Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТЯГОСТНОЕ БЛАГОВОЛЕНИЕ

(поэт Пушкин и император Николай). Часть первая

Даже царь приглашал его в дом,

Желая при этом

Потрепаться о сем, о том

С таким поэтом

.........................................

Любил бумагу марать

Под треск свечки.

Ему было за что умирать

У Чёрной речки

(Б.Окуджава)

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой

Пищит, бедняжка, вместо свисту,

А ей кричат: пой, птичка, пой!

(Г.Р. Державин)

Освобождение Пушкина из ссылки. Встреча его с царем. Обоюдное приятное впечатление. Стихотворения Пушкина “Стансы”, ”Друзьям”, ”Арион”. Донесения агентов о благонамеренных выступлениях Пушкина. Записка поэта «О народном воспитании». Пожелание царя стать единственным цензором Пушкина. Раздумья Пушкина об уроках декабрьского восстания. Сближение с фрейлиной Россет. Поручение Николая Пушкину писать историю Петра 1-го. Определение на службу в Коллегию иностранных дел. Отношения с Бенкендорфом, переписка с ним. Отношение Пушкина к событиям июля 30-го г. во Франции, к восстанию в Польше, к волнениям в Новгородских военных поселениях. Избрание в Академию Наук. Присвоение звания камер-юнкера. Стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один» (вопрос о посвящении). Поездка на Волгу. Собирание материала по истории Пугачева. Чтение в Москве «Бориса Годунова», стихотворений. Письмо Бенкендорфа с выговором за неразрешенное чтение. История о разрешении к печати «Бориса Годунова». Роль Булгарина. Причины многолетней задержки позволения печатать «Годунова». Женитьба. Разрешение печатать «Годунова» «под личную ответственность». “Песни о Стеньке Разине”, “Сцена из Фауста”, виньетка к “Цыганам”. Использование имени царя для давления на цензуру. Расследование по поводу отрывка из стихотворения “Андрей Шенье”. Дело о “Гаврилиаде”.

Рассматривая цензуру конца 1820-х - первой половины 1830-х гг., нельзя не остановится на вопросе о Пушкине. Об отношениях Пушкина и Николая написано множество работ, сделано огромное количество докладов. То, о чем пойдет речь, выходит иногда за строгие рамки темы цензуры, хотя и связано с ней. Не следует забывать - что Николай - верховный цензор Пушкина, и всё, затрагивающее их отношения, как-то касается и цензуры.Поэтому “заезжен-ная” тема “Поэт и царь”, по моему мнению, должна найти отражение в курсе “Из истории”. Должна не только из-за того , что иначе в нашем изложении был бы существенный пробел, а и оттого, что здесь всё же можно внести некоторые уточнения. Несколько огрубляя и схематизируя материал, его можно свести к двум концепциям:

первая - революционизирующая Пушкина, сближающая его с декабристами; в ее русле написано большинство работ типа Нечкиной-Благого, социологизированного советского литературоведения: Пушкин - враг существующего порядка, революционно настроенный поэт, враждебный властям, царю, наследник , единомышленник декабристов, атеист и пр. Николай - лицемерный царь, всегда враждебный поэту, обманы-вающий Пушкина,стремящийся использовать своекорыстно его в своих целях. У разных исследователей эта тенденция появлялась по-разному, с различной степенью социологизации. Но всё же тенденция была общей, опрeделяя иногда выводы весьма почтенных литературоведов.

вторая (характерная для многих дореволюционных работ; она заметна и в ряде постсоветских исследований, становится даже модной).Консервативно- религиозное освещение деятельности Пушкина: он после середины 1820 гг., восстания декабристов, особенно в 1830-е гг. отказался от “грехов юности”, от кощунственной “Гаврилиады” (некоторые считают, что он вообще не писал ее; Брюсов при ее издании упоминает о такой версии), стал верноподданным, религиозно-православным, примирился с царем; царь искренне доброжела-тельно относился к Пушкину, оказывал ему всякие благодеяния, и отношения между ними были весьма хорошими, хотя были отдельные столкновения. Появляется православно-народно-монархический Пушкин. Такие тенденции ощущаются отчасти в очень хорошей, по моему мнению, книге А.Тырковой-Вильямс “Жизнь Пушкина”, написанной в эмиграции, особенно в томе втором (1824-1837) М., 1998 (оба тома писала в Лондоне, а печатала в Париже. Том втор. в 48 г). Вторая тенденция особенно прямолинейно выражена во многих постсоветских работах, связана с “пересмотром ценностей”, когда плюсы меняются на минусы и наоборот. Отчетливо звучит она в книгах, статьях, докладах Валентина Непомнящeго(например,“Пушкин. Русская картина мира”. М., “Наследие”, 1999, с. 544). Подобные работы, как правило, связнаны с т. наз. “русской идеей”, с противопоставлением России Западу (отнюдь не новая идея).

Но вполне возможны решения, не укладывающиеся в схематические рамки ни той, ни другой концепции. Это относится прежде всего к лучшим работам классического пушкиноведенья.Много ценного вышло и в последние годы, особенно в связи с юбилеем Пушкина.Я попытаюсь использовать их. Большинство фактов, относящихся к моей теме хорошо известны; я ограничусь тем, что напомню о них и попробую их как-то систематизировать. Но надеюсь, что скажу и нечто новое, что предлагаемая часть курса не будет вовсе бесполезной.

Прежде, чем перейти к изложению конкретного материала напомню, что Николай 1 хорошо лично знал Пушкина, неоднократно встречался с ним, беседовал, читал его произведения. Напомню и то, что всесильный Бенкендорф, выполняя волю царя, регулярно переписывался с Пушкиным. Пушкина хорошо знают при дворе. С ним беседует царица, великий князь Михаил Павлович и пр. Для писателей того времени такое не характерно. Исключение - Карамзин и Жуковский. Но они не типичы. Они - придворные, воспитатели наследника, приближенные к царю. С Пушкиным - другое. Но степень внешней близости Пушкина с императором, двором тоже весьма велика.

Эти общие напоминания во многом определяют понимание отдельных фактов, эпизодов. Исследователь М. Лемке в книге “Николаевские жандармы и литература” очень верно назвал раздел о Пушкине “Муки великого поэта”. Лемке приводит большое количество материалов, но его концепцию, видимо, следует во многом уточнить.

Начнем прежде всего с освобождения Пушкина из ссылки, с конца !!!царствования Александра 1.(не повтор?? см. конец главы об Алекс(не повтор конца гл 2 ??).). 20 апреля (не позднее 24 ) 1825 г. поэт в Михайловском пишет царю короткое письмо (сохранился черновик). Под предлогом необходимости лечения Пушкин просит разрешить ему поехать “куда-ниудь в Европу”. О такой поездке он упоминает и в ряде других писем (131, 139, 143, 147,153, 166). ПисьмоАлександру не передано. С аналогичной просьбой к царю обратилась Надежда Осиповна, мать поэта, но получила отказ. Александр 1 предложил Пушкину лечиться в Пскове. Подобное письмо, более подробное, написаноПушкиным в период с начала июля по 22 сентября (черновик). Пушкин сожалеет здесь о своих необдуманных речах, сатирических стихах, упоминает о сплетне, что его высекли в тайной канцелярии, об отчаянии, дуэлях, о мыслях о самоубийстве, подчеркивает, что ему было всего 20 лет, что ныне, по совету одного друга, он решил предпринять шаги с целью реабилитации, и сейчас прибегает к великодушию царя: здоровье его подорвано, у него аневризм сердца, пребывание в Пскове не может принести ему никакой помощи, и он просит разрешения на пребывание в одной из двух столиц или о назначении какой-либо местности в Европе, где мог бы позаботиться о своем здоровье. Письмо отослано не было. Напомню, что в этот неосуществленный замысел входил и Дерптский вариант: поездка для операции к Мойеру (см. письмо к Мойеру 20 июля 1825 г.), а оттуда бегство за границу ( на эту тему написана и поставлена Л.Вольперт пьеса “7 дней в Дерпте”). В ноябре 1825 г. Александр1 умирает в Таганороге при не совсем выясненных обстоятельствах (уточнить). Сразу после получен известий об его смерти, еще до восстания декабристов (14 декабря), в письме П.А.Плетневу от 4-6 декабря 1825 г. Пушкин затрагивает вопрос о возможности своего освобождения (“слушай в оба уха”), о помощи друзей, которые, вероятно, вспомнят о нем” (т.е. ему помогут-ПР); прямо подсказываются возможные ходатаи (покажи это письмо Жуковскому”); здесь же намечается линия нужного поведения: не просить у царя позволения жить в Опочке или Риге, а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях. В столицу хочется для вас, друзья, но, конечно “благоразумнее бы отправится за море”, “Что мне в России делать?”.Далее идет восклицание о своем пророческом даре и упоминание о “Борисе Годунове”: “Душа! я пророк, ей богу пророк! Я “Андрея Шенье” велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына...”, ”выписывайте меня, красавцы мои, а не то не я прочту вам трагедию свою”. Пушкин в этот момент считает, что на престол взойдет великий князь Константин, имевший репутацию либерала. Поэт полон радостных надежд. С ними связано и обращение к “Андре Шенье”: тот лишь один день не дожил до гибели тирана (Робеспьера), до освобождения; “час придет... и он уж недалек: Падешь, тиран!”,”священная свобода” придет “опять со мщением и славой, - И вновь твои враги падут“; “Так буря мрачная минет!”. Напомним, что в стихотворении “Андрей Шенье” сильны автобиографические мотивы, и строки из “Шенье” ориентированы на надежды самого Пушкина.

Плетневу же адресовано письмо, написанное не позднее 25 января 1826 г., уже после восстания декабристов, воцарения Николая 1 (историю с Никол - Конст. см. у Тырков, стр. 108-109). Настроение здесь другое. Радости в письме не ощущается (“скучно, мочи нет”). Вместо нее тревожные вопросы: “Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестли ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске”. Тем не менее и здесь звучит надежда на нового царя. Пушкин пишет, что надется на милость царскую, спрашивает: не может ли Жуковский узнать, “могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение <...> Ужели молодой царь не позволит удалиться куда-нибудь, где потеплее? - если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге - а?” Поэт упоминает о шестилетней опале, о том, что в 1824 г. сослан за две нерелигиозные строчки; “других художеств за собою не знаю” (т.е. намечает доводы, на которые возможный заступник может ссылаться - ПР).

В том же духе выдержано письмо Жуковскому 20 января 1826 г. Пушкин не хочет прямо просить о заступничестве перед царем, но он пишет о том, что, “Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел”; в журналах была объявлена опала и тем, кто знал о заговоре, но не донес; но знали о нем все, и ”это одна из причин моей безвинности”. И тут же высказываются опасения: “Всё-таки я от жандарма еще не ушел”: его легко могут обличить в политических разговорах с кем-либо из обвиненных; “между ими друзей моих довольно”. Пушкин опять как бы подсказывает доводы в свою защиту и снова как бы выставляет свои условия примирения с властью;он вовсе не думает о капитуляции:“положим,что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc”. Жуковскому, по словам Пушкина, остается “положиться на мое благоразумие”, о котором свидетельствуют... далее идет перечень того, что можно поставить в вину опальному поэту (дружба с Раевским, Пущиным и Орловым, участие в Кишиневской масонской ложе, связь с большей частью заговорщиков. Но покойный император, ссылая его, мог упрекнуть его только в безверии).Вновь подсказка возражений на возможные обвинения, линии поведения при заступничестве. И вопрос о судьбе Раевских - нежелание поэта отказаться от опальных друзей. Как итог - понимание неблагоразумности письма, но “должно же доверять иногда и счастию”. Письмо Пушкин просит сжечь, но до этого показать Карамзину и посоветоваться с ним; ”Кажется, можно сказать царю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?”

К вопросу о возвращении из ссылки Пушкин обращается и в других письмах. В начале февраля 1826 г. он пишет Дельвигу: “Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится, Но просить мне как-то совестно, особенно ныне”. По мнению Пушкина, его образ мыслей правительству известен: шесть лет опалы, увольнение со службы, ссылка в глухую деревню за две строчки перехваченного письма; он, конечно, не мог доброжелательствовать прежнему царю, но отдавал справедливость его достоинствам; “никогда я не проповедывал ни возмущений, ни революции - напротив; класс писателей <...> более склонен к умерению, нежели к деятельности; и если 14 декабря доказало, что у нас - иное, на это есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помирится с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны”.

О том же пишет 3 марта 1826 г. Пушкин Плетневу: виновен он или нет, но в обоих случаях ему следует быть в Петербурге: “Мне не до “Онегина” <...> я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите”.

И вновь 7 марта 26 г. Жуковскому, в письме, предназначеннoм для представления царю, идет речь о причинах опалы, о Воронцове, вынужденной отставке, о ссылке за письмо, “в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное. конечно, всякого порицания”. Вступление на престол нового царя “ подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости”. Знаменательно, что и в этом письме, которое может решить его судьбу, нет ни малейшего оттенка угодничества, отмеживания от опальных друзей, отказа от своих мнений.

Надеясь на милость царя, Пушкин не перестает думать о возможности отъезда из России. Свидетельство - полушутливый конец письма к Вяземскому от 27 мая 1826 г., в связи с упоминанием об автобиографичности четвертой главы “Онегина”: “когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где же мой поэт? (...) услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница”. В том же письме, несколько ранее, речь о загранице ведется вполне серьезно: “Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь”

Продолжает Пушкин тревожиться о судьбе арестованных декабристов. В начале февраля он с беспокойством спрашивает Дельвига о положении А.Раевского, с нетерпением ожидает “участи несчастных и обнародовании заговора. Твердо надеюсь на великодушие нашего молодого царя”. 20 февраля Пушкин благодарит Дельвига за известия о Кюхельбекере, справляется об И.Пущине, о других обвиняемых : “сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую. Меры павительства доказали его решимость и могущество. Большего подтверждения, кажется, не нужно”.

Продолжает опасаться поэт и за себя: близость его с многими декабристами была хорошо всем известна. 10 июля 1826 г. он пишет Вяземскому, ссылаясь на его совет: “я уже писал царю <...> Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились. Это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке с многими из заговорщиков.”

11 мая- в первую половину июня 1826 года - письмо - прошение Пушкина новому царю. Кратко, с достоинством пишет он о своей ссылке, о надежде “на великодушие Вашего императорского величества, с истинном раскаянием и твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)” Далее идет, с

ссылкой на состояние здоровья, свидетельства врачей, просьба о позволении ехать в Москву, или в Петербург, или в чужие края. В приложении дается обязательство не учавствовать ни в каких тайных обществах; при этом Пушкин сообщает, что ни к какому тайному обществу не принадлежал, не принадлежит и никогда не знал о них.

Несколько позднее, узнав 24 июля о казни декабристов, Пушкин14 августа пишет Вяземскому,что всё же надеется на коронацию, на помилование остальных осужденных: “повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна”. После даты сделана короткая приписка, речь в ней идет о прошении Пушкина Николаю: “Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы”.

Из этого же письма ясно, что Пушкин уничтожил свои записки, сохранив из них лишь несколько страниц, которые собирается переслать Вяземскому, “только для тебя”. И не случайно, упоминая о кончине Карамзина, призывая Вяземского написать о нем всё, поэт считает, что для этого будет необходимо “иногда употреблять то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре” (Ф.Гальяни - автор “Неизданной переписки...” - Paris, 1818, где говорится об искусстве “сказать всё и не попасть в Бастилию в стране, где запрещено говорить всё”).

Почти наверняка, считая возможной перлюстрацию его писем, Пушкин собьюдает осторожность, кое-что акцентирует, кое о чем умалчивает, но в целом написанное им, думается, соответствует тому, о чем он думает, не является лишь прикрытием, средством к достижению цели - освобождению из ссылки.

События развивались таким образом. Письмо-прошение Пушкина, о котором говорилось, пошло по инстанциям и было доложено Николаю. После коронации, 28 мая, последовала высочайшая резолюция: вызвать и с фельдъегерем доставить прямо к царю. Власти посылают инкогнито в Псков чиновника Коллегии иностранных дел Бошняка для исследования поведения Пушкина (он - поклонник Пушкина, но вряд ли бы стал, при неблагоприятных сведениях, выгораживать поэта). В случае сведений о неблагонадежности Бошняк имел поручение арестовать Пушкина. Но ничего, компрометирующего поэта, он не услышал (особенно хвалили Пушкина монахи, игумен Святогорского монастыря Иона).К лету 1826 г. рапорт о поездке, благоприятный для Пушкина, был готов(см. Тыркова.т.2 стр 134).

В ночь с 3-го на 4-е сентября, по приказу Николая, Пушкин, сопровожда-емый фельдъегерем, выезжает в Москву, ни с кем даже не увидевшись и не попрощавшись. О своем внезапном отъезде он сообщает 4 сентября из Пскова П.А.Осиповой в Тригорское, полагая, что такой отъезд “удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешних ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности”.

8 сентябя утром Пушкин прибыл в Москву, его сразу же привезли в Кремль и передали дежурному генералу Потапову. Там ему, небритому, немытому, усталому пришлось ждать несколько часов. Затем в Чудовом монастыре, где находился Николай, произошла встреча с ним, которая длилась около двух часов. Существуют разные версии о том, как проходила беседа между поэтом и царем. Версия Лемке: царь- актер; причина милости - желание извлечь выгоду, обласкав популярного поэта; она для Пушкина обернулась страшными тисками; Николай решил, что выгоднее приручить поэта, чем заключить его в крепость.Лемке опровергает миф о благожела-тельности и покровительстве Николая; приводит пример с Рылеевым: приговорил к смерти, а жене его посылает 2 тыс. руб и еще 1 тыс. от императрицы. Рылеев передает жене: молись за императорский дом... буду жить и умру за них (468). Такая же игра, по мнению Лемке, происходит и с Пушкиным.

Есть и другая версия, барона М. А.Корфа: рассказ о том, что Пушкин, освоившись, почувствовав милостивое отношение царя, стал вести себя развязно,оперся о стол, потом сел на него; Николай отвернулся, сказав “С поэтом нельзя быть милостивым”(471). Что было на самом деле, как вел себя поэт неизвестно. Можно определить только, как относились к Пушкину и Николаю авторы той или иной версии.

Корф вспоминает, как в 1848 г. Николай рассказывал о встрече с Пушкином ему и кн. А.Ф.Орлову. Барон передает этот рассказ: Пушкина привезли больным, покрытым ранами “от известной болезни”; царь спросил, что бы он делал Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге; ”Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он”; на вопрос, переменился ли его образ мыслей и дает ли он слово думать и чувствовать иначе, если его отпустят на волю, “ наговорил мне кучу комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался простым ответом и только после долгого молчания протянул руку с обещанием сделаться другим”. И о предложении - приказе: царь сам будет его цензором.

Аналогичный рассказ, со слов Пушкина, передает его знакомая А.Г.Хомутова ( сестра поэта И.И.Козлова, автор “Записок”, где речь идет о встрече и разговоре царя с Пушкиным 26 октября 1826 г.): Пушкина, всего покрытого грязью, ввели в кабинет императора, который ему сказал: “Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?”; тот отвечал, “как следовало”; государь долго говорил с ним, затем задал вопрос, принял ли бы Пушкин участие в восстании; “Непременно, Государь, все друзья мои были в заговоре, я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие меня спасло, за что я благодарю Бога”; Пушкин был рад, что царь дал ему возможность сразу же заявить о своей дружеской близости с декабристами и не потребовал отречения от них; прямота и смелая искренность его ответов могла царю понравиться; Пушкин был очарован простотой Николая, тем, как внимательно он слушал, как охотно сам высказывался. Пушкин вышел из кабинета с веселым счастливым лицом, со слезами на глазах. Он рассказывал друзьям, что царь ему очень понравился (Тыркова.т.2, с. 144).

В таком же духе, хотя совсем с иным отношением, Мицкевич рассказывал о встрече Герцену: “Николай обольстил Пушкина”; он, по словам Мицкевича, сказал, что он не враг русскому народу, желает ему свободы, любит Россию, но ему (царю) нужно сначала укрепиться (См. Тыркова, стр. 144).

Не так даже важно, какая версия верна в своих оттенках. Ясно лишь, что поэт не отрекся от своих друзей-декабристов, что это не возмутило Николая, возможно даже пюонравилось. Важно и другое: как Пушкин воспринял свидание с Николаем. 16 сентября 1826 г. он пишет из Москвы П.А. Осиповой: “Государь принял меня самым любезным образом”. И здесь же о строгих постановлениях относительно дуэлей (Николай неневидел их-ПР), о новом цензурном уставе; “но, поскольку я его не видел, ничего не могу сказать о нем”. Подобная положительная оценка предложения царя быть его цензором и в письме Языкову от 9 ноября 1826 г.: “Царь освобод меня от цензуры. Он сам мой цензор.Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, “Годунова” тиснем. О цензурном уставе речь впереди”.

Еще один эпизод, относящийся к встрече. По рассказу С.А. Соболевского, приводимому Тырковой, отправляясь из Михайловского, Пушкин сунул в карман листок, где было написано стихотворение “Пророк”, оканчивавшееся обличительными строфами, одну из которых Соболевский привел: “Восстань, восстань, пророк России. Позорной ризой облекись И с вервием вкруг смирной выи К царю кровавому явись”. Тыркова считает эти строки не пушкинскими, пишет, что рассказу трудно верить. Но она же приводит рассказ Лернера, который через много лет слышал аналогичную историю от А.В.Виневитинова: “Являясь в Кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснения с государем, вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение”. Аналогичные строчки, в несколько другом варианте приводил Погодин; по его воспоминаниям стихотворение “Пророк” - было лишь одним из цикла стихотворений; остальные - политического содержания; Погодин в последней строке два слова обозначил лишь начальными буквами “у.г.”, которые по догадке расшифрованы как “убийце гнусному” (Пушк, т.3, стр 355, 439 ). Во всяком случае, эта строфа написана до свидания с царем и не была им вручена; слухи же о других стихотворениях цикла остаются слухами. Тыркова приводит рассказ о том, что выходя от Николая, Пушкин чуть не потерял на лестнице листок с обличительными стихами, который выпал у него из кармана.

Таким образом, можно утверждать, что встреча с царем окончилась для поэта вполне благополучно и он был доволен царем. В то же время и царь, при всем равнодушии к поэзии, непонимание масштаба пушкинского таланта, его личности, почувствовал значительность Пушкина, незаурядность его. По воспоминаниям Д.Н.Блудова на балу царь ему сказал: “Знаешь, я нынче долго разговаривал с умнейшим человеком в России. Угадай, с кем? ”; видя недоумение на лице Блудова, царь с улубкой пояснил: “С Пушкиным” (Тыркова. с.146). Видимо, Николаю пришлось по душе многое, о чем говорил Пушкин, в этот момент царь испытывал к поэту искреннюю симпатию. Предлагая быть его цензором, Николай был готов ему покровительствовать.

Сказанное не исключает определенного расчета, может быть вначале и не вполне осознанного: милость опальному поэту должна была произвести хорошее впечатление на общественное мнение, в какой-то степени сгладить ужас расправы над декабристами. Так оно и было. Молоденькая княжна А.И.Трубецкая, стоя недалеко от царя, сказала своему партнеру по танцу, поэту Веневитинову: “Я теперь смотрю на Царя более дружескими глазами. Он вернул нам Пушкина” (Тыркова 146).

Но подлинного понимания величия гения Пушкина, масштаба его личности у Николая никогда не было и не могло быть. Он не любил и не понимал литературы, в его восприятии поэзия не была серьезным делом. Император слишком высоко ставил свое царственное предназначение, верил в непогрешимость своих суждений, в том числе литературных. В его сознании не мог возникнуть даже оттенок мысли о равенстве между ним и поэтом. Речь шла только о милостивом покровительстве всемогущего и всепонимающего государя, оказываемом непутевому, но талантливому подданному. Он оказывал благоволение, но не более того. И, вероятно, существенной причиной дальнейшей трагедии поэта оказалось то, что он слишком был приближен к Николаю, а не враждебность того к Пушкину, не лицемерие, не осуждение политической позиции. В момент же встречи ни Николай, ни Пушкин не предполагали дальнейшего развития событий.

Хотя царь и разрешил при нужде непосредственно обращатся к нему, посредником он избрал Бенкендорфа. И уже в Москве произошла встреча Пушкина с Бенкендорфом, неизвестно когда, но можно с уверенностью предполагать, что до отъезда Бенкендорфа из Москвы (30 сентября 1826 г.). Пушкин просит о разрешении ему жить в Петербурге. Письмо Бенкендорфа Пушкину 30 сентября 1826 г., начинающее длительную переписку между ними: царь не возражает против приезда Пушкина в Петербург, но предварительно следует письменно просить разрешения на приезд; об уверенности царя, что Пушкин употребит свои способности “на передание потомству славы нашего отечества”(Тыркова471); “Его императорскому величеству благоугодно, - писал Бенкендорф, - чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам представляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения: предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания”. Не удержались, чтобы не напомнить о прошлом; сам царь или излагавший его мнение Бенкендорф? Вновь напоминание о царской цензуре.По словам шефа Ш отделения, сочиненения Пушкна никто рассматривать не будет; на них нет никакакой цензуры; сам царь станет первым ценителем и цензором их. Монаршья воля, чтобы сочиненения и обращенные к нему письма представлялись через Бенкендорфа, но можно и прямо отправлять их на высочайшее имя. Таким образом, в письме отчетливо заявлялось о назначении влиятельного, отнюдь не доброжелательного посредника между Пушкиным и царем.Тем более, что Бенкендорф, когда речь касалась литературных вопросов, консуьтировался с Булгариным. Ситуация прояснялась. Почти наверняка, до этого, когда Николай объявил ему о своей милости, царской цензуре, поэт не думал о таком прояснении.

В комментарии к приводимому письму (т.7, стр. 42, 660 ) указывается, что задание ( записка о воспитании юношества) имело характер политического экзамена поэта и заранее указывало желаемое направление записки: осудить существующую систему воспитания (в частности Лицей) - как причину декабрьских событий. Но следует помнить, что правительство в это время вообще собирало мнения о воспитании. Подобное задание было дано не только Пушкину. Аналогичные записки поданы и другими лицами (Н.И.Гнедичем, И.О.Виттом, Ф.В. Булгариным - “Нечто о царскосельском лицее и о духе оного”).Что же касается Пушкина, то в поручении, сделанном ему, видимо, отразились впечатления царя от беседы с поэтом, в целом благожелательные.

Записка “О народном воспитании” была написана Пушкиным 15 ноября 1826 г. в Михайловском и передана царю. С нее началась цензорская работа Николая, относящаяся к произведениям Пушкина. Записка во многом следовала предписанному направлению, осуждала воспитание, которое вовлекло “многих молодых людей в преступные заблуждения”. Но причина таких заблуждений,по Пушкину, не совсем та, о которой хотелось бы услышать императору - “Недостаток просвещения и нравственности”, “отсутствие воспитания”. Для подтверждения своей мысли Пушкин ссылается на манифест 13 июля 1826 г., превращая царя в своего союзника: “Не просвещению <...> должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей...” (Курсив текста- ПР). И добавляет уже от себя: “Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия”. Это было уже своеволием, поправкой ко мнению Николая. Поэт осмеливался сметь свое суждение иметь. И дело не меняла комплиментарная концовка записки: “Сам от себя я бы никогда не осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание; одно желание усердием и искренностию оправдать высочайшие милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне препоручение. Ободренный первым вниманием государя императора, всеподданейше прошу его величество дозволить мне повергнуть перед ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых”. Судя по всему, речь шла о цензуре, и отклика на эту концовку не последовало.

23 декабя 26 г. Бенкендорф сообщал Пушкину, что царь с удовольст-
вием познакомился с его рассуждениями о народном воспитании, поручил передать свою благодарность, признал, что в записке много полезных мыслей, но при этом заметил, что принятое Пушкиным правило, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, “есть правило опасное для общего спокойствия”, которое завлекло самого Пушкина на край пропасти и повергло в нее многих молодых людей. Лемке отметил, что в Записке... нет слова “гений”; что появление его - выпад Николая в адрес Пушкина. По мнению Лемке, письмо Бенкендорфа довольно точно отражало резолюцию царя, где речь шла и о том, что нравственность, прилежное служение, усердие должны быть предпочитаемы ”просвещению неопытному, безнаравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание” (Лемке-476. Пушк т.7.с.661). По словам А.Н.Вульфа, Пушкин в 1827 г. говорил ему о своей записке: он был в затруднении; “Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же было пропускать такого случая, чтоб сделать добро”; говорил и о том, что признал, между прочем, необходимость подавить частное воспитание (в духе желаний царя - ПР); “Несмотря на то, мне вымыли голову” - (формулировка, которая потом появляется неоднократно). Лемке считает, что “Записка” - попытка компромисса Пушкина с правительством. Надо отметить, что попытка не вполне удалась.

Что же касается царской цензуры,то, по мнению Лемке, Пушкин вначале был в восторге от царской милости, приняв ее за чистую монету(472). Здесь сказался точный расчет царя, знавшего, что Пушкин с радостью примет его решение. Оно выделяло Пушкина из ряда других писателей. До этого только Карамзин при Александре 1 имел такое право. Кроме того, что царь брал под полный контроль творчество Пушкина, он получал гарантию от ошибок цензоров, о которых был не очень высокого мнения.Имелись и дипломати-
ческие соображения: показать европейским дворам, что император покрови-тельствует лучшему из отечесетвенных поэтов. Т.е., по Лемке, Николай с самого начала лицемерил, а Пушкин был простодушно доверчив.Думается, акценты здесь несколько смещены.Не полностью доверчив Пушкин, не полно-
стью лицемерен Николай. Он, возможно, верил, что и на самом деле оказывает поэту милость. Но ясно, что уже здесь, с первых шагов, особой идилии не было.

Надежды на Николая, благодарность ему за освобождение, за сочувственный прием и благожелательность отразились в ряде стихотворений, созданных вскоре после михайловской ссылки. Прежде всего следует говорить о “Стансах”, написанных 22 декабря 1826 г. в Москве, вскоре после свидания с царем, опубликованных в 1828 г. в “Московском вестнике (т.2 стр. 342, 438). В комментарии к стихотворению написано: “Пушкин рассматривал это стихотворение как план прогрессивной политики, на которую он пытался направить Николая1”, а в последнем стихе “выражалось пожелание о возвращении декабристов из Сибири”. Сказано и о том, что в близких Пуш-кину кругах стихотворение воспринималось как измена прежним убеждениям и форма лести, что заставило его написать стихотворение “Друзьям”. О поло-жительном отношении поэта к новому царю в комментарии вообще не говорится. Уже здесь, как и позднее, похвалы Николаю истолковываются лишь как предлог дать ему урок прогрессивного поведения и действий, как простая маскировка пропаганды либеральных реформ. А ведь на самом деле было не так, вернее было и то, и другое.

Стихотворение “Стансы” построено целиком на сопоставлении нового царя, Николая, с Петром Первым. Такое сопоставление вообще характерно для официального взгляда конца 1820-х - 1830-х гг., позднее для предствителей официальной народности (первый номер “Москвитянина” (1841 г.) открывался программной статьей Погодина о Петре, где тоже проводилась аналогия: Петр - Николай ). Оно явно импонировало императору и появилось уже в конце 1826 г. (Нем 249). В то же время в “Стансах” имелось скрытое противопоставление Николая Александру 1, к прошлому царствованию, тоже не вызывавшее негативного отношения нового цар1я. (253) Пушкин отмечал в “Стансах” в деятельности Петра, наряду с правдой, которой “он привлек сердца”, стремление к просвещению, приверженность к науке, как бы продолжая выводы Записки о просвещении.Здесь содержалась и мысль, что “мятежи и казни” в начале царствования могут оказаться закономерными, и призыв к милости, и надежда, что Николай сможет стать достоным потомком Петра, осуществить завещанное им. Пушкин в конце1826 г. верит в это (см. статьи о стихотворениях “Стансы” и “Орион” в указанной в списке литературы книге И.В. Немировского).

Знаменательно и стихотворение, хрестоматийно известное, “Во глубине сибирских руд” (т.3 стр 7, 481), распространявшееся в списках, переданное Пушкиным А.Г.Муравьевой, отправлявшейся в Сибирь в начале января 1827 г. О чем здесь идет речь? О скорбном труде (труде на каторжных рудниках), о надежде, о верности и любви друзей, о высоких думах декабристов и свободном гласе поэта, об его вере в их освобождение. Но речь здесь не идет об оправдании восстания, о солидарности с идеями, вызвавшими его. Думается, не говорится в нем и о крушении самодержавия.

Вообще с 1825-1826 гг. начинается очень существенное для Пушкина переосмысление исторического процесса, отношения к насилию, к революционным переворотам. С этого времени намечаются тенденции, нашедшие развитие в творчестве Пушкина 1830-х годов. В середине 1820-х гг. они связаны с мыслями о декабристах.

В многих советских исследованиях Пушкин изображается как полный (или почти полный) единомышленник декабристов, поэт - революционер (М.Нечкина, ее школа) . Для обоснования такого толкования приводились строки, которые уже упоминались, “Восстань, восстань, пророк России”, помещенные в “Полном собрании сочинений” Пушкина (10 тт.) под названием “Отрывки” (т.3, стр 355). Здесь же приводится строчка“И я бы мог как ш<ут> на”, содержащаяся в одной из черновых тетрадей под рисунком с виселицами казненных декабристов. Она истолковывается также в революционном плане. Непонятно только в таком контексте сравнение с шутом. Поэтому слову шут искали замену (например, Шенье, хотя содержание стихотворения “Андрей Шенье” давало мало оснований такому толкованию: речь там шла о французском поэте, погибшем от якобинского террора).

В иследованиях последних лет, в духе переосмысления творчества Пушкина, дается толкование приводимой строки и рисунка в парижском докладе и статье Е.Г.Эткинда (см Вольперт): в них де отразилась не близость Пушкина с декабристами, а раздумья о том, что было бы в случае их победы, о возможном терроре, своей собственной судьбе (т.е. победившие декабристы повесили бы поэта?; не совсем понятно, правда, в таком случае, почему виселиц на рисунке пять). При всем уважении к исследователю, сделавшего чрезвычайно много для изучения Пушкина, следует признать, что в данном случае его концепция, думается, слишком прямолинейно- упрощенная, отчасти в духе современной моды. Но важно, что здесь сделана попытка осмыслить раздумья Пушкина в свете декабрьских событий о судьбах России, о своей собственной судьбе, раздумья человека, который не принадлежит ни к одному из крайних лагерей, который оказался между молотом и наковальней и вполне мог бы погибнуть. Это раздумья общего плана , далеко не только о себе, но и о себе. Поэт, при всем сочувствии к казненным, сосланных в глубину сибирских руд, при желании смягчения их участи, приходит к мысли о несостоятельности заговора декабристов, несостоятельности далеко не только потому, что они потерпели поражение. В данном контексте слово шут (глупец, простак) вполне уместно. Позднее тема найдет развитие в “Истории Пугачева” (“бунт бессмысленный и беспощадный” - провер), в “Капитанской дочке”, вероятно в замысле истории французской революции и пр. Не случайно поэт с таком вниманием перечитывает Вальтер Скотта, находя у него созвучие со своими мыслями, о несостоятельности всякого фанатизма, в том числе радикального.В 20-х числах сентября 1834 г. он пишет жене, что читает Вальтер Скотта и Библию.И позднее, ей же: 21 сентября 1835 г.: “взял у них (Вревских - ПР) Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского”. 25 сентября 1835 г. : “читаю романы Вальт Скотта, от которых в восхищении”.

В “Дневниках” 1834 г. (запись 17 марта) высказывается даже, с оговорками, мысль о праве царя казнить декабристов:“Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышляющих о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать”. Именно этим, по Пушкину, объясняется невозможность при Александре, окруженном убийцами своего отца, суда над декабристами: ”Он услышал бы слишком жестокие истины” (т.8, стр. 40)

Сказанное выше, определяет и стихотворение “Друзьям” (т.3, стр 48, 486, 1828 г.). Начнем с комментария. В нем говорится о поводе к созданию стихотворения (истолкование многими ”Стансов” как лести царю), о том, что Пушкин представил стихотворение”Друзьям” на рассмотрение царю: тот одобрил стихотворение, передал об этом через Бенкендорфа Пушкину, но не захотел, чтобы оно было напечатано. Причина последнего распоряжения в комментарии объясняется так: ”В действительности смысл стихотворения заключается в политической программе, изложенной в трех последних четверостишиях<...>oграничение самодержавной власти, защита народных прав и просвещения, требование права свободного выражения мнений. Именно это и послужило причиной, почему Николай запретил печатать эти стихи”. Хотя прямо об этом не говорится, как и в случaе со “Стансами”, предыдущие пять строф, подчеркнуто эмоциональных, выражающих чувства благодарности, объявляются как бы неискренним притворством, прикрытием, предназначенным для маскировки программы Пушкина. Вообще обман, если он “в благих целях”, признается в советском литературоведении вполне закономерным, как и в иных сферах жизни. Обманывают, даже не сознавая этого, не только сами исследователи, но и объекты их изучения (в данном случае Пушкин).

На самом деле было так и не совсем так. Поэт лично вручил эти стихи Бенкендорфу, вместе с шестой главой “Онегина”. Тот сообщил Пушкину 5 марта 1828 г., что царь с удовольствием прочитал “Онегина”, а стихотворением “Друзьям” совершенно доволен, но не желает, чтобы оно было напечатано. На рукописи стихотворения Николай написал по-французски: это можно распространять, но нельзя печатать(487). Думается, что и в данном случае Николай не лицемерил. Он понимал, что стихотворение можно истолковать как слишком грубую, прямолинейную лесть, не нужную ни царю, ни поэту. И без того ходили слухи, что “Стансы” написаны под давлением царя, чуть ли не в его кабинете при свидании с Пушкиным.

Николай далеко не всегда любил грубую лесть. Это сказывалось в отношении к Булгарину, о чем уже шла речь. В дневнике Никитенко за 1834 г. приводится разговор с министром просвещения по поводу книги В.Н.Олина (“Картина восьмилетия России с 1825 по1834 г” Спб. 1833), где неумеренно расхваливался Николай и Паскевичу; как цензор книги Никитенко былпоставлен в безвыходное положение: нельзя запрещать, но и разрешать неловко (автор называл царя Богом и т.п.); к счастью сам разрешил вопрос: книгабыла разрешена, но с исключением особенно хвалебных мест. Царю всё же не понравились неумеренные похвалы, и он поручил объявить цензорам, чтобы подобные сочиния впредь не пропускали(131-32). Впрочем, так было далеко не всегда. тот же Никитенко вспоминает о стихах офицера Маркова в честь Николая, за которые автор получил брильянтовый перстень.

Вернемся к Пушкину. В конце 1820-х годов он выражает симпатию к Николаю, благодарность к нему, не только в творчестве, но и в быту. Об этом свидетельствуют многие современники, даже те, которые вроде бы не должны были отмечать благонамеренность Пушкина. Так, например, такие свидетельства можно найти в различных источниках, приводимых Тырковой (стр 218). Они принадлежат отнюдь не доброжелателям Пушкина, поэтому им можно доверять в большой степени. Так в секретных сведениях о Пушкине (они сохранились в архиве фон Фока) приводится донесение Булгарина от 14 декабря 1827 г. Там идет речь о реакции петербургской дворянской интеллигенции на события конца 1825 г.: мнение, что новый император не любит просвещение “было общим среди литераторов”; но ряд действий царя, чины, пенсии, подарки, создание комитета для составления нового цензурного устава, наконец “особое попечение Государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что Государь любит просвещение, но только не любит, чтобы его употребляли для развращения неопытных...”. Вполне вероятно, что донесение Булгарина о перемене в общественном мнении в пользу Николая определялось стремлением угодить властям, сообщить то, что им хотелось услышать, но в любом случае имя Пушкина, употребленное в приведенном тексте как имя некоего примирителя между властями и писателями, весьма знаменательно.

В другом донесении, в сентябре 1827 г., описывая вечеринку у Свиньина, Булгарин рассказывает: “За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные Государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих Государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти Государя к злоупотреблениям и взяточничеству, об откровенности его характера, о желании дать России законы - и, наконец, литераторы так воспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровье Государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровье цензора Пушкина (т.е. того же царя- ПР), и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино. Пушкин был в восторге и постоянно напевал, прохаживаясь: “И так, молитву сотворя, во первых здравие царя””

После подобных донесений М.Я. фон Фок писал: “Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя” (октябрь 1827 г.) . В свою очередь Пушкин хорошо отзывается о фон. Фоке. Когда тот 27 августа 1831 г. умер, поэт отмечает в “Дневниках”: “На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное”. По мнению Пушкина, вопрос о преемнике Фока весьма важен, важнее даже польского вопроса, которому Пушкин придавал большое значение (т.8, с 26). Коментируя эту запись, автор примечаний пишет: “Запись о Фон-Фоке, конечно, не отражает настоящего мнения о нем Пушкина” (Там же, 501). Но совершенно неясно, на чем основано такое утверждение.

В подобном же духе оценивает поведение Пушкина Бенкендорф. Он докладывает императору: “Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью” (231-34)

Исследователь Немировский показывает, как менялись поведение Пушкина, его манера держаться и общественное отношениек нему прежних почитателей, особенно молодых оппозиционно настроенных москвичей. Осенью 1826 г., когда Пушкин вернулся из ссылки в Михайловское, он имел репутацию опального, независимого поэта и своими действиями подерживал такую репутацию (публичные чтения “Бориса Годунова”, других не пропущенных цензурой произведений). Весной 1827 г., когда Пушкин уезжал в Петербург мнение о нем во многом меняется. Он чаще стал упоминать о “милостях царских” по отношении к нему. Ходят толки о “ласкательстве” Пушкина и даже о “наушничестве<...> перед государем”. Его обвиняют в “измене делу патриотическому”, в “расчетах честолюбия”. И это не только со стороны давних врагов, радующихся “унижению” поэта. Анонимный автор со злорадством писал о нем:

Я прежде вольность проповедал,

Царей с народом звал на суд,

Но только царских щей отведал

И стал придворный лизоблюд.

Но сходное отношение к Пушкину высказывают и другие, в том числе люди из московского окрущения поэта, Вяземский, Катенин. Последний вообще отрицает пристрастие Пушкина к либерализму: “после вступление на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением”.

Аналогичные мнения высказывают многие москвичи: “Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стишках, нежели о благе отечества”(М.Лушников, член конспиративного кружка братьев Критских),“Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне” (А.Хомяков). И всё это еще до того. как “Стансы” стали известными.

Сближение Пушкина в конце 1820-х гг. с фрейлиной царицы А.О. Смирновой -Россет, к которой Николай 1 относился весьма благожелательно. Вокруг неесобирались лучшие литературные имена. Она стала передавать царю стихи Пушкина, возвращала их с царскими поправками. Царь не возражает, шутливо называет Смирнову куръером Пушкина; в ее салоне Пушкин встречается с царем, высшей знатью. О ней много упоминаний в письмах Пушкина, в его “Дневниках”.

Внешне благожелательны и отношения Пушкина с Бенкендорфом. Тот приглашает Пушкина и его отца в свое имение Фалль. 12 июля 1827( или 1828 г.?) Бенкендорф сообщает царю,что отец Пушкина уже приехал, а сам Пушкин приедет на днях. Здесь же о том, что после свидания с царем Пушкин говорил о нем в Английском клубе с восторгом, заставлял обедавших пить за здоровье царя; он порядочный шалопай, но если направлять его перо и речи, это будет выгодно. Видимо, приглашение в имение Бенкендорфа согласовано с царем, может быть сделано по его инициативе: поэта хотели приручить и одновре-менно изучить. Вскоре после свидания с Бенкендорфом Пушкин пишет стихотворение “Арион”, которое вовсе не истолковали как верность декабристским идеям. Смирнова пишет о том, как Пушкин хвалил царя, прочел ей французские стихи об Арионе. Похвалы царю и “Арион” ставятся в один ряд.

Летом 1827 г. Пушкин посылает царю через Бенкендорфа несколько стихотворений. Царь разрешил их, с небольшими замечаниями, но “Песни о Стеньке Разине”, признав их поэтическиое достоинство, счел неприличными для напечатания. Отношения между поэтом и властью внешне выглядели вполне благополучно. На деле было не совсем так. Но даже близкие друзья не знали об этом. Так Вяземский, после разговора с Пушкиным о возможности публикации в скором времени “Бориса Годунова”, писал в начале января 1827 г. А.И.Тургеневу и Жуковскому: “Пушкин получил обратно свою трагедию из рук высочайшей цензуры. Дай Бог каждому такого цензора. Очень мало увечья”. А Пушкин уже в середине декабря 1826 г. знал о резолюции царя, делавшей публикацию невозможной.

Осенью 1827 г. Бенкендорф известил Пушкина, что “Стансы” дозволены к печати, и поэт сразу же начинает распространять их в обществе. В начале 1828 г. они напечатаны.Стихотворение обострило отношения Пушкина с друзьями,

видимо, прежде всего с московскими, с Катениным, Вяземским. Новая волна слухов. А.М.Тургенев, посылая список “Стансов” своему приятелю, отзывался о них:”Пилагаю вам стихи Пушкина, impromptu, написанные автором в присутствии государя, в кабинете его величества”. Судя по всему, списки стихотворения широко разошлись и к началу 1828 г., еще до публикации, стали общим достоянием. Необходимо было опровергнуть их, в первую очередь в глазах друзей, объяснить свободный характер своей хвалы, своих надежд на императора. Стихотворение “Друзьям” создано с этой целью. Чер-новая редакция его содержит мотив“клеветы”(“я жертва мощной клеветы”),

утверждение, что его похвала свободна(“он<царь> не купил хвалы”)

Хвала была на самом деле свободной и искренней. Пушин положительно относился к новому императору. Трактовка советских времен превращает его, независимо от намерений исседователей, в лжеца и лицемера. Не лицемерил и царь, выказывая благоволение поэту. Вернее, вероятно, говорить о другом: взаимонепонимании и несовместимости. Царь предполагал, что его “милость” превратит Пушкина в поэта, нужного властям, полезного им, о чем писал и Бенкендорф, вечно благодарного благосклонному к нему монарху, похожего в чем-то, возможно, на Жуковского. Пушкин же думал совсем о другом: о роли поэта, не враждебного власти, относящегося к ней даже с симпатией, с благодарностью, но независимого и свободного, имеющего право “истину царям с улыбкой говорить”. По мнению Немировского, Пушкин орентировался на Карамзина, в том числе и в положительном отношении к новому царю(253) Он хотел бы играть его роль, строить “свои взаимоотношения с императором Николаем по той же модели, по которой строил взаимоотношения с императором Александром Карамзин”(255). Не случайно и “Бориса Годунова” Пушкин посвящает памати Карамзина.”Стансы”, по словам исследователя, -неудачная попытка разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта, обращающегося к царю. “Друзьям” - неудачная попытка поэтического объяснения с обществом. Сама же статья о “Стансах” называется Немировским “Опрометчивый оптимизм”.

Еще в письмах из Михайловского он писал о готовности примириться с правительством, но только на определенных условиях. При встрече с Николаем ему показалось, что такие условия царь ему предложил. Самый пик надежд - первые годы после возвращения из ссылки (1826-1828). Отражение их - стихотворения “Стансы”,“Друзьям”, “Арион”(оно вряд ли сводится к цензурному прикрытию “истинного смысла”стихотворения , “рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта”; его содержание - тема судьбы, спасшей поэта от гибели. сохранившей его для высокого предназначения; об этом Пушкин говорил и во время свидания с императором, и широко распространял такую версию в обществе).К ним примыкает и стихотворение “Пророк”.

Позднее всё оказывается сложнее. Меняется отношение и поэта к царю, и царя к поэту. Но пoложительные отзывы о Николае встречаются у Пушкина и в последующие годы.24 февраля1831 г. Пушкин сообщает Плетневу о новом назначении Гнедича(членом Главного Управления училищ): “Оно делает честь государю, которого искренне люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски”. 22 июля 1831 г. - Плетневу: “Кстати, скажу тебе новость <>царь взял меня в службу - но не в канцелярскую, или придворную, или военную - нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правдали? Он сказал: puisqu`il est marie‘ et qu`il n`est pas riche, il faut faire aller sa marmite раз он женат и небогат, надо дать ему средства.Ей-богу, он очень со мною мил”(Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни -фр. Речь идет о поручении писать историю Петра 1). 21 июля 1831 г. Пушкин пишето том же Нащокину, о своих планах зимой зарытьса в архивах, “куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики”(367,369).

По распоряжению царя, для работы над историей Петра Первого, Пушкина оформляют на официальную службу, причислив его к коллегии иностранных дел. Мимоходом Пушкин сообщает об этом 15 января 1832 г. знакомому М.О.Судиенко, прося одолжить денег. По его словам, есть всего три человека, ему более или менее дружественные, к которым он мог бы обратиться за помощью; под третьим подразумевается Николай, только что определивший Пушкина на службу: “Сей последний записал меня недавно в какую-то коллегию и дал уже мне (сказывают) 6000 годового дохода; более от него не имею права требовать”. 20 января того же года он пишет Д.Н. Блудову, в ответ на его письмо с уведомлением о службе, и просит приказаний, “дабы приступить к делу, мне порученному”. 3 мая 1832 г. Пушкин затрагивает эту тему в письме Бенкендорфу, просит “вывести меня из неизвестности”, объяснить его обязанности по службе и то, где и как получать жалование, “так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его”.

Отношения между поэтом и императором складывались в начале 1830-х гг. вроде бы довольно благополучно. В какой-то степени это определялось и оценкой Пушкиным польского восстания и июльской французской революции 1830-го года.Не будем останавливаться на ней (оценке) подробно и говорить об ее сущности и причинах. Напомним кратко лишь основные положения. Пушкин не сочувствует французской революции. Возвращаясь из поездки по пугачевским местам, задержавшись из-за холеры в Болдино,он только в конце 1830 г. вернулся в Москву и смог прочитать французские газеты, присланные ему Е.М. Хитрово (т.е. о июльских революционных событиях в Париже он до этого не знал). 21 января 1831 г. Пушкин пишет Хитрово: “Вы говорите, что выоры во во Франции идут в хорошем направлении, - что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном”( последние слова из басни Лафонтена “Лягушки, просящие царя”, использованной Крыловым). Пушкин опасается, что в палату депутатов”молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало”(832). Под “эксцессами”, видимо, поэт подразумевает действия якобинцев. Без сочуствия Пушкин отзывается о событиях во Франции и в письме к Хитрово от 21 января 1831 г.: ”Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются ее новые семена. Их король с зонтиком под мышкой(к Луи-Филипп -ПР) черсчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее - но что скажет Европа и где найдут они Наполеона?”. Революция привлекает внимание Пушкина лишь с точки зрения того, вмешается ли Европа в польские дела: “По-видимому, Европа предоставит нам свободу действий”. Пушкин одобряет такую позицию, называя “принцип невмешательства”, провозглашенный Луи-Филиппом, “великим принципом”

Гораздо более активное и более отрицательное отношение поэт проявляет к польскому восстанию. О нем идет речь уже в письме к Хитрово 9 декабря 1830 г. “Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно исстреблены”. Упомянув о действиях Александра 1 в отношении Польши, о том, что из сделанного им ничего не останется, Пушкин высказывает мнение, что в этих действиях “ничто не основано на действительных интересах России”, “опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального (абз) эффекта и т.д”(831-32).

Здесь же о Николае: “Великодушное посещение государя воодушевило Москву...”(832). И вновь о Польше, в письме Хитрово от 21 января 1834 г.: “Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти лишь чудо, ачудес не бывает”. Он не верит в победувосстания, хотя бо`льшую симпатию выражает молодежи, чем умеренным, которые удержат верх, “и мыполучим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех поляков меня интересует один мицкевич”; опасение, как бы он не приехал из рима в Польшу, “чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества” (833-34). Пушкина раздражает тон официальных статей о Польше:”В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Всё хорошее в них,то есть чистосердечие, исходит от государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон, - от его секретаря. Совершенно излишне возбуждатьрусских против Польши” (834)

О польском восстании Пушкин пишет 1 июня 1831 г. и Вяземскому, о том, что Дибича критикуют очень строго за медлительность, о боевых действиях, о сражении 14 мая, о том, что в известии о нем не упомянуты «некоторые подробности,которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей”, передает эти подробности, в том числе о героическом поведении польского главнокомандующего(Кржнецкого). И вывод: “ Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё - таки их надо задушить, и наша медленность мучительна”(351); о том, что мятеж Польши для России - дело семейственное, старинная, наследственная распря; “мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей; о том, что выгода почти всех европейских правительств держаться правила невмешательства невмешательства, “но народы так и рвутся,так и лают.Того и гляди, навяжется на нас Европа.Счастие еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу”(352).

Польская тема продолжает звучать в письме Нащекину от 11 июня 1831 г. О том, что Дибич уронил Россию во мнении Европы медлительностью успехов в Турции и неудачами против польск мятежников (353). О том же в письме Нащеркину от 21 июля 1831 г. : о наступлении русских войск, которые перешли на виду неприятеля Вислу, и с часу на час мы “ожидаем важных известий и из Польши, и из Парижа;дело, кажется, обойдется без европейской войны. Дай-то бог” (368). В письме Вяземскому от 3 августа 1831 г. Пушкин сообщает Вяземскому о своих опасениях: дело польское, кажется, кончается, но я все еще боюсь; если мы и осадим Варшаву, что требует большого количества войск, то Европа “будет иметь время вмешаться в не ее дело. Впрочем, Франция одна (абз) не сунется; Англии незачем с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся” (373-4). 14 августа 1831 г. в письме ему же:”наши дела польские идут, слава Богу: Варшава окружена<...> они (восставшие-ПР) хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно граф Паскевич удивительно счастлив<...> Еесли заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока”(376). Таким обазом, Пушкин сам бы хотел участвовать в такой войне. Около 4 сентября 1832 г. Пушкин благодарит П.И. Миллера за известие о взятии Варшавы(она была взята 26 августа) : “Поздравляю вас и весь мой лицей”(381).

В августе - сентябре 1831 г. Пушкин пишет стихотворения ”Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”(день взятия Варшавы совпал с годовщиной Бородинского сражениа), напечатанные в сентябре вместе со стихотворением Жуковского в брошюре “На взятие Варшавы” ( в большинстве советских изданий они комментируются мало; указывается лишь факты, место и время выхода). Где-то после 10 сентября 1831 г. он дарит брошюру Смирновой-Россет, с надписью: “Хотя вам уже знакомы эти стихи, но ввиду того, что сейчас я послал экземпляр их графине Ламберт, справедливо, чтобы и у вас был такой же

От Вас узнал я плен Варшавы

Вы получите второй стих, как только я подберу его для вас” (844).

Стихотворение “Клеветникам России” было переведено С. Уваровым, президентом Академии, будущим министром просвещения на французский язык. Дундуков-Корсаков доставил перевод Пушкину. В письме Уварову от 21 октября 1831 г. Пушкин благодарит автора перевода за стихи, “которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу иполноту мыслей, великодушно мне присвоенных Вами. С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейшим слугою. Александр Пушкин”(387). Письмо в высшей степени дипломатическое. Всё, сказанное в нем, конечно, нельзя принимать за чистую монету. В какой-то степени отношение Пушкина к Уварову на тот момент письмо отражает.

Об этом же сборнике упоминается в письме к Хитрово (844. После 10 сентября). Таким образом, Пушкин не расходится с правительственной политикой в отношении к Польше, к восстанию. Ходил слух, что одно из стихотворений написано по просьбе царя). Светское общество, придворные круги восхищаются этими стихотворениями. Они дали еще один повод недругам поэта обвинить его в сервильности. Да и некоторые друзья стихотворений не одобрили. Пушкин побаивался их реакции. Вяземскому он долго не решается писать на эту тему. Тот откликается на брошюру так: “Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелилса бы воспеть победы Паскевича< ...> И что за святотатство сблизить Бородино ц Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония”; что пристало бы “Инвалиду”, “но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, стыдно” (507); Пушкину можно бы теперь воспевать Орлова за его победу над бунтовщиками в Новгородских военных поселениях.

Для последних слов Вяземского имелись некоторые основания. Без всякого одобрения к восставшим и с сочувствием к царю Пушкин подробно пишет 3 августа 1831 г. Вяземскому о бунте в военных поселениях Новгородской губернии. Уже здесь начинает вырисовыватся тема бунта, “бессмысленного и беспощадного”. Говорится о приезде в губернию царя: он действовал смело, даже дерзко, разругал убийц, сказал, что не можетих простить бунтовщиков, требовал выдачи зачинщиков ; они смирились; но бунт еще не прекращен, военные чиновники не смеют показаться на улице; там четвертовали одного генерала, зарывали живых; действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников; “Плохо, ваше сиятельство”, - обращается Пушкин к Вяземскому, - “Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы” (373) .

О новгородском мятеже, поведении царя Пушкин пишет и в “Дневниках” за 1831 г. (26 июля): “Вчера государь император отправился в военные поселения <...> для усмирения возникших там беспорядков”. Пушкин не одобряет непосредственное вмешательство царя в события, но отнюдь не с позиций сочувствия восставшим: “Царю не должно сближатся лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать его, как необходимого обряда <...> Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж” (т.8, стр.22-3). И далее: “Свидетели с восторгом и с изумлением говорят о мужестве и силе духа императора”(там же,с.25)

17 декабря 1832 г. Пушкина, по представлению Уварова?, президента Академии, в будущем министра просвещения, избирают членом Академии Наук. Почти наверняка сделано это по согласованию с царем. Тем более особых академических заслуг Пушкин не имел. Ему, правда. поручили работать над историей Петра 1, тем самым как бы сделав официальным историографом, придав тот статус, которого он хотел (стать как бы приемником Карамзина). О роли Пушкина как академика сведений сохранилось мало??. В конце мая - начале июня 1833 г. он пишет короткое (3 строчки) письмо непременному секретарю Российской академии П.И.Соколову, извещая его, что посылает свой избирательный голос при выборе в Академию сенатора Д.О.Баранова (432). К истории Петра Пушкин пока не приступает, но начинает собирать документы по истории восстания Пугачева. Об этом свидетельствуют, в частности, его письма от 9, 27 февраля и 8 марта 1833 г. к графу А.И.Чернышеву, военному министру (426-428).В помощники по сбору исторического материала о Петре Пушкин просит М.П. Погодина, сообщая тому 5 марта 1833 г. (“по секрету”) как проходили переговоры с царем о назначении Погодина: “Государь спросил, кого же мне надобно, и при вашем имени было нахмурился - (он смешиваетвас с Полевым; извините великодушно; он литератор не весьма твердый, хоть молодец, и славный царь). Я кое-как сумел вас отрекомендовать, а Д.Н.Блудов всё поправил и объяснил, что между вами и полевым общего только первый слог ваших фамилий. К сему присовокупился и благосклонный отзыв Бенкендорфа. таким образом дело слажено...”(428).

Вообще же проблемами истории Пушкин занимается много. В письме А.Н. Мордвинову, прося о разрешении для поездки на Волгу, он отмечает: “В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной” (435).Вторую половину 1833 г. Пушкин усиленно работает над историей Пугачева, несколько месяцев(с августа по ноябрь) проводит в поездке в Оренбург, в Казань и в другие места, связанные с именем Пугачева. Уже 6 декабря 1833 г. он заканчивает “Историю Пугачевщины” и просит Бенкендорфа разрешения представить ее на высочайшее рассмотрение: “Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных”(459) Закончив Историю..., он просит у царя займ, чтобы ее напечатать. Об этом идет речь в письме Бенкендорфу 7-10 февр 1834 г.(Вторая черновая редакция).Просит ходатайствовать перед царем о выдаче15. тыс. руб. на издание т.П Пугачева в виде займа на два года, а также разрешения печатать Историю... в типографии Сперанского(М.М.Сперанский был в это время начальником П отделения императорской канцелярии, в его веденьи находилась государственная типография ??): “Нет другого права на испрашиваемую мною милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которые придают мне смелость и уверенность снова к ним прибегнуть”., даже более, чем он просил( М.М.Сперанский - тот самый, в то врем начальн П отделен).Об этом же идет речь в письмах Бенкендорфу от 26 и 27 февраля 1834 г., причем речь идет уже о займе в 20 тыс.руб (463).Просьбу Пушкина удовлетворили. К осени 1834 г. книга была отпечатана. 23 ноября 1834 г. Пушкин сообщает Бенкендорфу, что “История Пугачевского бунта” готова для выпуска в свет и ожидает “разрешения Вашего сиятельства”. Просьба сообщить царю, что Пушкин “желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которые не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для его величества” (519).

С начала 1834 г. Пушкин - камер-юнкер. Начинается его придворная жизнь. 7 января 1834 г. Пушкин записывает в “Дневниках” о том, что царь сказал кн. Вяземской: “Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им” (т.8, стр 34,575). У царя, видимо, не было специального желания унизить Пушкина. В средине марта 1834 г. в письме Нащокину Пушкин сообщает: “я камер - юнкер с января месяца” (по сути с конца декабря 1833 г. -ПР). И далее:””Медный всадник” не пропущен - убытки и неприятности! затоПугачев пропущен и я ечатаю его на счет государя. Этосовершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сдеав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах - и верноне думал уж меня кольнуть”(468). Действительно, чин Пушкина не давал основания для придворной должности (10 класса, коллежский секретарь, на чин ниже титулярного советника; царь и так делал для него исключение). Пушкин бывает постоянно на придворных и других великосветских балах, приемах: “Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На масленице танцовали уж два раза в день”(467). Пушкин известен не только царю, но и царице, великим князям. Доволен и Пушкин. Об этом свидетельствуют многие записи в его “Дневниках” 1834 г.: 28 февраля. “Я представлялся. Государь позволил мне печатать “Пугачева”; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения”. И далее: “Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание “Пугачева”. Спасибо.” (т.8. стр36, 37). 8 апреля: “Сейчас еду во дворец представится царице”; та подходит к нему смеясь: “Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы... Как поживает ваша жена? Ее тетка в нетерпении увидеть ее в добром здравии, - дочь ее сердца, ее приемную дочь...”(Е.И.Загряжская,фрейлина императрицы, покровительство-вала жене Пушкина и ее сестрам; все сестры - фрейлины); и далее: “Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже36”; 26 мая: “представлялся великой княгине”(вместе с Красовским; об этом и в письмах).18 декабря. О бале в Аничковом дворце. Пушкин здесь впервые: “Государь очень прост в своем обращении, совершенно по-домашнему”. Здесь же:“Утром того же дня встретил я в Дворцовом саду великого князя” (Михаила Павловича); далее передается разговор между ними о плешивых, князь спрашивает у Пушкина, не знает ли он новых каламбуров; они вместе прогуливаются, затем расходятся. О нем же в записях о бале у Е.М.Хитрово. Запись 22 декабря: “Имел долгий разговор с великим князем”; сперва речь шла о журналах, о глупой заметке, напечатанной в “Северной пчеле”; потом разговаривали о дворянстве, и Пушкин защищал мнение, что оно или не нужно, или должно быть ограждено и недоступно, и только государь может его жаловать (т 8, стр 36, 43, 52,58-9..).

В связи с рассказом о пребывании Пушкина в 1834 г. при дворе следует остановиться на стихотворении “К.Н <иколаю>” (“С Гомером долго ты беседовал один”): царь, опоздавши на бал, объяснил опоздание тем, что зачитался Гомером (514) . Считалось, что по этому поводу Пушкин написал стихотворение, хвалебное, посвященное Николаю.В советских изданиях это стихотворение печаталось под названием “Гнедичу”и относилось к 1832 г. Оно не печаталось при жизни Пушкина, названия и даты не имело, могло относиться и к 1834 г., когда Пушкин был при дворе. В примечаниях сказано, что пушкинское стихотворение - ответ на послание переводчика Гомера(“Илиада”)Н.И. Гнедича 1831 г. “А.С. Пушкину по прочтению сказки его о царе Салтане и проч.” Коментатор считает, что первая строчка стихотворения(“С Гомером долго ты беседовал один”) - напоминание Гнедичу о послании ему в 1821 г. Рылеева, где имелся стих: “С Гомером отвечай всегда беседой новой”. Затем добавляется: “В 1832 г. всякое прямое упоминание имени Рылеева было воспрещено”(518). Ни слова не говорится, что стихотворение до револпюции рассматривали, как посвященное Николаю. Название “К Н”, под которым печаталось стихотворение, считалось ошибочным. Лишь в последние годы мотив Николая всплыл в исследовательской литературе. В “Грехневских чтениях” (Нижний Новгород, 2001) напечатана статья В.Ю.Белоноговой ”Гоголь о “тайне” пушкинского стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один””. В ней идет речь о мифотворчестве Гоголя и к такому мифотворчеству отнесится его сообщение, что стихотворение Пушкина “С Гомером долго ты беседовал один” посвящено Николаю . Гоголь, конечно, врал,но не всегда. Далеко не всё, сказанное им, вранье, или, как выражается Белоногова, “мифотворчество”. Высказывалось и мнение, что стихотворение было сначало посвящено Гнедичу, а затем переадресовано.

Думается, что вопрос о том, кому посвящено стихотворение, решается не столь однозначно. Многие исследователи до революции придерживались “николаевской версии”. Она, отражена,в частности, в книге М. Лемке ”Нико- лаевские жандармы и литература” (см. список литературы) . С моей точки зрения, кому адресовано стихотворение, Гнедичу или Николаю, не так уж ясно.Сомнения вызывают ряд обстоятельств. Прежде всего переадресовка стихотворения Гнедичу в советское время. Она в русле той революционализа- ции Пушкина, о которой шла речь выше, в связи со стихотворениями “Стансы”, “Друзьям” и др.(Пушкин дескать не мог посвятить такого стихотворения царю, не должен был посвящать). Версия Гнедича идет в общем русле фальсификации литературной классики в советское время, и уже это внушает сомнение. Остановимся на отношении Пушкина к Гнедичу. Пушкин отправил Гнедичу несколько писем, в основном в начале 1820 гг.Тон их сочувственный и уважительный. Написаны они очень вежливо, как младший может писать старшему, почитаемому, но не близкому еловеку. На “Вы”. Обращение: “почтенный”, даже”милый”. Крайне почтительный тон. Одно из писем - начало 1825 г (23 февраля), из Михайловского: ”Вам обязан “Онегин” покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова. Вижу, что дружба Ваша не изменилась, и это меня утешает” ( 125). Письмо подробно не комментируется. Видимо речь идет о первой главе “Евгения Онегина”, о каком-то заступничестве Гнедича перед министром просвещения Шишковым и избавлении от придирчивого цензора Бирукова. Гнедич пока для Пушкина “мэтр”, по крайней мере Пушкин старается это показать: “Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке № 1 <...>Ничего не пишу,а читаю мало, потому что Вы мало печатаете”(126)

Позднее “соотношение сил” изменилось, но Пушкин продолжает относиться к Гнедичу с уважением и симпатией. 24 февраля 1831 г., в письме Плетневу, Пушкин упоминаето том, что с удовольствием узнал о новом назначении Гнедича(членом Главного управления училищ), которое делает честь государю ( См выше). В конце декабря 1829 г. вышел перевод “Илиады”, сделанный Гнедичем, плод его многолетнего труда. В “Литературной газете” 6 января 1830 г. напечатан короткий (на пол-страницы) весьма положительный отзыв Пушкина о переводе, “”Илиада” Гомерова”: “Наконец вышел в свет так давно итак нетерпеливо ожиданный (так! -ПР) перевод Илиады! <...> с чувством глубокогоуважения и благодарности взираем на поэта, посвятившегогордолучшиегоды жизни исключительному труду,бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем кее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь стольважное влияние на отечественную словесность”(т.7. 97-98). Конкретного разговора о книге в зметке нет. Он лишь обещанн в будущем. Но общий тон явно сочувственный.

Гнедич был тронут. В самый день выхода в свет “Литературной газеты” с заметкой об “Илиаде” он послал Пушкину записку ипригласил его встретиться в ресторане Andrieux: “Едва ли мне вжизни случится читать что-либо о моем труде, что было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко!”(673). Пушкин ответил согласием: “Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в “Газете”, могли тронутьвас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору “Илиады” вашей. Он не нужен для вашей славы,но был бы нужен для России”(265). Очень уважительно. но тон несколько изменился. Он скорее доброжелательно-снисходительный. И заглавных букв в обращениях нет. И писать полный разбор “Илиады”, обещанный в “Литературной газете”, Пушкин считает невозможным. Следует отметить, что это его последнее письмо (вернее, записка в несколько строк) Гнедичу.

На заметку Пушкина об “Илиаде” откликнулся С.Раич (“Галтея”, 1830, № 4). Решив, что заметка написана Дельвигом, он обвинил автора, что тот и Гнедич хвалят друг друга Гнедича.Ответом Пушкина на обвинения являются заметки “Объяснение по поводу заметки об “Илиаде”” и “Г-н Раич счел за нужное” (“Литературная газета”, 1830, февраль. №№ 12, 13) (145-46).Пушкин заявляет, что автор заметки -он, называет заметку “объявлением о переводе ”Илиады””. В черновике снова упоминалось незнание греческого языка и потомуо невозможности судить о переводе: “Не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод 24 песен”Илиады”, я ограничился простым объявлением; по моему незнанию греческого языка замечания мои были бы односторонними”(678). Никакого особого восторга по поводу перевода здесь не выражается. “Простое объявление”. Труд огромный и впечатляющий. А о качестве судить не могу. В начале 1833 г., когда Гнедич умер, Пушкин даже не упоминает об его смерти. Ничего подобного восторженному тону стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один” и в помине нет. Еще два факта: в конце 1830 г. Пушкин пишет двустишье “На перевод Илиады”.Печатает его в альманахе “Альциона” на 1832 год:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

Старца великого тень чую смущенной душой (т.3 с 183)

Стихи посвящены выходу в свет переводу “Илиады”.И в тот же год, почти с тем же названием “К переводу Илиады”. Не для печати, а для себя:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод

В рукописи это двустишие тщательно зачеркнуто. Пушкин явно не хотел, чтобы оно стаяло известно. Зачеркивание знаменательно, но знаменательно и то, то оно было написано.

Вызывает сомнение крайне восторженный тон похвал. В 30-е годы Пушкин к Гнедичу восторженно не относился. В стихотворении В.Курочкина “От г. Краевского г. Каткову”, пародируя отношения мюжду ними, поэт использует первую строчку пушкинского стиха “С Гомером долго ты беседовал один” и продолжает: “Я и с тобой теперь веду как нижний чин Беседу с обер-офицером”(1.350). Но тон стихотворения Пушкина в значительной степени ухвачен: обращение низшего к высшему. В отношении Пушкина к Гнедичув начале 30-х гг. такого ощущения не было. Не относился он восторженно в 30-е годы и к царю. Но здесь было другое дело. Сама традиция обращения к монарху определяла восторженный тон. В подобном тоне отзывался Пушкин о Николае и в письмах, и в стихотворении “ Друзьям”. Сторонники версии Гнедича доказывают, что у Николая не было большинства из перечисленных в стихотворении достоинств. Но ведь не переадресовывают ”Фелицу” Державина на основании того, что ЕкатеринаП не была на нее похожа. В таком случае надо бы переадресовывать оды Ломоносова и многих других поэтов. И всё-таки ведь стояло название “К Н”.

Против гнедичевской версии и то, что стихотворение написано, как минимум, через несколько лет после выхода “Илиады”. В 1830 г. писать о ней было актуально, в 1832-м - не слишком,в 1834 (возможная дата его создания, как раз, когда Пушкин при дворе, через 5 лет после появления перевода) - совсем не актуально. Значимо и то, что Пушкин не публиковал этого стихотворения, в частности в сборнике 1835 г. Если бы речь шла о посвящении Гнедичу не было бы никаких причин делать это. В Николаевской же верясии аналогия со стихотворением “Друзьям”. Не ясно, знал ли царь о пушкинском посвящении, если оно было.

Я не настаиваю на версии, о которой шла речь выше. Она тоже не безусловна.Хочу лишь высказать некоторые свои соображения и сомнения. Во всяком случае, по моему твердому убеждению, нужно приводить и одну версию, и другую.

Всё,сказанное выше, более или менее известно,хотя в советском литерату-роведении на подобном материале исследователи обычно подробно не останавливались. И тем не менее почти с самого начала отношения царя и поэта были отнюдь не идиллическими. Уже 9 сентября 1830 г. Пушкин так охарактеризовал их в письме А.Н.Гончарову, деду Наталии Николаевны, будущей жены поэта: “Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка...”. “Тучки” появляютсяс первых лет после возвращения Пушкина из ссылки, с 1826 - 1827 гг. Начинается длительная история публикации “Бориса Годунова”. Напомним, что надежды

на нового царя, благоприятное впечатление от встречис ним Пушкин связывал

и с возможностью напечатать “Бориса Годунова”: “Таким образом, “Годунова” тиснем”(217). Не тут-то было.

Окрыленный свиданием, сразу же после него (10 сентября 1826 г.) Пушкин читает в Москве“Бориса Годунова”,у Веневитинова,в присутствии Вяземского , Соболевского и других. Бенкендорф узнал об этом и пишет ему 30 сентября. Уже здесь содержались упреки за чтение Пушкиным в Москве без разрешения царя своих стихотворений, “Бориса Годунова”. Пушкин на письмо не отвечает (к чему Бенкендорф не привык), и шеф жандармов делает ему выговор в следующем письме (22 ноября): до него, Бенкендорфа, дошли слухи, что Пушкин читает свою трагедию, стихи; он просит сообщить, верно ли это; выражает уверенность, что Пушкин ценит снисхождение царя и будет стремиться показать себя достойным оного. Бенкендорф напоминает, что новые произведения Пушкина, до печатания или распространия их в рукописи, необходимо представлять на просмотр царю. Любопытно, что здесь идет речь о распространении рукописей, чтении стихов, о чем при встрече с царем не говорилось. Бенкендорф отлично знал, что Пушкин читал “Годунова”, но делал вид, что даже помыслить не может о таком нарушении царской воли. Когда позднее, в мае 1828 г. Бенкендорф пожаловался царю на чтение Пушкиным “Годунова”, царь ответил: “Никто не запрещал Пушкину читать свои стихи друзьям”, но далее добавил: “Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает”(473). Но цензором хотел стать и Бенкендорф, вовсе не желавший ограничиваться ролью беспристрастного посредника. Царь делает вид, что не понимает этого, иногда выгораживает Пушкина, но Бенкендорфа не одергивает. Тот постепенно входит роль цензора, гораздо более строгого и недоброжелательного, чем Николай. Пушкин вынужден отвечать на выговор Бенкендорфа.Из Пскова,29 ноября 1826 г. он пишет ответ шефу Ш отделения: оправдывается незнанием “хода деловых бумаг”, тем, “что худо понял высочайшую волю государя”, что “тронут до глубины сердца” письмом Бенкендорфа и “никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства”(218). Поэт посылает Бенкендорфу рукопись “Бориса Годунова”, “в том самом виде, как она была мною читана, дабы вы сами изволиливидеть дух. в котором она сочинена”. О том,что “не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намериваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения”(218 Здесь же Пушкин сообщает, что роздал несколько мелких своих сочинений в разные журналы, что попробует остановить их печатание, просит простить его “неумышленную вину”. Завершается письмо заверениями в благодарности, уважении, преданности и учтивейшей подписью: “ честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга”. Всё это - чистая дипломатия. Неискренность письма совершенно ясна. После грубых “головомоек”, устроенных Бенкендорфом Пушкину об искренности и думать было нельзя. Начинается регулярная переписка между Бенкендорфом и Пушкиным, игра в кошки-мышки. В тот же день Пушкин посылает короткое письмо М.П.Погодину, прося остановить как можно скорее в московской цензуре все, что носит его имя: ”такова воля высшего начальства” (курсив текста-ПР). Здесь же Пушкин выражает сожаление, что он пока не может учавствовать в журнале Погодина (“Московском вестнике” - ПР).

Отклик на выговоры Бенкендорфа находим и в письме С.А. Соболевскому от 1 декабря 29 г.: “ освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде чем что-нибудь напечатать, представить оное выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову”. Сообщив, что он в точности выполняет высшую волю, Пушкин упоминает о письме Погодину , где он просит задержать в в цензуре его произведения.

Но вернемся к “Годунову”. Получив его и письмо Пушкина от 29 ноября 1826 г., Бенкендор передает их царю, который возвращает рукопись с записочкой, что очарован слогом письма Пушкина и с большим любопытством прочтет его сочинения. Однако, “Бориса Годунова” он не торопится читать. Царь предлагает Бенкендорфу поручить кому-либо из литераторов сделать краткий пересказ трагедии, кому-нибудь верному, чтоб сочиние не распространялось(Лемк-474).Не исколючено, что поручение Николая в какой-то степени вызвано и неуверенностью его в возможном качестве своего первого цензорского отзыва, если он будет самостоятельным. Тем же могло определяться указание : поручить кому-нибудь верному (не хотелось, чтобы стало известным, что не сам император составлял отзыв). Может быть, подобных опасений и не было, и царю было просто лень читать. Во всяком случае 9 декабря 1826 г. Бенкендорф уведомляет Пушкина о получении трагедии, передаче ее царю, просит прислать ему для той же цели и мелкие произведения его “блистательн пераа”(474). Отзыв же о “Борисе Годунове”, изложение его содержания , выписки из него Бенкендорф поручает Булгарину, самому “подходящему” для этой цели человеку. Следует, однако, помнить, что это происходит до полемики начала 1830-х гг, что Булгарин и Пушкин еще не враги. В начале 1824 г. Пушкин благодарит Булгарина за присылку “Северного архива”, за “снисходительный отзыв” о “Бахчисарай-ском фонтане”; он просит опубликовать стихотворения “Элегия” и ”Нереида”, с похвалой отзывается о Булгарине: “Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. В конце 1827 г. Пушкин называет Булгарина “любезнейший”, заверяет, что не забыл своего обещания: ”Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня <...> Голова и сердце мое давно Ваши”. Видимо, речь идет о приглашении на обед (237 ).

В приложениях Лемке приводит составленные для царя замечания Булгарина о “ Борисе Годунове”. В них отмечается, что дух сочинения в целом монархический, нигде не введены мечты о свободе, как в других произведениях Пушкина. Литературные же достоинства трагедии ниже, чем он, Булгарин, ожидал. В ней ряд живых сцен (с Пименом, в корчме), но нет ничего, что бы показывало сильные порывы чувства, пламенное поэтическое воображение; всё сводится к подражанию, от первой сцены до последней; прекрасных стихов и тирад мало; даже нельзя сказать, что подражание Шексп-ру, Гете или Шиллеру, у которых всегда есть связь и целое; у Пушкина же разговор, напоминающий Вальтер-Скотта; трагедия кажется собранием листов, вырванных из Вальтер-Скотта. Некоторые выражения необходимо исключить, их нельзя произнести даже в благопристойном трактире (напр. Маржерета); человек с малейшим вкусом и тактом не решился бы их представить публике.

Далее идут “ Отдельные замечания”: отмечается сценя с юродивым, слова о царе Ироде; люди плачут, не зная о чем, прося Годунова принять венец; упоминается и лук, которым трут глаза, чтоб вызвать слезы; Булгарин предлагает смягчить сцену в корчме, где монахи даны в слишком развратном виде, решительно выбросить весь монолог Бориса, слова об Юрьеве дне. Булгарин считает, что монахов вообще нельзя изображать на сцене, но, хотя приверженность к вере - характерная черта народа , в нем нет уважения к духовному званию, так что изображение патриарха и монахов не производит дурного впечатления. Кроме этих поправок, по мнению Булгарина, нет препятствий к печатанью пьесы, но играть ее невозможно и не должно.

Затем следует изложение содержания “Годунова”, перечень действующих лиц. Последняя сцена не акцентируется, о ней лишь несколько слов : “Провозглашение царем Дмитрия”. Потом даются выписки, на которые, по Булгарину, нужно обратить внимание: французские слова- ругательства Маржерета, сцена Бориса и юродивого,отрывки из монолога Бориса (”Лишь строгостью<...> тебе не будет хуже); из сцены, когда народ просит Бориса на царство (“то ведают бояре...”), из сцены в корчме(“ нужна не водка, а молодка”), сцена с Пушкиным ( “Такой грозе, что вряд царюБорису <...> Юрьев день, так и пойдет потеха” ).Булгарин старается казаться объективным,

(он отмечает ”монархический дух” пушкинской трагедии, и одновременно напоминает о других произведениях Пушкина, проникнутых “мечтами о свободе”). Но сущность его отзыва явно недоброжелательная. И этот отзыв во многом определил мнение царя, дальнейшую судьбу “Бориса Годунова”. Следует помнить, что в это время Булгарин работает над романом “Дмитрий Самозванец”(1830), т.е. произведением на ту же тему,и видит в Пушкине конкурента. Он лично заинтересован в том, чтобы “Годунов” не появился в печати или, по крайней мере, выход его был задержан. Это не помешало Булгарину “позаимствовать” некоторые сцены из “Годунова”.Когда Пушкин заметил плагиат и стал открыто говорить о нем, Булгарин 18 февраля 1830 г. обратился к Пушкину с письмом, уверяя, что он вообще не читал “Бориса Годунова” и знает о нем только по наслышке. Кроме того, по принципу “сам дурак”, он обвинил в плагиате Пушкина, напечатав рецензию на седьмую главу “Евгения Онегина”, где утверждал, что Пушкин “взял обильную дань из “Горя от ума” и, просим не прогневаться, из другой известной книги”(имеется в виду роман Булгарина “Иван Выжигин”- Т.7с691)

Через несколько дней после получения булгаринского отзыва Бенкендорф передает его царю(“Замечания на комедию о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве” и выписки из “Бориса Годунова”). Одновременно поданы рукопись “Бориса Годунова” и записка Пушкина “О народном воспитании”. Всё это сопровождается докладной запиской Бенкендорфа: пьеса не годится к представлению на сцене, но с немногими изменениями ее можно напечататать; если царь прикажет, то он, Бенкендорф, вернет пьесу Пушкину и сообщит ему замечания, помеченные в выписке, предупредив, чтоб сохранил у себя копию и чтоб знал, “что он должен быть настороже”( Лемке-474). Т.е. отзыв царя сперва составлен Булгариным, а затем доходит до императора в изложении такого знатока литературы, как Бенкендорф. Ориентированный подобным образом, Николай следует по предложенному пути. Ознакомившись с “Годуновым” он отмечает несколько сцен красным карандашом, на “Замечаниях” же пишет: “Я считаю. что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скота”(Лемке- 475).

14 декабря 1826 г. Бенкендорф уведомляет Пушкина о мнении царя, добавив, что тот прочел трагедию с большим удовольствием. Одновременно передается совет императора о переделке “Годунова” в роман “наподобие Вальтер Скотта”.Естественно, Бенкендорф и намеком не упоминает, что совет царя по сути принадлежит не ему, а Булгарину. Пушкин отвечает на письмо 3 января 1827 г. Он благодарит Бенкендорфа за передачу “всемилостевейшего отзыва его величества”, соглашается с ним, с тем, что его произведение более сбивается на роман, нежели на трагедию, “как государь император изволил заметить”; одновременно он выражает сожаление, что “ не в силах уже переделать мною однажды написанное”. Ответ вежливый, но полный достоинства, выражающий несогласие с мнением высочайшего покровителя и цензора.

История с публикацией “Годунова” затягивается на длительное время. 20 июля 1829 г . Плетнев передает фон Фоку два рукописных экземпляра “Годунова”, чтоб показать, что исправления, требуемые царем, сделаны. Ш отделение только 30 августа делает всеподднейший доклад, где отмечается, что, несмотря на волю царя, “Годунов” остался драматическим произведением.Сам же исправленный текст трагедии,видимо, царю не послан. Тот потребовал прислать его для прочтения. 10 октября 1829 г. Бенкендорф посылает Пушкину прочитанный царем экземпляр “Годунова” и излагает своими словами высочайшее решение: на публикацию пьесы соизволения не последовало; велено возвратить ее Пушкину, чтобы тот исправил слишком тривиальные места; тогда он, Бенкендорф, вновь доложит о “Годунове” государю.

В письме Бенкендорфу от 7 января 1830 г. , где шла речь о возможности поездки во Францию, Италию или Китай (о чем ниже), вновь затрагивается вопрос о “Борисе Годунове”:”В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию, но не получил на то формального разрешения.Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно решиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить мо1я трагедия, и было бы прискорбно отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен”(806). В ответ Бенкендорф вновь просит (требует) переменить некоторые “тривиальные места” и обещает представить царю “Годунова”.

И лишь весной 1830 г. Пушкин получает разрешение печатать трагедию. Для этого потребовались чрезвычайные события. 16 апреля 1830 г. Пушкин пишет Бенкендорфу, что со смущением вынужден обратиться к нему по личным обстоятельствам: он женится на Гончаровой, получил согласие ее и ее матери, но высказаны два возражения:“мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства”; в ответ на первое мог бы ответить, что оно достаточно, “благодаря его величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом”; положение же, “я не мог скрыть” “ложно и сомнительно”. Далее Пушкин напоминает о своей жизни, о том, что в 1824 г. он “исключен из службы <...> и это клеймо на мне осталось”. Он говорит, что ныне, несмотря на желанье, ему было бы тягостно вернуться на службу,ему не может подойти должность, которую он мог бы занять по своем чину (10 класса, чин, полученный по окончанию Лицея, в 1817 г.): такая служба отвлекала бы от литературных занятий,дающих средства для жизни, доставила бы лишь бесцельные и бесполезные неприятности. Гончарова “боится отдать дочь зачеловека,который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя” (813). “Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность”.Разрешение напечатать “Годунова” приводится Пушкиным как одно из существенных обстоятельств, способствующих устранению помех к его браку. Поэт напоминает Бенкендорфу историю с публикацией его трагедии, с 1826 года: “Государь, соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен был признать, что его величество был как нельзя более прав”. Сделав комплимент своему венцоносному читателю, Пушкин, по сути, вступает с ним в полемику: “Его внимание привлекли два или три места, потому. что они, казалось, являлись намеком на события, в то время еще недавние (декабрьское восстание - ПР); перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия - произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным”. Пушкин понимает, что вступает в весьма опасный спор. Он умоляет царя “простить мне смелость моих возражений”. По словам поэта, он до сих пор упорно отказывался от всех предложений издателей, касающихся “Годунова”, “почитал за счастье приносить эту молчаливую жертву высочайшей воле”, но нынешними обстоятельствами (т.е. женитьбой-ПР) “вынужден умолять его величество развязать мне руки и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным”; “хотя я ничем не мог заслужить благодеяний государя, я все же надеюсь на него и не перестаю в него верить”. Пушкин просит Бенкендорфа сохранить его обращение в тайне (814.Чрезвычайно важное письмо, в примечаниях к 10-томнику никак не прокоментированное- ПР).

Наконец “Годунов”, после многолетних проволочек , был разрешен. Бенкендорф сообщает об этом Пушкину: “Государь император рарешил вам напечатать ее под вашей личной ответственностью”(502). Предлагает явиться к фон-Фоку и взять у него письменное дозволение. Царь согласился с просьбой Пушкина “развязать ему руки”. И дело, возможно, не только в том, что к этому побудила его предстоящая женитьба Пушкина. Не исключено, что он согласился с доводами автора и ему понравилась та смелость и достоинство, с которым Пушкин защищал свое мнение (как и при первой встрече). При всем непонимании произведения Пушкина, оказался более снисходительным читателем, чем Булгарин и его высокопоставленный покровитель.

Следует остановиться еще на одном обстоятельстве. Из переписки Пушкина с Бенкендорфом по поводу «Годунова» может создаться впечатление, что всё дело с запретом сводилось, главным образом, к тому, что Пушкин не согласился переде-лать трагедию в роман, как рекомендовал Булгарин. Думается, дело было не только в этом (может быть, и не столько в этом). Не исключено, что император оказался более прозорливым цензором, чем кажется на первый взгляд. Не случайно, в цитированном выше письме Бенкендорфу от 16 апреля Пушкин ссылается на два-три места, которые могли показаться царю намеком на совре-менные события. Напомним, что еще в начале ноября 1825 г., сразу после окончания «Бориса Годунова», Пушкин писал Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию – навряд, мой милый. Хотя она и в хорошем духе написана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!». «Колпак юродивого» - из сцены «Площадь перед собором в Москве». Николка – железный колпак, юродивый, говорит Годунову: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». И далее: «нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит». «Годунов» и на самом деле написан «в хорошем духе». Никаких скрытых аналогий с современностью в нем не было. А всё же...

Было другое. Как раз в это время пик увлечения Пушкина Шекспиром. Оно отражено, в частности, в письме Н.Н.Раевскому-сыну конца июля 1825 г. Здесь восхищенная оценка Шекспира: «но до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя». И далее: «Вспомните Шекспира. Читайте Шекспира<...>». И здесь же говорится о «Борисе Годунове». Речь идет про обрисовку у Шекспира характе-ров, сложных и многосторонних, не похожих на однолинейных персонажей Бай-рона-трагика. Но для Пушкина важно и другое – масштаб страстей шекспировских персонажей.Приведу цитату из статьи В.Ходасевича, цитируемую исследователем Н.Эйдельманом («Первый декабрист».М.,1990,с.292-93): «Того, что в литературе зовется «действием», в этих событиях с избытком хватило бына несколько драматических хроник, превосходящих шекспировские по внешнему размаху и внутреннему содержанию. Историку этой эпохи жизнь не поскупилась доставить неслыханное количество самого эффектного материала, каким обычно пользуются драматурги. Тут есть рождения принцев, коронования императоров, их мирные кончины, их свержения, заточения, убиения, их раскрашенные трупы, их призраки, есть гроб одного из них, извлеченный из земли через 34 года и вознесенный на катафалк рядом с гробом неверной его жены; есть тайные браки, любовные придворные интриги <...> есть тоскующие принцессы, пленные короли, лукавые царедворцы<...> есть огромные массы статистов<...> С ними врываются на подмостки отзвуки колоссальных событий, совершающихся за сценой: войн, мятежей, пожаров. Очень возможно, что упорное стремление к созданию исторической трагедии большого стиля, идущее от Ломоносова и Сумарокова через Державина, Озерова и Княжнина до Пушкина, объясняется не только влиянием чисто литературных обстоятельств, нои реальными переживаниями эпохи, стольнасыщенной драматургическим материалом». В перечислении Ходасевича присутствуют намеки и на Петра Ш, и на Екатерину П, и на Павла. Приводится даже план трагедии из трех актов, которую можно было бы назвать «Павел». Эйдельман считает, что к этим трем актам можно было бы приписать четвертый, «в котором династическая коллизия еще раз дана в новой своеобразной комбинации (Александр, Константин, Николай) <...> Сквозь эти мотивы, сложнейше переплетаясь с ними, сквозной нитью пропущена душевная драма Александра 1». Все эти размышления, написанные через многие-многие десятилетия после создания «Бориса Годунова», нельзя не учитывать, читая слова Пушкина в письме Вяземскому о том, что Александр «навряд» ли простит его за «Годунова». Да и Николаю 1 ворошить давние исторические события, особенно в обстановке второй половины 20-х годов, могло показаться неуместным.

Здесь, пожалуй, надо затронуть, хотя бы кратко, один сущест-венный вопрос.Прблема смены верховной власти, законно, неза-конно, преступно, российской, и не только российской всегда интересовала Пушкина. К ней поэт обращался на всем протя-жении своего творчества. В оде «Вольность» (мотивы француз-ской революции, Наполеона, убийства Павла). Шекспировская постановка этой проблемы приводит к новому повороту ее у Пушкина, к введению в нее мотива народа, к созданию много-сторонних шекспировских характеров, что отразилось в «Годунове». Затем «Андрей Шенье», раздумья о восстании декабристов, «История пугачевского бунта», «Капитанская дочка», «Анджело», замысел сочинения о франсузской революции и пр. Проблема ставилась не в политическом и социальном аспекте, а в философско-этическом. Она не явля-лась критикой существующего. И все же была неприятна для властей, в эпоху Николая 1 - особенно в первые годы его царствования. Это, вероятно, и было главной причиной долгих мытарств с разрешением «Бориса Годунова».

Но вернемся к письму Бенкендорфа. 28 апреля 1830 г,отвечая на строки из письма Пушкина от 16 апреля о ложности его положения “относительно правительства”, Бенкендорф подтверждал благосколонное отношение к Пушкину царя, писал о том, что полиция никогда не получала приказа наблюдать з а ним, что сам он давал советы как друг, а не как управляющий Ш отделения, что царь поручил ему наблюдать за Пушкиным, давать ему советы не как шефу жандармов, а как доверенному человеку. Письмо насквозь лживое, лицемерное, но все же цель его( успокоить мать будущей жены поэта) была достигнута .

((До середины июля1830 г. Пушкин и Бенкендорф не переписывались, хотя, вероятно, встречалисьи разговаривали. 15 июля 1830 г. Пушкин пишет записку Бенкендорфу: о том, что его трогает заботливость императора, тяготит бездействие; а нынешний чин, с которым он вышел из лицея ( 10-й класс) препятствует служебному поприщу ; о желании заниматься историческим. разысканиями в архивах и библиотеках, написать историю Петра 1 и его приемников, до Петра Ш. Бенкендорф передает записку царю, оба довольны, видят в ней знак сближения Пушкина со взглядами “вполне благонамерен-ными”(Лемке506.Провер. В письмах Пушк нет) Не путает ли с письмом 309? ))

Не позднее 5 мая 1830 г. письмо Плетневу: “Милый! Победа! Царь позволяет мне печатать “Годунова” в первобытной красоте”.. “Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с “Борисом Годуновым”, заговорить о Фаддее Булгарине?” (287-8). 7 мая 1830 г. Пушкин благодарит Бенкендорфа за разрешение“Годунова”:“Лишь представительству вашего превосходительства обязан я новой милостью, дарованной мне государем<...> В глубине души я всегда в должной мере ценил благожелательность, смею сказать, чисто отеческую, которую проявлял ко мне его величество; я никогда не истолковывал в дурную сторону внимания, которое вам угодно были всегда мне оказывать”(817).

В конце декабря 1830 г. “Годунов” вышел и представлен царю. 9 января 1831 г. Бенкендорф пишет Пушкину, что царь повелел сообщить, что прочитал “Годунова” “с особенным удовольствием”(в черновике, который правил Николай,одобрение выражено сильнее:“с великим удовольствием”). 18 января 1831 г. в письме Бенкендорфу Пушкин выражает благодарноисть за благосклонный отзыв царя о “Годунове”. Трагедия обязана своим появлением не только частному покровительству, “которым удостоил меня государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание”. Пушкин благодарит и Бенкендорфа, как “голос высочайшего благоволения и как человека, принимавшего всегда во мне столь снисходительн участие” (333-4).Благодарность вряд ли вполне искренняя, но удовлетворение не наигранное: цель достигнута.

Никитенко писал в дневнике, что у Жуковского видел рукопись “ Бориса Годунова” с цензурной правкой царя.Там многое вычеркнуто. Вот почему, по мнению Никитенко, напечатанный текст “Годунова” кажется неполным, с пробелами, позволяющими некоторым критикам говорить, что трагедия - только собрание отрывков, собранных воедино(499). Утверждение сомнительное, но всё же его следует привести. Вернее речь идет о некоторых переделках и сокращениях цензурного поядка, сделанных Жуковским, под набюдением которого печатался “Годунов”.

Но вернемся к прошлому. 3 января 27 г., в письме, где речь идет о чтении “Годунова” Пушкин обещает выслать Бенкендорфу, согласно его приказанию, и мелкие свои стихотворения. В феврале 1827 г. Дельвиг, по поручению Пушкина, посылает Бенкендорфу поэму “Цыгане”, два отрывка из 3 главы ”Онегина, стихотворения ”19 октября 1827, ”К ***”, с просьбой скорее решить, можно ли их печатать. Присланное передано кому-то для оценки. Получен довольно положительный отзыв о поэме: “Цыгане” в литературном отношении - лучшее произведение Пушкина, в роде Байрона.С похвалой и и о других присланных произведениях(480).

4 марта Бенкендорф сообщает об этом Пушкину, с удивлением и недовольством отмечая, что он доставил сочинения не сам, а поручил это дело посреднику (т.е. Дельвигу; еще одна мелкая придирка).О том, что передал эти сочиния царю. Бенкендорф останавливается на коротком стихотворении “19 октября 1827”( ”Бог помочь вам, друзья мои”).Оно-из двух четверостиший. Второе:

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море,

И в мрачных пропастях земли”

(т.3 стр 35).

вызвали недовольство Бенкендорфа.По их поводу он пишет, что не нужно говорить о своей опале; автор не подвергался ей, а был “милостиво и отечески оштрафован - за такие проступки, за которые в других государствах подвергнули бы суду и жестокому наказанию”. В стихах об опале прямо не упоминается. Но в них содержалось скрытое обращение к друзьям-декабристам. “Оценщик” был бдительным. Оно не ускользнуло от его внимания. Стихотворение было напечатано только в 1830 г., в журнале “Славянин”(481) Недоволен Бенкендорф и тем , что проставленные инициалы в стихотворении могут подать повод к невыгодным толкованиям и заключениям.

Приходилось вновь оправдываться. 22 марта 1827 г, отвечая на письмо Бенкендорфа, Пушкин объясняет ему, что посланные стихи давно были переданы Дельвигу, предназначались для альманаха “Северные цветы”; вследствие высочайшей воли пришлось остановить их печатанье, поэтому Дельвигу, у которого они находились, поручено было доставить стихи Бенкендорфу. Пушкин благодарит за замечание о стихотворении “19 октября”, соглашаясь, что заглавные буквы имен и все, что может дать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиеям, было исключено. Медлительность же ответа (и в этом приходилось извиняться) Пушкин объясняет тем, что последнее письмо Бенкендорфа ошибочно послали во Псков, что и было на самом деле.

Позднее Пушкин пытается распространить позволение царя печатать “Годунова” под авторскую ответственность и на другие свои произведения. В середине октября 1831 г. он пишет Бенкендорфу, обращаясь с просьбой о дозволении издать особой книгой стихотворения, напечатанные за 3 последних года: ”В 1829 г. Ваше высокопревоясходительство изволили мне сообщить, что государю императору угодно былоположиться на меня в издании моих сочинений. Высочайшая доверенность налагает на меня обязанность быть к самому себе строжайшим цензором, и после того было бы для меня нескромностию вновь подвергать мои сочинения собственному рассмотрению его императорского величества. Не позволите мне надеяться, что Ваше высокопревосходительство, по всегдашней ко мне благосклоннсти, удостоите меня предварительного разрешения”(386). “При сем” Пушкин посылает письмо Погодина о разрешении его трагедий “Петр” и ”Марфа Посадница). Разрешение было дано. Бенкендорф ответил, что нет припятствий к печатанью, что ему всегда приятны сношения с Пушкиным по поводу его сочинений. Он предлагает и далее обращаться к нему, но напоминает, что право печатать под свою ответственность относится только к “Годунову”, а вовсе не ко всем пушкинским сочинениям.

24 апреля 1827 г. Пушкин просит Бенкендорфа разрешить ему приехать в Петербург по семейным обстоятельствам.Несмотря на высочайшее прощение, каждый шаг его находится под наблюдением, хотя официально под надзором он еще не состоит. В ответе Бенкендорфа сообщается, что царь на приезд соглассен, но от себя шеф жандармов напоминает Пушкину, что тот дал слово вести себя благородно и пристойно. Бенкендорф пишет, что ему будет весьма приятно увидеться с Пушкиным в Петербурге: не столь дружеский, сколь многозначительный намек: следует отметиться (482).

Итак, уже в первые два года милостивой высочайшей опеки (1826-1827) пришлось отчитываться в каждом слове, в каждом поступке, просить разрешение по поводу каждого шага, что не могло не раздражать Пушкина, независимо от его политической позиции. Не случайно, перед отъездом из Москвы в Петербург, возникают мысли, похожие на те, который обдумывал Пушкин еще при Александре, в Михайловском. Так 18 мая 1827 г. сообщает он брату, Льву, в Тифлис, что едет в Петербург, а оттуда ”или в чужие края, т.е. в Европу, или восвояси, т.е во Псков” (в новую ссылку -ПР).

Приехав летом 1827 г. впервые после ссылки в Петербург, Пушкин понимал, что нужно явиться в Ш отделение, заехал к Бенкендорфу, не застал его дома, вряд ли очень огорчился этим и решил ждать приглашения. Лишь 29 июня он отправляет короткое письмо Бенкендорфу, где сообщает , что был у него сразу по приезде, не застал дома, думал, что его потребуют, когда будет нужно и потому не беспокоил Бенкендорфа. Теперь Пушкин просит аудиенции, когда и где тому будет угодно. Бенкендорф тоже не слишкомторопился. Он отвечает только 5 июля: весьма рад свидеться на следующий день у него на квартире (т.е. 6 июля).

В то же время, 30 июня 1827 г., Бенкендорф пишет в Москву генералу Волкову, что там вышли “Цыгане”, виньетка которых заслуживает внимания. Просит узнать, кто ее выбрал, автор или типографщик; вряд ли она была взята случайно (виньетка - изображение кинжала, пронзающего Хартию, разорванной цепи, опрокинутого сосуда с разъяренной змеей, лавровой ветви; она многократно употреблялась типографщиками, в частности стояла на первой книге “Телескопа” на 1833 г.) (399 ). 6 июля Волков отвечал Бенкендорфу, как раз в день встречи того с Пушкиным, что виньетку выбрал автор, отметив ее в книге образцов типографских шрифтов, что все в ней, по его (Волкова) мнению, соответствует сюжету поэмы, что виньетка из Парижа, имеется во многих типографиях. Петербургские типографщики несколько раз ее употребли. Так что вероятняая попытка поддеть Пушкина, завести во врем1я свидани1я разговор о виньетки,не увенчалась успехом. О чем говорили Пушкин с Бенкендорфом во время встречи не известно. не исключено, что уже на ней затрагивался вопрос о стихотворении “Андрей Шенье”.

Начинается новая история (См. деловые бумаги 3, 4). Вернее, она началась давно, но до поры в ход не пускалась. Еще осенью 1826 г. , когда царь принимал Пушкина, и у него, и у Бенкендорфа имелись сведения о неблагонамеренности поэта. В августе 1826 г. к генералу тайной полиции Скобелеву агент Коноплев доставил стихи с заглавием “14 декабря”, с подписью: А.Пушкин. Скобелев переслал их шефу жандармов, присоединив копию письма, которое Рылеев писал перед казнью и которое к стихам никакого отношения не имело. Стихи ходили по рукам между офицерами. Кто-то написал название “14-го декабря”. Началось следствие, жандармская переписка. Сперва допросили прапорщика лейб-гвардии Молчанова. Тот отвечал, что с Пушкиным незнаком, а стихи получил от штабс-капитана егерского полка А.И. Алексеева. Арестовали и его (всё происходило в Новгороде). Он никого не выдал (стихи, видимо, получил от дяди, Ф.Ф. ? Вигеля). Доложили царю. Тот повелел, чтобы обоих судили военным судом, с возможной поспешностью, не долее трех дней. Суд приговорил Алексеева к расстрелу. К счастью, генерал Потапов убедил высокое начальство , что дело не совсем ясно.Приговор не привели висполнение, но несколько месяцев Алексеев провел в тюрьме, ожидая расстрела. Позднее его и еще двух офицеров разжаловали и отправили на Кавказ (Тыркова 229-31). Бенкендорф, имевший слабое представление о Пушкине до приезда того в Москву, запросил у Скобелева: “Какой это Пушкин, тот самый, который в Пскове, известный сочинитель вольных стихов?”. Скобелев ответил: “Мне сказано, что тот, который писать подобные стихи имеет уже запрещение, но отослали его к отцу”. Скобелев запамятовал, что с Пушкиным он уже встречался. Еще на юге, как военный полицеймейстер, он следил за Пушкиным. В одном из рапортов, перевирая цитаты из “Вольности”, он писал: “пора сказанному вертопраху Пушкину запретить издавать развратные стихотворения. Если бы сочинитель этих вредных пасквилей в награду лишился нескольких клочков шкуры, было бы лучше”. Скобелева перевели в Петербур, он стал комендан- том Петропавловской крепости, где сидели декабристы.

Дошла очередь до Пушкина. 13 января 1827 г. московский полицеймейстер Шульгин вызвал его и задал бессмысленный вопрос: “Вы писали известные стихи?” “Какие стихи?” - спросил Пушкин. Шульгин сам не знал, какие. Запросили Новгород. Оттуда прислали стихи в запечатанном конверте, с предписанием предъявить Пушкину, а по прочтении вновь запечатать, двумя печатями, Пушкина и полицейской. Вновь 27 января вызвали Пушкина к полицеймейстеру. Пушкин прочел стихи, сделал мелкие исправления, признал, что автор он, но что написаны стихи гораздо ранее восстания “и без явной бессмыслицы никак не могут относится к 14 декабря” (Х 633).

Дело о крамольных стихах было передано в суд, дошло до Сената. Длилось до конца 1827 г. (см т10. Деловые бумаги. стр 632-34). 29 июня 1827 г. Пушкин дает показания в суде. Поэт объяснил, что предъявленные ему стихи - это отрывок из его элегии “Андре Шенье”, что книжка стихов, включающая “Шенье”, утверждена цензурой 8 октября 1825 г., т.е. до декабрьских событий. Никакого отношения к ним стихи, естественно, не имели, были написаны почти за год до восстания. Цензура пропустила элегию, разрешила включить ее в “Первое собрание стихотворений” Пушкина. Но 44 строчки, клеймящие якобинский террор, со слов “Приветствую тебя, мое светило” и до “И буря мрачная минет”, были цензурой запрещены. Они-то и оказались стихами, доставленными Скобелеву. В показании 29 июня 1827 г. Пушкин пишет: “Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взятыеиз элегии “Андрей Шенье”, не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике”. Пушкин перечисляет темы, затронутые в найденном отрывке, указывает, что в нем идет речьо взятии Бастилии, о событиях французской революции; “Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?”(Х 634). Решение суда: избавить Пушкина от суда и следствия, но предупредить, чтобы впредь не осмеливался выпускать в публику никаких, не пропущенных цензурой произведений, под опасением строгого взыскания (Лемке-479). Государственный совет согласился с этим решением, добавив, что поручено за Пушкиным иметь секретный надзор. Царь утвердил такое решение, но председатель Государственного совета, кн. Кочубей, в официально утвержденном мнении Государственного совета снял слова о надзоре,предложив просто уведомить о нем генерал-губернаторов.С Пушкина взята подписка, что он не будет ничего печатать без разрешения цензуры. Царь в данном случае, передав дело в суд, умыл руки. Совсем недавно, освободив его от обычной цензуры, решением суда возобновил ее опять, поставив ло сути Пушкина под двойную цензуру. А ведь в данном случае было ясно, что Пушкин не виноват.

В конце ноября от Пушкина потребовали объяснения, почему его стихи передаются из рук в руки. “ Стихотворение мое Андрей Шенье было всем известно вполне гораздо прежде его напечатания, потому что я не думал делать из него тайну”,- ответил Пушкин.

На некоторое время наступает относительное затишье. Отправляются Бенкендорфу и утверждаются царем новые пушкинские произведения (20 июля 27 г. “Ангел”, ”Стансы”, 3-я глава”Евгения Онегина”, ”Граф Нулин”, ”Отрывок из Фауста”; посланные тогда же ”Песни о Стенке Разине” царем не утверждены). Ряд произведений отсылаются Дельвигу для “Северных цветов” (письмо Дельвигу от 31 июля 1827 г.). Хотя отношения с Булгариным еще внешне дипломатичные (вышеприведенное упоминание об обеде у Булгарина относится к ноябрю), пушкинская оценка его весьма отрицательна. В письме Дельвигу от 31 июля он призывает не печатать в “Северных цветах” воспоминания Булгарина “Вечер у Карамзина”: “Ей-Богу неприлично <...> Наше молчание о Карамзине и так неприлично. не Булгарину прерывать его. Это было б еще неприличнее”(233).

31 августа 1827 г Пушкин с радостью сообщает Погодину о разрешении царем “Сцены из Фауста”: “Победа, победа!”Фауста” царь пропустил, кроме двух стихов” (“Да модная болезнь, она Недавно нам подарена”). Из письма видно, что московская цензура не хотела пропускать “Сцену...”. Пушкин просит Погодина показать его письмо цензору (Снегиреву), который “вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его высокородия такие стихи!”, посоветовать ему “впредь быть учтивее и снисходительнее”; если же московская цензура “всё-таки будет упрямиться, то напишите мне, а я опять буду беспокоить государя императора всеподданической просьбой и жалобами на неуважение его воли”. Тому же Снегиреву он пишет 9 апреля 1829 г. короткую записку по поводу одного из своих произведений дла “Московского телеграфа” (возможно, об одной из эпиграмм на М.Т.Каченовского). Тон записки напоминает выговор начальника подчиненному и содержит неприкрытую угрозу пожаловаться в высокие инстанции: “Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в “Московский телеграф”? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобой на пристрастие не ведаю к кому”

Около 17 декабря 27 г., посылая Погодину материал для “Московского вестника”, Пушкин в конце письма замечает: “Я не лишен прав гражданства и могу быть цензирован нашею цензурою, если хочу, - а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему цензору не полезу - скажите это им” (239). Таким образом, двойная цензура, наряду с недостатками, давала и преимущества, возможность некоторого давления на обычную.

1828 год также начинается благоприятно для Пушкина. Царь одобрил 6 главу “Евгения Онегина” и стихотворение “Друзьям”, хотя не рекомендовал его публиковать, поручил Бенкендорфу сообщить об этом Пушкину. Тот благодарит 5 марта за присланное письмо: “Снисходительное одобрение есть лестнейшая для меня награда, и почитаю за счастие обязанность мою следовать высочайшему его соизволению”. С этого же письма начинают упоминаться хлопоты Пушкина о зачислении его на военную службу, отправке на Кавказ, просьбы, чтобы Бенкендорф походатайствовал об этом, сообщил, как идут дела (см также письма 18 и 21 апреля 1828 г). Желания Пушкина не выполняются, и тогда он (21 апреля) просит разрешения 6 или7 месяцев провести в Париже. Последнюю просьбу Бенкендорф царю просто не передал. А далее Пушкину было уже не до Парижа. Летом 1828 г. начинается дело о “Гаврилиаде”.(см. Никол. жандарм, с.491-3).

Поэма была найдена у штабс-капитана М.Ф. Митьковаи началось следствие, к которому был привлечен Пушкин. Он не признает авторства. На вопросы следственной комиссии: 1)“вами ли писана поэма, известная подназванием “Гаврилиада”?“ 2) ”В котором году сию поэму вы писали? 3) “Имеете ли вы и ныне у себя экземплярэтой поэмы? - Если таковой находится, то представьте его”(759) 3-5 августа 1828 г. Пушкин отвечает : “1.Не мною. 2. В первый раз видел я Гаврилиаду в Лицее в 15-м или 16-м году и переписал ее; не помню, куда дел ее, но с тех пор не видал ее. 3. Не имею” (635). 19 августа по высочайшему повелению он был вызван к санкт-петербургскому военному губернатору, где его спрашивали, от кого именно получил он “Гаврилиаду”. Пришлось давать более подробное показание: “Рукопись ходила между офицрами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я вероятно в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунстава над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное”(636). Как раз в это же время, 18 или 19 августа 1828 г, с Пушкина взята подписка, что он ничего не будет выпускать без обычной предварительной цензуры. Пушкин в ответ пишет Бенкендорфу письмо ( не ранее 17 августа, черновое, видимо, не отосланное). Там идет речь о том, что по высочайшему повелению обер-полицеймейстер “требовал от меня подписки в том, что я впредь без предварительной обычной цензуры... Повинуюсь священной для меня воле; тем не менее прискорбна для меня сия мера. Государь император в минуту для меня незабвенную изволил освободить меня от цензуры, я дал честное слово государю, которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по глубокой, искренной моей привязанности к царю и человеку. Требование полицейской подписки унижает меня в собственных моих глазах, и я, твердо чувствую, того не заслуживаю, и дал бы в том честное мое слово, если б я смел еще надеятся, что оно имеет свою цену. Что касается до цензуры, если государю императору угодно уничтожить милость, мне оказанную, то, с горестью приемля знак царственного гнева, прошу Ваше превосходительство разрешить мне, как надлежит мне впредь поступать с моими сочинениями, которые, как Вам известно, составляют одно мое имущество”(т. 10. стр.249). С Пушкина берется подписка “о ненаписании им впредь богохульных сочинений” (Лемке; также Делов. бумаги 6 и 7). Но он продолжает отрицать, что он автор “Гаврилиады”. В письме Вяземскому от 1 сентябя 1828 г., в надежде, что письмо вскроют, выражая опасение о возможной своей судьбе, Пушкин называет мнимого автора, уже покойного князя Д.П.Горчакова, умершего в 1824 г.: “Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее: прямо, прямо на восток . Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец “Гаврилиада”; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность Это да будет между нами” (т.10, стр 250).Тыркова высказывает предположение, что ссылка на авторство умершего Горчакова дана из стремления избежать разногласия в показаниях, если Вяземского будут вызывать в комиссию.

Получив 28 августа из комиссии письменные показания Пушкина с отрицанием авторстава “Гаврилиады”, царь написал на них: ”Графу Толстому призвать к себе Пушкина и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская под его именем”. Здесь, конечно, присуствовал элемент провокации. Устраи- вался своеобразный экзамен Пушкину. Но имелась и вера в его честность. Вызванный опять в комиссию, Пушкин выслушал слова царя, помолчал, потом спросил: “Могу я написать прямо Государю?”. Ему разрешили. Он быстро написал письмо, запечатал его и передал графу Толстому. В “Дневниках” 1828 г. Пушкин записывает: ”2 октября. Письмо к царю”. 18 октября. “Граф Толстой от государя” (П.А.Толстой - управляющий главным штабом, главнокомандующий в Петербурге и Кронштадте, был председателем комиссии о “Гаврилиаде”). Прочтя письмо, царь приказал прекратить дело о “Гаврилиаде”. А.Н.Голицын, один из членов комиссии, диктуя уже после смерти Пушкина конспект своих мемуаров, велел записать: ““Гаврилиада” Пушкина. ОтпирательствоП. Признание. Обращение с ним Государя. Не надо осуждать умерших” (Тыркова.с 234). Этот эпизод должен был сыграть весьма существенную роль в отношении Николая к Пушкину, стать переломным. Пушкин не просто обманул доверие царя, не только оказался автором кощунственного произведения, но и лицемером, лжецом. Такое, вероятно, было восприятие императора. Письмо Пушкина к императору до нас не дошло. Считается, что в нем Пушкин признал себя автором “Гаврилиады”. Но существует мнение, что не признал и Николай поверил или сделал вид, что поверил ему. Такой точки зрения придерживается исследователь Л.Вольперт. Загадочна история, связянная с исследователем Э. Вацуро. На юбилейной Пушкинской конференции в 1999 г. в Париже, в докладе о Вольтере, он высказал мнение, что Пушкин не признал себя автором “Гаврилиады”. Позднее, в парижском сборнике L` Universalite(ostr) de Pushkine. Bibliothe (vazhn)que russe de l`Institut d`e(ostr)tudes slaves (Paris 2000) , где напечатан доклад, он выражает противоположную точку зрения (взять из библиог. Ларисы Курик)