Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты

12. Политическая социология Европы после экспансии

НОВЫЕ КОНТУРЫ ЕВРОПЕЙСКОГО ХРИСТИАНСТВА

Среди разных аспектов латинохристианской экспансии в эпоху Высокого Средневековья одно из центральных мест занимает геополитический. Между серединой X и серединой XIV века католический мир почти удвоился в размерах, и хотя эта религиозная экспансия не всегда подразумевала завоевание или иммиграцию, часто это оказывалось именно так. На Пиренеях, в государствах крестоносцев Восточного Средиземноморья и во многих районах Восточной Европы включение новых территорий в сферу господства Римской церкви сопровождалось формированием новой военной и клерикальной элиты и расселением городских и сельских колонистов. В результате произошли изменения в самой географии власти. Те области, которые прежде страдали от язычников или мусульманских набегов, сами теперь стали источником агрессии. Гамбург, чьи поля еще в 1110 году были разграблены славянами-язычниками2, в XIV веке уже являлся одним из ведущих городов ганзейской лиги, чьи купцы создали по всему Балтийскому побережью целую цепь немецких торговых христианских городов. Нижняя Эльба более не являлась зыбкой границей, а превратилась в оплот обширной торговой системы от Лондона до Новгорода. Похожим образом сарацины, в X веке беспрепятственно совершавшие набеги на Тирренское побережье, в 1104 году поднялись вверх по Арно и сожгли Пизу. Однако вскоре пизанцы уже сражались с мусульманами на их территории — в городах Сицилии и Африки. В 1087 году большой отряд пизанцев, амальфианцев и генуэзцев разграбил североафриканский порт Аль-Махдия и истребил его жителей. Отчасти плоды грабежа были использованы на украшение пизанского собора Девы Марии и строительство церкви св. Сикста в Кортевеккии. Вчерашние жертвы сегодня становились хищниками. Барселона в 985 году была разграблена прославленным кордовским полководцем Аль-Мансуром, но к середине XIV века каталонцы уже правили целой средиземноморской империей. По всей границе латино-христиан-ского мира решительные изменения претерпевала модель взаимоотношений палач-жертва. Такие города, как Гамбург, Пиза и Барсело-
12. Политическая социология Европы после экспансии
319
на, перестали быть приграничными и превратились в процветающие центры колонизации и торговой активности.
Начиная с XI века невиданное могущество стали обретать и мореплаватели Западной Европы. Они получили возможность перевозить и «десантировать» целые армии практически в любом уголке изведанного мира. После 1016 года, когда Пиза и Генуя подчинили себе Сардинию, итальянцы неуклонно наращивали свое господство на Средиземном море. Альмерия, Аль-Махдия, Дамьетта, Константинополь: армии западных рыцарей могли быть высажены в любой точке средиземноморского бассейна, даже если потом их ожидало фиаско: военное превосходство западноевропейских армий не всегда соответствовало уровню превосходства перевозивших их фло-товЗ. С XII века немцы активно вовлекали в сферу католического влияния Балтийский регион, опираясь на свой оплот — Любек. Из устья Траве немецкие экспедиционные войска почти ежегодно совершали морские походы, стремясь создать на Балтике «кайму» немецкого христианского влияния, которая со временем протянулась от Любека до Финляндии. В этом процессе принимали участие и датский и шведский флоты. Время языческих полчищ, рыщущих по Балтике в поисках добычи, миновало. Точно так же, как владычество мусульман на Средиземноморье, было оттеснено и господство язычников на Балтийском море. Одной из отличительных черт Высокого Средневековья как раз и стало установление господства на морях христианских флотов.
Постепенно западноевропейские купцы добрались до всех транзитных пунктов, где их государства и народы соприкасались с другими регионами Старого Света. Немцы пересекли Балтику и достигли Новгорода и Смоленска. Немного южнее, в Киеве, можно было встретить итальянских купцов, добиравшихся сюда из Константинополя. Морские торговые пути венецианских и генуэзских купцов простирались от Черного моря по всей акватории Средиземного и впоследствии через Балтику достигли Брюгге и Сауттэмп-тона. Здесь столкнулись интересы итальянских и ганзейских купцов. Если смотреть по карте, то торговая экспансия Высокого Средневековья охватывала Европу парой гигантских «клещей», державшихся на Гамбурге и Любеке на севере и Генуе и Венеции на юге. Итальянские «клещи» тянулись на восток в Египет и Русь, на запад — на север Африки и в Атлантику, а немецкие купцы решительно проникали в Евразию по рекам Балтийского бассейна, одновременно поддерживая активные торговые отношения с западными текстильными городами Фландрии и шерстяными рынками Англии. Торговые города Германии и Италии одновременно служили распространению и интеграции экономики и культуры Запада.
Другая важная перемена геополитического характера, которая стала следствием экспансии Высокого Средневековья, вытекала из любопытной особенности латинской христианской церкви эпохи Раннего и развитого Средневековья: ее символические центры, в
320
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
321
которых генерировалось единое вероучение и формировалось духовное самосознание, существовали в отрыве от политических и в меньшей степени — от экономических центров. Это особенно ясно видно на примере Рима. В начале X века город находился на окраине латино-христианского мира, в каких-то ста милях от опорных баз сарацинов и греческих церквей, и порт его то и дело подвергался набегам мусульман-пиратов. Связи с отдаленными территориями, входившими в сферу влияния Римской церкви, — Астурией, Ирландией или Шотландией — были зыбкими. За XI—XII века, с утверждением латинского господства на юге Италии и островах центрального Средиземноморья, эти связи обретали все большую устойчивость. Тем не менее сам Рим, как и прилегающие глубинные области, никогда не занимал того центрального положения, какое сумела завоевать Северная Франция или — в экономическом плане — Ломбардия, Фландрия или Рейнланд. Паломники, совершавшие путешествие в Рим из Парижа, Милана или даже Лондона, попадали в город, исключительно богатый традициями античной империи, святыми реликвиями и церквями, но нельзя сказать, что они прибывали из политических, экономических или культурных окраин в центр. Если говорить с формальной и правовой точки зрения, то Рим не являлся метрополией в полном смысле. К слову сказать, когда в XIV веке встал вопрос о переносе папского престола в Авиньон, то одним из аргументов выдвигался, в частности, тезис, что Авиньон «в большей степени равноудален от современных границ католической церкви»4.
В Раннем Средневековье корреляции между географической периферией и религиозным центром придавалось особое значение, Считалось, что центры паломничества должны лежать на краю земли. Это не только превращало их в удобные полигоны для подспудных экспериментов, но также служило выполнению одной из традиционных функций паломничества — быть местом покаяния. Такие пункты, как Сантьяго на северо-западе Испании, или в меньшей степени Сент-Дэвид на западном побережье Уэльса, действительно находились на краю суши. Еще дальше от центров лежала сама Святая земля. Иерусалим, место зарождения и в символическом смысле «сердце» христианского мира, священный город, воспринимавшийся жителями любого западного города как представитель и защитник на Небесах, на протяжении многих веков служивший объектом христианского паломничества и ожесточенных сражений, лежал на самой восточной окраине латинского господства, в 2 тысячах миль от долин Рейна, Сены или Темзы и при этом за всю эпоху Средневековья находился в руках у христиан всего девяносто девять лет. Тем не менее его физические и вербальные приметы можно было встретить по всей Западной Европе: в честь Святой Гробницы или по ее подобию возводились бесчисленные церкви, а тамплиеры несли имя храма Соломонова во все свои поселения, в каких бы областях Западной Европы они ни находились.
Эти регионы имели огромное культурное значение, а перемены Высокого Средневековья коснулись самого их расположения: они более не лежали на дальних географических окраинах. Иерусалим практически столетие находился под властью христиан. Рим получил возможность обратить свой взор на католические церкви королевства Сицилия и на восток, в франкскую Грецию. Сантьяго, лишившийся знаменитых колоколов в результате нападения в 997 году мусульманского войска под командованием Аль-Мансура, получил их назад из кордовской мечети, когда Кордова пала в 1236 году под ударами Фердинанда III5: легко уязвимый в X веке, этот священный город теперь отстоял далеко вглубь от границ христианского мира и был надежно защищен многомильным буфером христианской земли. Таким образом, к XIII веку символический центр тяжести латинского христианства значительно приблизился к его социально-экономическому центру. Святые места и наиболее крупные города, святыни и центры производства были теперь связаны намного более тесными узами, чем в Раннем Средневековье.
Протяженная граница католической Европы, тянувшаяся от Испании до Финляндии, четко делилась на две зоны. В Средиземноморье католики противостояли мусульманским (и греческим) обществам, которые были не менее богаты и имели не менее развитые города и культуру. Оставаясь ярыми религиозными противниками католиков, мусульмане имели с ними общее в том, что тоже исповедовали монотеистическую веру, основанную на священном писании, божественном откровении и, вопреки распространенному, но не вполне компетентному мнению, отрицании идолопоклонства. Ситуация в Восточной и Северной Европе была в корне отличной. Здесь католикам противостояли менее населенные, по преимуществу сельские и неразвитые в культурном отношении общества, чье отсталое и неграмотное население исповедовало местные политеистические верования и идолопоклонство. В результате таких фундаментальных различий между исламом Средиземноморья и восточноевропейским язычеством по-разному сложилось история как самого завоевания и обращения в христианскую веру этих регионов, так и последующего утверждения Церкви в культурной и идеологической сфере.
Первое крупное следствие этих различий проявилось в том, что в Северной и Восточной Европе обращение в христианскую веру стало по сути составной часть более широкого процесса переориентации или, если говорить точнее, вестерниэации, усвоения принципов и норм романо-германской цивилизации в том виде, как они сформировались на территории бывшей империи Каролингов. Интеграция западных славян-язычников в католический мир в XII веке совпала с появлением письменной документации, созданием инкорпорированных городов и началом чеканки монеты. Появление письменной культуры, городов и денег составляли часть той широкой социально-культурной трансформации, в которой христианиза-
322
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
323
ция играла очень существенную, но не исключительную роль. Языческая знать сама признавала авторитет и могущество христианского мира, и примечательно, что представители этой знати приняли христианство раньше, чем основная масса их населения. Один источник передает спор, состоявшийся во время миссионерской кампании 1128 года, когда группа померанских язычников, выступавших за принятие христианской веры, высказала мнение, «что невероятно глупо отделять себя, словно младенцы — жертвы выкидыша, от лона Святой Церкви, в то время как все провинции соседних государств и весь римский мир давно приобщились к христианской вере»6. Заметим между прочим, что этот тенденциозный пассаж вышел из-под пера христианского автора, но нет сомнения, что пример «всего римского мира» был действенным инструментом агитации. Уже в VIII веке христианским миссионерам советовали напоминать язчникам о «достоинстве христианского мира, в сравнении с коим они представляют действительно ничтожное меньшинство, выступая хранителями своих древних предрассудков»7.
В Средиземноморье ситуация была совершенно иной. Здесь, по всей видимости, подчинение мусульман христианам неизменно становилось следствием военного поражения, в силу чего темпы обращения мусульман в христианство оставались очень низкими. По сравнению с языческими народами Восточной и Северной Европы мусульмане обладали существенно более формализованной и универсальной религией, действовали в соответствии с собственным священным писанием и своими законами и всегда могли рассчитывать на помощь или убежище у братьев по вере в соседних исламских государствах. Они были представителями более широкого мира, который вполне мог соперничать с Западом в могуществе, богатстве и культуре.
Различия в колониальной ситуации на этих двух участках границ католического мира усугублялись разным отношением христианских правителей к праву неверных на отправление своего религиозного культа. В случае политеистического идолопоклонства на официальном уровне право на исконный культ никогда не предоставлялось. Иногда те методы, какими шло насаждение новой власти, свидетельствовали о сохранении культового синкретизма, но не было случая, чтобы христианский правитель или церковные власти официально допускали послабления в отношении языческого культа. Подчас решительное разрушение исконной классовой структуры общества было как раз продиктовано стремлением защитить новообращенных и подавить отступников. Столкнувшись в Пруссии с массовыми восстаниями наподобие «Великого отступничества» 1260 года, Тевтонские рыцари сделали христианское вероисповедание главным критерием лояльности автохтонного населения к новым властям. Зарекомендовавшим себя «благонадежными» предоставлялась личная свобода и льготные права наследования независимо от их прежнего статуса по прусскому закону. Политичес-
лояльность стала отождествляться с готовностью отказаться от нехристианской религии.
В то же время в Средиземноморье мусульманским общинам зачастую предоставлялись одинаковые права с иудеями, то есть гарантировалась возможность беспрепятственного, хотя и в определенных пределах, отправления общинного культа. При том, что в отвоеванных у мусульман испанских городах главные мечети превращались в церкви, мудехары — исламские подданные христианских правителей — продолжали исповедовать ислам вплоть до начала XVI столетия. Как написал о Валенсии историк Роберт И. Берне: «В этой христианской земле можно было чаще слышать зов муэдзина с минарета, чем звон колоколов с колоколен»8.
Различная политика христианских властей в отношении язычества и ислама имела еще одно парадоксальное последствие: коренное население в государствах Средиземноморья в гораздо большей степени соответствовало своему положению подданных и жителей колоний, чем во многих случаях на севере и востоке Европы. В языческой Восточной Европе выбор стоял очень остро — между сопротивлением и крещением, и многие дальновидные местные династии и знать выбирали второе. В Средиземноморье существовала третья возможность — жить на правах религиозной общины, которая хоть и потерпела поражение, но не поставлена под запрет. В результате в таких регионах, как Скандинавия или княжества западных славян, при обращении в христианство сохранялась преемственность власти, и местные династии сохраняли свое господство. К примеру, великие герцоги Мекленбургские, правившие вплоть до 1918 года, были прямыми потомками языческого князя XII века Никлота. В Средиземноморье же власть туземных правителей не простиралась дальше пределов узаконенной, но изолированной общины неверных, или, как называли себя сами мусульмане, дхимми (dhimmi).
Ясно, что новые структуры и новые поселения на европейской периферии создавались по образу и подобию существовавших в центре. В Западной Германии, Франции или Англии, после того как земля была расчищена и заселена, колонистам зачастую предоставлялись существенные привилегии, в частности, льготная рента или статус вольного поселения. Первые годы освоения порой оказывались для них не менее трудными, чем для переселенцев в Остзид-лунг. Создание новых городов в центральных областях и на окраинах протекало по одному шаблону. Правители наподобие графа Шампани конца XII века Генриха Великодушного, расчищавшего землю под пашню и строившие мельницы, или его современника Филиппа Эльзасского, графа Фландрского, который активно чеканил монету, осушал болота и закладывал города , энергично осваивали и развивали новые территории — точно так же, как их современники, больше проявившие себя на границах христианского мира, например, Викман Магдебургский.
324
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
325
Однако между внешними и глубинными областями имелись два различия. Во-первых, разным был сам масштаб заселения. На Пиренеях и в Восточной Европе новые поселения подчас создавались планомерно и широкомасштабно. Речь могла идти о тысячах акров земли, о десятках тысяч переселенцев. В области Толедо к той сотне населенных пунктов, которая существовала ко времени христианской Реконкисты 1085 года, в последующие столетия прибавились еще 80 новых поселений ™. По оценке специалистов, под патронажем Тевтонских рыцарей в Пруссии было заложено почти 100 городов и 1000 деревень, а в Силезии за XII — начало XIV века появилось 120 новых городов и 1200 деревень11. В Средние века лишь немногие регионы Центральной Европы могли похвастать подобными масштабами освоения новых территорий. В английской Книге Страшного суда таких областей не отмечено. Было подсчитано, что в Пикардии за время Высокого Средневековья подверглись систематической расчистке от леса около 75 тысяч акров земли, то есть не более 1,2 процента от общей территории области12. Даже если включить в расчеты те площади, которые постепенное отвоевывались у леса и целины, но зачастую нигде не фиксировались, и принять их равными 300—375 тысячам акров (что, конечно, намного превосходит реальные цифры), то и тогда суммарные масштабы расчистки пашни не превысят 7 процентов от общей площади.
Другим существенным отличием внешних окраин Европы было то обстоятельство, что здесь вступало в соприкосновение население разных национальностей, языков и религий. Когда новые поселения закладывались в центральных районах, переселенцы поначалу могли столкнуться с неприязненным и недоверчивым отношением, однако тесное общение, смешанные браки, совместные сделки с недвижимостью и другим имуществом, наконец, просто более близкое знакомство друг с другом уже при жизни одного поколения, как правило, приводили к полному стиранию различий между коренным и приезжим населением. В приграничных областях это наблюдалось достаточно часто, однако культурные барьеры между двумя категориями населения оказывались более стойкими. В этих регионах Европы долго сохранялись противоречия национального, религиозного и лингвистического характера. Новый город в Уэльсе или Силезии значительно отличался от нового города в Бедфордшире или Вестфалии уже в силу того, что модель для его основания была принесена извне.
Как мы только что отметили, испанская Реконкиста и — не всегда и в меньшей степени — христианское завоевание Сицилии и Сирии породили особый слой покоренного населения, исповедовавшего иную религию, нежели его правители и новые поселенцы. В то же время колониальное порабощение в средневековой Европе принимало не только такую форму. Породив четкое самосознание христиан в качестве populuschristianus, которые, выражаясь бессмертными словами «Песни о Роланде», были «правыми», а язычни-
ки — «неправыми», средневековый колониализм вызвал к жизни и такие явления, как расизм в его идеологическом и психологическом варианте. Конечно, были районы, где эмигранты настолько превосходили в численности исконное население, что главным врагом переселенцев становились пни и болота, но такая ситуация была редкостью. Поскольку в целом в ходе средневековой экспансии той эпохи огромные все более крупные этнические и языковые группы людей переселялись в новые места в качестве завоевателей либо поселенцев, то средневековая католическая Европа все чаще оказывалась опоясана лингвистически и этнически разобщенными обществами. В Восточной Прибалтике и Ирландии, к примеру, колонисты сформировали зажиточную правящую элиту, тогда как большинство населения страны сохраняло свой исконный язык, культуру и структуру общества.
Ясно, что в каждом случае местная модель межэтнических отношений формировалась в зависимости от масштабов и природы иноземной иммиграции. Во многом эта модель зависела от того, являлись ли иммигранты завоевателями или мирными колонистами, составляли ли подавляющее большинство насления или малую толику, были ли это землевладельцы или работники, предприниматели или духовенство. Одной из крупных зон этнического смешения стала Восточная Европа, которая в эпоху Высокого Средневековья переживала масштабные преобразования в результате массового переселения немцев на восток, получившего названия Остзидлунг. Общим для большинства районов Восточной Европы было то, что в ходе Остзидлунга расселение немцев происходило, как правило, в тех областях, где они никогда прежде не жили, однако складывавшаяся в результате этническая ситуация могла быть очень различной. В некоторых местах, например, имела место полная германизация. Так, в Бранденбургской миттельмарке совершила вооруженную экспансию и установила свое господство старинная немецкая династия Асканиев, под эгидой которой немецкие крестьяне и бюргеры стали обживать новые поселения и основывать новые города. К конце Средних веков славянский язык в Миттельмарке практически вышел из употребления. С тех пор эта область постоянно входила в состав Бранденбурга или государств, которые стали его преемниками, Пруссии, Германской Демократической Республики и Федеративной Республики Германия. В других регионах германизация принимала иные формы. В Силезии, польском герцогстве под властью одной из ветвей династии древних правителей Польши Пястов, процесс германизации в культурной сфере протекал в XIII веке, и местные герцоги и отцы церкви всячески поощряли немецких переселенцев. Сама правящая династия тоже стала перенимать немецкие имена и переходить на немецкий язык. К XVI веку, когда Силезия оказалась под властью Габсбургов, отдельные районы герцогства были уже не менее «немецкими», как и Бранденбург. Вроцлав (Бреслау), где был созван первый немецкий рейхстаг к вое
326
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
327
току от Эльбы (1420 г.), был несомненно городом немецким. Однако в других областях Силезии немецкие переселенцы или, точнее, их потомки, напротив, подверглись славянизации. В основных чертах историю Силезии повторяла Померания, и во всех этих случаях важным моментом было широкомасштабное переселение немецких крестьян.
Дальше на восток, в некоторых областях Польши, Венгрии и Богемии, немецкая иммиграция носила более ограниченный характер и преимущественно концентрировалась в городах. Здесь большинство населения было сельским, а горожане составляли существенно меньшую часть, при этом аристократические и правящие династии были славянскими либо мадьярскими. Немецкие бюргеры образовывали привилегированный, но разрозненный класс, часто опиравшийся на поддержку и патронаж местных королей. Например, немецкие поселенцы в Трансильвании были приглашены туда венгерскими правителями Арпадами и получили от них особые привилегии, которые, в частности, формулировались в так называемом Анд-реануме (Andreanum) — документе, изданном Андреем II в отношении его «верных гостей, немцев Трансильвании» в 1224 году13. Очевидно, что модель этнических отношений в городах Восточной Европы, которые основывались посреди сельской местности, населенной местным крестьянством и знатью, значительно отличались от городов германизированных областей вокруг Бранденбурга и Вроцлава. Еще один сценарий разыгрывался в Восточной Прибалтике, севернее Мемеля (ныне — Клайпеда), где политическая власть была сосредоточена в руках чисто немецкого образования — ордена Тевтонских рыцарей. Все тамошние города были основаны немцами, а туземное прибалтийское население, принадлежавшее к финно-угорской группе, сохраняло значительное численное большинство и оставалось преимущественно сельским. Здесь отношения между немецким городом и не-немецкой сельской местностью складывались подобно тем, что были в Польше, Венгрии и Богемии, при том, что политическая власть безраздельно находилась в руках у немцев, и в этом смысле Восточная Прибалтика напоминала Бранденбург.
Такие переменные, как масштабы немецкой иммиграции, распределение политической власти между коренными и иммигрантскими группами населения, а также сама история обращения в христианскую веру, существенно различались. Особенно важен последний из перечисленных факторов. Герцогства и королевства Польши, Богемии и Венгрии официально приняли христианство и сформировали церковную иерархию уже до того, как началась волна немецкой эмиграции. В то же время венды, то есть западные славяне, жившие по соседству с немцами, чехами, поляками и бал-тами, сохраняли язычество еще и в XII веке. Уже в XIII веке князья и прелаты немецких колониальных территорий наподобие Бранденбурга были готовы извлечь всю возможную выгоду из своей репутации поборников христианской веры, даже при том, что официальное язычество западных славян завершилось в 1168 году разграблением храма Арконы на острове Рюген. Вскоре после этого, с началом миссии в Ливонию и расселения немцев в Восточной Прибалтике, стал формироваться совершенно особый тип политического образования — государство, управляемое орденом крестоносцев, вся цель существования которого заключалась в вооруженном подавлении язычников и схизматиков. Пруссия и Ливония как раз и приняли форму немецкого теократического государства, увязшего в бесконечной войне с местным языческим населением. Очевидно, что разные формы межэтнических отношений были связаны со степенью их зависимости и тождественности религиозным противоречиям. Разногласия по линии христианин-язычник могли усугублять, превосходить или вовсе не иметь отношения к противоречиям на основе принадлежности к немецкой нации. Колонизация могла быть, а могла и не быть синонимом обращения в христианскую веру.
Прямые исторические последствия миграционных и межэтнических процессов эпохи Высокого Средневековья мы видим и сегодня. В наше время, когда носители немецкого языка из стран Восточной Европы продолжают переселяться в Германию, когда люди гибнут в борьбе за право Британской короны на ирландскую землю или против него, становится понятно, что фундаментальные политические проблемы XX века глубоко уходят корнями в динамичную эпоху завоевания и колонизации шести- или семивековой давности. Экспансия Средневековья оказала на культурное самоопределение и политическое будущее жителей кельтских островов или Восточной Европы бесповоротное влияние.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПЕРИФЕРИЙНЫХ ОБЛАСТЕЙ

Утверждение новой аристократии, строительство замков, развитие городов, новые сельские поселения, развитие письменной документации — все эти процессы обусловили фундаментальную трансформацию затронутых ими регионов по периферии католической Европы. Политические последствия были различны. О государствах завоевания в Бранденбурге и Ольстере уже шла речь в Главе 2. Однако помимо них были и другие примеры. По всем окраинам Европы можно было встретить военизированные общественные образования. Особенно ярким примером служит Орденштат — государство Тевтонских рыцарей, которым правила иноземная религиозно-военная аристократия, так и не сумевшая интегрироваться в местное общество (с натяжкой аналогом можно считать Родос). В других регионах тоже существовали свои государства-форпосты и «ут-ремеры» — в Леванте, Греции, землях кельтов. Во многих случаях самым удачным определением такого рода областей можно считать «полупокоренные страны». Наглядным примером служит Ирландия; еще одним — Уэльс до 1282 года. Вероятно, подобным же образом
328
Роберт Бартлетт. Становление Европа
12. Политическая социология Европы после экспансии 329
можно охарактеризовать и государства крестоносцев. Главенствующее в политическом плане население, состоящее из ведомых рыцарями и духовенством эмигрантов, ядро которых составляли бюргеры и отчасти крестьяне-фермеры, оставалось тем не менее меньшинством и противостояло значительному большинству автохтонного населения, говорящего на другом языке, имеющего иную культуру, иную структуру общества и зачастую — иную религию. Это меньшинство было вынуждено обеспечивать себе безопасность, доходы и власть, подавлять или «переделывать» коренное население. Порой сразу за весьма зыбкими стенами колониальных городов и фьефов лежали независимые от них исконные государственные образования: гэльские или литовские королевства, греческие или исламские государства, давно вынашивавшие планы реванша и возрождения. В подобных государствах война и соперничество между приезжими и местными, поселенцами и исконным населением воепринимались как должное и составляли неотъемлемую сторону жизни.
Не все местные правители оказывались настроены враждебно к эмигрантам. Во многих случаях чужеземцев приглашали и поощряли как раз местные аристократы в стремлении обрести преимущество над политическими соперниками. Альянс с могущественными иноземцами мог быть заманчивой перспективой для тех вождей, кто проигрывал в политической борьбе или желал подняться над своими пэрами. Наглядным примером такого рода служит Дермот Макмарроу Лейнстерский, который для восстановления своего королевства привел англо-нормандских наемников. Точно так же нормандцы захватили свой первый плацдарм на Сицилии благодаря содействию раскольника-мусульманина эмира ибн-ат-Тимнаха Ц «Христиане совсем близко, — советовал один ливонец перед лицом натиска литовцев. — Давайте поскачем к Магистру [Тевтонского ордена]... Давайте вступим в добровольный союз с христианами и отплатим тогда за наши невзгоды»15. Связь между могущественными внешними силами могла дать решающее преимущество в междоусобных конфликтах. Например, Генрих I Английский сумел переманить на свою сторону подающего надежды валлийского князя, пообещав вознести его «выше любого из твоего клана... так что весь клан твой станет тебе завидовать))16.
Перемены, о которых идет речь, были не только следствием завоевания. XI, XII и XIII века отмечены плеядой энергичных правителей, которые осознанно проводили политику преобразований. Альфонс VI королевства Леон и Кастилия (1065—1109) женился на дочери французского княжеского рода, приветствовал приезд в его страну французских рыцарей, духовенства и бюргеров, установил тесные контакты с папством и Клюнийским орденом, переделал церковный обряд на римский лад, возможно, выпустил первую кастильскую монету и основал новые городские общины, наделив их городскими свободами. Давид I Шотландский (1124—1153) отчека-
нил первые шотландские деньги, учредил в стране новые монашеские ордена, всячески поддерживал иммигрантское сословие в лице англо-французского рыцарства и развивал торговые города. В Силе-зии основание немецких сельских населенных пунктов на базе германских законов, а также создание городов с конституциями по образу и подобию тех, что существовали в саксонских центрах ремесла и торговли, происходило под покровительством герцога Генриха Бородатого (1201—1231), у которого и мать и жена были немецкие
дворянки.
В большинстве случаев такая позиция позволяла правителям сохранить династию, даже если подвластное им общество претерпевало культурные и социальные преобразования. В Шотландии, Силе-зии, Померании и Мекленбурге аристократов из-за рубежа приглашали сами местные династии, и во всех случаях эти династии сохранились. Такие правители плыли по волне перемен. Другие политические образования, наподобие валлийского княжества Гуинет, двигались в том же направлении, но в гораздо менее благоприятных условиях, с опозданием и слишком медленно. Гуинетские князья XIII века строили каменные замки, покровительствовали новым городам-боро и издавали хартии, так что к 80-м годам XIII века, когда княжество было окончательно завоевано, своим политическим устройством оно больше, чем когда-либо, походило на противостоящую ему Англию. Не надо обладать каким-то особенным воображением, чтобы представить себе иной ход политического развития для Уэльса — например, подобный тому, что переживали Мек-ленбург, Померания или Силезия: кто-то из рода Лливелкнов вполне мог бы назвать себя королем Эдуардом, изъясняться по-английски и приглашать в страну английских рыцарей и бюргеров. Хотя резонно предположить, что наличие обширной унитарной метрополии, каковой являлась Англия, в отличие от раздробленных государств типа Германского королевства делало эту альтернативу маловероятной17! Зато вполне реальный, а не умозрительный контраст Уэльсу представляла собой Шотландия — другое государственное образование кельтского происхождения, которое в XII— XIII веках пыталось встать на путь преобразований. Отличие, однако, состояло в том, что в Шотландии этот процесс начался раньше, в отсутствие прямой угрозы и под эгидой могущественной династии. Таким образом, в эпоху Эдуарда I неспешно развивающееся государство Лливелинов претерпевало очередную массированную агрессию, в то время как королевство скоттов уже было достаточно жизнеспособным. И выжило оно благодаря тому, что в большей степени походило на Англию. Выжило под руководством династии англо-нормандского происхождения, пришедшей в Шотландию на волне колонизации XII столетия. Давид I знал, что делал.
Иммигрантская знать может искать утверждения в новой для себя стране разными способами: путем экспроприации, путем ассимиляции либо нахождением новой экологической ниши. В первом
330
Роберт Бартлетт, Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
331
случае автохтонная аристократия истребляется, высылается или вытесняется на более низкую общественную ступеньку и ее место занимают пришельцы. Классический пример — Англия после 1066 года. Аналогичные ситуации имели место в отдельных районах Ирландии и Уэльса и в некоторых германских марках. Во втором случае иммигранты сначала оседают на земле, предоставляемой им местным правителем или влиятельной церковью либо женятся на наследницах местных фамилий; они добиваются влиятельного положения, опираясь на существующие ресурсы, но не вступают в смертельную схватку с местной знатью. Первоначальное утверждение чужих аристократов в Шотландии и Померании служит хорошим примером такого варианта развития. И наконец, существует возможность, что такая знать станет поддерживать свое существование за счет эксплуатации новых ресурсов, захвата для себя новых, больших или малых, владений из отвоеванных у леса или болота земель, создания новых хуторов и деревень либо за счет доходов от развития городов и торговли. Реальная история Высокого Средневековья дает примеры всевозможных сочетаний этих трех форм аристократической эмиграции, но в особенности последняя из трех — создание новой политической ниши для своего господства — имела наибольшее значение.
Вслед за иммиграцией иноземной аристократии, класса строителей замков и конных рыцарей, кельтские земли и Восточная Европа пережили иммиграцию крестьянскую, возрастание роли зернового земледелия, установление более четкой церковной организации и развитие городов. Основание самоуправляемых городов и поощрение сельских поселений, развитие чеканки монеты и культуры письменной документации в обществах окраинных областей Европы означали, что изменилась сама основа социальной и экономической жизни. Для многих этих обществ еще недавно ключевой особенностью являлось прямое разграбление. Грабеж был не единичным проявлением преступности, а важнейшим способом получения товаров и рабочей силы. Он не считался чем-то позорным, а наоборот, в случае успеха становился предметом гордости. Главной целью грабительских набегов было похищение людей и увод соседского скота. Физическое истребление мужчин с неприятельской стороны в значительной степени становилось средством достижения этой цели либо мерой предосторожности во избежание последующей мести, хотя, конечно, в нем подчас видели и своего рода развлечение. И все же главной целью военных действий, предпринимавшихся ирландскими королями или литовскими вождями, было пополнение поголовья скота, коней и рабов. Понятно, что прочие материальные ценности, например, меха или драгоценные металлы, тоже не отвергались, но в целом имели второстепенное значение.
В этих обществах успех на ниве грабежей способствовал социальному статусу. Например, у прусских язычников существовал
особый класс жрецов, чьей задачей (по словам враждебных христианских источников) было совершать богослужение на похоронах, «вознося хвалу покойным за их кражи и грабежи, за их подлые деяния и всевозможные пороки и грехи, которые они совершали при жизни»18. Жизненно важным было также возвращение в общественный оборот богатства, накопленного в результате грабительских набегов. В Ольстере эту задачу выполняли специальные празднества. Как писал об этом один английский автор, «на протяжении всего года они копили добычу от своих грабежей и разбоев, которая потом расходовалась в довольно экстравагантных пасхальных пиршествах... Они ожесточенно состязались между собой в приготовлении обильных яств и щедром угощении»19. После появления в XII—XIII веках новых крестьянских хуторских хозяйств и торговых городов на содержание военного и церковного правящего класса могли направляться сборы в виде ренты, десятины и подорожных пошлин. В результате прямые грабежи постепенно стали терять свое значение. Следовательно, новые правители могли теперь довольно благодушно осуждать местную практику обогащения. Пруссы были принуждены отказаться от своих хвалебных эпитафий. Жители Ольстера, как описывает наш английский источник, «после их покорения лишились, наряду со свободой, и этого исполненного предрассудков обычая».
Если рыцари из числа иммигрантов не так стремились к грабежу, как к получению феода, то Церковь видела в новых землях источник десятины — гарантированных податей со стороны оседлого христианского населения. По всем окраинам христианского мира Высокое Средневековье ознаменовалось новым усилением налогового гнета. Хотя принудительный сбор десятины был закреплен законодательно еще при Каролингах, а в Англии — при королях Уэс-секса, судя по всему, за пределами англо-франкского региона она была введена только в XII—XIII веках. В Шотландии указ, которым вводился принудительный сбор десятины, приписывается Дэвиду I20. Некролог Кэтала Кровдерга О'Коннора Коннахтского, скончавшегося в 1224 году, сообщает, что «именно при этом короле впервые в Ирландии стала собираться десятина во имя Господне»21. Насаждение десятины в Моравии связывают с деятельностью епископа Бруно Оломоуцкого (1245—1281), с которым мы уже знакомы по его усилиям по заселению и освоению своих владений22. В этих кельтских и славянских землях введение регулярной и обязательной десятины происходило уже в христианском обществе и в совокупности с другими нововведениями и преобразованиями XII— XIII веков придавало им черты, все более роднившие их с соседями — прямыми наследниками каролинской традиции. В то же время разрастался и сам католический мир, по мере чего десятиной облагались все новые территории и народы, никогда прежде не знавшие такой повинности. Во время немецкой колонизации языческой Вагрии «в этой славянской земле была увеличена десяти-
332
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
333
на»23. В некоторых областях восточнее Эльбы появление дохода в форме десятины и вытеснение славян немцами рассматривались как эквиваленты: «После того как славян изгнали, с земли стали получать десятину», — говорилось в одном из документов Ратцебург-ской епархии2л
По мере того, как снижалось значение прямого грабежа и его место занимал сбор ренты, в экономике все больше отходило на второй план использование рабского труда, которое прежде играло первостепенную роль. Судя по всему, в этом отразились и изменения военного плана. С одной стороны, в регионах, являвшихся прежде традиционным полем для охоты за рабами, теперь эта охота существенно затруднялась возведением замков. Замки предоставляли реальную защиту потенциальным жертвам. Таковы были последствия строительства каменных замков в Ливонии, предпринятого по инициативе миссионера Майнгарда, или появления множества новых замков в Нортумберленде в конце XI века. К тому же строительство замков приводило к более интенсивной эксплуатации местной рабочей силы и укрепляло господство феодалов в сельской местности. К примеру, в Венгрии «новый тип замка... ассоциируется с властью феодала над крестьянами... Замок перестал служить только оборонительным сооружением, но стал престолом для землевладельца»25. Получается, что строительство замков давало господство над сельским населением, что снижало потребность в рабском труде. Набеги за рабами, которые предпринимали немцы в X веке, поляки — в XI, скопы — в XII или литовцы — в XIII, были необходимы тогда, когда в домашнем хозяйстве, ремесле или земледелии важная роль отводилась рабскому труду. Еще в 1170 году на рынке рабов в Мекленбурге продавалось 700 датчан26. По мере того, как значение рабства ослабевало, все большую роль начинал играть контроль над оседлым, лично свободным крестьянством. Замки были идеальным инструментом для подчинения и эксплуатации такого населения.
Изменения в вооружении и методах ведения войны были тесно связаны с новыми объектами и задачами военных действий, которые можно назвать «целями войны». Некоторые войны, наподобие тех, в которых в XI веке участвовали шотландские отряды Малькольма III, велись в расчете не на завоевание или захват в постоянное владение, а скорее на получение надежных «охотничьих угодий», источника рабов, добычи и дани. Порой над районом набегов мог устанавливаться более длительный контроль с целью сбора дани, захвата заложников и, по возможности, набора живой силы в свое войско. Однако в целом можно сказать, что завоевание, то есть продолжительное подчинение одной группы правителей другой, получило развитие именно в эпоху Высокого Средневековья. Мы знаем уникальный эпизод, знаменующий момент перехода от одного этапа к другому. Саксы на протяжении столетий совершали набеги на славянские земли, грабили их и уводили рабов. Иногда
это удавалось лучше, иногда — хуже. С начала XII века их успехи на этом поприще множились, и в 1147 году, в так называемом «крестовом походе против славян», большой отряд саксов вторгся в полабские земли вендов и принялся, по обыкновению, убивать, жечь и уводить в рабство. В конце концов саксы сами подивились своим действиям. «Разве, — вопрошали они, — мы грабим не нашу собственную землю?»2' И были правы. Такие плодородные земли могли сослужить им лучшую службу в качестве места для длительного завоевания, нежели просто арены для периодической резни и доходного грабежа.

КОЛОНИАЛИЗМ СРЕДНИХ ВЕКОВ И НОВОГО ВРЕМЕНИ

Совершенно очевидно, что протекавшая в Высокое Средневековье «экспансия Европы» имела черты, роднившие ее с заокеанской экспансией Нового времени. Одновременно она имела и ряд принципиальных отличительных особенностей. Одна из таких черт особенно резко отличает ее от, скажем, европейского империализма XIX и XX веков, по крайней мере если исходить из классического определения этого явления. Принято считать, что империализм Нового времени усугубил крупномасштабную глобальную дифференциацию: индустриальные регионы, жадные до сырьевых ресурсов и новых рынков, оказались в постоянной зависимости от регионов, выступающих в роли поставщиков сырья и потребителей готовой продукции. Конечно, эта картина грешит сильным упрощением, но в общем и целом она верна, что можно, в частности, подтвердить даже краткой историей каучука и меди в Новое время.
Колониализм Средних веков был в корне иным. Заселяя Ирландию, Померанию и Андалусию, англо-нормандцы, немцы и кастильцы не создавали какую-то новую модель регионального подчинения, а воспроизводили существующую у них на родине. Основывая города, церкви и поместья, они бесхитростно копировали ту социальную структуру, с какой были хорошо знакомы у себя дома. Итогом этой колониальной политики было не создание «колоний» в смысле зависимых территорий, а распространение — методом клеточного деления — культурных и общественных моделей, существовавших в сердце католического мира. Новые территории были изначально тесно интегрированы в старые. Путешественники Позднего Средневековья, отправляющиеся из Магдебурга в Берлин и оттуда во Вроцлав, либо из Бургоса до Толедо и оттуда в Севилью, едва ли замечали момент пересечения каких-либо социо-культурных границ.
В этом и заключается причина, по которой при описании экспансии Высокого Средневековья формулу «ядро-периферия» нельзя считать вполне удачной, хотя без нее и трудно обойтись. С одной стороны, в определенном смысле схема «центр-окраины» достаточ-
334
Роберт Бартлетт. Становление Европы
но обоснованна: к началу XIV века потомки французских фамилий правили Ирландией и Грецией, немецких — Пруссией и Бранден-бургом, английских — Ирландией и Уэльсом, итальянских — Критом, кастильских — Андалусией. Очевидно наличие центробежного передвижения людей и власти, которое не уравновешивалось никаким движением в обратном направлении. С другой стороны, выражение «ядро-периферия» может отчасти ввести в заблуждение, поскольку чаще оно подразумевает постоянную или долговременную функциональную субординацию периферии по отношению к центру. А именно такой субординации в средневековом колониализме не было. Это были процессы воспроизведения, копирования, но не дифференциации.
Главными агентами этой экспансии методом воссоздания известной модели были не могущественные монархии (устоим перед искушением назвать их государствами), а консорциумы, «предпринимательские» союзы франкского рыцарства, католического духовенства, купечества, горожан и — без права голоса — крестьянства. Много говорилось о том, что соратниками по таким колониальным начинаниям, как англо-нормандское вторжение в кельтские земли или расселение немцев по Восточной Европе, становились чаще всего случайно, на один раз. В результате образовалось множество независимых или фактически независимых государственных образований на окраинах Европы — княжества Виллардуэнов в Морее, первых нормандских княжеств на юге Италии, автономной Валенсии под властью Сида, Лейнстера под властью Стронгбоу, Ольстера под властью де Курси или Бранденбурга под властью маркграфов. Только в нескольких случаях экспансия принимала форму расширения королевств — так было, прежде всего, на Пиренейском полуострове. При том, что для испанской Реконкисты вопрос расширения границ монархии имел первостепенную важность, даже здесь оставалось место для значительных, автономных городских общин, со своими фуэрос, отрядами ополчения и систематическими приграничными боевыми действиями локального характера28.
Ситуация на восточных границах Германского королевства ясно показывает, что и в отсутствие централизованного руководства экспансия вполне могла быть успешной. В XII—XIII веках завоевание и колонизация практически удвоили сферу немецкого присутствия и политического влияния. Участие германских королей в этом процессе было минимальным. В X веке наоборот, успех территориальной экспансии на восточных границах обеспечило полновесное участие со стороны правящей династии Отгонов. В этот, более ранний, период главным залогом успеха рискованного завоевательного похода становилась концентрация ресурсов под монаршим руководством. В Высокое Средневековье продвижение немецких феодалов и поселенцев в глубь Восточной Европы проходило под водительством сразу нескольких лидеров.
12. Политическая социология Европы после экспансии
335
В действительности усиление некоторых ведущих королевств Западной Европы, наблюдавшееся на рубеже XIV века, фактически несколько затормозило экспансию католической Европы. В XI— XII веках аморфные вооруженные стычки локального значения сохраняли массу энергии, то есть людской силы, ресурсов и политической воли, для кампаний, направленных вовне франкского мира. К XIII столетию крупные державы уже стремились к монопольному осуществлению своих агрессивных замыслов и подчас главные свои усилия направляли друг на друга, нежели на внешнюю территориальную экспансию, хотя их могущество намного превосходило мощь королевств предшествующего периода. Карл Анжуйский, чьи далеко идущие притязания на господство реализовались в Сицилии, Морее и Иерусалимском королевстве, оказался по сути чересчур занят борьбой со своими западными соперниками, чтобы стать опорой католическим государствам восточного Средиземноморья. Когда в 1291 году Утремер окончательно пал под ударами мусульман, две великие державы, Франция и Арагон, схватились в смертельной битве за господство. Французский король Филипп Красивый был самым могущественным правителем христианского мира, однако он никак не стремился к экспансии этого мира. Пример его современника Эдуарда I Английского, чье завоевание Уэльса и включение его в состав королевства можно рассматривать как заключительный аккорд англо-нормандской экспансии в этой части кельтского мира, показывает, что в тех случаях, когда крупные унитарные государства XII—XIV столетия действительно концентрировали усилия на экспансии, они могли добиваться сокрушительных по своей эффективности результатов. Однако более типичной для того периода оказалась нескончаемая борьба между западноевропейскими державами, получившая название Столетней войны.
Таким образом, не аппарат королевской власти, а консорциум рыцарства, духовенства и купечества стал главным инструментом экспансионистского движения XI—XII веков в его наиболее типичных формах. Классическим случаем предприятия, осуществленного таким консорциумом, был крестовый поход в Восточном Средиземноморье. Политическая карта Леванта в XII—XIII веках претерпела изменения не в силу искусства государственного управления, явленного королем или императором, а благодаря своеобразному объединению усилий западных феодалов и рыцарей, независимого и послушного Риму духовенства и итальянского купечества, различавшихся не только происхождением и положением в обществе, но и своими побудительными мотивами. Современники рисовали армии первого крестового похода как воинство «без господина и без князя», сражавшееся «без короля и без императора»-^. Однако создание Утремера явилось самым поразительным примером того, как воины-аристократы, клерикальная элита и городское купечество латинского Запада умели объединять свои силы, подчас безо всякого монаршего руководства, в деле создания новых государствен-
336
Роберт Бартлетт. Становление Европы
12. Политическая социология Европы после экспансии
337
ных образований и новых поселений. Колонизация Восточной Прибалтики дает пример рождения совершенно новой общественно-политической модели — так называемого Орденштата (то есть «Орденского государства») — в результате деятельности немецких купцов и миссионеров, жадных до земли феодалов и крестьян, руководимой и направляемой властью одного из международных военных орденов.
Интересы рыцарства, купечества, крестьянства и духовенства, которые могли входить или не входить в состав таких союзов, конечно, не всегда совпадали. В языческой Восточной Европе миссионерское духовенство поднимало свой голос против чрезмерной алчности и беспощадности светских завоевателей, чья неуемная жадность и жестокость вызывали у коренного населения лишь протест против обращения в христианство, не оставляя шанса для мирного совершения крещения. Тевтонские рыцари могли торжественно сообщать немецким купцам, как они «сражались за расширение нашей веры и вашей торговли»30, однако соотношение коммерческих интересов крестоносцев с общими задачами их движения в каждом конкретном случае принимало иную форму, так что эта взаимосвязь могла быть не только взаимовыгодной, но и взаиморазрушающей. Недвусмысленным примером служат неоднократные и тщетные попытки папы римского запретить итальянским купцам продавать военное снаряжение в исламские страны. К примеру, Александрия была не только крупным мусульманским центром, но и однм из крупнейших торговых городов Средиземноморья. И венецианский, генуэзский или пизанский торговец едва ли стал бы участвовать в ее разграблении заодно с франкскими рыцарями — скорее он предпочел бы вести там торговлю под защитой мусульманского правителя. Зачастую франкские рыцари восточного Средиземноморья не могли похвастать независимостью или каким-то влиянием в отношении итальянских купцов, контролировавших их морские перевозки. В 1298 году в ответ на жалобу одного венецианского купца, что он был ограблен каким-то генуэзцем, кипрский король возразил, что «не вмешивается в отношения генуэзцев и венецианцев»31. Со стороны этого франка-крестоносца было весьма дальновидно держаться в стороне от каких бы то ни было конфликтов между итальянскими купцами.
Отсутствие идейно-политического руководства в колониальных предприятиях подтверждается не только выдающейся ролью названных нами эклектичных союзов, ставших по сути агентами экспансии, но также явственной природой тех форм, в каких эта экспансия осуществлялась. За исключением Ирландии — которую, пожалуй, можно было бы назвать колонией в современном смысле — центробежное движение эпохи Средних веков никогда не имело своим следствием долговременное политическое подчинение одного региона другому. Королевство Валенсия, Иерусалимское королевство и владения Тевтонских рыцарей в Пруссии и Ливонии были не
зависимыми территориями под властью западных или центрально-европейских держав, а их самостоятельными копиями. Легкость, с какой рождались, не будучи им подчинены, слепки с существующих государств в виде «новых колоний святого христианства», проистекала прежде всего из самого факта существования на латинском Западе интернациональных клише, матриц, которые могли тиражироваться совершенно независимо от базовой политической модели.
Нарастание экспансии и углубление культурного единообразия латинского Запада в эпоху X—XIII веков отчасти было связано с развитием в Западной Европе правовых и институциональных моделей, которые легко переносились и адаптировались к иным условиям, сохраняя устойчивость к внешнему воздействию. Видоизменяясь и выживая, эти слепки, в свою очередь, преобразовывали и сами условия своего нового существования. Поддающиеся классификации схемы, такие, как инкорпорированный город, университет и международный религиозный орден, сформировались на Западе именно в период между серединой XI и началом XIII веков. Можно предположить, что многие составляющие их элементы существовали и прежде, но не были «скомпанованы» или взаимосвязаны так, как это случилось теперь. Сплав монастырского устава и рыцарского этоса породил военный орден; освобождение от податей и рынок вызвали к жизни свободный город; духовенство и гильдии дали жизнь университету. Общими для этих форм были их единообразие и способность к воспроизведению. Они стали своеобразными векторами экспансии, поскольку могли создаваться и процветать где угодно. Они показывают, как поддающаяся кодификации и трансплантации модель становилась переносчиком новых форм социальной организации по всей Европе независимо от централизованной политической тенденции. Эти формы, в свою очередь, были идеальным инструментом для тех светско-церковных союзов, о которых шла речь.
Эти социальные формы имели две жизненно важные особенности: они были конституированы и интернациональны по характеру, причем между этими чертами усматривалась взаимосвязь. Благодаря своему правовому оформлению эти социальные структуры поддавались кодификации и могли переноситься в другие, подчас чуждые условия и сохраняться там в силу известной независимости от внешних обстоятельств. Город, как следовало из бесчисленных городских хартий, штатрехте и фуэрос, представлял собой схему, комплекс определенных норм, которые вполне можно было адаптировать к местным условиям, не растворяя в них до неузнаваемости. Как отмечалось в Главе 7, германский городской закон являл модель для городов, расположенных далеко в глубине Восточной Европы, нормандские обычаи переносились в Уэльс, а фуэрос католической Испании утверждались в городах Реконкисты. Подобно городам, свои нормативные и специфические особенности имели и
338
Роберт Бартлетт. Становление Европы
новые монашеские ордена XII века. По сравнению с их клюнийски-ми предшественниками цистерцианцы вышли на новый уровень правовой регламентации всей жизни ордена и организации международного масштаба. Цистерцианская монастырская система связывала в единую сеть сотни религиозных общин от Ирландии до Палестины. Как и в случае самоуправляемого города, новые ячейки цистерцианского братства воспроизводились с уверенностью в том, что они не только сумеют адаптироваться к среде, но и будут ее менять. В этом и заключалась формула победоносной экспансии.
Успех этих моделей в каком-то смысле сродни алфавиту. Из разных видов письменности, выработанных в ходе истории, алфавит является самым безликим, В отличие от пиктограмм буквы в алфавите не несут никакой символики сами по себе, помимо своей роли букв. Они даже не передают звуков, как в силлабической системе письма. Алфавит — это предназначенная для передачи звуков система кодировки минимальными средствами. Но в этом и его великая сила. В силу того, что элементы этой системы имеют малый набор значений, они могут сочетаться в бесконечном количестве комбинаций. Китайский иероглиф исполнен глубокого культурного значения, с ним ассоциируются определенные звуки и понятия. Начертание иероглифа и его созерцание могут быть своего рода религиозным действом. И этих многоплановых символов тысячи и тысячи. В алфавите же, напротив, нет и тридцати букв, и ни одна из них не имеет какого-то внутреннего смысла. Но как раз благодаря этому обезличиванию символов мы имеем необычайно практичную систему письма. Именно алфавитная система преобладает в мире, все больше прокладывая себе путь и в сердце Востока.
В каком-то смысле нечто подобное происходило и в средневековой Европе. Раннее Средневековье было эпохой разнообразных и богатых локальных культур и социумов. XI, XII и XIII века — это история того, как на смену разнообразию приходило единообразие, причем приходило различными путями. Распространявшиеся в описываемую эпоху культурные и политические модели были похожи на алфавит тем, что не имели привязки к конкретной местности: западный город и новые монашеские ордена являлись оттисками, клише, а это означало отсутствие какой-либо местной окраски и узких территориальных рамок. Бенедиктинцы и правящие династии Раннего Средневековья имели глубокие локальные корни, но новые организмы Высокого Средневековья переносили свои семена по воздуху. Подобно алфавиту, эти внетерриториальные, конституированные модели несли минимум базовой информации, но обладали зато максимальной практической мощью. С другой стороны, сухие модели, которые распространялись на такие расстояния, преобразовывая локальные миры, имели происхождение из конкретного места и времени, из какого-то своего локального мира. Алфавит зародился в торговых городах Леванта, инкорпорированный город и рыцарские ордена — в недрах богатой на новшества посткаролинг-
12. Политическая социология Европы после экспансии 339
ской Европы. История распространения жизнеспособных новых моделей в XII—XIII веках является одновременно историей того, как отдельные цивилизации и социумы из множества существовавших в Средние века добивались превосходства над другими.
Нельзя сказать, чтобы этот процесс культурной диффузии и ассимиляции протекал абсолютно гладко и беспрепятственно. Он не только встречал сопротивление, но и вызывал определенное напряжение. Если франкские рыцари и католические священники несли свои культурные и социальные идеалы и привычки в разные регионы мира, то не было недостатка и в противодействии со стороны местных культур. Существовало и культурное сопротивление, и культурная ассимиляция. Для многих завоевания и экспансионистские движения Высокого Средневековья означали потерю, боль и трагедию. «Как? Разве не они запятнали нас бесчестьем? — восклицал исламский поэт Ибн Хамдис Сицилийский. — Разве не эти христианские руки превратили мечети в церкви...? Я вижу свою родину поруганной латинянами — ту, что была столь славна и горделива под властью моего народа» 32. Валлийскому клирику Риги-фарку, свидетелю нормандского завоевания Южного Уэльса в конце XI века, принадлежат похожие строки:
«Народ и пастырь обесчещены
Словом, душой и делами французов.
Они взваливают на нас бремя дани, присваивают наше добро.
При всей низости, из них один способен приказами своими
Повергнуть разом в дрожь туземцев сотню,
И взором навести ужасный трепет.
Мы уничтожены, увы, безмерно наше горе!»33
Коренные народы, подвергшиеся насилию со стороны католической военной аристократии, не только предавались горестям. Иногда сила реакции со стороны коренного общества была такова, что позволяла создавать жизнеспособные государства, выковывавшиеся в самом процессе сопротивления. Литовское государство появилось в ответ на немецкую угрозу и оказалось настолько жизнеспособным, что пережило даже Орденштат и к концу Средневековья стало господствовать в Восточной Европе. Перед лицом угрозы немецких рыцарей на Балтике, язычники-литовцы предприняли ответные действия не только в виде ожесточенного военного сопротивления, но и создав более централизованную государственную структуру с унитарной династийной системой правления. Рождение этого динамичного и экспансионистского по природе политического образования было тесно связано с открытой пропагандой исконной религиозной традиции. Некоторые исследователи даже склонны считать это государство язычников крупнейшим в Европе середины XIV века. Причем государство это вовсе не было вчерашним днем: например, военные орудия в нем были не менее передовые,
340
Роберт Бартлетт. Становление Европы
чем в других армиях. Литовские боги были старые, а литовские пушки — вполне новые34.
В других регионах реакция коренного населения была если и не столь яростной, но не менее упорной. В таких странах, как Ирландия, где завоеватели оказались неспособны установить неоспоримое господство, сложилась непростая ситуация: завоевание части страны вызывало сильное сопротивление автохтонных правителей, однако полностью вытеснить агрессора им было не под силу. Местные правители севера и запада острова в кульминационный период англо-нормандской колонизации сохраняли автономию, а затем, с конца XIII века, начали теснить власть англичан. В XIV—XV веках ассимиляция изменила направление на противоположное: началась «кельтизация» английского населения Ирландии, к ужасу колониальных правителей. В «полупокоренном» государстве Ирландия взаимные заимствования протекали как в военной, так и в культурной сферах. К XV веку ирландцы уже возводили каменные замки, зато у многих англо-нормандцев, как ни странно, рвения поубавилось35.
В Испании покоренные мусульмане, мудехары, обычно покорялись новой власти лишь на том условии, что им будет предоставлена свобода совершать свои религиозные обряды и независимость судопроизводства. В некоторых городах имели место массовые депортации, а главные мечети были превращены в соборы. Но вплоть до эпохи Колумба там сохранялись значительные общины мусульманского меньшинства — пусть даже они все больше говорили по-испански и носили христианские имена. Это мусульманское меньшинство и в христианских государствах Запада продолжало отправление своего культа. Мусульмане были отстранены от участия в политическом управлении государством и ущемлены в социальном и правовом отношении, но несмотря ни на что эти общины сохранились.
Литва, Ирландия, мудехары. Самые отдаленные окраины Европы переживали процессы гомогенизации и поляризации. Те же самые силы, что влекли англичан, померан или датчан к более единообразной цивилизационной модели, на дальних окраинах могли становиться причиной появления более явных культурных водоразделов. К XIV веку обширная часть Европы, включая Англию, Францию, Германию, Скандинавию, Северную Италию и Испанию, обрела относительно высокую степень культурной однородности. В то же время для периферийных областей повсюду было характерно смешение разных, зачастую противоборствующих языков, культур, а иногда и религий. Повсеместно в этих приграничных областях межнациональные отношения играли роль, которая была немыслимой для более однородных в культурном отношении центральных областей. И это не были отношения равных этнических групп: это было господство и подчинение, владычество и сопротивление.
Это книга о том, как тот же процесс, в ходе которого в Европе сформировалась и утвердилась единая цивилизационная модель,
12. Политическая социология Европы после экспансии
341
привел к образованию по периферии континента пояса разобщенных в языковом и этническом отношении социумов. Формирование все более гомогенной цивилизации параллельно с окончательным культурным размежеванием наверняка хорошо знакомо тем, кто занимается исследованиями более поздней истории, включая современность. Есть здесь и связующая нить. Уже было достаточно убедительно показано, что мировоззрение и институты европейского национализма и колониализма зародились в средневековом обществе: завоеватели Мексики были знакомы с проблемой мудехаров, а колонизаторы Вирджинии имели опыт покорения Ирландии.
Нет сомнения, что католические общества Европы еще до 1492 года имели богатый опыт колониальных кампании. Они были знакомы с проблемами и перспективами заселения новых территорий, они уже сталкивались с проблемами, возникающими при взаимодействии народов с несхожими культурными традициями. Конечно, в их опыте еще не было таких драматичных, «как гром среди ясного неба», ситуаций, какими сопровождались контакты 1492 года, И в экологическом, и в историческом плане средневековый латинский мир тесно соприкасался и подчас служил продолжением соседних цивилизаций и социумов. Как бы то ни было, от Пиренейского полуострова на восток, через Средиземноморье, и на север — вплоть до Полярного круга широкой дугой шла граница католической Европы, граница, которая начиная с X века неустанно раздвигалась.
Завоевание, колонизация, христианизация. Механизмы освоения новых территорий, способность к сохранению культурной самобытности посредством нормативно-оформленных структур и поддержания национального мировоззрения, организационные задачи и перспективы развития — все это вынуждало оказывать сопротивление всему незнакомому и чуждому, подавлять это чуждое или сосуществовать с ним, будь то законы, религия, пушки или флот. Европейские христиане, совершавшие плавание к берегам Америки, Азии и Африки в XV и XVI веках, вышли из общества, которое уже являлось колонизаторским. Европа, зачинатель одного из главных мировых процессов завоевания, колонизации и преобразования цивилизационных моделей, одновременно и сама была продуктом этого процесса.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история

Список тегов:
колониальная экспансия

Библиотека Гумер - история