Киссинджер Г. Дипломатия

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

Поразительным аспектом разразившейся первой мировой войны было «овсе не то, что кризис, меньший по значимости, чем множество уже преодоленные, вызвал в итоге глобальную катастрофу, но то, что пришлось ждать так долго. К 1914 году конфронтация между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и Тройственным согласием, с другой, стала по-настоящему серьезной. Государственные деятели всех ведущих стран внесли свой вклад в сооружение дипломатического механизма Страшного суда, делавшего каждый последующий кризис более трудноразрешимым, чем предыдущий. А их военное руководство, в значительной степени усугубило опасность посредством разработки таких стратегических планов, которые требовали для осуществления крайне сжатых сроков. Так что, поскольку военные планы зависели от скорости их осуществления, а дипломатическая машина была настроена на традиционный лениво-медлительный ход, становилось невозможным разрешить кризис под тяжким гнетом времени. Дело усугублялось еще и тем, что составители «хитроумных» военных планов не в состоянии были толково объяснить их смысл своим коллегам-политикам.
Военное планирование на деле стало автономным. Первый шаг в этом направлении был сделан в ходе переговоров о заключении франко-русского военного союза в 1892 году. Вплоть до того времени союзные переговоры велись применительно к «казус белли», иными словами, уточнялось, какие конкретные действия должен предпринять противник, чтобы союзники вступили в войну. И всякий раз попытка определения «казус белли» упиралась в то, кто должен был бы пониматься в качестве зачинщика схватки.
В мае 1892 года ведший переговоры от имени России генерал-адъютант Николай Обручев направил письмо министру иностранных дел Гирсу с объяснениями, почему традиционный способ определения «казус белли» в век современных технологий неприемлем. Обручев настаивал на том, что важно не то, кто сделал первый выстрел, а то, кто первым объявил мобилизацию. «Осуществление мобилизации не может более считаться мирным актом; напротив, он представляет собой наиболее решительный шаг войны»1.
Сторона, проявляющая медлительность при мобилизации, может лишиться всех преимуществ наличия союза, ибо тем самым позволяет противнику разбить каждого из своих союзников поодиночке. Необходимость одновременной мобилизации для всех членов одного альянса стала настолько настоятельной, что это привлекло к себе умы европейских лидеров и стало краеугольным камнем торжественных дипломатических обязательств. Целью союзов теперь уже становилась не гарантия поддержки после начала войны, а гарантия мобилизации каждого из союзников в кратчайший возможный срок в надежде опередить любого из противников. И когда таким образом сформированные союзы начинали противостояние друг другу, угроза, выраженная в форме мобилизации, уже была необратима, ибо остановить мобилизацию на полпути еще гибельнее, чем вовсе ее не проводить. Если одна из сторон остановится, в то время как вторая будет продолжать начатое, с каждым днем невыгода ситуации будет усугубляться. Если же обе стороны остановятся одновременно, то ввиду массы технических трудностей, мобилизация сама по себе наверняка завершится задолго до того, как дипломаты сумеют договориться о способах ее прекращения.
Эта процедура Страшного суда эффективно оберегала «казус белли» от какого бы то ни было политического контроля. Каждый кризис как бы имел встроенный эскалатор, везущий к войне, — решение об объявлении мобилизации, — и каждая война наверняка должна была стать мировой.
И Обручев, будучи весьма далек от негативной оценки перспектив автоматической эскалации, напротив, с энтузиазмом ее приветствовал. Меньше всего ему хотелось локальных конфликтов. Ибо если бы Германия оставалась в стороне во время войны между Россией и Австрией, она бы попросту возникла на авансцене позднее и была бы в состоянии диктовать условия мира. Согласно фантазиям Обручева, именно это и совершил Бисмарк на Берлинском конгрессе:
«Наша дипломатия не должна рассчитывать на конфликт изолированного характера, к примеру с Германией, или Австрией, или Турцией по отдельности. Берлинский конгресс явился достаточным для нас уроком, и он выучил нас, кого именно мы должны считать своим самым опасным врагом: того ли, кто непосредственно сражается с нами, или того, кто ждет нашего ослабления, чтобы затем диктовать условия мира?..» 2
По словам Обручева, в интересах России было бы заведомое придание каждой из войн всеобщего характера. Правильно организованный союз с Францией нес ту выгоду для России, что предотвратил бы возможность локализации войн:
«При возникновении каждой из европейских войн перед дипломатами всегда встает огромнейшее искушение локализовать конфликт и, насколько возможно, ограничить его последствия. Но при нынешнем состоянии вооружений и степени возбуждения в континентальной Европе Россия должна рассматривать любую из подобных возможностей локализации войн с особенным скептицизмом, поскольку это может не только безмерно усилить возможности для наших колеблющихся противников, не рискующих выступить открыто, но и для нерешительных союзников»3.
Иными словами, оборонительная война с ограниченными целями противоречит национальным интересам России. Любая война обязана быть тотальной, и составители военных планов не должны предоставлять политическим лидерам иного выбора:
«Как только мы окажемся втянуты в войну, мы не сможем вести ее иначе, как всеми нашими силами и против обоих наших соседей. Перед лицом готовности всех вооруженных народов воевать, предвидеть следует лишь войну самого решительного свойства — войну, которая определит на продолжительный срок политический вес европейских держав относительно друг друга, а особенно России и Германии»4.
Сколь бы тривиальной ни была ее причина, война обязана быть тотальной; и если ее прелюдия имеет отношение лишь к одному из соседей, Россия должна проследить за тем, чтобы оказался втянут и другой. Как бы гротескно это ни выглядело, российский Генеральный штаб предпочитал сражаться с Германией и Австро-Венгрией одновременно, а не по отдельности. Воплотившая в себе идеи Обручева, военная конвенция была подписана 4 января 1894 года. Франция и Россия договорились производить одновременную мобилизацию, если мобилизацию предпримет любой из членов Тройственного союза по любой причине. Машина Страшного суда была готова. К примеру, стоит Италии, союзнику Германии, произвести мобилизацию против Франции по поводу Савойи, Россия обязана будет осуществить мобилизацию против Германии; если Австрия объявит мобилизацию в связи с Сербией, Франции придется произвести мобилизацию против Германии. И поскольку было совершенно ясно, что в какой-то момент любая нация может произвести мобилизацию по той или иной причине, всеобщая война становилась лишь вопросом времени. Достаточно было одной из великих держав сделать это — и машина Страшного суда заработает вовсю...
По крайней мере, царь Александр III теперь понимал, что игра ведется по самым высоким ставкам. И когда Гире спросил его: «...Что мы выиграем, если поможем Франции разбить Германию?», — тот ответил: «Мы выиграем то, что Германия как таковая исчезнет. Она разобьется на множество маленьких и слабых государств, как это было когда-то»5. Германские цели войны были в равной степени вселенскими и всеобъемлющими. Знаменитое европейское равновесие сил превращалось в битву не на жизнь, а на смерть, хотя ни один из государственных деятелей, имеющих к этому отношение, не смог бы вразумительно объяснить, какая именно цель оправдывает подобный нигилизм или осуществлению каких политических задач послужит всеобщий пожар.
То, что российские штабисты выдвигали как теорию, германский Генеральный штаб переводил в плоскость оперативного планирования как раз в тот самый момент, когда Обручев вел переговоры по поводу заключения франко-русского военного союза. И с учетом германской основательности императорские генералы доводили концепцию мобилизации до абсолютного предела. Начальник германского генштаба Альфред фон Шлиффен был так же одержим мобилизационными схемами и графиками, как и его русский и французский коллеги. Но в то время как франко-русские военные руководители были озабочены «критериями» возникновения обязательств по проведению мобилизации, Шлиффен сфокусировал свое внимание на практическом воплощении этой концепции.
Не желая полагаться на капризы политических кругов, Шлиффен попытался создать безупречный план высвобождения Германии из столь устрашающего для нее враждебного окружения. Точно так же, как преемники Бисмарка отказались от его комплексной дипломатии, Шлиффен выбросил за борт стратегические концепции Гельмута фон Мольтке, военного архитектора трех быстрых побед Бисмарка в период между 1864 и 1870 голами.
Мольтке разработал стратегию, которая открывала различные варианты выхода из бисмарковского «кошмара» враждебных коалиций. На случай войны на два фронта Мольтке планировал разделить германскую армию на более или менее две равные части, одновременно ведущие оборонительные действия на обоих фронтах: на Востоке и на Западе. Поскольку основной целью Франции был возврат Эльзас-Лотарингии, она наверняка нанесет удар. А если Германии удастся отбить натиск, Франция вынуждена будет пойти на компромиссный мир. Мольтке особо предупреждал относительно возможностей перенесения военных операций в Париж, уяснив себе во время франко-прусской войны, как трудно бывает заключить мир, когда овладеешь столицей противника.
Ту же самую стратегию Мольтке предложил для Восточного фронта, — а именно, разгромить русское наступление и развивать успех, отталкивая русскую армию на стратегически безопасное расстояние, а затем предложить компромиссный мир. Те силы, которые первыми одержат победу, могли бы быть использованы для оказания помощи войскам на другом фронте. Таким образом, масштабы войны, жертвы и политические решения находились бы в своеобразном равновесии6.
Но точно так же, как преемники Бисмарка чувствовали себя неуверенно при наличии двусмысленно-пересекающихся альянсов, Шлиффен отверг план Мольтке, как отдающий военную инициативу в руки противников Германии. Не одобрял Шлиффен и приверженность Мольтке идее политического компромисса в противоположность тотальной победе. Преисполненный решимости навязать такие условия мира, которые были бы, по существу, безоговорочной капитуляцией, Шлиффен разработал план решительной и быстрой победы на одном фронте, а затем переброски сил на другого противника. Тем самым был бы достигнут бесспорный исход на обоих фронтах. Поскольку быстрый и решительный удар на Востоке был невозможен вследствие медленных темпов русской мобилизации, предположительно занимавшей шесть недель, и обширности русской территории, Шлиффен решил разгромить французскую армию первой еще до того, как русская полностью отмобилизуется. Но как обойти тяжелые французские крепостные укрепления на германской границе? Шлиффен пришел к мысли нарушить нейтралитет Бельгии и провести германские войска через ее территорию. Тогда он захватил бы Париж и запер бы французскую армию в крепостях, окружив ее с тыла. Одновременно Германия бы вела на Востоке оборонительные бои. План был столь же блестящ, сколь безрассуден. Минимальное знание истории могло бы ему подсказать, что Великобритания наверняка вступит в войну, если будет совершено вторжение в Бельгию, — а этот факт, похоже, почти полностью ускользнул от внимания как кайзера, так и германского Генерального штаба. В течение двадцати лет с момента разработки «плана Шлиффена» в 1892 году германские руководители делали бесчисленные предложения Великобритании, чтобы заручиться ее поддержкой или хотя бы нейтралитетом в европейской войне, но германское военное планирование все это сделало иллюзорным. Ибо именно независимость Нидерландов и была тем, за что Великобритания всегда боролась упорно и непримиримо. А степень упорства Великобритании проявилась как в войнах против Людовика XIV, так и в наполеоновские времена. Раз вступив в бой, Великобритания воевала бы до конца даже в случае поражения Франции. Вдобавок «план Шлиффена» не закладывал в себя возможности неудачи. Если Германия не сумела бы разгромить французскую армию — что было вполне возможно, ибо французы обладали внутренними оборонительными линиями и сетью железных дорог, радиально расходящихся из Парижа, а немецкой армии пришлось бы двигаться в пещем порядке по дуге через разоренные сельские районы, — то Германия была бы вынуждена прибегнуть к стратегии Мольтке, обороняясь на обоих фронтах, причем возможность политического компромисса была бы уже уничтожена оккупацией Бельгии. В то время как основной целью политики Бисмарка было избежать войны на два фронта, а стратегии Мольтке — свести ее к минимуму, Шлиффен настаивал на ведении полномасштабной войны на оба фронта одновременно.
В то время как Германия планировала развертывание боевых порядков против Франции, несмотря на то, что наиболее вероятным местом возникновения конфликта была Восточная Европа, кошмарный вопрос Бисмарка: «А если война будет вестись на два фронта?» сменился кошмарным вопросом Шлиффена: «А если война не будет вестись на два фронта?» Если бы Франция заявила о своем нейтралитете на случай балканских войн, то Германия могла бы оказаться перед лицом опасности объявления войны Францией по завершении русской мобилизации, по поводу чего уже дал свои разъяснения Обручев, глядевший с той стороны разграничительной линии. А если бы, с другой стороны, Германия проигнорировала предложенный Францией нейтралитет, то план Шлиффена поставил бы Германию в крайне неудобное положение, ибо она атаковала бы невоюющую Бельгию, чтобы нанести удар невоюющей Франции. Тогда Шлиффену предстояло бы измыслить предлог, по которому можно было бы совершить нападение на Францию, даже если бы она осталась в стороне. И тогда он выдумал немыслимый критерий признания Германией нейтралитета Франции: Германия будет считать Францию нейтральной только тогда, когда та согласится передать Германии одну из главнейших крепостей — иными словами, только в том случае, если Франция отдаст себя на милость Германии и откажется от своего статуса великой державы.                                                          
Дьявольская мешанина политических альянсов общего характера и военно-стратегических планов, ставящих мир на волосок от войны, гарантировала обильное кровопускание. Равновесие сил лишилось даже подобия гибкости, наличествовавшей в продолжение XVIII и XIX веков. Где бы ни разразилась война (а наиболее вероятным местом ее возникновения были Балканы), план Шлиффена предусматривал, чтобы сражения начального этапа происходили на Западе, причем между странами, практически не имеющими никаких интересов в данном кризисе. Внешняя политика была принесена в жертву военной стратегии, сводившейся, в сущности, к игре, в которой кости выбрасываются только один раз. Более бездумно-технократический подход к войне даже трудно себе представить.
И хотя военные руководители обеих сторон настаивали на войне максимально разрушительного типа, они хранили гробовое молчание по поводу политических последствий их военно-технических решений. Как будет выглядеть Европа в результате войны такого масштаба? Какие перемены оправдывают запланированное опустошение? Не существовало ни единой конкретной претензии со стороны России к Германии  а также со стороны Германии к России, которая была бы достойна войны местного значения, не говоря уже о войне всеобщей.
Дипломаты обеих сторон также хранили молчание, в основном потому, что не понимали политических последствий заложенных их странами бомб замедленного действия, и еще потому, что националистическая политика каждой из стран не позволяла им беспрепятственно бросить вызов своим военным учреждениям. И этот заговор молчания не дал возможности политическим руководителям всех крупных стран запрашивать военные планы, чтобы установить хоть какое-то соответствие между военными и политическими задачами.
Учитывая, какая в итоге получилась катастрофа, мы не можем не поражаться, с каким сверхъестественным легкомыслием европейские лидеры встали на столь гибельный курс. Ведь прозвучало донельзя мало предупреждений, и одним из немногих было преисполненное чести и достоинства заявление Петра Дурново, бывшего одно время российским министром внутренних дел, а потом ставшего членом Государственного совета. В феврале 1914 года, за шесть месяцев до начала первой мировой войны, он направил царю пророческий меморандум:
«Основное бремя войны, без сомнения, падет на нас, поскольку Англия вряд ли в состоянии внести существенный вклад в войну на континенте, в то время как Франция, страдающая нехваткой живой силы, скорее всего будет придерживаться сугубо оборонительной тактики с учетом огромных потерь, которые принесет будущая война при нынешнем состоянии военной техники. Так что роль тарана, пробивающего брешь в толще немецкой обороны, предназначена именно нам...» 7
По оценке Дурново, все эти жертвы окажутся напрасными, ибо Россия будет не в состоянии обеспечить себе территориальные приобретения постоянного характера, воюя на стороне Великобритании — своего традиционного геополитического оппонента. И хотя Великобритания, возможно, согласится на территориальные приобретения России в Центральной Европе, дополнительный кусок Польши лишь усилит уже имеющиеся в наличии центробежные тенденции внутри Российской империи. А рост численности украинского населения может ускорить предъявление требований независимости Украины. Так, по иронии судьбы, результатом победы может стать такой этнический взрыв, который превратит царскую империю в «Малую Россию».
И даже если Россия воплотит в жизнь многовековую мечту о завоевании Дарданелл, то, как подчеркивает Дурново, такого рода успех окажется стратегически бессодержательным:
«[Они] не дадут нам выхода в открытое море, ибо по ту их сторону находятся моря, состоящие почти исключительно из территориальных вод, моря, испещренные многочисленными островами, где, к примеру, британскому флоту не составит особого труда закрыть для нас все входы и выходы, независимо от проливов»8. Почему столь простой геополитический факт ускользнул от внимания трех поколений русских, жаждущих завоевания Константинополя, и англичан, вознамерившихся это предотвратить, остается неразрешимой загадкой.
Далее Дурново утверждал, что война совсем не выгодна России экономически. По всем расчетам, она будет стоить гораздо больше, чем сумеет дать. Германская победа погубит русскую экономику, а российская победа иссушит экономику германскую, не оставив ничего для репараций, независимо от того, какая из сторон возьмет верх:
«Не может быть сомнений, что война повлечет за собой расходы, которые находятся вне пределов ограниченных финансовых возможностей России. Мы вынуждены будем изыскивать кредиты у союзных и нейтральных стран, причем они не будут предоставлены нам безвозмездно. А что произойдет, если война окончится для нас катастрофически, я даже не хочу сейчас обсуждать. Финансовые и экономические последствия поражения нельзя не только рассчитать, но и предвидеть, и это, без сомнения, будет означать полный развал всего нашего народного хозяйства. Но даже победа принесет нам исключительно неблагоприятные финансовые перспективы; полностью разоренная Германия окажется не в состоянии компенсировать нам понесенные затраты. Продиктованный интересами Англии, мирный договор не даст Германии возможности достаточного экономического возрождения, чтобы покрыть наши военные расходы даже в отдаленном будущем»9.
Но самым главным доводом Дурново против войны явилось убеждение в том, что она неизбежно повлечет за собой социальную революцию — вначале в побежденной стране, а затем и в стране-победителе:
«На основании длительного и тщательного изучения всех современных подрывных тенденций мы пришли к твердому убеждению в том, что в побежденной стране обязательно разразится социальная революция, которая, в силу самой природы вещей, неизбежно распространится и на страну-победителя»10.
Нет никаких доказательств того, что царь знакомился с этим меморандумом, который мог бы спасти его династию. Нет также свидетельств наличия подобного же анализа в других европейских столицах. Ближе всего к точке зрения Дурново стоят афористичные замечания канцлера Бетман-Гольвега, приведшего Германию к войне. В 1913 году с огромным опозданием он совершенно точно объяснил, почему германская внешняя политика столь взбудоражила остальную Европу:
«Бросить вызов всем; встать у всех поперек дороги и на деле подобным способом не ослабить никого. Причина: отсутствие цели, нужда в показных успехах, пусть даже небольших, и следование любому направлению общественного мнения»11.
В том же году Бетман-Гольвег разразился еще одним изречением, которое могло бы спасти его страну, будь оно воплощено в жизнь двадцатью годами ранее:
«Мы должны держать Францию под контролем посредством осторожной политики по отношению к России и Англии. Само собой, это не по душе нашим шовинистам и не будет популярно. Но другой альтернативы для Германии в ближайшем будущем я
не вижу»12.
К тому времени, как были написаны эти строки, Европа уже ринулась в водоворот очертя голову. Место, где кризис взвел курок первой мировой войны, не имело ни малейшего отношения к европейскому равновесию сил, а «казус белли» был столь же случаен, сколь безрассудна была вся предшествующая дипломатическая деятельность.
28 июня 1914 года Франц-Фердинанд, наследник трона Габсбургов, заплатил за поспешность Австрии, проявленную в 1908 году при аннексировании Боснии-Герцеговины, собственной жизнью. Даже сами обстоятельства убийства представляют собой невероятное смещение трагедии и абсурда, которыми отмечен развал Австрии. Юному сербскому террористу не удалось с первой попытки убить Франца-Фердинанда, и он лишь ранил возницу экипажа эрцгерцога. После прибытия в резиденцию губернатора и разноса представителям австрийской администрации за их халатность, Франц-Фердинанд в сопровождении супруги решил направиться в больницу навестить жертву покушения. Новый кучер королевской четы повернул не туда и, делая разворот, встал перед кафе, где потрясенный убийца топил горе в вине. И коль скоро жертва прибыла к нему сама собой, убийца во второй раз уже не промахнулся.
То, что началось, как несчастный случай, превратилось, с неумолимостью рока греческой трагедии, во всеобщий пожар. Поскольку жена эрцгерцога не была королевской крови, никто из монархов Европы на похороны не приехал. Если бы коронованные главы государств собрались все вместе и получили бы возможность обменяться мнениями, они наверняка гораздо более сдержанно отнеслись бы к самой возможности войны через несколько недель после того, что было, в конце концов, всего лишь террористическим заговором.
По всей вероятности, даже саммит коронованных особ не смог бы предотвратить взрыв Австрией детонатора, поспешно врученного ей кайзером. Помня свое обещание 1913 года поддержать Австрию в первом же кризисе, он пригласил 5 июля австрийского посла на завтрак и стал настаивать на принятии скорейших мер против Сербии. 6 июля призыв кайзера подтвердил Бетман-Гольвег: «Австрия должна рассудить, что следует сделать, чтобы выяснить отношения с Сербией; но независимо от решения Австрии она всегда сможет рассчитывать на то, что Германия встанет в ее поддержку как союзник»13.
Наконец-то Австрия получила карт-бланш, чего так долго добивалась, и реальное оскорбление, по поводу которого можно было предпринимать шаги. Как всегда, не осознающий всей полноты последствий собственной бравады, Вильгельм 11 ушел в круиз в норвежские фиорды (это во времена отсутствия радио). Что конкретно он имел в виду, так и осталось неясным, но он, безусловно, не предвидел возможности европейской войны. Кайзер и его канцлер, по-видимому, пришли к выводу, что Россия еще не готова к войне и останется в стороне в момент унижения Сербии, как это произошло в 1908 году. Во всяком случае, по их мнению, лучше было бросить вызов России сейчас, чем когда-либо в будущем.
Улучшая свой так и не побитый рекорд незнания психологии потенциальных противников, германские руководители были убеждены, что им представились широчайшие возможности, точно так же, как они пытались заставить Великобританию силой вступить в союз, строя мощный флот, или изолировать Францию, грозясь войной по поводу Марокко. Базируясь на том предположении, будто бы успех Австрии прорвет все туже и туже смыкающееся окружение и разочарует Россию в отношении надежности Тройственного согласия, они игнорировали Францию, которую полагали заведомо враждебной, и не задумывались по поводу Великобритании, чтобы не испортить себе триумф. Они сами убедили себя в том, что, если вопреки всем ожиданиям война все-таки разразится, Великобритания либо останется нейтральной, либо вмешается слишком поздно. И все же Сергей Сазонов, министр иностранных дел России в момент начала войны, объяснил, почему на этот раз Россия не останется в стороне:
«С самой Крымской войны мы не питали иллюзий по поводу отношения к нам Австрии. В тот день, когда она начала свою грабительскую политику на Балканах, надеясь укрепить шаткую структуру своих владений, ее отношения с нами становились все более и более недружественными. Мы сумели, однако, приспособиться к этому неудобству, пока нам не стало ясно, что ее балканская политика пользуется симпатиями Германии и поощряется из Берлина»14.
Россия почувствовала, что ей следует выступить против того, что она истолковала как германский маневр с целью подрыва ее положения среди славян посредством унижения Сербии, ее наиболее надежного союзника в этом районе. «Ясно, — писал Сазонов, — что мы имеем дело не с поспешным решением близорукого министра, предпринятым на свой страх и риск под свою ответственность, но с тщательно разработанным планом, составленным при помощи германского правительства, без согласия которого и в отсутствие обещания поддержки Австро-Венгрия никогда бы не рискнула приступить к его осуществлению»15.
Другой русский дипломат позднее с горечью писал о различии между Германией Бисмарка и Германией кайзера:
«Великая война явилась неизбежным следствием поощрения со стороны Германии политики Австро-Венгрии в отношении проникновения на Балканы, которое увязывалось с грандиозной пангерманской идеей германизированной „Малой Европы". Во времена Бисмарка такого бы никогда не случилось. Происшедшее явилось результатом новых немецких амбиций взяться за выполнение задачи, еще более грандиозной, чем стояла перед Бисмарком, но уже без Бисмарка»16 .

Русские дипломаты оказывали Германии незаслуженную честь, ибо кайзер и его советники в 1914 году обладали планами долгосрочного характера не в большей степени, чем во время любого другого из предыдущих кризисов. Кризис в связи с убийством эрцгерцога вышел из-под контроля, поскольку ни один из лидеров не был готов отступить. Каждая из стран была превыше всего озабочена выполнением формальных договорных обязательств, а отнюдь не разработкой всеохватывающей концепции долгосрочных общих интересов. Европе более всего недоставало путеводной системы ценностей, которая явилась бы общей для всех держав, подобно той, что была во времена действия меттерниховской системы, или той, что отражалась в откровенной дипломатической гибкости бисмарковской «реальной политики». JTepBag_ мировая война началась не из-за того, что отдельные страны нарушили заключенные t ими договоры, а из-за того, что они исполняли их чересчур буквально.
Одним из множества курьезных — и самых странных — аспектов прелюдии к первой мировой войне было то, что поначалу ничего не происходило. Австрия, верная своему обычному стилю деятельности, медлила, отчасти потому, что Вене требовалось время преодоления внутреннего сопротивления венгерского премьер-министра Иштвана Тисы, иначе она бы рисковала целостностью империи. Когда же тот наконец уступил, Вена 23 июля выступила с сорокавосьмичасовым ультиматумом Сербии, нарочно выдвигая столь трудноисполнимые требования, чтобы он обязательно был отвергнут. И все же эта задержка лишила Австрию того преимущества, что уже сошли на нет первоначальные проявления возмущения по всей Европе в связи с убийством эрцгерцога.
В меттерниховской Европе, где легитимизма придерживались все, Россия, без всякого сомнения, санкционировала бы австрийские меры против Сербии в связи с убийством принца, являющегося прямым наследником австрийского трона. Но к 1914 году легитимность перестала быть всеобщим связующим принципом. Симпатии России к своему союзнику Сербии перевешивали негодование по поводу убийства Франца-Фердинанда.
В течение месяца, последовавшего за убийством, австрийская дипломатия была лениво-медлительна. Затем началась безумная гонка нагнетания катаклизма, занявшая всего неделю. Австрийский ультиматум вывел события из-под контроля политических руководителей. Ибо стоило предъявить ультиматум, как любая из крупных стран оказывалась перед необходимостью подать сигнал к мобилизации. Необратимый! По иронии судьбы мобилизационная колесница Джаггернаута была пущена в ход той самой страной, для которой мобилизационные графики не играли роли. Ибо Австрия, единственная из великих держав, имела до такой степени устаревшие военные планы, что они не зависели от скорости их осуществления. Для австрийских военных планов не играло роли, в какую неделю начнется война, коль скоро рано или поздно ее армии были в состоянии вступить в схватку с Сербией. И Австрия предъявила ультиматум Сербии не для того, чтобы ускорить военные приготовления, а для того, чтобы положить конец сомнениям. Более того, австрийская мобилизация не угрожала ни одной из великих держав, ибо для ее завершения требовался месяц.
И вот получилось так, что мобилизационные планы, сделавшие войну неизбежной, были приведены в движение как раз той самой страной, чья армия реально вступила в схватку лишь после того, как уже произошли крупнейшие битвы на Западе. С другой стороны, независимо от состояния готовности Австрии, если бы Россия пожелала угрожать последней, она бы могла отмобилизовать лишь часть войск, но это действие все равно повлекло бы за собой необратимую реакцию Германии (причем, похоже, никто из политических руководителей не понимал сущности подобной опасности). Парадокс июля 1914 года заключался в том, что страны, имевшие политические причины начать войну, не были привязаны к жестким мобилизационным планам, а нации, обладающие жесткими мобилизационными планами, как-то Германия и Россия, не имели политических причин вступать в войну.
Великобритания, единственная страна, находившаяся в наилучшей ситуации, чтобы остановить цепь надвигающихся событий, колебалась. У нее практически не было интересов, связанных с балканским кризисом, хотя она и была всерьез заинтересована в сохранении Тройственного согласия. Боясь войны как таковой, она в еще большей степени опасалась германского триумфа. Если бы Великобритания ясно и недвусмысленно объявила о своих намерениях и дала бы Германии понять, что вступит во всеобщую войну, кайзер, возможно, и уклонился бы от конфронтации. Именно так позднее представлял себе это Сазонов:
«Не могу удержаться от того, чтобы не высказать мнение, что если бы в 1914 году сэр Эдуард Грей, как я настоятельно просил его об этом, своевременно и недвусмысленно заявил бы о солидарности Великобритании с Францией и Россией, он, возможно, спас бы человечество от этого ужасающего катаклизма, последствия которого поставили под угрозу само существование европейской цивилизации»17.
Британские руководители опасались подставить под удар Тройственное согласие, выказав колебания в поддержке союзников, и в то же время, как бы противоречиво это ни выглядело, не желали выступать с угрозами Германии, чтобы сохранить за собой право выбора в нужный момент и иметь возможность вступить в переговоры. В результате Великобритания очутилась между двух стульев. У нее не было юридических обязательств вступать в войну на стороне Франции и России, заверял Грей на заседании палаты общин 11 июня 1914 года, чуть более двух недель до убийства эрцгерцога: «...Если между европейскими державами возникнет война, то не существует таких неопубликованных соглашений, которые ограничивали бы или сковывали свободу действий правительства или парламента в принятии решения о том, следует ли Великобритании принять участие в войне...» 18
С правовой точки зрения это было совершенно верно. Но при всем при том существовала неуловимая тонкость морального характера. Французский военно-морской флот находился в Средиземном море потому, что имелось морское соглашение между Францией и Великобританией; в результате побережье Северной Франции оказывалось полностью неприкрытым перед лицом германского военно-морского флота, если Великобритания не принимала участия в войне. По ходу развития кризиса Бетман-Гольвег заверял, что германский военно-морской флот не будет использован против Франции, если Великобритания ласт обещание оставаться нейтральной. Но Грей отказался от этой сделки по тем же самым причинам, по которым отклонил германское предложение 1909 года о замедлении строительства военно-морского флота в обмен на британский нейтралитет в европейской войне, — ибо подозревал, что после поражения Франции Великобритания окажется беззащитна перед лицом Германии:
«Вам следует уведомить германского канцлера, что его предложение относительно того, чтобы мы связали себя обязательством о нейтралитете на подобных условиях, не может в данный момент быть предметом рассмотрения.
...Для нас заключение подобной сделки с Германией за счет Франции было бы позором, от которого никогда бы не удалось очистить доброе имя нашей страны.
Канцлер также просит договориться об отказе от имеющихся у нас обязательств и интересов в связи с нейтралитетом Бельгии. Такую сделку мы также не можем рассматривать»19.
Дилемма Грея заключалась в том, что его страна оказывалась в тисках: с одной стороны, общественного мнения, а с другой —традиционных принципов внешней политики. Отсутствие общественной поддержки возможности войны по поводу Балкан, естественно, вызывало раздумья и нерешительность. Но если бы Франция потерпела поражение или потеряла уверенность в союзе с Британией, Германия приобрела бы то самое господствующее положение, против которого всегда выступала Англия. Следовательно, становилось весьма вероятным, что в конце концов Великобритания вступила бы в войну, чтобы предотвратить военное поражение Франции, даже если бы Германия не вторглась в Бельгию. Хотя потребовалось бы некоторое время, чтобы британский народ созрел для поддержки такого шага. В течение этого периода Великобритания еще могла выжидать. Однако решение Германии бросить вызов одному из наиболее устоявшихся принципов английской внешней политики — принципу недопущения контроля над Нидерландами со стороны любой из великих держав — привело Великобританию к отказу от дальнейших сомнений и раздумий, война более не могла закончиться компромиссом.
Грей полагал, что, не вставая ни на чью сторону на ранних этапах кризиса, Великобритания сохранит видимость беспристрастности, которая позволит ей выступить в качестве посредника при принятии решения. И прошлый опыт говорил в пользу подобной стратегии. Каждый раз за последние двадцать лет момент межгосударственной напряженности разрешался посредством международной конференции. Однако ни один из предыдущих кризисов не сопровождался мобилизацией. А как только все великие державы приготовились к мобилизации, запас времени, требующийся для использования традиционных дипломатических методов, был исчерпан. И теперь критические девяносто шесть часов, в продолжение которых мобилизационные графики и планы разрушили возможности для политического маневрирования, британский кабинет выдерживал принятую позу стороннего наблюдателя.
Австрийский ультиматум прижал Россию к стенке в тот самый момент, когда она уяснила, что ее обводят вокруг пальца. Болгария, чье освобождение от турецкого правления было осуществлено Россией посредством ряда войн, склонялась на сторону Германии. Австрия, аннексировав Боснию-Герцеговину, похоже, стремилась превратить Сербию, последнего стоящего союзника России на Балканах, в протекторат. Наконец, коль скоро Германия воцарялась в Константинополе, России оставалось только гадать, не окончится ли эпоха панславизма тевтонским господством над всем, чего она добивалась в течение столетия.
Даже при данных обстоятельствах царь Николай II еще не был готов к противостоянию Германии. На совещании с министрами 24 июля он рассмотрел возможные варианты для России. Министр финансов Петр Барк вспоминал, что царь заявил: «Война будет катастрофической для всего мира, и, если она разразится, ее очень трудно будет остановить». Кроме того, как отмечает Барк, «германский император часто заверял его в своем искреннем желании обеспечить мир в Европе». И он напомнил министрам «о лояльном отношении германского императора во время русско-японской войны и во время внутренних беспорядков, имевших место в России после этого»20.
Возражения последовали со стороны Александра Кривошеина, могущественного министра сельского хозяйства. Демонстрируя органическое нежелание России забывать даже о мелочах, он утверждал, что, несмотря на любезное письмо кайзера кузену, царю Николаю, германцы задирали Россию во время Боснийского кризиса 1908 года. А раз так, «общественное и парламентское мнение не поймет, почему в критический момент, затрагивающий жизненно важные для России интересы, императорское правительство не решилось на смелый шаг... Наше преднамеренно сдержанное отношение, к несчастью, не повело за собой успокоения со стороны центральноевропейских держав»21.
Аргументы Кривошеина были подкреплены депещей от русского посла в Софии, которая гласила, что, если Россия уступит, «наш престиж в славянском мире и на Балканах упадет настолько, что его уже никогда нельзя будет восстановить»22. Главы правительств заведомо уязвимы для аргументов, ставящих под сомнение их отвагу. В конце концов царь отбросил в сторону предчувствие надвигающегося несчастья и избрал поддержку Сербии даже с риском войны, хотя и воздержался от объявления мобилизации.
Когда Сербия отреагировала на ультиматум от 25 июля в неожиданно примирительном тоне, приняв все австрийские требования, за исключением одного, кайзер, вернувшийся из круиза, решил, что кризис миновал. Но он не подумал, что Австрия теперь будет рассчитывать на столь опрометчиво предоставленную им поддержку. И, что самое главное, он позабыл, если вообще об этом знал, что, когда великие державы уже находятся на пороге войны, мобилизационные планы обгоняют дипломатию.
28 июля Австрия вступила в войну с Сербией, хотя к военным действиям она могла быть готова только к 12 августа. В тот же самый день царь объявил частичную мобилизацию, направленную против Австрии, и, к величайшему своему удивлению, обнаружил, что единственный план, имевшийся в наличии у Генерального штаба, предусматривал всеобщую мобилизацию одновременно против Германии и Австрии, несмотря на то, что в течение последних пятидесяти лет именно Австрия стояла на пути русских амбиций на Балканах и что локальная австро-русская война была предметом изучения в военно-штабных учебных заведениях в течение всего этого срока. Министр иностранных дел России, не ведая, что живет вне времени и пространства, вздумал разуверять Берлин 28 июля: «Военные мероприятия, предпринятые в связи с объявлением Австрией войны... ни в малейшей степени не направлены против Германии»23.
Российские военные руководители, все без исключения последователи теорий Обручева, были потрясены сдержанностью царя. Они хотели всеобщей мобилизации и, следовательно, войны с Германией, в отношении которой еще не было предпринято шагов военного характера.  Один из влиятельных генералов сказал Сазонову,  что война стала неизбежной, и мы находимся в опасности проиграть ее еще до того, как успеем обнажить свой меч»24.
И если царь представлялся чересчур нерешительным своим собственным генералам, то Германии он казался более чем решительным. Все германские планы строились на том, что Франция будет выведена из войны в течение шести недель, а тогда можно будет заняться предположительно еще не полностью отмобилизованной Россией. Любая русская мобилизация — пусть даже частичная — врежется в этот график и снизит шансы Германии в этой и без того рискованной игре. Так что, соответственно, 29 июля Германия потребовала от России прекратить мобилизацию, иначе Германия последует ее примеру. А все знали, что германская мобилизация была равносильна войне.
Царь, однако, был слишком слаб, чтобы что-то переиграть. Остановить частичную мобилизацию означало бы раскрыть весь ход военного планирования России, а сопротивление генералов убедило его в том, что надо ковать железо, пока горячо. 31 июля Германия вновь потребовала прекратить русскую мобилизацию. И когда этот запрос был проигнорирован, Германия объявила войну России. Это произошло в отсутствие какого бы то ни было политического обмена мнениями между Санкт-Петербургом и Берлином относительно сущности кризиса, причем между Германией и Россией вообще не существовало спорных вопросов в прямом смысле слова.
Теперь перед Германией встала проблема: ее военные планы предусматривали немедленный удар по Франции, которая в продолжение кризиса вела себя совершенно спокойно, разве что побуждала Россию не идти на компромисс, обещая безоговорочную поддержку. Поняв наконец, куда завели его двадцать лет воинственной истерии, кайзер попытался перенаправить мобилизацию со стороны Франции в сторону России. Но его попытка обуздать военных оказалась столь же тщетной, как и предыдущая попытка царя, сходная по содержанию: ограничить объемы российской мобилизации. Германский Генеральный штаб не более, чем его русские коллеги, готов был выбросить на ветер двадцать лет военного планирования; точно так же, как и у российского генштаба, у него не было в наличии альтернативного плана. И царь, и император хотели бы отойти подальше от опасной черты, но никто из них не знал, как это сделать: царь потому, что не мог произвести по-настоящему частичную мобилизацию, кайзер потому, что не мог произвести мобилизацию только против России. Оба были раздавлены военной машиной, которую сами же помогали строить и которая, будучи пущена в ход, уже не в состоянии была остановиться.
1 августа Германия запросила Францию, намерена ли она оставаться нейтральной. Если бы Франция ответила утвердительно, Германия потребовала бы как доказательство добросовестности намерений крепости Верден и Тулон. Но вместо этого Франция ответила довольно уклончиво, что будет действовать в соответствии со своими национальными интересами. У Германии, само собой, не было конкретного повода, которым можно было бы оправдать войну с Францией, стоявшей в стороне во время Балканского кризиса. И опять-таки движущей силой оказались мобилизационные планы. Тогда Германия придумала какие-то пограничные инциденты со стороны Франции и 3 августа объявила войну. В тот же день германские войска во исполнение «плана Шлиффена» вторглись в Бельгию. На следующий день, что было неудивительно для всех, кроме германских руководителей, войну Германии объявила Великобритания.
Великие державы преуспели в превращении второразрядного Балканского кризиса в мировую войну. Спор по поводу Боснии и Сербии привел к вторжению в Бельгию, на другом конце Европы, что, в свою очередь, сделало неизбежным вступление в войну Великобритании. По иронии судьбы к тому времени, как на Западном фронте разгорелись битвы решающего характера, австрийские войска все еще не перешли в наступление против Сербии.
Германия уяснила слишком поздно, что в войне не бывает определенности и что безудержное желание быстрой и решительной победы втянуло ее в изнурительную войну на взаимное истощение. Воплощая в жизнь «плач Шлиффена», Германия делала ставку на британский нейтралитет, при этом она не сумела разгромить французскую армию, на что и возлагались надежды в первую очередь. По иронии судьбы Германия потерпела поражение в наступательных боях на Западе и выиграла оборонительные сражения на Востоке, как и предсказывал стареющий Мольтке. В конце концов Германия вынуждена была прибегнуть к оборонительной стратегии Мольтке на Западе, но уже после того, как совершила политические шаги, исключавшие мир, основанный на политическом компромиссе, на чем и строилась стратегия Мольтке.
«Европейский концерт» проявил позорное бессилие, ибо политическое руководство позволило себе самоустраниться. В результате не было даже предпринято попытки собрать нечто вроде европейского конгресса, когда подготовительный период, как это имело место на протяжении почти всего XIX века, производил отрезвляющее воздействие или приводил к выработке конкретных решений. Европейские лидеры предусмотрели все возможности, за исключением резерва времени, требующегося для дипломатического умиротворения. Вдобавок они позабыли изречение Бисмарка: «Горе тому руководителю, чьи аргументы в конце войны не столь убедительны, как в ее начале».
К тому времени, как события прошли своим чередом, двадцать миллионов лежали мертвыми; Австро-Венгерская империя исчезла с лица земли; три из четырех династий, вступивших в войну, — германская, австрийская и российская — оказались свергнуты. Устоял лишь британский королевский двор. Позднее с трудом можно было вспомнить, что же именно зажгло мировой пожар. Все понимали лишь то, что на пепелище гигантского безумия надо было построить новую европейскую систему, хотя природу ее трудно было разглядеть среди страстей и опустошения, порожденных кровавой бойней.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история