкина и мнимость его “раскаяния”.Но делать нечего. Поездка уже закончена. Впрочем, в ноябре и декабре 1829 г. они виделись лично и Бенкендорф имел возможность “вымыть голову” Пушкину.

А у Пушкина вновь крепнет желание удрать из России, куда нибудь, хоть на край света. 7 января 1830 г. он отправляет письмоБенкендорфу. Просит, пока не женат и не зачислен на службу, разрешить ему путешествие во Францию или Италию; если же это не будет дозволено, хотел бы посетить Китай в составе направляющегося туда посольства(806). ( Поездку не разрешили, используя как предлог упоминание в письме материальных трудностей: дескать поездка потребует больших денежных трат, а Пушкина отвлечет от его творчества; миссия же в Китай укомлектована. Об этом Бенкендорф сообщает Пушкину 17 января 1830 г.). Вновь приходится благодарить царя, выражать беспрекословное принятие его решений: “Боже меня сохрани единым словом возразить против воли того, кто осыпал меня столькими благодеяниями. Я бы даже подчинился ей с радостью, будь я только уверен, что не навлек на себя его неудовольствия”(806.18 января 1830 г., ответ Бенкендорфу на его письмо 17 января)

17 марта 1830 г. вновь выговор Бенкeндорфа за несанкционированную поездку Пушкина в Москву. В ответе 21 марта Пушкин напоминает, что так делал всегда, а об этой поездке даже сообщил во время гуляния Бенкендорфу (275).

О письме 17 марта пишет Пушкин Бенкендорфу и 24 марта1830 г . О том, что истенно огорчен тем письмом и просит “уделить мне одну минуту снисхо-дительности и внимания”. “ Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство”; просит “ хоть наминуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно”; о том, что “я ежиминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать”. Пушкин отпускает несколько комплиментов Бенкендорфу, говорит об его благосклонности. Но тон письма трагический. Видно, что поэта вывели из себя и “головомойки” Бенкендорфа, и пасквильная статья Булгарина, о которой речь идет в письме Пушкина, Булгарина, уверяющего, “что он пользуется некоторым влиянием на вас”(810. Пасквиль Булгарина напечатан в “Северной пчеле”, 1830, № 30).

Полемика с Булгариным всё обостряется. Стихотворение Пушкина “Моя родословная”( написано 3 декабря 1830 г.). Намеки на новую знать(Кутайсов, Меньшиков,Разумовский, Безбородко). Ответ на статью Булгарина “Второе письмо из Карлова”(“Северная пчела”, 1830, № 94; именно здесь, что предок Пушкина, Ганнибал, куплен за бутылку рома; см. т.3 стр 208).Поэт предвидит, что за стихотворение ему может достаться. 24 ноября 1831 г. он посылает подробное письмо Бенкендорфу, где останавливается на отношениях с Булгариным, на стихотворении “Моя родословная”. В 1830 г. на пасквиль Булгарина о “бутылке рома” он послал ответ, “Мою родословную” и просил Дельвига поместить его в своей газете. Тот посоветовал ответа не печатать, т.к смешно защищаться против подобных обвинений.” Я уступил, и тем дело и кончилось; однако несколько списков моего ответа пошло по рукам пошло по рукам, о чем я не жалею <...> Однако ввидутого, что стихи мои могут быть приняты за косвенную сатиру ввиду того, что стихи могут быть приняты за косвен сатиру на происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счел своим долгом откровенно объяснить вам, в чем дело, и приложить при сем стихотворение, о котором идет речь” (846). К письму прилагался текст “Моей родословной”.Бенкендорф и письмо,и стихотворение царю. Царь, возможно неожиданно для Бенкендорфа, поддержал и мнение Дельвига, и действия Пушкина, который не стал отвечать на пасквиль. Николай нашел стихи остроумными, но отметил, что в них больше злобы, чем чего-либо другого; лучше бы для чести пера автора и в особенности его ума, не распространять эти стихи. Своего Бенкендорф всё же добился. Реакция императора, вероятно, была более мягкой, чем он предполагал, но печатаь “Мою родословную” стало невозможно.При жизни Пушкина ее так и не напечатали.

Возникают сложности и в семейной жизни, сразу после женитьбы и даже до нее.31 агуста 1830 г. Пушкин пишет Плетневу:”расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-лет жизни игрока <...>Чёрт меня догадал бредить о счастьи, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться незвисимостью, которой обязан я был Богу и tебе. Грустно, душа моя”(304). Ряд писем сразу после женитьбы выдержаны в совсем другой тональности. А потом снова беспокойство. Ревность (и с той, и с другой стороны). Письма жене. 11-го октября 1833 г., из поездки по пугачевским местам. Собирается вернутся в конце ноября.Среди шутливых наставлений: “не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы”(к. Безобразов). 30 октября того же года. Болдино. Шутливо журит жену за кокетство (и ранее упоминает о нем): “Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного она <...> Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели<...> есть чему радоваться!”. Пушкин благодарит жену за то, “что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай”.

Все же с самого начала ощущается, что в камер-юнкерстве был неприятный для Пушкина оттенок, что оно требовало самообъяснения и объяснения-оправдания перед другими. Даже там, где он старается оправдать свое камер-юнкерство. Сестры жены - все фрейлины. Нравится придворная жизнь и Натали`(( См Старк и “Черная речка. До и после”. Архив Геккерена)). Яснее всего беспокойство Пушкина ощущается в “Дневниках”. В письмах он более сдержан. 1 января 1834 г., делая запись о присвоении чина (звания?), Пушкин добавляет в скобках: “что довольно неприлично моим летам”. Затем: “Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau” (т.8. стр. 33. D - француз, придворный при Людовике Х1У, который вел дневник придворных событий). Когда великий князь в театре поздравил его с камер-юнкерством , Пушкин благодарит его так: “Покорнейше благодарю вас, Ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили” (т.8, стр 35). Царь и сам ощущал некоторую неловкость.Как говорилосьвыше, он сказал Вяземской: “Я надеюсь, что Пушкин хорошо принял свое назначение” (стр 34).

Придворная должность потребовала и выполнения обязанностей, тягостных для поэта (вначале не слишком тягостных: все же интересно. См. “Дневники”), обязательного посещения придворных балов и приемов. Уже 17 января 1834 г. на бале у Бобринского, одного из самых блистательных, происходит встреча Пушкина с Николаем: “Государь о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его” (стр 35). Оба предпочитают не касаться сколзского вопроса..далее все записи от 1834 г., во время краткой пушкинской “придворной карьеры”. !6 января бал в Аничковом дворце: Пушкин приехал в мундире. Ему сказали - нужно во фраке. Он уехал и, переодевшись, на бал не вернулся, а отправился на другой вечер. “Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и вернутся. Попеняйте ему” (36) На другом приеме царь сказал жене Пушкина: “Из-за сапог (буквал - без повода, по капризу) или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз? <...> Старуха гр. Бобринская извиняла меня тем, что у меня они не были они нашиты”(36). 6 марта. “Слава богу! Масленица кончилась, а с нею и балы”. 17 апреля Пушкин сообщает жене( (письмо в Москву): на днях нашел на своем столе два билета на бал 29 апреля и приглашение явится к Литте ( дворцовый церемонмейстер); ”я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни”. Подробнее об этом в “Дневниках”: не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение (46) ; в тот же вечер у Жуковского узнал, “что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров и что он велел нам это объявить”. В “Дневниках” слова царя: “Если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средства их избавить”(46). “Головомойка” на этот раз касалась не лично Пушкина, а все же была неприятна.Рассказ о том, что”Литта во дворце толковал с большим жаром” : господа, ведь для придворных кавалеров существуют определенные правила, определенные правила. К.А. Нарышкин ему в ответ сострил: вы ошибаетесь. это для фрейлин (игра слов: правила - месячные) (“Дневники”, 46); “Однако ж я не поехал на головомытье, а написал изъяснение” (47) .Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовим или Реймарсом. Ни за какие благополучия! фр.- Пусть уж лучше меня высекут перед всеми, как говорит Журден(пс.473)

Жене же 20 и 22 апреля :что боится случайно встретить царя, т. к. “рапортуюсь больным”; что не намерен являтся с поздравлениеми и приветствиями к наследнику (совершеннолетие Александра Николаевича -Александра П) : “царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай Бог ему (сыну-ПР) идти по моим следам, писать стихи да ссорится с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет”.(пис475Речь идето Пасвле 1, Александре 1 и Николае 1- ПР)

Весной (в апреле) 1834 г. праздники по поводу совершенолетия наследника. Пушкин в “Днавниках” о трогательном зрелище присяги: плачут царь, императрица, наследник. “Это было вместе торжество государственное и семейственное”. “Все были в восхищении от необыкновенного зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез” (47,совсем по “Борису Годунову”_ПР). Но оказывается Пушкин сам на празднествах не присутствовал: ”Я не был свидетелем”. Его рассказ - передача “общего мнения”, к которому поэт относится весьма иронически: “Петербург полон вестями и толками о минувшем торжестве. Разговоры несносны” (т.8 с 47-8). И опять о придворных праздниках по поводу присяги великого князя, наград и пожалований, о том, что не был на церемонии, т.к. “рапортуюсь больным”. Пушкин передает слухи о пышности празднества, не без иронии замечая: “С одной стороны я очень жалею, что не видел сцены исторической, и под старость нельзя мне будет говорить об ней как свидетелю”(пс 476).

12 мая1834 г. Пушкин сообщает жене об ожидаемых приемах по поводу приезда прусского принца: “Надеюсь не быть ни на одном празднике. Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое”. Придворная жизнь вызывает у поэта явное раздражение, хотя оно совсем не связано с политическим вольномыслием. Запись 28 ноября: Выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, “чтоб не присутствовать на церемонии вместе с камер-юнкерами, - своими товарищами”(т 8 стр55). 5 декабря: “Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня еще нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними. Царь рассердится, - да что мне делать?”(там же 56). И далее: “Я все же не был 6-го во дворце - и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельд-егеря или Арита” (там же 57). Запись 18 декабря: “Придворныйлакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 1/2 в Аничковом, мне в мундирном фраке <...> В 9 часов мыприехали . На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажом (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами, но это еще не всё)”. Далее следовал рассказ, как ему принесли засаленную круглую шляпу (58). Поэта всё это крайне раздражало.А император весьма серьезно относился к подобным мелочам.. Серьезно обсуждается вопрос о придворных дамских мундирах, бархатных, шитых золотом (“Дневники”, 28.31). И это “в настоящее время, бедное и бедственное”, -комментирует Пушкин. Запись февраля 1835 г.: “На балах был раза 3; уезжал с них рано. Шиш потомству”(63)

. 18 мая 1834 г. Пушкин с негодованием пишет жене о перехваченном и вскрытом письме: “Одно из моих писем попалось полиции <..>тут одно нериятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом”. И желание бежать от всего этого: ”да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе,а ропот на самого себя” (485). Подробнее о перехваченном письме сообщается 10 мая в “Дневниках”: из записки, присланной Жуковским, Пушкин узнал, что какое-то письмо его ходит по городу, что царь Жуковскому об этом говорил. Речь шла о письме Наталие Николаевне, распечатанном на московской почте; там давался отчет о торжествах по поводу присяги наследника, “писанный, видно, слогом неофициальным”. Донесли полиции, а та царю, “который сгоряча также его не понял”, “Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию”(50). Далее, как и в письме, идут слова о холопе и шуте: “я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не будуи у царя небесного”. (не повтор??). И концовка записи : “Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным”(50).

Пушкин тяжело переживает случившееся.3 июня 1834 г. он сообщает жене: “Я не писал тебе потому. что свинство почты так меня охолодило, что япера в руки взять был не в силе. Мысль,что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre. Без политической свободы жить вполне можно; без семейственной неприкосновенности<...> невозможно; каторга не в пример лучше” (487-8). О том, что в прошлое воскресение представлялся великой княгине (Елене Павловне); поехал к ней в “том приятном расположении духа, в котором ты меня привыкла видеть, когда надеваю свой великолепный мундир”(488).

8 июня 1834 г. жене, что написал ей письмо, горькое и мрачное, но посылает вместо него другое; что у него сплин. И вновьмысль об отставке: “Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить”. И далее: “ я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами<...> Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала лучше презрения”(490). Опять, со ссылкой на Ломоносова, о нежелании быть шутом даже господа Бога. Всё яснее становится, что Пушкин не рожден для должности царедворца, что эта роль становится для него всё более невыносима.

25 июня 1834 г Пушкин передает Бенкендорфу просьбу об отставке: “Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение”. Здесь же, как о “последней милости”, содержится просьба не отменять разрешения на посещение архивов(857-6). Этой просьбой Пушкин дал возможность прицепиться к нему, чем не преминули воспользоваться. Около 28 июня он пишет жене:- только что послал Литта извинение, что по болезн не сможет быть на Петергофском празднике;он жалеет, что жена не увидет праздник; “Не знаю даже, удастся ли тебе когда-нибудь его видеть.Я крепко думаю об отставке”(495). 30 июня Бенкендорф извещает его, что царь, “не желая никого удерживать против воли”, отставку принимает, но право посещать архивы “может принадлежать единственно людям, пользующимся особенным доверием начальства” . 2 июля Жуковский сообщает Пушкину: ”Государь опять говорил со мной отебе. Если бы я знал наперед, что тебя побудило взять отставку, я бы мог ему объяснить всё, но так как я сам не понимаю, что тебя заставило сделать эту глупость, то мне нечего было ему ответить. Я только спросил: -Нельзя ли как этого поправить? - Почему же нельзя? - отвечал он. - Я никогда никого не удерживаю и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено. Он может, однако, еще взять назад письмо свое. Это меня истинно трогает, а ты делай, как разумеешьПо сути, царь заявлял, что при отст авке Пушкина они делаются врагами. Пушкин вынужден взять отставку обратно. 3 июля он обращается к Бенкендорфу с просьбой об этом: “Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным”(858). Всё же Пушкин просит отпуск на несколько месяцев. В ответ Бенкендорф извещает Пушкина, что царь, не желая никого удерживать насильно, повелел министру иностранных дел исполнить просьбу Пушкина;о том,что разрешение работать в архивах, посещать их, не может быть предоставлено лицу, не находящемуся на службе(Лемк или Тырк515). Таким образом, Бенкендорф (вероятно, и царь), деляют вид, что о решении Пушкина взять отставку обратно они не знают (провер даты. Когда напис письмо Бенк?: (еще повод поиздеваться над поэтом, заставить его вновь и вновь просить прощения и признания раскаянья).

4 июля Пушкин пишет Жуковскому, что, получив его письмо от 2 июля, сразу попросил Бенкендорфа остановить дело об отставке. Затем он получил официальное извещение, что отставку дадут, но вход в архивы ему будет запрещен; это огорчило его; подал в отставку он в минуту хандры и досады на всех и на всё: трудные домашние обстоят3ельства, положение не весело, перемена жизни почти необходима. Всё это изъяснять Бенкендорфу не достало духа; поэтому письмо к нему могло показаться сухим, а оно просто глупо; не дум ал о том, что получилось; писать прямо государю “не смею - особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня”(499). Упоминание о том, что получил еще два письма Жуковского (содержащие советы и упреки- ПР). И концовка: “Но что ж мне делать! Буду опять писать к гр. Бенкендорфу”.

Такое письмо он пишет в тот же день, 4 июля. Ответ на письмо Бенкендорфа от 30 июня. Выражает крайнее огорчение, что необдуманное прошение, вынужденное неприятными обстоятельствами, могло показаться “безумной неблагодарностью и сопротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем”; будет ждать решения своей участи, “но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновной благодарности за прежние его милости”.

Уже посылая письмо Жуковсму от 4 июля Пушкин, видимо, рассчитывал, что тот покажет его письмо Бенкендорфу. И не ошибся. Бенкендорф передал царю письма Пушкина к Жуковскому и к себе, сопроводив их запиской: Пушкин сознает, что сделал глупость; он (Бенкендорф) предполагает, что царь на письмо об отставке не отреагирует, как будто бы его не было: “лучше, чтоб он был на службе, нежели представлен самому себе”. Здесь же сообщается, что не дано хода бумагам об отставке Пушкина. Царь соглашается с мнением Бенкендорфа “Я его прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться”; что простительно ”двадцатилетнему безумцу”, не может применяться к человеку 35 лет, мужу и отцу семейства.

Приходится оправдываться и “раскаиваться” снова и снова, на этом настаивет и Жуковской, требуя, чтобы Пушкин “чистосердечно обвинил себя за сделанную глупость”, проявил “чувство благодарности, которого государь вполне заслуживает”.В другом письме( от 6 июля): “Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком, он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра... Ты должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к Государю”( Тыр 380)

Пушкин не понимает, в чем он виноват и пишет об этом 6 июля Жуковскому, упрекавшего его за холодность писем: “Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства , собственное мое спокойствие - какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять всё-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой делается связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?”. Обещает явиться к Бенкендорфу и объяснить, что у него на сердце, “но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье” (500-501).

В тот же день, 6 июля, написано это третее письмо Бенкендорфу: “Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных <> Богом и душою моею клянусь,- это была моя единственная мысль;с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Госудаярь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия.Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувставам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего поровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено” (858-9).Письмо было доложено царю и он “соизволил простить” Пушкина.

Жуковский, содействующий примирению Пушкина с царем, тоже не может удержаться от упреков, от желания прочесть Пушкину “нотацию”. 13 июля, когда размолвка осталась уже позади, он пишет: “Ты человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен.Не только глупый, но и поведения непристойного. Как ты мог не сказать о том ни слова ни мне, ни Вяземскому, не понимаю. Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголенная Глупость” (Тыркова 380) Следует отметить, что Жуковский не был полностью в курсе дела. Бенкендорф скрыл от него, что доложил царю письма Пушкина к нему (Бенкендорфу) и к Жуковскому, сказал, что в первом не высказано прямо желание остаться на службе, а второе - сухо и холодно. Жуковский просил не показывать эти письма царю до получения третьего (а они уже были к тому времени показаны). Жуковский сразу уведомил Пушкина о словах Бенкендорфа, побуждая написать его более “сердечное” письмо. Того терзала необходимость еще раз писать и каяться.Но он был вынужден всё же написать, понимая в какое глупое и унизительное положение попал. То-то смаковали участники этой истории, царь и Бенкендорф, унижение великого поэта, измываясь над ним самым подлым образом. На этом дело об отставке кончилось. Поставили таки на колени! О благоволении царя к Пушкину к этому времени и речи не идет. Оба испытывают явную неприязнь друг к другу. 11 июля 1834 г. Пушкин пишет жене “На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь - другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть и он не прав”. Об этом и в “Дневниках”, 22 июля: “Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором, - но всё перемололось. Однако это мне не пройдет”. Как в воду глядел. Тем более, что и поводы давал (со средины августа по вторую половину октября уехал из Петербурга).Всёже, видимо, дворцовые службы после “столкновения” к нему меньше “цеплялись”

Материальные трудности.О них многократно упоминается в письмах. Выше шла речь о том, что в начале 1834 г. Пушкину выданаа ссуда (20 тыс. руб.) на издание“Истории Пугачева”. Пришлось снова просить. 22 июля 1835 г. Пушкин пишет Бенкендорфу : о необходимости“откровенно объяснить мое положение”; о том, что за последние пять лет жизни в Петербурге задолжал около 60 тыс. руб; единственными средствами привести в порядок дела: “либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России...”. Затем следуют фразы о благодарности и преданности царю, о понимании того, “что я не имею решительно никакого права на благодеяния его величества и что мне невозможно просить чего-либо”. Пушкин прямо не высказывает просьбы о правительственной ссуде, но намекает на нее, на возможное содействие Бенкендорфа: “вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи”(867). Бенкендорф познакомил с письмом царя. Тот предложил Пушкину ссуду в 10 тыс. и отпуск на 6 месяцев. Начинаются переговоры. 26 июля новое письмо Бенкендорфу: о том, что из 60 тыс долгов половина - долги чести, которые обязательно нужно уплатить; о необходимости вновь прибегнуть “к великодушию государя. Итак, я умоляю его величество оказать мне милость полную и совершенную<..>дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей<...>соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованьявпредь до погашения этого долга” (867).И эта просьба была удовлетворена. Начинается переписка с министром финансов Е.Ф. Канкриным по всем, связанным с займом, денежным вопросам. В ходе ее возникает еще ряд просьб, большинство из которых, с разрешения царя, удовлетворяются, но далеко не все.Таким образом,Николай соглашается на ряд выплат, но вряд ли испытывает от этого удовоьствие и вряд ли повышался авторитет Пушкина от денежных просьб. Растет раздражение Пушкина, поставленного в жалкое, унизительное положение просителя. Растет раздражение царя: Раздражение накапливается и у царя: Пушкин всё время выкидывает какие-то непонятные, неприятные “фортели”, да еще деньги постоянно клянчит; теряются остатки уважения к нему; создается ощущение, что поэт не оценил царской милости.

С политической позицией Пушкина, с оценкой его творчества, с вопросом о цензуре всё это прямой связи не имело. Но без учета сказанного нельзя понять проблемы “поэт и царь”. А Николая был ведь еще и цензором Пушкина. Герцен в “Былом и думах” называл царя “будочник будочников”. Можно сказать бы и “цензор цензоров”.

Важно и то, что посредником между Пушкиным и Николаем стал Бенкендорф. Сухой, ограниченный, честолюбивый, преданный царю карьерист (см Тыркову, 215-16) еще в большей степени, чем его патрон, не любивший и не понимавший литературы, поэзии, просвещения, особенно русской поэзии и русского просвещения. Помимо прочего, Бенкендорф принадлежал к “немецкой партии”, свысока относившейся ко всему русскому. В том числе и к дворянскому светскому обществу , связывающемуся в его сознании с декабристами, вольномыслием и вольнолюбием, независимым и гордым. К тому же Бенкендорф благоволил Булгарину (с ним можно было не церемониться, чувствовать свое величие), искренне считал его крупным писателем: тот высказывал в своих произведениях хорошие воззрения, а большего, по Бенкендорфу, не требывалось ( “они немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут и все с прекрасным поведеньем”). Обострение отношений между Булгариным и Пушкиным было дополнительной причиной недоброжелательства Бенкендорфа.

Несмотря на одобрение стихотворений Пушкина начала 1830-х гг., цензурные столкновения возникали на всём протяжении третьего десятилетия.

История со стихотворением “Анчар”. 7 февраля 1832 г. Бенкендорф требует объяснить, почему “Анчар” напечатан в альманахе “Северные цветы” на 1832 г. без высочайшего разрешения. В тот же день Пушкин отвечает, что милость царя (его цензура-ПР) не исключает возможности обращения к цензуре обычной; он совестился тревожить царя по мелочам, а за последние 6 лет в журналах и альманахах , с ведом и без ведома императора, беспрепятственно печатались его стихотворения, без малейшго замечания самому Пушкину и цензуре; совестясь беспокоить царя, он даже раза два обращался к Бенкендорфу, “когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходитель- ности, нежели в ней” (польстить никогда не лишне). Вскоре,17 февраля 1832 г., Бенкендорф передает Пушкину высочайший подарок -“Полное собрание законов Российской империи” в 55 томах (милость - напоминание с подтекстом: законы необходимо выполнять). Бенкендорф требует, чтобы Пушкин посылал ему стихи, которые он и журналисты захотят печатать (т.е. предлагается уже не царский надзор, а непосредственно цензура Бенкендорфа) 18-24 февраля 1832 г. Пушкин посылает, по требованию Бенкендорфа, ему текст “Анчара”и вновь пишет, что всегда было тяжело и совестно “озабочивать царя стихотворными безделицами”(407). В то же время, приводя благовидные предлоги, Пушкин отвергает право Бенкендорфа на цензуру: “сие представляет разные неудобства<...>Подвергаясь один особой, от Вас единственно зависящей цензуре - я, вопреки права, данного государем, изо всех писателей буду подвержен самой стеснительной цензуре, ибо самым простым образом - сия цензура будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения, allusions и затруднительности - а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ,ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие. Осмеливаюсь просить об одной милости: впредь иметь право с мелкими сочинениями своими относиться к обыкновенной цензуре”. Письмо (черновик) весьма резкое. Неизвестно послан ли его окончательный вариант и каким он был(407-408).

Запрещение поэмы “Медный всадник”. Двойственое отношение Пушкина к Петру Первому. Работая над его историей, Пушкин всё более понимает, что тот не похож на идеальный образ сложившейся мифологии:“Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и кажутся писаны кнутом. Первые были для вечности, по крайней мере, для будущего. Вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика”.

Поэма”Медный всадник” ориентирована и на поэму Мицкевича “Дзяды” (“Деды”), в которой и отзвук восстания 1830 г. Польский поэт с ненавистью пишет обо всем, что относится к России, к Петребургу. Пушкинская поэма - полемический ответ Мицкевичу. Утверждение правды Петра Она торжествует, и это торжество оправдано. Но и закономерность правды маленького человека, героя поэмы Евгения. Второе - не соответствовала позиции властей, признающих только одну, свою правду.

Закончена поэма в Болдине осенью 1833 г. Николай не разрешил ее печатать. Ряд его замечаний. В частности, царь не пропустил слова “кумир”, зачеркнул стихи “И перед младшею столицей<...>порфироносная вдова”. На рукописи поставлено много знаков вопроса, NB. Пушкин после прочтения поэмы цаярем сперва кое-что правил, потом перестал делать это, более Николаю поэмы не подавал. В журнале“Библиотека для чтения” в 1834 г. напечатано лишь начало поэмы под названием “Петербург”. Только в 1837 г. правленный Жуковским текст опубликован в 5 № “Современника”. ( О запрещении поэмы см.“Дневники”с.32, письма). Пушкин тяжело переживает запрет. “Медный всадник” - как бы его итоговое, одно из самых значительных, произведение, очень им ценимое (как в 1820-е гг. “Борис Годунов”, судьбу которого он, вероятно, вспоминал).

В то же время “История Пугачева” закончена и в конце 1833 г. разрешена царем, как уже отмечалось выше. Но и здесь не обошлось без высочайшей правки. Николай высказал ряд замечаний, потребовал изменить название : “История пугачевского бунта”. В комментарии указывается, что измененноеназвание “никак не соответствовало замыслу Пушкина”(т.8 с 562). Думается, это не совсем так. Ведь писал Пушкин о “русском бунте, бессмысленном и беспощадном”. Подобная же оценка высказана и в “Капитанской дочке”. Всепонимание. Понимание вины и правоты каждой из сторон. И с той, и с другой - озверение, крайнее ожесточение, пролитие крови, пытки. И о жестокостях властей, вызвавшей бунт, определившей то, что большинство народа на стороне Пугачева: “Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посредством всевозможных мучений! Остальных, человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши” И о злодеяниях и жестокости восставших : “Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны” (т.8 стр 172). В примечаниях к 8 главе список, “не весьма полный” жертв Пугачева (стр. 327-352. Это - лишь перечисление). Мысль, что восстания, всякие насильственные действия не выход, что благотворные изменения только через просвещение, прогресс (см. стат. Вольперт “Бессмысленный и беспощадный”) Как итог долгих раздумий, конечная формула отлилась в афористические слова повествователя в Капитанской дочке: “... лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений” (курсив мой - Л.В.; VI, 455-6). Эту мысль Пушкин повторит с небольшим дополнением и в Путешествии из Москвы в Петербург, она, видимо, ему представляется принципиально важной: “Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества” (VII, 291 - 292) (( См. финский сборник и интернет)). В значительной степени такие размышления определяют и интерес к Вальтер Скотту, с его идеей терпимости, с осуждением крайностей, всякого рода фяанатизма( “Уоверли”,”Пуритане”,”Эдинбургская темница”). Пушкин с восхищением перчитывает его романы. А горечь запрещения “Медного всадника”, в связи с разрешением “Пугачева”, при всех попытках скрыть ее, отразившихся в “Дневниках”, вряд ли можно было сгладить.

Еще одна деталь,относящаяся к правке “Истории Пугачева”. Сохранилась переписка Пушкина с директором типографии М.Л.Яковлевым, лицейским товарищем поэта. 12 августа 1834 г. Яковлев пишет:“Нельзя ли без Вольтера?”(Вольтер упоминался среди других исторических деятелей в конце Предисловия: Екатерины, Суворова, Державина и пр. В примечаниях к главе 5 приводились ответы Екатерины на вопросы Вольтера по поводу восстания Пугачева; а в главе 4 само письмо Вольтера). Пушкин отвечает Яковлеву: “А почему ж? Вольтер человек очень порядочный, и его сношения с Екатериною суть исторические” Но подумав:“Из предисловия (ты прав, любимец муз!) должно будет выкинуть имя Вольтера, хотя я и очень люблю его” (511)

К 1834 г. относятся и цензурные мытарстава с поэмой “Анджело”, но о них ниже, там, где речь пойдет об отношениях Пушкина с Уваровым.

Конфликты с цензурой усугубляются и тем, что всё время так или иначе Пушкин связан с периодическими изданиями.Пушкин, для многих поэт “чистого искусства”, всё время думает о журналистике. Уже в первой половине февраля 1826 г. он пишет Катенину о журнале, о необходимости журнально-литратурной критики, которая может дать “нашей словесности новое, истинное направление:“Вместо альманаха не затеять ли нам журнала...?” (200). 27 мая 1826 г. в письме Вяземскому о желании издавать журнал : “а ей-богу когда-нибудь возьмусь за журнал”; и о Катенине: “А для журнала - он находка”(207-8), Активное участие Пушкина в “Московском вестнике”. Мысли о руководстве им. 9 ноябр 26 г. письмо Вяземскому : “Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала”(217). В этом же письме высказано намеренье соединиться с Полевым, если иначе нельзя будет стать распорядителем журнала: “Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно”(216). 21 декабря 1826 г. из Москвы Языкову: “Вы знаете по газетам, что я участвую в “Московском вестнике”, следственно и вы также”.В письме Дельвигу 31 июля 1827 г Пушкин пишет: “Вспомни, что у меня на руках “Московский вестник” и что я не могу его оставить на произвол судьбы и Погодина”(233). Из писем ясно, что издание “Московского вестника” он воспринимает как личное дело, а не как мимолетное сотрудничество.

Затем идет в 1830-31 гг. “Литературная газета”. Активное сотрудничество в ней. Пушкин не только помещает там свои произведения, но принимает самое непосредственное участие в редактировании, особенно в отсутствие Дельвига, ведет переговоры с цензурой, с авторами, определяет отзывы на вышедшие произведения и пр.11 января 1830 г. Пушкин пишт Загоскину, благодарит его за присыланный роман “Юрий Милославский”, хвалит его, отмечает успех и сообщает, что в“Литературной газете” о романе будет статья Погорельского. В письме Вяземскому конца января 1830 г. Пушкин просит послать Дельвига скорее в Петербург: “Скучно издавать газету одному с помощью Ореста (Сомова -ПР), несносного друга и товарища”(269).Здесь же он просит слать побольше прозы, благодарит за присланное. Черновик письма 4 февраля 1830 г. К.М.Бороздину(попечителю петербургского округа): издателям “Литератур- ной газеты” дали недавно цензором, вместо Сербиновича, профессора Щеглова,” который своими замечаниями поминутно напоминает лучшие времена Бирукова и Красовского”. Пушкин просит назначить другого цензора, если невозмен возврат Себиновича.

2 мая 1830 г. Пушкин пишет Вяземском,у о новых журнальных замыслах, призывает его сотрудничать в “Литературной газете”, “покамест нет у нас другой”. Он зовет Вяземского приехать в Москву: “мы поговорим о газете или альманахе”. Речь идет о газете, которая подорвет монополию Булгарина: “Но неужто Булгарину отдали монополию политических новостей? Неужто, кроме “Северной пчелы”, ни один журнал не смеет у нас объявить, что в Мексике было землетрясение и что Камера депутатов закрыта до сентября. Неужто нельзя выхлопотать этого дозволения? справься-ка с молодыми министрами, да и с Бенкендорфом.Тут дело идет не о политических мнениях, но о сухом изложении происшествий. Да и неприлично правительству заключать союз - с кем? с Булгариным и Гречем. Пожайлуста, поговори об этом, но втайне: если Булгарин будет это подозревать, то он, по своему обыкновению, пустится в доносы и клевету - и с ним не справишься”(285).

Завязывается полемика между “Литературной газетой” и “Северной пчелой”. Она становится всё острее О ней говорилось выше. Николй стал здесь на сторону Пушкина, против Булгарина, поддерживаемого Бенкендорфом.О несправедливости нападок Булгарина на“ Евгения Онегина”, о “пошлой и несправедливой” его статье, направленной против Пушкина; предложил Бенкендорфу сделать внушение Булгарину(499). Бенкендорф докладывает царю, что его приказ выполнен и Булгарин не будет продолжать свою критику “Онегина”. При этом Бенкендорф отмечает, что, прочитав статью Булгарина, ничего не нашел в ней личного против Пушкина, что эти авторы уже два года находятся в довольно хороших отношениях, что перо Булгарина - всегда преданное власти; Бенкендорф “сокрушается” о том, что путешествие за Кавказские горы, великие события последних годов, не придали лучшего полета гению Пушкина, что и другие московские журналисты ожесточенно критикуют “Онегина”. Бенкендорф прилагает к письму статью, направленную против “Дмитрия Самозванца”, чтоб было понятно, как нападают на Булгарина; если бы царь прочел этот роман, то нашел бы там много промонархического, пропаганду лигитимизма; Бенкен- дорф бы желал, чтобы авторы, нападающие на“Дмитрия Самозванца”, писали в том же духе (499). В данном случае Бенкендорф осмеливается не соглашаться с оценкой царем Пушкина и Булгарина.

Император отвечал Бенкендорфу, что внимательно прочитал присланную критику на “Самозванца” и должен признаться, что, прочитав только два тома булгаринского произведения, начав читать третий, про себя думает так же, как и автор антибулгаринской статьи, которая кажется ему справедливой; история , взятая за основу “Самозванца”, сама по себе более, чем омерзитель- на , и не стоит украшать ее отвратительными легендами и ненужными для интереса главных событий подробностями; в критике же Булгарина на “Онегина” только факты, мало смысла(499). Тем не менее “защитник” “Онегина” далеко не во всем на стороне Пушкина: “хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, чем “Полтава”. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде”(499-500).

После закрытия “Литературной газеты” Пушкин всё время продолжает думать о журнальной деятельности, одновременно ругательски ругая ремесло журналиста в России. Сперва намерение издавать в пользу братьев Дельвига последний том альманаха “Северные цветы”. Потом надежды на журнал “Европеец”.

Еще во время “Литературной газеты” Пушкин хочет расширить рамки ее программы или получить право на новое издание. Вопрос о разрешении журнала или газеты возникает в начале 1830 гг. неодноратно. Ведутся переговоры о разрешении газеты “Дневник”. О подобном издании идет речь в черновике письма Бенкендорфу от 19 июля - 10 августа 1830 г. Указав на монопольное положение “Северной пчелы”, единственной, которой разрешено печатать известия политические, Пушкин пишет о необходимости восстановления равновесия: “Всем-то отношении осмеливаюсь просить о разрешении печатать политеические заграничные новости в журнале, издяаваяемом бароном Дельлвигом или мною”(638). Далее довольно подробно определяется характер издания: “направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в этом издатели священной обязанностью полагают добросовестно ему повиноваться и не толькострого соображаться с решениями цензора, но и сами готовы отвечать за каждую строчку, напечатанную в их журнале. Злонамеренность или недоброжелательство были бы с их стороны столь же безрассудны, как и неблагодарны” (638-9) Вопрос о разрешении издания затрагивает Пушкин в письме Бенкендорфу около 21 июля 1831 г.: “ Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей; готов служить ему по мере способностей<...> С радостию взялся бы я зая редакцию политического и литературного журнала,т.е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости(639-40).

Царь разрешает Пушкину издание газеты “Дневник”, но вскоре отменяет разрешение. Весной 1832 г. на просьбы Пушкина Бенкендорфу разрешить ему “стать во главе газеты, о которой господин Жуковский, как он мне сказал, говорил с вами”, ответа не последовало; разрешение было отменено ( 849-50.

Надежды сменяются разочарованиями, разочарования надеждями. 3-го сентября 1831 г. Пушкин пишет Вяземскому, отвечая на его вопрос о журнале: “Ты пишешь о журнале; да, чёрта с два! кто нам разрешит журнал? Фон-Фок умер, того и гляди поступит на его место Н.И.Греч. Хороши мы будем! О газете политической нечего и думать, но журнал ежемесячный, или четырехмесячный, третейский можно бы нам попробовать...”(380). 11 июля 1832 г. в письме Киреевскому: “Мне разрешили на днях политическую и литературную газету”; просит Киреевских и Языкова о сотрудничестве: “ Не оставьте меня, братие” (413). В тот же день Пушкин сообщает о разрешении газеты Погодину, которого тоже приглашает сотрудничаять : “Знаете ли Вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала. Вы чувствуете, что дело без Вас не обойдется?” (414). На вопрос Погодина о программе газеты Пушкин отвшечает в сентябре:”Какую программу хотите Вы видеть? часть политическая - официально ничтожная; часть литературная - существенно ничтожная; известия о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию, и успел. Остальное меня мало интересует”(416). В письме жене конца сентября 1832 г.: “но покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею?”(421). 2 декабря 1832 г. Нащокину: “Мой журнал остановился, потому что долго не приходило разрешение. Нынешний год он издаваться не будет. Я и рад. К будущему успею осмотрется и подготовится” (423) .

В этот период Пушкин стремится во чтобы то ни стало получить разрешение на периодическое издание. В 1831 г. он обращается к заместителю Бенкендорфа, управляющему Ш отделением фон-Фоку, подает ему прошение о газете (черновик), просит его совета, почему-то надеясь на его поддержку, считая, что тот против монополии “Северной пчелы”(письмо до нас не дошло). Ответ лукавого Фока: он польщен доверием; возвращает черновик, потому что далек от покровительства какому-либо литератору за счет его собратьев; о том, что ему приписывают влияние,которого он не имеет,которое противоречит его правилам; издатели “Северной пчелы” более ему близки, чем другие, по причине “чисто общежительных отношений”; он обменивается с ними мыслями, но никогда не становится исключительно на сторону их воззрений; изредка дает им статьи политического содержания, но обязан делать это по указанию Бенкендорфа, который обычно письменно их одобряет; к нему-то надо бы Пушкину обратиться, так как он ”постоянно оказывает вам очевидные доказательства своего особого благорасположения”. В конце письма фон-Фок желает желает Пушкину блестящего успеха задуманного предприятия; он один из первых будет радоваться такому успеху, поздравлять публику с тем, что человек такого таланта будет способствовать ее удовольствию и просвещению (505). Письмо - скрытая лукавая насмешка и прояснение для Пушкина реальной ситуации (только с разрешения Бенкендорфа. Никак иначе). .

В поисков выхода в середине 1832 г. Пушкин намерен издавать газету в союзе с Булгариным и Гречем. В июне 1832 г. Булгарин ведет переговоры с Пушкиным (509). Различные изменения в положении дел. Пушкин получает разрешение издавать газету с сентября 1832 г. Вопрос о союзе отпадает. Булгарин и Греч предрекают ему неудачу. Действительно, разрешение взято обратно. Снова переговоры с “братьями-разбойниками”. В конце августа Греч сообщает Булгарину, что встретился с Пушкиным на улице, что тот предложил ему издавать вместе газету.Греч ждет его для переговоров. Пушкин пришел к нему, предложил взять в аренду журнал “Сын отечества”, чтобы изменить его в духе иностранных журналов. В начале сентября намерения Пушкина изменились: он хочет издавать в половинной доле вместе с Гречем три раза в неделю газету, печатать ее в типографии “Северной пчелы”. Греч считает, что не следует “выпускать из рук” Пушкина и его партию. Он не прочь в 1834 г. соеденить их в одной газете (все это по ЛернеруМожно ли верить). 16 сентябрря Пушкин дал доверенностьН.И. Тарасенко- Отрешкову (экопномисту, журналисту, видимо секретному агенту Ш отделения; во всяком случае Ш отделение не возражалопротив назначения его редактором) на редактирование и ведение дел по изданию газеты (“Дневника”). В конце сентября- начале октября 1832 г. Пушкин в Москве. Видимо, там идет речь и о подборе сотрудников. Греч извещает Булгарина, что Пушкин вернулся из Москвы с пустыми руками. А.Н. Мордвинов, после смерти фон-Фока занявший егопост, уведомляет Пушкина, что с газетой надо подождать возвращения Бенкендорфа, чтобы представить царю ее образец. 16 ноября этого же года Греч извещаяет Булган, что Пушкин “образумился” и не будет издавать ни журнала, ни газеты. Комовский (В.Д. или С.Д.) писал, что Пушкину предлагали сотрудничество в “Северной пчеле” и “Сыне отечества” за 1000 - 1200 руб. в месяц, но он отказался, не желая работать с Булгариным. Все эти известия, относящиеся к 1832 г. не слишком достоверны, являются во многом, вероятно, не фактами, а слухами.

Вопрос о разрешении газеты возникает вновь весной 1835 г. Но прежде, чем говорить о нем, следует остановиться на присшедших с 1832 г. изменениях, на отношениях Пушкина с Уваровым. Напомним кратко материалы об Уварове, приведенные в этой и предыдущей главах.Уваров один из основателей “Арзамаса”, и он издавна знает о Пушкине. Он образован, знаток кьассических древностей, слывет за человека просвещенного. Крайне самолюбив, самонадеян и тщеславен. Президент Академии Наук, а с 1833 -министр просвещения. Автор теории “официальной народности”. Середина 1830 гг. - время его наибольшего влияния. Он в фаворе. К Пушкину он относится совсем не плохо. Осенью 1831 г. Уваров переводит на французский язык стихотворение Пушкина “Клеветникам России”, посылает перевод Пушкину с хвалебным письмом. Называет стихи Пушкина “прекрасными, истинно народными стихами”. 21 октября 1831 г. Пушкин отвечает Уварову в том же духе: “Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии” (387). Летом того же года Уваров поддерживает перед Бенкендорфом проект основания пушкинской газеты “Дневник”, выражает желание увидеть Пушкина почетным членом Академии Наук (из письма Ф. Вигеля Пушкину). В 1832 г., когда Уваров инспектирует московский университет, его сопровождает Пушкин, и Уваров представляет поэта студентам в самых лестных выражениях. 17 декабря 1832 г . Уваров голосует за избран Пушкина членом Академии Наук. В 1833 г. по инициативе Уварова Пушкина избирают академиком. Не мудрено. Кажется, что и Пушкин в фаворе. Весной 1834 г. Пушкин хлопочет перед Уваровым о месте в Киеве для Гоголя и пишет о министре, как о человеке, с которым он лично общается: “пойду сегодня же назидать Уварова”(484). 7 апреля 1834 г., отмечая в “Дневниках” запрещение “Московского телеграфа”, Пушкин пишет без всякого осуждения о роли в этом Уварова: “Уваров прдставил государю выписки, веденные несколько месяцев и обнаруживающии неблагонамеренное направление... ” (8.стр43). 10 апреля того же года Пушкин был на вечере у Уварова, говорил с ним о старинных рукописях, которые Свиньин предлагал купить Академии. Оба подозревают, что рукописи поддельные (8.с.44).

Но в том же году отношения коренным образом меняются. Предпосылки такого изменения намечались и ранее. Если верить Гречу, Уваров еще в 1830-м г. оскорбительно отзывался о предках поэта, что послужило основой фельетона Булгарина (куплен за бутылку рома). Уварова, видимо, оскорбило и то, что материалы о разрешении газеты “Дневник” шли через министерство внутрен дел, через Ш отделение, а не через министерство просвещения. В апреле 1834 г., сразу же после утверждения министром, он приказывает, вопреки распоряжению царя, производить цензуру произведений Пушкина на общих основаниях. Уваров резко бранит пушкинскую “Историю Пугачева”. Пушкин об этом пишет в “Дневниках” за февраль 1835 г.(последняя запись в них): “Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя <...> Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен<...> он начал тем, что был б..., потом нянькой, и попал впрезиденты Академии Наук как княгиня Дашкова в президенты российской академии<...> Он крал казенные дрова и до сих пор на нем есть счеты (у него 11 000 душ), казенных слесарей употреблял в собственную работу etc. etc”. Далее речь идет о том, что цензура не пропустила в “Сказке о золотом петушке” слова “Царствуй, лежа на боку” и “Сказка ложь...”. И последние слова “Дневников”: “Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова” (8.63-4).

Придирки Уварова наинаются уже в 1834- 35 гг. Он требует полного подчинения себе. По настоянию Уварова вычеркнуто несколько стихов в поэме “Анджело” ( альманах “Новоселье”, апрель 1834). Уже по поводу поэмы Пушкин обращается за помощью против Уварова к Бенкендорфу. Свидание их произошло 16 апреля, не известно, чем оно закончилось. В конечном итоге “Анджело” напечатан, но цензурные вырезки восстановлены не были. Не восстановлены они, несмотря на настояния автора, и в сборнике1835 г. “Поэмы и повести Александра Пушкина”. 28 августа 1835 г. Пушкин обращается в Главное управление цензуры. Жалоба на то, что попечитель Петербургского учебного округа (т.е.Дондуков) “Изустно объявил мне, что не може мне позволить пчатать моих сочинений, как доселе они печатались, т.е. с надписью чиновника собственной его величества канцелярии <...> таким образом я лишен права печатать свои сочинения, дозволенные самим государем импратором”(644-5). Речь шла снова об “Анджело”. Ответа не последовало. Пушкин решил пожаловаться Бенкендорфу (черновик письма не ранее 23 октября 1835 г.). О том, что во время его (Бенкендорфа) отсутствия вынужден был обратиться в цензурный комитет из-за затрудний в пропуске одного из своих произведений ( “Анджело” - ПР). “Но комитет не удостоил просьбу мою ответом<...> ни один из русских писателей не притеснен более моего. Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении - печатаются со своевольными поправками цензора, жалобы мои оставлены без внимания”(554). Не увенчались успехом и новые попытки Пушкина устранить запрещенное цензурой. “Пушкин в ярости”, - отмеает в “Дневнике” Никитенко.

История с одой Пушкина “Подражание латинскому (На выздоровление Лукула)”. Публикация его в конце 1835 г. в журнале “Московский наблюдатель” . Замаскированная и крайне резкая сатира на Уварова. Примерно в то же время эпиграммы на председателя Петербургского цензурного комитета, попечителя учебного округа, с марта 1835 г. вице-президента Академии Наук М.А. Дондукова-Корсакова. Уварова связывали с Додуковым не только деловые и дружеские отношения, но и известный порок, о котором пишет Пушкин в “Дневниках”. О нем идет речь в эпиграммах:

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает

Потому что есть чем сесть

(вариант: Потому что ж..а есть)

Эпиграмма хрестоматийно известна, но далеко не все знают, какой смысл скрывается в ее последней строке.

Еще резче и яснее вторая эпиграмма:

Монаршьей волею священной

Ключь камергерский золотой

Привешен к ж..е развращенной,

И без того всем отпертой

Эпиграммы, естественно, не предназначались для печати, но были довольно широко известны по спискам. Не исключено, что о них могли знать Уваров и Дондуков. К этому прибавляется стихотворение“Подражание латинскому (На выздоровление Лукула)”. Взятое как будто из античности, оно имело явно современный смысл, было сатирой на Уварова.Лукул - владелец огромного богатства граф Шереметев. Уваров его наследник, муж двоюродной сестры Шереметева. Во время болезни последнего, Уваров поспешил принять меры к охране его имущества, надеясь вскоре завладеть им.

Но Шереметев, к разочарованию и огорчению Уварова, выздоровел. Видимо, всё это было довольно хорошо известно и смысл стихотворения многими прочитывался довольно легко.

Из 6 строф стихотворения о наследнике идет речь в двух (3-й и 4-й), но их было вполне достаточно, чтобы сделать Уварова смертельным врагом Пушкина, а они уже и ранее питали друг к другу отнюдь не дружеские чувства:

А между тем наследник твой,

Как ворон, к мертвечине падкий,

Бледнел и трясся над тобой,

Знобим стяжанья лихорадкой.

Уже скупой его сургуч

Пятнал замки своей конторы;

И мнил загресть он злата горы

В пыли бумажных куч.

Он мнил: “Теперь уж у вельмож

Не стану няньчить ребятишек;

Я сам вельможей будутож;

В подвалах, благо, есть излишек

Теперь мне честность - трын-трава!

Жену обсчитывать не буду,

И воровать уже забуду

Казенные дрова” (3.348-9, 525)

( Сравни в “Дневниках”: “он у детей Канкрина был на посылках <...> начал тем, что был б..., потом нянькой <...> Он крал казенные дрова” 8.63)

Скандал усугублялся тем, что Пушкин опубликовал это стихотворение совершенно сознательно в сентябрьском номере за 1835 г. журнала “Московский наблюдатель” - издании Погодина и Шевырева. Они к этому времени были горячими поклонниками Уварова, его теории “официальной народности”. Позднее их называли холопами села Поречья (имения Уварова). Они не догадывались об истинном смысле стихотворения и приняли его за подлинное “подражание латинскому”. Появление сатиры на Уварова в проуваровском журнале было особенно пикантно. Об этом наверняка много толковали. Царь поручил Бенкендорфу сделать Пушкину строгий выговор - (521).

Пушкин вынужден оправдыватьс.Черновик его письма конца января-начала февраля 1836 г. Мордвинову, управляющему Ш отделением (Бенкендорф - главноуправляющий). Не признает, что его стихотворение “На выздоровление Лукулла” ориентировано на Уварова. Невозможно написать сатирическую оду, чтобы злоязычие не нашло в ней намека; как пример приводит “Вельможу” Державина: “Эти стихи применяли и к Потемкину и к другим. между тем все эти выражения были общими местами. которые повторялись тысячу раз” (870). О том, что никого не назвал, никому не намекал, что “моя ода направлена против кого бы то ни было”(870-71). Некоторая правота в оправданиях Пушкина была. Не случайно оду принал на свой счет князь Н.Г.Репнин, и Пушкину пришлось вновь оправдываться, на этот раз перед ним (см. письма 5 и 11 февраля). Уваров же отлично понимал, кому адресовалась ода и на собирался ее простить Пушкину. Тот старается

погасить скандал и уговаривает профессора Жобара не печатать его перевод оды со своими пояснениями за границей (873).

В 1835 году Пушкин думает об издании альманаха. Не позднее 11 октября он пишет об этом альманахе Плетневу. Предполагает поместить в нем “Путешествие в Арзрум”, “Коляску” Гоголя (”Спасибо, великое спасибо Гоголю за его “Коляску””). Предлагает назвать альманах “Арион” или “Орион”. Позднее предназначавшиеся для альманаха произведения были напечатаны в “Современнике”.

Естественно, решив в 1835 г. вновь добиваться разрешения на какое-либо периодическое издание, газету или журнал, Пушкин к Уварову не обращается,

более того,он сознательно стремится обойтись без его вмешательства. Весной 1835 г. он отправляет Бенкендорфу письмо (см.черновик, 863-4), в котором напоминает о том, что царь разрешил ему в 1832 г. издавать политическую и литературную газету.Здесь же он разъясняет свои отношения с Уваровым и Дондуковым: “Прошу извинения, но я обязан сказать Вам всё. Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей газете цензора из вашей канцелярии”(863).

Вопрос о “Современнике” проясняется к концу 1835 г. 31 декабря 1835 г. Пушкин пишет Бенкендорфу. Просит передать на рассмотрение царя, как важный документ эпохи Петра, “Записки бригадира Моро де Бразе (касающиеся до Турецкого похода 1711 года”, с его примечаниями и предисловием. Здесь же о том, что хотел бы издать в следующем году “ четыре тома стататей чисто литературных (как то повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности, наподобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. издание таковой Reviews доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые” (558). ( деБразе напечатан после смерти Пушкина, в 6 томе “Современника”).

И “Современник”, как нечто среднее между журналом и альманахом (4 раза в год), по представлению Бенкендорфа, помимо Уварова, утвержден царем и 11 апреля 1836 г. выходит первый его номер. Можно предполагать, что Бенкендорф, в данном случае, хотя Пушкина он не любил, испытывал удовлетворение: приятно было “утереть нос” сопернику, новому временщику, делающему карьеру. Пушкину же приходится “отдуваться” с этого времени и и за себя, и за других авторов его журнала.

В 1835 г. отношения Пушкина с цензурой вроде бы не столь уж плохие.Выходят в 2-х частях “Поэмы и повести”, в 4-х частях “Стихотворения Александра Пушкина”. Не так уж много запрещений. Без особых придирок проходит через цензуру “Капитанская дочка”. Она подана в сентябре 1836 г. и в том же году напечатана в 4-м томе “Современника”. Но все время не прекращаются цензурные придирки. Особенно в связи с “Современником”

Принимаясь за журнальную деятельность, Пушкин особенно радужных надежд по поводу ее не питает. 6 мая 1836 г. в письме жене из Москвы он просит передать Плетневу пакет для “Современника”; “ коли цензор Крылов не пропустит, отдать в комитет и, ради Бога, напечатать во 2 №”. Здесь же общие рассуждения о положении журналиста в России: “Недаром же пустился в журнальную спекуляцию - а ведь это всё равно, что золотарство<...> очищать русслую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что... Чёрт их побери! У меня кровь в желчь превращается” (578). Те же самые мысли в письме жене от 18 мая : “ у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая полевого, как на шпиона; чёрт догадал меня родиться в России с умом и талантом! Весело, нечего сказать”(583).

Ряд цензурных нападок на “Современник”.По распоряжению Уварова в августе 1836 г. запрещена статья Пушкина “Александр Радищев”, предназначенная для 3 книги “Современника” ( не напечатана и статья “Путешествие из Москвы в Петербург”).

20 апрел 1835 г. Пушкин пишет Катенину: “Виноват я перед тобою, что так долго не отвечал на твое письмо. Дело в том, что нечего мне было тебе хорошего отвечать. Твой сонет чрезвычайно хорош, но я не мог его напечатать.Ныне цензура стала так же своенравна и бестолкова, как во времена блаженного Красовского и Бирукова: пропускает такие вещи, за которые ей поделом голову моют, а потом с испугу уже ничего не пропускает. Довольно предпоследнего стиха, чтобы возмутить весь цензурный комитет против всего сонета”(527; сонет Катенина - ”Кавказские горы”; предпоследний стих, вызвавший запрещение: “Творенье Божье ты иль чёртова проказа?”).

. 17 марта 1836 г. Пушкин сообщает Вяземскому оцензурных вырезках из заграничных писем А.И. Тургенава “Хроника русского”: “Но бедный Тургенев!...все политические комержи его остановлены. Даже имя Фиески и всех министров вымараны; остаются одни православные буквы наших русских католичек да дипломатов. Однако я хочу обратится к Бенкендорфу - не заступится ли он?” (567-8). О пуисьмах Тургенева, публикацию которых Пушкин пытается отстоять, идет речь и в письмах М.А.Дондукову-Корсакову и А.Л. Крылову (18,20-22 марта 1836 г.) (568-9).

6 апреля 1836 г. письмо Дондукову-Корсакову.Вначале в его адрес высказываются всякие комплименты (об его покровительстве, благосклонном снисхождении и пр.) , а затем вежливо, но довольно решительно отклоняется предложение Дондукова, чтобы Пушкин обращался непосредственно к нему в затруднительных случаях. Пушкин не принимает этого предложения под предлогом того, что во-первых ему “совестно и неприлично поминутно беспокоить Ваше сиятельство ничтожными запросами, между тем как я желал бы пользоватся правом, Вами мне данном, только в случаях истинно затруднительных и в самом деле требующих разрешения высшего начальства”; во-вторых ”таковая двойная цензура отнимет у меня чрезвычайно много времени, так что мой журнал не может выходить в положенный срок”; поэтому он просит разрешения “выбрать себе еще одного цензора”, чтобы вдвое ускорить время рассмотрения (просьба была удовлетворена, вторым цензором назначен П.И.Гаевский. Первым остался А.Л.Крылов).

Из письма Дондукову-Корсакову от второй половины апреля 1836 г. видно, что цензура не пропустила статью Д.Давыдова “Занятие Дрездена, 1831 года” и передала ее в военную цензуру. Та не разрешила статью, так как в ней критиковались отдельные военачальники и оправдывался Давыдова(575). В Августе 1836 г. в письме Д.В.Давыдову (Черновое): “Ты думал, что твоя статья о партизанской войне пройдет сквозь цензуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил. Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб доказать, что они читают. // Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою наплачешься; каково же зависеть от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже в последнее пятилетие царствования покойного императора, когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову// Цензура дело земское; от нее отделили опричину - а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением“ (594; помимо общей цензуры, статьи“Современника” нередко передавали в военную, духовную, министерства иностран дел, министерства двора).

18 июня 1836 г. Пушкин пишет А.А.Краевскому о перестановке статей в “Современнике”, т.к. некоторые из них еще не переписаны “и в тисках у Крылова не бывали” (589). О цензуре содержатся упоминания и в других письмах Пушкина за 1836 г. (первая половина августа Крылову, июль-август Краевскому и др.)

Но все же “Современник“ приносит Пушкину большое удовлетворение. Он всё более увлекается делами журнала. 27 мая пишет Нащокину: “Второй № “Современника” очень хорош <...> Я сам начинаю его любить и, вероятно, займусь им деятельно”(584). Своё обещание Пушкин выполняет. № 3-й № “Современника” - блестящий. В нем отчетливо ощущается направляющая рука Пушкина.Переговоры и переписка его с авторами, отраженная в письмах (См 3 тома В.Е.Евгеньева- Максимова о “Соврем”. Там вначал стат Д.Е. о пушкинскм “Совр” И статья Эткинда в Парижском сборнике. моя статья о двух программах пушкинского “Современника”)

К 1836 г. относится и ряд стихотворений, которые не напечатаны при жизни Пушкина. Но если бы их подали в то время в цензуру, они вряд ли бы увидели свет. Одно из них, по мнению Лемке, - насмешка над Бенкендорфом(522). В конце мая 1836 г. на обозрение была выставлена картина Брюлова “Распятие”. Бенкендорф “для порядка” приказал приставить к ней двух часовых. 1 июня 1836 г. Пушкин пишет стихотворение “Когда великое свершилось торжество” (“Мирская власть”). Там строки:

Но у подножия теперь креста честного,

Как будто у крыльца правителя градского,

Мы зрим поставленных на место жен святых

В ружье и кивере двух грозных часовых.

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие казаенная поклажа,

И вы боитеся воров илимышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

............................................................

И чтоб не потеснить гуляющих господ

Пускать не велено сюда простой народ?

(т.3. с.366,527)

Другое, “Д.В. Давыдову”, при посылке “Истории пугачевского бунта”,с концовкой:

Вот мой Пугач: при первом взгляде

Он виден - плут, казак прямой,

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой

(там же. с.364)

Сюда же (Из Пиндемонти) со словами: “Зависет от царя, зависеть от народа -не всё ли нам равно? Бог с ними.” Акцент делается на обе части сопоставления (там же. с.369). И другие.

Некоторые итоги. Пушкин и Чаадаев. В 1830-е годы (да и ранее) Пушкин решительно отвергает и бунт, “бессмысленный и беспощадный”, и революции, в их крайних выражениях, с кровью и террором. Он принимает основы существующего порядка и в плане религии, христианства, и в плане государственного устройства, русской самодержавной власти. Он религиозный человек.В какой-то степени его можно назвать верноподданным. Но это не значит, что он доволен окружающим, властью, царем, самим собой. Особо остро он воспринимает проблему независимости личности, человеческого достоинства и достоинства поэта, регламентации, терпимости и нетерпимости. Снова и снова Пушкин возвращается к ней.Поэт как бы над “партиями”, которые всегда “узки”. Всепонимание. В этом плане продолжение его традиции - не Некрасов, тем более не революционные демократы (хотя у Некрасова пушкинский “пласт” очень отчетлив). Но и не Достоевский, даже не Толстой. Традиция возраждается лишь в конце Х1Х - начале ХХ0 вв. В первую очередь в творчестве Чехова. Затем у Короленко.

Очень резкие высказывания Пушкина об европейской (французской) литературе, об американском образе жизни. Статья “Джон Теннер” (“Но несколько глубоких умов...” - о книге Токвиля “Демократия. в Америке”, которую Пушкин упоминает - 7. 435), “Начало статьи о В.Гюго” “Вольтер”, “Мнение М.Е.Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной”(Защита французского народа и французской словесности от нападок Лобанова, в духе которого высказываются ныне те, кто утверждают, что антизападнический пафос Пушкина в 1830-е годы главный для поэта). Стремеление сблизить Пушкина со славянофилами,по-своему, весьма “партийными”. Наибольшая близость Пушкина с ними в 1832 г., когда начал выходить журнал “Европеец”, сразу же запрещенный.

Для понимания пизиции Пушкина важно остановиться на отношениях с П.Я.Чаадаевым. В молодости они друзья,единомышленники, сторонники свободы.Пушкин посвятил Чаадаеву несколько стихотворений, в том числе знаменитое послание” Любви,, надежды, тихой славы”. К 30-м годам они стали менее близки, но встречались. 2 января 1831 г. Пушкин посылает Чаадаеву“ Бориса Годунова”, только что поступившего в продажу (в конце декабря), с короткой французской надписью (поздравлени с Новым годом) и с обращением“друг мой”. просит высказать свое мнение о “Годунове” (833).Оба изменились. Чаадаев стал, философом, религиохным мыслителем, перешел в католичество. Его раздумия о России, ее истории, об ее месте среди других европейских народов отразились в “Философических письмах”. Пушкин познакомился с некоторыми из них уже летом 1831 г. Он принимает участие в попытках Чаадаева их издать. Позднее, из писем Нащокину, видно, что Пушкин знал, где Чаадаев живет в Москве (“на Дмитровке против церкви”). 6 июля 1831 г. еще одно письмо Пушкина к Чаадаеву . Тоже по-французски и начинается словами:“Друг мой”. Сравнительно подробное, затрагивающее важные философские проблемы. О том, что пишет по-французски, чтобы говорить с Чаадаевым “на языке Европы, он мне привычнее нашего”(841), Думается, что французский язык определяется и важностью темы, обращением к философским проблемам. Письмо Пушкин рассматривает как продолжение бесед, начатых в свое время в Царском Селе. Речь идет об издании 6-го и 7-го “Философического письма”, которые Чаадаев хотел издать при поддержке Блудова (товарища министра просвещения Ливена), у книготорговца Беллизара. Об этом Чаадаев хотел хлопотать через Пушкина, но дело затягивалось, и онпопросил вернуть рукопись. “Но что будете вы с ней делать в Некрополе?” - спашивал Пушкин у Чаадаева (Некрополисом тот называл Москву). “Оставьте мне ее еще на некоторое время. Я только что перечел ее”. Начинается серьезный разговор о рукописи “писем”. Видно, что Пуышкин прочитал, перечитал их и собирается, вероятно, еще раз их перечитать.Пушкин обращает внимание ”на отсутствие плана и системы”, но форма письма, по его мнению, “дает право на такую небрежность и непринужденность”.Поэту кажется, что начало писем “слишком связано с прдшествовавшими беседами и мыслями, ранее развитыми, очень ясными и нешсомненными для вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого мало понятны, первые страницы, и я думаю, что вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлчение”.

Подробно высказав свои соображения о форме письма, его построении, дав конкретные советы, Пушкин переходит к его содержанию. Он согласен со всем, что Чаадаев говорит о Моисее , Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем искусстве, протестантизме. Всё “изумительно по силе, истинности или красноречию.Всё, что является портретом или картиной, сделано широко, блестяще, величественно”. На этом безусловные похвалы кончаются. начинается если не критика, то полемика. Но пока речь идет не о России, а о всемирной истории. “Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня непостижима ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастие к Давиду (псалмами котоогор, если только действительно они действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не встерчаетсятакже и в Библии? Вывидите единство христианства в католицизме, т.е. в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, котор мы находим также и в протестантизме? Первоначально ))эта идея была монархической, потом она стала республиканской” (841-2). Думается, неприятие Пушкиным исторической концепции Чаадаева связано с категоричностью симпатий и антипатий того, с католической ортодоксальностью друга молодости. Не исключено, что и французский язык (где нет разницы между “ты” и “вы”) определен подсознательным стремлением отграничить себя от Чаадаева. Теперь нет между ними былой близости. Поэтому по-французски писать легче.

21 июля 1831 г. Пушкин пишет Нащокину о посылке на имя Чаадаева, которую просит доставить ему.Имеется в видупакет с “Философическими письмами”. Затем, 29 июля , что посылку не приняли на почте (367, 369). 3 августа 1831 г. в письме Вяземскому Пушкин вновь упоминает о посылке, И здесь же о Чаадаеве: “Благодярю Александра Ивановичая (Тургенева-ПР) за его религиозно-философическую приписку. Не понимаю, за что Чаадаев с братией нападает на реформацию, (далее. франц) то есть на известное проявление христианского духа, Насколько христианство потеряло при этом в отношении своего единства, настолько же оно выиграло в отношении своей народности”(провер перевод.; далее рус). Греческая церковь - дело другое: она остановилась и отделилась от общего стремления христианского духа”(374). А затем Чаадаев посылает Пушкину оттиск знаменитого первого “Философического письма”, напечатанного в “Телескопе” (1836, № 15). Ответ Пушкина, 19 октября 1836 г., третее, последнее его письмо к Чаадаеву, чрезвычайно важное, написанное за три месяца до смерти, своего рода итог, завещание. Не отосланное в связи с репрессиями против Чаадаева.. Тоже по-франц. Без обращения (исчезло “друг мой”).Крайне важная полемика, и о православии, и о русской истории, и о современной России. Пушкин благодарит за присылку брошюры, хвалит перевод, сохранивший энергию и непринужденность подлинника (Н.Х.Кетчера-ПР). О том, что с удовольствием перечел ее (следова тельно, читал ранее), “хотя оченьудивился, что она переведена и напечатана”(874). “Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами”. Согласен, что “схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение”.Россия, с ее необъятными пространствами, поглотила монгольское нашествие. Татары не посмели “перейти наши за падные границы и оставить нас в тылу.Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена”. Для этой цели нужно было вести совершенно особое существование, которое, “оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мучени- чеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех (874). Полемика с Чаадаевым по ряду ключевых вопросов: по поводу, того, что православное христианство прищло из презираемой всеми Византии; по поводу русского духовенства, прежнего, “достойного уважения”, никогда не пятнавшего себя “низостями папизма”, современного, которое “отстало”, “не принадлежит к хорошему обществу”, но сосем не плохо. “Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться”(875). Идет перечисление от Олега и Святослава. Затем о татарском нашествии - “печальное и великое зрелище”; пробуждение России, развитие её могущества, ее движение к единству, оба Ивана, Петр Великий, “который один есть целая всемирная история!”, Екатерина П, “которая поставила Россию на пороге Европы?”, Александр, “который привел нас в Париж?”; и “(положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значитель- ного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?”

“Хотя лично я сердечно привязн к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя <...> но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал)” (875). ( ср. с родиться в России с умом и талантом).

В заключении письма о том, “что в вашем послании глубоко верно. Действительно,нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циническое презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко”. В конце письма выражена надежда, что не будут раздувать впечатление от статьи. И обращение: “мой друг”. Во многом перекличка со славянофильством. Но чужд дух партии, для них характерный.Полемика с другой крайностью, крайностью Чаадаева.Отсюда и некоторое смещение акцентов. Но чужд крайности и славянофильской, православной. И нет противопоставления Европы, неприятия её пути. Наоборот, при вем различии, Россия - ее неотъемлимая часть. Как бы завещание. Итог всех раздумий.

И последнее. Репрессии за отзывы на смерть Пушк (29 января 1837 г.). Никитенко в дневнике: плата за пребывание в аристократических салонах. Царь в последний раз демонстрирует свою милость и. вероятно, верит в свою искренность: послал к Пушкину своего лейб-медика, несколько раз справлялся об его здоровье, передал записку умирающему, где называл Пушкина “любезным другом”, велел заплатить 100000 долга, назначил пенсию вдове и детям. Единовременное пособие, 10000 руб. Приказано издать сочинения Пушкина за казенный счет. Никитенко пишет в дневнике, что сам видел резолюцию царя о новом издании сочинений Пушкна. В ней сказано: “Согласен, но с тем, чтобы всё найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены” (198). 30 марта 1837 г. Никитенко рассказывает о бое с председателемПетербургского цензурного комитета Дондуковым-Корсаковым за сочинения Пушкина, цензором которых назначен Никитенко: царь повелел, чтобы сочинения выходили под наблюдением министра просвещения Уварова; тот истолковал это, как повеление подвергнуть новой строгой цензуре все уже напечатанные сочинения Пушкина; отсюда следует, что “не должно жалеть наших красных чернил”. Вся Россия, пишет Никитенко, наизусть знает сочинения Пушкина, выдержавшие несколько изданий и все они напечатаны с высочайшего соизволения. Не значит ли, что новое рассмотрение обратит особое внимание читателей на те места, которые ранее были разрешены, а ныне будут выброшены? О том, что говорил в комитете целую речь против подобной цензуры, а Корсаков ссылался на распоряжение царя, истокованное таким образом министром. Комитет стал на сторону Корсакова и Уварова. Из всех его членов только цензор Куторга поддержал Никитенко двумя-тремя фразами. В помощь Никитенко для цензурования Пушкина назначили Крылова, “одно имя которого страшно для литературы: он ничего не знает, кроме запрещения”.Когда Куторга сослался на общественное мнение, которое осудит всякое искажение Пушкина, председатель комитета заявил, что “правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твердо к своей цели”. Чтобы обуздать Уварова и Корсакова, пришлось обратиться к царю. По ходатайству Жуковского царь приказал печатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений (по сути дела такое распоряжение было дано с самого начала). “Как это взбесит кое-кого”,- замечает Никитенко (199).

Геккерена и Дантеса сразу выслали из России. Но отказали Жуковскому, просившему издать особый рескрипт, где перечислить и милости царя. Николай недоволен, что поэта положили в гроб во фраке, а не камер-юнкерском мундире. Никитенко: Уваров занят укрощением откликов на смерть Пушкина, недоволен пышной похвалой в “Литературных прибавле- ниях к Русскому Инвалиду”: “Уваров и мертвому Пушкину не может простить “Выздоровления Лукулла”. О том, что только что получил предписание председателя цензурного комитета: “не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или министру”(195). Никитенко же: “народ- ные похороны” Пушкина; огромное количество народа; “Весь дипломатиче- ский корпус присутствовал”(196); “были и нелепейшие распоряжения”: сказали, что отпевать будут в Исакиевском соборе, а тело тайком поместили в Конюшенной церкви; строгое предписание, чтобы профессора и студенты были на лекциях; попечитель сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы там “пересолить”; 29 января, сразу же после смерти поэта в “Северной пчеле”(№ 24) заметка Л.Якубовича: Пушкин многое совершил, хотя еще большего можно было от него ожидать. Бенкендорф делает выговор Гречу за неуместные похвалы. Статей почти не было. О дуэли ничего не было в них сказано. В “Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду” короткая заметка в траурной рамке(единственная черная рамка): “Солнце нашей поэзии закатилось, Пушкин скончался в цвете лет, в середине своего великого поприща”. Досталось и за заметку, и за рамку. Недовольство Уваров. Разнос Дондуковым Краевского: что за черная рамка, что за солнце, великое поприще?; “Что он был, полководец или министр? Писать стишки - какое это поприще?”(Тыркова 496...).Никитенко приказано вымарать несколь- ко подобных строк, предназначенных для “Библиотки для чтения”.

Митрополит (кто?) отказался совершать отпеван. Вынос тела состоялся не утром, а ночью , без факелов. В ночь с 3 на 4 февраля гроб в рогоже отправили в Псков. Впереди мчался жандармский полковник (Ракеев). Позади А.И. Тургенев. Вдогонку камергер Яхонтов.Жена Никитенко случайно встретила гроб недалеко от столицы). Запрещение писать что-либо о Пушкине продолжается ( не только о фактах, но и о слухах) (195-7). По поручен Бенкендорфа Мордвинов извещает псковского губернатора, что везут тело Пушкина и, от имени императора, требует запретить “всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно ...?? используется при погребении тела дворянина”. 1 февраля 1837 г. Уваров пишет попечителю Московского учебного округа С.Г. Строганову: по случаю кончины Пушкина без сомнения будут помещены в московских изданиях статьи о нем; “Желательно, чтоб при этом случае как с той, так и с другой стороны соблюдаема была надлежащая умеренность и тон приличия”. Уваров просит обратить внимание на это “и приказть цензорам не дозволять печатанья ни одной из означенной выше статей без вашего предварительного одобрения”(498-9). Бенкендорфа упрекают в том, что он ничего не сделал, чтобы предотвратить дуэль. Письмо к нему Жуковского: “Полиция перешла границы своей бдительности. Из толков, не имеющих между собой никакой связи, она сделала заговор с политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина...”. Позднее кн. Паскевич-Эриванский писал царю: “Жаль Пушкина как литератора, в то время, как талант его созревал, но человек он был дурной”. Царь ответил: “Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю”;”в нем оплакивается будущее, а не прошедшее“(525; т.е. то, что мог бы сделать, а не то, что сделал). Бенкендорф опасался беспорядков, чуть ли не восстенан(или делал вид, что опасался). Приказ снять из репертуара “Скупого рыцаря”, где Каратыгин играл роль барона Боязнь политического характера откликов. А еще Бенкендорф побаяивался, что император будет недоволен тем, что дуэль состоялась, что полиция не предупредила ее. Он даже сказался больным.

Царь приказал Жуковскому разобрать бумаги Пушкина:тотдолжен был их опечатать, вернуть частные письма авторам. На Жуковск пало подозрени, что он тайком вынес часть бумаг (на самом деле это были письмаПушкина к жене, которые она передала Жуковскому). Тому на следующий день передано, что в дальнейшем он разбирать бумаги будет не один, а с Дубельтом. Бенкендорф требовал, чтобы бумаги переместилиу в Ш отделение, но Жуковский настоял, чтобы их разбирали в его казенной квартир в Аничковом. Зато Бенкендорф настоял на прочтении частных писем, “чтобы ничего не было скрыто от набльдения правительства, бдительность которого должна быть обращена на всевозможные предметы” (Тыркова). Кто-то прислал Бенкендорфу анономное письмо с требованием суровой кары обоим Геккеренам. Его истолковали как свидетельство существования антиправительственного тайного общества, доложили о нем царю.Повеление того, чтоб никаких церемоний, демонстра- ций не было допущено. Стали выяснять, не относились ли почести к Пушкину-либералу более, чем к Пушкину-поэту. Из-за этих сомнении и отзывов “многих благомыслящих людей”, что “как бы народные изъявления скорби представляют некоторым образом неприличную картину торжества либерализма - высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено”.Соответствующие распоряжения сделаны и по цензуре(“Отчет о действиях корпуса в 1837 г.”Тыркова. Сверить) . На этой скорбной ноте заканчиваются отношения поэта и императора. В первые минуты после гибели Пушкина Николай, вероятно, испытал грустное чувство, но очень быстро утешился, решил, что тот - дурной человек и распорядился сделать всё, чтобы о нем скорее забыли.

По слоам Ермолова, Николай 1 никогда не ошибался – всегда сажал на высокую должность самого неспособного (390). Ермолов имел в виду тех бездарностей, которые заменили на высоких постах в армии боевых генералов Отечественной войны. Но, как это не покажется странным, это можно сказать об отношении имперетора и Пушкина. Приближая великого поэта ко двору, царь считал, что оказывает ему благоволение. На самом же деле Пушкин был «самый неспособный» из всех, когда либо оказавшихся в числе придворных.

В эпилоге своей книги о Владимире Раевском "Перыый декабрист" исследователь Н.Эйдельман приводит рассказ: 10 февраля 1925 г., в 88 годовщину смерти Пушкина, на его последней квартире (Мойка 12) знаменитый литературовнед, академик Нестор Котляревский прочитал "странный доклад": "Чем бы стал Пушкин, если бы не погиб в ё1837 году, а продолжал жить хотя бы до конца царствования Николая 1 и до 1860-х годов?". В докладе говорилось о том, "как тяжело жилось бы Пушкину и какие бы ожидали его душевные драмы". Он стал бы камергером, со звездой Анны 1-й степени, но должен был бы лечь "между молотом все более и более недоверчивой и суровой власти и наковальней созревающего общественного мнения". Он радовался бы реформе 1861 года, "но вскоре бы разглядел на горизонте грозовые тучи". И нелегко перенес бы "отрицание его поэзии молодыми людьми, уверенными в том, что все истины в их кулаке зажаты". Выходило, что "все же хорошо для Пушкина всего этого не знать". Академику горяно возражал П.Е. Щеголев: "Пушкин пришел бы к революционно-демократической идеологии в духе Белинского и его последователей" ()393-94. Выводов Эйдельман не делает, но впечатление такое, что он скорее на стороне Котляревского. С этим, вероятно, можно согласиться. Революционным демократом Пушкин вряд ли стал бы. Но здесь возникает вопрос: сколько бы еще успел написать Пушкин, если бы прожил до 1860-х годов?