Неттлау М. Очерки по истории анархических идей

ОГЛАВЛЕНИЕ

IV. ПЕРИОД 1871-1890 ГОДОВ

Парижская Коммуна (Март - Май 1871) была огромным, событием, изменившим направление развития Интернационала, всего социального движения Европы и развития анархизма. Париж в руках социальной революции, бросивший вызов всему государственному механизму, вдохновляемый всеми социалистами того времени, от продолжателей парижских традиций Французской Революции, бланкистов и других бунтарей 1848 года, до федералистов-прудонистов и интернационалистов коллективистско-анархического направления, — все это вместе взятое было не виданным подтверждением требований социализма и доказательства его силы и способности к мощному действию, его боевой энергии. Но ужасное поражение в мае, убийство многих тысяч, обращение всех других защитников восстания Парижа в узников, согнанных в одно место, подвергавшихся грубому обращению и тысячами отправляемых в ссылку, в Новую Каледонию, или выделенных из массы для предания показательным и грубым судам, а затем расстреливавшихся непрерывно до 1873 года, с промежутками, достаточными для того, чтобы держать нервы в напряжении, — все это было жесточайшим из поражений революции. За этим поражением последовал период безжалостной мести побежденным и отвратительнейших клеветнических выступлений политиканов, в их печати, против рабочего дела.

На деле Коммуна оказалась преждевременным восстанием, логически вытекавшим из недовольства народных масс в Париже, организованных и вооруженных за время месяцев осады. Этому восстанию легко удалось собрать запасы пищи и низложить ненавистное правительство в день 18 марта. Это было правительство г-на Тьера, предпочетшего ускользнуть в Версаль в тот день, чтобы быть в состоянии вернуться назад с целой армией и раздавить Париж. Таким образом, победа была чрезвычайно легка, ибо все ненавидели правительство, но эти настроения только подтолкнули социалистов к занятию ответственной и рискованной позиции в качестве избранных членов Коммуны (26 марта), но не заставили их предпринять подлинно социалистические действия, выступления против частной собственности. Социалисты знали неподготовленность общественного мнения к таким действиям и воздержались от решительных мер. Таким образом буржуазия сделала их ответственными за социальную революцию, которая не была совершена. Им было трудно защищаться, ибо они сами воздержались от подлинно социалистических мер.

То же самое произошло в смысле политической организации. Для масс и для всего населения Коммуна была лишь протестом Парижа, вызванным лишениями осады, протестом против трусливого и реакционного правительства. Для бланкистов и якобинцев, стоявших за традиции 1793 года, это было мощное городское самоуправление, поднявшее голову против государства. Для прудонистов это была первая из сорока тысяч общинных единиц Франции, долженствовавших образовать постепенно Федерацию и таким образом занять место в государственной администрации во всей стране. Для интернационалистов типа Варлена только Париж был социальной коммуной, будущей живой социалистической единицей. И, опять таки, все эти далеко идущие идеи не способны были развернуться и проявить себя более активно в силу того факта, что население в целом не разделяло ни одной из них, как не стремилось оно к социализму, а понимало только гневный протест сегодняшнего дня против надменного правительства, опиравшегося на провинциальных реакционеров и стремившегося унизить Париж.

При таком положении дел было бы вполне возможно придти к соглашению на основе муниципальных свобод, которых Париж того времени еще не добился. Это было бы возможно, если бы правительство г. Тьера не стремилось нанести сокрушительное поражение всему, что было социалистического, уничтожить социалистические поколения 1848-1870 годов, стереть с лица земли социализм, как об­щественную силу во Франции, что и было на самом деле совершено в период до 1880 года. Эта жестокая воля утопила Коммуну в крови и придала безнадежный вид борьбе против капитализма, каким он выглядел после баррикадной борьбы в Лионе 1834 г., после парижских баррикад июня 1848 г. Это третье поражение французского пролетариата оказывает свое влияние и до сегодняшнего дня, 60 лет спустя, ибо ни одна значительная попытка вооруженного восстания не имела места во Франции с 1871 г.

Таким образом перед Интернационалом и перед всеми рабочими Европы был факт героического выступления социализма и федерализма в дни 18 и 26 марта и факт кровопролитного безжалостного выступления капитализма, милитаризма и государственной власти, плававших в крови парижского народа в мае 1871 года. Все они придали себе храбрый вид и объявили себя теоретически и лично солидарными с Коммуной — и так же поступил Карл Маркс в своей "Гражданской войне во Франции", признав коллективное управление вещами более решительным шагом, чем государственное управление людьми. Так же поступили все анархисты и; конечно, все эмигранты Коммуны в Женеве и в Лондоне. Некоторые из них, как Ж. Лефрансе, разработали теорию федерального социалистического коммунализма, как систему, среднюю между авторитарным социализмом и анархизмом.

Однако, на практике и взглядах революционеров поражение Коммуны отразилось очень сильно. Перед глазами всех была немее молчание Парижа на протяжении многих лет, полное отсутствие Франции на советах социализма, жестокий пробел, напоминавший упадок движения на протяжении 50-х годов в результате событий 1851 года.

Теперь авторитарные социалисты стали проповедовать неверие в вооруженную революцию. Исключение составляли только бланкисты, которые, однако, никогда не обладали ни силой, ни верой, ни волей приступить к бунтарским действиям и, позднее, слились с политическими социалистами Франции (гедистами) или были вовлечены в движения патриотических социалистов (буланжистов). Социалистический парламентаризм 60 годов существовал на деле только в Швейцарии и Германии, теперь же он стал универсальной социалистической панацеей. Маркс навязал его авторитарной части Интернационала (1871-1872) и этим вызвал раскол всей организации, которая могла быть единой лишь до тех пор, пока каждое социалистическое воззрение уважалось и ставилось в равные условия с другими и ни одно из них не делалось обязательным, как того захотел Маркс в вопросе о "политической борьбе", т.е. о борьбе с помощью избирательного вотума.

Либертарные социалисты, этим желанием Маркса навязать свои личные идеи Интернационалу, вынужденные отделиться от авторитарных федераций, составили одну группу в качестве реорганизованного свободного интернационала 1873 года (Женевский Конгресс). Им помогали лишь несколько личных противников Маркса в Англии и несколько французских коммунистов. В качестве анархистов-коллективистов они имели в своей среде всю испанскую федерацию, которая осенью 1873 года насчитывала около 50 тысяч членов в 500 секциях, организованных по отраслям промышленности. Сюда входила также итальянская федерация, бесконечно менее многочисленная, так как она ждала революционного подъема и не имела ни досуга, ни желания привлекать значительные массы членов, организованных по отраслям промышленности. Здесь же была федерация швейцарской Юры, где идеи и защита труда были соединены, но где не было ни революционных задач, ни перспектив, как это и подобает Швейцарии. Находилась здесь и бельгийская федерация, где, однако, некоторые теоретики, как Цезарь де Пап и фламандская секция, проделали обратную эволюцию в направлении к коммунизму, а затем к политическому социализму. Та же ретроградная эволюция имела место и в Голландии. Сочувствующие были также в тайных секциях юга Франции.

Затем здесь был Бакунин, который немедленно понял всю огромность поражения, но сохранил бодрость духа и оказал очень большую услугу делу в 1871-1872 г.г. своей защитой дела коммуны и Интернационала против низких нападок Мадзини в его речах к итальянскому юношеству и рабочим. Этим самым Бакунин содействовал тому великому собиранию вокруг Интернационала интеллигентных и энергичных элементов из числа сторонников Мадзини и Гарибальди. Это движение привело к созданию конституции итальянской федерации в Ремини в августе 1872 г.

Бакунин также очень много содействовал этому движению во время своего пребывания в Цюрихе летом 1872 года и своим непрерывным сотрудничеством с М. П. Сажиным, а также (1872-1873) с Гольштейном, Элсвицем и Ралли. Совместно с ними он рассеял предубеждения, возникшие под влиянием действий Нечаева в русских организациях. Нечаев был типом бланкистского заговорщика, ультра-авторитарного централиста. Его идеи и тактика, без жестокости, свойственной лично Нечаеву, нашли лишь очень немногих сторонников, вроде Турского, Ткачева и других. Другие русские социалисты отчасти вдохновлялись учением Бакунина в 1872-1874 г.г., частью же оставались умеренными и удовлетворялись умеренной политикой Лаврова из "Вперед" (1873-1876, 1877) — органа, посвятившего себя пропаганде среди крестьян ("народники"). Несколько позднее, раздраженные жестокими преследованиями, главным образом против политических террористов, убивших Александра II в марте 1881 года, многие социалисты примкнули к террористическим организациям. Эта позиция, укрепившаяся вследствие преследований, отодвинула личные взгляды социалистов на второй план. Много ростков анархизма в 1872-1874 гг. выросли под личным влиянием Бакунина и под влиянием его русских книг, глав­ным образом "Государственность и Анархия" и его знаменитого Прибавления II, о деятельности русских революционеров. Эти ростки не совсем погибли, и только рост их временно приостановлен был вследствие преследования террористов. Женевская "Община" 1878-1879 гг. была их последним и хорошо прочувствованным выражением в течение некоторого времени. Сам Кропоткин, столь пре­данный анархическим идеям в русских вопросах, воздержался от вмешательства с точки зрения, теоретически расходившейся с геройской террористической борьбой. Каждый, кто не мог помочь этой борьбе непосредственно, наблюдал за ней в безмолвном почтении, воздерживаясь от критики.

Антиавторитарный Интернационал имел очень активных и способных защитников в лице Джемса Гильома, чья работа в юрском "Бюллетене" (1872-1878) и особенно в его книге "Мысли о социальной организации", написанной осенью 1874 г. и напечатанной в 1876 году, затем в лице Поля Брусса, очень активного молодого студента, в то время бывшего эмигрантом, активно выступавшего в Бар­селоне в 1873 году и в Швейцарии (начиная с осени 1873 года до конца 1878 года). Он отстаивал идеи революционного коллективистического анархизма, а с 1877 года — анархический коммунизм. В числе защитников Интернационала был также Рафаэль Парга Пеллисер, очень искусный печатник, и Хозе Барсия Биниас, студент медицины в Барселоне, Андриа Коста, Эррико Малатеста, Карло Кафиеро, Эмилио Ковелли и много других социальных бунтарей, ранних коммунистических анархистов, группа которых существовала осенью 1876 года. Затем Элизе Реклю, Франсуа Дюмартерэ, Андриан Перрарэ, ранние французские коммунисты-анархисты (начиная с 1876 года), находившиеся в швейцарском изгнании: Поль Робен в Лондоне, Петр Кропоткин в Лондоне, Бельгии, Швейцарии, Франции и Испании, в Женеве, в Лондоне и вблизи Женевы, в Савойе; бельгийские анархисты в Вевей, русские анархисты: Бакунин, Сажин, Ралли, Эльсвиц и другие, первые германские сторонники анархизма в Берне: Рейнсдорф, Эмиль Вернер, Ринке и другие, приблизительно с 1876 г. Эти люди и многие другие, имена которых достойны упоминания — Швицгебель, Шпихигер, Луи Пинди (член парижской Коммуны), Мораго, Сориано, Франциско Томас, А. Лоренцо в Испании, Ф. С. Мерлино, А. Фаджиоли, Ф. Натто, Г. Грасси и еще много других добрых товарищей в Италии, — все они поддерживали пропаганду в пользу коллективистического анархизма. Некоторые из них, главным образом итальянцы и французы, начиная с 1876 года, стали развивать идеи коммунистического анархизма.

Они действовали как революционеры, когда это было возможно: испанцы — в 1873 году при Алькойи и Сан Люкар де Барромедо, итальянцы в 1874 году в Болонье, Флоренции и Акулийских горах, а в 1875 г. в провинциях Неаполя и Беневенто. Они поддерживали связь между секциями Интернационала в качестве запрещенной подпольной организации в Испании (1874-1881) и в Италии и были близки к революционному восстанию в Испании в 1877 году и к аграрным бунтам по всей Андалузии, этой Испанской Ирландии. Конгрессы, конференции, газеты, брошюры — всеми этими путями преданные и настойчивые сторонники анархических идей распространяли их в период глубокой революционной депрессии в 1871-1878 г.г.

Мало ли, много ли, но это все, что могло быть сделано в те годы сокрушительного поражения Парижской Коммуны и падения Испанской республики. Парламентарное отступничество социалистов равнялось полному неверию их в дело революции, — неверию, ставшему символом веры вплоть до русской мартовской революции 1917 года, которая научила их тому, что революции все еще являются реальными возможностями, а не пережитками прошлого и не галлюцинацией анархистов. В те дни торжества милитаризма и дипломатических интриг, подготовлявших "реванш" в дни балканского национализма, вызвавшего первый ряд войн, войн Греции и России против Турции, в дни роста капитализма, создания государства Конго, борьбы за Африку, французского и германского колони­ального империализма, постоянного расширения английских владений в южной Африке, Египте, Судане, Бирме, и т. д., — большего достигнуть нельзя было. В те годы подлинно либертарный дух, пробудившийся в 60-х годах, снова упал. Я могу привести лишь очень короткий эпизод — выступления Евгения Дюринга в Германии, университетского преподавателя экономических наук, который в 1872-1873 г.г. выступил против государственного социализма и в защиту системы федеративных ассоциаций, очень сходной с экономической организацией, предлагающейся анархистами-коллективистами. На мой взгляд, теория Дюринга и возникла под их влиянием и под влиянием Парижской Коммуны, которая была первым крупным выражением недоверия государству и попыткой обойтись без него. Однако Дюрингу самому не доставало либертарного духа и воли. Хотя он оказал влияние в качестве противоядия против марксизма в Германии и, хотя Маркс и Энгельс чувствовали это влияние, как занозу в боку, но как раз та часть этого учения, которая здесь упоминается, меньше всего была понята. Сам автор не очень занимался этой частью своей теории в позднейшие годы, хотя некоторые даровитые его последователи вновь открыли ее и выдвинули ее на первый план 20 лет спустя, в начале 90-х годов, и тем еще раз помогли поколебать веру в марксизм (к этому я вернусь еще позднее).

Другим, достойным упоминания, событием была большая забастовка железнодорожников линии Пенсильвания-Огайо в 1877 году, приведшая к столкновению в Питтсбурге и бунтам, которые Элизе Реклю приветствовал, как Питтсбургскую Коммуну, и которые, хотя и не долговечные, отметили собой пробуждение американских рабочих от веры в личный успех и в политическую борьбу. С тех пор социалистическое движение в Соединенных Штатах выдвинуло левые течения, сторонники социальной революции стали выступать против защитников избирательной борьбы и шаг за шагом, более интенсивными стали усилия борцов, пока годы 1881-1886 не принесли с собой расцвет социально-революционной борьбы. Сознательные коллективисты-анархисты, сильнее всего бывшие в районе Чикаго и быстро возраставшие в числе, развивали свое движение быстрым темпом вплоть до трагического периода, начав­шегося в мае 1886 года, когда капиталистическая репрессия снова раздавила надежды рабочих на процессе 11 ноября 1887 года.

* * *

В конце 70-х годов особые обстоятельства, вроде преследования издававшейся Полем Бруссом газеты "Авангард" и отсутствия сильной группы, которая могла бы принять этот вызов, понудили Кропоткина взять большую часть работы на "свои плечи и основать журнал "Револьте" (февраль 1879 г.). В то время существовали лишь чрезвычайно слабые секции в нескольких странах, очень слабые газеты, очень небольшое число активистов, из которых многие были уже истощены тягостями личной жизни, а другие потеряли бодрость духа или соблазнились иллюзиями избирательной борьбы. Правда, велась также борьба, направленная к социальному бунту: недовольство ирландских земельных арендаторов, приведшее ко многим жестоким столкновениям, затем обострившиеся бедствия анда­лузских рабочих, совершивших несколько отчаянных актов аграрного террора; подобные же настроения замечались среди голодавших тогда итальянских рабочих. Кроме того, налицо была деятельность русских террористов, сосредоточившихся на борьбе против царя, но никогда не перестававших надеяться на восстание крестьян.

К этим реальным факторам следует прибавить, особенно по мнению Кропоткина, твердую веру в то, что возвратившиеся французские коммунары и французские рабочие, пробудившиеся от уныния после сокрушительного удара 1871 года, создадут движение, которое вновь приведет к Коммуне, и что на этот раз Коммуна будет настоящей социалистической Коммуной, и не только в Париже, но и в каждом большом городе Франции. От такой Коммуны можно было ожидать, что она будет самодеятельным организмом для целей экспроприации и что она создаст множество таких же коммун. Такова была надежда и вера Кропоткина в 1879-1882 годах, почерпнутые на французских митингах, где такие надежды действительно находили себе выражение. Кропоткин пришел к заключению, что приближается французская революция, масштаба Великой Революции. Это побудило его высоко поднять знамя и выдвинуть задачи непосредственной экспроприации, вслед за которой должен был придти коммунистический анархизм. Он сделал это впервые в своей статье "Парижская Коммуна", напечатанной 20 марта 1880 года (позднее эта статья вошла в качестве главы в его книгу "Речи Бунтовщика"). В октябре 1879 г. на Юрском Конгрессе он провозгласил: "Коммунистический анархизм, как цель, и коллективизм, как переходная форма собственности" ("Револьте," 18 октября 1879 г.).

Таким образом, в марте 1880 года он отбросил мысль о коллективизме, как переходной форме, т.е. мысль о создании нового порядка вещей путем организации распределения в соответствии с количеством работы, выполненной каждым производителем. Он стал на точку зрения, что меры и расчеты должны быть отброшены и что коммунизм, т.е. работа и вознаграждение по усмотрению каждого, должен быть немедленно осуществлен. Сказалось ли здесь влияние Реклю, с которым Кропоткин как раз тогда начал сотрудничать над выпуском, посвященного Сибири тома "Географии" Реклю (том 6-й, 1881, 918 стр.), — этого я не могу сказать. В начале осени Кропоткин, посоветовавшись со своими женевскими друзьями Дюмартерэ, Герцигом, Кафиеро и Реклю, предложил Юрскому Конгрессу 1880 года, состоявшемуся в Шо-де-Фон 9 и 10 октября, принять для Юрской Федерации коммунистический анархизм. Это было принято, и с того времени обвинение в отсталости, в сохранении системы наемного труда и авторитарной организации для подготовки и поддержания этой системы, — это обвинение стало выдвигаться многими против коллективистического анархизма, который в течение 13 лет был гордостью анархистов и который сам Кропоткин защищал в октябре 1879 года, как переходную форму к более высокой цели, к анархическому коммунизму. Теперь стали утверждать, что применение мерки к труду приводит обратно к власти и что путем накопления сбережений теми, кто выполнял бы больше работы, общество пришло бы обратно к капитализму. В этом усмотрены были зародыши реакций, которые следовало отринуть.

Эта перемена произошла после ухода Джемса Гильома в мае 1878 года. Иначе он мог бы сказать, что лишь очень узкое понимание коллективизма превратило его в. теорию постоянного наемного труда, тогда как для него, а также для испанских товарищей, эта теория была бы лишь системой, обеспечивающей рабочему "полный продукт его труда", иными словами — без вычетов в пользу государства и капиталистических эксплуататоров и паразитов, хотя и с вычетами в пользу народного образования, общественных работ, содержания инвалидов и стариков местной единицы или федерации таких единиц. Вне этого, ассоциация или группа свободна была бы в выборе между коллективистической, коммунистической или средней между ними организацией, в зависимости от решения своих членов. Кроме того, Гильом в своих "Мыслях" 1874 г. (1876 г.) определенно рекомендовал постепенный прогресс от вознаграждения за выполненную работу к совершенно свободному пользованию продуктами труда. Он лишь обусловил это зависимостью от производительности, так как свободное пользование продуктами предполагает изобилие их.

Таким образом свобода группы устраиваться по своему усмотрению и серьезное соображение о количестве явились возражениями, выдвинутыми, вероятно, коллективистами (От имени которых говорил Швицгебель), но Конгресс 1880 года не согласился с ними, ибо, как я уже сказал, с коллективизмом казались связанными все возможные опасности реакции. После революции, когда в работу вложен был огромный прилив свежей энергии, а быстрый ход изобретений и сберегавших труд машин привели к накоплению огромных запасов продуктов, были сметены все сомнения, вызванные постановкой вопроса о количестве.

На Кропоткина, кроме того, повлияло принятие термина "коллективизм" французскими марксистами и Бенуа Малоном, а также решительное признание термина "коммунизм" бланкистами. Он ненавидел марксистов, но, подобно многим социалистам тех дней, питал слабость к бланкистам, когда Бланки был еще жив (он умер в конце 1880 года) и считался одним из наиболее уважаемых революционеров тех лет. Так или иначе, но этим путем, совместными усилиями Реклю, который был коммунистом всю свою жизнь, Кафиеро, итальянского коммуниста с 1876 г., и Кропоткина изменение было сделано и не встретило никакой оппозиции во французских, бельгийских, франко-швейцарских и итальянских группах. В Испании же этой перемены не замечали в течение годов. Эта перемена совершенно не привлекла внимания Иоганна Моста, когда он приступил к изложению своего понимания анархизма.

Означала ли эта перемена забвение коллективизма, как единоспасающего средства? При том положении, какое существовало в годы 1880-1-882, когда усиленная революционная агитация велась во Франции анархистами, наиболее широко охватывающая, наиболее решительная доктрина казалась наиболее способной разбудить народ и заставить его действовать. Коммунистическая идея была в высокой степени приспособлена к этой цели, она представляла все дело таким простым, изображала его так, что все будет достигнуто единым порывом и что никто не остановится на полпути. В своем письме к Юрскому Конгрессу 4 июня 1882 года Кропоткин — впервые, по-видимому, — ссылается в печати на изречение Бланки, что революцию надо считать неудавшейся, если в течение 24 часов рабочие не почувствуют улучшения в своем положении вполне осязательным образом, и что немедленная экспроприация, переселение в лучшие квартиры, свободный доступ к пище — должны осуществиться в срочном порядке. Отсюда возникли бы неслыханное воодушевление и порыв к работе и, таким образом, положено было бы начало организации нашего общества на началах свободного коммунизма, и уже никто не стал бы думать о возвращении к индивидуальным расценкам и вознаграждению за испол­ненную работу.

В этом историческом очерке я могу только вкратце изложить мой вывод, что это чарующее изображение анархизма, осуществляемого единым махом, ускоренного голодными массами, которые получают немедленные выгоды и после этого всегда уже работают с неослабным рвением и потребляют без корыстной заинтересованности, — все это было рассчитано так, чтобы привлечь к анархизму много людей, настроенных так же, как и сам Кропоткин. Однако, эта теория показалась, вероятно, неудовлетворительной тем, кто не пылал подобным оптимизмом. Знакомясь с социалистическими доктринами и жизнью и характерами их творцов, мы находим в них поразительно сходные черты. Так обстоит дело и в данном случае. Кто трудился так неутомимо, как Кропоткин, и пользовался вознаграждением с такой неприхотливой умеренностью, как Кропоткин? Он был типом коммуниста-анархиста, о каком он сам мечтал. Столь же бескорыстным был Кафиеро, таков же был Реклю. Они часто жили одним рисом и сливами и были неприхотливы так, как никто из нас. Те же качества бескорыстия и неприхотливости свойственны Малатесте, но он имел и имеет гораздо большее соприкос­новение с подлинной жизнью, чем любой из названных товарищей, поэтому Кропоткинский оптимизм никогда не удовлетворял его, как мы увидим. На ораторов парижских митингов это производило огромное впечатление, они спешили навстречу анархической идее, никогда не позволяя ей застояться ни на минуту и подвергнуться загрязнению при столкновении с действительностью. Если кто-нибудь говорил, что достаточно 4 часов ежедневной работы, то другой возвещал, что достаточно двух часов. Говорят, что таким образом они дошли до 20 или 30 минутного рабочего дня и что неслыханное изобилие накопленных продуктов сделало бы всякую организацию для продолжения работы ненужной уже в самые ближайшие годы.

В 80-х годах мы наблюдаем кипение нового анархического коммунизма. Принцип ассоциаций по необходимости ослабел под этим импульсом, а принцип организации был поколеблен на долгие годы. Если все доступно в изобилии при минимуме труда, то ассоциация и сотрудничество становятся лишь новым бременем и препятствием к свободному пользованию общественным запасом продуктов. Организация становилась оковами автономии, авторитарной помехой. Лондонский Интернациональный Социально-Революционный Конгресс 1881 года (с 14 по 20 июля) отмечает собою отвержение какой бы то ни было организующей формы, как, напр., Интернационал либертарного типа, какой придал ему Женевский Конгресс 1873 года. Тот же Конгресс признал лишь номинально и против желания некий призрак организации, а в сущности не более, как комиссию с функциями лишь передаточного пункта для переписки в качестве способа интернациональной связи между группами разных стран. Эта организация исчезла, год спустя, и имела лишь кратковременное существование в течение 1881-1882 годов. Другими словами, группы пользовались независимым существованием и считали себя притесненными при одной мысли о задаче, выполняемой по постановлению коллектива групп.

Личная точка зрения Кропоткина была совсем не такова. В тесном контакте с юрскими секциями и французскими секциями Юга, Востока, лионскими и сент-этьенскими группами долины Роны, он всегда стремился вдохновить к совместному действию и организации, но был бессилен сделать это по отношению к парижским группам, группам Юго-запада и Юга Франции, к району от Бордо и Пиренеев до Марселя, где антиорганизационные течения и самые категорические, безусловные формулировки свободного коммунизма менее всего были общепризнанны в движении 1880-1882 годов. То же самое еще в большой степени наблюдалось в годы 1883-1885, когда Кропоткин, Готье и пропагандисты Лиона и Сент-Этьена были в тюрьме, а Жан Грав, никогда не бывший организатором, но никогда не стоявший за полное отрицание организации, отсутствовал в Париже, живя в Женеве в течение многих месяцев и работая над "Ле Револьте". Когда Кропоткин был освобожден (январь 1886 г.), он вообразил, на основании того, что он видел в Париже за время своего короткого пребывания там, что описанные здесь тенденции уже исчезли. Однако это было не так, они продолжали существовать и всегда шли параллельно с его собственными усилиями.

Эррико Малатеста усиленно добивался на Лондонском Конгрессе 1881 г. (душою которого он был и в недолговечной комиссии которого он был самым активным членом) содействия интернациональному сотрудничеству, но группы, стоявшие против всякой организации, главным образом французские группы, оказались сильней. В качестве революционера и коммуниста, стоявшего за экспроприацию, он в своих итальянских статьях 1884 года защищал, разумеется, идеи коммунистического анархизма, но совсем не в форме той исключительности, которая считала местный или временный коллективизм реакционной тенденцией. Он никогда не стоял за ту нетерпимую форму, которая соглашалась допустить лишь одну форму и устраняла все разнообразие организационных форм. Никогда он не был пропитан тем духом отрицания организаций по принципу, который ожидал всего от самопроизвольных, моменталь­ных комбинаций усилий и считал планомерность, подготовку недопустимыми авторитарными принуждениями. Ни широко распространенный народный диалог "Среди рабочих" и "Программа и организация Международного Общества Рабочих" (оба изданы во Флоренции в 1884 году), ни доктор Мерлино в своих книгах "Анархия" (Флоренция 1887) и "Социализм или монополизм" не высказываются за описанный выше ничем не ограниченный неорганизованный коммунизм, а наоборот, предостерегают против него. В статьях Мерлино того времени такое понимание называется "аморфия," т.е. аморфизм (отсутствие форм). Такое состояние может быть достигнуто на позднейших этапах, когда все станут анархистами, когда полное доверие станет преобладающим среди людей и когда изобилие продуктов будет обеспечено. Но единым прыжком перескочить к этому совершенству прямо от капитализма казалось не­реальностью, слишком неправдоподобной, чтобы на неё можно было рассчитывать. Невозможно ожидать, что мировое движение", накопляющее силы для разрушения современного строя, разовьется на почве такого утверждения веры или чаяния. Мерлино выступал в защиту договорных соглашений, на первых шагах соглашений, которые обеспечивали бы более или менее совершенное применение коммунизма в соответствии с местными условиями и по мере постепенного продвижения к более совершенным формам на этом базисе.

Мерлино не слушали. Всякий такой совет, рекомендовавший осторожность, очень многими считался антиреволюционным. Тем не менее в 80-х годах движение на началах коллективистического анархизма или на основах коммунизма (движение Малатесты) были реальными и широкими движениями во многих странах. Укажу на Испанский Интернационал и Испанскую Районную Федерацию Рабочих, непрерывно существовавшую с 1870-1888 года, затем на германское движение, образовавшееся вокруг Иоганна Моста. Несколько позднее возникло движение рабочих, говоривших на немецком и английском языках в районе Чикаго, в Америке (до трагического периода 1886-1887 годов). Укажу также на большое общественное движение в Австрии с 1881 г. до начала 1884 г., на немецкие группы в Швейцарии в 1881-1885 годах, на итальянские секции, реорганизованные Малатестой и другими в 1883-1884 г., на британское социалистическое движение 80-х годов, созданное анархистами вроде Джозефа Лейна и бывшее, на протяжении многих годов (1883-1890), в тесной солидарной связи с Вильямом Моррисом и Социалистической Лигой (1885-1890). Сюда же относятся группы юго-восточной Франции того времени, когда Кропоткин был в тесной связи с ними (1881-1882); эти группы мало расходились с его взглядами и тактикой, которые никогда не были направлены в сторону антиорганизации и никогда не были аморфистскими, подобно взглядам парижских и других групп.

Сравнительно с 70-ми годами, когда существовали лишь редкие разбросанные, подпольные секции, эти большие открытые общественные движения в Испании, части Франции, Австралии, Англии, части Соединенных Штатов и части Италии являются чрезвычайно замечательными движениями. Анархические идеи и дух были подлинно живы в 80-х годах. Было бы необходимо развивать движение по тем же линиям и прививать этот дух все растущим массам населения. Но общим явлением было то, что такая спокойная и постоянная работа никогда не считалась достаточно успешной с точки зрения тех, кто верил только в пропаганду идей в их самой неограниченной форме и в принятие самых бескомпромиссных способов борьбы. Отсюда возникло равнодушие и даже вражда, как принципиальная, так и личная по отношению к умеренным и организованным движениям. Некоторые участники движения сочли себя вынужденными прибегнуть к актам, которые, хотя и давали им личное удовлетворение, зачастую ценою их собственной жизни, но навлекали репрессии, преследования и приводили к подрыву всего движения в данной местности. По причине этих все усиливающихся правительственных репрессий все движение распалось, загнано было в подполье и уже не возродилось. Позднее, в кон­це 80-х годов, наступило время, когда осуществилось по крайней мере это желание: анархисты достигли минимума организованности и желали не быть организованными вовсе.

Оглядываясь назад на эти 50 лет, прожитые с 1880 года, нельзя не видеть в настоящее время, что пламенные революционные чаяния того времени выросли из ошибочных суждений. Во Франции, когда установлены были, начиная с 1880 года, свободы слова, собраний, союзов, все социалисты поспешили уйти в политику. Никто и пальцем не шевельнул для борьбы за новую коммуну, зато возник спор за места в муниципальных советах. Аграрные движения в далеких Андалузии и Ирландии были подавлены или отведены в политические каналы, как в Ирландии. Царизм фактически раздавил террористические группы в течение 80-х годов, как это столь патетически показывает Вера Фигнер в своих воспоминаниях.

Изолированные акты социальной мести по отношению к отдельным жестоким работодателям во Франции, изолированные акты индивидуальной экспроприации в разных странах, изолированные случаи убийства единичных полицейских чиновников в разных местах, даже события огромного масштаба, вроде Хеймаркетских событий в Чикаго 4 мая 1886 года, — все это не вызвало коллективных действий, не привело к широким народным движениям сочувствия. Самыми большими событиями были восстание шахтеров в Бельгии весною 1886 г. и бунт лондонских безработных в 1886 году, а также столкновение на Трафальгарском сквере в ноябре 1887. года, — но роль анархистов в этих вспышках недовольства, вызванных острой нуждой, была мала, и они чувствовали это повсеместно, в каждом отдельном случае. Таким образом возможности революции в действительности еще не существовали и было бы благоразумно перейти к прямой пропаганде самого открытого и широкого характера вместо того, чтобы попытаться ускорить события путем нескольких индивидуальных актов, воображая при этом, что дело близится к социальной революции, что обыкновенная пропаганда едва ли еще нужна. Это отсутствие правильного понимания было тем более роковым, что в 80-х годах авторитарные социалисты сделали очень большие успехи, создали свои рабочие и социалистические партии, организовали Широкие массы для завоевания свободы и избирательных прав и объединили рабочих в их социалистических синдикатах.

Таким образом, в течение этих 80-х годов большинство анархистов, вольно и невольно, вынуждены были вести существование в форме разбросанных групп, свободных, конечно, от всяких посторонних влияний или вмешательства, но зато отделенных от масс, с которыми, во время Интернационала, они старались быть в тесном соприкосновении. Авторитарные социалисты, слабые и достаточно дискредитированные в течение первых годов упомянутого периода, выдвинулись на первый план и завоевали массы, до которых голос и протесты анархистов доходили со все возрастающими затруднениями. Я не упускаю здесь из вида, что анархисты делали героические попытки вернуть себе утерянную почву, но после таких попыток те же самые причины — отвращение к коллективному, согласо­ванному усилию — опять привели их к изоляции и уменьшили их численность.

Итак, последний период коллективистического анархизма в Испании, особенно в годы 1886-1893, представляют собой прекрасное зрелище. Коммунисты-анархисты, в лице некоторых групп, относились к коллективистам с насмешкой и пренебрежением, называя их ископаемыми, но их самих считали чрезвычайно односторонними и примитивными фанатиками. Сами коллективисты, ознакомившись в 1886 году с более соответствующими изложениями коммунизма, — с английскими произведениями Кропоткина, главным образом, — и услышав позднее, в конце 1891 года, Малатесту во время его испанского лекционного тура, когда он излагал коммунизм в указанном выше духе, пришли к тому, что стали считать это понимание равноправным с их собственным пониманием и сделали заключение, что только будущий опыт сможет решить, кто был прав. Поэтому многие из них придерживались того, что они называли "анархизмом без эпитета", просто анархизма, отказываясь связывать себя и тех, кого привлекала их пропаганда, с какой-нибудь экономической доктриной, еще не проверенной на опыте. Каждую доктрину должны проверить на будущем опыте деятели грядущих времен, и только они могут решить, что правильно, а что неправильно, что следует принять, а что отвергнуть.

Эта беспристрастная позиция, рекомендованная всем группам международного объединения на конференции ее 1889 и 1897 годов, не была принята, и на это предложение даже редко обращали внимание анархисты других стран. Они стояли за единое экономическое решение, считая необходимым бороться со всеми другими экономическими взглядами. Религиозные люди поступили бы так же, как они поступили, наука же рассматривала бы все такие предвидения будущего, как простые гипотезы. Она стала бы на сторону испанских товарищей, которые 40 лет тому назад придерживались экономического агностицизма, хотя лично они при этом имели свои собственные экономические убеждения, близкие их сердцу. Однако, они не считали, что их желания или предпочтения были свободны от возможных ошибок.

Те же самые испанские коллективисты-анархисты добровольно отказались от своей старой организации, которая, в сущности была организацией Интернационала 1870 г., — в пользу экономической организации агрегата различных антикапиталистических организаций — "Федерация Сопротивления Капиталу", — и агрегата групп различных анархических течений — "Анархической Организации".

Они были единственными анархистами, которые, начиная с 1886 года, примкнув к американской инициативе, стали подготовлять первомайские выступления не как простые демонстрации, а по примеру широко распространившихся знаменитых генеральных стачек в Каталонии, в мае 1890 и 1891 г.г. Репрессии после андалузского аграрного бунта в январе 1892 г., равнодушие многих анархистов к согласованным усилиям и жестокие преследования с применением пыток, последовавшие за некоторыми индивидуальными террористическими актами в последние месяцы 1893 года, подорвали дальнейшее развитие этого прекрасного и широкого движения.

Другая сочувственная попытка была сделана Малатестой после его возвращения из Аргентины, где он провел время с 1885 до середины 1889 года, после его побега из Италии. Он вернулся и стал издавать газету "L'Assoziazione". Он же предложил объединить анархические группы в новый интернационал — "Интернациональную Социалистическо-Анархическую Революционную Партию". Уже это название показывает, что он был противником всяких односторонних доктрин. В социалистическом анархизме было место для коммунистов и коллективистов. Слово "социалистический" было прибавлено в качестве указания на то, что речь шла об анархистах, признававших социализацию частной собственности, так как школа американских индивидуалистов-анархистов (Б. Р. Таккер) состояла из анархистов, стоявших за частную собственность и отвергавших все, что носило социалистический характер.

Это предложение Малатесты, благоприятно встреченное в Испании, не нашло никакого отклика в других странах. Даже в Италии, после 1 мая 1891 года и позднейших преследований, принцип организации был отвергнут, хотя и не так решительно, как во Франции. Не следует думать, что я чересчур высоко ценю организацию. Я — последний, кого можно в этом обвинить. В очень многих случаях обычные дружеские отношения между группами делают организационные связи совершенно бесполезными: здесь налицо взаимное доверие, сходство взглядов, личные отношения. Отсюда само собой возникает соответствующее сотрудничество, когда к тому представляется случай, совершенно так, как два друга не имеют никакой нужды и формальной связи для того, чтобы помогать друг другу при определенных условиях. Никто не может возразить против этого. Но были также и анти-организационисты, настроенные против даже таких дружественных отношений. Они считали, что их автономии причиняется ущерб каким бы то ни было соглашением или обязательством, требовавшим точного выполнения. В каждом, кто пытался согласовать усилия, они видели диктатора, общественную опасность. Такие преувеличения вставляли палки в колеса всякой солидарной работе.

В общем, эти тенденции к распылению были сильнее в 80-х годах, чем тенденции к координации. Существует, по-видимому, противоречие между этим чрезмерно осторожным скептицизмом, видевшим в наиболее активных товарищах прежде всего будущих начальников и диктаторов, и чрезмерной доверчивостью тех, кто считал, что после социальной революции люди станут продуктивно сотрудничать и что вся задача производства и распределения будет почти автоматически выполняться без дальнейших препятствий и затруднений. Да, это противоречие существует, и оно объясняется склонностью к абстрактным рассуждениям, доводившим до предельных крайностей, какие может построить мысль в каждом вопросе.

Этот ригоризм, пренебрегавший предостережениями Малатесты и Мерлино, подстегнутый несравненным оптимизмом Кропоткина и укрепленный молчаливым согласием Реклю, хорошо понимавшим, что это была лишь переходная ступень, которая будет пройдена тем скорее, чем меньше будет вмешательства со стороны, — все это характерно для 80-х годов, когда анархизм, до тех пор развивавшийся в маленьких группах, стал известным и приемлемым для значительно более широких слоев народа, главным образом среди французских, немецких, английских и американских рабочих, которые вложили в него иное понимание, чем малочисленные группки ранних его сторонников.

Я пытался объяснить все это путем ссылок на подлинные источники в моей книге "Анархисты и социальные революционеры" (издана на немецком языке в 1931 году, 409 стр.), дающей изложение периода 1881-1886 годов, а также в моей рукописи такого же объема, если не больше, почти законченной и доводящей изложение до периода 1886-1894 годов в разных странах. Изложенное выше представляет собою некоторые из моих выводов. В следующей статье я добавлю еще изложение французского движения периода 1886-1894 годов, а затем перейду к рассмотрению периода 1895-1914 годов в истории наших идей.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история