Киссинджер Г. Дипломатия

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Концепции западного единства:

Макмиллан, де Голль, Эйзенхауэр и Кеннеди

Берлинский кризис обозначил окончательное оформление двух сфер влияния, которые в течение почти двух десятилетий сходились впритык на разграничительной л ' нии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1У^ по 1948 год, Сталин заложил основы советской сферы влияния, превратив стран Восточной Европы в государства-сателлиты и, соответственно, угрожая Западной ропе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали тем, ч

536

Концепции западного единства

создали НАТО, консолидировали свои оккупационные зоны в Федеративную Республику и начали процесс западноевропейской интеграции.

В продолжение периода консолидации каждым лагерем периодически делались попытки нарушить границы сфер влияния друг друга — в свою, понятно, пользу. Все эти планы потерпели неудачу. Сталинская «мирная нота» 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, повисла в воздухе — отчасти из-за смерти Сталина. Бессодержательность даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время неудачного Венгерского восстания 1956 года. Хрущевский берлинский ультиматум 1958 года представлял собой еще одну попытку отделить Федеративную Республику от Запада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир развивающихся стран. Результатом стала биополярная стабильность в Европе, парадоксальный характер которой был резюмирован в 1958 году великим французским философом и ученым-политологом Раймоном Ароном:

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна, а то и абсурдна. Зато она имеет четкий облик, причем все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону „железного занавеса" — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, независимо от истины, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устройство» .

Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так называемого Атлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхожие планы и прогнозы по поводу будущего характера сообщества, роли ядерных вооружений и перспектив для Европы.

Макмиллан был первым британским премьер-министром, четко осознавшим ту болезненную реальность, что его страна более не является мировой державой. Черчилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Несмотря на то, что его поведение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гениальности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы войны сумел заполнить брешь между возвышенными мечтаниями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь после смерти Сталина в 1953 Г°ДУ, став опять премьер-министром, то выступал от имени великой державы, которая пусть и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты других. На протяжении Суэцкого кризиса Идеи все еще вел себя так, как глава правительства в достаточной мере автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан очутился перед лицом Берлинского кризиса, иллюзию, будто Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, поддерживать более было уже невозможно.

537

Дипломатия

Элегантный, светски-изысканный скептик Макмиллан представлял собой последнего из тори прежних времен, он был продуктом эпохи короля Эдуарда, когда Великобритания была доминирующей державой мира, а «Юнион Джек» развевшшя буквально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то, что Макмиллан обладал весьма нелицеприятным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то меланхолия, неотделимая от необходимости соучаствовать в неуклонном падении роли Англии, начиная с болезненного опыта первой мировой войны, испытанного, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайстчерч Оксфордского университета. Во время забастовки работников угольной промышленном в 1984 году Макмиллан, уже двадцать лет как отошедший от дел, говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, чего она добивается, он никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в горнило первой мировой войны и которые проявили чудеса самопожертвования.

Макмиллана в дом номер десять по Даунинг-стрит вознес позор Суэца, события, послужившего отправной точкой падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию щегольски, но не без определенной неохоты. Как бывший канцлер казначейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет к упад^ ку, а военная роль страны несопоставима с огромными ядерными арсеналами свер держав. Первое предложение о вступлении в «Общий рынок» Великобритан отвергла. Когда Чемберлен назвал в 1938 году Чехословакию маленькой, отдаленно^ страной, о которой британцы почти ничего не знали, это было нормальным парад0 сом; держава, ведшая в течение полутора столетий колониальные войны на ДРУ конце света, взирала на кризисы в Европе в нескольких сотнях миль от сеоя, к нечто, весьма далекое.

Но к концу 50-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу с поет тельного расстояния и видеть в ней лишь место, куда время от времени направля британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тира^ ^ Макмиллан отказался от позиции стороннего наблюдателя и обратился с ПР°СЬ ° е принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества, же, несмотря на суэцкое поражение, главной заботой его оставалось сохранение и У Р^ чение «особых отношений» Великобритании с Соединенными Штатами.

Великобритания не воспринимала себя как исключительно европейская конце концов, в Европе чаще всего зарождались угрожавшие ей опасности, ние приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не признавал ^ зрений голлистов, будто бы европейская безопасность становится надежнее п0 дистанцирования от Соединенных Штатов. Когда все уже было сказано и сд ^ Великобритания была, по меньшей мере, готова точно так же воевать за БерлИ 'н. и Франция, хотя мотивом была бы не защита весьма зыбкой концепции оккупа ^ ных прав союзников, а поддержка Америки в силу истинности ее точки зрения личии угрозы глобальному равновесию сил.                                                                    жнЫе

После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противопо ^ выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция ускори

538

Концепции западного единства

ретение независимости; Великобритания выбрала укрепление партнерских отношений с Америкой. Раздумья о возможности англо-американского партнерства, по правде говоря, относятся еще к периоду, предшествовавшему второй мировой войне, и с тех пор находили благодатную почву. Еще в 1935 году премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом, выступая в Альберт-холле:

«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудничеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки... Пока не будет достигнута желанная цель, может пройти сотня лет; а может быть, все это так и останется чем-то недостижимым. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, что в один прекрасный день, пусть даже сегодня подобное еще нельзя пропагандировать открыто, настанет время, когда те, кто будут жить после нас, возможно, увидят это...»

Для того, чтобы мечта Стэнли Болдуина стала былью, сотни лет не понадобилось. Начиная со второй мировой войны Великобритания и Соединенные Штаты были связаны общей нуждой, даже если эта нужда прошла через фильтры различного исторического опыта.

Важнейшим фактором, позволившим выковать столь прочную связь между двумя нациями, была исключительная способность Великобритании приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Быть может, как подчеркивал Дин Ачесон, Великобритания слишком долго цеплялась за имперскую иллюзию и не могла определить для себя соответствующей времени роли внутри Европы3. С другой стороны, в своих взаимоотношениях с Вашингтоном Великобритания демонстрировала практически повседневно, что, какой бы старой страной она ни была, по поводу фундаментальных проблем она не обманывалась. Трезво рассчитав, что она не может более надеяться формировать американскую политику традиционными методами уравновешивания выгод и рисков, британские лидеры предпочли — особенно после Суэца — вымостить иной путь к расширению собственного влияния. Британские лидеры, принадлежащие к обеим партиям, сумели сделать себя до такой степени незаменимыми как элемент процесса принятия Америкой решений, что президенты и их окружение стали рассматривать консультации с Лондоном не как особое снисхождение по отношению к более слабому союзнику, а как жизненно важный компонент осуществления ими Функций управления.

Это, однако, вовсе не означало, что Великобритания соглашалась с американскими философскими воззрениями по поводу международных отношений. Британцы никогда не разделяли американской точки зрения на человека как на совершенное творение и вовсе не предавались пропаганде моральных абсолютов. С философской точки зрения, британские лидеры, как правило, придерживались взглядов Гоббса. Ожидая от человека худшего, они редко бывали разочарованы. В международной политике Великобритания все время имела тенденцию применять на практике удобную Для себя форму этического эгоизма: что хорошо для Великобритании, считалось хо-Рошим и для всего остального мира.

Для того чтобы проводить в жизнь подобную концепцию, нужна была значительная доля самоуверенности, не говоря уже о врожденном чувстве превосходства. Когда

539

Дипломатия

в XIX веке один французский дипломат заявил британскому премьер-министру Паль-мерстону, что тот в последний момент дипломатической игры вынимает карту из рукава, отважный англичанин ответил: «Карты туда положил Господь». И все же Великобритания претворяла национальный эгоизм в жизнь с таким интуитивным чувством умеренности, что часто возникало ощущение, будто она и впрямь является носителем всеобщего добра.

Именно при Макмиллане завершился переход Великобритании от могущества к влиянию. Он решил ввести британскую политику в русло американской политики и расширить для Великобритании рамки выбора, умело строя отношения с Вашингтоном. Макмиллан никогда не спорил по философским или концептуальным вопросам и редко бросал открытый вызов ключевым направлениям американской политики. Он с готовностью уступал Вашингтону центральное место на сцене, но зато стремился влиять на ход драмы из-за кулис. Де Голль часто вел себя довольно вызывающе, и игнорировать его становилось весьма болезненно; Макмиллан же сделал для Соединенных Штатов процесс выяснения мнений Великобритании столь легким, что игнор ровать его бьшо бы просто неприличным.

Тактика Макмиллана в период Берлинского кризиса включала в себя и этот по ход. Доступ в Берлин не стоил для него ядерной катастрофы. С другой стороны, ри потери связей с Америкой оказался бы еще большим проклятием. Он встал бы чом к плечу с Америкой даже в случае ядерного противостояния, чего большинст союзников явно не могли бы гарантировать. Однако прежде чем пришлось бы еде окончательный выбор, Макмиллан был преисполнен решимости выявить все и щиеся в наличии альтернативы. Претворив необходимость в достоинство, он пр на себя роль главного на Западе глашатая мира, стал сдерживать чересчур поспе американские действия, демонстрируя британской публике, что «ее лидеры не п лели усилий, чтобы достигнуть взаимопонимания и договоренности» .

Средство превратилось в самоцель. Макмиллан был в достаточной степени ув в собственной ловкости и попытался вырвать жало у советского вызова путем в° чения предъявившей требования стороны в умело организованные переговоры, мыслей Макмиллана подсказывал ему, что сам по себе дипломатический процесс ^ жет послужить обезвреживанию содержащихся в хрущевском ультиматуме УГР° средством смены одной серии не приведших к окончательному итогу встреч п дующей их серией, позволяющей отодвинуть любые крайние сроки, назнач нетерпеливым советским лидером.                                                                                           атИ.

К крайнему неудовольствию Аденауэра, Макмиллан предпринял °ДиНИШ"|я на дневную поездку в Советский Союз в феврале — марте 1959 года, даже несМОТРоег0 то, что к этому моменту Хрущев уже отодвигал несколько раз крайний срок ультиматума. Макмиллан не добился ничего существенного, зато Хрушев воспо> вался его приездом, чтобы повторить изначальные угрозы. Тем не менее пре• министр неутомимо и целенаправленно добивался установления графика пров ^ серии совещаний в качестве наиболее практичного средства обхода установ Хрущевым крайних сроков. Он вспоминает в своих мемуарах:                                        ре,

«Я стремился претворить в жизнь концепцию серии встреч, последовательн ходящих от рассмотрения одного пункта к рассмотрению другого пункта,

540

Концепции западного единства

„мирное сосуществование" (пользуясь жаргоном того времени) — если не мир как таковой — безраздельно царствовало в мире»5.

Однако когда переговоры становятся самоцелью, то отдаются на милость той стороны, которая, в наибольшей степени готова их прервать, а точнее, той стороны, которая способна создать подобное впечатление. Именно таким образом Хрущев оказался в состоянии определять, что конкретно может «быть предметом переговоров». Желая не прекращать диалога, Макмиллан проявлял чудеса изобретательности, умело выискивая в советской повестке дня темы, которыми можно было бы относительно безопасно Заниматься. На следующий день после получения официальной хрущевской ноты по Берлину от 27 ноября 1958 года Макмиллан писал своему министру иностранных дел Селвину Ллойду: «Мы не сумеем избежать переговоров. Как их следует вести.? Обязательно ли они сосредоточатся на вопросах будущего объединенной Германии и, быть может, „плане разъединения"?»

Общей чертой различных планов разъединения было установление зон ограничения вооружений в Центральной Европе, куда по определению входили Германия, Польша и Чехословакия, и вывод из этих стран ядерного оружия. Для Макмиллана и в меньшей степени для американских руководителей размещение такого оружия носило в первую очередь символический характер. Поскольку в основе ядерной стратегии лежало положение об использовании американского ядерного арсенала (подавляющая часть которого располагалась вне Европейского континента), обсуждение плана разъединения сил с Советами представлялось для Макмиллана относительно безобидным способом выигрыша времени.

Аденауэр выступал против любой из этих схем, поскольку стоило вывести ядерное оружие из Германии, как оно вернулось бы в Америку, и тем самым разрывалось бы, по мнению Аденауэра, критически важное политическое звено ядерной обороны между Европой и Америкой. Его доводы — или, по крайней мере, доводы его экспертов по вопросам обороны — сводились к тому, что, пока ядерное оружие размещено на немецкой земле, Советский Союз не рискнет напасть на Центральную Европу; вВДь для этого потребуется ядерная атака, на которую американский ответный удар последовал бы автоматически.

А вот если бы американское ядерное оружие было вывезено в Америку, это открывало бы возможность нападения на Германию при помощи классического оружия. И Аденауэр не был уверен, ответят ли американские руководители в таком случае ядерной войной в свете возможных опустошений в собственной стране. И проверка переборных возможностей становилась применительно к Берлину суррогатом непрекращающихся дебатов относительно военной стратегии Атлантического союза.

Стоило как Макмиллану, так и Эйзенхауэру единолично предпринять какую-либо политическую инициативу, как реакция партнера часто становилась наглядной иллюстрацией того, что государственным деятелям тщеславие никогда не было чуждо. Хотя они оба были настоящими друзьями, но в начале 1959 года Эйзенхауэр был раздражен вылазкой Макмиллана в Москву; а осенью того же года Макмиллан точно с цепи сорвался, когда узнал, что Эйзенхауэр пригласил Хрущева в Кемп-Дэвид:

«Президент, ранее связавший себе руки доктриной „никакой встречи на высшем Уровне, если не будет прогресса на встрече министров иностранных дел", теперь, по-

541

Дипломатия

хоже, хочет от этой доктрины отделаться. И придумал для этого единственный способ: заменить дискуссии приятным времяпровождением. А потому пригласил Хрущева побыть с ним в Америке, пообещав в ответ прокатиться к нему в Россию. Все эта с точки зрения дипломатии выглядит довольно странно» .

Не столько странно, сколько неизбежно. Ибо как только Хрущев понял, что Великобритания неотделима от Америки, он сконцентрировал все свое внимание на Эйзенхауэре. С точки зрения Хрущева, Макмиллан сыграл свою роль, побудив Вашингтон вести переговоры. Ибо окончательный анализ показывал, что единстве» собеседником, способным дать то, чего жаждал Хрущев, являлся американский президент. И потому главными и существенными оказались дискуссии между Хрушевь и Эйзенхауэром в Кемп-Дэвиде и между Хрущевым и Кеннеди в Вене. И все же ч больше Америка и Советский Союз монополизировали международный диалог, инициативнее члены НАТО пытались обеспечить себе определенную свободу маневра. Поскольку советская угроза Западной Европе становилась все слабее по мере ис новения всеобщего страха перед Москвой, разногласия внутри Атлантического с стали таить в себе меньший риск, а де Голль попытался использовать сложивш положение вещей для проведения более независимой европейской политики.

Но для Великобритании выбор ведущего не представлял проблемы. Поскоi Макмиллан предпочитал подчинение Америке подчинению Европе, у него не побудительных мотивов поощрять замыслы де Голля, и он никогда не поддер шаги, направленные на отделение Европы от Америки, не важно, под каким пр ^ гом. Тем не менее, защищая жизненно важные британские интересы, Макмиллан^ ^ до мозга костей столь же стоек и упорен, как и де Голль. Это стало очевидн время так называемого «дела со „Скайболтом"».                                                    „ ик0.

Чтобы продлить жизнь своему устаревающему бомбардировочному флоту,

британия решила закупить «Скайболт» — американскую ракету дальнего рад у w ствия, запускаемую в воздухе, которая тогда находилась в стадии разработки.

1962 года без предварительного предупреждения администрация Кеннеди пр работу над «Скайболтом» якобы по техническим соображениям, на самом чтобы уменьшить зависимость от авиации, которую тогда полагали более Уяз

чем ракеты, и почти наверняка для того, чтобы не способствовать развитию ав.....

ных ядерных возможностей Великобритании. Одностороннее американское Ре "'аН. принятое без предварительных консультаций с Великобританией, обрекало^ скую бомбардировочную авиацию на быстрое моральное старение. Похоже, Л французские предупреждения относительно зависимости от Вашингтона.

Однако последующая фаза «дела со „Скайболтом"» продемонстрировала^ ^ наличия «особых отношений» с Америкой. Макмиллан бросил на иГОрное " 0 при обретенные им за время пестования связей с Америкой фишки и не осо этом церемонился:                                                                                                            пред-

«Если трудности, возникшие при разработке „Скайболта", используются и* итиЯ ставляются используемыми как метод принуждения Британии отказаться от р ^ма собственных независимых ядерных возможностей, результаты будут весьмажелатель-серьезными. Они будут встречены с неодобрением как теми у нас, кто благ° вь1Сту но относится к наличию независимых ядерных возможностей, так и теми,

542

Концепции западного единства

пает против. Это будет воспринято как удар по чувству национальной гордости, и этому будут сопротивляться всеми имеющимися у нас в наличии средствами» .

Кеннеди и Макмиллан встретились в Нассау, и там 21 декабря они договорились усовершенствовать англо-американское ядерное партнерство. Америка взялась компенсировать Великобритании отсутствие ракет «Скайболт» путем продажи пяти подводных лодок «Поларис» с комплектом ракет, для которых Великобритания разработает, собственные боеголовки. А чтобы пойти навстречу озабоченности Америки по поводу сохранения централизованного контроля над ядерной стратегией, Великобритания дала согласие «передать» эти подводные лодки НАТО, исключая, однако, случаи, когда «на карту ставятся высшие национальные интересы» .

Интеграция британских сил в составе НАТО оказалась в основном чисто символической. Поскольку Великобритания была вольна пользоваться подводными лодками, коль скоро речь шла о «высших национальных интересах», и поскольку, по сути дела, о применении ядерного оружия речь могла пойти только в том случае, когда действительно ставились на карту высшие национальные интересы, Нассауское соглашение на деле передало Великобритании посредством консультаций те же самые права на свободу действий, какие Франция пыталась выторговать путем конфронтации. Различие в отношении Великобритании и Франции к ядерному оружию заключалось в том, что Великобритания была готова пожертвовать формой ради сущности, в то время как де Голль, стремясь вновь подчеркнуть самостоятельность Франции, ставил между формой и содержанием знак равенства.

Франция, конечно, была в совершенно иной ситуации, ибо не имела ни малейших перспектив обретения такого же влияния на американские решения, каким обладала Великобритания. Поэтому под руководством де Голля Франция поднимала философский вопрос относительно характера атлантического сотрудничества таким образом, который превращал все это в соперничество за лидерство в Европе, а для Америки — в повторное знакомство с историческим стилем европейской дипломатии.

Соединенные Штаты с конца второй мировой войны фактически правили миром таким способом, который прежде не был доступен ни одной из наций: они производили почти треть мирового количества товаров и объёма услуг. Опираясь на огромный прорыв в области ядерной технологии, Америка сохраняла подавляющее превосходство над любым мыслимым соперником или комбинацией соперников.

На протяжении нескольких десятилетий сочетание благоприятных обстоятельств побуждало американских руководителей не вспоминать о том, насколько отличается поведение опустошенной, временно бессильной, а потому склонной к уступкам Европы от Европы тех времен, когда она в продолжение двух столетий играла доминирующую роль в мировых делах. Они не вспоминали о европейском динамизме, позволившем дать толчок промышленной революции, о политической философии, породившей понятие суверенитета отдельной нации; или о дипломатии европейского стиля, на протяжении почти трех столетий позволявшей дирижировать сложнейшей системой равновесия сил. По мере возрождения Европы — при неоценимой помощи Америки — некоторые из традиционных моделей дипломатии обязательно должны были возродиться, особенно во Франции, где при Ришелье и возникло современное представление о внешней и внутренней государственной политике.

543

Дипломатия

Никто не ощущал этой потребности более остро, чем Шарль де Голль. В 60-е годы, в период наибольшего обострения противоречий с Соединенными Штатами, стало модным обвинять французского президента в мании величия. На самом деле стоявшая перед ним проблема была прямо противоположного характера: как восстановить ощущение собственной значимости у страны, охваченной чувством проигрыша и уязвимости. В отличие от Америки Франция не обладала всеподавляю-щей мощью; в отличие от Великобритании она не рассматривала вторую мировую войну как опыт национального сплочения, и даже как опыт поучительного характера. Мало какая страна оказывалась в столь же трудном положении, как Франция, потерявшая значительную часть молодежи во время первой мировой войны . Пережившие катастрофу осознавали, что Франция второго такого испытания не перенесет. И в этом смысле вторая мировая война стала овеществленным кошмаром, превратив крушение Франции в 1940 году в несчастье не только военного, но и психологического характера. И хотя формально Франция вышла из войны в качестве одного из победителей, французские руководители слишком хорошо знали, что в основном стра оказалась спасена благодаря усилиям других.

Мир не стал передышкой. Четвертая республика характеризовалась точно такой ж нестабильностью правительств, как и Третья, и в довершение к этому ей надо был пройти иссушающий душу путь деколонизации. После унижений 1940 года францу екая армия едва-едва была воссоздана, и тут же ей пришлось в течение двух десятил тий вести безнадежные колониальные войны, вначале в Индокитае, а затем в Алжир • Обе закончились поражением. Благодаря наличию стабильного правительства и л ^ гословенной уверенности в себе, подкрепленной победой тотального характера, диненные Штаты могли безоглядно предаваться выполнению любой задачи, пР°^я тованной их ценностями. Управляя страной, на протяжении целого разрываемой конфликтами и пережившей десятилетия унижения, де Голль образ действий, руководствуясь не столько прагматическими критериями, тем, можно ли будет подобным образом способствовать восстановлению У самоуважения.                                                                                                             ..

Возникший в результате этого конфликт между Францией и Соединенными ^ тами наполнился еще большей горечью от того, что при наличии глубочайшего ^ имного непонимания обе стороны, казалось, никогда не говорили на одну и тему. Хотя как личности американские руководители обычно не были людьми с^ ^ тензиями, они страдали избытком самоуверенности в отношении практическ ^ цептов. Де Голль, поскольку народ его страны стал скептиком после стольких Р ^ тых вдребезги надежд и стольких мечтаний, рассеявшихся словно ДЬ1М' оЧ. необходимым компенсировать глубоко укоренившееся в обществе чувство н ^ ности и неуверенности высокомерно-властным поведением. Взаимодействие личной скромностью американских руководителей и их историческим высок ^_ ем, с одной стороны, и личным высокомерием и исторической скромностью ^ „. ля, с другой, стало определяющим фактором возникновения барьера межДУ кой и Францией.                                                                                              ^ cTga в

Поскольку Вашингтон считал не вызывающей сомнений предпосылкой чле Атлантическом союзе полное совпадение интересов входящих в него стран,

544

Концепции западного единства

сматривал консультации как панацею при любых разногласиях. С точки зрения Америки, союз представлялся как нечто подобное корпорации на паях; влияние внутри нее определялось долей имущественного владения, которой обладала каждая из сторон-участниц, и оно должно было рассчитываться в прямой пропорции к материальному взносу каждой из стран на общее дело.

Многовековая французская традиция дипломатической деятельности никоим образом не могла привести к подобному выводу. Еще со времен Ришелье Франция всегда основывала собственные инициативы на сопоставлении выгод и риска. Будучи порождением традиции, де Голль в наименьшей степени интересовался механизмом консультаций, а в наибольшей — обретением возможностей выбора на случай возникновения разногласий. Де Голль был уверен, что наличие такого рода возможностей укрепляет переговорные позиции. Для де Голля здоровые отношения между нациями зависели от расчета взаимных интересов, а не от формальных процедур Урегулирования споров. Он не считал гармонию естественным состоянием, но чем-то выкристаллизовывающимся из столкновения интересов:

«Человек, „ограниченный по своей природе", одновременно „безграничен в своих желаниях". Мир, таким образом, раздираем противостоящими друг другу силами. Конечно, человеческая мудрость часто не позволяет подобному соперничеству деградировать в чреватые убийством конфликты. Но столкновение усилий является условием жизни... Итоговый анализ, как всегда, показывает, что лишь равновесие в этом мире обеспечивает мир»".

В период своего краткого знакомства с де Голлем я имел возможность в весьма решительной форме приобщиться к его принципам. Наша первая встреча состоялась в° время визита Никсона в Париж в марте 1969 года. В Елисейском дворце, где де Голль устроил большой прием, его помощник специально разыскал меня в толпе и сказал, что французский президент желает со мной поговорить. Несколько потрясенный, я приблизился к возвышающейся над всеми фигуре. Завидев меня, он отошел от собравшейся вокруг него группы и, не поздоровавшись и не обменявшись со мной какими бы то ни было общепринятыми приветствиями, встретил меня вопросом: «Почему вы не уходите из Вьетнама?» Я ответил не вполне уверенно, что односторонний уход подорвет доверие к Америке. На де Голля это не произвело впечатления, и °н спросил, в какой именно области может произойти утрата доверия. А когда я назвал Ближний и Средний Восток, недоверие сменилось меланхолией, и он заметил: «Как странно! А я-то думал, что как раз на Ближнем и Среднем Востоке проблема доверия возникла именно у ваших врагов».

На следующий день после встречи с французским президентом Никсон позвал меня к себе, чтобы обсудить со мной заявление де Голля относительно видения им Ев-Ропы как целого, состоящего из национальных государств, — знаменитой «Европы из отдельных стран». Во время очередной встречи я спросил сдуру — ибо де Голль не снисходил до споров с помощниками или, в данном конкретном случае, до споров в присутствии помощников, — как Франция намеревается предотвратить господство Германии в Европе его мечты. Де Голль явно счел этот вопрос не заслуживающим детального ответа. «Par la guerre» («Путем войны») — коротко ответил он. И это через какие-то шесть лет после подписания им договора о вечной дружбе с Аденауэром.

'8 Г. Киссинджер                                             545

Дипломатия

Прямолинейная преданность национальным интересам Франции окрашивала отчужденно-бескомпромиссный стиль дипломатии де Голля. В то время как американские руководители подчеркивали принцип партнерства, де Голль делал упор на обязанности государств самостоятельно обеспечивать собственную безопасность* В та время как Вашингтон хотел бы разложить на всех членов союза выполнение этой задачи общего характера, де Голль был убежден в том, что подобное разделение низведет Францию до роли подчиненного и разрушит чувство самоуважения. ¦

«Для великого государства нетерпимо оставлять собственную судьбу на усмотрение иного государства,' принимающего решения и осуществляющего действия, каким бы дружественным оно ни было... Интегрированная страна теряет интерес к национальной обороне, поскольку она не несет за нее ответственность» .

Этим объясняется почти стереотипная для де Голля дипломатическая процедур3 выдвижения предложений при минимуме объяснений. Если они отвергались, Франция стремилась реализовать их в одностороннем порядке. Для де Голля ничто не представляло из себя большей значимости, чем возможность для французов видеть себя своими глазами и глазами других как совершающих любое действие исключи тельно по собственной воле. Де Голль воспринимал унижение 1940 года как времен ное отступление, которому подведет черту суровое и бескомпромиссное руководств ¦ Согласно его принципам мышления, Франция никогда не согласится ни с малейши намеком на подчиненность, пусть даже столь уважаемому американскому союзнику, наводящему на всех страх:

«В отношении Соединенных Штатов — богатых, деятельных и могущественных Франция оказалась в положении подчинения. Франции постоянно требовалось их действие, чтобы избежать краха собственной валюты. Именно из Америки она по чила вооружение для своих солдат. Безопасность Франции целиком и полностью висела от их защиты... Мероприятия такого рода под маской иНтеграеКТу автоматически превращали авторитет Америки в аксиому. Это относится и к про ^ создания так называемой наднациональной Европы, в которой бы Франция каК ^п вая исчезла... Возникла бы Европа без политической реальности, без номии

р е                               р                                              ^

стимулов, без способности обороняться и, следовательно, обреченная перед советского блока на неизбежное подчинение великой западной державе, имею собственную политику, и собственную экономику, и собственную систему ны, — Соединенным Штатам Америки»13.                    '                                                  стВу в

Де Голль не был антиамериканцем в принципе. Он был готов к сотруднич ^ любой момент, когда, как ему казалось, французские и американские интере° кИе падают на самом деле. Так, во время Кубинского ракетного кризиса амери ^^ официальные лица были потрясены безоговорочностью поддержки де Голля — ^ неограниченной по сравнению с остальными западными лидерами союзных сТр ^ также решительно выступал против любого из планов разграничения в Центр^ ^ Европе, в первую очередь потому, что в результате американские вооруженнь оказывались далеко, а советские вооруженные силы — очень близко:

,                     ооруженны

«...Этот „вывод войск" или „разграничение" как таковые для нас бессмьетсЯ ибо не несут в себе ничего ценного. Ибо если разоружение не распространи зону, столь же близкую к Уралу, как и к Атлантике, как может Франция счита

546

Концепции западного единства

в безопасности? Что же тогда в случае конфликта остановит агрессора от прыжка или перелета через незащищенную германскую нейтральную полосу?»

Настойчивая приверженность де Голля идее независимости оставалась бы теоретической, если бы он ее не связывал с рядом предложений, практическим последствием которых было бы ослабление роли Америки в Европе. Первым из них было утверждение, что нельзя положиться на вечное американское присутствие в Европе. Европа обязана готовить себя — под французским руководством — к самостоятельному взгляду на будущее. Де Голль не утверждал, что такой выход предпочтительнее, и, казалось, оставался равнодушен к трактовке подобного предсказания, носящего характер автоматически действующего пророчества.

Во время визита в Париж в 1959 году президент Эйзенхауэр взял быка за рога, спросив французского руководителя: «Почему вы сомневаетесь в том, что Америка свяжет свою судьбу с Европой?» 15 В свете поведения Эйзенхауэра во время Суэцкого кризиса этот вопрос звучал довольно странно и чересчур самоуверенно. Де Голль вежливо ответил, напомнив Эйзенхауэру о более отдаленных уроках истории. Америка пришла на помощь Франции во время первой мировой войны только по истечении трех лет смертельной опасности для страны, а во время второй мировой войны — только тогда, когда Франция была уже оккупирована. В ядерный век такого рода вмешательство выглядело бы безнадежно запоздалым.

Де Голль не упускал ни единой возможности лишний раз показать, что. по конкретным вопросам суждения Америки были менее европейскими, чем Франции, и он безжалостно эксплуатировал берлинский ультиматум Хрущева. Де Голль хотел, чтобы Бонн воспринимал его как более надежного союзника, чем Америка, и постепенно признал французское, а не американское лидерство. А когда вследствие односторонних американских инициатив отдельные до того неприкосновенные аспекты послевоенной политики западных держав по Берлину становились предметом Дипломатических переговоров, растущее беспокойство Аденауэра представляло собой не только опасность, но и исключительные возможности для Франции. Опасность потому, что, «если германский народ перейдет на другую сторону, европейское равновесие окажется нарушено, а это может стать сигналом для войны»; возможности потому, что германские опасения могли бы увеличить французское влияние в Европе16.

То, что имел в виду де Голль, представляло из себя Европу, организованную по принципам бисмарковской Германии, то есть объединение на базе государств, одно из которых (Франция) будет играть ведущую роль, обладая теми же функциями, как и Пруссия внутри императорской Германии. Каждый исполнял бы какую-то роль в де-голлевском возрождении старинной мечты Ришелье о преобладающей Франции: Советский Союз обеспечивал бы разделение Германии; Соединенные Штаты — безопасность Западной Европы по отношению к Советскому Союзу; Франция — переориентацию германских национальных чаяний в направлении европейского единства. Но, в отличие от Пруссии, Франция не была самым сильным государством Западной Европы; у нее не было достаточной экономической мощи, чтобы доминировать над другими, и, в конце концов, она не была в состоянии регулировать соотношение сил между сверхдержавами и тем их сдерживать.

18'                                                               547

Дипломатия

Эти разногласия вполне можно было бы оставить на суд времени, тем более что Аденауэр отчаянно жаждал быть как можно ближе к Соединенным Штатам. А поскольку все германские руководители отдавали себе отчет в том, до какой степени велик разрыв в силе между Францией и Соединенными Штатами, то они и не собирались менять американскую ядерную защиту на большую преданность Франции вопросам политического характера.

Однако существовала одна проблема, где национальное несогласие между Францией и Америкой составило ее суть, и дело не терпело отлагательств: речь идет о контроле над военной стратегией в ядерный век. Здесь американское настоятельное требование относительно интеграции и французский призыв к автономии точек соприкосновения вообще не имели, и никакого буфера для сглаживания разногласии не существовало. Поскольку мощь ядерного оружия оказалась беспрецедентной, история не в состоянии была предложить надежной аналогии для формулирования ядерной стратегии. Для любого из политических деятелей полетом с завязанными глазами являлась попытка оценить влияние новой технологии как на политику, так и на стратегию; выводы на эту тему носили чисто академический, теоретический характер, и о эмпирический опыт или конкретные данные отсутствовали.

В первое десятилетие послевоенной эры представлялось, что ядерная монополия превратила мечты Америки о всемогуществе в явь. Но к концу 50-х годов становилось очевидно, что любая из ядерных сверхдержав вскоре окажется в состоянии навлечь на другую такой уровень опустошения, какое не способно было вообразить ни одно из прежде существовавших обществ. Само сохранение цивилизации, таким образом, о зывалось под угрозой.

Осознание этого стало первоосновой грядущих революционных перемен сушно международных отношений. Хотя вооружение постоянно совершенствовалось, разрУ шительный эффект его вплоть до конца второй мировой войны все еще оставался Д вольно ограниченным. Войны требовали широчайшей мобилизации ресурсов и жив силы, для накопления и собирания которых требовалось время. Потери росли отН°как тельно постепенно. Теоретически войну можно было остановить задолго до того, она выйдет из-под контроля.                                                                                         ыХ

Поскольку военный потенциал можно было увеличивать в относительно м пропорциях, само предположение, будто в распоряжении государства может (П> ваться мощь, избыточная для достижения разумных политических целей, "Р6 лось бы невероятным. И все же в ядерный век произошло именно это. Цен стратегической дилеммой сверхдержав стало не накопление дополнительной подчинение конкретным целям находящегося в их распоряжении арсенала. НИ ^^ из сторон так и не удалось развязать этот гордиев узел. Политические тренИЯ' ноГо рые ранее почти обязательно привели бы к войне, сдерживались страхом яД яЛ. столкновения, что создавало порог риска, благодаря которому полстолетия со ^сКОй ся мир. Но подобное положение дел также влекло за собой чувство полит ыМ безнадежности и делало вызов неядерного характера более реальным и более Никогда еще разрыв между сверхдержавой и неядерным государством не оь велик; и никогда еще он не был столь «бумажным». Ни Северной Корее, н ному Вьетнаму американский ядерный арсенал не помешал достигнуть поста

548

Концепции западного единства

целей, даже в ходе противостояния американским вооруженным силам; да и афганским партизанам не мешали ядерные возможности Советского Союза.

Впервые в истории наступление ядерной эры позволило изменять соотношение сил посредством прогресса, имевшего место исключительно в пределах территории одного суверенного государства. Приобретение одной конкретной страной атомной бомбы меняло соотношение сил более существенно, чем любые территориальные завоевания прошлого. И все же, за единственным исключением израильского удара по иракскому ядерному реактору в 1981 году, ни одна страна за всю историю «холодной войны» не прибегала к силе, чтобы предотвратить такого рода нарастание мощи противника.

Ядерный век превратил стратегию в устрашение, а устрашение — в эзотерическое интеллектуальное упражнение. Поскольку устрашение проявляется только негативно — посредством событий, которые на самом деле не происходят, и поскольку никогда невозможно продемонстрировать, почему именно не произошло то или иное событие, становится исключительно трудно оценить, является ли нынешняя политика наилучшей из возможных или просто достаточно эффективной. Ибо, быть может, устрашение было даже ненужно, поскольку невозможно доказать, собирался ли противник атаковать вообще. И наличие столь бесконечно малых, не поддающихся учету факторов заставляет внутригосударственные и международные споры колебаться в диапазоне от пацифизма до непреклонности, от парализующих сомнений до безграничной уверенности в собственных силах и от недоказуемых оборонительных теорий До нереализуемых теорий контроля над вооружениями.

Потенциальный источник напряжения любого союза — возможность расхождения интересов — лишь усиливается подобной неопределенностью. С исторической точки зрения нации в общем и целом, хотя и далеко не всегда, старались держаться заключенных союзов, ибо отказаться от союзника считалось гораздо более рискованным, чем выполнить взятые на себя обязательства. В ядерный век это правило более не было аксиомой: отказ от союзника означал лишь потенциальную опасность, зато участие в ядерной войне на стороне союзника гарантировало немедленную катастрофу.

Чтобы сделать ядерное устрашение еще эффективнее, Америка и ее союзники имели все основания подчеркивать как неотвратимость, так и свирепость реакции на вызов. Как сделать угрозу более достоверной, но вместе с тем уменьшить масштабы опустошения, если стратегия устрашения не сработает? Америка обрела еще больший стимул найти способ сделать ядерную войну более предсказуемой по конкретным показателям и менее катастрофичной. Конкретное определение целей, централизованное командование и управление, а также стратегия гибкого реагирования стали в высшей степени модными в среде американских интеллектуалов от обороны. И все же все американские союзники отвергли эти меры, ибо опасались, что, если ядерная война станет более предсказуемой в цифровом плане и более терпимой, это лишь поощрит агрессию. И вдобавок в последний момент Америка может все отыграть назад, так и не разрешив пустить в ход свой ядерный арсенал, несмотря на ограниченный стратегический выбор, так что Европа может оказаться лицом к лицу с обоими худшими из зол: снижением уровня устрашения для противника и отказом от воплощения в жизнь ядерной стратегии.

549

Дипломатия

Страхи эти были далеко не тривиальны. Вряд ли тривиальными были и i связанные с озабоченностью американских руководителей проблемой множества пусковых кнопок в связи с наличием автономных французских и английскихедерных сил. Если европейские силы надумают ударить по Советскому Союзу, то могут тем самым вовлечь Америку в ядерную войну. Ибо в высшей степени возможно нанесение Советами удара возмездия по Америке, чтобы та не извлекла выгоды из ущерба, нанесенного им. Однако еще более вероятным сценарием оказался бы тот, когда ответ Советского Союза на удар американских союзников оказался бы столь мощным, что встал бы вопрос, может ли Америка сидеть сложа руки, когда опустошают территорию ее ближайших союзников, независимо от того, чем это спровоцировано.

И потому американские лидеры были преисполнены решимости избежать вовлечения США в ядерную войну против их воли. Решение пойти на риск уничтожения собственного общества было и так достаточно одиозным, чтобы в дополнение к нему беспокоиться, не будет ли оно навязано союзниками. С другой стороны, американское «решение» подобной дилеммы — отказ союзникам в самостоятельности № • ствий — противоречило всем историческим кошмарам европейской истории. Европейские лидеры были слишком знакомы с ситуацией, когда либо им самим приходилось оставлять собственных союзников, либо те бросали их, причем по причинам, намного менее уважительным, чем ядерное опустошение. С их точки зрения, само их выживание зависело от того, удастся ли им предотвратить в максимально степени выбор Америкой варианта отмежевания от Европы в случае реальной пер спективы возникновения ядерной войны, или, если таковое не удастся, от наличия их распоряжении дополнительной подстраховки в форме национальных ядерных си -^ Разница в американском и европейском подходе к вопросам ядерной "^L, представляла собой неразрешимую дилемму. Желание Великобритании и ФРаН сохранить определенный контроль над принятием решений, влияющих на их судь> > было понятно и находилось в соответствии с их историческим опытом. Но и ам Р канская озабоченность возможностью нагнетания ужасов ядерного века посред ^ изолированной инициативы союзников имела под собой также весьма веские ос ^ ния. С точки зрения устрашения, было, бесспорно, определенное достоинство в^^ что британцы и французы оказались преисполнены решимости создать дополн ^ ные центры принятия решений; положение агрессора окажется более сложным^ в расчет придется принимать существование независимых ядерных сил. С т0? ния наличия терпимой стратегии ведения войны, настойчивое ^ебование. относительно объединенного контроля в равной степени имело смысл. ^Н* характер озабоченности каждой из сторон исключал примирение и отражал ^ ^ наций предопределить собственную судьбу в беспрецедентных обстоятельства ^ ред лицом непредсказуемых опасностей. Реакцией Америки на дилемму была п{ ^ «разрешить» ее; де Голль же, полагая ее неразрешимой, стремился укрепить ФР скую независимость.

Американская политика распадается на два существенных этапа, каждый рых отражал личностные особенности президента, управлявшего в данный Подход Эйзенхауэра заключался в том, чтобы убедить непреклонного де нужности французских независимых ядерных сил и трактовать попытки

550

Концепции западного единства

вые как символ недоверия. С характерной для американца смесью легализма и идеализма Эйзенхауэр искал формальный способ преодоления кошмарной для Америки ситуации, когда ядерная война окажется развязанной ее союзниками. В 1959 году, по случаю визита в Париж, он спросил у де Голля, как различные национальные ядерные силы внутри союза будут интегрированы в рамках единого военного планирования. В этот момент Франция уже объявила ядерную программу, но еще не проводила испытаний.

Этим вопросом Эйзенхауэр напросился на ответ, который не готов был еще принять. Ибо для де Голля интеграция являлась политической, а не формально-юридической проблемой. Симптоматичным для наличия разрыва между двумя концепциями было то, что Эйзенхауэру, похоже, не было известно, что де Голль уже ответил на этот его вопрос годом ранее, когда было сделано предложение относительно Директората. Эйзенхауэр стремился к стратегическим решениям; де Голль искал политические. Эйзенхауэра в первую очередь интересовала эффективная командная структура военного времени. Де Голля в значительно меньшей степени интересовали планы ведения всеобщей войны (которую он заранее считал все равно проигранной), чем накопление многовариантности в дипломатической сфере, обеспечивающей для Франции свободу действий до начала какой бы то ни было войны.

17 сентября 1958 года де Голль направил Эйзенхауэру и Макмиллану меморандум, содержащий идеи относительно наиболее подходящей структуры НАТО. Он предложил создание внутри Атлантического союза политического Директората, состоящего из глав правительств Соединенных Штатов, Великобритании и Франции. Директорат будет встречаться периодически, иметь совместный штат и планировать совместную стратегию, особенно в отношении кризисов за пределами территории НАТО:

«••¦Политико-стратегические вопросы мировой важности следует доверить новому органу, состоящему из Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Франции. ^тот орган должен взять на себя ответственность за принятие совместных решений по всем политическим вопросам, влияющим на безопасность во всем мире, и за составление, а при необходимости воплощение в жизнь стратегических планов, особенно тех, что связаны с применением ядерного оружия. Он также должен будет нести ответственность за возможную организацию обороны отдельных оперативных регионов, таких, как Северный Ледовитый, Атлантический, Тихий и Индийский океаны. Эти Регионы могли бы, если возникнет нужда, разделиться на отдельные подрайоны».

Чтобы подчеркнуть степень серьезности этих предложений, де Голль сопроводил их угрозой выхода Франции из НАТО. «Французское правительство, — отмечал он, — считает наличие подобной организации безопасности абсолютно необходимым. И потому нынешнее участие в НАТО как таковое зависит от этого»17.

Внешне де Голль как будто требовал для Франции статус, равный «особым отношениям» Соединенных Штатов с Великобританией. На глубинном уровне, однако, он предлагал такую организацию безопасности, которая больше всего напоминала идею Рузвельта относительно «четырех полицейских», где Франция в качестве участника заменяла Советский Союз, — потрясающая концепция глобальной коллективной безопасности, базирующаяся на наличии ядерного оружия, хотя, конечно, на данный момент французские ядерные возможности существовали лишь в зародыше.

551

Дипломатия

Де Голль проник в самую глубину ядерной проблемы: в ядерный век не могло существовать никаких технических стимулов обеспечения координации. Потенциальный риск использования любого ядерного оружия был столь огромен, что его отсутствие представляло бы собой тенденцию обеспечить отдельным участникам игры возможность достижения в высшей степени национальных и замкнутых на самих себя целей. Единственной надеждой на совместные действия могло бы стать наличие политических отношений, до такой степени тесных, что различные участники процесса консультаций воспринимали бы друг друга как единое целое. И все же как раз подобные отношения и являются наиболее труднодостижимыми для суверенных наций, а дипломатический стиль де Голля делал их достижение почти невозможным.

Не смотрел ли де Голль на Директорат, как своего рода затычку, пока французские ядерные силы не станут достаточно мощными, чтобы угрожать автономными де • ствиями? Или он ставил целью добиться нового, беспрецедентного сотрудничества, благодаря которому Франция бы обрела роль особого лидера на континенте? Ответа мы так никогда и не узнаем, ибо идея создания Директората встретила весьма холодный отклик со стороны как Эйзенхауэра, так и Макмиллана. Великобритания не выл готова обесценить «особые отношения» с Соединенными Штатами; Америка не имел ни малейшего желания стимулировать распространение ядерного оружия путем созд ния Директората, состоящего из одних только ядерных держав, да еще к тому же по тенциальных. Остальные члены НАТО отвергли идею на том основании, что то создаются две категории членства: одна для ядерных держав, а другая для всех про А американские лидеры воспринимали НАТО как единое целое, хотя с недавни разногласиями по Суэцу и Берлину это совмещалось плохо.                                       к

Официальная реакция Эйзенхауэра и Макмиллана была уклончивой. Привыкнув относительно сговорчивым, исключительно недолговечным премьер-министрам вертой республики, они ответили на предложение де Голля выдвижением в вЫС степени бюрократических по сути схем в надежде на то, что по прошествии вРе оно само собой уйдет в небытие. Они приняли принцип регулярных коНсультаЦИв'аМИ постарались снизить их уровень, чтобы эти встречи происходили не между г ^ правительств, а также указали, что предпочтительнее всего было бы, если бы по дня такого рода совещаний ограничивалась чисто военными вопросами.

Тактика Эйзенхауэра и Макмиллана — то есть стремление утопить суть в про ^ ре — только тогда имела бы смысл, если бы верным оказалось предположение, ^ де Голль — человек болтливый и легкомысленный, которому некуда деваться. ^ эти предпосылки оказались в корне неверны. Ощутив желание с ними не счит ^ де Голль прибег к тактике подписания документов, дававших его собеседнИКдДИЛся нять, что у него на самом деле есть и другие варианты выбора. Он распор ^ убрать с французской территории американское ядерное оружие, вывел ФРа"^ ^ флот целиком и полностью из-под объединенного командования НАТО, а

вообще вывел Францию из военной организации НАТО. Но прежде чем \^0 столь судьбоносный шаг, де Голль успел вступить в стычку с молодым, динам американским президентом Джоном Ф. Кеннеди.                                                   .„ во

Кеннеди олицетворял новое поколение американских лидеров. Они вое ^ вторую мировую войну, но не на командных постах; они поддерживали созда

552

Концепции западного единства

слевоенного мирового порядка, но не входили в число его творцов. Предшественники Кеннеди, «присутствовавшие в момент творения», концентрировали свои усилия на сохранении того, что было ими выстроено. А администрация Кеннеди была сторонником нового архитектурного стиля. Ибо Трумэн и Эйзенхауэр полагали, что целью Атлантического союза является отражение советской агрессии; Кеннеди же хотел, чтобы родилось атлантическое сообщество, которое бы проложило дорогу к тому, что позднее стало именоваться «новый мировой порядок».

Ради достижения этой цели администрация Кеннеди разработала двухсторонний подход, пытаясь одновременно найти и рациональное применение ядерному оружию, и точное в политическом смысле понимание сущности будущего атлантического содружества. Кеннеди был потрясен носящими характер катаклизма последствиями господствовавшей тогда военной доктрины «массированного возмездия». Под руководством блистательного министра обороны Роберта Макнамары он стремился разработать такую стратегию, которая способна была бы предусмотреть иные варианты развития военных событий, кроме Армагеддона и капитуляции. Администрация Кеннеди сделала больший упор на классические виды вооружений и попыталась найти формулу дифференцированного применения ядерного оружия. Растущая уязвимость Америки по отношению к ядерному нападению со стороны Советского Союза привела к появлению так называемой стратегии «быстрого реагирования», система управления при которой и варианты действий были запроектированы таким образом, чтобы Соединенные Штаты смогли определиться, до какой степени противник готов пойти на сотрудничество, как и каким оружием будет вестись война и на каких условиях она может закончиться.

Но для того, чтобы такого рода система сработала, ядерное оружие должно было находиться, под централизованным, то есть американским, управлением. Кеннеди отозвался о французской ядерной программе, как «враждебной» принципам НАТО, а его министр обороны заклеймил самое идею европейских ядерных сил, включая сюда и Великобританию, причем с применением ряда эмоционально окрашенных прилагательных, среди которых были и такие, как «опасный», «дорогой», «быстро устаревающий», «недостаточно надежный». Заместитель министра Джордж Болл подкрепил это тезисом, будто «дорога к распространению ядерных вооружений не имеет логического конца»18.

Поэтому администрация Кеннеди настаивала на «интеграции» всех ядерных сил НАТО и выступила с проектом для достижения этой цели — создания многосторонних ядерных сил НАТО (МСЯС). Несколько сот ракет среднего радиуса действия с дальностью полета от 1500 до 2000 миль должны были быть установлены на суда под командованием НАТО. Чтобы подчеркнуть союзный характер этих сил, команды судов должны были быть многонациональными, из различных стран-участниц19. Но поскольку за Соединенными Штатами сохранялось право вето, МСЯС не решали основополагающей ядерной дилеммы НАТО; они оказывались бы либо избыточны, либо бесполезны.

4 июля 1962 года Кеннеди провозгласил величественную Декларацию взаимозависимости Соединенных Штатов и объединенной Европы. Политически и экономически интегрированная Европа стала бы равным партнером Соединенных Штатов, разделяя с ними бремя и обязанности мирового лидера20. Развивая далее столь

553

Дипломатия

преисполненную символизма тему во время более поздней по времени речи во франкфуртской Паульскирхе, где в 1848 году собиралась либеральная Германская национальная ассамблея, Кеннеди объединил перспективы атлантического партнерства с европейской интеграцией:

«Только слившаяся воедино Европа может предохранить нас от дробления союза. Только такая Европа способна обеспечить полнейшую взаимность в трактовке по об« стороны океана вопросов, находящихся в атлантической повестке дня. Только при наличии такой Европы для нас возможна полная взаимная самоотдача, равенство в распределении ответственности и равный уровень самопожертвования» .

Красноречивый вызов Кеннеди угодил в трясину двусмысленного положения Европы, рост экономического могущества у которой сочетался с ощущением военного бессилия, особенно в ядерной области. Как раз те самые качества, которые делали «гибкое реагирование» столь привлекательным и столь необходимым для Соединенных Штатов, порождали сомнения среди их союзников по НАТО. Практические последствия применения стратегии «гибкого реагирования» заключались в том, что она обеспечила бы Вашингтону большую свободу политического выбора применительно к решению о начале войны, — то есть была бы достигнута та самая желанная для де Голля цель, которой он пытался добиться при помощи «ударных сил», как он н зывал французские ядерные силы, когда они наконец появились на свет в 60-е годь • Само сочетание решимости и гибкости, столь желанное для Америки, подкреп французские доводы в пользу автономии в ядерном отношении в качестве прегр на пути пересмотра Америкой своих решений в момент кризиса. Хотя целью Амер было сделать «устрашение» наглядным, чтобы ядерная угроза выглядела еще более*на стоверно, большинство союзников предпочитало строить стратегию «устрашения» иной основе — посредством повышения для противника степени риска благодаря бору стратегии «массированного возмездия» независимо от нигилистичности пос ствий. Что делать, если блеф не сработает, так никогда и не обсуждалось, хотя вар ант сдачи не мог исключаться.                                                                                           йе

Дебаты относительно военной интеграции приобрели прямо-таки теологиче свойства. В мирное время командование НАТО представляет собой по преимуше ^ орган военного планирования: в операционном смысле вооруженные силы каЖД0 д союзников остаются под национальным командованием, и право вывода сил командования НАТО до такой степени само собой разумеется, что никогда не ос v^ валось. Это продемонстрировал вывод французских войск для использования их жире, неоднократный вывод американских войск во время ряда ближневосточных Р^ зисов; в 1958 году в Ливане, в 1973 году во время очередной арабо-израильской в ^ и в 1991 году в период «войны в Заливе». Обсуждая священную суть и досто ^ «интеграции», ни Соединенные Штаты, ни Франция так и не определили, каки ^ вместные действия возможны под вывеской «интеграции», а какие не вписыва!^1акая же в весьма расширительное толкование Францией понятия «сотрудничества». Н договоренность относительно порядка осуществления командования не способн решить политическую по сути проблему, сформулированную де Голлем:                    og.

«Американцы, наши союзники и друзья, в течение длительного времени од ладали ядерным арсеналом. Пока они были единственными его обладателями

554

Концепции западного единства

проявляли волю к немедленному его использованию в случае нападения на Европу... американцы действовали таким образом, что для Франции в принципе не вставал вопрос вторжения, ибо такого рода атака лежала за пределами вероятности... Но затем Советы также обзавелись ядерным арсеналом, и этот арсенал достаточно мощен, чтобы поставить под угрозу само существование Америки. Естественно, я не делаю цифровых сравнений, ибо вряд ли возможно найти соотношение между значимостью одной из смертей и значимостью другой — но новый, гигантский фактор уже присутствует*22.

Спор по поводу «Скайболта» вывел все эти латентные конфликты на поверхность. В продолжение всей своей политической жизни де Голль выступал против наличия «особых отношений» между Америкой и Великобританией именно потому, что символический статус Великобритании как великой державы, равной Соединенным Штатам, сводил Францию на уровень державы второстепенной. Не будем грешить против истины: Кеннеди предложил Франции точно такую же помощь в осуществлении ракетной программы, как и Великобритании. Но для де Голля нюанс между интеграцией и координацией и определял сущность истинно независимой политики. В любом случае, тот факт, что Нассауское соглашение англо-американскими руководителями обсуждалось, а до сведения де Голля было лишь доведено, предопределял гарантированный отказ последнего. Не желал он и привязывать свою страну в отношении ядерных ее возможностей к технологии, разработка которой, как в случае со «Скайболтом», в любой момент может быть прекращена. На пресс-конференции 14 января 1963 года де Голль в публичном порядке, то есть точно так же, как получил сведения о предложении Кеннеди, от него отказался, при этом едко заметив: «Конечно, я говорю об этом предложении и соглашении лишь потому, что они опубликованы и их содержание известно»23.

Проводя черту, де Голль также воспользовался этой возможностью, чтобы наложить вето на вступление Великобритании в «Общий рынок», и отверг мнение Кеннеди относительно того, что европейская часть двойной опоры союза должна быть организована на сверхнациональной основе:

«Любая система, сущность которой будет состоять в передаче нашего суверенитета августейшим международным ассамблеям, являлась бы несовместимой с правами и обязанностями Французской Республики. И в довершение к этому такая система, без сомнения, оказалась бы бессильной возобладать и повести за собой народы, в первую очередь наш собственный народ, в такие дали, где само существование их души и тела оказалось бы под вопросом»24.

Сущность вызова де Голля, брошенного американскому руководству, стала ясна через несколько дней. Де Голль и Аденауэр подписали договор о дружбе, предусматривающий постоянные взаимные консультации по всем главным вопросам:

«Оба правительства будут консультироваться друг с другом до принятия каких бы то ни было решений по всем важным вопросам внешней политики* и в первую очередь по вопросам, представляющим взаимный интерес, имея в виду выработку в максимально возможной степени аналогичной позиции»25.

Содержание договора не представляло собой ничего примечательного. По правде говоря, документ напоминал порожний сосуд, который можно было заполнить чем

555

Дипломатия

угодно в продолжение последующих лет по воле французских и германских руководителей. Символична, однако, существенная значимость этого договора. С момента удаления Бисмарка от власти в 1890 году во время всех международных кризисов Франция и Великобритания выступали против Германии. А теперь, когда Франция не допустила Великобританию в «Общий рынок», несмотря на сильное давление со стороны Америки, именно германский канцлер оказал содействие в выведении Франции из состояния изоляции. Возможно, Франция не была достаточно сильной, чтобы навязывать по нерешенным вопросам собственное мнение, но при поддержке Германии оказывалась достаточна сильна, чтобы блокировать варианты решения, предложенные другими.

В конце концов, дело касалось того, почему нации сотрудничают друг с другом. С американской точки зрения, все разумные люди в итоге приходят к одним и тем же выводам, потому общность целей более или менее принимается за аксиому, и упор делается на механизм, при помощи которого можно воплощать на практике изначальную гармонию. Европейский же подход имеет в своей основе продолжительную историю конфликтов между национальными интересами; примирение этих интересов друг с другом и являлось сущностью европейской дипломатии. Европейские руководители воспринимали гармонию, как нечто, нуждающееся время от времени в извлечении из окружающего хаоса посредством конкретных шагов в области межгосударственных отношений. И именно это лежало в основе вопроса об управлении ядерными силами, встайшего в 60-е годы; он явился стержнем отказа де Голля от национальной Европы и возник вновь во время дебатов по Маастрихтскому договору 90-е. Без сомнения, де Голль был влеком не только столь философско-возвышенными мотивами. Будучи учеником Ришелье, он видел во вступлении Англии в «Обшии рь нок» угрозу руководящей роли Франции в Европейском экономическом сообществе, причем как из-за веса Великобритании, так и из-за теснейшей ее близости к Соея ненным Штатам.

И потому, сколь бы эгоистичными ни были ответы де Голля, вопросы эти ка лись самой сути роли Америки в международном плане, ставшие особенно акту ^ ными в эпоху после окончания «холодной войны». Ибо один из труднейших УР01^ который Америке еще предстоит усвоить, заключается в том, что нации сотруднИ^ие друг с другом в течение длительного периода лишь тогда, когда они разделяют о политические цели, и что американская политика должна сосредоточиваться пре щественно на этих целях, а не на одних лишь механизмах их достижения. фу g нальный международный порядок должен обеспечивать достаточно места РазН0° иХ ным национальным интересам. И хотя в его рамках должны делаться попытк объединения, от них нельзя просто-напросто отмахиваться.                                      ись

Возвышенные представления Кеннеди об атлантическом партнерстве базиров^ ^ на наличии двух опор у крыши единого дома — Европы и Америки, и имение> представление вызывало отчаянное противодействие со стороны де Голля, Bb r гавшего гораздо более изощренную, пусть даже менее одухотворенную, систему ^ шений. Обе концепции имели в своей основе конкретные исторические цеН н. каждой отдельно взятой страны. Кеннеди осовременивал наследие Вильсона и ^ клина Делано Рузвельта; де Голль выступал с весьма сложно-многоплановой в Р

556

Концепции западного единства

классического европейского равновесия сил, в основе которого лежало наличие разделенной Германии, западногерманское экономическое преобладание, французское политическое господство в Европейском экономическом сообществе и, в качестве подстраховки, американская ядерная защита.

Но когда все было сказано и сделано, де Голль оказался побежден самим фактом безграничной приверженности старомодным национальным интересам, столь мощно выведенным им на поверхность. И у мудрого государственного руководства имеются свои пределы. Блестящие аналитические расчеты де Голля оказались перечеркнуты нежеланием принять во, внимание несовместимость французских национальных интересов с продолжающимся отчуждением от Соединенных Штатов до такой степени, что это могло побудить Америку отъединиться от Европы, притом тогда, когда Советский Союз все еще представлял собой единое целое. Да, Франция обладала способностью нанести ущерб тем или иным американским планам, но никогда не была до такой степени сильной, чтобы навязать свои собственные.

Пренебрегал ли де Голль истиной или был чересчур горд, чтобы признать ее, но он нередко превращал чисто теоретические построения в конкретный удар по американским намерениям, точно внесение систематического недоверия внутрь союза и являлось сущностью французской политики. Однако по ходу дела де Голль свел на нет свой же собственный замысел. Его исходный постулат, заключавшийся в том, что решения по вопросу войны и мира в глубочайшем смысле слова носят политический характер, был изначально верен. А его идея Директората правильно обращала внимание на настоятельную необходимость наличия «концерта» политических целей, особенно за пределами территории деятельности Атлантического союза.

И все же у де Голля преобладала тенденция возводить весомые доводы в ранг самоотрицающих крайностей. Одно дело — отвергать структуры, превращавшие договоренность в нечто обязательное, а также имевшие целью процедурными средствами предотвращать автономные действия, и совсем другое — вести атлантические взаимоотношения в форме перманентной конфронтации между Европой и Америкой. Его высокомерная тактика чересчур противоречила американскому представлению о международных отношениях, особенно союзах, и оказалась несопоставима с поведением других членов НАТО, и когда тем пришлось выбирать между Вашингтоном и Парижем, они всегда делали выбор в пользу Вашингтона.

Это с особенной ясностью проявилось применительно к взаимоотношениям Франции и Германии. Де Голль сделал франко-германское сотрудничество стержнем внешней политики. Но хотя он обеспечил себе поддержку Германии по вопросу политики в отношении Берлина и значительную симпатию с ее стороны применительно к -взглядам по поводу контроля над ядерными силами, существовал предел, далее которого ни один германский государственный деятель не мог бы и не хотел бы пойти в смысле отчуждения от Соединенных Штатов. Какие бы у них ни существовали возражения по поводу конкретных политических шагов Америки, германские лидеры не имели ни малейшего желания оставаться лицом к лицу с Советским Союзом при наличии одной лишь поддержки со стороны Франции. Независимо от того, как германские руководители оценивали относительные достоинства англо-американской позиции по поводу контроля за ядерными вооружениями и европейской интеграции,

557

Дипломатия

никто из них на деле не рискнул бы полагаться на сравнительно малые французски силы, а не на обширный американский ядерный арсенал, не предпочел бы политическую поддержку Франции поддержке Соединенных Штатов. Таким образом, существовал внутренний предел тому, чего де Голль в состоянии был достигнуть, избирая антиамериканский курс; его усилия по предотвращению появления националистической Германии могли породить риск искушения для германского национализма избрать путь многовариантных манёвров.

Особенностью кризисов 60-х годов было то, что все они уходили в песок. После Берлинского кризиса 1958 — 1963 годов более не было фронтальных советских вызовов западным интересам в Европе. После внутриатлантического кризиса 1960 - Ш> годов вопросы, связанные с НАТО, превратились в мирное сосуществование американской и французской концепции. В 70-е годы администрация Никсона во время так называемого «Года Европы» попыталась оживить хотя бы частично дух подхода Кеннеди на базе более скромных предложений. Однако она наткнулась на ту же самую скалу голлистской оппозиции, причем по аналогичным причинам. Время от времени Франция пыталась создавать независимые на деле европейские военные в можности, но американская сдержанность и двусмысленность германского поведения не давали этим планам обрести значительность. Шли годы, десятилетия, и как американский, так и французский подход оказались перечеркнуты реальным развитием бытии.

По иронии судьбы в мире, существующем после окончания «холодной войны», политических оппонента оказались в окружении, в условиях которого обязательно сотрудничества между ними явилась ключом к продуктивным атлантическим и внут^ риевропейским отношениям. Вильсоновские представления относительно сообше демократических государств, действующего на основе единства целей и РаздеЛе труда, подходили к международному порядку 50 — 60-х годов, характеризовавше У преобладанием внешней угрозы со стороны тоталитарной идеологии и наличием а риканской почти полной ядерной монополии и американского экономического пр^ восходства. Однако исчезновение единой, объединяющей угрозы и идеологичес крах коммунизма вместе с появлением более равного распределения экономиче ^ мощи налагали на международный порядок требование более тонкого балансиров ^ национальных и региональных интересов. Коммунизм действительно рухнул, ка ^ предсказывали Кеннан, Ачесон и Даллес. Однако в конце пути оказался не мир^ ^ строенный по законам вильсоновского идеализма, но заразная форма того самог ^ ционализма, который Вильсоном и его последователями был назван «старомод ^ Де Голля этот новый мир бы не удивил. Да и вряд ли он счел бы его «новым*, утверждал, что мир этот наличествовал все время, только был какой-то период

крыт тоненькой оболочкой преходящего феномена гегемонии двух держав.

пер ^

ф

Однако в то же самое время крах коммунизма и объединение Германии пр     ^

нули большинство деголлевских постулатов. Скептически относившийся ко       ^

кроме международной роли собственной страны, де Голль переоценивал возмоЖ     ^ Франции самостоятельно управлять ходом исторического процесса. «Новый j^11^^.

порядок» оказался не более милостив к мечтаниям де Голля относительно ФР     ^ ского политического преобладания в Европе, чем к идее неоспоримого америка

558

Концепции западного единства

гдобального лидерства. Объединенная Германия более не нуждалась в подтверждении со стороны союзников своей исконной законности применительно к восточногерманскому сопернику. А по отношению к Советскому Союзу прежние его восточноевропейские сателлиты стали равноправными участниками игры на международной сцене, причем Франция обнаружила, что не обладает достаточными силами, чтобы в одиночку обеспечить новое европейское равновесие. Традиционный французский политический выбор сближения с Россией как способ сдерживания Германии исключен любым из возможных вариантов эволюции бывшего Советского Союза: если результатом ее будет хаос и развал, то Россия окажется слишком слабой, чтобы выступать в роли противовеса Германии; если возобладает русский национализм и произойдет ре-централизация, то новое государство, все еще обладающее тысячами единиц ядерного оружия, может оказаться слишком сильным, чтобы ограничиваться ролью партнера Франции. Как минимум, столь же привлекательным для нее был бы союз с Америкой или Германией. Кроме того, любая попытка окружения Германии вызвала бы к жизни тот самый национализм, который германским лидерам удавалось сдерживать и который в прошлом являлся для Франции вечным кошмаром. В этом случае Америка становится наиболее надежным, пусть даже концептуально наиболее трудным, партнером Франции, а также единственной ее подстраховкой в деле проведения абсолютно необходимой политики дружбы с Германией.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история