Кузнецов В. Русская Голгофа

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава двадцать вторая
РУХНУВШИЕ НАДЕЖДЫ

Зачем же Временному правительству понадобилось перевозить Августейших Узников из Царского Села в Сибирь? По словам Керенского, это было сделано для того, чтобы обезопасить Их от большевиков, которые стали набирать силу и заявляли о своем намерении расправиться с Царем и Его Семьей. Следователь Н. А. Соколов решил, что был только один мотив перевоза Царской Семьи в Тобольск: «далекая, холодная Сибирь, куда некогда ссылались другие».
В показаниях Соколову Жильяр привел такую причину: «Этот перевод был вызван опасениями <Временного> правительства за благополучие Семьи». Однако в мемуарах тот же Пьер Жильяр, обладавший такой эрудицией и масштабностью видения, какие трудно предполагать в простом учителе французского языка, в свое время писал другое: «Можно было полагать это проявлением бессилия перед крайними [т.е. экстремистскими] партиями, которые, будучи обеспокоены обрисовавшимися в армии движением в пользу Императора (курсив наш. — В.К.), требовали ссылки Его в Сибирь». Вот в чем дело! Для армии, которая, в отличие от Великих Князей и пяти (по числу лучей в звезде Троцкого-Бронштейна?) генерал-адъютантов Царя не предавала, Государь оставался Державным вождем и духовной скрепой. О движении в рядах крестьянства за возвращение Царя и монархии свидетельствовал и писатель Иван Наживин в своей книге «Записки о революции». Левый анархист, во время кровавых событий и беспредела, усугубившегося после прихода к власти большевиков и левых эсеров, писатель поумнел и пересмотрел свои прежние взгляды:

«Мы серчали на правительство — оно совсем не было так уж зверски плохо, ...били нашими обличениями по всей России, учились и учили не любить ее, а стыдиться... На первое место в детском и юношеском воспитании выдвинем не тех, кто ловчее освистывал Россию, а тех, кто любовно и бережно описывал ее и учил нас любить ее...»

В беседе с отставным министром Временного правительства Переверзевым писатель рассказал о настроениях в крестьянских массах и отметил, что «уже есть опасность абсолютизма» (Царская Семья была еще жива в это время).
— Какая же «опасность» абсолютизма? — удивился экс-министр. — Присягнем нашему Государю Императору и будем верой и правдой служить ему.
Иван Наживин от изумления даже откинулся на спинку стула:
— Но ведь вы были откомандированы в коалиционное министерство одной из социалистических партий? Давно ли вы стали говорить так, как только что говорили со мной?
— А с тех пор, как побывал у власти... — ответил бывший министр юстиции временного правительства.
«Я поклонился, — вспоминает И. Наживин. — Это был умный и мужественно-откровенный человек».
О тяге к царю среди крестьянства свидетельствовал и Иван Бунин. Тот самый, который, узнав в своем орловском поместье об убийстве Столыпина, ...плясал от радости.
А позднее, спустя несколько лет после Екатеринбургского злодеяния, Иван Наживин признавался:

«...И все, и каждый из нас виновны в том, что не сумели сохранить и сберечь Царя своего. И Бог карает за это русский народ. С падением Престола, со смертью Царя всего лишилась Россия. Величие и славу, святыни и богатства... Все... и даже имя свое она потеряла... Все потеряла, и сама отлетела, как сон...»

Иван Наживин отмечал, что вина за гибель Царской России лежит и на писателях:

«С Гоголя и началось это высмеивание России; высмеивали кто во что горазд: один освистывал духовенство..., Островский живописал купца-зверя, Салтыков специализировался на высмеивании чиновничества и т. д. И, наконец, ...явился Горький.. Идеалом человечества... был объявлен пьяный... босяк Ванька-Пляши-Нога и его воняющая сивухой подруга Катька-Заверни-Подол — ...герои, которые идут теперь в авангарде мировой революции...».

Во время своего заточения в Тобольске Государь Император в разговоре с Сиднеем Гиббсом сообщил ему следующее: «Существует легенда, что Царь Александр I Благословенный посетил Старца Серафима, и тот сказал ему: «Продлится род твой триста лет и три года. Начался он в доме Ипатьева и кончится в доме Ипатьева. Начался с Михаила и кончится Михаилом»... Он говорил еще много другого, — продолжал Государь. — Что на мощах его будет построена кузница диавола для уничтожения всего рода человеческого, что Россия будет затоплена кровью за грехи ее. Но Господь милостив, Он даст России восстать из руин и пепла, о чем предупредит всех русских людей чудесными знамениями в святой день Преображения Господня. Старец также говорил о чудесном отроке, который, явившись, избавит Русь от скверны черного язычества. Вы видите, Гиббс, как все это совпадает со словами португальской девочки из Фатимы?» <Речь идет о явлении Божией Матери в Фатиме в 1917 г. >.
«Где-то в середине октября 1917 года, — вспоминал Гиббс, — до Тобольска дошли газеты с описанием так называемого Фатимского чуда. Государь получал в Тобольске много газет, включая и иностранные, но все они приходили по меньшей мере с месячным опозданием. В середине октября пришли некоторые газеты, вышедшие еще в июне и июле. Его Величество дал мне посмотреть несколько газет, где под разными заголовками давалось описание Фатимского чуда. ...После призыва молиться за Россию, которую Господь решил покарать преобразованием, Лючия объявила окончательный приговор Пресвятой Девы. Это произошло 13 июля 1917 года. «Господь твердо решил покарать Россию, и неисчислимы будут ее бедствия и страшны страдания народа. Но милость Господа безгранична, и всем страданиям отпущен срок. Россия узнает о том, что наказание окончено, когда Я пришлю отрока, чтобы тот объявил об этом, появившись в сердце России. Его не надо будет искать. Он сам найдет всех и заявит о себе»... «На месте Вашего Величества, — осторожно заметил я, — я не стал бы придавать особого значения этим газетным сообщениям. Вы же знаете газетчиков и их вечную склонность к преувеличениям. В католических странах случаи, подобные Фатимскому чуду, далеко не редкость. За последние двести лет их произошло не менее дюжины во Франции, Италии, Испании и Португалии. И в Испанской Америке...» — «О нет! — перебил меня Государь. — Ни один португальский газетчик не додумался бы вложить в уста этой девочки пророчества о России. Зачем им Россия? Я тоже знаю о подобных случаях в прошлом. Но все сводилось к тому, если вообще отрицать Божественную сущность происходящего, чтобы привлечь паломников к определенному месту, либо добиться субсидий и пожертвований для какого-нибудь близлежащего монастыря. В Португалии не только эта неграмотная деревенская девочка, но и большинство владельцев газет знают о России столько же, сколько мы о них, даже меньше. Кто же мог вложить в уста девочки, наверняка будущей святой, слова именно о России. Ну, представьте себе, господин Гиббс, чтобы у нас, скажем, Серафим Саровский стал бы пророчествовать о Португалии, Франции или о вашей стране? Кто бы его услышал?»

Но, как мы полагаем, Государь еще надеялся на то, что Его Семье будет предоставлена возможность выбрать место их дальнейшего пребывания после созыва Учредительного собрания. Даже Государыня, не желавшая расстаться с Россией, где родился Ее Супруг, Ее Дети, Ее Солнечный Луч — Наследник Цесаревич, предчувствуя дальнейшие осложнения в жизни Семьи, попытались связаться со своими королевскими родичами в Англии — королем Георгом и королевой Марией. Если благодарность в наше время стала пустым звуком, то должен же существовать зов крови — ведь королева Виктория была ее родной бабушкой и прабабушкой ее дочерей — Великих Княжон и сына — Наследника Цесаревича. Условия заточения стали невыносимыми. Пришлось рассчитать ряд людей, в том числе и всеми любимую Теглеву. Причина — стесненность в средствах. Царственные Узники ищут какой-то выход.
Свыше тридцати лет назад мисс Маргарет Джексон была учительницей принцессы Алисы Гессенской, впоследствии ставшей Императрицей Всероссийской. Александра Федоровна часто переписывалась со своей старой учительницей. В 1917 году старушка жила в пансионате для гувернанток в Риджентс Парке. К мисс Джексон писал учитель английского языка Сидней Гиббс. В одном из писем он рассказывал о событиях, произошедших в последнее время с Царской Семьей. Он был частным лицом, и писать за границу ему было сподручнее чем самой Императрице.

«Дорогая мисс Джексон,
В газетах вы прочтете о многих изменениях, которые у нас произошли. В августе Временное правительство решило перевезти нас из Царского в Тобольск, небольшой городок в Сибири, расположенный в 300 верстах от железной дороги. Произошла смена резиденции. Мы устроились в новом жилище, доме бывшего губернатора. Город гораздо лучше, чем мы ожидали, но все-таки он крайне примитивен. Он расположен у подножья крутого холма, который завершается высоким плоскогорьем. На нем расположен главный собор, в нем находятся мощи, дворец епископа и большое здание, которое сейчас используется, как судебная палата. Хотя в городе проживает всего 25 тысяч человек, в нем свыше двух десятков церквей, коих колокольни и купола, зачастую необычной формы, придают городу особую прелесть. По обыкновению, церкви окрашены в белый цвет, крыши — в бледно-зеленый. Сверху обычно небольшой купол, увенчанный позолоченным крестом. На фоне светло-голубого неба они являют собой неповторимое зрелище.
Наш дом, вернее, дома, поскольку мы занимаем два дома (они расположены через дорогу друг от друга), самые лучшие в городе. Дом, в котором живет Семья, совершенно изолирован, при нем имеется небольшой садик, к которому прирезан участок дороги, тоже обнесенный забором. Второй дом, он почти напротив, занят правительственными чиновниками; в нем также находятся помещения для свиты. Дом губернатора не очень велик, но комнаты уютно обставленные и светлые. Как в большинстве русских домов, поднявшись по главной лестнице, вы попадаете в залу, по одну сторону которой находится кабинет, а по другую — гостиная. Затем следуют спальня и еще одна комната, в которой спят все четыре дочери. Комната светлая, в ней четыре походные кровати, вокруг них расположены наиболее ценные для Великих Княжон предметы. У самого младшего ребенка имеется отдельная комната, расположенная по другую сторону коридора, служащая ему одновременно спальней и классной комнатой. Внизу столовая, удобно расположенная рядом с кухнями. Дни проходят однообразно, за исключением воскресных и праздничных дней, а также дней, им предшествующих, когда читает молитвы благодушный старый священник, в чьем приходе мы живем. По воскресеньям нам обычно разрешают посещать храм, присутствовать на богослужении и причащаться. Но в остальные дни молитвы читаются дома. Службы очень благолепны и красивы, теперь появился небольшой хор, который прекрасно поет. Младшие члены Семьи занимаются утром до завтрака, после чего мы все работаем и гуляем в загородке. Думать о разнообразии занятий в таком тесном пространстве трудно. Прогулка, пилка дров и подобные занятия помогают провести время и сохранить здоровье. К счастью, все чувствуют себя хорошо и находятся в хорошем настроении несмотря на то, в какое время мы живем. О том, что происходит в мире, узнаем только из газет, которые приходят в эти отдаленные места с опозданием и с большими перерывами.
С тех пор, как Вы писали, прошло очень много времени; возможно, Ваши письма до нас не дошли! Попробуйте написать снова, может быть, следующие дойдут до адресата. Пишите обо всех, как они живут и что поделывают. Мы узнали, что Дэвид вернулся из Франции. Как чувствуют себя его мама и отец? Что кузены? Они тоже на фронте?
У нас похолодало, земля покрыта снегом, но для здешних краев зима пришла удивительно поздно, а осень была просто великолепной. Еще неделю назад утром было темно, особенно, когда мы шли городским садом в храм; но теперь, после того, как время передвинули на час назад, когда выходим из дома, уже светло. В темноте же, когда через каждые несколько ярдов стояли часовые, да еще когда дул ледяной, пронизывающий ветер, нам было жутковато и не по себе. Но радует возможность посещать церковь, потому что служба очень утешает. Служит тот же священник, но ему помогает дьякон, а также певчие, и все получается восхитительно и благолепно. Богослужение продолжается немногим больше часа, затем мы вновь образуем процессию и возвращаемся назад в том же самом порядке, при лучах только что поднявшегося над горизонтом солнца».

Судя по тому, насколько письмо подробно, закрадывается сомнение в том, что письмо писал сам Гиббс, который не был знаком с мисс Джексон. Скорее всего, письмо написано самой Императрицей. Это был своего рода крик о помощи. Ответа на письмо не последовало. Царь и его Семья были нужны Англии тогда, когда русская армия проливала кровь за своих английских и французских союзников, а ее Верховным Главнокомандующим был Император.
А ведь давно ли писала газета «Дейли Телеграф»:

«Мы должны быть благодарны Великой Северной Империи. Мы постепенно начинаем понимать душу русского народа; та лояльность, за которую Англия так благодарна России, является лишь внешним проявлением величавого темперамента, столь серьезного, скромного, благородного и почти патетически простого... Когда настанет день окончательной победы, мы осуществим наши обязательства по отношению к Северной Империи, которая в течение пятнадцати месяцев вынесла всю тяжесть борьбы».

Статья попалась на глаза князю Долгорукову, острому на язык. «После дождичка в четверг осуществите вы ваши обязательства», — заметил он. Особенно его возмутила фраза Конан Дойла, напечатанная в «Дейли Кроникл», которой писатель убеждал русских в отсутствии у англичан «эгоистических целей империалистической политики».
Предположение, что письмо, адресованное мисс Джексон, было продиктовано Гиббсу Императрицей, подтверждается двумя обстоятельствами. Во-первых, вряд ли скромный служащий Царской Семьи, незнакомый с английской королевской семьей, осмелился бы назвать Дэвидом принца Уэльского, родственника Императрицы. Во-вторых, семнадцать месяцев спустя учитель английского языка направил некоему правительственному чиновнику следующий запрос:

«В Верховный комиссариат Великобритании, Владивосток
1 мая 1919 года
Сэр,
Находясь в Тобольске, куда сопровождал покойную Императорскую Семью, по просьбе Императрицы я написал письмо некоей мисс Джексон, которое в действительности предназначалось для Короля и Королевы. В то время ни им, ни мне было невозможно связаться с внешним миром ввиду строгой цензуры; сама же Императрица, по причинам, которые Вы можете понять, писать не могла. При таких обстоятельствах Императрица оказала мне честь воспользоваться моими услугами, и хотя я незнаком лично с мисс Джексон, я послал ей письмо, в котором попытался ознакомить ее с обстоятельствами и условиями нашей жизни, каковое мне было поручено отправить.
Мы были уверены, что письмо, написанное мною соотечественнице в Англии, не привлечет ничьего подозрения. Как я узнал, оно благополучно дошло до Петрограда. Письмо было отправлено из Тобольска 15 декабря 1917 года, а из Петрограда было послано с оказией на имя мисс Джексон в Приют для гувернанток, расположенный в Риджентс Парке в Лондоне. Императрица была уверена, что мисс Джексон доставит письмо королеве, однако я не имею возможности установить, действительно ли письмо дошло до адресата. Поэтому я прошу вас выяснить, не могло ли оно где-то затеряться».

В Королевском архиве в Виндзоре письма этого нет, однако Тревину, автору книги «Наставник Цесаревича», основанной на дневниках Гиббса, удалось ознакомиться с документами, указывающими на интерес к Гиббсу и всему, что относилось к Августейшим Узникам.
И Георг V, и его супруга Мэри сделали вид, что не услышали этот зов о помощи.
Англичане высадили десант в Архангельске, но весьма немногочисленный. Когда войска Северо-Западной армии наступали на Петроград, англичане, обещавшие ей помощь, практически ничего не сделали, хотя обладали самым мощным в мире флотом. Ружья, которые они поставляли, выдерживали не больше трех выстрелов, танки, которые они присылали, как горько острили русские, были времен «войн Филиппа Македонского» и ломались на каждом шагу. Правда, присылались отменного качества танки французского производства «Бебе», но экипажи их были укомплектованы англичанами. А те заявляли, что роль танков — оказывать на противника устрашающее воздействие, а не участвовать в бою.
Поступали аэропланы, но оснащенные неподходящими пропеллерами; пулеметные ленты не входили в казенники пулеметов, присылаемых англичанами; снаряды не взрывались. Приходит в голову мысль: уж не такой ли тактики придерживались те, кто снаряжал корабли 2-й Тихоокеанской эскадры. Ведь у русских были отменные артиллеристы, но поскольку снаряды, как правило, не взрывались, японцы понесли незначительные потери, в то время как почти вся русская эскадра погибла.
Англичане обещали продовольствие для армии и населения Петрограда, но продукты осели в ревельских складах, где их разворовывали, ими спекулировали, а армия в это время голодала.
Но повинно в предательском отношении к своим союзникам было высшее английское руководство. Боевые же офицеры не разделяли его.
Одним из моряков, питавших симпатии к русским, был адмирал Кемп (скончавшийся 13 января 1928 года).
С 1915 года он командовал английской флотилией, действовавшей против немцев в Баренцевом и Белом морях. Трата времени на перевод при переговорах его раздражала, и адмирал выучил русский язык. В 1917 году он уже принимал участие в переговорах по морским перевозкам и говорил по-русски.
Когда началась гражданская война на Севере, и англичане оккупировали Архангельск и часть губернии, адмирал выступал против оккупации. Он требовал не оккупации, а помощи России. Требовал, чтобы в Россию через Архангельск были направлены 20 пароходов с хлебом и 20 пароходов с войсками. Хлеб следовало отправить в Москву и Петроград. Эти центры русской жизни надо было освободить от германских агентов и интернационального сброда.
О подрывной работе германской агентуры свидетельствует такой факт. За полчаса до взрыва парохода «Барон Дризен», стоящего в Бакарице, районе Архангельска, капитан и боцман покинули судно.

* * *

До Государя доходили слухи о провале Корниловского наступления на Петроград. Казаки Краснова, которые должны были разогнать большевиков, были остановлены на подступах к столице хорошо организованными отрядами «красной гвардии» — матросами, которые приобрели «опыт» в февральской революции, солдатами-дезертирами и рабочими, которых Керенский до зубов вооружил на свою голову. Большую часть «красной гвардии» составляли немецкие военнопленные, главным образом, офицеры. Генерал Краснов сразу узнал «германский почерк»: снаряды немецко-большевицкой артиллерии шли точно в цель.
С опозданием в месяц пришли и газеты. «Известия» от 29 августа 1917 г. извещали:

«Комитет народной борьбы с контрреволюцией при ЦИК С.Р. и С.Д. постановил: в переживаемые тревожные дни предложить товарищам печатникам к сдаваемым им в набор текстам разных воззваний и в случае, если их содержание покажется им подозрительным, немедленно доводить об этом до сведения по следующим телефонам: № № 180-90 и 80-85».

Позднее об этой практике скажут: «Скорость стука выше скорости звука».
«Речь» от 1 сентября:

«...В связи с выступлением генерала Корнилова по приказу полковника Верховского членами штаба произведен обыск в помещении Союза Георгиевских Кавалеров».

«Биржевые ведомости» от 1 сентября:

«Вечером 30-го августа в Петроград прибыл стоявший во главе 3-го кавалерийского корпуса, шедшего, по приказанию ген. Корнилова на Петроград, ген. Крымов. ...Из Зимнего дворца ген. Крымов проехал... на Захарьевскую, 19, где... выстрелил в область сердца».

Государь понял, что победа «защитников Петрограда» означает конец надежде на освобождение страны от засилья немецкой агентуры. Документы, подтверждающие связь большевицкого руководства с немцами, еще в апреле 1917 года попали в разведотдел русской армии.
Временному правительству удалось подавить большевицкий мятеж 3 июля 1917 года, потому что войскам были зачитаны документы, свидетельствующие, что Ленину, Суменсон, Козловскому, Троцкому и другим агентам германского генштаба были заплачены известные суммы за подрывную работу в тылу и на фронте русской армии.
За утечку информации, допущенную большевицким руководством, его хозяева — разведывательное бюро (отдел) германского генштаба — сделал строгое внушение своим ставленникам, когда те захватили власть, отобрав ее у Временного правительства. Налицо была государственная измена, но «временщики», сами возникшие в результате измены, потому и отошли в сторону, когда «кукловоды» — круги, которым было не нужно русское государство, — решили, что наступило время для смены декораций.
«Около 15 ноября <1917 г.> мы узнали, что Временное правительство свергнуто и что большевики захватили власть в свои руки. Но... большевики лишь несколько месяцев спустя надумали заняться нами», — вспоминал Пьер Жильяр. Комендантом продолжал оставаться довольно благодушно настроенный к Августейшим Узникам эсер Панкратов. Но после того, как в Рождество дьякон провозгласил во время службы в церкви многая лета Царской Семье, разразился скандал. Солдаты едва не растерзали священника. После этого Царской Семье запретили посещать храм, что было для них тяжелым ударом. В январе солдатский комитет запретил носить погоны, а в феврале, в связи с демобилизацией армии (готовился Брестский сговор) старые солдаты были отпущены домой. Несмотря на «уступчивость» большевиков, немцы продолжали наступать. Были сокращены расходы на содержание Семьи и служащих. По существу, Семья, у которой были конфискованы все средства, стала жить чуть ли не впроголодь. Добросердечные тоболяки, узнав о бедственном положении Августейших Узников, приносили им сласти, печенья, яйца. 19 марта стало известно о том, что подписан Брест-Литовский договор. По сообщениям газет, одним из условий договора было требование немцев передать им целой и невредимой Царскую Семью. Требование оскорбило Государя и Императрицу. В середине апреля в Тобольск прибыл с отрядом красногвардейцев московский комиссар В. В. Яковлев, облеченный ВЦИК'ом неограниченными полномочиями. Он заявил, что должен увезти с собой Императора.
Сначала Государь отказался, но Яковлев сказал, что иначе пришлют «менее гуманного, чем он, человека». Поняв, что его хотят заставить подписать позорный Брестский договор, Государь заявил, что скорее даст отрубить себе руку, чем подпишет подобный документ. Заставив себя расстаться с детьми, Государыня поехала с Императором. Перед отъездом дети упали на колени перед родителями, прощаясь с ними.
В. В. Яковлев, учтиво относившийся к Государю, называл его «Ваше Величество» и упорно отказывался назвать место назначения. До Тюмени добирались с трудом. При переезде через реки, которые вот-вот должны были вскрыться, вода доходила до осей тарантасов. Государя и Императрицу сопровождали, кроме Великой Княжны Марии Николаевны, князь Долгоруков, лейб-медик Боткин, камердинер Государя Чемодуров, бывший матрос Гвардейского Экипажа Седнев и комнатная девушка Императрицы Анна Демидова. Хорошо изучив характер швейцарца Пьера Жильяра, который умел ухаживать за Наследником Цесаревичем, Императрица поручила ему присматривать за ребенком, получившим тяжелую травму при катании на санках с лестницы. Ледяная горка, на которой катались Царские Дети, была разрушена охранниками. При детях также остались граф Татищев, графиня Гендрикова, баронесса Буксгевден, Е. А. Шнейдер, А. А. Теглева, камердинер Царицы Волков, дядька Наследника К. Г. Нагорный, лакей А. Е. Трупп и ряд служителей. Общее число их составило 26 человек. 15/28 апреля на имя Кобылинского из Тюмени пришла телеграмма: «Едем в хороших условиях. Как здоровье Маленького? Христос с вами».
Неожиданно обитатели генерал-губернаторского дома в Тобольске получили телеграмму, в которой сообщалось, что вместо Москвы Августейшие путешественники оказались в Екатеринбурге. Как это произошло, до сих пор точно не установлено. Одни полагают, что Яковлев, пытавшийся пробиться в Москву окружным путем, был задержан. Другие — что он был в сговоре с Я. Свердловым и Лениным, которые не хотели, чтобы Государь оказался спасенным немцами. Хотя опасения эти были беспочвенными. В отличие от большевиков, Царь на сговор с оккупантами не пошел бы. Поэтому возмутительно замечание, сделанное следователем Н. А. Соколовым: «Царь Николай II... Да разве мог он сказать такие слова: лучше смерть, чем соглашение с немцами?» Что это? Преднамеренная клевета? Искреннее заблуждение? Результат обстановки, сложившейся в кругах русской эмиграции, пытавшейся убедить всех, что в их несчастьях повинен преданный ими Государь, а не они сами? Не о них ли говорил М. Арцыбашев в «Записках писателя»:

«Где вы, те, кто в Феврале исходил восторгом от «великой бескровной русской революции», кто ждал от нее великих достижений, кто сыпал громкими словами и пышными лозунгами?.. Как ошпаренные тараканы рассыпались они по всему свету, забились во все заграничные щели и... думают горькую думу: что же это такое? Неужели мы, в самом деле, были только идиотами, ничего не предвидели и не понимали?.. Нет, ошпаренные тараканы, отсидевшись и отдышавшись от этой проклятой революции, в прекрасном далеке, немедленно принялись измышлять себе оправдание. Кое-кто просто пытается снять с себя всякое оправдание, свалив всю вину на большевиков, на немцев, доставивших нам знаменитый запломбированный вагон, на стихийное бездушие, вдруг, неведомо почему охватившее весь русский народ. А кто похитрее, стараются все дело представить в таком виде, чтобы и вины никакой не оказалось, они пытаются «оправдать революцию»».

Не от имени ли этих «ошпаренных тараканов» говорил Н. А. Соколов, называя Царя слабым, безвольным, награждая и другими эпитетами, по примеру юсуповых, шавельских и прочих клеветников. Нельзя перечеркнуть огромный труд, проделанный в 1919 году следователем по особым делам, но нельзя и не усумниться в ряде выводов, к которым приходит этот юрист.
По словам одного из свидетелей, Яковлев во время поездки сообщил Государю, что его везут в Ригу. Другие полагали, что Царя везут в Москву. Комиссар Заславский (знакомая фамилия?), получивший от Яковлева щелчок по носу, убедил Уральский совдеп, что Яковлев везет царя не в Москву, а за границу. Екатеринбургские большевики объявили по телеграфу «всем, всем, всем», будто Яковлев — враг народа. Во время остановки поезда для заправки водой он был окружен. Яковлева с его «грузом», как цинично называл Царственных Узников московский ставленник, направили в Екатеринбург. Там пленников обыскали. У князя Долгорукова, на его беду, нашли два револьвера и 80 000 рублей. Князя тотчас же отправили в тюрьму. Остальных повезли в дом инженера Ипатьева, которому в апреле месяце было предписано большевицким совдепом освободить особняк, оставив мебель, а вещи перенести в кладовые. Особняк получил зловещее название «дом особого назначения». Следовательно, все было предусмотрено заранее, и гипотеза о «добром комиссаре» Яковлеве становится неубедительной.
Шая Голощекин, вместе с Дидковским приехавший из Германии, обыскал пленников, словно это уголовники. «Груз» был принят Белобородовым и Дидковским, которые выдали Яковлеву такой документ:

«Рабочее и Крестьянское
Правительство
Российской Федеративной Республики Советов
Уральский Областной Совет
Рабочих
Крестьянских и Солдатских
Депутатов
Президиум
№ 1
Екатеринбург, 30 апреля, 1918 г.

Расписка.

1918 года апреля 30 дня я, нижеподписавшийся, Председатель Уральского Областного Совета Раб., Кр. и Солд. Депутатов Александр Георгиевич Белобородов получил от Комиссара Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Василия Василиевича Яковлева доставленных им из г. Тобольска: 1. бывшего царя Николая Александровича Романова, 2. бывшую царицу Александру Федоровну Романову и 3. бывш. вел. княжну Марию Николаевну Романову, для содержания их под стражей в г. Екатеринбурге.
А. Белобородов
Чл. Обл. Исполн. Комитета
Г. Дидковский»

Поскольку деньги находились у князя Долгорукова, Царственные Узники оказались без средств. Принадлежавшие им драгоценности, в основном, остались в Тобольске (драгоценности, принадлежавшие державе, были конфискованы еще временным правительством). Чтобы сохранить их, Государыня послала Теглевой от имени горничной Демидовой телеграмму: «Уложи, пожалуйста, хорошенько аптечку с лекарствами, потому что у нас некоторые вещи пострадали». Под словом «лекарства» подразумевались драгоценности.
Царственных Узников повезли в дом Ипатьева. Ошибся солдат, который решил, что Императора повезут в столицу. Во время остановки поезда в одном из сел какой-то крестьянин спросил красноармейца — из тех, кто сопровождали Царя:
— А куда вы, черти, нашего Царя-батюшку везете? В Москву, что ли?
— В Москву, дедушка, в Москву.
— Слава Те, Господи, что в Москву. Теперича снова будет в Рассее порядок...
Увы, нет в Москве Царя, нет и порядка в России.
Дом Ипатьева находился на вершине холма напротив Воскресенской площади. Окружен он был высоким забором, так что из окон был виден лишь золотой крест, наблюдать который доставляло удовольствие узникам «дома особого назначения». В одной комнате разместились Их Величества с Великой Княжной Марией Николаевной, в другой — Анна Демидова, в третьей — доктор Боткин и Чемодуров. Охрана дома заметно отличалось от той, что была в Тобольске. Комендантом был бывший слесарь Авдеев, пьяница и хулиган. Он и остальных спаивал. Были и порядочные солдаты из числа охранников. Один из них рассказывал:

«Часовые к б. Государю относились хорошо, жалеючи, некоторые даже говорили, что напрасно человека томят». Но было и немало дурных людей. По словам Чемодурова, «поведение и вид караульных были совершенно непристойные: грубые, распоясанные... они возбуждали ужас и отвращение». Обед был общий с прислугой. «Придет какой-нибудь <из красноармейцев> и лезет в миску: «Ну, с вас довольно».

Князь Львов, сидевший в тюрьме вместе с Седневым и Нагорным, передавал их слова о порядках в Екатеринбурге:

«<Охранники> начали воровать первым делом. Сначала воровали золото, серебро. Потом стали таскать белье, обувь... Становилось все хуже и хуже. Сначала на прогулки давали 20 минут, а потом стали все уменьшать это время и довели до 5 минут. Физическим трудом совсем не позволялось заниматься...»

Государыня, Император и уехавшая вместе с ними Великая Княжна Мария Николаевна скучали по близким, оставшимся в Тобольске. И Тобольское заточение по сравнению с Екатеринбургом казалось светлой порой для Царственных Узников. Мы приводим письма Великой Княжны Марии Николаевны и Государыни, написанные ими по приезде в «столицу Красного Урала».

«27 апреля/10 мая, 1918 г. № 16
Скучаем по тихой и спокойной жизни в Тобольске. Здесь почти ежедневно неприятные сюрпризы. Только что были члены областного комитета и спросили каждого из нас, сколько кто имеет денег. Мы должны были расписаться, т. к. Вы знаете, что у Папы и Мамы с собой нет ни копейки, то они подписали: ничего, а я 16 р. 75 к., которые Анастасия мне дала в дорогу. У остальных все деньги взяли в комитет на хранение, оставили каждому понемногу,— выдали им расписки. Предупреждают, что мы не гарантированы от новых обысков.
Кто бы мог думать, что после 14 месяцев заключения так с нами обращаются. Надеемся, что у Вас лучше, как было при нас».
«28 апреля/11 мая 1918 г.
С добрым утром, дорогие мои. Только что встали и затопили печь, т. к. в комнатах стало холодно. Дрова уютно трещат, напоминает морозный день в Тобольске. Сегодня отдали наше грязное белье прачке. Нюта тоже сделалась прачкой, выстирала Маше платок, очень даже хорошо, и тряпки для пыли. У нас в карауле уже несколько дней латыши. У Вас, наверное, неуютно, все уложено. Уложили ли мои вещи, если не уложили книжку дня рождения, то попроси Н. Т. написать. Если не выйдет, то ничего. Теперь уже, наверное, скоро приедете. Мы о Вас ничего не знаем, очень ждем письма. Я продолжаю рисовать все из книжки Бем Может быть, можете купить белой краски? Ее у нас очень мало. Осенью Жилик где-то достал хорошую, плоскую и круглую . Кто знает, может быть, это письмо дойдет к Вам накануне вашего отъезда. Благослови Господь ваш путь и да сохранит Он вас ото всякого зла. Ужасно хочется знать, кто будет вас сопровождать. Нежные мысли и молитвы вас окружают — только чтобы скорее быть опять вместе. Крепко вас целую, милые, дорогие мои, и благословляю.
Сердечный привет всем и остающимся тоже. Надеюсь, что Ал. себя крепче опять чувствует и что дорога не будет его слишком утомлять. Мама .
Пойдем сегодня утром погулять, т. к. тепло. Валю все еще не пускают. Скажите А. (?) Вас. и др. привет. Очень жалела, что не успела проститься. Наверное, Вам будет ужасно грустно покинуть Т., уютный дом и т. д. Вспоминаю все уютные комнаты и сад. Качаетесь ли Вы на качели или доска уже сломалась?
Папа и я горячо Вас милых целуем. Храни Вас Бог.
Всем в доме шлю привет. Приходит ли Толя играть? Всего хорошего и счастливого пути, если вы выезжаете.
Ваша М[ария]»

Великая Княжна Мария Николаевна не забывала и друзей, оставшихся в России. Хотя жизнь в Екатеринбурге стала гораздо тяжелее — как в материальном, так и в нравственном отношении, она не жалуется.

От Великой Княжны
Марии Николаевны
к З. С. Толстой

«Екатеринбург, 4/17 мая 1918 г.
Христос Воскресе!
Дорогая моя З...
Поздравляю Вас с светлым праздником. Извиняюсь, что так поздно, но мы как раз уехали перед праздниками. Это было для нас очень неожиданно. Алексей был как раз болен, так что сестрам пришлось остаться с ним . Они должны скоро к нам приехать . Скажите Рите , что не очень давно мы видели мимолетно маленькую Седюшу . Сегодня три недели как мы выехали из Т. Так грустно быть без других , в особенности теперь, и на праздниках.
Устроились мы пока хорошо. Домик маленький, но чистый, жаль, что в городе, потом сад совсем маленький. Когда приедут другие, не знаю, как мы устроимся, комнат не очень много. Я живу с Папой и Мамой в одной , где и проводим почти целый день. Только выходили в сад, погода серая и идет дождь. А в дороге погода была чудная. До Тюмени 260 верст ехали на лошадях. Дорога была ужасная, трясло ужас как. Бумага, в которой были завернуты вещи, местами протерлась. Табак высыпался из папирос. Но, как ни странно, ничего стеклянного не разбилось. У нас были взяты с собой лекарства , и это доехало благополучно. Ехали мы два дня, ночевали в деревнях. Через Иртыш проехали на лошадях, а через Туру пешком и несколько сажень до берега на пароме. Мама перенесла эту дорогу удивительно хорошо, но теперь, конечно, чувствует усталость и почти каждый день болит голова. С нами приехал доктор Боткин , у него бедного в дороге сделались колики в почках, он очень страдал. Мы остановились в деревне, там его положили в избу, он отдохнул два часа и поехал с нами дальше. К счастью, боли не повторились. А как Вы поживаете? Сестры нам писали, что имели от Вас известия. Если хотите мне написать, то адрес мой: Екатеринбург, областной исполнительный комитет, председателю, для передачи мне. Имели ли какие известия о Тили ? Всем Вашим и Ник. Дм. привет. Крепко целую Вас, Риту и детей . Желаю Вам всего хорошего. Храни Вас Господь. Ужасно было грустно, что нам ни разу не удалось быть в соборе и приложиться к мощам Св. Иоанна Тобольского.
М[ария]»

Но и в Тобольске, где оставались Великие Княжны и Наследник, стало хуже, чем прежде. Из Екатеринбурга приехал отряд красногвардейцев во главе с Родионовым и Хохряковым. Хохряков, в прошлом кочегар, был довольно безобидным человеком. Зато Родионов, бывший жандарм, прежде агент охранного Отделения, который, живя в Берлине, выдавал скрывавшихся там революционеров, был жестокий тип. Он злоупотреблял возможностью поиздеваться над беззащитными пленниками. Запрещал Великим Княжнам запирать двери их комнат. Когда Великих Княжен и Наследника повезли в Екатеринбург, то издевательства красногвардейцев над узниками стали вовсе невозможными. Родионов запирал каюту, в которой ехали Цесаревич и Нагорный. Благородный моряк возмутился: «Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!» Напротив, Великим Княжнам на пароходе «Русь», который вез детей с их спутниками в Тюмень, каюты запирать изнутри запрещалось. Более того, двери оставались открытыми, а возле них стояли часовые. Добрые тоболяки и монахини Ивановского монастыря снабдили Царских Детей съестными припасами — молоком, квасом, творогом, пирогами, печеньем. Но все это красногвардейцы отобрали. В дороге давали им лишь немного молока.
После того, как поезд из Тюмени доставил Их Высочеств и их слуг в Екатеринбург, Великих Княжен, Наследника в сопровождении Нагорного и Седнева, а также повара и поваренка отвезли в Ипатьевский дом. Юных девушек заставили самих нести свои вещи. Когда Нагорный решил помочь, один из комиссаров нанес ему такой удар, что бедняга отшатнулся.
Графиню Анастасию Васильевну Гендрикову, совсем молодую женщину и пожилую гоф-лектрису (чтицу) Екатерину Адольфовну Шнейдер, графа Татищева и камердинера Волкова отправили в тюрьму. Обеих женщин, которые были больны, поместили в тюремную больницу.
Пьера Жильяра, баронессу Буксгевден, несколько человек прислуги отвезли на запасные пути, где скопилось до 35 тысяч беженцев, живших в невероятной грязи. Доктор Деревенко оказывается в привилегированном положении: он нанимает в частном доме комнату, довольно часто посещает заключенных «дома особого назначения» и лечит Цесаревича. Одновременно занимается частной практикой. Среди его пациентов, главным образом, представители еврейского (довольно многочисленного) населения Екатеринбурга.
Находившаяся в тюрьме графиня Гендрикова, которую все члены Царской Семьи ласково называли Настенькой, не имела при себе никаких вещей, впрочем, как и Екатерина Адольфовна Шнейдер. Имея всего одну смену белья, она надевала рубашку, когда стирала блузу. Когда стирала рубашку, надевала блузу. Однажды комиссары ее спросили, отчего она не попросит свои вещи. Графиня ответила, что ей ничего не нужно. «Так чего же вы хотите?» — «Служить Их Величествам до конца». В пермской тюрьме, куда ее перевели, она оказалась в одной камере с супругой князя Иоанна Константиновича.
В первые же дни после прибытия в Екатеринбург Седнева и Нагорного увезли на извозчике под конвоем.
Оставшись без верного помощника, Государь сам выносил в сад своего сына. Наследника, но, увы, наследника страданий. Однажды Государь спросил у одного из своих охранников:
— Как дела, как война, куда ведут войско?
— Между собой идет война, русские с русскими дерутся, — ответил охранник.

Глава двадцать третья
НАВАЖДЕНИЕ

Война благородства и честности с подлостью и злом шла уже давно.
Лили Ден, приближенная Государыни Александры Феодоровны, вспоминает: «С обидой Государыня проговорила, обращаясь ко мне: «Лили, наши защитники дезертировали». — «Но почему, Ваше Величество?» — «Так распорядился их командир, Великий Князь Кирилл Владимирович... Мои моряки... Поверить не могу». Увы, действительно, Александровский Дворец покинул батальон Гвардейского экипажа. Но вправе ли мы винить простых моряков, если старший офицер экипажа, личный друг Государя, Его флигель-адъютант капитан 1-го ранга Н. П. Саблин изменил Государю?
Да, были матросы Гвардейского экипажа, которые забыли о том, как они были избалованы и обласканы Царской Семьей, совершавшей плавания на борту «Штандарта», команду которого составляли эти моряки. Уже во время Царскосельского заточения князю Долгорукову удалось добиться от коменданта дворца разрешения Великим Княжнам и Цесаревичу покататься на лодке по пруду. Давно лишенные такого удовольствия, Дети чрезвычайно обрадовались прогулке. Но уже на следующий день шлюпку нашли испачканной, загаженной, исписанной непотребными надписями. Зачинщиками такого непотребства были... матросы Императорской яхты «Штандарт»...
Однако, известно, что офицеры Гвардейского экипажа остались во дворце и что лишь часть экипажа пошла за «краснознаменным» Великим Князем Кириллом к мятежной Думе. И на русскую Голгофу вместе со своим Государем поднялся и помощник боцмана «Штандарта», моряк Гвардейского экипажа Климентий Григорьевич Нагорный — «дядька» Наследника, а также матрос Гвардейского Экипажа Иван Седнев. Капитан 2-го ранга Российского Императорского флота Я. В. Шрамченко в своих воспоминаниях рассказывает еще об одном моряке Гвардейского экипажа, проявившем благородство души:

«Боцман... сказал, что мы [арестованные на миноносце офицеры] должны... получать пищу в общей очереди с командой... Я простоял в очереди не более минуты. Ко мне подошел мастеровой Николаевского судостроительного завода — высокий статный мужчина с красивым, строгим и немного печальным лицом. Он попросту отобрал у меня бак и сказал: «Пожалуйста, господин командир, идите в кают-компанию. У вас сегодня ушел последний вестовой, и, пока я с мастерами буду на миноносце, я буду вам и офицерам прислуживать за столом как вестовой... Я заводской рулевой старшина Ершов».
Я вернулся в кают-компанию. Стол был накрыт скатертью, положено обычное серебро и тарелки. Хлеб в хлебнице аккуратно нарезан ломтиками. Ершов перелил борщ в суповую миску и встал у дверей кают-компании. Из-за его крупной фигуры выглянул часовой — машинист Левицкий — с винтовкой в руках — маленький, вертлявый, черномазый человек со злыми черными глазами — один из главных «орателей» на баке». Между двумя мужчинами произошел примечательный разговор, к которому внимательно прислушивались сидевшие за столом кают-компании офицеры.
— Вы, товарищ мастер, нанялись прислуживать офицерам? — ехидно спросил Левицкий. На что мастеровой спокойно возразил:
— Никуда я не нанимался, а прислуживаю господам офицерам добровольно. А за что вы арестовали офицеров?
— Известно, за что! За контрреволюцию! Матросы решили! — разорялся машинист.
— Кто дал право матросам арестовывать офицеров? — возмутился Ершов.— Офицер на корабле — все, а корабль без офицеров — ничто. Сам был десять лет матросом, знаю, что говорю.
— А на каких кораблях были вы матросом? — спросил Левицкий.
— Я был рулевым боцманматом на Императорской яхте «Штандарт».
— Значит, вы и Государя знали? — допытывался часовой.
— Государя Императора Николая Александровича вся команда «Штандарта» знала и любила. Я имею от Него подарок.— Ершов достал серебряные часы с двуглавым орлом на крышке.— У нас все офицеры были хорошие (он перечислил несколько фамилий, в том числе Саблина, Зеленецкого и других). Но Государь Император — особь статья: праведный человек, другого такого человека на свете не было и не будет!»

Эпизод этот Шрамченко заканчивает так:

«...Теперь эти слова Ершова кажутся простыми и обыкновенными (послушать бы их нынешним «россиянам» — мирянам и иерархам церкви), но в той обстановке (дело происходило осенью 1917 года) они были необычайны!.. В те дни, когда вся православная, генеральская, адмиральская, дворянская и купеческая Русь потеряла голову и не смела даже произнести вслух имени Государя Императора... В те дни, когда поднимали на штыки, избивали прикладами и расстреливали ни в чем неповинных офицеров... тут рядом... сегодня, вчера и завтра... слова бывшего матроса Гвардейского Экипажа, рулевого боцманмата Ершова: «Государь Император особь статья — другого такого праведного человека не было и не будет!..» — звучали отважно. Это были слова простого русского человека».

Государыня Императрица, которую недруги и недалекие люди, обманутые вражеской пропагандой, называли «немкой», была более русской и более православной, чем многие из нас. И любила Россию вопреки всему, что она с нею и с ее Семьей сделала.
«Странность в русском характере — человек скоро делается гадким, плохим, жестоким, безрассудным, но и одинаково быстро он может стать другим; это называется — бесхарактерность. В сущности — большие, темные дети»,— писала она Вырубовой из Тобольска. И еще: «Милосердный Господь, сжалься над несчастной Родиной, не дай ей погибнуть под гнетом «свободы»».
Сначала я возмущался определением «великая и бескровная», которое дали архитекторы «катастройки» февраля-марта 1917 года этому действу, которое назвали «февральской революцией». Но потом мне пришло в голову, что они, эти архитекторы, уже тогда знали, что это еще только цветочки, а ягодки (октябрьский переворот и гражданская война) будут впереди. Однако и эти «цветочки» оказались напоенными смертельным ядом, поразившим и нижних чинов армии, и генералов.
Графиню М. Э. Клейнмихель — семидесятидвухлетнюю старуху, которую обвинили в том, что она якобы стреляла с крыши дома из пулемета по бунтовщикам, доставили в Думу. Впоследствии она вспоминала:

«Первое, что поразило меня в коридоре — это многочисленная группа офицеров Царского конвоя, казаков, чья нерушимая верность и преданность Императору были известны всему миру. Им мало было красных бантов в петлицах, они украсили свою грудь алыми шарфами, прикрепив их от плеча до пояса, как орденские ленты. Депутаты пожимали им руки, благодарили за отвагу и решительность <с которой они предали Царя>. И двор, и улица у входа в Думу заполнились солдатами гарнизона. Родзянко ежеминутно выходил на балкон; каждое его появление встречали неописуемым воодушевлением. Тот же восторженный рев, что две недели назад с таким же энтузиазмом приветствовал Императора, оглашал широкое пространство. В кулуарах Думы, посмеиваясь и смакуя, рассказывали о горькой участи, постигшей нескольких высокопоставленных полицейских чинов, оставшихся верными своему долгу: одного сожгли, другого утопили, третьего подвергли пыткам. Архив Министерства Юстиции спалили, Арсенал разграбили, двух генералов, находившихся там, убили. Все тюрьмы открыты, политические и уголовные преступники выпущены. Над дворцами и домами подняты красные тряпки».

Убедившись в абсурдности предъявленных старой даме обвинений, ее отпустили домой. И она увидела результаты «революционного творчества масс». Винный погреб разграблен, повсюду беспорядок и разорение. Особенно старались солдаты Волынского полка — того самого, где унтер-офицер Кирпичников выстрелом в спину убил своего начальника. В особняке графини волынцы устроили состязания по стрельбе на парадной лестнице, украшенной портретами Государей из Дома Романовых. В глаза Императрицы Елизаветы Петровны тыкали горящими окурками, у Екатерины II вырезали нос, немыслимо изуродовали портрет Александра I.
Разумеется, ревсолдаты не были образцами порядочности, но на эти постыдные деяния подвиг их приказ № 1, подписанный Нахамкесом (Стекловым) и Чхеидзе, а, главным образом, еще более отвратительный документ «Права солдата», составленный и обработанный генералом Поливановым, бывшим военным министром, сводившийся к двум словам: «убивать и грабить». Лозунг этот перекликался с лозунгами большевиков. Проникнув в армию, он разрушил ее, а затем и всю страну.
Семена, посеянные декабристами, дали свои кровавые всходы. Главными защитниками Зимнего Дворца — резиденции Временного правительства, возглавлявшегося Ароном Кирбисом, более известным под псевдонимом Александр Керенский — были девушки женского батальона и юнкера. Юнкера быстро сдались большевикам. Зато девушки, слушательницы высших женских курсов, активные борцы с «самодержавием» (их было несколько сотен), почти все погибли или были смертельно ранены, сражаясь за «благоверное» Временное правительство. Знаменосцем батальона была дочь адмирала Скрыдлова, которого в 1918 году большевики утопят в Финском заливе. Она была чрезвычайно хороша собой. В то время, как девушки, как львицы, сражались за «главноуговаривающего», он находился далеко от Петрограда. Оставшихся в живых девушек ворвавшиеся в Зимний Дворец «октябристы» растащили по казармам и экипажам, чтобы их там насиловать и убивать...
Вот так отблагодарили представители «простого народа», за чьи права так упорно боролись с Царской властью курсистки, своих прежних заступниц.

Михаил Александрович Романов, отказавшийся в марте от престола, а до этого — от предложения возглавить оборону Зимнего дворца, даже после октябрьского переворота продолжал жить на свободе. Было лишь решено перевезти его в Гатчину под домашний арест. В ноябре 1917 года управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич на официальном бланке разрешил «свободное проживание» Михаила Романова, как рядового гражданина республики.
Возможно, он отстранился от участия во всякой политической и вооруженной борьбе для того, чтобы не усугубить положение своего Августейшего брата и Его Семьи.
Что же касается офицерства, то оно, пожалуй, было обескуражено переходом на сторону «февралистов» руководства армии и флота.
Лишь с приходом к власти большевиков и левых эсеров, узнав, почем фунт лиха, они начали вооруженную борьбу, уехав на Юг России.
Активного противодействия революционерам офицеры не оказывали и пали жертвами своей пассивности.
Жертвой собственной пассивности пал и Великий Князь Михаил Александрович. Князь С. Е. Трубецкой, в отличие от своих предков, ратным трудом служивших Царям, занимавшийся снабжением армии во время первой мировой войны, пишет:

«Когда Государь отрекся от Престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича, отречение это не было еще отказом от монархии.
Конечно, отречение Государя не только за себя, но и за своего сына было противозаконно... <Но> дело было в том, чтобы Михаил Александрович немедленно принял передаваемую ему Императорскую Корону. Он этого не сделал. Бог ему судья, но его отречение по своим последствиям было куда более грозно, чем отречение Государя,— это был уже отказ от монархического принципа... В своем акте отречения <Михаил Александрович>, совершенно беззаконно, не передал Российской Императорской Короны законному преемнику, а отдал ее... Учредительному Собранию. Это было ужасно. Отречение Государя Императора наша армия пережила сравнительно спокойно, но отречение Михаила Александровича, отказ от монархического принципа вообще — произвел на нее ошеломляющее впечатление: основной стержень был вынут из русской государственной жизни...
С этого времени на пути революции уже не было серьезных преград... Россия погружалась в засасывающее болото грязной и кровавой революции».

Глава двадцать четвертая
«МЫ ИЗ КРОНШТАДТА»

Кровавые расправы над высшими чинами армии и флота, а затем офицерами, начавшиеся в начале марта 1917 года, в Петрограде, Кронштадте, Гельсингфорсе и Выборге, перекинулись и на Черноморский флот. Инициаторами этих расправ были «кронштадтские палачи» или же местные бывшие каторжники, участвовавшие в бунтах 1905 и 1912 года, когда на австрийские деньги, имевшиеся в распоряжении шпионов в большом количестве, был тщательно разработан план заговора с целью помешать кораблям Черноморского флота содействовать Сербии и Болгарии, выступившим в войне против Австрии. Заговор был раскрыт унтер-офицером Жуком. Заговорщики были арестованы офицерами и гардемаринами, плававшими в то лето на кораблях эскадры. Несколько матросов было тогда расстреляны, тридцать приговорены к каторжным работам, остальные посланы в дисциплинарные батальоны. После «великой бескровной» каторжники были освобождены и стали мстить. В арестный дом, где уже три недели содержались без предъявления им обвинения пятнадцать адмиралов и офицеров, 16 декабря 1917 года были доставлены все офицеры Минной дивизии.
Произошло это после того, как офицеры отказались участвовать в карательной экспедиции на Дон. Казаки многих карателей порубили и потопили в Доне. Недобитые матросы вернулись в Севастополь и решили выместить злобу на офицерах.
На митинге, устроенном судовым комитетом эсминца «Гаджибей», которым командовал капитан 2-го ранга В. М. Пышнов, матросские агитаторы пожаловались, что расправившиеся с их однодельцами казаки находились под началом офицеров. «И вы такие же?» — спросил предсудкома. «Мы не хуже славных донских офицеров, мы офицеры флота», — ответил В. М. Пышнов. Команда эсминца постановила отправить своих офицеров в арестный дом. Но группа матросов Балтийского флота — «кронштадтских палачей» — посоветовала отвести офицеров на Малахов курган. Так в числе жертв расправы и оказались офицеры «Гаджибея».
Расстрелом командовал минный унтер-офицер Басов — участник бунта 1912 года — председатель ЧК, бывший осведомитель охранки. После залпа Басов обошел жертвы. Тех, кто шевелился и стонал, он достреливал из револьвера.
Для большевиков, ставленников немцев, внешний враг перестал существовать. Их врагом номер один стали офицеры бывшего Императорского Российского флота. В Севастополе шел погром квартир офицеров и интеллигенции.
После расстрела адмиралов и офицеров на Малахове кургане начались массовые убийства офицеров в Севастополе и Феодосии. Подавив восстание крымских татар в начале 1918 года, матросы-каратели сжигали татарские села, а их население поголовно истребляли.
Тюрьмы крымских городов были переполнены. В феврале возобновились массовые казни. Контр-адмирала Львова, по рассказам очевидцев, матросы волокли за бороду. В «Морской газете» (1998 г.) приведен список из 67 расстрелянных на Малахове кургане. Но сколько именно офицеров было расстреляно в ночь на 26 декабря, не знает никто. Трупы убитых привезли в порт, погрузили на баржу, а баржу вывели в открытое море и затопили. Весьма действенной оказалась пропаганда красных агитаторов, среди которых выделялась своей истеричностью и злобой к офицерам комиссар-еврейка Островская, указывавшая на них: «Вот ваши враги! Почему вы их не уничтожили?».
Жертвами красных матросов пали не только морские, но и сухопутные офицеры. В январе 1918 года матросы эсминца «Керчь» — того самого, который по приказу Ленина потопит остатки Черноморского флота — схватили всех офицеров 491-го десантно-пехотного полка. Связав попарно, они утопили их в море...
Один из врагов монархии и Российского государства, левый анархист писатель И. Ф. Наживин, о котором мы уже упоминали, успевший поправеть — если не свидетель, то современник тех страшных событий, вспоминал в своих «Записках о революции» о расправе над флотом:

«...Среди серебряной зыби страшно торчат из моря мачты затопленных пьяными убийцами-матросами военных судов и пароходов. Когда шли они на страшное дело это, тысячи и тысячи людей умоляли их со слезами не губить флота, пощадить прекрасные суда, но негодяи сперва разграбили огромную судовую казну, потом растащили все, что только можно украсть,— отрывали красного дерева двери миноносцев, срывали медные украшения с них, тащили офицерские койки, все,— а потом один за другим выводили суда на рейд и взрывали их на глазах у плачущей толпы... А потом, конечно, эти революционеры, «защитники справедливости» отдали разграбленную судовую казну бедным, детям, старикам? Как бы не так: в тот же вечер начались дикие оргии в притонах с продажными девками, швырянье денег пригоршнями, катанье на автомобилях и дикие расстрелы буржуазов вообще и офицеров в частности. Их ловили везде и всюду, привязывали десятками к железным рельсам и бросали в бухту, других просто расстреливали, третьих прикалывали штыками, ибо они враги народа, а вот они, матросы,— народные благодетели... Теперь все это прошло, и только черные в тихом серебристом сиянии луны мачты потопленных судов свидетельствуют небу о совершенных злодеяниях... и путь бы злодейство простое — его Господь простит! — но тут было злодейство сверхъестественное, прикрывавшееся самыми возвышенными лозунгами братства людей и свободы, злодейство изумительное по лживости своей, злодейство исключительное по дьявольской наглости...»

Палачи не давали пощады никому. Они забили прикладами и искололи штыками капитана 2-го ранга В. И. Орлова, престарелого настоятеля кладбищенской церкви Корабельной стороны о. Афанасия Чефранова, флагманского врача Минной дивизии доктора Куличенко, лейтенанта Бориса Дубницкого, инж.-механика капитана 2-го ранга Кортиковского, лейтенанта Погорельского. Старшего лейтенанта Д. И. Павловского, старшего артиллерийского офицера крейсера «Память Меркурия», накрыли стальным листом и затоптали насмерть. Ни за что ни про что расстреляли старшего врача Севастопольского морского госпиталя Кибера. Когда офицер, оказавшийся в рядах карателей, предложил отпустить старика, начальник карательного отряда матрос Драч заявил: «Довольно пожил! Пусть умирает»!» Кибер упал в воду раненый. Когда он вышел на берег, его пристрелили.

«Еремеевская ночь» была проведена в ночь с 23 на 24 февраля 1918 г. Ее осуществили полтора-два десятка групп матросов с перевернутыми ленточками (чтобы не узнали, с каких они кораблей). У каждой группы был список офицеров и «господ», которых надлежало уничтожить. В ночь 23 февраля, как сообщалось в прессе, было убито около трехсот морских офицеров и офицеров севастопольской крепостной артиллерии, расквартированных в городе. Были убиты несколько домовладельцев и городской голова Неофит. Патруль пришел с обыском в поисках оружия. Неофит лежал больной. Не найдя никакого оружия, матросы собирались уходить. Но один из них взял золотые часы. В ответ на замечание больного, что это не оружие, вор достал наган и сказал: «А это оружие», и на глазах у жены больного убил его выстрелом в упор. На глазах жены и двоих детей был застрелен и исколот штыками капитан 2-го ранга Розенкампф, начальник пристрелочной минной станции. Революционная шпана хвасталась тем, что выбрасывала во время погромов «буржуйских» детей с третьего этажа.
У балтийских матросов, поехавших «углублять революцию» на Черноморском флоте, вид был настоящих разбойников, как вспоминал один из свидетелей. Лохматые, фуражки набекрень, на каждом темные очки (чтобы не узнали?). Еще до прихода «октябристов» к власти они вели пропаганду, направленную против временного правительства:
«Товарищи черноморцы! Что вы сделали для революции? У вас всюду старый режим, вами командует командующий флотом, бывший еще при Царе! Вы слушаетесь офицеров! Ваши корабли ходят в море и подходят к неприятельским берегам, чтобы их аннексировать. Народ решил заключить мир без аннексий, а ваш командующий флотом посылает вас завоевывать неприятельские берега! Вот мы, балтийцы, послужили для революции, мы убили своего командующего флотом и многих офицеров!»
Красные агитаторы сумели добиться успеха. В июне на митинге, организованном большевицкими провокаторами, толпа матросов потребовала разоружить офицеров и арестовать их. Адмирал Колчак сдал должность контр-адмиралу Лукину. Князь Львов и А. Керенский направили Колчаку телеграмму, в которой обвиняли его в допущении явного бунта. Колчак был возмущен: ведь именно Временное правительство возглавило бунт против Императорской власти, что и привело к анархии и власти толпы.
Правда, у самого Колчака «рыльце было в пушку». Хотя он и не посылал Государю депеши с просьбой отречься, как это сделал А. И. Непенин, но «благоверному» временному правительству подчинился беспрекословно. Вице-адмирал П. И. Новицкий, начальник дивизии линейных кораблей, заявил, что он монархист и служить республике не будет. В декабре 1917 года ему припомнят эти слова.
С приходом к власти большевиков начались особенно жестокие расправы: судебные и бессудные.
Живший в Крыму писатель Иван Шмелев наблюдал нравы новых «хозяев жизни», слушал их речи. На одном из митингов орал матрос:
— Теперь, товарищи и трудящие, всех буржуев прикончили мы. Тех, которые убегали, мы в море потопили! И теперь наша советская власть, которая комунизьм называется! Так что дожили до этого до самого комунизьма! Таперича у всех будут автонобили, и все будут жить в ванных! Так что не жисть, а едрена мать. Так что все на пятом на этаже сидеть будем да розы нюхать!
— А почему он так называется — комунизьм? — спросил, выплюнув шелуху от семечек, солдат в лихо заломленной шапке.— Кому — низьм, а кому — дырка от бублика, что ли?
— Это кто там над святым словом изгаляется? — разозлился матрос.
— Ну, я! — смело отозвался солдат.
К нему сразу же направились двое матросов и куда-то увели служивого.
Но сначала расправились с «классовым елементом». А какой он — «елемент» этот — старый или молодой — какая разница.
Жил старик с внучкой. Ходил с травяной сумочкой на базар. Старую шинель донашивал. Увидели его они.
— Почему шинель серая, военная? — допытываются.
— Казначеем когда-то был. Теперь на пенсии. Вольный теперь казак.
— С Дону казак? За нами!
И повели в подвал. Сняли потрепанную шинель, бельишко рваное и — в затылок. Не ходи на базар в шинели казачьей!
И старуху древнюю убили в Ялте. За что? Портрет покойного мужа на столике держала. Муж генералом был, русскую крепость защищал от немцев. Идти не могла — посадили на дроги и — к оврагу.
У другой старухи сына убили. И муж, и сын были моряками. Пришли и убили сына. «Не будь лейтенантом!»
Возле телеграфного столба нашли вернувшегося с германского фронта больного юнкера. Мальчишка утомился с дороги да и уснул. Сволокли сонного... поставили как бутылку и расстреляли матросики его — на краги позарились. А потом пили, жрали баранину, по кустам девок тискали, орали «тырнационал».
Верно, с наблюдательного пункта бедного юнкера заметили. Доктора, хозяина дачи, взашей вытолкали, ульи разорили, мед съели. Сад весь запакостили.
Доктор этот рассказывал, как в 1881 году вместе с женой путешествовал по Европе. Побывал с нею и в Англии — «стране свободы». В Лондоне посетил лавку антиквара — ирландского революционера, похожего на гориллу. Горилла поздравил русского путешественника с подвигом: «Способный и великодушный вы народ! Желаю вам такого же прогресса!» Он имел в виду убийство 1/13 марта Царя Освободителя.
Представитель «способного и великодушного», задрожав от чувства народной гордости, начал хвастаться перед ирландцем:
— У нас даже партия такая создается, чтобы царей убивать, такие люди специальные отбираются, террористы, «люди ужаса беспощадного!» Как у себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!
Так что не на пустом месте выросли эти матросики. «Народ отборный: шеи — бычьи, кулаки — свинчатки, зубы — слоновая кость... На пальцах перстни, на руках — часики браслетики, в штанах отборные портсигары — квартирная добыча. Кругом голод, у матросов — бараньи тушки, сала, вина досыта».
Один из матросов вошел ночью к работнице фермы. Та не пожелала уступить насильнику, и он ее штыком в сердце. Проснувшиеся с первыми лучами солнца дети нашли свою мать со штыком в груди. Бабы — подруги убитой — голосили по ней, требовали привлечь к суду убийцу. Бабам ответили пулеметом.
После взятия красными Крыма за какие-нибудь три месяца без суда было расстреляно сто двадцать тысяч белых офицеров и солдат, которым Реввоенсовет РСФСР гарантировал жизнь. Под воззванием с призывом сдаваться, кроме подписей Ленина, Калинина, Троцкого и Каменева, стояла и подпись бывшего царского генерал-адъютанта Брусилова... Палачами распоряжались Розалия Землячка и ее венгерский сородич Бела Кун.
«Рабоче-крестьянская власть» не давала спуску и простому, «трудящему» люду, не только офицерам и их старикам-родителям.
Жалуется Ивану Шмелеву рыбак Пашка, ругается отборными словами, душу изливает.
— Суки поганые, под зябры взяли, на кукане водят! Придешь с моря — все забирают, на всю артель десять процентов оставляют! Ловко придумали — коммуна называется. Кому — низм, а кому — кукиш. Они правют, своим места пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что — подвалом грозят... Пристали за Черновскими Камнями, — жалуется писателю рыбак, — только баркас выпрастывать принялись — и уж он тут как тут!.. Отобрал.
— Власть-то ваша, — заметил писатель.
— Говорю — под зябры ухватили! А вы — ваша!.. Белужку как-то закрючили... — выдали по кусочку мыла, а белужку — в рот им пароход — в Симферополь, главным своим, в подарок! Было когда такое при Царе?! Тогда нам за белужку, бывало, любую цену, как Ливадия <Царская резиденция в Крыму> знак подаст!
— А сам-то, чай, радовался, когда Государя-то свергли.
— Дураки были, вот и радовались. Сва-а-бода! А на кой хрен нам эта свобода, когда жрать нечего. Последний шиш без соли доедаем!
— Но ведь коммунисты райскую жизнь обещают!
— Это раньше была райская-то жизнь! Сласть-то какую проглядели... на что сменяли!.. Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся... некому больше. Нашего же брата давют... Рыбаков намедни заарестовали... сапоги поотнимали, как у махоньких. Как на море гнать — выдают... как с морю воротился — скидывай! Смеются! Да крепостное право лучше было! Там хоть Царю прошение писали... а тут откуля он произошел?.. Порядку нашего не принимает, церковь грабит...
— Но власть-то ваша, — повторяет писатель.
— Какая тут власть? — кипятится рыбак. — А и власти-то никакой... одно хулюганство. Пожгли заборы — коровы деревья догладывать стали. Пошли пропадать коровы. «Коровы — народное достояние», — говорят. Попа нашего два раза забирали. Уж мы ручательство подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало... на Одест подамся, а там — к румынам...

* * *

Государь и Императрица, вместе с Детьми находившиеся в заточении в Тобольске, из писем друзей узнавали обо всем, что происходит в России. И страдали за нее.
«...Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения, — писала Государыня в письме от 20 декабря 1917 года Анне Вырубовой. — Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь смилуйся и спаси Россию!.. Страданье со всех сторон...»
9-го января 1918 года Государыня писала Вырубовой: «Боюсь, что ужасные дни у вас, слухи долетают и про убийство офицеров в Севастополе».
Те же волнения и боль за невинные жертвы и в письме от 5 февраля: «Какие ужасы в Ялте и Массандре. Боже, куда, куда. Где спасение офицерам и всем?»
И у Государя, обычно сдержанного и ограничивающего дневниковые записи регистрацией повседневных своих занятий, вырывается порой крик душевной тоски.
Унижаемая и оскорбляемая, Государыня душой болела за Россию и за ее народ. «Какие времена? Что дальше? Позорнейший мир... Ведь быть под игом немцев — хуже татарского ига» (6/19 марта 1918 г.) «Надо еще худшего ждать... Трудно это, больно, но Господь поможет. Слышим много страшного. Расстреляли милого знакомого офицера, бывшего нашего раненого. Не могу об этом спокойно думать. Были такие герои на войне. От ран при смерти совсем были — поправились, и вот как кончилось — Святые мученики. Понимать это не в силах. Но Господь знает, почему нужно, но больно, так больно, больно...» (Письмо к А. Вырубовой от 11/24 марта 1918 г.)

* * *

Расправы над офицерами готовились еще до прихода к власти «октябристов». Подстрекатели, прибывшие на Черноморский флот с Балтики, кричали: «Почему вы терпите офицеров, которые стремятся затянуть братоубийственную войну? Они всегда были опорой трона! Посмотрите, чего мы достигли на Балтике, перерезав этих гадов! Хватит войны! Немцы — наши друзья, и мы хотим жить с ними в мире... Мы, большевики, укажем вам верный путь!» Каков был этот путь, теперь известно — путь террора, грабежей, бессудных расправ.
Был ли другой путь? Был. Путь восстановления Царской власти. Но Белое движение, которое возглавили генералы, предавшие Царя — Алексеев, Корнилов, Деникин и другие, — пошло по пути призыва к власти Учредительного собрания и борьбы с монархистами. Изучая причины поражения Белого дела, Лев Троцкий утверждал: «Если бы они [белые генералы] догадались выбросить лозунг — восстановление монархии — то мы [большевики] не продержались бы и двух недель». И на том, что народ тянулся к монархии, сыграли большевики. Так, ими была сочинена фальшивка, подписанная красным партизаном бывшим штабс-капитаном Щетинкиным:

«Пора покончить с разрушителями России Колчаком и Деникиным, продолжающими гнусное дело предателя Керенского. Надо встать на защиту поруганной Святой Руси и за русский народ. Во Владивосток уже приехал Вел. князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над русским народом. Я получил от него ПРИКАЗ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака. Ленин и Троцкий в Москве подчинились Великому князю и назначены его министрами. Призываю всех православных людей к оружию за Царя и советскую власть».

Эту провокацию сибиряки приняли за чистую монету и принялись создавать отряды для борьбы за Царя и Россию. Один Минусинский уезд выставил целый корпус, который стал воевать против борцов за прежнюю Россию, но под знаменем «февралистов» и «Учредилки», большинство которой составляли эсеры. Если масса народа была за национальную, православную Россию, то Белое движение шло путем декабризма. Вот почему Государь и Царская Семья оказались в руках екатеринбургских палачей. Вот почему участники Белого движения оказались в изоляции от народа и проиграли борьбу. Но и большевицкая власть не стала властью народа. Это была власть «профессиональных революционеров» — то есть профессиональных преступников и примкнувших к ним подонков общества, — власть, державшаяся на штыках латышей, китайцев и прочего интернационала, жестоко расправлявшегося с представителями всех слоев общества. Недаром с 1917 по 1920 год на территории бывшей Императорской России, по признанию советских властей, было около трех с половиной сотен крестьянских, казачьих и иных восстаний.
Во время первой мировой войны, несмотря на активную немецкую и большевицкую пораженческую агитацию, солдатская маcса оставалась преданной своему Царю и из немецкого плена сбежало около 260 тысяч русских бойцов, которые затем влились в армию (лишь две тысячи украинских «самостийников» дезертировали в немецкую армию). А во время второй мировой войны миллион советских граждан записались в армию противника.
В конечном счете в трагической участи России были повинны «февральские поводыри», вырвавшие власть из рук законного Государя, взяв ее в свои дрожащие руки. По словам Лили Ден, Государь во время своего заточения в Александровском дворце показал ей газету с портретами членов временного правительства. «Взгляните, Лили, — сказал Царь.— Это же лица настоящих преступников. И от меня требовали разрешить создание министерства из таких типов и согласиться ввести конституцию!» Ради того, чтобы в России было, «как на Западе», они низложили Царя и допустили, в конечном счете, царство красного Деспота. И жертвами этого пали многие «февралисты».
Архиепископ Иоанн (Максимович) Западно-Европейский и Брюссельский отмечал:
«Великий грех — поднять руку на Помазанника Божия, не остается и малейшая причастность к такому греху неотмщенной. В скорби говорим мы: «Кровь его на нас и детях наших», так как в грехе цареубийства повинны не одни лишь физические исполнители, а весь народ, ликовавший по случаю свержения Царя и допустивший его унижение, арест и ссылку, оставив беззащитным в руках преступников, что уже само предопределяло конец... Глубокое сознание греховности содеянного и покаяние перед памятью Царя-Мученика требуется от нас Божией правдой. Но покаяние наше должно быть без всякого самооправдания, без оговорок, с осуждением себя и всего злого дела от самого начала... Величайшее преступление, совершенное в отношении его, должно быть заглажено горячим почитанием его и прославлением его подвига. Перед униженным, оклеветанным и умученным должна склониться вся Русь, как некогда склонились киевляне перед умученным ими Князем Игорем, как владимирцы и суздальцы пред убитым Великим Князем Андреем Боголюбским».

* * *

День 1 ноября 1981 года выдался холодный и ветреный. Но толпы озябших людей, многие из которых пришли к зданию из красного кирпича на 93-й улице в Нью-Йорке еще шесть часов назад, не расходились. Тем временем Синодальный собор во имя Знамения Божией Матери наполнялся православным духовенством, представителями российской знати, здравствующими членами Дома Романовых, приехавшими из всех стран русского рассеяния.
При участии 15 архиереев во главе с Митрополитом Филаретом и сослужении многочисленного духовенства Зарубежная Русская Православная Церковь, которая считает себя единственной законной преемницей Российской Православной Поместной Церкви, канонизировала Царскую Семью вместе с сонмом других Новомучеников Российских от безбожной власти убиенных.
Тысячи свечей освещали иконы и алтарь, украшенный белыми, синими и алыми гвоздиками, которые символизировали цвета Государственного флага Российской Империи, ставшего, спустя семьдесят с лишним лет, Государственным флагом Российской Федерации.
Хотя почитание Царственных Мучеников было и прежде, теперь православный люд получил и благословение церковных иерархов молитвенно обращаться к Ним: «Святые Мученики Дома Царского, молите Бога о нас!»
Один из соучастников торжества прославления Новомучеников и Исповедников Российских Русской Православной Церковью За Рубежом видел в сновидении Государя Императора Николая II «в великой небесной славе. Ему было сказано, что у Бога на Небе Государь стоит первым после Равноапостольного Князя Владимира — крестителя и просветителя всего русского народа. Было сказано и то, что Государь по-прежнему любит Россию и заботится о ее благе и благе всех тех, кто делает добро для своей Родины, что Государыня и Дочери оказывают помощь нуждающимся, скорбящим и страждущим, точно так же, как и раньше они в миру это делали во время Первой мировой войны».
Помнит ли Россия Царственных Страстотерпцев? Да, помнит. Свидетельством тому молебны и крестные ходы, проводимые уже много лет в Петербурге в день убиения Царственных Мучеников и в другие памятные дни; гигантские крестные ходы в Екатеринбурге, Москве и других городах. С каким трепетом и радостью исполнял, вслед за хором, руководимым замечательным дирижером С. А. Чернушенко, гимн «Боже, Царя храни» люд, заполнивший зал, галерку и ложи Петербургской Капеллы 7 марта 1994 года. Тогда же отслужил литию по от врагов Христовых убиенным Царственным Мученикам настоятель Крестовоздвиженской церкви о. Владимир (Сергиенко). Сослужили ему о. Игорь (Филин), настоятель храма Св. Серафима Саровского, о. Алексий (Масюк), настоятель церкви Св. Великомученика Пантелеймона, и о. Александр (Чистяков), настоятель церкви Всех Скорбящих. Звучали слова молитвы: «Да отпустит Господь грех народа, не возбранившего убиение Твое, Царя и Помазанника Божия, да избавит Господь страждующую страну Российскую от лютых безбожник, за грехи наша и отступление от Бога попущенных, и возставит Престол Православных Царей...»

Глава двадцать пятая
«НЕЧТО СТРАШНОЕ ГРЯДЕТ...»

Обычно сдержанный, Император, находящийся с Семьей в Тобольске, дает волю эмоциям в дневниковых записях. Одно событие следует за другим, не менее поразительным.
«6-го октября [1917 г.] Пятница. Ясный холодный день. Узнали о приезде вчера M. Gibbs, но его еще не видели, вероятно, потому что привезенные им вещи и письма не подверглись осмотру!..
7-го октября. Суббота. Ночью было 90 мороза. Днем ясно, но довольно холодно, рукам в особенности. Наконец появился M. Gibbs, который рассказывал нам много интересного о жизни в Петрограде.
В 9 час. у нас была отслужена всенощная.
22-го октября. Воскресенье.
В 8 час. пошли к обедне и всей семьей причастились Святых Тайн. Такое душевное утешение в переживаемое время! Погода стояла мягкая, целый день шел снег. Долго пробыли в саду...
17-го ноября. Пятница. Такая же неприятная погода с пронизывающим ветром.
Тошно читать описание того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! [Речь идет об октябрьском перевороте 25 октября (7 ноября) — В.К.]
Гораздо хуже и позорней событий Смутного времени.
18-го ноября. Суббота. Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то трое парламентеров нашей 5-й армии ездили к германцам впереди Двинска и подписали предварительное с ними условие перемирия! Подобного кошмара я никак не ожидал. Как у этих подлецов большевиков хватило нахальства исполнить их заветную мечту предложить неприятелю заключить мир, не спрашивая мнение народа, и в то время, что противником занята большая полоса страны?»
31-го декабря, в последний день 1917 года Государь записал:
«Нехолодный день с порывистым ветром. К вечеру Алексей встал, т. к. мог надеть сапог. После чаю разошлись до наступления Нового года. Господи, спаси Россию!»

* * *

Один из восьми пунктов декларации Временного правительства, принятой 3 марта 1917 года, гласил: «Немедленная подготовка к созыву на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны». 10 дней спустя, 13 марта, было создано Особое совещание по подготовке закона о выборах в Учредительное собрание. Созыв Учредительного собрания был издавна «голубой мечтой» так называемого «освободительного движения». После захвата власти 25 октября 1917 года большевики сначала приветствовали созыв Учредительного собрания. На II съезде Советов Ленин даже заявил, что в случае поражения его партии на выборах в Учредительное собрание они уступят «воле народа». Народ проголосовал против большевиков, которые получили лишь 25 % голосов.
20 декабря 1917 года Совнарком принял решение открыть Учредительное собрание 5 января 1918 года. Но у большевиков был готов свой сценарий. 1 января 1918 года машина, в которой ехал Ленин, была якобы обстреляна неизвестными лицами. В действительности же, как утверждают некоторые историки, у автомобиля просто лопнула шина. 3 января «Правда» поместила сообщение о «покушении», пообещав: «За каждую голову наших они будут отвечать сотней голов своих». Большевики не могли простить того, что народ проголосовал против них. И объявили войну этому народу.
Утром 5 января 1918 года по направлению к Таврическому дворцу двинулись демонстранты в поддержку Учредительного собрания. Главная колонна составляла тысяч шестьдесят. На углу Невского и Литейного и в районе Кирочной (в советское время ул. Салтыкова-Щедрина) демонстрация была обстреляна. Было много убитых и раненых. А. М. Горький возмущенно писал:

«В манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, ...под красными знаменами Российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали... Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».

И все-таки перед Таврическим дворцом собралась огромная толпа с лозунгами «Вся власть Учредительному Собранию!» Начало заседания откладывалось: большевики и их союзники — левые эсеры и анархисты — были заняты разгоном демонстрации. В своем выступлении эсер Чернов заявил:
«Учредительное Собрание представляет собой самое живое единство всех народов России, и потому уже фактом <его> открытия провозглашается конец гражданской войны...» В. И. Ленин, сидевший на ступеньках неподалеку от трибуны, лишь загадочно-зловеще улыбался. Для охраны овчарни были приглашены волки: Учредительное собрание «охраняли» пьяные матросы с «Авроры» и линкора «Республика», вооруженные до зубов. «Охраной» командовал матрос-анархист Железняков. В третьем часу ночи было принято постановление о том, что верховная власть в стране принадлежит законно выбранному Учредительному Собранию, которому должно подчиниться Временное рабоче-крестьянское правительство. Матросы время от времени клацали затворами, наводя винтовки на «охраняемых». Большевики и левые эсеры успели покинуть зал заседаний. Остались меньшевики, кадеты и представители национальных групп, представлявшие большинство депутатов Учредительного собрания. Они приступили к обсуждению аграрного вопроса и приняли его первую часть. А между тем члены Совета народных комиссаров — депутаты собрания — еще вечером 5 января приняли решение распустить «Учредилку». Около 5 часов утра матрос Железняков заявил председателю: «Караул устал». Несколько минут спустя заседание было объявлено закрытым. Закрытым навсегда. Либерально-демократическая «голубая мечта» не сбылась.
В ночь с 6 на 7 января 1918 года, задним числом, ВЦИК принял по докладу Ленина декрет о роспуске Учредительного собрания. В Мариинской больнице этой же ночью пьяные матросы и красногвардейцы зверски убили больных депутатов Учредительного Собрания — А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина. Никто за это, естественно, не понес наказания.
В своем дневнике И. А. Бунин записал:
«1 (по старому стилю) января 1918 года: Кончился этот проклятый <1917> год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное... А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы — кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит». Но когда это «нечто ужасное» началось, писатель, один их тех, кого принято назвать «совестью земли русской», отозвался о расстреле демонстрации в поддержку Учредительного Собрания весьма равнодушно: «7 января: Был на заседании «Книгоиздательства писателей», — огромная новость: «Учредительное Собрание» разогнали». И все, никаких комментариев, на уме лишь писательские дрязги: «О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя... С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик». Недалеко ушел от Брюсова и Блок: «Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью... Я ее еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу — и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый». «Буревестник революции» Максим Горький оказался порядочнее птенцов из «Дворянского гнезда» и клеймил красных сатрапов:

«...Даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради продления... своего гибнущего самодержавия готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции».

Как обошлось «рабоче-крестьянское» правительство с рабочими, мы уже знаем. А вот как оно относилось к крестьянству. Крестьяне, бывшие солдаты русской армии, покинули окопы и принялись отбирать чужую землю, сжигая при этом помещичьи усадьбы, грабя и убивая их хозяев. Сущность «родной» власти мужички поняли на собственной шкуре.
В деревню поехали агитаторы-большевики — отбирать «излишки» хлеба. Крестьяне пишут лидеру левых эсеров М. А. Спиридоновой, в прошлом террористке:

«В комитеты бедноты приказали избирать из большевиков, а у нас все большевики вышли все негодящиеся из солдат, отбившиеся, прямо скажем, хуже дерьма. Мы их выгнали. То-то слез было, как они из уезда красную армию себе в подмогу звали. Кулаки-то откупились, а крестьянам спины все исполосовали и много увезено, в 4-х селах 2—3 человека убито, мужики там взяли большевиков в вилы, их за это постреляли».

Из другого письма:

«Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения. Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед им сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся, а они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились...»

И снова И. А. Бунин:

«В газетах опять: «...Крестьяне заявляют, что до последней капли будут биться за мировую революцию, но, с другой стороны, стало известно об их нападениях на советские поезда и об убийствах топорами и вилами лучших наших товарищей...» «Напечатан новый список расстрелянных и затем: «Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого... Сначала исполнен был «Интернационал», затем товарищ Кронкарди... подражал лаю собаки, визгу (?) цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи...»
«Как раз читаю Ленотра. Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон... Ленин, Троцкий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже? Конечно, все-таки московские. Но и парижские были неплохи».

Находившийся с Семьей в Тобольском заточении Государь писал:
«11/24 февраля [1918 г.] Воскресенье.
В 11 час. была обедница. После завтрака погулял, потом сидел недолго у Рендель <зубного врача> и опять вышел. Смотрели с горки на отъезд стрелков в санях целым караваном. Вечером было представление «Le fluide de John» [«Состав Джона»] и английская «In and Out Of A Punt» [«С приездом и с отъездом»], в который играли — Татьяна и M-r Gibbs.
Все прошло хорошо и забавно.
18 февраля (3 марта). Воскресенье.
В 11 1/2 была обедница. День стоял чудный, теплый, совсем весенний; днем таяло. Сидел у Рендель. Работали в саду и пилил. После чая репетили. Вечером состоялся спектакль. Сперва шла англ. пьеса — «The Crystal Gazer» [«Волшебный кристалл»] — Мария и M-r Gibbs, а затем наша — «Медведь», в кот. играли: Ольга, опять Мария и я. Волнений в начале представления было много, но, кажется, хорошо сошло».
Но мысли Императора заняты другим. У него болит душа.
«2/15 марта. Пятница. Вспоминаются эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде!
Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать?
А все-таки никто как Бог!
Да будет воля Его Святая!
8/21 марта. Четверг.
Сегодня год, что я расстался с дорогой Мама в Могилеве и уехал в Ц. Село. Получил письмо от Ксении. Погода была непостоянная, то солнце, то снег, но, в общем, теплая.
9/22 марта. Пятница.
А сегодня годовщина моего приезда в Царское Село и заключения с семьею в Александровском дворце. Невольно вспоминаешь этот прошедший тяжелый год! А что еще ожидает нас всех впереди? Все в руце Божией! На Него только все упование наше».
Увы, все слои общества ожидала печальная участь.
Под предлогом «борьбы с голодом», который организовали сами же коммунисты, была введена «продовольственная диктатура», иначе говоря, осуществление хлебной монополии. «Вести и провести беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба», — вещал Ленин. — «Задачей борьбы с голодом является не только выкачивание хлеба из хлебородных местностей, но ссыпка и сбор... всех до конца излишков (?) хлеба, а равно всяких продовольственных продуктов вообще», — продолжал он.
Были люди, которые верили, что Москва и Петроград голодают потому, что крестьяне не дают хлеба. В действительности же голод был «рукотворным». Ленин использовал его как повод сосредоточить в своих руках весь хлеб (выращенный той самой «крестьянской и иной буржуазией») и «господствовать над всеми видами труда».
В то время, когда в Петрограде стояли дикие очереди за ста граммами хлеба, Лариса Рейснер, занимавшая чужой особняк с чужой же прислугой, принимала ванны из шампанского и устраивала званые вечера. Зиновьев, приехавший из-за границы тощим, как пес, разжирел и отъелся так, что его стали звать за глаза «ромовой бабой».
Грабителям, называвшимся продотрядами, отчаявшиеся крестьяне давали ожесточенный отпор. Возникла Народная армия Антонова, воевавшая против большевиков. Вот листовка, подписанная Антоновым:

«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!!
Красноармейцы!
Пробил час нашего освобождения.
Наступил момент избавления от красных самодержцев, засевших как соловей-разбойник, в Москве белокаменной, опоганивших наши святыни, наши иконы с святыми мощами, пролившими море невинной крови отцов и братьев наших, обративших в непроходимую пустыню наше сильное и богатое государство.
Кто осушит слезы вдов и сирот? Кто накормит и утешит ограбленных, оплеванных, нищих, голодных граждан? Где богатыри русские — Ильи Муромцы, Добрыни Никитичи, Минины и Пожарские!!
Встрепенись же, русский красноармеец, пробудись, русский богатырь! Отечество зовет тебя на подвиг.
Я бью в набат. Мой клич услышан, и со всех концов земли русской стекаются ко мне все обездоленные, чающие спасения отчизны, все те, кто еще в силах владеть оружием.
Для спасения Отчизны, для выручки Москвы из рук красных палачей, я принял на себя командование всенародным ополчением в г. Тамбове, как некогда Минин и Пожарский...
Отечество в опасности, оно зовет вас на подвиг.
Итак, за мной на выручку Москвы!
С нами Бог и Народ!
Ко мне в Тамбов!
Командующий всенародным ополчением
АНТОНОВ».

Но, подобно тому, как в крови были потоплены восстания рабочих в Колпине, Кронштадте, Астрахани, Ижевске, Перми, Пензе и других городах, были жестоко подавлены войсками интернационала (русские красноармейцы зачастую примыкали к повстанцам) и крестьянские восстания. Было произведено «расказачивание», когда войсками «особого назначения» (ЧОН'а) истреблялись целые станицы с женщинами и детьми. Ограблены храмы и монастыри, 90 процентов которых были разрушены. Уничтожены сотни мечетей и медресе (мусульманских школ), синагог, молитвенных домов. Разорены поместья с их библиотеками и картинными галереями — эти «дворянские гнезда», служившие очагами культуры и просвещения.
Ленину и К° требовались все новые и новые средства для разжигания пожара «мировой революции», первой вязанкой дров для которого явилась Россия. Деньги были нужны и для того, чтобы рассчитаться с западными кредиторами, финансировавшими развал Российского государства. На продажу шло национальное достояние. Одним из его «покупателей» был Арманд Хаммер, личный друг всех правителей Советской России, начиная с Ленина и кончая Горбачевым.
Владимир Алексеевич Солоухин пишет:

«Из Эрмитажа и других музеев ушло за океан 5000 (пять тысяч!) бесценных картин. Рембрандты, Тицианы, Рафаэли, Веласкесы, Дюреры, Джорджоне, Босхи, Микельанджело... Под Вашингтоном существует музей, где специально выставлены русские дворцовые ценности. В семье Рузвельтов находится алтарь из Храма Христа Спасителя, в Калифорнии в частном собрании хранятся царские врата, которые Екатерина подарила Киевской Софии. Серебряные. Чеканные. Позолоченные. Полторы тонны весом. В кармане не провезешь. Именно вскоре после первого приезда в Москву Хаммера была опустошена Патриаршья Ризница, находившаяся в Кремле. В газетах того времени промелькнуло сообщение, что все ценности из нее были украдены неизвестными, приехавшими на грузовике. В Кремль! Охраняемый Латышскими стрелками!! На грузовике!!!
Тогда же были вскрыты все царские гробницы как в Петрограде, так и в Москве. Во время изъятия церковного имущества из Троице-Сергиевой лавры рубины и жемчуг выносили кадками».

Не напоминает ли эта картина татарское нашествие? Впрочем, разграбление нашего национального достояния продолжается и поныне: грабятся музеи и храмы, вывозятся за рубеж иконы, предметы старины, редкие книги и рукописи, истребляются леса. Та же Финляндия, которая некогда была Великим княжеством Финляндским, входившим в состав Российской Империи, сама изобилующая лесами, свои лесные богатства бережет и вывозит в огромных количествах лес из России (чтобы затем ей же и продать пиломатериалы из этого леса, причем, втридорога). Вычерпываются недра... Да всего не перечислить.

Глава двадцать шестая
VIVE L'EMPEREUR !

У Государыни Императрицы Александры Феодоровны был особый дар находить настоящих людей. Ни происхождение, ни национальность, ни политические взгляды для нее не имели никакого значения. Среди верных слуг Царской Семьи мы находим швейцарца Пьера Жильяра — вначале республиканца по его воззрениям, ставшего затем искренним монархистом. Англичанина Сиднея Гиббса, выходца из буржуазной среды. Глубокая, истинная религиозность Царской Семьи, ее мученическая кончина произвели на него такое впечатление, что он перешел в православие и принял монашеский постриг. Свои дни он окончил на родине в чине архимандрита. Верными Царю до последнего вздоха остались матросы Гвардейского Экипажа Иван Седнев и Климентий Нагорный, выходцы из крестьянских семей.
Точен был и выбор ею, в качестве лейб-медика, доктора Евгения Сергеевича Боткина. Одной из причин такого выбора, возможно, был тот факт, что Е. С. Боткин родился в любимом Императрицей Царском Селе, где выросли и ее дети — Великие Княжны и Цесаревич Алексей Николаевич, родившийся в Петергофе. Знаменитые «Боткинские бараки» были названы так в честь отца лейб-медика, известного врача Сергея Петровича Боткина. Мать Евгения Сергеевича Анастасия Александровна, урожденная Крылова, умерла, когда он был еще ребенком. Евгений получил домашнее образование, позволившее ему поступить в 1878 году сразу в 5-ый класс гимназии. Проучившись два года на математическом отделении физмата Петербургского университета, Евгений Сергеевич перешел в Военно-медицинскую академию. Окончив ее с отличием в 1889 году, в возрасте 21 года он был направлен в Мариинскую больницу для бедных (в советское время называвшуюся Куйбышевской). Год спустя молодой ассистент-интерн откомандирован в Германию. Там он слушал лекции по невропатологии, детским болезням, окончил практический курс по бактериологии, акушерству, клинической химии. В 1892 году получил место врача при Придворной певческой капелле, которой руководил М. А. Балакирев. Не щадивший себя, Милий Алексеевич не щадил и неокрепшие силы детей — воспитанников Капеллы. В конце следующего года, не выдержав подобного отношения к детям и не в силах что-то изменить, Е. С. Боткин написал прошение об увольнении. В 1895 году он снова в Германии. Там он работает над темой «К морфологии крови и лимфы».
Постановлением Главного Управления Российского Красного Креста от 2 февраля 1904 года он назначен на должность главноуполномоченного по медицинской части при действующих армиях. Оставив дома жену с четырьмя детьми (младшему не было и четырех лет), Евгений Сергеевич отправился на фронт. Смерти он не боялся. «Я был совершенно убежден, — писал он жене, — что как ни велик риск... я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает, — на то Его святая воля». Доктор Боткин жалел не только русских солдат, но и раненых японцев.
6 мая 1905 года Евгения Сергеевича пожаловали в почетные лейб-медики, хотя на фронте он оставался до конца сентября того же года.
По желанию Ее Величества 15 апреля 1908 года его назначили на место скончавшегося лейб-медика Г. И. Гирша. Хотя у Императрицы были и другие кандидаты, свой выбор она остановила именно на Евгении Сергеевиче. Ей было известно высказывание доктора: «В отношении врача к больному никогда не должно быть суровости, он никогда не должен забывать, что перед ним больной человек, нередко страдающий от своей нервной болезни не менее, чем другой от физической, и заслуживающий поэтому сердечного внимания и участия».
Государыня верно угадала в новом лейб-медике именно того специалиста, в котором врачебные познания сочетались с натурой, чуткой к чужим страданиям. Зато дома у доктора назрела драма: отдав всего себя Царской Семье, он остался одинок. Хотя нет, не так. Дети его остались с ним. К тому же, рядом были и Царские дети. Насколько благородны и добры были и Великие Княжны, и Цесаревич, который был лишь немногим старше его младшего сына, Глеба, мы можем судить по рассказам лейб-медика.

В письмах к брату Евгений Сергеевич отмечал:
«17.VII.1908. Как только мы вступили на «Штандарт», Анастасия Николаевна меня спросила: «А вы опять будете играть в булль?» — «Непременно», — говорю... «Вам булль помогает жить?» — тогда серьезно спросила Анастасия Николаевна...
Брат Ее обворожителен, как всегда; вчера я поцеловал Его в шейку сзади, а Он улыбается и говорит: «Какую Вы гадость поцеловали», — и показывает на свою шейку, нежную и белую».
«Штандарт». 6.VI.1911. ... По приглашению очаровательного Алексея Николаевича поиграл в жмурки с ним, двумя юнгами и Деревенько на юте. Ребенок очень веселился, раскраснелся и спрашивал мальчиков-юнгов: «Правда, очень веселая игра?»
«Штандарт». 14.VII.1911. Когда Мария Николаевна играет в четыре руки с Анастасией Николаевной — это трогательная картина. У них так мило это выходит. А как Ольга Николаевна музыкальна, и какие успехи делает. Сколько душевной чуткости в Царских Детях!»
Когда у лейб-медика захворала дочь Татьяна, как трогательно они относились к бедному отцу. Статс-дама княгиня Мария Михайловна Голицына была порабощена сердечным отношением к ней, горько оплакивавшей потерю своей прелестной внучки, со стороны Царевны Ольги. Хотя и сама Ольга Николаевна была тогда совсем крошкой, но она проявила столько такта и сочувствия, что княгиня была растрогана.
«О Родителях (Их Величествах) я не говорю: моя любовь к Ним и преданность безграничны... Своей добротой Они сделали меня рабом Своим до конца дней моих», — писал Е. С. Боткин своим братьям. И это были не пустые слова. Хотя у него была возможность остаться в живых, для чего надо было покинуть Царскую Семью, он отказался это сделать.
Человек либеральных взглядов, лейб-медик Боткин был искренно привязан к Императорской чете. Если бы все тираны были такими, как Государь Император, то он обеими руками проголосовал бы за «тиранию». Вернувшись как-то с палубы «Штандарта» в столовую, Евгений Сергеевич очень озяб.
— Что это у Вас, Евгений Сергеевич, зазябший какой-то вид? — спросил Государь и взял в обе свои руки его холодные ладони. «Ну, разве не трогательна эта милая, должен сказать, ласка?» — писал своим братьям в 1908 году лейб-медик.
Сколько примеров душевной теплоты видел он со стороны Царской Четы.
В начале ноября 1913 года в Ливадии умирал Дворцовый комендант В. А. Дедюлин. Чтобы поддержать больного, его навестили Их Величества. Узнав, что к нему пришли Государь и Императрица, умирающий прослезился: «Ах, Они дорогие, золотые». По совету Ее Величества он соборовался и после соборования перекрестился, лег на правый бок и навеки уснул.
На личные средства Императрица построила в Крыму несколько санаториев, оборудованных по последнему слову медицины. Кроме того, устраивала базары, на которых продавала изготовленные ею вещи в пользу больных туберкулезом. К делу милосердия она приучала и своих Детей. Е. С. Боткин писал брату:
«26.III.1914. (По дороге в Севастополь.) ...Сегодня Алексей Николаевич обходил вагоны с корзиночкой маленьких дутых яиц, которые он продавал в пользу бедных детей по поручению Великой Княгини Елизаветы Феодоровны, севшей к нам в поезд в Москве... Когда Жильяр ему что-то интересное рассказывал, я, заметив, что он хочет продолжать слушать, поспешил уходить. Когда я в дверях раскланивался, этот ненаглядный мальчик, очаровательно улыбаясь мне, сказал: «Au revoir Monsieur, Je Vous aime de tout mon petit coeur» [«До свидания, месье, я люблю Вас всем своим сердечком» — франц.]. Я в восторге ему ответил: «Vous etez adorable...» [«Вы очаровательны...» — франц.]

Евгений Сергеевич Боткин был цельной натурой. Однажды полюбив Царскую Семью, он не мог ответить предательством на ее любовь к нему.
«Ливадия. 5.IV.1914. ...В четверг мы все приобщались (Святых Тайн Христовых), и я не мог удержать слез умиления, когда Царь и Царица клали земные поклоны, кланялись нам, многогрешным, и вся Царская Семья приобщалась...» — писал он сыновьям.
Когда Временное правительство отправило Царскую Семью в ссылку в Сибирь, вместе с нею поехал и доктор Е. С. Боткин. Своему младшему брату Александру он писал: «Я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына... Так же как Бог спас тогда Исаака, Он спасет теперь и моих детей и Сам будет им отцом».
Жизнь в Тобольске, по признанию доктора, была более свободной, чем в Царском Селе во время заточения. Тоболяки ему пришлись по душе, как и сам город — живописно расположенный, богатый храмами, учебными и богоугодными заведениями. Местные жители тоже оценили доброго, великодушного доктора и часто приглашали его к себе, чтобы получить совет или лечение. Следуя старинному своему правилу, вопреки тому, что писал впоследствии Роберт Масси («...Лейб-медику Е. С. Боткину разрешено было открыть небольшую врачебную практику».) , доктор ни с кого не брал платы.
Благородный лейб-медик вместе с Государем, Императрицей, Великой Княжной Марией Николаевной и сопровождающими их лицами 30 апреля оказались не в Москве и не в Риге, как было обещано Яковлевым, а в Екатеринбурге.
По приезде в Екатеринбург из Тобольска в мае 1918 года, видя тяжелое состояние Наследника, к которому он всем сердцем был привязан, Евгений Сергеевич написал следующее прошение:

«В [Екатеринбургский] Областной Исполнительный комитет
Господину Председателю

Как врач, уже в течение десяти лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых, находящейся в настоящее время в ведении областного Исполнительного комитета, вообще и в частности Алексея Николаевича, обращаюсь к Вам, г-н Председатель, со следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич подвержен страданиям суставов под влиянием ушибов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающихся выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем его матери, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при больном Клим Григорьев Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей сбивается с ног и не в состоянии был бы выдерживать вовсе, если на смену и в помощь ему не являлись бы преподаватели Алексея Николаевича г-н Гиббс и, в особенности, воспитатель его г-н Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они, сменяя один другого, чтением и переменою впечатлений отвлекают в течение дня больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами для смены их в свою очередь. Г-н Жильяр, к которому Алексей Николаевич за семь лет, что он находится при нем неотлучно, особенно привык и привязался, проводит около него во время болезни целые ночи, отпустил измученного Нагорного выспаться. Оба преподавателя, особенно, повторяю, г-н Жильяр, являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен. Ввиду всего изложенного я и решаюсь, в дополнение к просьбе родителей больного, беспокоить Областной Исполнительный Комитет усерднейшим ходатайством допустить г.г. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове, а ввиду того, что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, особенно тяжело им переносимых вследствие переутомления путешествием, не отказать допустить их — в крайности же — хотя бы одного г. Жильяра, к нему завтра же.
Доктор Ев. БОТКИН
24 мая 1918 г.»

На прошении доктора Боткина наложена резолюция коменданта «дома особого назначения» А. Авдеева: «Просмотрев настоящую просьбу доктора Боткина, считаю, что из этих слуг один является лишним, т. е. дети все являются взрослыми и могут следить за больным, а поэтому предлагаю председателю областкома немедля поставить на вид этим зарвавшимся господам ихнее положение». Белобородов согласился с резолюцией коменданта.
Все вопросы, связанные с хозяйственными и иными делами в доме инженера Ипатьева, решались при посредстве доктора Боткина.
Лейб-медику Царской Семьи раньше, чем остальным обитателям дома, стало известно об их дальнейшей судьбе. В конце июня 1918 года дом Ипатьева посетила комиссия в составе Белобородова, председателя Уральского облсовета, Мебиуса, председателя Военно-революционного комитета, его заместителя и представителя австрийских пленных, выполнявших «задания» Чека, иначе говоря, палачей.
— Мы по поводу Вашего прошения, гражданин Боткин,— обратился к лейб-медику Белобородов.— Хотим посмотреть, так ли обстоят дела, как в нем указано.
— Ребенок должен быть определен в больницу! Я не имею больше лекарств и перевязочного материала. Нынешние господа положения должны быть гуманны хотя бы к детям! — вспылил лейб-медик.
Комиссия в сопровождении лейб-медика вошла в комнату, где лежал Цесаревич. Нога у мальчика была забинтована. После падения с лестницы в губернаторском доме еще в Тобольске он получил тяжелую травму. Колено заживало медленно. Прежде отвлечь Цесаревича от страданий умели его учителя мистер Гиббс и месье Жильяр. Ни того, ни другого в «дом особого назначения» не впустили. Рядом с сыном сидела похудевшая, поседевшая Государыня. Грустные ее глаза были печальнее обыкновенного.
— Ах, мамочка, — прошептал мальчик, увидев недобрый взгляд одного из вошедших. — Если будут убивать, только бы не мучили.
— На все воля Божия, — проронила Императрица.
Вскоре Боткина привезли в военно-революционный комитет.
— Доктор, — произнес Мебиус, — революционный штаб решил вас выпустить на свободу. Вы врач и желаете помочь страждущим людям. Для этого у нас достаточно возможностей. Вы можете возглавить больницу в Москве или открыть собственную практику. Мы дадим вам рекомендательные письма и охранную грамоту. Вас никто не посмеет тронуть.
— Видите ли, господа, я дал Государю Императору честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить Наследника одного...
— Вы лично не несете никакой ответственности за проигранную войну, доктор! Вас не в чем упрекнуть...
— Прошу прощения, — перебил Боткин Мебиуса. — Разве Государь отдал немцам треть страны? Под его командованием армия не отдала врагу ни пяди земли...
— А Польша, а Курляндия... Кто отдал их? — возразил Мебиус, начинавший выходить из себя.
— Все это произошло при Великом князе Николае Николаевиче. Если бы не его предательство и предательство пяти генерал-адъютантов, то война окончилась бы уже в прошлом году. Причем, победой России и ее союзников.
— Не забывайтесь, доктор Боткин. Вы не судья, мы не подсудимые. Должен Вас предупредить, что Вы можете разделить участь Царской Семьи, если не послушайтесь нашего совета. А участь ее довольно печальная.
Уставившись в пол, доктор некоторое время молчал. О чем именно он думал, мы не знаем. Можем только предполагать. Скорее всего, он все давно решил для себя. Конечно, ему было жаль своих детей. Но ведь они останутся живы. А он — как может он жить дальше, если предаст Царских Детей, Их Родителей, от которых все эти десять лет он не видел ничего, кроме доброты и ласки? Что подумал бы о нем сын Дмитрий, погибший за Веру, Царя и Отечество без малого четыре года назад? Что подумал бы о нем его первенец, Сереженька, умерший в полугодовалом возрасте? Ведь у Господа Бога все живы. Доктору вспоминались трогательные сцены. Один тяжело раненый офицер, когда Государь приколол ему к больничной рубахе Георгиевский крест 1-ой степени, поцеловал Царю руку и со счастливой улыбкой умер. А как безропотно умирали солдатики на японской войне, да и на последней, Великой. Увы, все их жертвы оказались напрасными! И Нагорный, и Седнев — простые крестьяне, по слухам, расстреляны. За отказ предать Царя и Его Семью. Неужели же он, Евгений Боткин, дворянин, кавалер пяти российских и одного болгарского ордена, генерал, лейб-медик Царской Семьи, изменит своему слову и присяге?
Словно поняв ход мыслей доктора, помощник председателя произнес:
— К чему вам жертвовать собой, доктор? Вы же всегда придерживались либеральных взглядов?
— В молодости я был даже атеистом, — отвечал Евгений Сергеевич, пожимая плечами. — Но Господь наставил меня на путь Свой. Дорогой ценой я заплатил за модный в то время атеизм. А человек верующий не может не быть монархистом. Я благодарен вам за то, что вы озабочены моей судьбой. Но помогите этой несчастной семье, которая не ропщет и несет свой крест. Вы сделаете хорошее дело. Там, в том доме, откуда вы меня привели сюда, живут великие души России, которые облиты грязью политиков!
Собеседники доктора, на которых слова доктора, видно, произвели впечатление, с минуту молчали.
— Благодарю вас, господа, но я остаюсь с Государем Императором.
Коротко кивнув, доктор Боткин повернулся к выходу. Члены революционного штаба поклонились в ответ.

* * *

26 июня (9 июля) 1918 г. Евгений Сергеевич писал своему младшему брату Александру: «Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, — по крайней мере, отсюда, — хотя эта отговорка, по-моему, совершенно излишняя... В сущности, я умер, ...но еще не похоронен, или заживо погребен...»
Царской Семье и Ее верным слугам жить оставалось неделю. Несомненно, лейб-медик предчувствовал свою гибель, но не изменил своим Августейшим покровителям.
По доброй воле отправились в ссылку с Государем и князь Долгоруков, и граф Татищев, и графиня Гендрикова. Если князь был гофмаршалом, то граф Илья Леонидович не принадлежал к числу придворных. После того, как помощник комиссара Министерства Двора Макаров объявил Татищеву, что он назначен сопровождать Государя в ссылку, граф спросил:
— Что это — распоряжение правительства или приказ Государя?
— Желание Государя, — ответил Макаров.
— Раз Государь желает этого, мой долг исполнить волю Государя, — заявил Татищев и в тот же день присоединился к спутникам Царской Семьи. Глубоко благородный, с кротким характером, граф стал всеобщим любимцем узников. Душевно богатый, с неистощимым запасом историй, воспоминаний, он вносил разнообразие в монотонную жизнь, полную неизвестности и отсутствия связи с внешним миром. Попав в екатеринбургскую тюрьму, он остался верен себе.
— Вот, Алексей Андреевич, — обратился он к камердинеру Императрицы Волкову, — правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся.
Офицерам, сидевшим вместе с ним в камере, он был примером верности Государю. Граф говорил им:
— На такое Монаршее благоволение могла ли у кого-нибудь позволить совесть дерзнуть отказать Государю в такую тяжелую минуту? Было бы не человечески черной неблагодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением, нужно было считать его за счастье».
Со всех, приехавших из Тобольска и допущенных в «дом особого назначения», взяли «расписки». «Расписка» Нагорного гласит:
«Я, нижеподписавшийся, гражданин Нагорный Климентий Григорьев, Киевской губернии, Сквирского уезда, Антоновской волости, село Пустоваровка, даю настоящую расписку, что, желая продолжать служить при бывшем царе Николае Романове, обещаюсь подчиняться и выполнять распоряжения Уральского областного Совета, исходящие от коменданта дома особого назначения, и считать себя на равном состоянии, как и остальная семья Романовых. 24 мая (1918 г.)».
Аналогичную «расписку» дал и Алексей Егорович Трупп, «Витебской губернии, Режицкого уезда, деревни Колногово». Деревня в настоящее время (2000 год) находится на территории Латвии. Район этот был населен белорусами, многие из них были католиками. Католиком был и Алексей (Алоизий) Егорович.
В книге «Гибель императорского дома» авторы приводят телеграмму предисполкома А. Белобородова, в которой указано, что якобы у Долгорукова были обнаружены «планы бегства царской семьи». В действительности никаких планов бегства не было. Было письмо к П. Бенкендорфу и заявления на имя Белобородова. Письмо князя, адресованное бывшему обер-гофмаршала Двора, гласило:
«Дорогой мой Павел! Сегодня приехал в Екатеринбург после ужасной, утомительной дороги в тарантасе. 270 верст ехали 2 дня, и я очень разбит. Нас очень торопили, не знаю — почему. Но это еще ничего. Приехав сюда, меня без всякого допроса и обвинения арестовали и посадили в тюрьму. Сижу и не знаю, за что арестован. Я написал заявление в областной Совет, прося меня освободить и разрешить выехать к больной матери в Петроград. Всею душой надеюсь скоро вас повидать и обнять. Бедную маму не пугай моим арестом, она стара, и надо ее беречь. Скажи ей только, что Бог даст, я скоро ее увижу».
В заявлении Долгоруков писал: «Сего числа, прибыв в Екатеринбург, меня арестовали и посадили в тюрьму № 2. Ввиду того, что мне не предъявлено никакого обвинения, я прошу меня освободить и дать возможность поехать к больной матери в Петроград». 4 мая Белобородов ответил князю, что он арестован «на основании общественной безопасности». В повторном заявлении арестованный указал, что он этого не понимает, т. к. «всегда был далек от политики». Убедившись, что в Петроград его не пустят, князь Василий Александрович попросил своих тюремщиков перевести его в «дом особого назначения», где находились члены Царской Семьи и доктор Боткин: «Во имя человеколюбия не откажите это исполнить. С совершенным почтением гражданин Долгоруков». Но что такое «человеколюбие», белобородовы не знали. Князя Василия Александровича расстреляли. Как и графа Илью Леонидовича.
— Я знаю, что я не выйду отсюда живым, — говорил Пьеру Жильяру Татищев. — Я желал бы только одного, чтобы меня не разлучали с Государем и чтобы дали мне умереть вместе с ним.
Он не получил и этого последнего утешения.
10 июля (1918 г.) графа Татищева и князя Долгорукова вызвали в тюремную контору. Там им выдали ордера, предписывавшие в 24 часа покинуть пределы Уральской области. Взяв свои вещи, оба вышли из тюрьмы, где их встретили вооруженные чекисты. Они вывели их за Ивановское кладбище и, расстреляв, даже не зарыли.
Подобная судьба постигла Климентия Григорьевича Нагорного и Ивана Дмитриевича Седнева, прежде служивших на Царской яхте «Штандарт». Нагорный был холост, а Седнев, уроженец Ярославской области, женат. У него было трое детей, мать и сестра.
По совету тюремного адвоката узники подали прошения на имя председателя облисполкома Белобородова. Они просили объяснить, по какой причине посажены за решетку, и потребовали выслать их домой. Вместо того, чтобы честных матросов освободить, палачи из Чека их «отправили в расход».
Поэт С. С. Бехтеев, «Царский гусляр», писавший стихи, прославлявшие Императрицу Александру Федоровну еще в те предвоенные годы, когда борзописцы наперебой старались уязвить Государыню, — поэт, дальнейшее творчество которого — это воспевание Царской России и Царской Семьи, одному из верных Царских слуг — Климентию Григорьевичу Нагорному — посвятил следующее стихотворение:

Жизнь за царя

Посвящается памяти доблестного матроса Нагорного

В годины ярости кровавой
Преступных слов и гнусных дел,
Когда от нас Орел Двуглавый,
Взмахнув крылами, улетел;
Когда убийцы и бродяги,
Позоря славный ход времен,
Топтали царственные стяги
И Крест Андреевских знамен;
Когда матросы с бандой серой,
Казня страдальцев без вины,
Глумились в бешенстве над верой
Седой священной старины, —
Тогда на вольные страданья,
С ничтожной горстью верных слуг,
С своим Царем пошел в изгнанье
Ты, верный раб и честный друг.
И скорбь, и жребий—зло суровый
Ты с Ним в дни горя разделил
И за Него томясь, оковы
В предсмертный час благословил.
И, пулей в грудь навылет ранен,
Ты умер, верностью горя,
Как умер преданный Сусанин
За Православного Царя...
Пройдет свободы хмель позорный,
Забудет Русь кровавый бой...
Но будет жить матрос Нагорный
В преданьях родины святой.

г. Севастополь. 1920 г.

Иван Михайлович Харитонов имел, на первый взгляд, скромную должность повара. В действительности он заменил знаменитого ресторатора Кюба, метрдотеля Императорской кухни, покинувшего Россию после февральского переворота. По словам его дочери, находясь в тобольском заточении, Государь как-то сказал ему: «Хорошо меня кормишь, Иван». Поварскому искусству он обучался в Париже. В заточении Иван Михайлович давал уроки хлебопечения юным Царевнам. За этими уроками с интересом наблюдала и Государыня Императрица. На Пасху 1918 года, когда Августейшие Дети остались одни (кроме Марии Николаевны, сопровождавшей родителей в Екатеринбург) повар Харитонов сделал все, на что был способен, чтобы порадовать Августейших хозяек. Глядя на богатый праздничный стол, Великая Княжна Ольга Николаевна не выдержала и со слезами на глазах проронила: «Все-то у нас есть, а Родителей нет». Слова эти перевернули доброму повару всю душу. Чтобы отвлечь юных Великих Княжон от грустных мыслей, он говаривал: «Не плачь, переменится доля крутая, придет к нам на помощь Мадонна святая».
Родился Иван Михайлович 2(14) июня 1870 года в семье Михаила Харитоновича (1837-1913), чиновника Министерства Императорского двора, получившего за заслуги орден Св. Владимира и личное дворянство. Старшего сына, Ивана, он определил на кухню, когда мальчику было 12 лет. Его узкой специализацией были первые блюда, и он назывался повар-суповик. За время обучения поварскому искусству в Париже Иван Михайлович научился французскому языку, на котором разговаривал свободно. Один из его внуков — Валентин Михайлович Мультатули (судя по всему, это псевдоним его отца, театрала, настоящая фамилия которого была Шапошников). Валентин Михайлович (он в добром здравии в настоящее время), как и его семья, прекрасно говорит по-французски и даже преподает этот язык в Академии культуры в Петербурге .
Иван Михайлович сопровождал Государя во всех его поездках за границу. Сохранились фотографии, рассказы о кораблекрушении на Мертвом море, о кафе в Египте, ресторане в Пекине, о японском фанатике, «набросившемся на русских».
Во время тобольского заточения семья Ивана Михайловича жила вместе с ним. Старший сын, Петр, служил у красных, правда, по медицинской части, так что на его руках крови нет. Более того, ему были свойственны доброта и глубокая религиозность. Он мог вернуться с прогулки босиком, отдав ботинки нищему. Не оттого ли он стал восприимчив к революционной пропаганде. Правда, к концу жизни он свои взгляды пересмотрел и многое понял.
По словам Валентина Михайловича, его дед (мать его, Екатерина Михайловна, была одной из дочерей расстрелянного Царского повара) женился по любви в 25 лет на бесприданнице и был любим. По словам Валентина Михайловича, дед его был однолюб. У него была одна мать, одна жена, одна Родина, один Царь, одна Вера. Это и определило его судьбу.
Известно, что после казни французского короля Людовика ХVI вся свита добровольно пошла на эшафот следом за своим монархом. Примеру свитских дворян последовали и простые слуги. Прежде чем лечь под нож гильотины, они восклицали: «Vive le Roi !» («Да здравствует король!») Русский народ упрекают в том, что он оставил своего Царя. Но мы знаем, что были многие, которые сложили свои головы за Государя Императора. Такие люди, как Е. С. Боткин, К. Г. Нагорный, В. А. Долгоруков, И. Л. Татищев, как И. М. Харитонов и другие верные слуги Государя своей смертью — без пафоса и картинных поз — как бы провозгласили: «Vive l'Empereur !» («Да здравствует Император!»)
В числе таких верных слуг Царских мы находим графиню А. В. Гендрикову, гоф-лектрису (чтицу) Е. А. Шнейдер и камердинера Императрицы А. А. Волкова. 20 июля, уже после гибели Царской Семьи, их под конвоем отвезли на вокзал и в арестантском вагоне отправили в Пермь.
Екатерина Адольфовна Шнейдер приходилась племянницей лейб-хирургу Гиршу. После приезда в Россию Великой Княгини Елизаветы Федоровны она состояла у нее учительницей русского языка. Долгое время жила при Высочайшем дворе, не имея никакого официального положения. Затем граф В. Б. Фредерикс создал для нее должность гоф-лектрисы (придворной чтицы), так как считал неудобным то обстоятельство, что ей приходилось повсюду сопровождать Великих Княжон без всякого придворного звания.
Екатерина Адольфовна отличалась удивительной преданностью как Государыне, так и Царским детям. Она добровольно отправилась с Царской Семьей в ссылку и обрекла себя на мученическую смерть. Глубоко образованная и культурная, она отличалась исключительной скромностью и работоспособностью. Выполняла обязанности как секретаря Государыни, так и ее гофмейстерины. Все вещи заказывались и покупались при ее участии. Государыне Императрице она преподавала русский язык, а Царским детям, когда они были еще маленькими — все предметы. Мадемуазель Шнейдер отличалась очень ровным характером и подлинной добротой. По этой причине именно она сопровождала Великих Княжен, если им нужно было куда-то поехать. «Как эта худенькая, кажущаяся слабенькой барышня могла поспевать делать то, что ей поручали, да еще со всегдашей готовностью, было прямо поразительно», — в свое время признавался генерал А. А. Мосолов.
Графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, добровольно поехавшая в ссылку с Августейшей семьей, питала чувство любви и привязанности к Государыне, которая относилась к фрейлине по-матерински и ее горе воспринимала как свое. Утешая молодую женщину после смерти ее отца, Императрица писала ей 5 апреля 1912 года:
«Милая крошка Настенька, мое сердце переполнено состраданием, любовью ко всем Вам. Не могy не написать Вам хотя несколько строк. Не смею беспокоить Вашу бедную Мама; мои молитвы с нею... Я так чувствую Ваше горе, испытав ужас потери возлюбленного отца... Не могу себе представить, как устроится теперь Ваша жизнь без отца, советника и руководителя, но Всемогущий Бог Вас не оставит... Все умирает в этом мире, чтобы проснуться к жизни вечной на том берегу».
Молодая графиня Анастасия Васильевна, несмотря на тюремные условия, помогала сохранять бодрость духа своим сокамерницам. Сама же она смерти не страшилась и была полна смирения перед волей Божией. Оставшись сиротой, она всей душой привязалась к Государыне и Ее Дочерям. Последние три или четыре года жизни графиня Софья Петровна, ее мать, тяжело болела и умирала долго и мучительно. Почти ежедневно Императрица приходила к старой больной фрейлине и молитвами облегчала ее страдания. Горячая любовь к матери была перенесена молодой графиней и на Царскую Семью.
4 сентября, глухой ночью, А. В. Гендрикову, Е. А. Шнейдер, А. А. Волкова вместе с восемью другими арестованными отвели за город к ассенизационным полям под конвоем 33 палачей-австрийцев. Камердинер, догадавшись, чем кончится дело, перепрыгнул через канаву и убежал в лес. Через 43 дня ему удалось добраться до территории, занятой белыми войсками.
Остальных привели к валу и в спину дали по ним залп. Большинство палачей берегли патроны и убивали несчастные жертвы ударами прикладов. Через семь месяцев после убийства тела графини Гендриковой и Шнейдер были откопаны. Пожилая гоф-лектриса была поражена пулей в сердце. Графиня — убита страшным ударом по черепу. Тело графини осталось нетленным, как у древних мучениц. После взятия белыми войсками Перми 7 мая 1919 г. тела гоф-лектрисы и фрейлины были найдены и опознаны. Е. А. Шнейдер и А. В. Гендрикову похоронили на Ново-Смоленском кладбище напротив тюремной камеры, где обе провели свои последние дни.

Глава двадцать седьмая
РУССКАЯ ГОЛГОФА

В середине июля 1998 года в Музее политической истории России (б. особняк М. Ф. Кшесинской) открылась выставка «Кто убил Царя». Музей, несмотря на смену названия, сохранил все свои кадры и коммунистические воззрения. Недаром кто-то прозвал его «Музей на крови»: ведь именно с балкона «экспроприированного» особняка Кшесинской «Ильич» выступал со своими людоедскими тезисами. Однако в числе сотрудников есть и честные люди. Одна из сотрудниц (не станем называть ее имени) на вопрос, вынесенный в название выставки, ответила кратко: «Кто любил, тот и убил». Действительно, те, кто клялся Императору в верности, присягал ему и заявлял о своей любви и преданности, отступились от него.
У о. Г. Шавельского в мае 1914 г. завязалась дружба с князем Орловым, имевшим при дворе влияние. У этого «придворного» однажды вырвалась фраза: «Я много бы дал, если бы имел какое-либо основание сказать, что Императрица живет с Распутиным, но по совести ничего подобного не могу сказать». Следовательно, князь Орлов знал о чистоте Императрицы. Это подтверждают слова о. Шавельского: «Князю Орлову, как никому другому, было известно все сокровенное в жизни Царской семьи, (что) служит лучшим опровержением той грязной, к сожалению, весьма распространенной сплетни, будто бы влияние Распутина утверждалось на нечистой связи с молодой Императрицей». В результате усилий окружения Великого Князя в недрах армии, в широких слоях народа — а уж об «образованщине» и говорить нечего — возникло неистребимое чувство ненависти к Императрице и Императору. Именно этого-то и добивались враги русского народа, цель которых состояла в том, чтобы разрушить в сердцах простых людей, испокон века преданных Царю, идеальный образ Царя-батюшки — доброго и милостивого — и Царицы-матушки, заботящейся о нуждах и чаяниях русского народа.
Приходишь к невольному выводу, что главными убийцами Государя Императора, Императрицы, Царских Детей и слуг были не палачи Юровский и Компания и даже не Ленин со Свердловым, а князи орловы, о. шавельские, николаи николаевичи с их родней и челядью. Такого же мнения придерживается и значительная часть объективно относящихся к себе эмигрантов.
М. Арцыбашев признавал:

«Интеллигенция почти сплошь была проникнута революционными идеями. Бунтарский дух бродил даже по аристократическим салонам, где хорошим тоном считалось быть в оппозиции двору... И в час гибели у несчастного последнего царя не оказалось защитников, но зато в изобилии нашлись тюремщики и палачи. ...Народ остался равнодушен к судьбе империи... Он... грабил, убивал, но все это относилось вовсе не к монархии, а к его собственным счетам и расчетам». Писатель считал себя врагом Императора, тем ценнее его признания. «Много было темного и страшного в истории русских царей. Но все они — и этого никто не посмеет отрицать — чувствовали себя ответственными за судьбы России. Они... могли совершать величайшие ошибки, но ни один из них не мог предать Россию... И последний русский царь, даже уже лишенный престола, даже уже примирившийся со своею участью,.. не мог даже и помыслить о том, чтобы ценою позора России спастись от... гибели. И когда он узнал о большевицком перевороте, когда понял, что близится его собственный конец, он ничего другого не мог записать в свой дневник, кроме краткой и горячей молитвы: Боже, спаси Россию!»

Не следует думать, что мы пытаемся обелить захвативших власть профессиональных убийц. В отличие от французских революционеров, принявших на себя ответственность за казнь короля и королевы, даже тени гражданского мужества не проявили большевики. «Вместо зала народного собрания — высокий забор вокруг места убийства; вместо эшафота на площади Революции — подвал в доме Ипатьева...»
После смены места заключения Царской Семьи — переезда в дом инженера Ипатьева — для нее началась новая жизнь, если можно ее так назвать, эту жизнь.
Даже из дневниковых записей Государя Императора, немногословного и сдержанного в своих оценках, можно понять, что положение узников «мертвого дома» ухудшалось с каждой неделей.
«1 мая. Вторник [1918 г.]. ...Сегодня нам передали через Боткина, что в день разрешается гулять только час; на вопрос: почему? ис. долж. коменданта ответил: «Чтобы было похоже на тюремный режим»...»
«2 мая. Среда. Применение «тюремного режима» продолжалось и выразилось тем, что утром старый маляр закрасил все наши окна во всех комнатах известью... Вышли гулять в 3 1/4, а в 4.10 нас погнали домой». 10 мая из Тобольска приехали дети и слуги. 14 мая Седнева и Нагорного вызвали на допрос в облсовет. Больше они не вернулись».
«О Седневе и Нагорном ни слуха, ни духа!» — записал 16 мая Царь.
«9 июня. Суббота. ...Вошло 6 человек, вероятно — областного совета, посмотреть, какие окна открыть...»
«28 июня. Четверг. Утром около 10 1/2 час. к открытому окну подошло трое рабочих, подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы».
Ухудшилось и питание Семьи. Государь адресовал письмо Ленину:
«...События имеют свою историческую неизбежность, и с этой стороны я не жалуюсь на то, что произошло в феврале 1917 года. Но против последующего позвольте мне горячо протестовать. Именно против угнетения моей личности, не как бывшего Императора, а как добровольно объявившего себя гражданином Николаем Романовым. Этот гражданин в вашей, господин комиссар, республике угнетается до того, что ему не позволяется иметь на руках обычный арестантский порцион 25 коп. в сутки, как равно не позволяется пользоваться своим столом...»
Вместо того, чтобы призвать к порядку своих распоясавшихся опричников, «Ильич» наложил резолюцию: «Одерните, в самом деле, этих екатеринбургских саврасов».
Для Их Величеств и Великой Княжны Марии Николаевны восхождение на русскую Голгофу после их приезда в Екатеринбург продолжалось 78 дней, для остальных Мучеников — 55 дней. Дом, по прибытии в него Царской Семьи, находился в полном порядке, но уже спустя несколько дней был превращен охранниками в бедлам — заплеванный, загаженный. Стены в уборной, в соседних комнатах, на балконе были покрыты порнографическими рисунками, оскорбительными надписями.

«Однако вера, — писал П. Жильяр, — очень сильно поддерживала мужество Узников. Они сохранили в Себе ту чудесную веру, которая уже в Тобольске вызывала удивление окружающих и давала Им столько сил и ясности в страданиях».

Государыня и Великие Княжны, не обращая внимания на скверную ругань и неприличные песни, находили утешение в молитвенных песнопениях и к охранникам относились не с презрением, а с сочувствием. И настроение большей части красноармейцев начало меняться. Видя простоту, незлобивость, истинное благочестие Царственных Узников, духовную высоту Государя и Его Семьи, они начинают осознавать недостойность своего поведения. Подобрел даже Авдеев — пьяница и бузотер.
Большевицкое начальство сразу же заметило изменение в настроениях охраны. Охрану сменили. Вместо охранников пришли палачи. Возглавлял их Янкель Юровский, сын Хаима Юровского, сосланного за кражу в Сибирь. Помощником был Никулин, а Медведев, бывший при Авдееве начальником караульной команды, сохранил свою должность.
От Юровского веяло таким холодом, напоминавшим могильный, что Государь записал: «Этот тип нам нравится все менее». Остальные были австрийскими военнопленными, выполнявшими при Екатеринбургской ЧК роль палачей. За два дня до убийства Юровский пригласил в «мертвый дом» священника о. Сторожева и дьякона Буймирова. Оба обратили внимание на то, что Царственные Узники подавлены. Отец Сторожев, служивший 1/14 июля, вспоминал:

«По чину обедницы положено прочесть молитву «Со Святыми упокой». Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колени... Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения Они прикладывались к Кресту». Выйдя на улицу, дьякон, обращаясь к священнику, сказал: «Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось».

Не прощались ли Царственные Узники с земной юдолью ? Не решили ли они, что Их заранее отпевают? Но неужели же не было попыток спасти Царскую Семью? Несомненно, были. Однако большевики и немецкие агенты внедряли своих людей во все организации. В Тобольске таким провокатором был Б. Соловьев, зять Распутина, который и женился-то на дочери старца, Матрене, чтобы войти в доверие к Императрице. Все люди и средства, направлявшиеся Царской Семье, оказывались у Соловьева. Львиную долю денег он забирал себе. В мае 1918 года в Екатеринбург была переведена бывшая Николаевская Академия Генерального штаба. Ее разместили недалеко от Тихвинского монастыря. Среди слушателей была тайная офицерская организация. Но в нее был внедрен чекист-провокатор. Он-то и подкинул идею спровоцировать Государя на побег.
Царь не поддался на провокацию, заявив, что не желает повредить охранникам, которые будут сурово наказаны большевиками в случае побега Семьи. Войков и Родзинский (знакомая фамилия, не так ли?) сочинили письмо на французском языке, подписав его «Офицер», где излагался план побега. Государь ответил:
«Они [охранники] охраняют наше заключение, как и наши жизни, добросовестно и очень хороши с нами». В начале мая в Екатеринбурге побывала немецкая миссия Красного Креста. Хотя она знала, в каких условиях находится Царская Семья, никакой помощи Семье, как и «немке» Александре Феодоровне, миссия не оказала. Что же касается слушателей Академии, то за несколько дней до прихода Сибирской армии они скрылись из города, опасаясь быть расстрелянными большевиками.
Тучи сгущались над Царской Фамилией. В июне в Перми был расстрелян Великий Князь Михаил Александрович и его секретарь Джонсон. Но большевики об этом не сообщили, объявив, будто они были кем-то похищены — известный прием с целью замести следы преступления.

* * *

Летом 1914 года Сидней Гиббс уехал в отпуск на родину. После того, как в ночь с 22 на 23 июля германские войска перешли бельгийскую границу, Англия объявила Германии войну.
Недели две спустя Государыня попросила учителя приехать в Царское Село. Англичанин тотчас откликнулся на просьбу и вернулся в Россию через Скандинавию — Норвегию, Швецию и Финляндию. В одном поезде с ним, как оказалось, ехал и тридцатишестилетний Великий Князь Михаил Александрович, младший брат Государя. До самого рождения Цесаревича он считался Наследником престола. Во время кризиса в Спале в 1912 году, узнав из бюллетеней о критическом состоянии Алексея Николаевича, Великий Князь поторопился вступить в Берхтесгадене в морганатический брак с дважды разведенной дамой — женой своего однополчанина, поручика «Синих кирасир» В. В. Вульферта. Эта дама, дочь московского присяжного поверенного Шереметевского, до этого побывала замужем за московским музыкантом Сергеем Мамонтовым. В 1910 году она родила Великому Князю сына.
Государь лишил брата регентства и запретил ему возвращаться в Россию. С началом Великой войны запрет был снят. Великий Князь был назначен начальником Дикой Дивизии, сформированной на Северном Кавказе. Через четыре месяца ее отправили на австрийский фронт.
После февральской революции всем членам дома Романовых было запрещено занимать начальственные должности, и Великий Князь стал жить, как частное лицо. С переворотом же в октябре их положение ухудшилось. Уцелели, по существу, лишь те, что оказались в Крыму.
Остальных Великих Князей и князей императорской крови выслали из Петрограда и расстреляли. На смену доброму, великодушному монарху, каким был Николай II, должны были прийти кровавые самодержцы, поэтому любой член дома Романовых был им помехой на пути в Кремль.
Хотя такая «опасность» (занятие им престола) едва ли существовала, Михаил Александрович, обладавший огромным ростом и невероятной силой, питал отвращение к власти. Изгнанный из Большого дворца в Гатчине, Великий Князь снимал в этом городе частную квартиру. Но изгнан был и оттуда.
Высланный в Пермь, первое время Великий Князь пользовался свободой. В начале мая (1918 г.) в Перми побывала его жена — Наталья Сергеевна Брасова. Не желая мириться с ссылкой, она решила поехать в Москву. По некоторым сведениям, она встречалась с Лениным с просьбой разрешить им отъезд за границу. Великий Князь страдал болезнью желудка, и ему нужно было лечение за границей. Но «Ильич» не разрешил отъезд.
В газете «Ишимский край» от 19 июля 1918 года появилась провокационная статья, озаглавленная

«Михаил Романов»
В связи с известием об исчезновении из Перми Михаила Романова и в печати, и в обществе циркулируют самые противоречивые слухи.
«Новая Газета» передает: «Бывший великий князь Михаил Романов передал одному из сенаторов, находящихся в Омске, для распубликования текст манифеста о своем восшествии на престол. Михаил Романов одновременно уведомит о своем восшествии на престол союзников.
С другой стороны, хорошо знающие Михаила Романова лица, как, например, проживавший в доме рядом с ним в Гатчине бывший гласный петроградской городской управы Шлейфер решительно заявляет, что все слухи об исчезновении великого князя, о похищении его чехословаками и о манифесте к народу ему представляются вымыслом.
По словам Шлейфера, графиня Брасова (супруга великого князя), недавно вернувшаяся из Перми, рассказывала о том, что посланные письмо и телеграмму от Михаила Романова она получила в Гатчине 15 июня. Письмо, привезенное с нарочным, было датировано 12 июня. Из этого видно, что еще в четверг Романов был в Перми. В письме и телеграмме он сообщает, что собирается переехать в специально нанятый им дом и просит приехать в Пермь жену. Накануне же, в субботу, Зиновьев в заседании петроградского совета сообщил телефонограмму о бегстве Романова. В воскресенье госпожа Брасова уехала в Петроград, была в понедельник в Смольном, но ничего положительного об исчезновении ее мужа из Перми узнать ей в Петрограде не удалось.
Лица, хорошо знающие Михаила Александровича, тем менее верят в манифест Михаила Романова, что бывший великий князь слишком далек от политики и ни при каких условиях не согласится, по их мнению, играть ответственной роли.
Сын Михаила Александровича, девятилетний мальчик, по слухам, отвезен в Англию».

Великий Князь вместе со своим секретарем Джонсоном свыше полутора месяцев назад был расстрелян, а газета, явно с подачи большевиков, морочила русскому читателю голову. Как будет делать это не раз.

* * *

В апреле 1918 года в Екатеринбурге проходила 4-я Уральская областная конференция РКП(б), на которой присутствовало 102 делегата от 57 местных организаций «партии нового типа». «Конференция одобрила действия партийного комитета и областного совета, и в частном совещании большинство делегатов с мест высказывалось за необходимость скорейшего расстрела Романовых, чтобы в будущем предупредить все попытки к освобождению бывшего царя и восстановлению в России монархии», — писал П. М. Быков.
Под понятие «Романовы» подпадали, очевидно, все члены Царской Семьи. Даже если допустить, что была какая-то их вина (в чем только?), то причем тут Царские Дети? Нужно сказать, что хотя палачами Царской Семьи стали большевики, «процесс пошел» с подачи «благоверного» Временного правительства. Предатели-февралисты обвинили Императрицу в измене, но после тщательной работы комиссии было установлено, что никакой измены не было. Следовало освободить напрасно оклеветанную семью. Хотя Англия, сначала обещавшая убежище своим русским родственникам, и отказала им в нем, как, впрочем, и Франция, спасенная от разгрома русским Императором, возможность найти убежище имелась. Так, испанский король, находившийся в отдаленном родстве с русской Императорской Семьей, предлагал ей кров.
Что же касается большевиков, то их привычка валить с больной головы на здоровую хорошо известна. Не они ли отдали немцам около трети территории Российского государства, разве не «Ильич» бросил лозунг о праве наций на самоопределение, вплоть до отделения? (Лозунг, успешно разваливший Советский Союз, а теперь разваливающий на «удельные княжества» и «новую Россию»). Если же говорить о попытках спасти Царскую Семью, то они свелись к провокаторской роли чекистов. Их агент Борис Соловьев играл роль громоотвода, который притягивал к себе всех лиц, пытавшихся спасти Царя и Его Семью, а также денежные средства, которые собирались монархистами с целью помочь Семье в ее бедственном положении. Корнет Крымского полка Марков, связанный с Соловьевым, возможно, и не знал о предательской роли последнего.

* * *

20 мая (2 июня) 1918 г. протоиерей о. Сторожев вместе с диаконом о. Буймировым по просьбе Царской Семьи совершили богослужение в доме Ипатьева. Протоиерей вспоминал:
«Николай Александролич произвел на меня впечатление своей твердой походкой, своим спокойствием и особенно манерой пристально и твердо смотреть в глаза. Никакой утомленности или следов душевного угнетения в нем я не приметил».
Полна спокойствия и христианского смирения была и Государыня. Об этом свидетельствуют ее письма.
«Хотя гроза приближается — на душе мирно — все по воле Божией. Он все к лучшему делает,» — писала она 8(21) апреля 1918 г. А. Вырубовой из Тобольска. Два дня спустя она продолжает: «…Ведь скорби для спасения посланы. Здесь отплачиваем наши грехи, и дана нам возможность исправиться; иногда попускается для измерения смирения, веры, иной раз для примера другим».
С переездом Царской Семьи в Екатеринбург как бытовые условия, так и питание резко ухудшились. Правда, и екатеринбуржцы старались разнообразить стол Царственных узников, хотя львиную долю передач охранники забирали себе. Но силы Узникам придавала их горячая вера.
«... Ничего, жизнь — суета, все готовимся в Царство Небесное. Тогда ничего страшного нет. Все можно у человека отнять, но душу никто не может...» — Так писала Государыня Императрица из заточения.

* * *

4-го июля (17-го по новому ст.) в екатеринбургских газетах появилось объявление уральского облсовета рабочих и красноармейских депутатов, гласившее, что «президиум совета постановил: расстрелять бывшего Царя Николая Романова... Семья же Николая Романова в ограждение безопасности вывезена в надежное место». Как «ограждалась безопасность» Семьи, мы узнаем дальше.
Об этом сообщает сам Юровский, фактический палач Царской Семьи, хотя обер-палачи находились в Москве: Ленин, Свердлов, Троцкий-Бронштейн. Именно из Москвы пришел приказ о расправе над Государем, Императрицей, Царскими Детьми и Их верными слугами. Ведь палач лишь исполняет приговор судьи.
Самозваные судьи направили приказ палачам поздно вечером, так что екатеринбургская чрезвычайка получила его в половине второго ночи с 16 на 17 июля (3 — 4 по старому стилю). Юровский рассказывал:

«16.7 была получена телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Р<оманов>ых. 16-го в шесть часов вечера Филип Г<олощеки>н предписал привести приказ в исполнение. В 12 часов должна была приехать машина для отвоза трупов.
В шесть часов увезли мальчика [Cеднева], что очень обеспокоило Р—х и их людей. Приходил д-р Боткин спросить, чем это вызвано? Было объяснено, что дядя мальчика, который был арестован, потом бежал, теперь опять вернулся и хочет увидеть племянника. Мальчик на след. день был отправлен на родину (кажется, в Тульскую губернию). Грузовик в 12 часов не пришел, пришел только в 1/2 второго. Это отсрочило приведение приказа в исполнение. Тем временем были сделаны все приготовления, отобрано 12 человек (в т.ч. семь [исправлено на «шесть»] латышей с наганами, которые должны были привести приговор в исполнение. 2 из латышей отказались стрелять в девиц.
Когда приехал автомобиль, все спали. Разбудили Боткина, а он всех остальных. Объяснение было дано такое: «Ввиду того, что в городе неспокойно, необходимо перевести семью Р—ых из верхнего этажа в нижний». Одевались 1/2 часа. Внизу была выбрана комната с деревянной оштукатуренной перегородкой (чтобы избежать рикошетов), из нее была вынесена вся мебель. Команда [палачей] была наготове в соседней комнате. Р<омано>вы ни о чем не догадывались. Ком<ендант> отправился за ними лично, один, и свел их по лестнице в нижнюю комнату. Ник<олай> нес на руках А<лексе>я, остальные несли с собой подушечки и разные мелкие вещи. Войдя в пустую комнату, А<лександра> Ф<едоровна> спросила: «Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?» Ком<ендант> велел внести два стула. Ник<олай> посадил на один А<лексея>, на другой села А<лександра> Ф<едоровна>. Остальным ком<ендант> велел встать в ряд. Когда встали — позвали команду [палачей]. Когда вошла команда, ком<ендант> сказал Р<омано>вым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к коменданту с вопросом: «Что, что?» Ком<ендант> наскоро повторил и приказал команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтоб избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все длилось несколько секунд. Затем началась стрельба, продолжавшаяся две-три минуты. Ник<олай> был убит самим ком—ом наповал. Затем сразу же умерли А<лександра> Ф<еодоровна> и люди Р<оманов>ых (всего было расстреляно 12 человек): Ник<олай>, А<лександра> Ф<еодоровна>, 4 дочери — Татьяна, Ольга, Мария и Анастасия, д-р Боткин, лакей Трупп, повар Тихомиров <имеется в виду Харитонов>, еще повар и фрейлина, фамилию которой ком. забыл <имеется в виду Демидова, комнатная девушка царицы.— В.К..>.
А<лексе>й, три его сестры, фрейлина и Боткин были еще живы. Их пришлось пристреливать. Это удивило ком-та, т. к. целили прямо в сердце. Удивительно было и то, что пули от наганов <от>скакивали от чего-то твердого и как град прыгали по комнате. Когда одну из девиц пытались доколоть штыком, то штык не мог пробить корсаж. Благодаря этому, вся процедура, считая «проверку» (щупанье пульса и т. д.), взяла минут 20. Потом стали выносить трупы и укладывать в автомобиль, он был выстлан сукном, чтобы не протекла кровь. Тут начались кражи: пришлось поставить трех надежных товарищей для охраны трупов, пока продолжалась переноска (трупы выносили по одному). Под угрозой расстрела все похищенное было возвращено (золотые часы, портсигар с бриллиантами и т. п.)».

Согласно свидетельствам других участников кровавой драмы, убито было не 12, а 11 человек. Сначала екатеринбургские палачи доложили своим московским начальникам о том, что якобы расстрелян лишь один Император, но после того, как Екатеринбург был взят войсками Сибирской армии, в екатеринбургской телеграфной конторе была обнаружена шифрованная телеграмма, которую расшифровали лишь 3 года спустя. Она гласила:

«Москва. Секретарю Совнаркома Горбунову.
Обратной проверкой
Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участ что и главу оффициально семия погибнет при евакуации»

Орфография телеграммы сохранена. Указанная телеграмма подтверждает предположение Н. А. Соколова, проводившего судебное расследование, что убита вся Царская Семья.
Обратим внимание на деловитость рапорта Юровского: он похож на производственный отчет. Но даже из него видно, какой ужас творился в подвале Ипатьевского дома. Все дочери Государя умерли в тяжких мучениях, а не сразу. Цесаревич, страдавший много лет от приступов гемофилии, и умер в муках. Дольше всех мучилась комнатная девушка Императрицы, Анна Демидова. Отбиваясь подушкой от кровавого интернационала, в который входили евреи, русские и мадьяры, бедная женщина взмолилась:
— Не убивайте, миленькие! За что? Ведь я же не царевна!
Но «миленькие», опьяневшие от крови, нанеся девушке множество ударов штыком, заставили ее умолкнуть.
Дальше было урочище Четырех братьев в окрестностях Екатеринбурга, расчленение тел, кострища. Незначительные останки Царской Семьи, уцелевшие после «работы адовой», были вывезены и захоронены в болоте. К такому выводу пришел следователь Н. А. Соколов.
Юровский же утверждает, что лишь на третий день, 5(18) июля трупы Царской Семьи были погружены на автомобиль, чтобы отвезти их к шахтам. Машина застряла в лесу, там труп Наследника и Анны Демидовой, приняв ее за Императрицу, сожгли, для остальных вырыли братскую могилу, облили тела серной кислотой. Засыпав их землей и хворостом, «сверху наложили шпалы и несколько раз проехали — следов ямы и здесь не осталось. Секрет был сохранен вполне — этого места погребения белые не нашли».
Один из злодеев рассказывал, что Семья была спокойна и никакой опасности не ожидала. Вряд ли последнее верно. А покойны они были духом потому что крепка была их вера: «Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя. Душу мою обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мной еси...» И к встрече с Всевышним были давно готовы.

«Пройдут скорбные дни лихолетья, и русский народ, испив до дна чашу беспримерных бед и скорбей в наказание за невинно пролитую кровь Помазанника Божия и его Семьи, сознает свою вину, как некогда, убив своего короля Карла I, английский народ сознал потом свою кровавую ошибку,— писал игумен Серафим (Кузнецов). — Ежегодно теперь празднует Англия память убитого короля, прося этим у него прощения».

Марина Цветаева отмечала в своих мемуарах:

«Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный выкрик: «Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!» Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая и тоже (тоже!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отворачивают глаза — куда? Да так, в пустоту...»

Что ж, каждый видит то, что хочет видеть. А что могла увидеть Цветаева, которая в юные годы извлекла из киота икону Спасителя и вставила вместо нее... портрет Наполеона!
Австрийский военнопленный И. Мейер, вступивший в красную гвардию, свидетельствует:

«Вместе с Мебиусом я оставил город [Екатеринбург] с последним бронированным поездом... Когда мы въехали в Алапаевск, там стояло много транспортных вагонов... На некоторых была надпись мелом, которая была видна издали: «Да здравствует Николай Второй, долой цареубийц». Я обратил внимание Мебиуса на это. Он только подернул плечами».

Выходит, жалел и любил русский народ своего невинно убиенного Царя. Едва Екатеринбург был освобожден от большевиков частями Сибирской армии и чехословаками, как русские офицеры бросились в дом Ипатьева, чтобы выяснить, судьбу Царственных Узников. Увы, все в доме было разворочено, сломано, разорвано, сожжено. Во всех печах — пепел, обгорелые обрывки и обломки. Никаких следов проживания людей не было обнаружено.
Корнет Крымского полка Марков, находившийся в Питере, вспоминал:
«20 июля [1918 года] я шел по улице. На Невском я увидел большую толпу народа. Взад и вперед бегали мальчишки-газетчики, которые кричали:
«Экстренный выпуск! Бывший царь расстрелян в Екатеринбурге! Смерть Николая Романова!»
Газетное сообщение гласило: «В ночь с 16 на 17 июля по постановлению президиума Уральского облсовета бывший царь Николай Романов был расстрелян. Семья Романова перевезена из Екатеринбурга в более безопасное место».
Коротко, цинично и понятно. Ни слова о причинах неслыханного злодеяния, ни малейшей попытки оправдания! Я оглянулся кругом. На всех лицах я увидел горе и отчаяние. Никто не проронил ни слова. Никто не осмелился обсуждать ужасное известие. По собственному горькому опыту люди знали, что советские шпионы рыскают повсюду. Лишь кое-где слышались голоса сомневающихся.
Вся улица была в состоянии нервного напряжения. Небольшая часовня была наполнена верующими и освещена множеством затепленных свечей. Люди вполголоса молились об упокоении души Царя Мученика, многие женщины рыдали навзрыд. Не помню, как я добрался к себе домой. Упав на кровать, я горько заплакал, как малое дитя».

Нет, не весь русский народ остался равнодушен к судьбе Государя Императора, так что наблюдение Цветаевой, мягко говоря, неточно.
Болью отозвалась весть о гибели Государя и в сердцах белого воинства. Свидетельством тому стихотворение поэта Арсения Несмелова:

Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки,
Натиск и победа или под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об освобожденьи Русского Царя.
Сократились версты,— меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых,
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце словно — всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
— Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война,
С каждой годовщиной удаленней дата,
Чем она далече, тем страшней она.

Написавший эти строки Арсений Несмелов, как и Николай Гумилев, у которого «святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь», и Александр Блок, в первые же дни войны ушел на фронт. Кадровый офицер, Арсений Несмелов был призван из запаса. Получил в боях Первой мировой четыре боевых ордена и по ранению в апреле 1917 года завершил службу. Потому-то ему были ведомы чувства русского офицерства.
Что же произошло в доме инженера Ипатьева? Этот вопрос у многих был на устах. «Здесь совершено убийство и ограбление», — определил исполнявший должность прокурора Екатеринбургского окружного суда Кутузов, побывавший в «мертвом доме» 28 июля 1918 года. Прибывшие в дом учителя Царских Детей Пьер Жильяр и Сидней Гиббс, разворошив содержимое печей, обнаружили многие предметы, принадлежавшие Семье. Стало ясно, что с Узниками что-то произошло. Что именно, мы уже знаем.
Вот еще одно доказательство, что даже плененный, Государь был опасен для большевицких палачей, потому что вызывал симпатии жителей Екатеринбурга. Зная о настроениях среди горожан, согласно показаниям Медведева, одного из убийц, Юровский приказал ему: «Оставь на месте наружные посты, а то как бы народ не взбунтовался». И в течение нескольких дней после убийства посты эти оставались, чтобы обмануть русских людей.
Год с небольшим спустя — 17 сентября 1919 года — в Перми состоялся суд над 28 эсерами с целью свалить на них вину за убийство Императора. Среди обвиняемых были 3 члена Екатеринбургского совдепа и две женщины. Один из них, Яхонтов, был приговорен к смертной казни. Обе женщины и два члена совдепа были признаны виновными в краже царских драгоценностей и приговорены к расстрелу. Приговор привели в исполнение на следующий же день. В состав Следственного комитета об убийстве Императора Николая II вошли... Янкель Свердлов, главный организатор убийства Царской Семьи, шесть его сородичей и трое русских.
Ко лжи прибегали они и после расправы над Великим Князем Михаилом Александровичем. Через несколько месяцев после его расстрела газета «Ишимский край», выходившая на территории, занятой «белыми», сообщала:

«Солдат революции» от 2-го октября (1918 г.) пишет: «После побега бывшего великого князя Михаила Романова мероприятия губернской комиссии дали возможность его задержать. Арест состоялся 12 сентября в 10 верстах от Чусовского завода, где бывший князь и его секретарь Джонсон были найдены переодетыми».

Тот же «Ишимский край» повторил ложь большевиков касательно судьбы Царской Семьи:

«Вторник 30 июля 1918 г. Телеграмма. Захвачен <Сибирской армией> только хвост отступающих эшелонов... Николай II расстрелян, и семья его увезена...»

После того, как генерал Деникин, узнав «о смерти Императора, приказал Добровольческой армии отслужить панихиды, этот факт вызвал жестокое осуждение в демократических кругах и печати».
Выходит, причастные к насильственному отстранению Государя от власти «демократические круги» как бы признавали себя причастными и к убийству в «мертвом доме». Могло ли Белое движение, в котором участвовали «демократы», участвовавшие в бунте, называемом «февральской революцией», победить? Отвергая Царя, они отвергали и Бога. Нередки случаи, когда крестьян, встречавших белые войска с иконами и портретами Царя, эти «белые большевики» пороли.
И все же не без Высшего Промысла произошло убиение Царя и Его Семьи. «Для русского народа... в насильственной, мученической смерти Николая II свершилось чудо <...> как чудо последнего искушения диаволом уже распятого Христа: «если ты Сын Божий — сойди с креста».
Если бы Он сошел с креста, сохранилась бы Божественность идеи Его призвания на земле?.. Если бы Николай II не погиб насильственно, а спасся, бежал бы после отречения за границу, сохранилась ли бы тогда историческая целость идеи... русского народа, олицетворяемой в Государе, Помазаннике Божием?» — вопрошает М. К. Дитерихс. Действительно, как гражданин, Николай Романов не был опасен ни для кого. Но как Помазанник Божий (а Он оставался им и после низложения, поскольку власть Царю дарована свыше), он был опасен как «февралистам», так и изуверам-»октябристам». Они так боялись имени «Романовы», что уничтожили всех членов дома Романовых, которые попали им в лапы. На следующий день после убийства в Екатеринбурге в Алапаевске были зверски убиты многие представители Императорской Фамилии: Великая Княгиня Елизавета Феодоровна, Великий Князь Сергей Михайлович, сыновья Великого Князя Константина Константиновича — Иоанн, Константин и Игорь, а также князь Палей, сын Великого Князя Павла Александровича. На крестьянских подводах их вывезли за несколько верст за город и живыми сбросили в шахту.
В январе 1919 года в Петропавловской крепости были расстреляны Павел Александрович, Николай и Георгий Михайловичи, а также князь Дмитрий Константинович. Больного Павла Александровича несли к могиле на носилках. Николай Михайлович нес на руках своего персидского кота. Остановившись у ямы, он снял с себя сапоги и швырнул палачам: «Носите, ребята, все-таки сапоги Царские». Известный историк, Николай Михайлович догадывался о своей судьбе давно. В письме датскому посланнику Харальду Скавениусу в октябре 1918 года он отмечал: «... Вы сами прекрасно знаете, что все наши теперешние правители находятся на содержании у Германии, и самые известные из них, такие, как Ленин, Троцкий, Зиновьев, воспользовались очень круглыми суммами. Поэтому одного жеста из Берлина было бы достаточно, чтобы нас освободили. Но такого жеста не делают и не сделают... В Берлине предпочитают, чтобы мы оставались в заточении и никому ничего не смогли поведать...» Один из Великих Князей молился за своих палачей. После того, как грянули выстрелы, всех четверых Романовых сбросили в братскую могилу, в которой уже лежали окоченевшие трупы невинно убитых за несколько дней до этого русских людей.
Но на месте казни нет ни памятного знака, ни креста. Правда, живущая в Канаде Ольга Николаевна Куликовская-Романова, вдова племянника Императора Николая II — Тихона Николаевича Куликовского-Романова, осенью 2000 года выступила с инициативой соорудить такой крест в память о всех убиенных от безбожной власти членах Фамилии Романовых. Инициатива одобрена петербургскими властями. Но и только.
Большевики расстреляли даже тех особ, которые, имея отдаленное отношение к Дому Романовых, тем не менее не имели никакого шанса занять престол. К тому же, еще во время правления Временного правительства Великие Князья отказались от всякого права на престолонаследие. Сын В.К. Павла Александровича от морганатического брака Владимир Палей был талантливым поэтом.
Незадолго до перевода в Алапаевск князь Владимир написал в Вятке стихотворение:

Немая ночь жутка. Мгновения ползут.
Не спится узнику... Душа полна страданья;
Далеких, милых, прожитых минут
Нахлынули в нее воспоминанья...
Все время за окном проходит часовой,
Не просто человек, другого стерегущий,
Нет, — кровный враг, латыш угрюмый и тупой,
Холодной злобой к узнику дышущий...
За что? За что? Мысль рвется из души.
Вся эта пытка нравственных страданий.
Тяжелых ежечасных ожиданий
Убийств, грозящих каждый миг в тиши,
Мысль узника в мольбе уносит высоко...
То, что гнетет кругом, так мрачно и так низко...
Родные близкие так жутко далеко,
А недруги так жутко близко.

Какие чувства испытывали Царственные страдальцы, можно понять из этих строк.
Автор книги «Православный Царь-Мученик» игумен Серафим (Кузнецов) во время Первой мировой войны находился на фронте, но изредка приезжал в Пермскую губернию и Москву, где останавливался в Марфо-Мариинской обители и подолгу беседовал с ее настоятельницей, Великой Княгиней Елизаветой Феодоровной. Последняя их встреча состоялась весной 1917 года. Игумен Серафим, предвидя гонения на Великую Княгиню, которые были ей уготованы «февралистами», уговаривал ее поехать в Алапаевск.
«У меня есть хорошие люди в старообрядческих скитах, и они сумеют сохранить Ваше Высочество», — сказал ей игумен Серафим. Великая Княгиня отказалась это сделать. Елизавета Феодоровна писала своей сестре, принцессе Виктории:

«Господни пути являются тайной, и это поистине великое благо, что мы не можем знать всего будущего, которое уготовано для нас. Вся наша страна раскромсана на маленькие кусочки. Все, что было собрано веками — уничтожено,— и нашим собственным народом, который я люблю всем моим сердцем. Действительно, они морально больны и слепы — чтобы не видеть, куда мы идем. И сердце болит, но я не испытываю горечи. Можешь ли ты критиковать или осудить человека, который находится в бреду, безумного?»

В ответ на предложение игумена Серафима увезти ее в укромное место Великая Княгиня лишь попросила: «Если меня убьют, то, прошу вас, похороните меня по-христиански».

* * *

После того, как 15/28 сентября (1918 г.) Алапаевск был освобожден от большевиков, в шахте Нижне-Селимская были обнаружены трупы Алапаевских мучеников: Ф. М. Ремеза, монахини Варвары, князя В. Палея. Затем — князей Константина и Игоря Константиновичей, а также Великого Князя Сергея Михайловича. Последними были найдены тела Великой Княгини Елизаветы Феодоровны и князя Иоанна Константиновича. Никто из них не был тронут тлением. Останки мучеников были погребены в склепе Свято-Троицкого собора Алапаевска. Однако в связи с приближением красных тела Алапаевских мучеников при отступлении белых частей были вывезены в Читу. Гробы с прахом Великой Княгини и монахини Варвары были переправлены в Иерусалим и погребены в крипте церкви св. Марии Магдалины.
Эта церковь была построена Императором Александром III в память его родительницы, Императрицы Марии Александровны. В ногах Великой Княгини поставили шкатулку, с которой Елизавета Феодоровна никогда не расставалась. В ней хранились оторванный взрывом палец Великого Князя Сергея Александровича и прядь волос Святого Царственного Мученика Цесаревича Алексея Николаевича.
Останки Великого Князя Сергея Михайловича, князей Иоанна, Игоря, Константина Константиновичей, князя Владимира Палея и их служащего Ф. С. Ремеза были перезахоронены в склепе храма св. Серафима Саровского при русской духовной миссии в Пекине. Во время «культурной революции» в Китае гробы Алапаевских мучеников были извлечены из склепа под храмом св. преподобного Серафима Саровского.

* * *

Чувства русских людей, оказавшихся за пределами Родины, выразил корнет Марков, который в марте 1917 года был готов защитить Царицу:

«В моей душе и в моем сердце память о Царственных Узниках и Святых Страдальцах, брошенных нами в далекой Сибири на произвол судьбы — никогда не умрет!! И скорбные Лики Их, виденные мною в последний раз в Тобольске, будут мне на всю жизнь укором, что мы, считавшие, пытающиеся и ныне считать себя Их Верноподанными, не так должны были отнестись к Ним, не такой помощи ждали Они от нас!.. И мы должны признать, что присяги, данной Им на Кресте и Святом Евангелии, мы не сдержали, и за это преступление Русский Народ сторицей расплачивается, десять лет пребывая во власти большевицкой тирании, а мы, беженцы из родной земли, в голоде, холоде и нищете прозябаем на чужбине!!!..».

* * *

Страшной была судьба Царской Семьи. Но еще страшнее был бы ее конец, если бы основная волна террора, бессудных расправ, которыми была охвачена Россия, достигла к тому времени Урала. Борцы с кровавым самодержавием большевиков пытались им сопротивляться и наиболее ненавистных из них убивали. Но они не понимали, что человеческая жизнь в красной России не ставится ни в грош и любой террористический акт, хотя бы в качестве возмездия за преступления красных сатрапов, повлечет за собой тысячи невинных жертв. Этим красное (по цвету крови) самодержавие отличалось от Царского самодержавия, когда наказывались лишь непосредственные исполнители терактов, а не их близкие. Убивали как при наступлении красных, так и при их отступлении.
«Мы не ведем войны против отдельных лиц, — писал Лацис в «Красном терроре» 1 ноября 1918 г. — Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии...»

Напрасно полагать, что красными уничтожались лишь представители имущих классов, офицерства или интеллигенции. Жертвы «эксцессов» гражданской войны — массовых убийств при подавлении крестьянских и иных восстаний — невозможно подсчитать. В Киеве в 1918 году во время «офицерской бойни» погибло 2000 человек. Расстреливали красные палачи и рубили их прямо в театре, куда военных вызвали «для проверки документов». Че-ка (древнееврейское слово, обозначающее «бойня для скота») «работала» с неменьшим размахом и в Харькове, и в Саратове, и в Одессе, и в Астрахани. В марте 1919 г. в Астрахани произошла рабочая забастовка. Она была потоплена в крови рабочих. Вот вам правда о «рабоче-крестьянской» власти:

«Десятитысячный митинг мирно обсуждавших свое тяжелое материальное положение рабочих был оцеплен пулеметчиками, матросами и гранатчиками. После отказа рабочих разойтись был дан залп из винтовок. Затем затрещали пулеметы, направленные в плотную массу участников митинга, и с оглушительным треском начали рваться ручные гранаты,— пишет Мельгунов, ссылаясь на книгу «Че-ка. Астраханские расстрелы» (с. 251, 253), — ...Не менее двух тысяч жертв было выхвачено из рабочих рядов. Этим была закончена первая часть ужасной Астраханской трагедии. Вторая — еще более ужасная — началась 12-го марта... В центр полетели телеграммы о «восстании». Председатель Рев. Воен. <Совета> Республики Л.Троцкий дал в ответ лаконическую телеграмму: «расправиться беспощадно». И участь пленных рабочих была решена... 13-го и 14-го марта расстреливали по-прежнему только одних рабочих. Но потом... решили взять первых попавшихся «буржуев» и расправиться с ними... Только к концу апреля расстрелы начали стихать».

С приходом к власти «демократов» было выдвинуто столько обвинений в адрес И. В. Сталина, лишь изредка задевая Ленина. Что же касается Троцкого, «вдохновителя и организатора» террора в России, то его никто не трогает. Как, впрочем и Дзержинского «с сотоварищи».
Особенно зверствовали красные палачи после падения Деникина, а затем Врангеля. На Севере действовал палач Кедров (Цедербаум), были случаи расстрела 12—16-летних мальчиков и девушек. Собрав 1200 офицеров в Архангельске, Кедров сажает их на баржу и затем открывает по ним огонь. В Ростове-на-Дону, с приходом красных, расстреливали пачками. При казнях часто присутствовал Петерс, местный «Кедров». Красноармейцы говорили, что за Петерсом всегда бегал его сын, мальчик 8—9 лет. Палачонок приставал к отцу: «Папа, дай я».
Деникинская комиссия по расследованию преступлений большевиков в период 1918—1919 гг. насчитала 1.700.000 жертв! Вот несколько примеров их злодеяний.

«ДЕЛО № 40
АКТ РАССЛЕДОВАНИЯ
по делу о злодеяниях, учиненных большевиками в городе Таганроге за время
с 20 января по 17 апреля 1918 года

В ночь на 18 января 1918 года в городе Таганроге началось выступление большевиков, состоявших из проникших в город частей Красной Армии Сиверса, нескольких тысяч местных рабочих, по преимуществу латышей, и преступного элемента города, поголовно примкнувшего к большевикам.
...20 января юнкера заключили перемирие и сдались большевикам с условием беспрепятственного выпуска их из города, однако это условие большевиками соблюдено не было, и с этого дня началось проявление «исключительной по своей жестокости» расправы со сдавшимися.
Офицеров, юнкеров и вообще всех выступавших с ними и сочувствовавших им большевики ловили по городу или тут же на улицах расстреливали...
Целые дни и ночи по городу производились повальные обыски, искали везде, где только могли, так называемых «контрреволюционеров».
Не были пощажены раненые и больные. Большевики врывались в лазареты и, найдя там раненого офицера или юнкера, выволакивали его на улицу и тут же расстреливали. Но смерти противника им было мало. Над умирающими и трупами еще всячески глумились.
Большинство арестованных «контрреволюционеров» отвозилось на металлургический, кожевенный и главным образом Балтийский завод. Там они убивались, причем «большевиками была проявлена такая жестокость, которая возмущала даже сочувствовавших им рабочих, заявивших им по этому поводу протест».
На металлургическом заводе красногвардейцы бросили в доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении. Впоследствии останки этих несчастных были найдены в шлаковых отбросах на заводе...
...Главными носителями власти и проводниками большевистской политики явились в г. Таганроге за кратковременное владычество там большевиков, длившееся с 20 января по 17 апреля 1918 года, люди, не только не соответствующие по своему нравственному и умственному уровню занимаемым ими должностям, но зачастую и с уголовным прошлым: так, военным комиссаром города и округа был Иван Родионов, отбывший наказание за грабеж; помощником его — Роман Гончаров, также осужденный за грабеж; комиссаром по морским делам — Канунников, бывший повар-матрос, отбывший каторгу за убийство; начальником контрразведывательного отделения — Иван Верстак, зарегистрированный с 16-летнего возраста вор; начальником всех красноармейцев города, заведующий нарядами на производство обысков и расстрелов — Игнат Сигида, осужденный за грабеж, и, наконец, начальником пулеметной команды бронированного поезда, а затем председателем контрольной комиссии по перевозке ценностей из Ростова-на-Дону в Царицын — мещанин гор. Таганрога Иван Лиходелов, по кличке Пузырь, судившийся и отбывший наказание за грабеж».
Кровавая вакханалия продолжалась и в 1919 году. Нужно отметить, что красные конники, в большинстве своем бывшие кавалеристы Царской армии, щадили раненых. Расправами же занимались палачи-чекисты. Об этом свидетельствует приводимый ниже документ.

«ОСОБАЯ КОМИССИЯ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ ЗЛОДЕЯНИЙ БОЛЬШЕВИКОВ, СОСТОЯЩАЯ ПРИ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМ ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ НА ЮГЕ РОССИИ, СООБЩАЕТ:

ДЕЛО № 2
АКТ РАССЛЕДОВАНИЯ
по делу об избиении большевиками в лазаретах станицы Елизаветинской раненых и больных участников Добровольческой Армии

1 апреля в станицу Елизаветинскую вступили передовые конные большевистские отряды, которые отнеслись терпимо к оставшимся раненым, но затем по мере подхода других частей, особенно пехоты, раненые подверглись глумлению и избиению, и у них были отобраны деньги.
1-го же апреля начались единичные случаи убийства. Так, за несколько минут до прихода большевиков в двухклассное училище, туда прибежал больной мальчик, назвавшийся кадетом 3-го класса Новочеркасского кадетского корпуса, и просил жену заведующего училищем спрятать его, но та не успела этого сделать, и мальчик остался на дворе среди детей казаков. По приходе большевиков кто-то из иногородних сказал им, что среди детей казаков находится кадет. Тогда один большевистский солдат подошел к этому мальчику и спросил, кадет ли он. Мальчик ответил утвердительно, после чего солдат этот тут же, на глазах у всех присутствовавших, заколол мальчика штыком.
2 апреля в станицу Елизаветинскую пришел большевистский карательный отряд, который обошел все училища и школы станицы, приспособленные под лазареты, и во всех них перебил оставленных раненых и больных. Допрошенный Комиссией один из участников Добровольческой Армии, подпоручик 1-го офицерского полка генерала Маркова, Кром, лежавший в женском училище, будучи тяжело ранен в правую ногу с раздроблением бедра выше колена, показал по поводу избиения раненых в названном училище следующее.
В полдень к училищу подошел карательный отряд, который, выгнав всех посторонних людей, вошел туда. Вместе с этим отрядом в училище вбежал какой-то большевик, бывший там до прихода карательного отряда, и, указав на трех раненых, сказал, что они офицеры.
Большевики, поговорив немного с этими ранеными, начали затем расстреливать и рубить всех подряд с левого фланга, причем один из них достал топор и рубил им.
Некоторые из раненых просили не рубить, а расстреливать их, на что неизменно получали один ответ: «Собаке собачья смерть».
...Лица, входившие в школы, где находились лазареты, после ухода оттуда большевиков показали, что вид лежавших там трупов был нестерпимо ужасен. Тела убитых валялись по всем комнатам в изуродованном виде — так, один офицер лежал, держа в закостеневших руках свою же отрубленную ногу, у другого были выколоты оба глаза, у некоторых были отрублены головы и разрублены лица, у других же вся грудь и лицо были исколоты штыковыми ранами и т. д.
Тут же среди трупов лежали стонавшие недобитые раненые.
Пол был залит огромными лужами крови, а солома, служившая подстилкой раненых, была насквозь пропитана кровью. Крови было так много, что ходить по полу, по словам очевидцев, было очень скользко.
Священник, случайно находившийся на кладбище, и казаки, зарывавшие могилу, показали, что большинство тел были настолько изуродованы и изрублены, что представляли собой прямо отдельные куски человеческого мяса.
Выяснить точное число и все имена убитых большевиками в лазаретах станицы Елизаветинской раненых и больных участников Добровольческой Армии не удалось, но, по показанию одного казака, закапывавшего трупы, он насчитал положенных в могилу 69 тел.
Кроме того, тогда же были убиты и две сестры милосердия, из которых одну большевики бросили в Кубань, а другую, совсем молодую девушку, институтку 6 кл., Веру Пархоменко, расстреляли за кладбищем.
Настоящий акт расследования основан на данных, добытых Особой Комиссией с соблюдением правил, установленных в Уставе Уголовного Судопроизводства.
Марта, 20 дня, 1919 года,
г. Екатеринодар».

Отдав немцам треть страны, самозваная власть большевиков стала отрабатывать полученные от Германского генштаба миллионы и превратила русский народ в свое пушечное мясо.
«Гражданская война» подчас становилась жестокой расправой над мирными жителями, о чем свидетельствует

«ДЕЛО № 15
СВЕДЕНИЯ
о злодеяниях большевиков в гор. Екатеринодаре и его окрестностях

В г. Екатеринодар большевики вступили 1 марта 1918 года. В тот же день была арестована группа лиц мирного населения, преимущественно интеллигенции, и все задержанные в числе 83 лиц были убиты, зарублены и расстреляны без всякого суда и следствия. Трупы были зарыты в трех ямах тут же в городе. Ряд свидетелей, а равно врачи, осматривавшие затем убитых, удостоверили случаи зарытия недобитых, недорубленных жертв. В числе убитых опознаны: член городской управы Пушкарев, нотариус Глоба-Михайленко и секретарь Крестьянского Союза Молинов, а также дети 14—16-летнего возраста и старики свыше 65 лет. Над жертвами издевались, отрезая им пальцы рук и ног, половые органы, обезображивали лица. 4-го того же марта, после ряда издевательств и троекратного ареста, был зарублен в Екатеринодаре, у гостиницы Губкина, полковник Орлов; равным образом уничтожена его семья, состоявшая из жены, двух дочерей и двух сыновей.
Изложенные данные основаны на показаниях свидетелей и судебно-медицинских осмотрах».

Волна расправ прокатилась как по Крыму, так и по всей Области Всевеликого Войска Донского. Расправлялись с людьми беззащитными — немощными, больными, старыми, детьми. По свидетельству Комиссии, «суд революционной совести» превратился в сплошной самосуд толпы или отдельных матросских и красноармейских банд. Так, 20 июня 1918 года был арестован и расстрелян отставной генерал П. А. Мачканин, 80 лет, участник Крымской, Турецкой и Кавказской войны. Сначала они «уничтожили своих боевых противников, хотя бы они складывали оружие и беспомощно лежали на больничных койках. Затем истребляли богатых и просто обеспеченных людей, как «буржуев», священников за их несогласие с разбойным большевизмом и за духовный сан, просто интеллигентных людей за их интеллигентность и по доносам как «контрреволюционеров». Иногда казнили за неосторожное слово, за ношение погон, за службу в полиции в дореволюционное время и по другим случайным и порою вздорным поводам.
В конце февраля 1918 года в Персияновке, дачной местности близ г. Новочеркасска, было убито 6 мальчиков-партизан в возрасте от 14 до 18 лет, преимущественно учеников средней школы. Большевики-красноармейцы раздели их донага, выстроили в ряд на улице и тут же расстреляли, а их одежды, пререкаясь, поделили между собой.
В мае того же года близ станции Каял Владикавказской железной дороги по приказанию комиссара большевистского чрезвычайного штаба красноармейцы арестовали и в тот же день расстреляли у полотна железной дороги семидесятилетнюю помещицу Садомцеву. Ее не спасло ни то обстоятельство, что крестьяне отобрали все ее земли и разграбили ее инвентарь, ни то, что она покинула свой дом и проживала у соседа Занько, ни заступничество за нее ее прислуг, считавших ее за хорошую и добрую женщину и пытавшихся спасти ее через местные земельные комитеты, которые «с сожалением» отказали в этой помощи, как безоружные.
На станции Морозовской красноармейцы убили помощника начальника этой станции Константина Чубарина за то, что им были недовольны железнодорожные служащие, а в хуторе Гребцовском Черкасского округа расстреляли в феврале содержателя земской почты казака Федора Васильева только за то, что в домашней беседе он неодобрительно отозвался о красноармейцах.
В декабре 1917 года на перегоне Чернышев — Морозовка солдатами-большевиками был выброшен из вагона на ходу поезда за ношение погон военный врач Александр Лапин, душевнобольной, бежавший от лиц, сопровождавших его в Новочеркасскую больницу.
Все вышеизложенное основано на данных, добытых Особой Комиссией со строгим соблюдением Устава Уголовного Судопроизводства.

Составлено мая 20 дня 1919 года.
Екатеринодар».

При разговорах с нынешними коммунистами нередко можно слышать от них, что их воззрения, дескать, близки христианским идеалам (!) и что, якобы, первым коммунистом был... Иисус Христос. Что идеи равенства и братства проповедовали ранние христиане. Какие в действительности идеи проповедовали коммунисты, в частности Троцкий-Бронштейн, можно видеть из следующего документа:

«ДЕЛО № 18
АКТ РАССЛЕДОВАНИЯ
о социализации девушек и женщин в гор. Екатеринодаре по мандатам Советской власти

В г. Екатеринодаре большевики весною 1918 года издали декрет, напечатанный в «Известиях Совета» и расклеенный на столбах, согласно коему девицы в возрасте от 16 до 25 лет подлежали «социализации», причем желающим воспользоваться этим декретом надлежало обращаться в надлежащие революционные учреждения. Инициатором этой «социализации» был комиссар по внутренним делам — еврей Бронштейн. Он же выдавал и «мандаты» на эту «социализацию». Такие же мандаты выдавал подчиненный ему начальник большевистского конного отряда Кобзырев, главнокомандующий Иващев, а равно и другие советские власти, причем на мандатах ставилась печать штаба «революционных войск Северо-Кавказской Советской республики». Мандаты выдавались как на имя красноармейцев, так и на имя советских начальствующих лиц,— напр., на имя Карасеева, коменданта дворца, в коем проживал Бронштейн: по этому мандату предоставлялось право «социализации» 10 девиц. Образец мандата:

МАНДАТ
Предъявителю сего товарищу Карасееву предоставляется право социализировать в городе Екатеринодаре 10 душ девиц возрастом от 16-ти до 20-ти лет на кого укажет товарищ Карасеев.
Главком Иващев.
Место печати.

На основании таких мандатов красноармейцами было схвачено больше 60 девушек — молодых и красивых, главным образом из буржуазии и учениц местных учебных заведений. Некоторые из них были схвачены во время устроенной красноармейцами в Городском Саду облавы, причем четыре из них подверглись изнасилованию там же, в одном из домиков. Другие были отведены в числе около 25 душ во дворец Войскового Атамана к Бронштейну, а остальные в «Старокоммерческую» гостиницу к Кобзыреву и в гостиницу «Бристоль» к матросам, где они и подверглись изнасилованию. Некоторые из арестованных были засим освобождены — так была освобождена девушка, изнасилованная начальником большевистской уголовно-розыскной милиции Прокофьевым, другие же были уведены уходившими отрядами красноармейцев, и судьба их осталась невыясненной. Наконец, некоторые, после различного рода жестоких истязаний, были убиты и выброшены в реки Кубань и Карасунь. Так, напр., ученица 5-го класса одной из екатеринодарских гимназий подвергалась изнасилованию в течение двенадцати суток целою группою красноармейцев, затем большевики подвязали ее к дереву, жгли огнем и, наконец, расстреляли.
Фамилии потерпевших лиц не опубликовываются по понятным основаниям.
Настоящий материал добыт Особой Комиссией с соблюдением требований Устава Уголовного Судопроизводства.

Составлен 25 июня 1919 г. в г. Екатеринодаре.»

По своему обыкновению, большевики подводили теоретическую базу под каждое свое преступление. В том числе и такие, о которых указано в деле № 18 от 25 июня 1919 года.
Одна из пассажирок пломбированного вагона, мадам А. Коллонтай, создатель теории «выпитого стакана воды» (дескать, войти в интимную близость так же просто, как выпить стакан воды), вещала:
«Сексуальная мораль, вырастающая из запросов рабочего класса, служит новым орудием социальной борьбы. Не в интересах класса «закреплять» за отдельным членом революционного класса самостоятельного его представителя, долженствующего прежде всего служить интересам класса, а не обособленной его ячейки».
Заумная эта фраза обозначает, что женщина обязана оказывать интимные услуги любому «гегемону». В более доходчивой форме большевицкий поэт Илья Садофьев в «Памятке красноармейцам» призывал:

«А если жгуч избыток
силы
И ждать возлюбленной
невмочь,
То всенародно
изнасилуй
Его изнеженную дочь!

В результате политики обобществления женщин к началу 1920-х годов 30 % населения Советской России было заражено сифилисом. Описанные в акте расследования о социализации женщин и девушек факты повторялись и в других городах с приходом в них «непобедимой и легендарной».
Банды красноармейцев, занявшие Одессу, хватали женщин и девочек и беспощадно глумились над ними. Страх перед бесчестием заставлял несчастных лишать себя жизни.
Почему же народ мирился с подобным произволом? Такова была система. «Шпионство делает невозможным никакое восстание, потому что там <в Совдепии> никто не может доверять другому». Мы привели лишь толику того, что творилось в разных частях страны, которая некогда называлась Россией, Святой Русью.
Ужас охватывает при мысли, что «социализация женщин» могла бы коснуться Великих Княжон!

«И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь на земле за кровь нашу;
И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число».

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история