Мейерберг А. Путешествие в Московию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Русское царство, которое ныне мы называем Московским, некогда простиралось широко по обоим берегам Днепра (Борисфена). Но в начале XI столетия по христианскому летосчислению, когда, с одной стороны, сперва напали на него поляки, а потом, с другой стороны, литовцы, оно сильно уменьшилось в продолжение чуть ли не 400-летней тяжелой войны. Потому что все течение Днепра, от его истоков до устья, с Белою и Черною, иначе Красною, или Малою Русью и обширнейшею Северскою областью, поляки и литовцы постепенно отняли у русских князей во многих походах. А Витовт, великий князь литовский, в 1414 году отнял у них еще и Великий Новгород и Псков. Однако ж, когда Иван Васильевич старший с бесстрашною отвагою свергнул с себя и со своей Московии татарское иго, он взял обратно Великий Новгород после семилетнего облежания в 1477 году, в царствование в Польше Казимира III. После того как северские князья перешли к нему от зятя его Александра Литовского, он опять привел под свою власть почти всю Северскую область. Сын же его и преемник Василий возвратил себе в 1509 году Псков, с помощью измены духовенства, а спустя пять лет потом и самый Смоленск, отнятый у Сигизмунда I перебежчиком Михаилом Глинским.
Потом Стефан Баторий так смирил гордость Ивана Васильевича младшего в своих трех походах в Московию, под личным храбрым и счастливым начальством, что этот хитрый лицемер умолял о миротворном посредничестве римского первосвященника Григория XIII, надававши ему блестящих обещаний. Папа, в свою очередь, послал Антония Посевина, богослова из Общества иезуитов, который, не успев уладить между ними прочного договора на условиях постоянного мира, выгодных для обеих сторон, хотел, по крайней мере на некоторое время, остановить взаимное раздражение противников. Так, в 1582 году он и склонил Стефана к десятилетнему перемирию, заключенному на том условии, чтобы Иван сначала возвратил Ливонию, а между тем поискал средства, как бы на свои военные издержки и своим же оружием взять назад Эстонию, отнятую у польского короля шведами, и тоже, согласно договору, возвратить ее полякам, равно как условиться, каким способом отдать Польше обратно Смоленское и Северское княжества.
Стефан умер от удара 13 декабря 1586 года. На восьмой месяц после того выбран был королем Сигизмунд III, сын Иоанна, того

46
короля шведского, который все еще удерживал за собою Эстонию. А сын Ивана Васильевича Феодор по кончине отца 18 марта 1584 года держал наследственный скипетр Московии руками своего шурина Бориса Годунова. Хотя он и освобожден был от обязанности возвратить Эстонию, которую Швеция обещалась отдать по договору с Польшею при избрании Сигизмунда, со всем тем взял вооруженною рукою шведскую Нарву в Ижоре (Ингрии) в 1590 году. Через пять лет потом Сигизмунд заключил с ним мирный договор на 20 лет стараниями барона Эрнфрида Минковича и Николая Варкоча из Небшица, послов императора Рудольфа, а по смерти Феодора подтвердил этот мир с его преемником Борисом Годуновым в 1598 году, благодаря старанию литовского канцлера Льва Сапеги.
В 1604 году, после того как этот же Борис Годунов тайно, с по-мощию злодеев, убил Димитрия Ивановича в Угличе, за этого убитого царевича выдал себя расстриженный монах Гришка Отрепьев; однако ж, хоть и поддержанный польскою помощью в продолжение полутора лет, он понес наказание за безрассудно веденный обман. На опустелом царском престоле с общего согласия москвитян сел Василий Иванович, из князей Шуйских. Впрочем, другой обманщик, продувной не меньше первого, убитого, выдал себя за царя Димитрия, тайком будто бы увернувшегося во время мятежа, и ввергнул Московию в новые смуты.
При такой невзгоде еще Сигизмунд стеснил жестокою осадою Смоленск 1 октября 1609 года, а потому москвитяне, не будучи в силах управиться с таким числом врагов, свели с престола своего царя Василия, постыдно презираемого за неблаговолившее к нему счастие, и на его место выбрали сына Сигизмундова Владислава на том условии, чтобы он принял крещение и исповедывал веру по московскому обряду. Но Сигизмунд, чувствуя справедливое отвращение к такому дурному делу и домогаясь для себя великого княжества Московского, чтобы передать его сыну Владиславу, медлил посылать королевича в Москву, чего так настоятельно требовали москвитяне; когда же они не хотели сдать Смоленска до исполнения этого условия, он взял этот город силою 13 июня 1611 года. Но москвитяне, осадившие тогда поляков в Москве, впоследствии выгнали их оттуда, впрочем, не прежде, пока поляки не выжгли всего этого города и не произвели жестокого побоища между жителями.
Москвитяне, раздраженные столькими обидами и потерями, отказавшись от Владислава, предпочли взять себе в государи Михаила Романова, сына ростовского митрополита Филарета, благородного, хоть и не знатного происхождения.
Он настоятельно просил торжественным посольством римского императора Матфия, чтобы этот соизволил быть восстановителем

47
мира между москвитянами и поляками. Легко склонясь на эту просьбу, Матфий отправил посла Эразма Гейделя, который в 1615 году в качестве посредника между уполномоченными обеих сторон переходил в городе Вязьме то к тем, то к другим, однако ж не в силах был убедить их к заключению равно приятных для них мирных условий. Напротив, еще в следующем же году москвитяне сделали напрасное нападение на Смоленск. Но потом Владислав, вторгшись с сильным войском во внутренние области Московии, привел долговременным облежанием в опасное положение самую Москву и приступил к ней; однако ж так как и Владислава тоже стесняли разные домашние неурядицы, то при деревне Деулине в исходе 1618 года завязались переговоры, на которых обе стороны и заключили на 14 лет с половиною перемирие.
Под исход этого перемирия сильно вооруженные москвитяне напали на Смоленск под начальством князя Михаила Борисовича Шеина, которому впоследствии отрубили на московской площади голову как изменнику. Однако ж, когда неожиданно подоспевший Владислав отразил их, нанеся им сильное поражение, и отбил у них стан, они согласились на более почетные мирные условия в 1634 году при реке Поляновке, между Вязьмою и Дорогобужем. По условиям этого мира, Владислав уступил Михаилу, вместе с титулом, все свои права на верховную власть в Московии, но удержал за собою в вечном владении княжества Смоленское и Северское, со всеми землями, также и титулами этих княжеств.
После скоропостижной смерти Михаила 12 июля 1645 года, хотя сын его Алексей возобновил этот мир сначала с Владиславом, а по смерти его, 20 мая 1648 года, подтвердил клятвою с его братом преемником Иоанном Казимиром, со всем тем впоследствии не хотел ставить его ни во что.
Москвитян поджигало воспоминание бедствий, которые поляки, вступавшие к ним защитниками лукавых проделок Лжедмитриев, далеко разнесли по областям их царства в пожарах и убийствах. Их подстрекали к мести также княжества Смоленское и Северское, отторгнутые от Московии Сигизмундом в трудное время московской смуты и, несмотря на старания москвитян, удержанные храбростью Владислава на основании вынужденных невыгодных для них мирных условий. Так они все и искали случая возвратить свои потери и вместе расплатиться мстительным оружием с поляками за все убытки и обиды.
В числе других условий Поляновского договора постановлено было, чтобы, в видах устранения на будущее время повода к несогласиям, какой подавали до сих пор ошибки в титулах, предписан был известный образец этих титулов, которого и должны неизменно держаться польские короли и московские цари в их взаимных

48
письменных сношениях. Вот москвитяне и собрали с особенною заботливостью и тщательно хранили много писем польского короля к царю, в которых, по словам их, с умышленным пренебрежением, на что жаловался и царь, вкрались кой-какие неважные ошибки, по оплошности писцов и по незнанию московского наречия и образа выражения. А как москвитяне видели, что восстание запорожских казаков значительно ослабляет и развлекает военные силы Польши, то немедленно и воспользовались выпавшим случаем, которого добивались уже давно.
Чрез своего посла Георгия Гавриловича Пушкина с товарищами Алексей с большим многословием жаловался королю Иоанну Казимиру на злонамеренные перемены и искажения его титулов в королевских письмах, к его царскому бесчестью, просил и требовал настоятельно, чтобы с писавшими эти письма, какого бы звания они ни были, поступлено было по закону Владислава о преступлении против величества.
Поляки видели, что москвитяне делали это требование только с тем, чтобы иметь предлог к нарушению мира во время таких невзгод республики, и для предупреждения их намерений отвечали, что по королевскому приказу обвиняемые приглашены к ответу на ближайшем сейме, на который и Алексей пускай присылает своих уполномоченных в качестве обвинителей, с доказательствами, уверяя его, что король накажет виновных даже смертною казнию.
Посол Пушкин, удовлетворенный королевским решением, приводил другую жалобу, которую еще усилил множеством выражений более обидного смысла, именно: что Иван Александр Горцин, Эбергард Васенберг Твардовский, Виленская академия и другие в изданных ими с ведома и согласия короля книгах превозносили трофеи Владислава и торжество его над Московиею, к великому поношению покойного царя Михаила и всех прочих москвитян, что было явное нарушение Поляновского договора, согласно постановлению которого такие вещи должны быть преданы вечному забвению, и необходимо требует возмездия оружием со стороны царя, если король и республика не удовлетворят его за нанесенную обиду отдачею Смоленска, а бояр — уплатою 50 тысяч золотых.
Поляки отвечали, что обвиняемые писатели — люди вольные в свободной республике и издали свои книги, на которые нападают москвитяне, без ведома короля и сената. Впрочем, как бы это ни сделалось, поляки не понимают, с чем это сообразно, чтобы за оскорбление доброго имени царя вознаграждать возвращением Смоленска, а за обиду, нанесенную московскому народу, уплатою количества золота. На будущее время от таких торговых сделок за обиды, унизительные для особ княжеского звания и честных людей, доброе имя их еще скорее подвергнется опасности.

49
Посол был не столько несговорчив, чтобы настаивать на своем предложении, однако ж объявил, что поляки могут удовлетворить его вполне, если вырвут из книг страницы, обидно злословящие царя и народ его, и, предав их всенародно сожжению по всей справедливости, загладят действие не заслуженной москвитянами обиды и покарают дерзкое оскорбление величества. Этого он и добился. Но хоть и были сожжены эти страницы, память об их содержании никак не сгорела, напротив, еще засияла ярче, озаренная таким пламенем. Потому что в людях возбуждено было любопытство узнать, что бы тут было такое, что столько хлопотали скрыть москвитяне, даже до того, что и пустивших это в огласку приговорили к сожжению. Да и в самом деле, это безумие, стоящее того, чтобы послать его на Антикиру пить чемерицу, если кто рассердится на писателей, верно передающих потомству его проступки или перенесенные им невзгоды. Потому что, относительно первых, не должно делать их совсем, так и не станут их описывать. А если кто поступал несогласно с правилами справедливости, то с какого же права и требовать ему, чтобы какой-нибудь иностранный писатель поберег больше его добрую славу, нежели бережет ее сам он своим преступным образом действий? Относительно же последних, так как нельзя ему ставить в порок случайностей, которые пошли наперекор его разумным усилиям, посланы неожиданно злою его судьбой и перенесены им равнодушно и мужественно, то не из чего ему и гневаться, что в книгах запишутся вины его счастия, а не его собственные.
Потом для продолжения заведенного дела о титулах в назначенное время явились на Варшавском сейме присланные из Москвы Афанасий Осипович Прончищев и Алмаз Иванов. По обсуждении дела на точных основаниях польского права, при жарком споре сторон, король Иоанн Казимир дал решительный приговор согласно с мнением сейма:
1.  Что это дело — чисто личный поступок умерших уже людей, по законам республики должно прекратиться и не может переходить на наследников покойных.
2. Что постановление Владислава брата о титулах не имеет обязательной силы для тех, которые еще до издания этого закона наделали ошибок в титулах.
3. Что, по законам республики, нельзя отказывать в присяге лицу, требующему ее для очищения своей невинности.
4. Что не должно давать большой важности какой-нибудь незначительной ошибке, вкравшейся ненамеренно, по неосмотрительности или неведению писца.
5. Что находящиеся еще в живых лица, которые, получив законную повестку явиться в суд лично или через поверенных, по небре-

50
жению не явились, по законам республики подвергаются казни за государственную измену.
Этот приговор не успокоил москвитян: они, называя его неправильным и насмешливым, протестовали и отказали даже доставить список с него своему государю.
И так Иоанн Казимир принужден был отправить потом к Алексею с письмами Альберта Прелавского и Казимира Унеховского, чтобы они заявили ему правильность этого приговора. Это было напрасно: Алексей отвечал, что скоро пришлет к королю великих послов, которые успешнее вытребуют у него и республики казнь виновным.
В 1653 году великие царские послы нашли короля в стане у Львова и повторили свое требование: после многих с обеих сторон убеждений они сказали наконец, что государь их охотно отстанет от этих настойчивых требований, если только увидит свое посредничество у короля в таком почете, что он простит запорожским казакам вину их восстания и, позабыв им все прошлое, снисходительно примет их в недра своей милости.
Во избежание всяких предлогов к войне король поручил некоторым из вельмож, чтобы они вместе с царскими послами рассудили хорошенько, не найдется ли возможности сделать угодное царю в этой его просьбе? Со всем тем москвитяне потребовали еще Зборовского договора для восставших, а королевские уполномоченные удачно доказали им, что новым своим восстанием сами запорожцы повторительно оказали пренебрежение к этому договору и что благодеяний его они дважды лишились по своей вине. Послы настаивали, чтобы по крайней мере истребили корень несогласий с запорожцами, ограничив ту веру, которая, по согласию ее с римскою церковью, называется униатскою и всегда, составляя замыслы на истребление греческого обряда, была причиною этой войны с запорожцами. Однако ж постоянно опровергаемые чрезвычайным множеством злодейских и святотатственных дел, совершенных запорожцами везде над приверженцами одной с ними греческой веры, над их церквами и священной утварью, послы, по-видимому, успокоились, потому что они, гнушаясь злодействами запорожцев и вполне негодуя на них, объявили совершенно удовлетворенными и себя, и своего государя.
Но только что вернулись они к Алексею, как он, выславши войско, укрепил внутреннею стражей Киев, Белую Церковь и другие места, отданные ему в залог верности запорожцами, и поддерживал их в неповиновении. Вскоре, вторгшись в Белоруссию, он быстро овладел ею всею. Но, не довольствуясь этим, ободренный успехами, он подчинил себе еще силой всю остававшуюся без обороны Литву, выжег ее, вырезал ее жителей и опустошил.

51
В долгой борьбе с этими и другими несчастиями, внутреннею изменой, шведскими завоеваниями, Иоанн Казимир наконец изнемог под их гнетом и, потеряв государство, бежал укрыться в Силезию, со своею женою Лудовикою Мариею. Оттуда он с полной уверенностью просил своего двоюродного брата блаженной памяти августейшего императора Фердинанда III, чтобы тот взял на себя посредничество для мира его с Московией, потому что с удалением этого самого могущественного врага ему будет свободно вздохнуть от гнетущих его несчастий, сделавших его изгнанником.
Фердинанд согласился на просьбу и немедленно, в 1655 году, отправил Алегрета де Алегрети и Иоанна Феодора Лорбаха, которые от его имени должны были склонить московского царя к заключению мира с поляками и дружескими убеждениями уладить мирные условия к общему удовольствию обеих сторон. А в видах осторожности, чтобы не подать никакого наружного повода москвитянам к подозрению, будто бы он снарядил свое посольство по уговору с поляками, и чтобы москвитяне, догадавшись из того, что поляки трусят, не решились предписать им более тягостные условия. Император хотел, чтобы его послы избегали польских владений, отправились бы через немецкие в Любек, там сели на корабль и плыли в Ливонию, а оттуда ехали в Москву.
Алексей принял предложение и в 1656 году назначил город Вильну местом собрания послов обеих сторон; но деятельность императорских послов никак не могла уладить споров о вечном мире, которые, по заключении 3 декабря перемирия, и были отложены до будущего польского сейма. Это было к великой выгоде для поляков, между тем как москвитянин изливал весь свой гнев на шведов в Ливонии, благодаря этому отвлечению врага в другое место, полякам стало удобно вытеснить его с помощью цесарских войск из своего государства, которым он овладел было.
Впрочем, условия перемирия соблюдались не очень-то свято с обеих сторон, а потому война и возобновилась. Для прекращения безжалостного кровопролития между христианами и водворения тишины во всем Северном крае при посредстве Австрийского орла, державнейший римский император всемилостивейший мой государь Леопольд пожелал следовать по стезе своего отца и всемилостивей-ше повелел отправиться к Алексею мне и Горацию Вильгельму Кальвуччи, рыцарю Священной Римской Империи и члену суда в Нижней Австрии, с дружеским предложением ему перемирия, и только в случае его согласия на то объявить себя императорскими послами.
Придерживаясь тех же соображений, какими руководился и августейший его отец, он велел нам уклоняться от Польского го-

52
сударства: для того сначала и просил герцога курляндского, Иакова, предупредить о будущем нашем приходе пограничных воевод Московской области, чтобы тотчас же, как прибудем туда, они нас приняли и, нимало не мешкая, отвели прямо к царю. Потому что старинный обычай москвитян запрещает им допускать в свои области послов иноземных государей до тех пор, пока великий князь, удостоверившись точнее в их приезде, не прикажет пропустить их.
Отправившись из Вены 16 февраля 1661 года, мы приехали в столицу государства маркоманнов Оломуц, по древнему названию Eburum Marcomannorum. Тут-то, покинув дорогу из Малой Польши, чтобы взять направление в Курляндию, мы повернули влево и 26 февраля прибыли в главный город Силезии, удержавший имя своего основателя, или восстановителя, чеха Братислава, в 200 милях расстояния от Вены. Там из угождения общему с нами государю нас посетили два сенатора и одарили дарами отца Вакха.
Через два дня мы выехали из Братиславы и, проехавши городок Милич, в 45 милях оттуда, коснулись пределов Великой Польши при Фрейгайне. Сделав еще 50 миль, при деревне Погоржельцах мы переехали по мосту реку Варту и после 15 миль пути оттуда прибыли в город Гнезно, названный так его строителем Лехом, первым польским князем, по совету кудесников, от гнезда белых орлов, около 550 года нашего искупления. Тут было местопребывание самого Леха и его потомков до Крака, строителя Кракова, который и жил в нем; тут же жил впоследствии и Пяст и многие из его потомства. Туда же правнук Пяста Болеслав Храбрый позаботился перенести тело мученика Адальберта, второго тамошнего архиепископа, выкупив его у язычников пруссов, его убийц, и сделав ему приличное погребение. Архиепископским же достоинством этот город почтил первый из христианских князей Польши Мечислав, правнук Пяста, около 965 года, с утверждения Иоанна XIII, занимавшего тогда престол св. апостола Петра. В начале XV века от воплощения Бога Слова этому городу придана новая знаменитость, когда архиепископ его Николай Трамба получил от Констанцского собора достоинство примаса в Польше. Значение города еще увеличилось, когда в следующем столетии Иоанн Лаский получил от Латеранского собора звание постоянного папского легата в Польше, не только для себя лично, как до того Генрих Китлиций от Иннокентия III, но и для своих преемников. В гражданском же отношении архиепископ Гнезненский, самая важная особа после короля, во время междуцарствия представляет как бы тень его, да и всегда отличается значительными преимуществами.
Проехав в тридцати милях оттуда город Пакосц на реке Нотеце, мы прибыли в Бромберг или Быдгощь, королевский город на реке

53
Берде в Малом Поморье, тоже в 30 милях расстояния от Пакосца, который при недавнем вторжении шведов, по случаю переменчивости военного счастья и бедственной превратности войны, был взят ими и потом отнят у них назад. По приезде нашем туда горожане приняли нас суровее, чем шведов. Оттого мы и принуждены были переночевать за городом на постоялом дворе.
Малое Поморье, в древности часть Поморья, обитаемая готами, происходившими от германского народа вандалов, была занята потом сарматами-венедами, или вендами, усвоившими себе имя первых, заключала в себе часть Кашубии и управлялась долго собственными князьями. Это было до 1290 года, когда Местовин завещал ее, по просьбе своих подданных, князю Великой Польши Премыславу, помимо своих родственников по отцу, князей Переднего Поморья, и двух дочерей, одной, бывшей за князем руенским, а другой — за графом Адольфом Голштинским, и таким образом Малое Поморье стало яблоком раздора между ними. Но меж тем как они ссорились, Тевтонский орден, вооружившись, и сам подоспел на спор и одолел их, а в 1310 году, покорив эту страну, присоединил ее к своей Пруссии, которую отнял у эстов. Потому что, когда Мазовию бедственно разоряли язычники пруссы, князь мазовский Конрад, чувствуя себя не в силах оборонять ее, с дозволения римского императора Фридриха II 29 мая 1226 года возложил эту обязанность на марианских рыцарей, до того уже изгнанных сарацинами из Сирии и бывших в то время под управлением четвертого магистра ордена Германа Зальца. Конрад предоставил им область, заключающуюся между реками Вислой, Мокрой и Древенцею, с присоединенным к ней недавно Хельменским округом, который, однако ж, должен быть возвращен ему, когда они, по уговору, поделятся с ним отнятыми землями у побежденных пруссов. Крестоносцы повели дела с таким усердием, что победоносным своим оружием покорили пруссов, а потом польский король Владислав Локоток позвал их на помощь своему замку Гданску, осажденному бранденбургскими маркграфами Иоанном и Вальдемаром: они освободили замок и удержали его за собою в возмещение издержек. В 1310 году они взяли также и упомянутый город и утвердились во всем Поморье, купив его у тех маркграфов с соизволения императора Генриха. В последовавшей затем войне, которая тянулась с переменным успехом, поляки и крестоносцы сражались между собою до тех пор, пока в 1343 году рыцари не вынудили у Казимира Великого грамоту, уступавшую им все его права на Поморье и Хельменский округ с согласия светских вельмож его королевства. После того, в 1408 году, Ягайло нанес войску крестоносцев жестокое поражение при Грюневальде, к тому же при этом упадке силы их они не ладили между собою из ненависти и так слабо правили своими подданными, что эти последние в 1454 году почти

54
все перешли от них к победителю, а потом к его сыну Казимиру, во время управления орденом магистра Лудовика Эрлингсгаузена. Они далеки были от того, чтобы своим преемникам оставить возможность возвратить назад утраченные земли; напротив, еще сами нашлись вынужденными стать подручниками Польши. После того Альберт, сын Фридриха из онольбахской линии маркграфов бранденбургских, тридцать четвертый магистр ордена, распростившись с католической верой, принял 24 февраля 1525 года лютеранскую и уступил своему дяде Сигизмунду I, сыну Казимира, орденское право на все Малое Поморье и часть Пруссии, но удержав за собою в потомственном владении гораздо большую ее часть с титулом прусского герцога, под подручничеством Польши. Оттого Пруссия и разделилась на королевскую и герцогскую.
Королевская Пруссия состоит из Варминского и Хельменского епископств, воеводств Хельменского, Мариенбургского и Малопоморского с большими городами: Торунем, Эльблонгом и Гданском и премногими другими меньшими городами.
Ее гражданское управление принадлежит трем учреждениям: первое составляют епископы варменский и хельменский, воеводы начальники крепостей и низшие придворные чины, заведующие судом в пограничных округах Хельменском, Мариенбургском и Малопоморском, и в больших городах: Торуне, Эльблонге и Гданске. С их совета король обязан управлять всеми делами, касающимися всей Пруссии.
Второе учреждение — дворянское, имеющее свои собрания и судебные округи: в Хельменском, в городах Ковалеве и Голубе, в Мариенбургском в Христибурге, в Малопоморском, в Тщеве, в Све-це, Тухоле, Сухове, Мирахове, Пуцке и Лавенбурге, ныне отчужденном бранденбургскому курфюрсту вместе с Битовым, в каждом из них судья и выборный из граждан их округа заведывают гражданским судопроизводством.
Третье правительственное учреждение составляют меньшие города, из которых каждый судит своих граждан.
Герцогская же (княжеская) Пруссия, распадавшаяся в старину на многие мелкие области, ныне заключает в себе округи Самбландский, Натангский и Оберландский. Все они, по праву наследства, перешли, по кончине Альберта 20 марта 1568 года, к его сыну Альберту Фридриху и его временным опекунам, а по смерти его, последовавшей 28 августа 1618 года, к курфюрсту бранденбургскому Георгию Вильгельму, ныне же признают своим государем сына его Фридерика Вильгельма, недавно освобожденного от всяких зависимых обязанностей договором в Быдгоще в 1657 году.
Управление всем герцогством вверено преимущественно четырем судебным учреждениям. Первое место занимает Верховное уп-

55
равление, которое составляют: наместник герцога, главный воевода герцогства, бургграф, канцлер и маршал. Второе место составляют 4 старшие и 8 младших гауптманов, и все они из дворян. Каждое гауптманство судится своими дворянами, так же как и каждый город своими гражданами. Третье есть Верховный апелляционный суд, учрежденный в 1657 году, который состоит из председателя, пяти дворян и трех законоведов. А четвертое — Надворный суд, в котором, под председательством дворянина, заседают пять дворян и трое граждан. В герцогстве два сословия: одно дворянское, к которому принадлежат графы, бароны и дворяне, а другое гражданское, состоящее из горожан, которые имеют право голоса в областных сеймах.
Оставив негостеприимную Быдгощу, мы, сделав 40 миль, прибыли в Тухолу, лежащую тоже на реке Берде; город этот доселе не оправился от бедствий шведской войны. Отсюда, проехав 50 миль, остановились в Хойнице или Скоржеве, с замком, при реке Ферсе, также пострадавшей от войны; в нем суд воеводский. Продолжая далее путь, после двенадцати миль приехали 12 марта в Гданск, славную пристань на Балтийском море.
Что Гданск построили датчане, а не Визимир, король польский, по уверению Гваньина, это, кажется, можно заключить из самого этимологического производства этого названия, хотя Понтан в своей «Датской Истории» и утверждает, будто бы он нашел у поморских летописцев, что во время морской войны датского короля Вальде-мара I с поморским князем Собеславом около 1165 года король построил при устье Вислы замок или укрепленное место Дансвиг. Клювер же, чтобы польстить своим землякам, предпочитает производить это название от неба, уверяя, что оно дано Гданску по заливу Коданскому, или Годанскому, который теперь называется нами Балтийским морем, или лучше от имени Творца и неба и моря, т. е. германского божества Дана или Годана. Собеслав, занявший его вскоре по отступлении Вальдемара, первый, говорят, дал этому городу его права. От преемников же его этот город перешел во владение бранденбургских маркграфов, от них к полякам, а от этих к марианским рыцарям, а сбросивши иго их, в 1454 году подчинился наконец, на известных условиях, польскому королю Казимиру Ягайловцу. В 1632 году на сейме чинов в Варшаве, собранном по смерти Сигизмунда III для назначения ему преемника, Гданск получил право подавать и свой голос при избрании короля. Этот древний город, возобновленный в 1343 году, был обнесен стенами, а заметив, что с гор, возвышающихся с южной и западной стороны от него, всякая буря засыпает песком городские дома, он в 1656 и следующих годах, когда шведский король пытался его разрушить, оградил их самыми сильными укреплениями, частью сломавши, а

56
частью сжегши городские предместия. В управлении этой общиной первое место занимают четыре консула и 14 сенаторов, из которых король ежегодно выбирает своего бургграфа. Второе правительственное место составляют старейшины, т. е. судьи или, так сказать, помощники судей, заведывающие гражданскими уголовными делами. А третье — Великий совет ста мужей, во многих случаях предоставляющий, однако ж, право обжалования (апелляции) к королю. Большинство жителей — лютеране, немало и кальвинистов, меньше всего последователей древней католической веры. Впрочем, все пользуются равной свободой богослужения. Тамошний сенат, из уважения к священному цесарскому величеству, прислал своих сочленов навестить нас двоих и почтил нас в виде подарка вином.
Продолжая наше путешествие 17 марта, тотчас по выезде из Гдан-ска, мы переправлялись с немалым трудом в полую воду на паромах через Вислу, которая в древности называлась Вандальскою и составляла границу между Германией и Сарматией.
Потом сделали 26 миль по песчаной дороге на берегу Балтийского моря, или залива Коданского у Плиния, Венедского у Птолемея, и у Тацита — Свевского: тут тянется длинное возвышение из наносного песку с моря и с залива, называемое остров Неринга, и простирается до деревни Армлении, признающей судебную власть Гданского округа, а далее за нею Натангенского. На четвертый день после того, с восходом солнца, мы прибыли к Пилавской переправе. Ветра не было никакого, и в самую тихую погоду гребцы благополучно привезли нас в Пилаву. Этот ничем не замечательный городок (кроме только изобильной ловли осетров) едва ли бы отметили на своих картах космографы, если б не заступились за него пред ними два укрепления, которые тут построены. Оба они возвышаются по обеим сторонам устья, которым Гаф изливает свои воды в Балтийское море и поглощает себе подвластные реки, так что корабли без их ведома никак не могут проходить мимо их, не подвергаясь величайшей опасности. Начальник этих крепостей и окрестных мест Петр де ла Каве осыпал нас самыми любезными вежливостями.
Выехав в тот же день дальше, мы увидали на правой стороне залива город Фишгаузен, построенный крестоносцами в 1269 году на том самом месте, где 23 апреля 997 года тамошние жители-язычники замучили св. Адальберта, привязав его к столбу и пронзив семью копьями. Сначала он был епископом пражским, а потом архиепископом гнезненским. После того этот город был местопребыванием епископов самбландских до тех пор, пока Георгий Поленц, разошедшись со своею невестою, церковью и верой и бросившись в объятия балгенской женщины, уступил это место прусскому герцогу в постоянное владение.

57
После 35 миль пути мы приехали в Кенигсберг, обширный город, построенный в 1260 году шестым магистром Тевтонского ордена Поппом Остерлингом, в Самбийском, или Самландском герцогстве, неподалеку от устья Преголы, при слиянии рек Ангерапа и Аллы. Он получил название Кенигсберга в честь и воспоминание чешского короля Оттакара, помогавшего крестоносцам покорить эту страну. Бартольд Австрийский увеличил его в 1300 году присоединением городка Лебеника, а Винрих Книпроде, в 1380 году, городком Книпгоф. Ныне он славится многочисленным университетом, основанным, по внушению Лютера, герцогом Альбертом; в нем имеет пребывание и сам герцог, как подручник Польши. Отправившись оттуда не мешкая, на самом рассвете, мы сперва переправились через реку Самбию. Потом прибыли на Куронский полуостров, по туземному названию Неринга, образующий между Балтийским морем и Куронским заливом длинную плотину из поднявшихся вверх песков. После ста миль пути, в продолжение которого море почти всегда мирно омывало колеса наших повозок, 8 марта, благодаря нашим возницам, мы имели уже в виду у себя крепость Мемель и переправились туда на лодках с лошадьми и поклажей.
Эта крепость построена после своего города Христи-Мемеля в 1279 году на краю Пруссии на р. Мемеле и близ Рагнета для отражения литовских набегов, в том самом месте, где пресные воды Куронского залива сливаются с солеными морскими, а в 1313 году обнесена высокою стеною и обведена рвом при 13-м магистре Тевтонского ордена Карле Бефарте Трирском.
Эти пески обоих Нерунгов, о которых мы упомянули, вместе с Судинией, или с Судавией, между ними выдающимся в море мысом, суть те берега Венедского залива, куда в то время, когда с одной стороны западный, а с другой северный ветер поднимут бури, море выбрасывает из своих недр янтарь, завернутый в морской траве или мхе. Набрали там его и мы, хотя уж опоздавшие собиратели после уборки жатвы.
И начальник крепости Мемеля, и правительственные городские лица обошлись с нами так грубо, что никакие наши просьбы не сильны были согласить их приказать, чтобы приготовлены были для нас за деньги повозки до ближайшей Куронии. Так и должны мы были прождать там целых два дня, пока не наняли на службу других крестьянских телег, на которых и отправились 28 марта и, сделав 25 миль, приехали в жмудскую деревню Гейлигаву, где и переночевали.
Жмудское княжество, когда-то очень послужившее в пользу Литве для расширения ее пределов, составляет ныне приращение ее пространства. Пределы его: Семигаллия, восточная часть Куронии, Курляндия, Балтийское море, Кутрянский залив и воды р. Немана. Оно поросло лесами, в которых бегает очень много лосей, а

58
бесчисленные рои пчел доставляют превосходнейший мед. И почва там самая плодородная, которая обрабатывается деревянным, ане железным плугом. В старину населяли его эстии германского происхождения, так же как и Пруссию и Ливонию. Но в X веке нашего искупления оно приняло к себе итальянцев Колонна в разное время, было тревожимо оружием соседних пруссов до тех пор, пока не вошло в состав Литвы, которой долго было кормильцем, в качестве ее члена, и не отдано было Витовтом в 1404 году прусским крестоносцам. Через четыре года Витовт раскаялся в том и с помощью воеводы своего Ромбоуда отнял его у них врасплох. Спустя три года они отказались от прав на Жмудь по Торунскому договору с Витовтом и Ягайлом на том условии, чтобы взять ее обратно по смерти их обоих, однако ж по договору 1422 года принуждены отказаться от нее навсегда. Меж тем Ягайло подвизался по-апостольски: он привел жителей в христианскую веру, построил и наделил имуществом 12 приходских церквей по числу округов: по его же настоянию в 1417 году, октября 24, жители получили от легатов Констанцского собора архиепископа львовского и епископа виленского, первого епископа Матфея; местопребыванием его были Медники на р. Вирвите, где ныне пребывает 26-й епископ Александр Сапега, которого викарий епископ Спягленский. В 1655 году москвитяне взяли и сожгли почти весь славный город Троцкого воеводства Ковно, на самой р. Вилии и близ р. Немана, и стояли тут до 1662 года, но опасались заходить в незнакомые им леса соседней Жмуди, уже ожидавшей шведов, и оставили ее нетронутою. А шведы поступили не так: они разорили ее и разогнали чуть не всех тех, однако очень крепких в работе, лошадок, которых она вскормила в бесчисленном множестве.
На другой день мы тотчас же переправились через реку, текущую за городом одного с нею названия, составляющую границу между Судавиею и Курониею, и, отъехав недалеко, увидали поджидавших нашего приезда четверых герцогских придворных из областных дворян. Они приняли нас с почетом от имени своего герцога и отвезли в 3 каретах в Рутцаву, в десяти верстах оттуда. На следующий день, когда, отъехав еще 8 миль, мы были уже в 2 милях от Гробина, нас встретил наместник области Иоанн Фридрих Рек в сопровождении многих дворян и с 4 другими каретами; потом он принял нас очень благосклонно от имени герцога и отвез в замок в собственной карете своего государя. А там, на крыльце, при выходе из кареты, принял нас сам герцог и отвел в комнаты для приезжих.
Наутро мы исполнили долг вежливости, всемилостивейше возложенный на нас императором, как к самому герцогу, так и его супруге Алоизе Шарлотте, благоразумнейшей принцессе, сестре курфюрста бранденбургского Фридриха Вильгельма.

59
Обширную область Ливонии у Рижского залива населяли в древности венеды, народ сарматский. Прогнав венедов, место их заняли переселившиеся туда с берегов Рейна, или лучше Везера, германцы эстии, задолго еще до пришествия Христа. Они хоть и имели грубые нравы, но, по природной простоте своей, способны были к более мягким. Потому что, когда, в царствование Фридриха Барбароссы, стали приставать к их берегу одноплеменники их, немцы, для торговли, они оказались способными к этому делу и научились у немцев не только быть бережливыми в домашнем хозяйстве, как насмехается враг немцев Пясецкий, и не бросать воска, высосав из него мед, по их старинному обычаю, но еще к более важной пользе для себя не относиться с презрением к ручьям с текучею водой и не выкапывать колодцев, разбросанных в разных местах, которые не могли держать воду, не обращаться с мольбою к опасной силе демонов, неспособных ни на какую помощь, пренебрегая спасительным призыванием Всемогущего Бога. Потому что сегенбергский каноник, или монах, Мейнгард, вмешавшись между немецкими купцами в 1170 году, приплыл к ливонскому берегу, чтобы купить драгоценные жемчужины, души ливонцев, ценою своих забот и даже жизни, если потребует надобность. Много таких жемчужин, приобретенных его усильным трудом, он вставил в драгоценное ожерелье католической веры и возведен в главного пастыря ливонцев, получив посвящение от бременского архиепископа Гартвика II, с соизволения Папы Иннокентия III. Однако ж, так как Ливония была тогда почти со всех сторон окружена неверными и еретиками, многие поселившиеся там немцы для помощи себе и жителям, которых, из христианской любви, они взяли для обороны под свое покровительство, поступили в священное воинское общество, по увещанию Альберта, 3-го епископа ливонского; называлось оно обществом братьев меченосцев, коих герб два красных меча со звездою, нашитых крестообразно на груди плаща. Они выбрали из среды себя магистра Виена и командоров, которые заведывали делами по управлению всей области вместе с рижским архиепископом и епископами юрьевским, ревельским, эзельским и куронским, поставленными с соизволения римского Первосвященника. Они долго и сильно отражали нападения соседей на свои пределы. Однако ж, подвергаясь нападениям со всех сторон, орден не мог справиться с силами и изнемог под возложенным на него бременем; почему магистр его Волквин и присоединил его к Тевтонскому ордену крестоносцев, находившемуся в то время в Пруссии под управлением магистра Конрада Тюрингенского, получил крест и покровительство этого ордена под условием дани и повиновения. Впрочем, спустя три столетия, преемник Конрада Альберт Бранденбургский освободил ливонских рыцарей на будущее время от всякой дани и покорности, за огромное количество золота.

60
После того лютеранское учение, прокравшись из Пруссии, зашло и в Ливонию: все сословие рыцарей, а вскоре и сами епископы, приняли его с такою жадностию, что все взяли себе по подруге, в противность правилам первоначального их устава, и стали продавать имения и поместья, как церковные, так и орденские, либо передавать их своим детям по праву наследства. В заботах же о том, как бы закрепить за собою все свои захваты сильным покровительством, они нашли польского короля Сигизмунда Августа пригоднее всех для своих смелых попыток, зная его равнодушие к делам веры и не сомневаясь, что он будет поступать по примеру отца, Сигизмунда, который изгнал название тевтонских рыцарей из соседственной Пруссии. Так, по совету виленского воеводы Николая Радивила Черного, магистр Готгард Кетлер, вестфальский дворянин, отдал Ливонию с городом Ригою в зависимость Сигизмунда, сначала в Вильне, в последний день августа 1559 года, а потом в Риге 17 марта 1560; на другой день то же сделал и рижский архиепископ от имени согласных с ним каноников. Впрочем, Кетлер удержал за собою и своим потомством Куронию и Семигалию в качестве польской лены (подручничества), принес присягу за них лично Сигизмунду Августу 29 ноября 1561 года в Вильне, получив титул герцога курляндского и семигальского в Ливонии и передав ему крест и другие знаки ордена.
Герцог голштинский Магнус тоже отдал под покровительство Польши Пильтенское, или Куронское, епископство со всеми его задвинскими местами, которые отняты им у дяди его жены Марии, московского царя Ивана. Это владение было продано епископом Иоанном Мюнхгаузеном датскому королю Фридриху II в 1559 году, а этот на другой год отдал его Магнусу как родственнику вместо его наследственной части в Голштинском герцогстве.
Успех показал, что эти договоры Сигизмунда Августа не были одобрены Верховным Владыкою всех ленных владений в мире. Еще при жизни короля москвитяне захватили большую часть Ливонии и утвердились в ней до тех пор, пока храбрость и счастье короля Стефана не заставили их выйти оттуда. Однако ж шведский король Эрик надолго захватил Ревель и по этому мосту не только сам переходил в Ливонию, но потом и его преемники: Иоанн, Карл, Густав-Адольф и Карл-Густав распространили свое победоносное оружие так далеко и так крепко держались против москвитян и поляков, что Швеция овладела как собственностью утвержденною за ней недавно по Оливскому договору всею Ливонией, кроме Динабурга, Режицы, Лю-цина и Мариенгаузена, находившихся в руках москвитян вместе с Эстонией и островом Эзелем, вырученным от датчан по договору в Бремсембре в 1645 году. Так ускользнуло у поляков владение всею Ливонией. Та же, может быть, участь предстоит им и в Пруссии, уже в виде пролога к следующей потом драме, от феодальных прав

61
на области герцога Альберта, обещанных им Сигизмундом, внук его Иоанн Казимир навсегда отказался в пользу курфюрста Фридриха Вильгельма, его праправнука от внука Анны.
Итак, потомок того Готгарда герцог Иаков держит бразды правления в Куронии и Семигалии. Однако ж ему должно еще браться за них слегка, потому что областное дворянство так щекотливо, по случаю своих чрезмерных преимуществ, что если сдерживать его покрепче, упрямое и своевольное, оно сбросит с себя седока и никогда не будет иметь недостатка в щедро задаренных покровителях при королевском дворе. В прежние годы испытал это на себе отец его, Вильгельм: не в силах будучи склонить к должной покорности возмутительное презрение к себе курляндского дворянина Магнуса Нольды, он умертвил его через своих убийц и потом надругался над ним; однако ж едва-едва загладил этот поступок у ленного своего государя двадцатилетним изгнанием и отобранием его имений в герцогстве.
Области Куронии управляются четырьмя государственными советниками, а именно: наместником, бургграфом, канцлером и маршалом, двумя придворными советниками, четырьмя старшими гауптманами: Митавским, Гольдингенским, Зельбургским и Туккумским и семью младшими: Гробингенским, Дурбенским, Фрауенбургским, Ландавским, Шрунденским, Баусским, Виндавским и Доблинским. Они судят дворян и крестьян, каждый в своем округе, жалобы на них подаются герцогу, а на этого — ленному его государю, польскому королю.
Поместья дворян мало различаются от вотчин; сами дворяне властвуют над крестьянами как над рабами, принуждая их без разбора ко всякой работе.
Впрочем, дворянство округа, в старину епископства Пильтенского, оспаривает свою зависимость от областного герцога, признавая себя непосредственно зависимым от польского короля. Этот округ простирается от р. Веды до острова Эзеля, Латрина у Плиния; в древности находился он во владении у гирров, эстийского народа, и заключает в себе немалую часть Ливонского залива. Мы уже заметили, что этот округ, проданный епископом его Иоанном Мюнхгаузеном в качестве наследного владения датскому королю Фридриху II, передан этим государем брату его Магнусу. По убеждению короля Магнус, вместе с остальною Ливониею, тоже накинул на себя приятные с виду сети покровительства Сигизмунда-Августа. По смерти Магнуса вышли споры из-за этого владения между Стефаном, королем польским, и Фридрихом Датским, защищавшим свои наследственные права на него. Посредник мира 1585 года Георгий-Фридрих, маркграф аншпахский, прекратил эти споры так, чтобы датчанин, получив с маркграфа 300 тысяч рейхсталеров, уплаченные им при

62
покупке Мюнхгаузену, отказался от своего права на эту область, которая переходит к маркграфу на правах заложенной. Но в том же году, 15 декабря, это решение оспаривал торжественным обжалованием герцог курляндский Готгард в Гродне, в присутствии короля Стефана. Однако ж, нимало не уважив того, король передал право выкупа этого округа своему родственнику Балтазару Баторию, по его желанию и с согласия чинов Речи Посполитой, утвердивших это двумя постановлениями. Впрочем, эти последние были отменены по нежеланию маркграфа Георгия-Фридриха, и в 1598 году, не вредя правам герцога курляндского Фридриха, изъявившего на это свое согласие, владение упомянутым округом не только и вперед предоставлено в пользование маркграфу, но распространено и на жену его, согласно с соблюдаемым во всей Польше обычаем, называемым пожизненным правом. В 1609 и 1611 годах герцог курляндский Вильгельм получил от короля и Речи Посполитой дозволение выкупить этот округ, так что, уплатив 30 000 талеров бранденбургскому курфюрсту Иоанну-Сигизмунду, общему наследнику Георга-Фридриха, и обещавшись давать вдове маркграфа аншпахского ежегодно 1000 золотых, он сделался полным владетелем округа. Когда ж Вильгельм не очень озаботился уплатой этих денег, вдова-маркграфиня опять введена была во владение округом в 1617 году через королевских поверенных, присланных в Куронию, и уступила свое право вместе с владением округом Герману Майделю. А по смерти ее, в 1639 году, сын Якова-Вильгельма, ссылаясь на то, что ее пожизненное право, переведенное на Майделя, теперь не имеет силы, заспорил с этим ее преемником и наследником, потом даже и с дворянами округа, не хотевшими подчиняться его судебной власти. Эта тяжба тянется и до сих пор: в нее вмешались и жмудские епископы с своими правами, заведывающие епископством (ныне округом) по особенному приговору Урбана VIII, и основательными заявлениями устранили вредные для себя предубеждения.
При устье Веды, названной так, может быть, от венедов, обитавших в старину на этом море, лежит на высоте небольшой город Виндава, где Балтийское море образовало удобную пристань. Но еще удобнее пристань на острове Либаве напротив Гробина. Пользуясь такими удобствами, герцог, подражая Соломону, занимается торговлей через посылаемых поверенных, отправляет свои перевозные суда и корабли даже в Америку, где владеет островом Табаго, и к берегам Восточного моря, где у него есть островок еще меньше, именно Гамбия.
2 апреля мы выехали из Гробина благодаря попечениям о дальнейшем нашем путешествии литовского дворянина и доблинского воеводы Фридриха Дранковича, исполнявшего приказания герцога. Он пользовался для нашего удобства и герцогскими и его поддан-

63
ных повозками, да еще без всяких с нашей стороны расходов, и 13 апреля с трудом довез нас на пространстве 200 миль до Цецина, на границе Семигалии. На народном наречии это слово означает конец земли. Снега, понемногу таявшие от весенней погоды, и часто перепадавшие дожди так глубоко промочили землю, что она, засасывая копыта лошадей и колеса повозок, мешала движению тех и других, которые никак не могли справиться с ней. Каждый ручеек, через который в другое время перебирался вброд ребенок, до того развело водою, что он походил на большую реку и не давал нам переправиться через него иначе, как на плотах, и тогда мы должны были связывать их вместе. Вдобавок к тому еще край, оплакивающий свое разорение не от захватившего его шведа, который сохранил его нетронутым от всяких невзгод войны как свою родовую область, хотя не надеялся уже никогда возвратить ее себе, а от покровительственного нахальства защитника-поляка; к тому же еще жалкое запустение, и оттого малочисленность поселян и рабочего скота, и тоже разные другие недостатки. Все это делало для нас путешествие наше до того затруднительным, что, нечего греха таить, никогда и ни в какой дороге не выносил я столько беспокойств.

Приехавши в Цецин, мы тотчас же с нарочным уведомили о том московского воеводу в Кокенгаузене. Вследствие того дворянин Иван Афанасьевич Желябужский, назначенный царем в приставы для сопровождения нас в Москву, на другой же день позаботился, через присланного сотника, уведомить нас о своей готовности завтрашний день нас принять, по приказу его государя, и потом сколько можно скорее отправиться с нами в дорогу к царю, но чтобы мы прислали к нему список своих имен и нашей прислуги, с обозначением наших должностей, а на другой день и наши пожитки.

Исполнив все это, 18 апреля двинулись мы в путь и после недолгого переезда в восемь миль прибыли на берег Двины, против Кокенгаузена. Эта река, известная Птолемею под именем Рубона, получает свое начало и название от озера Двина, в 50 милях расстояния от болота Фрянова, в Волконском лесу, в Ржевском княжестве, в таком же расстоянии и от истоков реки Днепра. Сначала течет она к западу, а потом продолжает свой путь с сильною быстротою на север и уносит с собою реки, сливающие с ее водами свои: Велижку, Вивячку, Шомку, Касплю, Витьбу, Лучосу, Добрыню, Крезивину, Улу, Оболь, Полоту, Усачу, Диену, Дрису, Друю, Дуету, Индрицу, Евст, Кокну, Огру и Межу. Она протекает города: Велиж, Витебск, Улу, Полоцк, Диену, Друю, Динабург, Крижбург, Кокенгаузен и Ригу и, утомленная шестисотмильным путем, вливается в Рижский залив Балтийского моря. Из России и Литвы она отвозит твердые, сплавленные огнем куски еловой, вязовой, липовой и ивовой золы, на которую большое требование у суконщиков и

64
мыловаров (поташ), коров и кожи превосходной выделки, пшеницу, смолу, коноплю, лен, мед, воск, сало и разные дорогие меха: все это разделяется между пруссаками, шведами, датчанами и немцами. А привозит река Двина соль, вино, цельные золотые и серебряные иоахимики (иоахимс-талеры) в Литву и Москву, где нет никаких металлов, кроме железа.
Когда мы пристали к высокому берегу, пришел к нам московский переводчик Лазарь Циммерман, из таких личностей, которым москвитяне дают очень почетное название толмачей, так как они умеют читать и писать. Переводчик сказал нам от имени пристава, что из письменного нашего вида от священного цесарского величества и из списка нашей прислуги, которые в прошедший день мы отправили к приставу с сотенным начальником для сведения, он усмотрел, что мы называемся посланниками священного цесарского величества. А в указе его государя сказано, чтобы он принял и проводил цесарских послов: почему и просит нас принять на себя труд повернее объяснить ему наше звание.
Император снабдил нас двойными верющими грамотами к царю. Одни называли нас посланниками, и мы должны были подать их царю при первом представлении, когда станем предлагать ему миролюбивое посредничество его цесарского величества между ним и польским королем. Потому что только для этого дела нам совсем неприлично было называться громким названием послов. Другие же грамоты честили нас этим более почетным именем, но мы должны были представить их только уже после того, как принято будет наше предложение, и когда мы заявим, что я от имени цесаря буду исправлять должность посредника о мире в том месте, какое назначится для рассуждений об этом предмете, тогда только, но никак не прежде, я получаю все качества посла, с полномочием для заключения мира между сторонами. Между тем мой товарищ, оставшись в Москве, исполнит то же самое поручение, которое возложено на барона Лизолу при польском короле, и будет объяснять царю недоумения, какие могли бы возникнуть между переговаривающими на съезде, узнав о том из моих писем к нему.
Итак, мы отвечали, что оба упомянутые наши письменные виды вполне удовлетворительно объяснили приставу, чтобы он отправил нас к царю в качестве простых посланников его цесарского величества. А потому и странно, что, по его уверению, царский указ запрещает ему принимать нас в качестве таких лиц, а между тем наши пожитки он все же озаботился перевезти в Кокенгаузен. Так пусть же он либо примет нас, либо пришлет нам назад наши пожитки, чтобы мы могли вернуться к пославшему нас нашему всемилостивейшему императору, а сам пускай будет в ответе за этот отказ у своего государя.

65
Услыхав это, пристав опять прислал к нам того же Лазаря сказать, что готов принять нас, под каким бы названием мы ни пришли.
Не было тайною для нас, что, по царскому запрещению, никому из москвитян нельзя заносить ногу за пределы отечества, ни дома заниматься науками, оттого, не имея никаких сведений о других народах и странах мира, они предпочитают свое отечество всем странам на свете, ставят самих себя выше всех народов, а силе и величию своего царя, по предосудительному мнению, дают первенство пред могуществом и значением каких бы то ни было королей и императоров. Предаваясь мечте о своем высоком превосходстве, они до того презирают всех иноземцев, как людей ниже себя, что если доведется им принимать посланников какого-нибудь государя, те, кому прикажет царь это дело, берут смелость требовать от них, точно несомненного долга, чтобы они первые выходили из кареты или слезали с лошадей и первые же снимали шляпы. А потом, когда поедут провожать их, не стыдятся прежде всех занимать для себя самые почетные места. И все это с такою наглостью, что иногда, после нескольких часов жаркого спора, им приходит охота показать, будто бы из одной только вежливости они отказываются от своего права, соглашаясь, чтобы настойчивый посол в одно и то же время с ними ступал на землю или снимал шляпу. Так, для предупреждения подобных состязаний мы положили поручить переводчику, чтобы он, едучи впереди пристава, предупредил его, что я не новичок в исправлении посольских дел, а потому и превосходно знаю, что следует ему и что нам. Стало быть, пусть он избавит нас от употребительных при исправлении его должности комедий своего рода, в которых мы вовсе не желаем быть действующими лицами.
При переправе через реку мы видели, как пристав выехал на лошади из крепости и вскоре слез с нее на берегу, стоял там шагах в восьми от лодки и ждал, пока мы высадимся. Когда первый из наших стал высаживаться, тронулся тоже и он к нам, так что принял нас ровно на половине расстояния между им и нами. Впрочем, он первый снял шляпу, а после него тотчас же сняли шляпы и мы. Когда все мы стояли с открытыми головами, он сказал, что прислан от великого царя и государя и проч. (весь титул своего государя он пересказал на память) к нам, посланникам его любезнейшего брата и друга Леопольда (тут тоже прочитал он по бумаге весь титул его цесарского величества), чтобы принять нас и проводить к нему. Это и рад он исполнить.
Мы отвечали почтительным повторением всех титулов, сначала, однако ж, по долгу нашему, его цесарского величества, а потом уже царского. Пристав спросил нас о здоровье и, по московскому

66
выражению, хорошо ли мы ехали? Потом подал правую руку нам обоим и всем почетнейшим лицам нашего общества. После того мы сели на подведенных нам лошадей и поднялись к домику за городом, назначенному для нашего приема. Впереди шли три сотни пехоты с распущенными знаменами и били в литавры. Заметив, что наш пристав, ехавший верхом, занял место на правой руке у меня, во избежание споров, мы подозвали к себе, под предлогом разговора, переводчика, который поместился слева от моего товарища, да так оба и ехали посреди их.
Ливонская крепость Кокенгаузен, построенная на высоких берегах Двины и впадающей в нее незначительной речки, укреплена больше местностью, чем искусством, и замечательна поражением семи тысяч шведов. В 1654 году овладели ею москвитяне, отняв ее у тех же шведов, вместе с Дерптскою областью и всею страною, даже до Печерского монастыря. На другой день мы остановились там по недостатку многих нужных в дороге вещей. По отъезде оттуда 19 апреля, 23-го мы прибыли в Мариенбург, сделав 11 миль все лесом, в котором не было ни одного плодовитого дерева.
Только что мы приехали, неожиданно прибыл туда же из Дерпта Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, из думных дворян или благородных царских советников, тогдашний воевода Ливонии. Он тотчас же прислал служителя поздравить нас с приездом. На другой день было Светлое Воскресение у москвитян, которые пользуются греческим календарем, с прибавкою к нему дней празднования памяти своих местных святых. В этот день воевода угощал нас у себя с большею приветливостью и встретил у самых лошадей.
Обыкновенный образ жизни москвитян, даже и знатных, никогда не нарушает правил умеренности. На длинный и узкий стол, покрытый скатертью из плохого льна, ставятся уксусница, перечница и солонка. Каждому из обедающих кладут ложку и хлеб, но только не всегда, а тарелки, салфетки, ножа и вилки не кладется никому, кроме знатных. Потом подаются кушанья, каждое порознь, одно за другим, и во множестве, если много гостей; блюда одинакового вида, у всех почти знатных и других людей побогаче оловянные, так же как и весь столовый прибор, и по неряшеству прислуги запачканные. Начало обеда делает водка. Первую подачу кушанья составляет холодная вареная говядина, приправленная уксусом и сырым луком. Другие потом кушанья подаются либо вареные, либо жареные, либо с подливою, но ни в одном нет недостатка в больших приемах чеснока или лука, которые у москвитян самые изысканные, возбуждающие вкус средства. Тут уж наверное нет ничего поварского, никаких изделий кухмистерского искусства, которое изгнано из всей Московии. Со всем тем на эти кушанья они напускаются с такою жадностью, что скорее пожирают, нежели едят. Оглодавши

67
все мясо кругом какой-нибудь кости, они бросают ее оглоданную опять в то же блюдо, из которого взяли ее с мясом; туда же, потрясывая рукой, отряхают и приставшую к пальцам слюну, которая отделилась во рту от глоданья и смешалась с подливой. Напитки у них разные: вино, пиво, которое пьют редко, всякие меда в более частом употреблении, и водка, составляющая начало и конец обеда. Для этих напитков назначены и разные, особенные для каждого сосуды: братины, кубки, кружки, чаши, стопы, рюмки, чарки, стаканы, все большею частию оловянные или деревянные, редко серебряные, да и те почерневшие и грязные, потому что забота, чтобы они не истерлись, не позволяет москвитянам их чистить. Когда же захотят задать пир друзьям, тогда выставляют напоказ все, что есть у них; считают, что пир не пышно устроен или не искусно приготовлен, если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разною рыбой, за которую москвитяне, хоть и из грубой роскоши, платят дорого. Впрочем, они не с таким тонким вкусом, чтобы бросать эту рыбу или брезгать ею, если она, по обыкновению, и испортилась. О сладких закусках (десерте) после обеда москвитянам и заботы нет, потому что пока еще придет пора подавать их, они больше уж не находят для них места у себя в желудках, раздувшихся от начинки пищею. Предел питью полагает одно опьянение, и никто не выходит из столовой, если его не вынесут. В продолжение стола вдруг разражаются самою звонкою рыготней, с отвратительным запахом непереваренной смеси чеснока, лука, редьки и водки, и эта рыготня, с позволения стоиков, предоставляющих полную свободу ей и чревобесию, сливаясь с громозвучными испарениями их желудков, обдает окружающих самым вредным серным смрадом. Носовой платок держат не в кармане, а в шапке, но за столом сидят с открытыми головами, так что, когда нужно бывает высморкаться, за отсутствием платка его должность исправляют пальцы, которые, вместе с ноздрями, вытираются потом скатертью. Речи разговаривающих, как людей, не образованных никакою школой или грамотностью, решительный вздор, очень часто оскорбляющий порядочный слух. Злословие, восхищение самыми мерзкими делами или наглым хвастовством, которое порочит честное имя других, составляют замечательные изречения и остроты многих речей. Иной раз на этих пирах не бывает недостатка и в подарках своего рода. Всегда входит в столовую и жена хозяина в самой нарядной телогрее и во всем женском убранстве в сопровождении двух или многих прислужниц; она подает знатнейшему из собеседников чару водки, омочив в ней края своих губ. А пока пьет он, она поспешно уходит в свою комнату, надевает на себя другую телогрею и тотчас же приходит назад для исполнения такой же обязанности к другому собеседнику. Повторив этот обряд с каждым из прочих гостей,

68
потом она всегда становится у передней стены: стоя там с опущенными на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собеседников, которые подходят к ней по степени своего достоинства и от которых так и разит неприятным запахом всего, что они ели и пили.
Впрочем, на пиру у Нащокина не было многого из подобных вещей: жена его не выходила к нам, собеседников было мало, да и то все подчиненные его воинской власти, изъявлявшие свое уважение к нему скромным молчанием. А сам он вовсе не глупый подражатель наших обычаев, с дружескою любезностью уволил нас от способа пить и закона напиваться допьяна.
Однако ж показал, что не совсем еще свободен от московского духа, когда за чарою высказал нам жалобу на то, что начальник литовского войска Михаил Пац держит в тесной осаде один городок в противность условиям перемирия, и настоятельно просил нас написать к нему, чтобы он оставил это покушение. Мы ему отвечали, что никакой посланник его цесарского величества не пытался уладить это перемирие, да и воюющие стороны не принимали императора в посредники мира, а потому нам и нельзя вмешиваться в это дело от его имени; это невозможно также и частным образом никому из нас, потому что не только нет у нас никакой дружбы с Пацем или с другим каким литовцем, но даже и в лицо их не знаем. Он с любопытством осведомился, по какой дороге мы приехали сюда? И, услыхав, как мы колесили в нашем путешествии, возразил, для чего же мы не направились ближайшею дорогой прямо в Москву чрез Польшу и Литву? Заодно уже и без всякой потери времени по опасному пути поехали бы мы сначала в Польшу, а то еще угодно ли будет королю ее принять это предложение цесаря? Мы дали такой ответ, что эти страны по случаю разорений, причиняемых столькими войсками, да еще в продолжение стольких лет, были тогда непроходимы и для одного пешего путника, по недостатку в съестных припасах. А император был уверен, что польский король тоже примет его миролюбивое предложение. Да и не наше дело было предлагать это королю, так как другой цесарский посланник при нем исполнит эту обязанность в свое время.
Многие из москвитян никогда и ничего не делают даром и, меряя одним только аршином своих нравов души других, не в состоянии постигнуть, чтобы кто-нибудь хотел быть бескорыстно добрым, и беспрестанно мучат себя подозрениями: оттого-то и бывает, что чистую правду чьей-нибудь бесхитростной речи эти подозрительные софисты обращают в худую сторону своими бесполезными тонкостями. Особливо, если услышат, что те, с кем они имеют дело, люди образованные. Потому что тогда считают все подозрительным в этих людях, как бы скрывающих лукавство под личиною простодушия,

 69
точно так же, как Саул начал остерегаться Давида, узнавши его благоразумие.
Так и Нащокину, хотя и одаренному острым умом, хотелось выведать, не отправляемся ли мы к его царю с предложением миролюбивого цесарского посредничества, уже в уверенности, что поляк примет его? Он подозревал стачку между польским королем и цесарем, никак не допуская в душе, чтобы последний послал нас из чистого усердия остановить кровопролитие между христианами, скорее же оба они уговорились, что, в благодарность за оказанную недавно помощь против самого могущественного из захвативших Польшу государей, сам цесарь или кто-нибудь из державнейшего дома будет преемником короля, почему он и предлагает дело о замирении, стараясь для своих же выгод, либо все же уж не по простому расположению к государям различных исповеданий, из которых с одним посредник мира связан узами общих обрядов веры и кровного родства.
На другой день с подлинно странною московскою вежливостью он пожелал проводить нас, отъезжавших, с милю от города верхом.
26 апреля, оставив за собою Нейгаузен в сорока милях от Мариенбурга, мы выбрались из ужасных ливонских лесов на лежащие на припеке солнца печорские поля в московских владениях и, проехав по ним 10 верст (версты — московские мили, немного поменьше итальянских), мы прибыли к монастырю Печоре, который в 1581 году напрасно старался взять Георгий Фаренсбах по приказанию польского короля Стефана.
Итак, мы были уже в московской России, у народа, исповедующего Иисуса Христа, только по греческому обряду, давно уже при несомненной Божией помощи осужденному непогрешимым судом истинной и единственной его невесты, римско-католической церкви. Этот греческий обряд передал москвитянам рожденный вне брака сын Святослава князь Володимир, после своего крещения, в царствование греческих императоров Василия и Константина в 6496 году от сотворения мира, по общему у москвитян с греками летосчислению, а в 987 году нашего искупления, в Херсоне, по турецкому названию Сари Гермени, поселении жителей понтийской Гераклеи на Скифском полуострове. С тех пор они крепко держатся этой веры, в которую, впрочем, вкралось со временем немало отступлений от греческой. Таково было отступление сына Владимирова Ярослава, который в 1044 году хотел окрестить, по осужденному еще до VIII века обычаю монтанистов, кости своих дядей: Олега и Ярополка, идолопоклонников, погубленных двоекратным братоубийством. Когда мы услыхали, что в монастырской церкви хранится образ Пресвятой Девы, выросший на дереве и славный многими чудесами, нам пришло благочестивое желание поклониться ему как

70
счастливому предзнаменованию при нашем въезде в Россию. Вот мы и попросили пристава позволить нам войти в церковь. На словах он позволил это, а на деле отказал. Потому что послал наперед предупредить ключаря, чтобы отнюдь не давал нам этого позволения, и когда мы подошли к церкви, он никак не мог добиться для нас входа туда. После уж узнали мы, что москвитяне запрещают людям иноземной веры входить в свои церкви (что делали они в старину, то и вперед будут делать). И если кто из любопытства проберется туда тайком, они сей же час выводят его, схвативши за плечи, и выметают после него пол, чтобы очистить его от осквернения поганым прикосновением. Да даже не хотят вносить в церкви и книги Ветхого Завета, чтобы не осквернить своих церквей, говоря, что в этих книгах написано много непристойного и предосудительного. Частные люди изгоняют их даже и из своих домашних божниц, а монахам вовсе запрещено читать оные (кроме Псалтыри и нескольких мест из Пророков).
В этом монастыре, так же как и в прочих, весьма многочисленных в Московии, монахам предписаны самые строгие правила, по достохвальному уставу Василия Великого. Потому что мясо запрещено им совсем. Дозволены только рыба, яйца и молочные кушанья, да и того не положено по понедельникам, середам и пятницам в продолжение всего года, если только эти дни не праздничные, так же и во весь сорокадневный (Великий) пост (кроме годовых праздников Благовещения и торжественного входа Господня в Царский град). Тогда не позволено также пить водку, ни чистую, ни с водою, ни пиво, а утолять жажду только чистой водой или кислой, от положенной в нее закваски и называемой на русском наречии квасом. Всем им велено бывать за общею молитвою в церкви в установленные часы, и ночью, и на рассвете. Однако ж эти священнейшие установления обращают в посмеяние почти все монахи, нарушающие их даже в монастырских стенах, а всего чаще вне их: вкусно накормленные у знакомых или родных, они потопляют в питье разных напитков уныние духа, навеянное строгим воздержанием. А тут поднимают ссоры, споры, волокитство и, откинув всякое приличие, слоняются по городским улицам, то пешком, то верхом, то в дрянных тележонках, нередко сами и правят, в платье, испачканном тысячью пятен и замаранном в глубокой грязи: так и учат народ, чтобы он истребил в себе предвзятое мнение об их святости не зельем каким-нибудь, а положительным сведением, и не ставил бы в грош их, пренебрегая должным, при других условиях, уважением к монашескому призванию. В числе монахов в каждом монастыре имеется игумен и старший по нему, да два-три монаха в священническом сане и исправляют божественную службу по очереди. Но и они тоже не выше других по святости, да еще, как бы подружившись с боже-

71
ством, по случаю частого совершения жертвы, грешат гораздо бесстыднее, не будучи связаны ни страхом, ни благоговением. И это тем еще более, что самые важные преступления между ними обыкновенно наказываются только очень легким выговором.
В бытность мою в Москве был такой случай: в темнице сидел один молодой человек, поповский сын, за кражу из церкви святых икон, украшенных драгоценными каменьями. Он запирался в этом, был приведен к допросу и, не в силах будучи перенести боли от пытки, признал себя виновным в святотатстве, прибавив еще, что долгое время жил в блудной связи с одним священником, монахом того монастыря, из которого были украдены иконы. Когда позвали того в суд и поставили перед распутником, он не отперся от преступления, извиняя его преувеличенной человеческой слабостью. Пожалуй, кто-нибудь, вспомнив Божию кару нечестивым пяти городам, вообразил себе костер, сложенный в возмездие за открытое, да еще и сознанное, преступление. Но хотя это было бы здесь кстати, только вышла бы неправда. Напротив, этот добродетельный смертный освобожден был от уголовного наказания, а лишь посажен на несколько дней в смирительный дом и потом сослан на 42 дня в другой монастырь просеивать муку для очищения ее от отрубей. По окончании срока этой работы он должен был подходить в монастыре к келье каждого священника и, стуча в дверь ее, повторять: «Господи, помилуй!», потом получать от каждого по три удара по спине плетью и таким образом мог очистить себя от преступления. А мальчик возвращен был отцу его попу, чтобы помещик попа вознаградил на свой счет убыток, причиненный покражею церкви, в урок себе: пусть вперед смотрит построже за своей прислугой и тем останавливает ее от дурных дел. Однако ж все же он не утратил своего господского права на этого преступника, как бы закабаленного ему за уплаченные за него деньги до тех пор, пока своею службою тот не выкупит себя из кабалы, на основании законов, определяющих цену таких заработков. Говорят, что монастыри наделены такими богатыми вкладами благочестивых людей, что вместе с высшим духовенством владеют будто бы третьей частию всех поместьев в Московии.
Мы выехали из Печоры после обеда и на другой день проехали те поля, на которых магистр ордена Меченосцев в Ливонии Вальтер фон Плеттенберг с небольшим 12-тысячным войском разбил Василия Ивановича, великого князя московского, имевшего в строю против него 100 тысяч русских и 30 тысяч татар: с потерею одного только воина Плеттенберг истребил неприятелей чуть не всех наповал. Потом, сделавши 40 верст, мы прибыли в Псков. Еще за милю расстояния от него мы заметили на открытом поле 300 всадников, ожидающих нашего приезда, и в числе их несколько пехотинцев. Почти все они были офицеры, судя по платью на них и убору лоша-

72
дей, выряженные напоказ. Меж тем как мы сидели в карете, один из них, их начальник, не сходя с лошади, сказал нам, чрез переводчика, что они присланы принять нас боярином князем Иваном Андреевичем Хованским, главным воеводою псковским, по царскому указу. Когда, изъявив нашу благодарность, мы продолжали путь к городу, они ехали впереди нас. Приблизившись к реке Великой, в древности Турунту, омывающей стены города с юга, мы переехали ее на лодках; а когда вышли на берег, подошли к нам главные лица из всадников и, подав правые руки, поздравили нас с благополучным приездом. На противоположном берегу стояли в большом числе пешие и конные войска: последние из них, конники, провожали нас, пока мы ехали все в карете, до отведенного нам помещения, по городским улицам, на которых по обе стороны были поставлены 50 рот мушкетеров. Для караула даны нам 50 стрельцов, или телохранителей; впрочем, они не запрещали выходить никому из нашего общества.
Сам князь Хованский не прислал никого посетить нас от своего имени, не почтив нас и подарком: такое нарушение обычаев мы приписали неудовольствиям, бывшим у него с Нащокиным, отчего он и не хотел поступить по его примеру из пренебрежения к нему. Потому что москвитяне никогда не посвящали ни алтарей, ни храмов дружбе, священнейшему божеству у всех народов, ценят ее не по делам, а по выгоде, всегда готовые, по предписанию Вианта, так любить, как будто тотчас же должны будут возненавидеть. Но, подстрекаемые завистью, они проводят время в ссорах между собою, отыскивая случая, как бы насолить друг другу, и только попадись он, они уж превосходно умеют за него взяться. Впрочем, мы узнали, что Хованский до того не мог одолеть своего любопытства, что принял нас за городом, находясь между всадниками неузнанный, а потом, скрыв себя под крестьянским кафтаном, поддерживал личным старанием нашу карету, приходившую в опасное положение в излучинах улиц. Это тот Хованский, что известен всему свету своими поражениями: бешено смелый, увлекаясь безрассудною горячностью, он всегда налетает или наступает на неприятеля, никогда не взвесив сил его на весах рассудка; невежда во всех военных науках, тем не менее считается достойным начальствовать войском, потому что ведет свой род от князей Корецких на Волыни, чрез Василия Александровича, внука Дмитрия Корыбута, сына Ольгерда, великого князя литовского. Потому что, по московскому обычаю, между военными начальниками принимается в уважение род, а не опытность, и хотя бы храбрость и благоразумие провели кого-нибудь по всем степеням долговременной военной службы до самой высшей, хотя бы он прославился тысячью побед над неприятелями, все же должен уступить какому-нибудь навернувшемуся лентяю и трусу,

73
которому достались познаменитее предки, и этот, чуть мерцающий собственным светом, затмевает его славное имя, как ни сияй оно ярко.
Мы отправились из Пскова 28 апреля и, сделав 300 верст, 1 мая прибыли в деревню Сольцу, на реке того же имени, там сели в лодки и поплыли потом по реке Шелоне; по ней вошли в озеро Ильмень и, проехав 70 верст, мимо хорошо населенного берега, 3 мая пристали в Великом Новгороде. По случаю накрапывавшего дождя, мы не стали дожидаться лошадей, которых должен был выслать нам наместник воеводы, и проехали в отведенное нам помещение, чрез расставленные до него с берега по обеим сторонам улицы 35 рот пехоты. Этим городом протекает река Хезин, называемая у русских Ловатью, до впадения ее в озеро Ильмень, а потом носит название Волхова, до впадения ее, чрез озеро Ладогу, в Чудский залив.
На другой день, который был середа, в этом же городе наместник воеводы прислал к нам во время нашего обеда двенадцать стоп разных напитков и двадцать семь блюд с кушаньем, соответствующим русскому воздержанию. Потому что москвитянам предписано много постов, которые, впрочем, они соблюдают строго. Круглый год по середам и пятницам они изгоняют со своих столов мясо, яйца и молочные кушанья, а в остальные дни дозволяют всякую пищу, только у людей поблагочестивее не бывает сахару, да и то не всякого, а только заостренного наподобие кегля и вылитого в виде обелиска, потому что они наслышаны, что такой сахар обыкновенно очищается яичным белком. Сорокадневный пост начинают с мясопустной недели, на которой, однако ж, не едят только мяса, а рыбу всякую, также яйца и молочное, разрешая эти кушанья также в середу и пятницу; многие из них до того предаются тогда пированью, что во всю неделю, не скрывая своего опьянения, словно жрецы Вакха, в бешеном исступлении слоняются по улицам и доводят себя до множества гнусных и преступных дел. А на следующей неделе каются, и так как судебные места закрыты, то почти все запираются у себя дома, и многие довольствуются одним ржаным хлебом да чистой или заквашенной водой (квасом). В прочие недели прибавляют соленую, а по желанию и свежую, рыбу. Потом следует Петров пост, с 8-й недели после Пятидесятницы и до годового праздника Петра и Павла. После того пост Девы Марии (Госпожинки), с 1-го числа августа и до праздника взятия на небо Божией Матери (Успения). А тут пост Филиппов, названный так потому, что начинается около праздника св. Филиппа, которому посвящено 14 число ноября, и продолжается до Рождества Спасителя. В буднишний день Усекновения Предтечи постятся решительно до самого захождения солнца, а день Богоявления Господня, хотя бы оно приходилось и в воскресенье, чтут воздержанием от одного мяса. От строгого

74
правила постов никто не может разрешить кого бы то ни было. Матери не увольняют от них маленьких детей и даже младенцев. А монастыри и все высшее духовенство, как подчиненные монашескому уставу, еще крепче обязаны строжайше соблюдать посты. Зато в продолжение 14 дней после Рождества Христова всегда дозволяют себе есть мясо, также и 7 дней до мясопустной недели и столько же после праздника Воскресения и Пятидесятницы.
Правда, что в неделю Пасхи все без разбору, как знатные и незнатные, так и простой народ обоего пола, так славно веселят свой дух, что подумаешь, не с ума ли сошли они. Потому что все ничего не делают: лавки и мастерские на запоре; кабаки и харчевни настежь; в судебных местах тишина; в воздухе раздаются буйные крики; при встрече друг с другом где-нибудь в первый раз, если это люди знакомые, то говорят один другому: «Христос воскресе!» Другой отвечает: «Воистину воскресе!» — и потом, придвигая лицо к лицу, целуют друг друга (многие сначала подают один другому яйца, или вареное вгустую, или деревянное, снаружи раскрашенные разными красками). А все попы и прочие церковники, взявши для облегчения себя какого-нибудь мальчика носить за ними святую икону либо крест, в лучшей одежде ходят по перекресткам городов и деревень бегом, посещают всех прихожан и других знакомых и упиваются с ними до совершенного опьянения. На больших улицах так много увидишь лежащих мужчин и женщин, мертвецки пьяных, что невольно подумаешь, столько ли милости Божией принесет им строгий их пост, сколько они навлекут на себя Его негодования нарушением законов воздержания такою необузданною распущенностью. Колокола потрясают воздух беспрестанно звоном и днем и ночью, потому что звонят не одни сторожа в назначенные часы для призывания народа к псалмопению и совершению таинства или для возбуждения набожности, а пьяные и всякие прохожие, из суеверного убеждения, якобы таким звоном они доставляют самое приятное удовольствие теням своих родных или знакомых.
Царь во все первые три дня занят приемом к целованию своей руки вельмож и прочих придворных. Вельможи и все старающиеся добиться для себя их положения исправлением придворных должностей подносят ему несколько собольих мехов, вместе с хлебом и солью, но, удержав у себя хлеб и соль, все другое он отдает им назад с благодарностью.
Прочие подходят к нему без подарков и, целуя его сжатую в кулак правую руку, подставляют ему свои, тоже правые, в которые и опускает он из кулака по два яйца каждому.
После обеда у наместника воеводы нас отвезли в карете к лодкам с таким же военным парадом, и мы проплыли еще 20 верст до деревни Новолуки, где и переночевали у попа, или священника.

75
Когда правнук Рюрика, рожденный вне брака, Владимир решился сделаться христианином и выбрал крестным отцом себе Василия, правившего тогда Востоком сообща с братом Константином, константинопольский патриарх Николай Хризоберг поставил митрополитом в Русь грека Михаила и поручил ему крестить святым крещением Владимира и его подданных. С того времени главами церковной иерархии в Московии всегда были константинопольские патриархи. Это продолжалось до тех пор, когда один из них, Иеремия, рыскал взад и вперед по России для сбора денег, чтобы купить на них благосклонность Оттоманской Порты и согнать с патриаршества униата Митрофана; в презренной бедности, стеная под турецким игом, он догадывался, что московский народ, славный в мире тогдашними завоеваниями татарских царств: Казанского, Астраханского и Сибирского, и поражением, нанесенным Селиму, турецкому императору, будет когда-нибудь освободителем Востока и самым могущественным защитником греческой веры, и потому легко сдался на очень ценные просьбы этого народа, чтобы, из снисхождения к его тщеславию, благоволил ему иметь собственного патриарха, совсем независимого от константинопольского. Может быть, у Иеремии было в виду 17-е правило Халкидонского собора, которое предписывает, чтобы во всяком возобновленном городе церковные и епархиальные чины тоже подчинялись гражданским и общенародным постановлениям. Итак, в феврале 7097 года от сотворения мира и в 1588 году от Р. X. Иеремия лично посвятил в Москве Иова в сан первого русского патриарха, в царствование в Московии Феодора Ивановича, сына Ивана Васильевича. В 1605 году Димитрий, опозоренный у москвитян известным именем обманщика Гришки Отрепьева, согнав Иова с его патриаршего престола, принудил его удалиться в стены его монастыря и поставил Игнатия, исповедовавшего, по сказанию московских летописей, римскую веру. Преемник растерзанного чернью Димитрия, Василий Шуйский тоже удалил и Игнатия с патриаршего престола в московский монастырь Чуда архангела Михаила, чем и очистил он место Гермогену, митрополиту казанскому, возведенному в патриархи с согласия того же Василия и духовенства, так как Иов отказался от этого сана. Но это было несчастием для Гермогена: из общей ненависти к нему и возвысившему его Шуйскому бешеная чернь заключила его в подземной яме и погубила там голодною смертию. После того выбрали наконец Филарета, ростовского митрополита, при содействии сына его великого князя Михаила и по совету церковных властей: за ним по порядку следовали Иоасаф, Иосиф и в настоящее время Никон. Все они правят с неограниченною властию, судят всякие дела, относящиеся к духовенству, церковному послушанию и христианским правам, и никогда не получают у царя отказа на просьбы об утверждении своих приговоров.

76
После патриарха считаются четыре митрополита: новогородский, казанский, ростовский и сарский, который проживал в Московском замке (в Кремле) и по царскому приказанию исправлял должность патриарха, находившегося тогда в ссылке.
Затем следуют архиепископы: вологодский, рязанский, суздальский, тверской, астраханский, сибирский, архангельский и псковский.
За ними идут епископы: коломенский и вятский, и ряд их заключают протопопы, протодиаконы, попы и диаконы.
Кроме этих духовных лиц, москвитяне считают еще митрополита киевского, архиепископа смоленского и епископов мстиславского и полоцкого. Но так как право на эти области оспаривают у них поляки и литовцы, то надобно еще подождать будущего мирного договора между ними или обыкновенного решения войны.
Все духовные сановники избираются к пастырскому посоху из среды монахов. Никому из них нельзя жениться или жить вместе с женою, взятою прежде, а тем менее возлежать с нею. При всем том таинства совершают все, хотя другое предписано в Уставе протоиереям, священникам и диаконам. Потому что перед посвящением они необходимо должны взять себе в жены девицу, а потом и жить с нею по супружескому закону, и только в день, следующий за ночью, в которую было у них совокупление, священники воздерживаются от служения. В видах предохранения от того, определяют многих священников в каждую церковь, в которой поставлен только один алтарь и богослужение каждый день совершается по одному разу; впрочем, никто не обязан служить 4 раза в неделю. В случае смерти жены священнику запрещено совершать таинство, если патриарх или митрополит не разрешат его от этого закона на какое-нибудь время (что я и видел в свою бытность в Москве); такие допускаются только к прочим церковным службам, в качестве простых прислужников (причетников). Тут не поможет и вторая взятая жена: даже и в том случае они не допускаются к священнодействию, как простые миряне, не имеющие больше ничего общего с духовенством и низведенные с высокой вершины священнического сана в самое презренное состояние низкой черни, из которого возвышаются все. Одеждою не отличаются от мирян, кроме только круглой скуфейкой, возложенной при посвящении епископом на священническое гуменце, которой они никогда не должны снимать, разве только когда подстригают волосы, в коей и священнодействуют, распустив с макушки, по обычаю назарян, кругом по плечам длинные волосы. Но эти простые священники все до того унижают свой сан, что, постоянно грубея в нечистоте и грязи, сами правят своими тележками, в самых людных городах едят на улицах, точно в какой уединенной столовой; а если кошелек туго набит, то заходят и в

77
кабак опоражнивать там чарку за чаркой до скотского опьянения. Все они до одного какие-то полоумные и называют погаными людей другого, а не русского, исповедания. Оттого-то и наш поп не хотел нам подать руки, в обыкновенный знак радости гостям, чтобы не осквернить ее прикосновением наших рук.
К этому суеверию заблудшего ума он прибавил еще другое. Всякие изображения в пренебрежении у москвитян, кроме тех только, которые при церковном алтаре; но доски, с написанными на них греческой или русской кистью ликами святых, выменянные на золотые или серебряные деньги (покупать их неприлично), они делают своею собственностью и, окропив святою водою, так чтут их, что придешь, пожалуй, в недоумение, какого рода у них это почитание икон. Их много в доме всякого частного лица: отведя им место в углах столовых и опочивален и украсив их по средствам каждого золотом, серебром и жемчугом, москвитяне выставляют их для поклонения домашним и приходящим. Зажигают у образов свечи и совершают перед ними свои молитвы, обыкновенно краткие, потому что, когда осеняют себя крестным знамением, складывая вместе три пальца, большой, средний и указательный на правой руке и кладя ее сперва на грудь, потом на правую, затем на левую сторону, они повторяют много раз: «Господи, помилуй!» на своем наречии, с опущением молитвы Господней, которой не умеет прочесть никто из поселян, а из горожан, да даже и из монахов, весьма немногие. Когда же муж захочет исполнить свой долг с женою, он обязан закрыть образа покрывалом. Если москвитянин входит в покой к другому, то, не здороваясь ни с кем, кого бы ни застал там, несмотря на его значение, он тотчас же, окинув взглядом углы, смотрит, есть ли где образ. А не видя его, спрашивает: «Есть ли какой тут Бог?» Когда укажут образ, он чествует его троекратным наклонением головы, осенив себя крестным знамением, и только тогда уже исполняет долг вежливости к окружающим. А при уходе, по исправлении своего дела, он опять таким же образом оказывает почтение образам. Монахам или священникам никак не дозволяется исправлять свои моления к Богу без присутствия образов. Если надобно будет крестить дитя или венчать свадьбу, принимать присягу или предавать земле прах покойника, тут же должны находиться и образа. В церквах образа размещаются по внутренним стенам, кругом повешенные набожностью частных лиц. Если владелец образа застанет перед ним кого-нибудь за молитвой, этот богомолец сей же час услышит брань себе: «С чего это ты забрал себе в голову перехватывать даром воровскими своими молитвами милости образа, которые по праву следуют тому, кто его выменял? Заведи себе сам какого-нибудь бога да и молись ему, сколько душе угодно, а чужими не пользуйся!» Он и не надейся унять такого ругателя, пока не

78
успокоит его уплатой чего-нибудь из цены той вещи, на которую был выменян образ. Буди же кто лишен будет, по приговору церкви, общения с прочими христианами, тому же наказанию подвергается и его святый образ, который тогда выносится из церкви и вручается отлученному отнести домой к себе; после же, когда примирится с церковью, принимают туда и его образ. Потом, если какая-нибудь икона, по ветхости, будет источена червями, и краски на ней слиняют, то набожность запрещает бросать или сожигать ее: лучше пустить ее по течению воды, чтобы пристала там, куда приведет ее судьба; либо зарыть оную на каком-нибудь кладбище, как бы уже умершую для их употребления. В 1570 году, по смерти Елены, дочери Ивана, великого князя московского, сына Василия Темного, и вдовы польского короля Александра, русские предложили литовцам освободить бывшего в плену у них, по праву войны, Фому Махенича с 50-ю его товарищами, за выкуп образа Божией Матери, написанного, по словам их, евангелистом Лукою. Этот образ, увезенный Еленою в 1494 году из отцовской божницы, долгое время сохранялся потом в Вильне у униатских монахов чина Василия в храме Пресвятой Троицы. Так и хозяин наш, может быть, опасался, не дурно ли он поступит с образами, если оставит их между погаными, или не добились ли бы мы у них даровых милостей нахальными своими молитвами, а потому взял да и вынес их из нашей спальни, спрятав в своих внутренних комнатах.
Но, кроме образов святых, во всей Московии нельзя видеть других изображений. А изваяний ровно нет никаких, так что память дедов и внуков, а часто и родителей, у детей погибает разом с их смертью. На крыльцах домов тоже не ставят никаких изваяний, представляющих предков, славных знаменитыми делами, не вешают по стенам комнат и их изображений, которые служили бы побуждением к добродетели для потомков и воспламеняли в них благородное соревнование.
5 мая мы должны были сделать еще шесть верст озером Ильменем, чтобы пристать на лодках к монастырю Ponadeglie. Усердно стараясь продолжать наш путь, после 300 верст езды по лесистой дороге мы прибыли 12 мая в город Торжок. По недостатку в военных людях для нашего приема, их должны были заменить городские жители, вооруженные серпообразными секирами и копьями.
Тут мы опять сели в лодки и переехали реку Тверцу, которой покатое русло, по случаю растаявшего снега, было еще возможно для плавания, хотя не раз и становились мы на мель между камнями; сделав же 24 версты, въехали в р. Волгу, а после переправы через нее и двухдневного плавания нас привезли в город Тверь.
Река Волга, у древних Ра, у татар Едиль, обязана своим началом болоту Фрянову, в Волконском лесу, в Ржевском княжестве, а

79
своим именем озеру Волго, с водами которого, после 10 миль течения, она соединяет свои и, разбогатевши от такой богатой прибыли, выходит из него опять. Она течет к востоку по княжествам Тверскому, Ярославскому, Ростовскому, Суздальскому, Нижегородскому и царству Казанскому. Протекает города этих княжеств: Старицу, Тверь, Углич, Мологу, Ярославль, Кострому, Плес, Юрьевец, Балахну, Нижний Новгород, Васильгород, Козьмодемьянск, Чебоксары, Кокшайск, Свияжск и Казань, принимая реки: Дубну, Туд, Тверцу, Кашину, Danecam, Мологу, Шексну, Которость, Кострому, Оку, Суру, Juncam, Ветлугу, Su и Казанку. Потом, взяв направление к югу, она течет по Астраханскому царству, чрезвычайно увеличенная водами Камы, Чердыка, Утки, Бейтмы, обеих Атроб, обеих Самар, Аскулы, Сызрани, Панчины, Чагры, Еруслана, Камышенки, Балаклеи, небольшой речки от реки Дона, Камышины, Увары, омывает небольшие городки на берегу Самары, городок Чернояр и город Астрахань. Потом, продолжая свой путь чуть не в одиночестве, около 60 миль, она как бы разделяется на несколько малых ручьев, по случаю островков, которые стали поперек ее русла от наносной земли, обросшей тростником и кустарником; но после 3000 верст течения она соединяет принесенные ею воды вечным союзом с неизменным ее господином, Каспийским морем, да еще наделив их приданым. Потому что для отправки к татарам, армянам, мидянам, парфам, персам и индийцам привозит вверенные ей русскими драгоценные меха собольи, куньи, горностаевые и рысьи. А берет за то у них разные ткани льняные, хлопчатобумажные и шелковые, золотые и серебряные парчи, ковры, самый шелк, окрашенный в разные цвета, рубины, бирюзу и жемчуг, ревень, закаленные в бактрианском Низапуре клинки и, на обратных судах, отвозит все это по бегущим ей навстречу рекам Оке и Москве даже в самую столицу Московской России.
В Твери никто не явился принять нас, потому что граждан было там мало, а военных людей и совсем не было. Мы высадились там из лодок 17 мая. Но наш проводник, до сих пор очень усердно поспешавший путешествием по нашему настоянию, получил от царя грамоту, в которой велено ему к самому 21 числу мая привезти нас в деревню Черкизово, в 25 верстах от Москвы. И теперь он так тихо поехал, что в целые 6 дней едва-едва сделал только 150 небольших верст, да еще по хорошей дороге. В предлог тому он приводил благоволение своего государя, который, хоть и был уведомлен из его писем о нашей поспешности и ее причинах, однако ж хочет позаботиться о нашем здоровье и не допустить, чтобы наши силы, и то уже расстроенные такою долгой и по множеству неудобств затруднительной дорогой, совсем упали при более поспешной езде. В самом же деле нас задерживали для того больше, чтобы между тем дать вре-

80
мя дворянам, созванным для нашего приема, собраться из областей в город Москву к назначенному для нашего въезда туда 25 мая.
Пока мы коротали в этой деревне время такой досадной остановки, нас немного поразвлек слышанный рассказ вот о каком забавном случае. Когда сильный внутренний жар угрожал доброму здоровью великого князя, он велел стороною спросить совета о том его врачей, тщательно утаив имя больного, и от каждого из них потребовать письменного мнения. Все врачи согласились в том, что больному надобно пустить кровь. Алексей одобрил совет и, перестав скрываться, протянул руку врачу для кровопускания. Когда оно окончилось благополучно, великий князь пригласил и окружающих бояр последовать его примеру. Все повинуются приглашению государя, хотя и против воли, однако ж не столько из столь обыкновенного при Дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя царского негодования в случае отказа. Один окольничий, Родион Матвеевич Стрешнев, понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по его матери Евдокии Стрешневой, отговаривается, под предлогом своей дряхлой старости. «Ах ты, неключимый раб! — сказал Алексей в раздражении. — Разве ты не ставишь ни во что своего государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей? Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь себе охуждать своим, совсем противоположным, поступком?» Не говоря много слов, он бросается к его лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и дает ему пинки ногами. Когда же гнев его потом прошел, тою же рукою, которою бил, он приложил всегда приятный для москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, т. е. подарки, и одарил его щедро.
23 мая мы приехали к церкви св. Николая, где по приказу великого князя приготовили нам две палатки и объявили, что он велел это сделать, узнав, с какою неохотою мы останавливались на постой в крестьянских избах, всегда натопленных как в летнее, так и в зимнее время.
В тот же день прибыли туда присланные великим князем шесть упряжных лошадей с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Правду сказать, это была необыкновенная почесть, так как до сих пор лошади обыкновенно присылались прочим посланникам один раз только, в самый день их въезда в Москву, за несколько шагов от города.
На другой день, около 11 часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам уселся и наш проводник, заняв третье место в ней, чего прежде никогда не бывало. Все члены нашего общества ехали впереди верхом. Вслед за ними двигалась наша карета и вещи. За две мили от Москвы, в открытом поле, по краям дороги, стояли

81
шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами, а дальше, в таком же порядке, до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже с своими значками: для изъявления радости они беспрестанно оглашали воздух барабанным боем и игрою на трубах. Когда мы были уже в 500 шагах от города, из среды этого войска вышел к нам гонец от стольника (т. е. дворянина, служащего при царском столе) Якова Семеновича Волынского и дьяка (одного из низших писцов) Григория Карповича Богданова, назначенных царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботиться о наших нуждах. Москвитяне зовут их приставами. Гонец уведомил нас от их имени, что они прибыли с великокняжескою каретою, так чтобы мы высадились из нашей и пересели в ту. Мы отвечали, что сей час же готовы сделать это, как только увидим, что приставы исполнили свою обязанность. Услыхав это, Яков Виберг, приданный к нам переводчик, тотчас же сошел с лошади, за ним последовал потом и дьяк, в то же время слез с лошади и первый пристав. Видя такую необыкновенную предупредительность москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты: прежде всех ступил на землю мой товарищ, в одно время со слезавшим с лошади последним приставом, а после всех и я. Приставы и переводчик, шедшие к нам навстречу, первые очень вежливо сняли шапки без всякого предварительного уговора и с обыкновенной обрядностью приняли нас от имени своего государя. Потом подконюший великого князя через другого переводчика предложил нам готовую для нас карету его государя и других лошадей для членов нашего общества. Когда мы оба уселись в ней, сел к нам тоже и первый пристав, да еще проводник наш дьяк и переводчик. Только что мы немного отъехали самым тихим шагом, как должны были остановиться, приблизившись к предместью, пока пехота и конница, расставленные в поле, не вошли все в город и не устроились потом на улицах, которыми нам следовало проезжать по дороге к нашему помещению.
Вседневная одежда москвитян, даже и знатных, не расстроит очень состояния. Весьма узкое исподнее платье из дешевого сукна да шелковый, немного недостающий до икр зипун и надетый сверх его кафтан с длинными рукавами, летом из зуфи (камлота), а зимой из сукна на меховом подбое. Хотя эти оба платья и поизотрутся, и позапачкаются в носке, москвитяне, однако ж, не пренебрегают ими до того, чтобы бросать их. Когда же надобно быть у приема послов иноземных государей или при отправлении общественных молебствий, или на свадебных торжествах, тогда все, что делается дорогого на атталийских ткацких станках, вся ценная добыча с ободранных зверей, все произведения в драгоценных камнях богатого Востока, все приношения в жемчужных раковинах Эритрейского (Чермного, или Красного) моря, все это москвитяне, обвешанные

82
крест-накрест по плечам тяжелыми золотыми цепочками, чванливо выставляют напоказ из самой пустой пышности на ферязях и шубах, которые никогда не выходят из моды по неизменному своему покрою и передаются для долгой носки внукам, далее на остроконечных шапках, на повязках или лучше ожерельях, облегающих их шею. Если недостаточное состояние не дозволяет кому-нибудь запастись такою одеждой, тому выдается она в ссуду, соответственно его званию, из царской казны, за какую-нибудь ничтожную плату. Только, кто бы он ни был, пускай остерегается изорвать или запачкать взятое в ссуду платье, либо украсть или потерять сколько-нибудь жемчуга на нем, а то за всякую потерю должен будет заплатить дорогою ценой, а за вину свою или за нерадение вытерпеть наказание батогами.
Волосы отращивают, только не длиннее концов ушей, чтобы не повредить достоинству бороды, которая в высоком уважении. Однако ж те, которых царь посылает к иностранным Дворам, не подстригают волос на голове и бороде до тех пор, пока не будут к нему допущены по возвращении домой.
Лошади в употреблении у них татарские, которых ногайцы каждый год присылают до 40 тысяч на продажу в Москву, да и по сходной цене. При осмотре лошадей они не обращают никакого внимания на таких, которые с жирным животом, тощи телом, с толстою шеей и высокой головой, ежели в пользу их не говорит их резвость, выносливость работы и голода. Однако ж знатные люди не имеют недостатка в персидских лошадях, да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье. Но так как нет у них учителей верховой езды (берейторов), и красивая, или искусная, поступь не известна ни лошади, ни кому-либо из всадников, то считают всего для себя славнее вдруг погонять лошадей во всю прыть или заставлять их делать безобразные и вовсе неискусные скачки, чтобы тряслись и бренчали от их движения серебряные из больших колец цепочки, украшающие их в виде других уздечек, да и звенели привязанные над копытами у них колокольчики, заставляя думать, что они звонконогие. Это-то часто и было причиною некоторого развлечения для нас во все время самой скучной остановки в предместье. Потому что очень забавно было смотреть, когда то тот, то другой из знатнейшего русского дворянства, все в разной одежде, подъезжал к нашей карете и, не отдавая нам никакой чести, словно павлин, развертывал всю пышность своего хвоста, показывая нам свою шубу на собольем меху, самом дорогом по черноте, густоте и длине волоса, и поворачивал ее то тем, то другим боком, с помощию слуг, распахивавших ее точно хламиду; либо заставлял безобразно скакать свою лошадь в сбруе, в цепочках, опутанную колокольчиками

83
и, благодаря потрясению от этих скачков, представлял ее нашим глазам со звоном, во всей ее целости.
В продолжение этого зрелища небо избороздили тучи, пошел сильный дождь и заставил нас поспешать к нашему помещению. Вскоре, однако ж, стало ясно и тихо, так что мы двинулись вперед среди бесчисленного множества народа и вооруженных полков при беспрестанных звуках наших труб в приветствие царским. Мы видели столько зрителей обоего пола в домах, лавках, улицах и переулках, которыми нас везли, что можно было заключить, что в этот день никто не оставался дома. Да и в самом деле, я был уверен, что из монахинь ни одной не было дома: так много было рассеяно их по улицам. Монастыри для них в Московии очень многочисленны, но девицы там редки, много вдов, а всего более жен, разведенных с мужьями; однако ж в этих монастырях не очень-то процветает неуклонное соблюдение священных уставов. Потому что, по извращенному тамошнему порядку, комнаты замужних женщин охраняются, если не стыдливостью, то, по крайней мере, несокрушимою крепостью решеток. А ограды монахинь не запираются никакой решеткой, ни запором. Следовательно, этот любопытный пол, не сдерживаемый никаким законом затворничества, принимает к себе мужчин и, отстояв свою службу на клиросе еще до рассвета, своевольно шатается по городу везде. Да и без стража своей стыдливости, который внушал бы ему страх к себе и, заслоняя чувственностью доступ к душе честным предостережениям, ослабляет поводья своей соблазненной воле, которая и мчит его по заповедным, для него неприступным и глухим, местам до тех пор, пока не сбросит его в пропасть, а, опрокинутый туда, он делается соблазном для всех добрых людей и позором своего священного покрывала.
Однако ж ничего не было великолепнее в этом параде множества князей, детей думных бояр и всех великокняжеских спальников из дворян, с самим великокняжеским любимцем, князем Юрием Ивановичем Ромодановским, пожелавшим ехать перед самою нашей каретой, от начала предместия до нашего подворья. Все они, провожавшие нас толпою в самой пышной одежде, остановили у подъезда подворья своих лошадей и сказали, что они провожали нас, да еще и с охотою, по возложенной на них царем обязанности для почета священному цесарскому величеству: до сих пор они никогда не исполняли такого долга ни для одного посла. Великий князь позаботился открыто заявить нам чрез приставов, что, делая такой почетный прием, в знак братского его расположения к императору, он желал отступить от прежних примеров.
Дом для нашего помещения отведен был довольно просторный и каменный, а это редкость в Москве, потому что большинство москвитян живет в деревянных. Только несколько лет назад многие из

84
них стали строить себе домы из кирпича, либо по тщеславию, либо для того, чтобы безопаснее жить в них от очень частых пожаров, со всем тем строят себе спальни из сосновых бревен, а для связи их прошивают их мхом, говоря, что известка всегда имеет вредное свойство для здоровья, что и правда. Тамошние зимние холода имеют такую пронзительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снеговою корой: это видал я много раз сам.
Во все чуть не двенадцать месяцев нашего пребывания в Москве содержание нам было постоянно изобильное. Хотя сначала наши приставы и предлагали выдавать нам каждый день на содержание известное количество денег, по предварительному соглашению, вместо съестных припасов; но так как наши предшественники, послы римских императоров, да и московские в Вене, до сих пор никогда не соглашались на это, то и мы не хотели первые подавать предосудительный пример жадности для преемников нашей должности, да притом полагали, наверное, что нам никак не позволено изменять старинный обычай, до взаимного соглашения царя с цесарем об этом предмете.
26 мая приставы уведомили нас, что в следующий день мы удостоимся видеть светлые очи великого князя. Потом нас спросили, от имени канцлера, есть ли с нами подарки от императора царю? Мы отвечали, что это не в обычае. Есть только у нас свои собственные небольшие подарки, по нашим достаткам, для представления великому князю, в знак нашего почтения к нему. Их мы и показали, по просьбе приставов.
На другой день опять пришел к нам наш пристав-дьяк с уведомлением, чтобы в 2 часа мы приготовились представиться великому князю. Около 10-го часу пред полуднем к крыльцу наших домов явились лошади нашего общества, вслед за великокняжескою каретою, которая была другая, а не прежняя. Затем следовали наши обыкновенные приставы, которые и проводили нас до кареты, переодевшись в другой комнате у нас в кафтаны, вышитые жемчугом и драгоценными камнями, по обыкновению взятые на этот случай из казны великого князя. После того как отвели нам в карете почетнейшие места, они сами оба сели в ней с переводчиком, а по обеим сторонам сопровождала ее наша прислуга. Перед нами ехали верхом в переднем ряду флейщики и наша прислуга, за ними следовали пешком члены нашего общества с подарками, а потом один из них верхом: это был наш секретарь, который, подняв руку, держал в ней, на виду для всех, ничем не обернутые, верющие грамоты державнейшего императора.
Все члены нашего общества были, как и сами мы, без оружия, потому что никому не дозволялось входить к царю с оружием: все

85
должны были оставлять его у дворцовых ворот; но как все наши желали быть ему представленными, то и решились лучше не брать с собой никакого оружия, чем принести его и снимать потом.
Мы увидели, что от нашего подворья до великокняжеского дворца расставлены были в большом числе пешие войска, хорошо вооруженные большими ружьями, красиво одетые в разноцветные кафтаны, по цвету их полков. Нас высадили у дворцовой лестницы, среди множества стоявших там московских военачальников. Поднявшись в первую комнату, мы были встречены стольником князем Андреем Ивановичем Хилковым и дьяком Федором Михайловым, которые сказали нам чрез своих переводчиков, что им приказано великим князем, от его имени, тут принять нас. После изъявления благодарности мы продолжали путь дальше, и прежде чем вошли в тот покой, где находился великий князь, нас приняли опять, от его имени, стольник князь Василий Иванович Хилков и дьяк Никита Головнин. Когда мы поблагодарили их, нас допустили к царю.
Покой был довольно обширен, однако ж очень стеснял его посередине толстый столб, поддерживающий свод. Стены были украшены старинною живописью, и между окнами прислонены были к ним серебряные подсвечники. Кругом по этим стенам были поделаны неподвижные, покрытые коврами, лавки, на которые всходили по четырем ступеням.
На них, по правую сторону от царя, на всем виду у него, отчасти даже и влево, сидели, с открытыми головами, в большом числе бояре, окольничие и думные дворяне из тайного великокняжеского совета, совсем не удостоившие нас поклоном ни при входе нашем, ни при выходе. Сам царь сидел на серебряном позолоченном престоле, поставленном не посередине, а в левом углу покоя, между двумя окнами, и казался в тени. Престол хоть и был возвышен, потому что под тремя своими ступенями имел подножием рундук, приходившийся вровень с лавками думных бояр, но не отличался величиною, да и темное помещение так скрадывало его блеск, что он не представлял никакого великолепия. Посередине его, над головою царя, висел образ Богородицы Девы. Вправо от него в окне возвышались часы, в виде башни. А в другом окне, замыкавшем угол его стены, стояла серебряная пирамида, державшая золотой шар. Выше к своду висели на стене еще два святые образа, выставленные для поклонения. На краю лавки, вправо от царя, стоял серебряный рукомойник с подливальником и полотенцем, которые, после того, как мы, по обычаю, поцелуем его правую руку, должны были послужить ему для омывания и обтирания ее, оскверненной нечистыми устами поганых, как называют москвитяне всех приверженцев латинской церкви. На голове имел он остроконечную шапочку, с собольим околышем, украшенную золотым венцом, с драгоценны-

86
ми каменьями, который, как бы имея своим подножием соболий околыш, оканчивался вверху крестом. В правой руке держал скипетр. По правую сторону у него стоял князь Яков Куденетович Черкасский, из племени черкас, у Каспийского моря, и ныне первый боярин; по левую тесть его Илья Данилович Милославский, тоже боярин. А перед престолом стояли четверо княжеских сыновей, все в белых кафтанах, в шапках и с секирами в руках (рынды).
Наши приставы поставили нас в 10 шагах от царя. Тут мы и поклонялись ему, ставши, по нашему обычаю, на колени, из уважения к царю. В некотором расстоянии позади нас стояли все члены нашего общества. Тогда думный дьяк (один из трех великих канцлеров царства) Алмаз Иванов, сидевший с немногими другими на одной из лавок влево от великого князя, стал вровень с нами и сказал, что прибыли послы великого римского цесаря, стоят перед ним и бьют челом ему, то есть, по московскому выражению, отдают ему почтение. Потому что все без различия москвитяне оказывают почтение своему князю, стоя на коленях и челом касаясь пола; такого же уважения от низших требуют себе при случае и все высшие лица. Великий князь дал знак канцлеру сказать нам, чтобы мы объявили наше желание.
Услыхав это, мой товарищ начал передавать на память первое предложение, по приказанию всемилостивейшего священного цесарского величества изложенное для нас по принятому образцу. Но только что он пересказал императорский и царский титулы, как переводчик прервал его и повторил их на русском наречии. Лишь только он кончил и это, как царь, поднявшись с престола, спросил нас, здоров ли любезнейший брат его, римский цесарь Леопольд? И тотчас же сел опять. Мы отвечали, что, отъезжая из Вены, мы оставили священное цесарское величество, благодарение Богу, в добром здоровье. Канцлер сказал потом, чтобы мы подали великому князю императорские верющие грамоты. Тогда, взяв их от нашего секретаря, я подал их царю, в сопровождении своего товарища, и воротился потом на прежнее место, а царь в ту же минуту вручил их князю Черкасскому.
Потом тот же канцлер возвестил нам, что великий князь жалует нас, т. е. соизволяет, чтобы мы шли целовать его руку. Пока мы подходили, он перенес свой скипетр из правой в левую руку, а правую протянул нам для целования; тот же Черкасский поддерживал ее своею, а царский тесть Илья все так и сторожил и кивал нам, чтобы кто-нибудь из нас не дотронулся до нее своими нечистыми руками, может быть, наперекор обычаю. По окончании этого канцлер объявил, чтобы мы высказали остальные наши предложения. А когда мы исполнили это, он сказал, что великий князь пожаловал нас, позволил нам сесть; тотчас подали нам длинную без ру-

87
чек лавку (как водится у москвитян), покрытую персидским ковром, на которой мы и сидели, пока некоторые из наших служителей целовали царскую руку. Потом канцлер пригласил нас встать. В то время как мы стояли, великий князь спросил нас, здоровы ли мы? Мы отвечали по обыкновению, что, благодаря Божию милосердию и его милости, здоровы, и поблагодарили его за такое благоволение к нам.
Потом опять нас пригласили сесть. Подошедши сбоку к канцлеру, окольничий Иван Михайлович Милославский сказал великому князю, что принесены ему от нас подарки. Пока вносили их наши служители, мы, по предложению канцлера, опять встали с лавки и вместо того, чтобы словесно просить великого князя принять наши подарки в то время, как он рассматривал их, мы изъявили ему почтение наклонением тела, как водится у москвитян.
Наконец царь приказал канцлеру дать нам знать, что он отрядит нескольких своих думных бояр, с которыми мы и можем войти в рассуждение обо всем, что еще осталось нам предложить, и чтобы в этот день мы отведали кушанья с его стола.
После того, засвидетельствовав ему почтение, мы вышли. А при выходе нас провожали те же лица, что и приняли нас при входе, от имени великого князя.
В Кремле мы видели лежащий на земле медный колокол удивительной величины, да и произведение русского художника, что еще удивительнее. Этот колокол по своей величине выше эрфуртского и даже пекинского в Китайском царстве. Эрфуртский вышиною девять футов шесть дюймов, диаметр его жерла без малого 8 футов, окружность 9 футов, толщина стен шесть с половиною дюймов, а весит 25400 фунтов. Пекинский колокол 13 ?  футов, поперечник его 12 футов, окружность 44 фута, толщина 1 фут, а вес 120000 фунтов. Но русский наш колокол вышиною 19 футов, шириною в отверстии 18 футов, в окружности 64 фута, а толщиной 2 фута, язык его длиною 14 футов. На отлитие этого колокола пошло 440000 фунтов меди, угару из них было 120000 фунтов, а все остающееся затем количество металла было действительно употреблено на эту громаду. Я говорю не о том колоколе, что отлит и поднят в царствование Бориса Годунова: в него обыкновенно звонили, когда праздновалось какое-нибудь торжество во славу Бога или в воспоминание его святых, когда принимались посланники иноземных государей или приводились в Кремль к царю: этот колокол и до сих пор еще висит на башне, хоть и не служит уже для употребления в вышеназванных случаях. Здесь речь идет о колоколе, вылитом в 1653 году, в царствование Алексея: он лежит еще на земле и ждет художника, который бы поднял его, для возбуждения его звоном в праздничные дни набожности москвитян, потому что этот народ вовсе не желает

88
оставаться без колокольного звона, как особенно необходимого условия при богослужении.
Через час после того, как проводили нас на наше подворье с прежним же пышным парадом, вдруг пришел к нам стольник князь Алексей Иванович Буйносов-Ростовский, потомок древних ростовских князей, присланный от великого князя потчевать нас, вместо его, обедом с царской поварни. Для почета мы вышли к нему навстречу у самой лестницы. Столовый прибор был незатейлив. На грубой скатерти поставили одну солонку, два сосуда с уксусом и маслом; на верхнем конце стола для знатнейшего собеседника положили единственную ложку с ножом и вилкой, но все это из чистого золота. Салфеток не положено было никаких. Сели за стол с неумытыми руками. Лепешки или ломти хлеба должны были исправлять должность тарелок, находившихся в изгнании. Поставец в беспорядке украшали стопы, братины и некоторого рода бокалы из позолоченного серебра. Когда знатнейшим из нас отведены были места, угощатель наш, по московскому обычаю, сел по левую руку со мною, чуть не вне узкого, как водится, стола. Без всякой перемежки принесено было за раз 150 различных кушаньев на серебряных блюдах. Все они поставлены перед глазами у нас, но поданы на стол только те, которые больше обещали вкусу. Остальные отданы на сохранение нашему ключнику. Хотя все они были холодные, но не так же бестолково приготовлены, чтобы кто-нибудь отвернулся от них с презрением, если только он не лакомка. По обыкновению щедро были наполнены и тотчас же поданы гостям 40 довольно больших стоп, отчасти серебряных, отчасти оловянных, с водкой, мальвазией, испанским и французским вином, разными медами и пивом. Через четверть часа наш архитриклин велел нам встать и подал мне не так чтобы емкую чашу пить здоровье его царя, которую я, по предоставленному мне от него выбору, налил французским вином, потому что оно было слабее, потом он прочитал вслух титул своего царя. Когда я и все другие, сидевшие за столом, выпили, уселись опять. Не прошло еще другой четверти часа, как он опять поднялся с места и, пригласив нас тоже встать, снова подал мне другую чашу пить здоровье императора и, выпив сам, прочитал весь титул его по бумаге. Когда все мы это исполнили и опять уселись, погодив немного, он пригласил меня в 3-й раз выпить 3-ю чашу за здоровье царевича Алексея, сына великого князя. Все мы и сделали это стоя. Тогда, будто исправив свою должность отличнейшим образом, он ушел от нас с подарком, серебряным позолоченным кубком непростой работы, в награду за то, что недолго надоедал нам.
29 мая приставы возвестили нам, что в следующий за тем день мы будем допущены к великому князю, а между тем мы позволили

89
бы нашим служителям идти куда кому угодно. Потом от имени канцлера просили у нас список сделанного нами предложения царю; мы и отдали им этот список.
Итак, 30 мая, около 9 часов утра, приставы проводили нас к царю совершенно с теми же обрядами и парадом, с какими провожали и к первому представлению, и мы были приняты теми же лицами, которые принимали нас и тогда. Великий князь предстал пред нас во всем блеске: в венце, со скипетром и в царской одежде, но в другом, менее просторном, покое, и на другом также престоле, тоже между двумя окнами, только у правого угла. В головах у него на престоле был повешен образ Пресвятой Девы. Направо, на серебряной пирамиде, лежал золотой шар (держава), тут же стоял и его тесть Илья Данилович, а влево окольничий Федор Михайлович Ртищев, главный дворецкий и не последний любимец государя. Пред царем, по обыкновению, стояли попарно, с каждой стороны, одетые в белое платье молодые князья, вооруженные серпообразными секирами. Влево и немного наискось от него, на лавках, поставленных на деревянном помосте, который возвышался только на две ступени, сидело у стены немало думных бояр с открытыми головами, а напротив их направо стоял со многими другими канцлер.
Итак, мы заметили тогда, да и после, что углы, по обычаю московскому, считаются почетными местами. Потому что престол великого князя мы всегда видели в углу, хотя гораздо удобнее было бы поставить его посередине, особливо в этом втором покое. Да и образа святых, которых москвитяне слишком уже почитают и всегда имеют их во всякой спальне, они тоже ставят в углах. Когда мы воздали честь великому князю, он потрудился спросить нас о здоровье. Ответив по обычаю, благодарили его за обед, которым щедро накормил нас его поверенный. Потом канцлер сказал, что великий князь озаботился переводом императорских грамот на свое наречие и узнал из оных, что мы посланы сделать ему предложения, касающиеся некоторого общественного блага, и чтобы он давал нам полную веру: это он и исполнит. Между тем он отрядил выслушать наши предложения: боярина князя Алексея Никитича Трубецкого, наместника казанского, боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, наместника суздальского, окольничего Богдана Матвеевича Хитрово, начальника царской оружейной и наместника оршанского, и думного дьяка, или канцлера, Алмаза Иванова. После того, по обыкновению, нам подали лавку, чтобы сесть, однако ж мы сидели на ней недолго, потому что нам велено было встать и перейти в то место, где ждали нас царские уполномоченные; так мы и вышли, благоговейно изъявив, по принятому обряду, наше почитание великому князю, и были вежливо отведены туда теми же князьями и дьяками, которые принимали нас вне покоев от имени царя. При нашем

90
выходе от царя думные бояре немного привстали с мест, а мы отвечали им наклонением головы.
Так и перешли мы в довольно большой покой, где против двери, но у правого угла, поставлен был длинный и, по московскому обычаю, узкий стол таким образом, что во все его протяжение видна была дверь. Там и посадили нас на лавку, приделанную к стене, первый из уполномоченных поместился на другой, которая соединялась в углу с нашею и как бы упиралась в стену, так что он один занимал узкое пространство стола. Другой уполномоченный и третий сели друг возле друга на той же лавке рядом с первым, только уже не за столом. А канцлер сел один у стола, напротив моего товарища, плечами к двери, на подвижной лавке. Переводчики Баусций и Виберг с нашим секретарем и тремя московскими поддьяками стояли.
Москвитяне еще с пеленок начинают приносить жертвы Меркурию и, судя по тому, как они исполняют это, надобно думать, что все они угодили ему. Матери никогда не привешивают детям на шею ни римской буллы, ни золотого сердца; оттого, выросши, они отстаивают свое лганье прибавкою новых лжей с таким наглым бесстыдством, что хотя знаешь наверное, что они солгали, однако ж все еще как-то сомневаешься в душе насчет своего мнения. Потому что, если когда и уличат их неотразимыми доводами в неправде, они, покрасневши, не придут в стыд, а еще усмехаются, точно застали их на каком добром деле. Посланники иноземных государей пусть не дожидаются и от царских уполномоченных более правдивых слов, потому что эти лица собирают вместе все тонкости закоснелого лукавства, чтобы провести их, либо выдавая ложь за правду, либо умалчивая, о чем надобно сказать, и ослабляют обязательную силу всяких решений на совещаниях тысячью хитрых изворотов, дающих превратный толк им, так что они совсем рушатся. А при счастьи или при невзгоде они до того слабы духом, что когда везет им счастье, они, будучи не в силах удержать своих восторгов, превозносят себя до самых звезд, а когда не везет, они позволяют одним щелчком столкнуть себя в пропасть. Оттого-то при переговорах они оказываются самыми непостоянными. Особливо потому, что наибольшая важность доказательств зависит у них только от известий, напечатанных в «еженедельных Меркуриях» пруссаков и голландцев, занесенных в Москву, да еще в перевранном виде, иноземными купцами; они слушают их точно ответы с треножника Дельфийского оракула. Либо думают добиться таких известий у военнопленных маркитантов, обозных, пехотных солдат, когда эти бедняки, взятые к допросу, хоть и не знают, не ведают никаких тайн ни своего короля, ни полководцев, но во избежание пытки врут все, что только взбредет им в голову пригоднее, для укрощения приятной лестью

91
своих палачей. Все это делает для иноземных послов исправление возложенных на них дел до того тягостным, а успех их до того сомнительным, что они нередко раскаиваются, что взяли на себя такую должность.
Главный уполномоченный, князь Трубецкой, ведет свой род от Ольгерда, сына Гедимина, великого князя литовского, чрез сына его Андрея Вигунда, родоначальника тех северских князей, которые отложились к старшему Ивану Васильевичу, князю московскому, и под этим именем занимает 2-е место между боярами, потому что у москвитян знаменитость рода ценится выше справедливости. Он уступает над собою преимущество первенства лишь одному князю черкасскому, который, происходя от татарских царей, по всем правам берет верх над ним. Трубецкой уже преклонных лет, не с большим даром слова, да и недальнего ума. Другой, Юрий Долгорукий, или Лонгиман, тоже уж в летах, славится своим родоначальником Василием, внуком Ярослава, первого великого князя тверского. Он пользуется в Москве большим уважением за то, что, благодаря военному счастию, взял в плен при Вильне полководца великого княжества Литовского и казначея Викентия Корвина Гонсевского.
Третий, простой дворянин, еще в самые молодые годы заявил свой разум на службе у упомянутого князя Трубецкого, заслужил его одобрение и удостоился определения на службу к царю: тут он всегда высказывал свое мнение с величайшим присутствием духа в самых затруднительных делах государства и при помощи своего даровитого трудолюбия так пошел вперед, что из простого дворянского звания прямо попал в самое высшее и стал начальником оружейной, где хранятся оружия, назначенные для собственного употребления царя, и уборы для лошадей его, и двух приказов: одного, в котором судятся все московские граждане, и другого, ведающего всеми харчевниками и кабатчиками, и нажил себе очень большое состояние. А четвертого, Алмаза Иванова, самое имя показывает, что это человек из самого низкого состояния, потому москвитяне в подписях и в разговоре прибавляют к своему собственному имени еще отцовское, с тою, однако ж, разницею, что знатные придают к этому последнему окончание «вич», а незнатным это не позволено. Например: когда у кого-нибудь имя Алмаз, а отец у него Иоанн или Иван, если он знатный, то зовут его Алмаз Иванович, а незнатный, то Алмаз Иванов. Происходя от родителей простого звания, он счастливо занимался торговлею. Потом, будучи знаком с иноземными краями, при исправлении многих посольств, столько показал примеров хитрости, коварства, находчивости, что удостоен был должности смотрителя за тайными архивами царства, за иностранными послами и докладчика их посольств. Итак, князь Трубецкой встал с места, то же сделали и мы со всеми прочими. После

92
призывания Святой Троицы, проговорив сначала весь титул своего государя, а потом титул императора, он сказал, что великий князь слышал первое наше предложение и озаботился переводом верющих грамот его священного цесарского величества на московское наречие.
Долгорукий сказал, с теми же обрядами, но сократив титулы, что государь его внимательно прочел эти грамоты и узнал, что мы должны будем предложить нечто, касающееся общественного блага. Хитров с опущением титулов прибавил, что в грамотах написано, чтобы нам оказывали доверие в том, что будем мы предлагать, так мы бы приготовились высказать эти предложения.
Наконец канцлер, со всеми прежними торжественными обрядами, заключил так, что они сами были назначены царем выслушать наши предложения, так пусть бы мы и сказали их.
Так мы и встали с мест и теперь сами прочитали, во всей подробности, сперва титул нашего императора, потом царя, а тут опять сели, и мой товарищ прочитал уполномоченным от слова до слова другое предложение, по приказанию всемилостивейшего священного цесарского величества, также изложенное для них по принятому образцу, между тем как толмач переводил его для нас по периодам. Выслушав его содержание, они попросили себе список с него. Это немедленно мы и исполнили.
Разговор продолжался долго о многих предметах, пока все уполномоченные не разошлись, чтобы о слышанном донести своему государю. Через четверть часа воротился к нам один канцлер и сказал, что доложил обо всех наших предложениях своему государю, только ответа не может дать нам в это время, так чтобы мы возвратились к себе. Мы и исполнили это с прежними обрядами.
В последний день мая наш пристав-дьяк, скроив печальное лицо, дал нам знать, что его товарищ впал вчера в трудную болезнь, а потому вместо его назначен прежний пристав, бывший с нами в дороге Желябужский. Два дня тому назад это же самое открыл он за тайну нашему священнику. Но после того как нам сказали о болезни пристава, священник встретил его в 7-м часу в городе верхом и в добром здоровье и тем объяснил нам лукавство москвитян. Из разных разговоров в дороге мы заметили, что Желябужский не глуп и с верным суждением; узнали также, что он получил придворную должность благодаря покровительству канцлера, и что часто ходили попеременно от одного к другому гонцы; мы и сообразили, что, по случаю нашего будущего затворничества в Москве, по тамошнему обычаю, нам нельзя будет для ускорения дела о мирных переговорах ожидать такого удобства, чтобы делать уполномоченным исподволь те внушения, которых мы не хотели сделать им разом, и считали осторожным для дела высказывать их через промежутки времени

93
понемножку, как будто они выманены были дружбой или поддались соблазну откровенности за обедом, и сегодня сказать одно из них, а завтра другое. В этом мы и не обманулись, потому что Желябужский, как только что-нибудь узнает от нас, тотчас же без всякого сомнения пишет канцлеру за тайну, которая сорвалась с языка у нас по легкомыслию благодаря его ловкости, а в этом и был наш расчет. Когда на первом совещании с царскими уполномоченными мы нарочно ничего не говорили об этих тайнах, царь и пожелал его сделать потом приставом как человека, пользовавшегося нашим доверием и умевшего искусно выуживать у нас из глубины сердца самые потаенные вещи.
3  июня, около 10 часов пред полуднем, нас в другой раз проводили с обыкновенным парадом на заседание с уполномоченными. На крыльце дворца приняли нас два дьяка от имени уполномоченных и столько же в самом дворце перед покоями, а в самых покоях — в первом канцлер, а в другом прочие уполномоченные, которые пустили нас идти вперед и потом заняли свои прежние места, а мы свои. Тогда канцлер объявил, что царь с удовольствием видит желание императора жить с ним в дружеской приязни, которую с своей стороны тоже желает поддерживать взаимными услугами. Потом благодарит цесаря за братское его расположение к себе, с которым он прислал нас для предложения своего посредничества в мире между ним и польским королем и королевством и великим княжеством Литовским; это цесарское посредничество он принимает охотно.
4  июня собрались мы в третий раз с ними. По приказанию своего государя они назвали местом будущего съезда Полоцк, они уверяли, что это согласно прошлогоднему желанию польского короля, так как этот город расположен удобно для обеих сторон на берегу Двины, да и в не так еще тогда разоренной стране. А время, когда надо будет собираться туда для заключения мирного договора, они отдавали на волю полякам. Державнейший император велел нам, чтобы после того, как москвитяне примут его предложение о заключении мира с поляками, мы предложили им его и для примирения со шведами. Но в то время, когда мы отправились в Московию, в Ливонии съехались шведские и русские послы и без допущения какого бы то ни было посредника обделали такие условия, что, когда мы предложили о старании цесаря, царские уполномоченные отвечали, что положение дел между поверенными воюющих сторон получило такой оборот, что нельзя больше сомневаться в заключении между ними почетного мира; если же последствия обманут эту надежду, посредничество цесаря будет принято с удовольствием. Да и сам царь 6 июня сообщил нам, чрез наших приставов, о заключении этого мира. 8 июня, на самом рассвете, когда мы еще лежали в

94
постели, прибыл к нам со множеством провожатых дьяк Дементий Башмаков, великокняжеский любимец, и от имени великого князя уведомил нас, как посланников любезнейшего его брата, императора римского и проч. Леопольда, что у него родился сын, нареченный Федор. Мы отвечали, как следует, вежливо и для изъявления нашей радости подарили вестника большим серебряным позолоченным кубком и отпустили.
Великий князь московский при всяком приумножении его рода, по обыкновению, возвещает о том немедленно чрез нарочных гонцов иноземным послам в Москве и своим боярам, также в областях воеводам, а чрез них знатным дворянам и городским властям. Всякий, кому оказывается эта почесть, дарит, каким ему будет угодно, подарком посланного. От этих посольств, также и от тех, которые зачастую бывают к таким же лицам с вопросом о здоровье от имени и по приказанию царя, многие из придворных делают значительное приращение к своему состоянию.
Эта радость замедлила отправку нашего гонца к императору даже до 13 июня, хотя дело и требовало поспешности. Через шесть дней после того Алексей хотел крестить своего Федю. Москвитяне верят, что крещение не имеет силы, если крещающийся не весь погружается, по древнему церковному обычаю, три раза в воду. Оттого, когда кто-нибудь, окрещенный по латинской вере, переходит в московскую (а это нередко делается безбожными лицемерами из жадности к деньгам, или военнопленными, или из страха казни и ссылки за преступления), его, как крещенного не по церковному обряду, перекрещивают посредством троекратного погружения в воду, расторгают и брак его, заключенный им прежде, как человека, незаконно введенного священною дверью крещения к пользованию прочими таинствами. Окрещенного тотчас же помазывают миром,, не ставя ни во что латинское помазание, как ненужное. На шею ему крестивший надевает крест, золотой, серебряный или оловянный, смотря по состоянию родителей, и он не должен снимать его во все продолжение жизни, разве только перед супружеской обязанностью. Потому что если какого-нибудь скоропостижно умершего найдут без креста, его лишают и погребения. Из почета императору царь сделал и нас участниками этого торжества, а после велел угостить нас обедом в наших помещениях. Архитриклином был тот же, что и прежде, Ростовский, те же и обряды, только впридачу к ним осушена была прибавочная чаша за здоровье маленького Феди.
Во все время 12-месячного, самого скучного, нашего пребывания в Москве, я с любопытством заметил, что там люди знатные и дворяне позажиточнее пользуются мягкими постелями, потому что подушки, оголовья и перины набиваются самым нежным лебяжьим пухом, так как лебедей там изобилие. Однако же все эти вещи не

95
льняные, но у одних из шерстяной, у некоторых из шелковой ткани, смотря по состоянию, и кладутся на приделанной к стене лавке, к которой плотно придвигают подвижную и изнутри задергивают растянутым над постелью занавесом из трех разных полос. Стены у многих голые, если замысловатые пауки не заплетут их своим тканьем. У немногих почистоплотнее обиты золоченой и расписанной кожей бельгийской работы, однако ж, довольно неряшливо.
А простой народ, не только бедняки, нищие и люди, поддерживающие свою убогую жизнь заработками, но и купцы, очень далеки от какой бы то ни было неги в своем быту. Растянувшись на тюфяке, набитом шерстью или соломой, многие даже на голой лавке, или кровати, или на полатях, храпят во всю Ивановскую. У людей побогаче стол умеренный, а прочие питаются одним хлебом и чесноком, и все одинаково утоляют жажду чистой водой или очень скупо приправленной подмесью закваски. Этой жажды их, однако ж, никогда нельзя утолить, если станешь подносить им водки, сколько душа их желает. Потому что они пьют, не процеживая сквозь зубы, как курицы, а глотают все глоткой, точно быки и лошади, да и никогда не перестанут пить, пока не перестанешь наливать. В кабаках пьянствуют до тех пор, пока не вытрясут мошну до последней копейки. Да и нередко бывает, что кто-нибудь за неимением денег отдает по уговорной цене шапку, кафтан и прочую одежду, даже до голого тела, чтобы попить еще, а тут безобразничает, однако ж хочет быть в виде не Геркулеса, а отца Бахуса на новую стать. От этой заразы не уцелели ни священники, ни монахи. Очень часто можно видеть, как кто-нибудь из москвитян выйдет неверным шагом из кабака, пойдет вперед с отяжелевшей от питья головой, да и валяется в грязи, пока не поднимет и не отвезет его к домашним какой-нибудь извозчик в видах платы за провоз, а эти извозчики в бесчисленном множестве стоят на каждой почти улице в Москве с своими наемными повозками. Бывает тоже чрезвычайно часто, что этих бедняков, потерявших всякое сознание, извозчики завозят в глухие переулки и, отобрав у них деньги и платье, бесчеловечно убивают.
Но этот злой корень — пьянство — дает много других отпрысков самых ужасных злодейств. Москвитяне держат довольно многочисленных холопов и рабов, но с небольшими расходами, потому что, не заботясь о разноцветных платьях (ливреях для слуг), одевают их в какие ни есть обноски. Но как пайков или месячины у них не водится, а притом много по закону постов, к которым они из бережливости прибавляют еще несколько от себя, то кормят слуг самым сухим хлебом, тухлой или сушеной рыбой и редко мясом, назначая в питье им чистую воду; эта вода подается тароватее в случае какого праздника, будучи испорчена в виде кваса с умеренною примесью солода, чтобы имела возможность поразвеселить дух.

96
Жалованья не дают им никакого, потому что большая часть из них холопы или крепостные, но и вольным-то очень ничтожное. Стало быть, они никогда не выходят с сытым желудком из-за домашнего стола, и вот вместе с праздношатающимися бедняками, которых бесчисленное множество, дожидается такой на площади без всякой работы, чтобы достать денег для насыщения себя, особливо на выпивку; не зная, по своей вине, никакого честного ремесла, они принимаются, как негодяи, за дурное: либо обворовывают тайком дома, которые стерегутся поплоше, либо грабят их, нарочно поджигая у людей позажиточнее и явившись будто бы подать помощь, либо в ночное время нападают открытою силой на встречных-людей и, лишив их неожиданным ударом сначала голоса и жизни, чтобы они не могли кричать о помощи к соседям, отбирают у них потом деньги и платье. Так как и в трезвом состоянии они готовы на ссоры и гнусные обиды, то в пьяном виде очень часто поднимают драки из самых пустяков и, тотчас выхватив ножи, вонзают их друг в друга с величайшим ожесточением. Правда, что на всякой улице поставлены сторожа, которые каждую ночь, узнавая время по бою часов, столько же раз, как и часы, колотят в сточные желоба на крышах или в доски, чтобы стук этот давал знать об их бдительности шатающимся по ночам негодяям, и они из боязни быть схваченными отстали бы от злодейского дела, за которое принялись; а не то, если лучше хотят быть злодеями, сторожа их ловят и держат ночью под караулом, чтобы с рассветом отвести к уголовному судье. Но эти сторожа, либо по стачке с ворами, сами имеют долю в украденном, либо из страха их нерасположения к себе, будто объятые глубоким сном, не трогаются, потворствуя их злодействам, так что p Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множество трупов убитых ночью людей. Особливо в торжественные дни годовых праздников и на масленице, когда москвитяне, запрещая себе мясо и питаясь одною рыбой и молочным кушаньем, приготовляются к строгости наступающего 40-дневного поста: в то время они пьянствуют напролет дни и ночи, не только по греческому обычаю, но чересчур уже и по русскому, напоминая не христианские духовные представления, а бахусовы оргии: от страшного пьянства приходят в такое исступление и бешенство, что, совсем не сознавая своих дел или поступков, наносят раны друг другу и либо сами делаются убийцами, либо их убивают.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история