Хаттон П.Х. История как искусство памяти

ОГЛАВЛЕНИЕ

Мишель Фуко: история как контрпамять

Феномен Фуко и современная французская историография

В «Истории безумия» (1961), в исследовании, кото-
рое впервые принесло ему международное признание-
французский философ и историк Мишель Фуко
(1926–84) открывает повествование драматической
картиной развалин лазарета, куда страдающих прока-
зой отправляли с целью уменьшить страх остального
общества.1 Чрезвычайно заразная, с вселяющими ужас
наружными физическими симптомами, проказа была
болезнью, опустошавшей население Европы во време-
на позднего средневековья. В тринадцатом столетии-
замечает Фуко, по меньшей мере 2000 таких приютов
были официально внесены в список в королевской ле-
тописи в одной только Франции. В последующие столе-
тия эта страшная болезнь пошла на убыль и к семнадца-
тому веку почти полностью исчезла. Лазареты опусте-
ли без больных. Но сами здания сохранились и еще дол-
гое время служили напоминанием о местах заключе-
ния, роль которых они прежде играли.
Слабеющий страх перед проказой был, как показы-
вает Фуко, все же странным образом связан с усили-
263
вающимся страхом перед безумием. В цивилизации-
которая к восемнадцатому веку гордилась собой и
своими «просвещенными», рациональными привыч-
ками, к сумасшедшим, нонконформистам и эксцен-
трикам относились с гораздо меньшей терпимостью-
чем в средние века. Безумцы, когда,то наделявшиеся в
народных представлениях божественной одержимо-
стью, постепенно превратились в социальных изгнан-
ников, а их неразумное поведение стало представлять
собой проблему. Фуко создает воображаемый дискурс
их исторического путешествия, используя в художест-
венных целях такой литературный мотив эпохи Ренес-
санса, как «корабль дураков». Отправленные, словно
нежеланный груз, публичными служащими шестна-
дцатого века в плавание по рекам Европы, безумцы в
конце концов нашли причал в «больших домах для за-
ключения» восемнадцатого века, которые, опустев от
прокаженных, были открыты для других категорий от-
верженных.2
Если эти лечебницы для душевнобольных редко рас-
полагались в тех же самых физических местах, что и
средневековые лазареты, то им, как полагает Фуко-
пришлось, тем не менее, занять то же самое символи-
ческое пространство в публичном дискурсе, рядом с
местами заключения. Старая форма лечебницы, утвер-
ждает он, была унаследована приютом для нового типа
бездомных, чья ущербность была скорее психической-
чем физической. Безумие в народных представлениях
утратило дар мистического пророчества, и безумных
жалели за утрату разума, а вместе с ним и человече-
ской природы.Кэтим местам служащие здравоохране-
ния, а затем врачи и терапевты совершали «контр,па-
ломничества» с целью помочь неразумному восстано-
вить разум, которым тот больше не обладал. Связывая
безумие с неразумностью, они лишали это понятие его
коннотаций с божественной одаренностью и тем са-
264
мым отдавали предпочтение эффективности столь лю-
безного современной цивилизации социального кон-
формизма перед интуицией и творчеством, которые
часто идут бок о бок с эксцентричным поведением.3
Так далек средневековый лазарет от современной
лечебницы для душевнобольных, что память о первом-
доказывает Фуко, почти исчезла к тому времени, когда
появилась последняя. Только археолог, предполагает
он, может увидеть в современной форме древние руи-
ны, к которым она генеалогически восходит. Но, как и
лазарет, современная лечебница является памятником
социальной потребности изолировать нежеланное и
представляет собой устойчивое символическое про-
странство, обозначающее место для более ранних за-
ключений.
Поэтому картина сумасшедшего дома уФуко может
также быть названа и театром памяти, производящим
сильное впечатление вследствие забытых воспомина-
ний о том, что когда,то происходило в этих стенах. Его
описание этого мнемонического места передает чувст-
во благоговения перед лицом недоступной воспомина-
нию истории, чувство, утраченное в повторяющемся
созидании и разрушении образов, в которых предна-
значение этого пространства было репрезентировано.
Как археолог, который оказался перед руинами друи-
дов и не может разгадать их предназначение, Фуко
раскапывает и описывает развалины, увековечившие
память о попытках человечества изолировать своих
изгоев. Он прослеживает путь назад от современных
лечебниц к домам призрения восемнадцатого века и до
лазаретов тринадцатого столетия. Но он заявляет, что
родословная этого воображаемого дома заключения
может протянуться и еще дальше. Исследование ухо-
дит в такое прошлое, о котором мы ничего не помним.
Таким образом, Фуко, как археолог коммеморатив-
ного пространства, в котором располагалась эта идея
265
лечебницы, отделяет себя от историка, изучающего
развитие этого института. Разрабатывая историогра-
фический метод, который имеет дело скорее с ритори-
ческими формами, оправдывающими институциали-
зацию, чем с развитием самих институтов, Фуко от-
крыл новую область исторического исследования —
исследования, принципиально занимающегося исто-
рией дискурса, или, более широко, репрезентации.
Этот интерес к риторике воображаемого дискурса
стал характерной чертой постмодернистской историо-
графии, что, таким образом, объясняет, почему работы
Фуко стали столь важными в наш век постмодерна.
Немногим ученым в наше время воздавали такие по-
чести. Его эрудиция очень рано принесла ему призна-
ние во Франции, где он был избран в Коллеж де Франс
в 1970 году. Его слава вскоре достигла Соединенных
Штатов, и к середине 70,х он совершал регулярные
туры с лекциями по американским кампусам, где его
визиты остались увековеченными в университетских
летописях.4 Интервью с ним о сущности его работы
стали появляться в научных журналах, и он иногда
присоединялся к американским ученым в совместных
издательских начинаниях, касавшихся его исследова-
тельских интересов.5 Библиография Фуко была опуб-
ликована уже в 1982, настолько часто стали тогда выхо-
дить как его работы, так и работы о нем.6 После его
смерти в 1984 году комментарии к его работам быстро
возобновились, а компиляции из его поздних сочине-
ний и интервью продолжали выходить, обещая пред-
ставить «окончательного Фуко».7 Но определенно мы
еще не услышали последнего слова о нем. Ему, кажет-
ся, суждено стать идолом науки нашего времени.
Хотя уже очень много было написано о значении
идей Фуко, но мало кто пытался оценить их практиче-
ское значение для современной исторической науки-
той области, где он оставил самый большой след. Моей
266
целью в этой главе будет рассмотрение данной пробле-
мы в ее связи с французской историографией. Сам
Фуко не считал себя французским историком.Но боль-
шая часть его исследований в нескольких книгах об ис-
тории лечебниц основывалась на французских источ-
никах.8 Еще важнее то, что он подверг сомнению мето-
дологические предпосылки французских историков-
давно гордившихся своей новаторской историо-
графией. Поэтому я буду стараться объяснить значение
его работ для историков, обращая особое внимание на
отрицание им тех традиций историографии, которые
уже давно служили ориентиром историкам Франции.
Затем я хотел бы сказать немного и о его влиянии на
практику исторических сочинений наших дней по те-
мам, представляющим особый интерес для историков
Франции. В ряду других ученых историки последними
были воодушевлены идеями Фуко, однако его значение
для их деятельности может оказаться в конце концов са-
мымосновательным.ФеноменФукопрекрасно иллюст-
рирует поворот от социальной истории к исторической
культурологии во французской историографии в нача-
ле 70,х. Будучи символом этого сдвига, Фуко сам также
способствовал его завершению.
Фуко пришел к истории через философию, дисцип-
лину, по которой он получил академическое образова-
ние. В 50–60,е годы он занимал ряд преподаватель-
ских должностей во Франции (Лилль, Клермон,Фер-
ран, Нант), в перерывах посещая университеты Шве-
ции, Польши, Западной Германии и Туниса. Все это
время он следовал своим собственным интеллектуаль-
ным интересам, и в конце концов они привели его на
безлюдные тропы исторической культурологии. Его
интерес к философии, тем не менее, пересекался и с
интересом к психологии, области знаний, которую он
решил изучать на практике.9 Он получил лицензию по
клинической психологии, в 50,е годы успешно зани-
267
мался работой в области психопатологии и был даже
сам интернирован в Парижский госпиталь. Получен-
ный им опыт стал основой его первой публикации-
«Душевное расстройство и личность» (1954), скромно-
го эссе о философских вопросах, возникающих в со-
временной психиатрической практике, эссе, в кото-
ром можно обнаружить очень немногое от провокаци-
онной интерпретации истории лечебниц, предложен-
ной им спустя несколько лет.10
Разделение личных и интеллектуальных влияний на
его формирование представляет собой загадку, к кото-
рой еще только начинают обращаться.11 Официаль-
ные записи не говорят о нем почти ничего, а упомина-
ния о самом себе в интервью движутся по кругу. Среди
его учителей Жорж Кангильем, представитель фило-
софии науки, пробудивший его интерес к историче-
ской проблеме концептуальных оснований научного
знания. На него, видимо, оказали влияние размышле-
ния о созидательной силе языка Раймона Русселя, эк-
зотической литературной фигуры в довоенном Пари-
же.12 Среди коллег Фуко особенно восхищал Жиль Де-
лёз, чья формулировка философской проблемы повто-
рения и различия предопределила его размышления о
ее применении в историческом исследовании.13 Фуко
однажды предположил, что потомки будут вспоминать
наш век, как век Делёза.14 Но в конце концов Делёз на-
писал книгу о Фуко, сравнивая его с Кантом, Ницше-
Бергсоном и Хайдеггером в рамках великой традиции
западной философии.15 Характерно, что сам Фуко не
заявляет ни о каких своих наставниках. Он учился у
многих, но ни у кого не был учеником.
Легче распознается природа интеллектуальной сре-
ды, из которой Фуко отправился в свое плавание. Он
стал совершеннолетним в годы расцвета экзистенциа-
лизма, движения, акцент которого на радикальной
субъективности условий человеческого существования
268
приобретал форму страсти в нравственной философии
Жана,Поля Сартра и форму интеллектуального оцепе-
нения в феноменологии Мориса Мерло,Понти.16Ккон-
цу 60,х годов экзистенциализм привел многих француз-
ских ученых обратно к психоаналитической теории
Зигмунда Фрейда, которая наконец добилась успеха в
академических и научных кругах Франции.17 Фуко, тем
не менее, инстинктивно реагировал против этих тен-
денций во французской философии, расценивавшей
самоанализ как средство поиска истины условий чело-
веческого существования. Он обнаружил, что его мень-
ше интересуют цели этого поиска, чем применяемые
для его осуществления стратегии. Его интерес к форме
интеллектуального исследования в противоположность
его содержанию стал отличительным признаком его
учения. Можно, следовательно, сказать, что для фило-
софа Фуко характерна радикальная объективность.18
Это понятие предопределяет также и контекст его глу-
бочайших философских привязанностей.
Несмотря на подозрительность ко всем философ-
ским и идеологическим ярлыкам, Фуко признает свои
симпатии к тому, что он называет формализмом. В со-
ответствии с тем, как сам Фуко использовал это поня-
тие, формалисты анализировали способ конструиро-
вания когнитивных систем. В интервью в журнале
«Телос» в 1982 году он изложил свое представление о
том, как этот способ мышления рассекал воды научно-
го дискурса двадцатого столетия, поднимая одну за од-
ной волны исследований — от лингвистических тео-
рий Фердинанда де Соссюра до широко разреклами-
рованных антропологических штудий Клода Ле-
ви,Стросса и структуралистских прочтений Фрейда
Жаком Лаканом. Формализм, утверждает Фуко, был
наиболее влиятельным интеллектуальным течением
двадцатого столетия, сходным по характеру своего
воздействия с романтизмом и позитивизмом в девят-
269
надцатом столетии.19 Находясь на вершине волны
формализма в 60,е годы, Фуко не вполне точно ото-
ждествляет себя с интеллектуальным течением, из-
вестным как постструктурализм, который отличался
своей увлеченностью свойствами письменного текста
и деконструктивистскими штудиями канонов запад-
ной литературы ифилософии.20 Будучи в это десятиле-
тие сотрудником небольших журналов на парижской
литературной сцене, он активно участвует в острых
дискуссиях о теориях дискурса с такими светилами-
как Ролан Барт иЖак Деррида, и сходство между ин-
тересами Фуко и этих постструктуралистов становит-
ся легко заметным.21 Как и они, он предлагает изучать
тексты как объекты в их собственных границах, а не
как выражения субъективных точек зрения. Референ-
тами текста являются другие тексты, полагали пост-
структуралисты, и таким образом новый интерес к ин-
тертекстуальности выдвинулся на первый план их фи-
лософских дискуссий. Основанием для постструкту-
ралистской теории были риторические стратегии, к
которым обращались писатели, чтобы артикулировать
свои взгляды. Не стремление к истине, а изобретение
способов поиска истины стало предметом исследова-
ния. Не видение автора, а место его сочинений в более
широкой системе координат дискурса стало объектом
интеллектуального интереса.22
Такая аргументация оказалась провокационной, по-
тому что она отвергла суверенную печать авторства-
которой было отмечено любое знание с восемнадцато-
го столетия. Постструктуралистский анализ переклю-
чает фокус внимания на текст, оставляя тем самым ав-
торские намерения в стороне. Таким образом, тексты
приобретали свою собственную автономию, а их авто-
рам, не имеющим отношения к их будущей судьбе, от-
водилась менее заметная роль. Индивидуальные рабо-
ты могли нести на себе подпись автора, но они были
270
более важны тем, что помогали сформировать более
широкий дискурс. В блестящем обзоре исторических
предпосылок своей собственной линии исследования
Фуко указывает, что авторство, понятое как индивиду-
альная собственность на идеи, являлось изобретением
девятнадцатого столетия.23 Тексты авторов в этот ро-
мантический век по общему мнению служили зерка-
лом их души. Но с точки зрения постструктурализма-
тексты не отражают, но скорее создают идентичность.
Заглянуть в текст не значит заглянуть в душу автора-
так как текст—это только поверхность, где находятся
его слова. Текст не только не раскрывает его идентич-
ность, но даже скрывает ее. Идентичность текста бе-
рет свое начало в связях с другими текстами.24 Поэто-
му Фуко предпочитал мыслить о познании, как о кол-
лективном усилии, в котором знание формируется че-
рез диалог, и такой точке зрения многие отдавали, как
он полагал, предпочтение от античности до Классиче-
ского Века. Поэтому он представлял сам процесс своей
собственной работы в формате семинара, особенно в
последние годы.25 Соответственно, ему нравился стиль
диалога в интервью, которые, в конце концов, стали
одним из наиболее важных источников для постиже-
ния его мысли.

История дискурсивной практики и отказ от традиции

То, что выделяет Фуко в галактике постструктурали-
стов,— это значение, приписываемое им историческо-
му исследованию. В ряду этих ученых он выделялся ис-
ключительным интересом к процессу исторических
изменений, а его работы могли иметь далеко идущие
последствия для историков.26 Его «Порядок дискурса»-
прочитанный при вступлении в должность в Коллеж
271
де Франс в 1970 году, был призывом переписать интел-
лектуальную историю на основе анализа дискурсив-
ных практик.27 Фуко критиковал историков за их
стремление представлять идеи авторов более ранней
эпохи в качестве зеркала их собственных интересов-
то есть, как ориентиры для самооценки. Между авто-
ром в прошлом и читателем в настоящем Фуко распо-
лагает текст. Он делает это для того, чтобы показать-
что с исторической точки зрения производство текста
создает беспрецедентную реальность, сообщающую
паттернам мышления новое направление. Он указыва-
ет, что тексты, как события или личности, обладают ис-
торичностью сингуляра, и, следовательно, предостав-
ляют самые первые свидетельства того, каким образом
наше знание о прошлом было конституировано. Сам
дискурс является исторической конструкцией, и ника-
кие авторские идеи не могут быть даны представле-
нию, если они не сохранились благодаря системам ко-
ординат, которые такого рода конструкции определя-
ют. Это предполагает значимость норм знания, пере-
даваемых через паутину интертекстуальности в каче-
стве данных, рассматриваемых историком. Согласно
представлениям Фуко, риторика становится беспреце-
дентно важной для истории идей.28
Фуко уже изложил детальный набросок такой кон-
цепции истории в двух предварительных теоретиче-
ских исследованиях: «Слова и вещи» (1966) и «Архео-
логия знания» (1969). Первое из них дает схему пере-
мен в лингвистических конвенциях, благодаря кото-
рым между Ренессансом шестнадцатого века и эпохой
Просвещения в восемнадцатом знание подвергалось
реорганизации.29 Последнее объясняет его метод в
данном исследовании, ставившем акцент скорее на
дискурсивных практиках, чем на намерениях авторов-
которые их использовали.30 И в том, и в другом случае
он доказывает, что знание не только передается, но и
272
создается через способ его организации. Дискурс зна-
ния не столько важен теми идеями, которые в нем со-
держатся, сколько новыми дискурсивными формами-
которые он создает.31 Фуко увлекался особыми исто-
рическими формами, через которые передается зна-
ние. Он задавал вопрос, почему одну систему знаний
следует предпочитать другой, объясняя, что способ-
которым мы кодируем знания, определяет способ, ка-
ким мы постигаем мир. Дискурс стандартизирует зна-
ние и тем самым отталкивает альтернативные форму-
лировки. Он поэтому ставит вопрос не только об иде-
ях, которые представляет, но и об идеях, которые он
исключает.32
Проблема исключения была для Фуко обратной сто-
роной проблемы традиции. Его значение в теории ис-
торического знания определяется его отрицанием тра-
диции в качестве основания исторического исследова-
ния.Онутверждал, что, обращаясь к традиции, истори-
ки связывают ее с отдельными концепциями прошло-
го. Это особенно заметно у историков идей, методы ко-
торых, как правило, основываются на запоминании
случившегося. Они запоминают метод исследования
оригинального автора, идеи которого уже подверглись
изменениям в причинно,следственной цепи, дошед-
шей до нашего времени.33 Такого рода точка зрения-
доказывает он, приписывает трансцендентальную
силу субъективному видению данного автора и комме-
моративную ценность интеллектуальной традиции, со-
храняющей это видение в потоке времени. Фуко ут-
верждает, что представление о таком источнике явля-
ется фикцией, предназначенной для использования
прошлого с целью удержать власть над мышлением в
настоящем.34 Интерпретация в рамках истории идей
ограничена, следовательно, традициями, которые она
стремится объяснить. Традиция создает иллюзию
единства и направленности интеллектуального поиска-
273
повторяя и модифицируя предшествующий интеллек-
туальный ориентир. Фуко, напротив, стремится пока-
зать, как дискурс идей непрерывно создает новыефор-
мулы и таким образом движется за горизонт самых
продуманных из действующих гипотез. Дискурсивная
практика, доказывает он, продолжается и через рас-
сеивание и размножение способов мышления.35
Эта аргументация Фуко напоминает рассуждения
Фридриха Ницше, который столетием раньше преду-
преждал об опасности создания представлений о на-
стоящем из ностальгии о прошлом.36 Истории следует
быть не коммеморативным упражнением, но скорее
дополнительным элементом к философии, изменяю-
щей будущее. Не возвращаться к какому,то мифиче-
скому началу и от него двигаться вперед должен исто-
рик, а идти от настоящего назад к прошлому. Любое
событие на этом пути можно оценивать как знак ново-
го уникального направления, а не как некую общую
тенденцию прошлого, которую это событие, по обще-
му мнению, подтверждает. Такой ретрогрессивный
исторический анализ, подражающий воспоминанию-
но отделяющий историка от него, был основой поня-
тия генеалогии у Ницше. Фуко превращает его в мето-
дологический принцип. Дискурс создает свои собст-
венные цепи интеллектуальной преемственности, не
обращая внимания на намерения автора.37
Как и Ницше, Фуко оспаривал представление Геге-
ля о том, что история логически разворачивается из
доисторических начал.38 Большинство из работающих
сегодня историков желали бы считать это интеллекту-
альное сражение давно уже выигранным. Немногие
отдают предпочтение метаисторическим проектам. Но
Фуко делает еще один шаг вперед в решении этой за-
дачи, утверждая, что историографическая традиция
невольно сохраняет веру в такой проект. Любой под-
ход к истории, подчеркивающий непрерывную связь с
274
ее исходными принципами, накладывает на прошлое
определенную модель, которая, если ее подвергнуть
деконструкции, обнаруживает в себе скрытый план.39
Немногие историки, полагает он, освободились полно-
стью от таких традиций. Они отдают им дань уважения
за их патриотизм или идеологию. Традиции, напри-
мер, лежат в основе национальных историй, написан-
ных в девятнадцатом столетии, хотя и в наше время во-
круг них продолжает строиться курс обучения на исто-
рических факультетах. На более глубоком уровне ис-
торики предрасположены к тому, чтобы принять кон-
венции тех историографических традиций, в рамках
которых получили свое образование.40
Некоторые историки смотрят на это затруднение с
большей симпатией. Они утверждают, что создание
текстов внутри традиции является формой герменев-
тического понимания. Историки включают новые
идеи в системы интерпретаций, которые неизбежно
оказываются для них точками отсчета.41 Поэтому мож-
но сказать, что метод Фуко является анти,герменевти-
ческим, так как отвергает представление о том, что за-
дача историков состоит в расширении горизонтов ин-
теллектуальных традиций, внутри которых они себя
обнаруживают.42 Дискурс, утверждает Фуко, создает
полностью новый порядок понимания. Каждый дис-
курс открывает новую интеллектуальную перспекти-
ву, отодвигая тем самым в тень старые. От интереса
герменевтики к коллективной памяти, благодаря кото-
рой традиции сохраняются в потоке времен, Фуко пе-
реключает внимание на «контр,память»: дискурсив-
ные практики, благодаря которым память вечно изме-
няется.43 Архив истории, объясняет он, является не
хранилищем фактов, лежащих в основе интеллекту-
альных традиций, а скорее описью бесчисленных дис-
курсивных практик, через которые эти традиции из-
менялись со временем.44
275
В таком коротком очерке было бы неуместно обсуж-
дать подробности экскурсий Фуко по этим архивам.
Достаточно сказать, что он начал с лечебницы и закон-
чил человеческим «Я», интеллектуальная одиссея, в ко-
торой он на деле оставался верным историографиче-
скому методу, изобретенному им для фиксации тех мо-
ментов времени, когда новые дискурсивные практики
заменяют собой старые.45 Фуко выделяет риториче-
ские стратегии, используя которые, люди ищут истину.
Дискурс, объясняет он, устанавливает правила в отно-
шении того, что такому поиску свойственно. Таким об-
разом, притязания на истину сводятся к играм в истину-
которые формулируются в тех же границах, в которых
возникают правила исключения.46 Поэтому в ранних
исторических исследованиях Фуко так много занима-
ется изучением дискурсов, используемых для оправда-
ния отклоняющегося от нормы поведения. Потреб-
ность в дефиниции разума, например, формируется в
процессе разработки дискурсов безумия.47 Рассматри-
ваемая в целом, его история лечебниц является на са-
мом деле историей дискурса, определяющего смысл и
цель отделения всякого отклонения от нормы, дискур-
са, разрастающегося со временем в изысканный ком-
ментарий к расширяющемуся списку мест заключе-
ния: сумасшедших домов, клиник и тюрем. Каждое из
них создает дискурс оправдания. Интерес Фуко к рас-
пространению техник контроля над отклоняющимся от
нормы поведением, кроме всего прочего, логически
подвел его к размышлениям о более обширной теме
процесса поддержания порядка, который связал управ-
ление общественным поведением с растущей мощью
современного государства.48 Разобранный на части-
дискурс лечебницы оказывался дискурсом власти, те-
мой, над которой Фуко размышлял регулярно, когда его
проект достиг стадии зрелости. Старую аксиому Про-
свещения «знание владеет властью», он переформули-
276
рует как «власть производит знание». Власть направля-
ет дискурс к своим нуждам и тем самым пересматрива-
ет наши представления о прошлом.49
Подробное исследование дискурсивных практик
иногда заводит Фуко в темные закоулки прошлого. Но
его характеристика связи между знанием и властью
проливает ослепительный свет на основную заботу за-
падной культуры наших дней: а именно, на власть об-
щественного мнения определять, чьи голоса будут ус-
лышаны на публичном форуме. Преобразуя метод ис-
ториков, Фуко отвечал на интеллектуальные тревоги
столетия, ощущавшего, что прежний консенсус в от-
ношении ценностей развалился, и обоснование идей
отдано в распоряжение своенравных торговцев куль-
турой, имеющих дело с остатками рассыпающихся на
части традиций. Фуко создал историографическое
обоснование популярному чувству, широко распро-
страненному, хотя и слабо сформулированному пред-
ставлению о том, что влияние любой идеи связано с
культурной силой традиции, внутри которой эта идея
располагается. Иные историки могли признать, что
консенсус девятнадцатого столетия в отношении исто-
рического представления о линейном прогрессе рас-
пался. Но аргументация Фуко была одновременно и
более провокационной и утешительной, особенно ут-
верждение, что требование интеллектуального кон-
сенсуса только отражает господствующую дискурсив-
ную практику столетия. Он, напротив, стремился по-
казать, насколько процесс дифференциации идей ин-
тегрирован в производство дискурса, и в соответствии
с этим предполагал, что каждый век отмечен интеллек-
туальными разрывами. Жалобы на кончину согласо-
ванных традиций литературы или моделей истории —
миф, изобретенный для того, чтобы покончить с тради-
циями, наделенными властью. Каноны литературы-
как и поворотные пункты истории, представляют со-
277
бой объекты веры, формирующие ту традицию, кото-
рую они призваны утверждать.
Поворот Фуко к истории сексуальности был логиче-
ским следствием его ранних работ. Связь между его
исследованиями лечебниц и изучением сексуальности
постепенно выходила на первый план в его размышле-
ниях о дискурсах, генерируемых процессом поддер-
жания порядка.50 Как и в ранних работах, он сосредо-
точивается скорее на риторике, чем на поведении, ри-
торике, которая описывает, ограничивает и, в конеч-
ном счете, поддерживает порядок сексуального пове-
дения. Фуко стремится показать, как тема человече-
ской сексуальности включается в дискурс западной
культуры в качестве проблемы, связываемой с поис-
ком истины. Подчеркиваемая в конфессиональных
практиках католицизма начиная с семнадцатого века и
утверждаемая в медицинском и психиатрическом дис-
курсе девятнадцатого и двадцатого столетий, проблема
сексуальности, как игра в истину, появилась в истории
сравнительно недавно. Призыв открыто говорить о
сексуальности, как средство найти истину о самом
себе, является, замечает он, истинной сексуальной ре-
волюцией наших дней.51
Изучение дискурсов сексуальности, в свою очередь
привело Фуко к размышлениям о дискурсах нашего
«Я», и этот поворот изменил курс его последнего ин-
теллектуального плавания. Говорить о чьей,либо сек-
суальности значит, объясняет он, начать больше ду-
мать о его «Я». Его рассуждения о техниках, посредст-
вом которых люди пытаются понять самих себя, нача-
ли появляться на полпути его продвижения по запла-
нированному многотомному исследованию сексуаль-
ности и вынудили его переключаться с одной из этих
тем на другую так часто, что они переплелись друг с
другом.52 Как и все объекты стремящегося к истине
исследования, наше «Я» конституируется в ходе попы-
278
ток его определить. «Я» было самым глубоким из чело-
веческих произведений, но, как и остальные, оно было
продуктом дискурса истины, оправдывавшего набор
практик по поддержанию порядка. Фуко прослежива-
ет их генеалогическое происхождение до античности.
Тем не менее, технологии «Я» позволяют индивиду
развернуть процесс поддержания порядка к своей вы-
годе. Поиск «Я» генерирует стратегии заботы о себе
как ответ на те технологии господства, которые в зна-
чительной степени формируют поведение людей и их
желания.53
Хотя сведение поиска «Я» к серии дискурсивных
практик уФуко никогда не представало открытым воз-
ражением Фрейду, оно, тем не менее, переводит пре-
тензии психоанализа на истину на уровень риторики.
Последний интеллектуальный спор Фуко, следова-
тельно, вел с Фрейдом, который с его точки зрения со-
единил вместе большое число древних практик заботы
о себе с целью создать внушительный медицинский
дискурс о природе нашего «Я».54 В своей радикальной
критике психоанализа как дискурсивной практики-
Фуко вернулся другой дорогой к своему начальному
интересу к дискурсу безумия.
Вера Фрейда в то, что все забытые переживания
восстанавливаются из резервуара вытесненных вос-
поминаний, являлась утешением для современного
мира. Если в нашей сегодняшней философии жизни и
есть хоть какая,то связность, то по меньшей мере есть-
как он утверждает, и единство смысла, различимое в
потоке нашего жизненного опыта, хранящегося в ар-
хиве бессознательной психики. Когда мы осознанно
реконструируем этот опыт, мы еще раз подтверждаем
то, чем мы являемся. Хотя Фуко мог допустить, что
психоаналитический метод Фрейда раскрывает мно-
жество значений нашего «Я», но как утверждает он-
что ни одно из них не дает нам окончательного знания.
279
Поиск своего «Я» является путешествием в менталь-
ном лабиринте, со всеми его беспорядочными поворо-
тами и тупиком в конце. Раскрываемые по пути фраг-
менты памяти не могут обеспечить нас основой для ис-
толкования общего смысла путешествия. Значения-
полученные из наших воспоминаний, являются только
частично истинными, а их ценность эфемерна.
Психика для Фуко—это не архив, а зеркало. Искать
в психике истину о нашем «Я»—тщетная задача, пото-
му что психика только отражает образы, вызванные
нами с целью описать самих себя. Вглядываться в пси-
хику, следовательно, все равно, что смотреть на зерка-
ло, отражающее другое зеркало. Любой увидит только
самого себя в бесконечной регрессии образов. Наш
взгляд движется не в сторону субстанции наших пер-
воначал, но к бессмысленности ранее отброшенных
образов нашего «Я». В конце концов, смысл нашего
«Я» для Фуко менее важен, чем методы, которые мы
используем, чтобы его понять. Именно в техниках, ко-
торые люди веками изобретали с целью заботы о сво-
ем «Я», мы обнаруживаем его целостность. То, что мы
ищем в психоанализе, является не столько самопозна-
нием, сколько методом заботы о самом себе.55
Открыл бы или нет Фуко новые пути исторического
исследования, его работы в любом случае были в доста-
точной мере провокационными. Они представляли со-
бой фронтальную атаку на историографические тра-
диции, в рамках которых работало большинство уче-
ных, особенно в области социальной и интеллектуаль-
ной истории. К середине 70,х годов внимание истори-
ков было обращено на теоретические следствия из его
работ.56 Представив свой проект переключения науч-
ного анализа с автора на дискурс, сам Фуко понятным
образом чувствовал себя дискомфортно перед взором
критики, сосредоточившейся на его роли как автора.
Онмог быть очень чувствительным к критике его мето-
280
дов со стороны профессиональных историков, и его
сердитый ответ на рецензию Лоренса Стоуна на стра-
ницах «Нью,Йоркского книжного обозрения» это по-
казывает.57 Однако столь смелая переоценка учений
западной интеллектуальной традиции как массы рито-
рических стратегий все же сдерживалась попытками
найти место своим работам в этом контексте.
Ранние критики считали его структуралистом.58 Он
терпел этот титул некоторое время, пока резко не от-
верг его.59 Меньший контингент сфокусировался на
его связи с марксизмом.60 В отношении этого ярлыка
он был более скромен. Священный дискурс для мно-
гих ученыхФранции левой ориентации, марксизм был
для него и позой, и философией.61 В политике Фуко
симпатизировал левым, и хотя он вряд ли был маркси-
стским идеологом, у него не было желания осуждать
эту традицию целиком.62 Он завоевал расположение
студентов Парижского университета своей открытой
поддержкой их восстания в мае 1968 года против госу-
дарственной политики в области высшего образова-
ния. Он также открыто восхищался истолкованием
Маркса у Луи Альтюссера, который был врагом струк-
туралистских концепций.63 Но стоит заметить, что за-
мечания Фуко о марксизме и о левых политиках обыч-
но выпытывались у него в интервью, а не высказыва-
лись им по собственной инициативе.64 Он признавал
интеллектуальный вклад Маркса (как вклад Ницше и
Фрейда). Но сам он также занимает заметное положе-
ние в этой агиографии, являясь основателем традиции-
к которой причисляют себя многие интеллектуалы на-
ших дней. Величайшие мыслители прошлого не долж-
ны служить зеркалами, оправдывающими сегодняш-
нее мышление.65
Работы Фуко спровоцировали реакцию со стороны
историков, придерживавшихся общепринятой исто-
риографии. Некоторые были намерены скорректиро-
281
вать его концепции, обратившись к исследованиям бо-
лее тонким и осторожным.66 Но даже там, где они стре-
мились дискредитировать утверждения Фуко и его ин-
терпретации, эти ученые свидетельствовали в пользу
той теоретической точки зрения, которую он желал ут-
вердить: дискурс производит дискурс, независимо от
его содержания. Таким образом, исследования безу-
мия, тюрем и лечебниц множились в 70–80,е годы, и
почти всегда признавалось вдохновение эвристиче-
ских инициатив Фуко.67 Тем не менее, цели Фуко были
еще более разрушительными. Он выступал за такую
историческую науку, которая подвергнет сам истори-
ческий дискурс тщательной проверке. Его метод пред-
полагал открытие истории заново, в риторическом мо-
дусе. Не только новые темы исторического исследова-
ния, но и события, личности и идеи, ранее тщательно
изучавшиеся в силу свойственного им самим интере-
са, теперь становились открытыми для переоценки в
качестве риторических образов на более абстрактном
уровне познания.68

Влияние Фуко на работы современных историков Франции

В свете отрицания традиции у Фуко может пока-
заться смешным говорить о его собственной тради-
ции.70 Но как раз такую традицию он и начинает, при-
глашая историков составить перечень дискурсивных
практик, выработанных западной культурой. В той же
мере, в какой Фуко раздражал критиков, он приобрел
и последователей. Некоторые из его приверженцев
анализировали его лексику и даже подражали ей. Но
некоторые от отдельных работ переходили к откры-
вающимся благодаря его методу возможностям нового
уровня исторического исследования. События, лично-
282
сти и идеи, рассматривавшиеся когда,то ради их внут-
реннего значения, теперь могли быть объектом новой
интерпретации, направленной на их внешнюю форму.
Остается проблематичным, насколько широкой может
быть заброшенная Фуко сеть интеллектуального влия-
ния. Но позвольте мне выделить некоторые области
французской историографии, где его влияние уже яв-
ляется очевидным.
В мире французской историографии, в который во-
шел Фуко в 60,е годы, уже несколько десятилетий до-
минировала социальная история, практикуемая уче-
ными, связывавшими себя с научным журналом «Ан-
налы». Основанная Люсьеном Февром и Марком Бло-
ком в конце 20,х годов и ставшая широко известной
благодаря Фернану Броделю и его ученикам в 50,е
годы, историографическая школа Анналов расширила
интересы французских историков за пределы полити-
ческой сферы и включила в их горизонт материальную
реальность, социальную стратификацию, экономиче-
ские влияния и демографические тенденции не только
Франции, но и всего мира. Все еще сохранявшие на
себе печать влияния позитивизма девятнадцатого сто-
летия, ученые школы Анналов обосновывали свои ин-
терпретации огромным количеством данных, в 60,е
годы уже легче проверяемым благодаря новым мето-
дам статистического и компьютерного анализа. Заяв-
ляя о намерении написать «тотальную историю», они
на самом деле склонялись, за исключением самых из-
вестных представителей, кмелочной специализации.71
Историографический метод Фуко означал переори-
ентацию французских историков с изучаемых количе-
ственными методами социальных тем на темы культу-
ры, интерпретируемые через их риторические харак-
теристики. Неудивительно, что занимавшиеся иссле-
дованием коллективных ментальностей историки, рас-
цвет работ которых приходится на 60,е годы, были
283
первыми, кто выразил интерес к его учению.72 Изуче-
ние ментальностей было следствием интереса к исто-
рической психологии, основы которой были заложены
Февром более чем за полвека до этого.73 Для истори-
ков, вернувшихся к проекту Февра, призыв Фуко ин-
вентаризировать дискурсивные практики западной
культуры мог показаться напоминанием о призыве
Февра составить опись «ментального оснащения» про-
шедших столетий. Но Февр также придавал большое
значение и инерциальной силе традиции, а эту озабо-
ченность историографии Фуко хотел оставить без вни-
мания.74
Различие между коллективной памятью и «контрпа-
мятью» у Фуко требовало, следовательно, отделить их
друг от друга. Ведущие представители истории мен-
тальностей—например, Филипп Ариес, Робер Манро
и Эммануэль Ле Рой Лядюрье — разделяли интерес
Февра к традиции и даже смотрели на нее с определен-
ной почтительностью. Они обращались к традициям
ради их архаических ценностей и ради устойчивой
сентиментальной привязанности к прошлому. Фуко
же изучает их, чтобы понять культурный процесс ри-
торического производства, определяющий иной путь к
будущему.75 Историки ментальностей стремились раз-
рушить границы между письменным и устным. Мно-
гие из важнейших работ—например, изучение народ-
ной культуры Франции шестнадцатого столетия у
Манро, или рассказ о религиозной вере населения
Монтельо у Ле Роя Лядюрье,— используют письмен-
ные источники, чтобы экстраполировать их на куль-
турные обычаи, все еще погруженные в устную тради-
цию.76 Работы Фуко, напротив, посвящены почти ис-
ключительно дискурсивным практикам высоко обра-
зованных людей, даже в древности. Фуко смотрит на
язык как на инструмент исключения и показывает, как
язык создает барьеры, которые трудно преодолеть.
284
Конвенции языка, учит он, отделяют одну культурную
эпоху от другой, отталкивая прежние представления о
прошлом путем повторного определения той системы
координат, в которой они рассматриваются. В этом от-
ношении схема реорганизации познания между шест-
надцатым и восемнадцатым веком у Фуко и соответст-
вующее ей новое определение конвенций мышления-
предполагаемое этим процессом, непреднамеренно
деконструируют риторические модификации. Эти мо-
дификации сопровождают переход от письменной
культуры, на которую продолжает оказывать сильное
воздействие устная традиция, к письменной культуре-
испытывающей на себе постоянно возрастающее
влияние печатных текстов.77 В контексте истории мен-
тальностей, следовательно, его влияние наиболее оче-
видно проявляется у историков, описывающих мир
культуры, в котором имперская сила письменного дис-
курса формирует общественное поведение.
Рассмотрим, например, книгу Жака Донжело «Се-
мейная полиция» (1977).78 В предисловии Донжело об-
ращает внимание на то, что его работа выполнена на
полях исследований Фуко. Но эта связь является более
непосредственной, так как Донжело твердо придержи-
вается метода Фуко в своем историческом анализе дис-
курсов, произведенных с целью оправдать контроль
над семейной жизнью нашего времени.79 Он дает схе-
му разработки и распространения риторических стра-
тегий, используемых публичными и квази,публичны-
ми властями для того, чтобы управлять воспитанием
детей и семейными отношениями с девятнадцатого
века до наших дней. Он отталкивается от описания ли-
тературных мемуаров, правовых штудий, медицин-
ских и психиатрических отчетов, написанных для на-
ставления священников, социальных работников, пси-
хологов и психиатров, которые снабжали родителей
советами относительно детства и динамики семейной
285
жизни. Донжело показывает, как моралистические со-
чинения священников и врачей о стратегиях проник-
новения в семейные дела породили дискурс, который-
после его разработки и ревизии, в конце концов стал
социальной, а затем и медицинской наукой о контроле
над семьей. Этот дискурс начинался со специфических
проблем границ допустимого поведения — слабостей
капризных мужей или пропусков занятий малолетни-
ми детьми. Но границы дискурса в конце концов рас-
ширились до такой степени, что в него стало входить и
самое обыкновенное поведение. Благодаря дискурсу
семьи личные отношения вообще стали рассматри-
ваться как проблема. В ходе столетия риторика оправ-
дания такого проникновения менялась — от клери-
кального морализаторства до социальной помощи и
психиатрического консультирования. Тем самым ста-
рый дискурс общества, понятого в категориях общи-
тельности, был отодвинут в сторону новым, требую-
щим социальной дисциплины. Проблема общества
трансформировалась в проблему управления. Появи-
лись новые практики присмотра за общественным по-
ведением, как и масса новых служащих, призванная их
выполнять. Но новые институты, как и новый персо-
нал, были полностью привязаны к распространяюще-
муся дискурсу, формировавшему представления о том-
что было нормальным в семейной жизни.
Как и Фуко, Донжело прослеживает разработку
дискурса, который предопределял ожидаемое поведе-
ние, обозначал и устанавливал границы проступков, и
тем самым незаметно навязывал социальную дисцип-
лину, которая в конце концов и распространялась по
всему обществу.80 Оба автора указывают на постоян-
ство процесса поддержания порядка, несмотря на ме-
няющиеся лица менеджеров (духовенство, социаль-
ные работники, психологи), несущие с собой очеред-
ное идеологическое оправдание этого предприятия.
286
Изображая возникновение расширяющего границы
своего применения дискурса контроля над семьями-
Донжело следует историографическому методу, кото-
рого придерживался и Фуко в соответствующих ис-
следованиях клиники и сексуальности.
Менее явными, но в равной степени неопровержи-
мыми являются связи между методом Фуко и метода-
ми современной историографии Французской рево-
люции, оживленной призывом отпраздновать двухсот-
летие этого события. С конца девятнадцатого столетия
интерпретация движущих сил революции сосредото-
чивалась вокруг социальных конфликтов между эли-
той и народными классами. Эти исследования также
несли если не следы влияния школы Анналов, то пе-
чать позитивизма, и демонстрировали давнишнюю
симпатию к марксизму, по крайней мере, возрожден-
ному в более гуманном и эрудированном виде таким
историком, как Жорж Лефевр. В рамках историогра-
фической традиции, идущей от Жана Жореса к Альбе-
ру Собулю, историки ставили ударение на мотивах и
желаниях участвующих в революции социальных
групп, особенно неимущих классов. Они также увле-
кались далеко идущим изучением материальной ре-
альности, противопоставляемой обществу в качестве
основания для объяснения стимулов восстания против
Старого Режима. Со временем эта линия исследования
стала строгой историографической традицией, кото-
рая связывала симпатии ее представителей с более
многообещающим будущим, чем предвещала сама ре-
волюция.81
Тем не менее, с 70,х годов этот подход противопос-
тавлялся линии аргументации, похожей на ту, что под-
держивалась Фуко. Ведущим представителем этого ре-
визионистского подхода является Франсуа Фюре, ко-
торый много писал о революции и ее историографиче-
ской интерпретации. В его самом известном исследо-
287
вании, «Размышлять о Французской революции»
(1977), Фюре также оспаривает обращение историков
к традиции.82 На самом деле он выстраивает свою ар-
гументацию вокруг трех главных пунктов интерпрета-
ции, на которых настаивал Фуко: отрицание традиции-
распространение процесса поддержания порядка и
возникновение новых дискурсивных практик. Фюре
отклоняет господствующую левую традицию в исто-
риографии, как коммеморативную по своей природе.
Напоминая своими рассуждениями критику истории
идей уФуко, Фюре утверждает, что эта историографи-
ческая традиция стремится утвердить эмоциональные
связи между революцией, понятой как основопола-
гающее событие, и сегодняшней деятельностью исто-
риков. Традиция, утверждает он, обладает тайным пла-
ном, который она стремится утвердить вместе с самой
революцией.83 Что касается процесса поддержания
порядка, то Фюре рассматривает революцию в свете
той огромной силы, которой достигает государство не-
смотря на смену режимов, партий, лидеров и идеоло-
гических позиций. Доказывая, что значение револю-
ции заключается не столько в ее социальных конфлик-
тах, сколько в расширении границ государственной
власти, он придерживается линии исследования, сход-
ной с представлением Фуко о возрастающем влиянии
на современную культуру управленческих методов
публичной власти.84 Что же касается дискурсивных
практик, то Фюре утверждает, что то, что историки ле-
вых взглядов представляли в качестве социальной ре-
волюции, было на самом деле революцией в риторике.
Якобинство было влиятельным не столько как полити-
ческая партия, сколько как образ речи, установивший
конвенции революционного дискурса. Якобинский
дискурс был больше, чем идеологией. Он был консти-
туционным модусом новой политической культуры.85
Этой новой интерпретацией смысла революции в све-
288
те производства нового лингвистического кода Фюре
завершает в области политики то, что Фуко сделал в
области культуры. Оба выдвигали предположение, что
дискурс является первичным элементом новой исто-
рической реальности.86
При посредничестве Фюре деконструктивистский
подход к революции должен стать преобладающим в
ее изучении ко времени 200,летия. Если к ее 100,летию
историки обращались к революции, чтобы подтвер-
дить свои права на наследство, то к ее 200,летию они
были уже более независимыми наблюдателями. Не-
удивительно, что трактовка революции как сложного и
запутанного прошлого отражала их сегодняшнюю оза-
боченность сложностями и путаницей риторики. Ни
одной интерпретации не появилось в честь этого собы-
тия; ни одному из историков не доверили выставить на
обсуждение согласованную точку зрения. Вместо это-
го появились многотомные антологии, подчеркивав-
шие множественность дискурсов революции. Как и
соглашательские спекуляции наподобие тех, что защи-
щал Фуко, они стремились передать интеллектуаль-
ный синкретизм политической культуры, созданной
во имя революции.87
Эта сосредоточенность на риторике в современных
исторических сочинениях о революции может быть
лучше понята в свете работы Пьера Нора, издавшего
один из вариантов истории национальной памяти
Франции под заглавием «Пространства памяти» (Les
Lieux memoire).88 Нора и его коллеги описывают поли-
тические и историографические традиции, благодаря
которым формировалась национальная память. Сле-
дуя манере Фуко (работы которого он когда,то редак-
тировал), Нора представляет свой многотомный про-
ект как генеалогическую деконструкцию, начинаю-
щуюся с современного дискурса создания республи-
ки, возвращающуюся затем к французской нации вре-
289
мен революции и заканчивающуюся (в только что
опубликованном томе) глубинными структурами
французской культуры. Все они занимаются деконст-
рукцией здания культуры, хранящего национальную
память и подвергавшегося бесконечным перестрой-
кам. Для них эта память не является духом, который
требуется воскресить, ментальностью, которую следу-
ет оживить, или даже нравственностью, выдержавшей
испытание временем. Скорее это риторика коммемо-
рации, различные формулы которой могут быть те-
перь, спустя века, беспристрастно описаны.
Точка зрения Нора заключается в том, что француз-
ская историография стала более осознанно относить-
ся к традициям, из которых она появилась.89 По этой
причине метод переключения от памяти к «контрпамя-
ти» у Фуко обращен и к французским историкам на-
ших дней, иНора объясняет, почему в самое последнее
время исторические исследования использования
коммеморации в политике стали появляться в таком
большом количестве.90 Традиции, некогда ценившие-
ся как опора национальной памяти Франции, теперь
изучаются для того, чтобы выяснить, как коммемора-
ция служила политическим целям. Риторика историче-
ских сочинений, как и стиль памятников и церемони-
альных ритуалов, расшифровывается с целью рас-
крыть становление политической культуры. Здесь рас-
суждения Фуко о связях власти/знания становятся ра-
бочей предпосылкой.
Если изучение Французской революции остается
сфокусированным на слабеющих традициях историо-
графии, то исследование роли женщин в истории
Франции охвачено традицией, которая находится еще
в стадии становления. История французских женщин
стала самым наглядным историографическим дискур-
сом нашего времени. Неудивительно, что уже появи-
лась литература о связях Фуко с перспективами феми-
290
низма, однако в других сферах исторической науки
акцент ставился скорее на симпатиях Фуко, чем на
практических следствиях его способа мышления для
историографии.91 Единственным исключением явля-
ется книга Джоан Валлах Скотт «Гендер и политика ис-
тории» (1988)92, в которой она смешивает очерки о
роли женщин в рабочем движении Франции девятна-
дцатого века с рассуждениями более общего порядка о
гендерных концептах как основе перестройки новой
историографии. Скотт также размышляет об альтер-
нативе тем историографическим традициям, с которы-
ми историки,феминисты находятся в конфронтации.
Скотт находит в равной степени непривлекательными
те подходы к истории женщин, в рамках которых либо
пытаются ассимилировать эту тему в более широкую
область исследований, либо требуют создать на ее ос-
нове особую автономную дисциплину. Первый подход
допускает, что голос женщины должен быть услышан-
однако услышан в рамках контекста, где он рассматри-
вается с самого начала как подчиненный, низший. Вто-
рой подход ведет к сегрегации, и феминизм становит-
ся маргинальным проектом, не подвергающим сомне-
нию положение господствующих традиций историо-
графии. Задача заключается не в том, чтобы найти ме-
сто для истории женщин, но скорее в том, чтобы опре-
делить ее роль в границах более широкой реконструк-
ции нашего понимания прошлого.93
Выдвигая этот аргумент, Скотт отделяет свою рабо-
ту от традиции истории рабочего движения, к которой
она и сама добавила одно замечательное исследова-
ние.95 В некоторых отношениях эта традиция, под эги-
дой которой когда,то были сделаны самые первые ее
шаги в этой области, теперь, кажется, несмотря на бла-
гие намерения, вызывает разочарование своим свой-
ственным ей представлением о причинах угнетения
женщин. Например, среди представителей достигшей
291
к 60,м годам зрелости интеллектуальной формации ис-
ториков рабочего движения она ругает игравшего
весьма влиятельную роль Э. П. Томпсона за его пред-
взятость в отношении гендерных проблем при изуче-
нии Англии девятнадцатого столетия. Томпсон, как
признает она, может дать представление о работаю-
щих женщинах как об эксплуатируемой и недоволь-
ной своим положением группе среди многих других
групп. Но его подход оставляет без внимания глубоко
укоренившееся представление о неполноценности ра-
боты женщин и их статуса. Попытка найти место для
истории женщин внутри такого рода историографиче-
ской системы координат заранее обречена на провал-
какой бы благосклонной эта система ни была.96 Следу-
ет признать, утверждает Скотт, что наша концепция
истории приспособлена к образу белого мужчины
среднего класса западной культуры, предлагаемого в
качестве универсального человека.97 Задача, следова-
тельно, состоит не в том, чтобы раздвинуть сущест-
вующую систему координат с целью включить в нее
новые проблемы, а в том, чтобы деконструировать ри-
торику, посредством которой эта система разрабаты-
валась, а затем реконструировать ее в совершенно
ином риторическом ключе. Создание истории — это
политический акт, утверждает она; он не репрезенти-
рует прошлое, а скорее создает его шаблон. Мы конст-
руируем историю посредством языка, которым поль-
зуемся, точно так же, как создаем общество, в котором
живем.98 Современная история рабочего движения-
дискурс, созданный по образцу концепции классового
конфликта, проповедует равенство, и в то же время
институализирует иерархию дискриминации. Кон-
цепт гендера может дать глобальное основание для пе-
реписывания истории, и основание не меньшее, чем
концепт класса. Но если мы намерены создать общест-
во, в котором половые различия будут приняты внутри
292
более плюралистичного мира, мы обязаны признать, в
какой степени наша оценка этих различий формиру-
ется нашими собственными представлениями о про-
шлом.99 Остается загадкой, признает она, как прими-
рить эти различия с идеей равенства. Но, когда мы се-
годня заняты конструированием будущего, реконст-
рукция нашего понимания прошлого может нам толь-
ко помочь.100
На протяжении всего своего анализа Скотт строго
придерживается аргумента Фуко о приоритете рито-
рики в исторических сочинениях.101 Фуко открывает
перед ней новое направление исследования конструк-
тов языка, в которых скрыто исключение из культуры.
История, как и само человеческое воображение, соз-
дается посредством языка, поскольку язык устанавли-
вает категории, посредством которых мы постигаем
прошлое. Проблема не в том, кто имеет власть гово-
рить, но в том, кто формирует структуру дискурса.
Скотт особенно обращает внимание на утверждение
Фуко о том, что значения создаются посредством дис-
курса исключения, и она использует его, чтобы пока-
зать, как «история женского рода» была приручена ис-
ториографической системой координат, созданной в
наши дни «историей мужского рода». Она указывает-
что характерное для феминистского протеста недо-
вольство является менее важной физической потреб-
ностью, чем культурное исключение. Как и Фуко, она
желает показать, как действует власть дискурса, и как
наши сегодняшние представления о прошлом порож-
даются этой властью—властью определять, что следу-
ет забыть, и что следует помнить. Следовательно, ут-
верждает она, очень важно, что мы пересматриваем
самые основные понятия нашего языка: класс, пол, ра-
венство, политическая теория, сама история. Способ
использования каждого понятия подразумевает осо-
бое понимание основных конфигураций власти. Сего-
293
дня для того, чтобы написать историю, требуется поли-
тическое признание, которое не только открывает та-
кую возможность, но и формирует сам замысел.102 Та-
ким образом, создание истории становится элементом
более широкой борьбы за то, чтобы покончить с угне-
тением.103
Кто,то может возразить, что все эти сегодняшние
исследовательские направления во французской исто-
риографии — ментальности, революция, женщины —
можно объяснить без обращения к работам Фуко. По-
стмодернизм, кроме всего прочего, является движени-
ем, горизонты которого простираются далеко за пре-
делы его видения. Признав влияние Фуко на свое
мышление, авторы, которых я цитировал, могли скло-
няться к тому, чтобы более четко ограничить глубину
его вторжения в сферу их очевидной оригинальности.
Но никто не смог бы отрицать того, что Фуко изъясня-
ется именно тем стилем, который французская исто-
риография начинает принимать. Социальная история
уступила часть своей территории исторической куль-
турологии, обозначив тем самым свое разочарование
позитивистским методом школы Анналов как основой
научного авторитета. Для историков, практиковавших
этот метод, сбор фактов был приоритетной задачей в
той мере, в какой они предполагали, что есть только
одно прошлое, которое следует обнаружить. Но Фуко
показал, что историческое прошлое является ритори-
ческим конструктом настоящего. Стиль историческо-
го исследования, так же, как и количество собранных
фактов, определяет способ представления прошлого.
Однако сегодняшний поворот во французской исто-
риографии представляет собой не только освобожде-
ние от ее прочных традиций, особенно от тех, что свя-
заны с позитивизмом. Существует также более широ-
кий взгляд на феномен риторики Фуко. Он говорит о
сведении счетов с революцией в технологиях комму-
294
никаций нашего времени. Историческое движение от
типографского к электронному способу коммуника-
ций, от мира текстов к миру мультимедиа заставило
нас больше размышлять о природе культуры, оставлен-
ной нами в прошлом.104 Печатное слово, освободив-
шееся из каменного ложа текстуальной власти, где оно
хранилось в течении двух столетий, может теперь вос-
приниматься как исторический конструкт, более ясно
определенный, но в меньшей мере способный опреде-
лять направление нашей мысли. Именно Фуко показал
историкам, как дискурс приобретает форму, и как эта
форма, в свою очередь, ограничивает наше понимание
прошлого. Устанавливая различия между дискурсами-
Фуко в своей деконструкции дискурсивной практики
дал понимание скрытой механики власти.
Это понимание дается не без издержек, так как
Фуко поднимает нас на такой уровень абстракции, где
плоскость жизненного опыта уже теряется из виду.
Личности, события, даже социальные и экономиче-
ские тенденции отступают перед властью риторики-
превращающей их в абстракции. Опасность этого ме-
тода заключается в утрате контакта с коллективной па-
мятью, так как она сохраняет для будущего те идеи и
ценности, к которым мы все еще можем относиться с
почтением. Предоставить привилегии риторике —
значит унизить традицию. Но прошлое вызывает у нас
симпатию в той же мере, что и критику. Отбрасывая
интимные узы традиции, мы снижаем нашу оценку
всего, что достойно внимания в прошлом. Возможно-
традиция своей созидательной мощью бросает вызов
нашим попыткам изменить мышление посредством
новых риторических формул, как продолжают утвер-
ждать некоторые приверженцы герменевтики.105 Не-
смотря на свою симпатию кФуко и к его методам, исто-
рики, о которых у нас шла речь, остаются связанными с
традициями, подтолкнувшими их к исследовательской
295
работе. Вопрос, следовательно, в том, как историки су-
меют согласовать этот новый интерес к загадкам рито-
рики со своей сохраняющейся потребностью обра-
щаться к важнейшим проблемам, служившим длитель-
ное время материалом для исторической науки.

Примечания

1 Фуко М. История безумия в Классическую эпоху. СПб.
1997, С. 3–7. О причинах упадка лазаретов в Европе начала
Нового времени см. исследование: McNeill W. Plagues and
Peoples. New York, 1976. 154–157.
2 Фуко М. История безумия в Классическую эпоху. 7–37.
3 Там же, 38–84.
4 Об интеллектуальной биографии Фуко см.: Revel J.
Foucault // Dictionnaire des science historiques Paris, 1986;
Shumway D. Michel Foucault. Boston, 1986; Miller J. The Passion
of Michel Foucault. New York, 1993.
5 См. наиболее полные из таких сборников: Foucault M.
Language, Counter,Memory, Practice: Selected Essays and In-
terviews. Ithaca, 1977; Power/Knowledge: Selecred Interviews
and Other Writings, 1972–1977. New York, 1980; Politics, Phi-
losophy, Culture: Interviews and Other Writings, 1977–1984.
New York, 1988.
6 Clark M. Michel Foucault, An Annotated Bibliography: Tool
Kit for a NewAge. New York, 1983.
7 Вдобавок к сборникам интервью и критических эссе ре-
комендуем кн.: Berneaer J., Rasmusser D. The Final Foucault.
Cambridge, 1988, полезную c имеющейся там хронологией
жизни Фуко и библиографией его сочинений.
8 Даже его последние проекты изучения сексуальности и
человеческого «Я» в классической античности были основа-
ны на изучении текстов, считавшихся важнейшими для ин-
теллектуального формирования хорошо образованного
французского ученого.
296
9 О личных впечатлениях Фуко об этих ранних годах его
жизни см.: Riggins S. Michel Foucault: An Interview. 1983.
10 Foucault M. Mental Illness and Psychology. New York-
1976.
11 См. впечатляющие эссе: Seigel J. Avoiding the Subject: A
Foucaultian Itinerary // Journal of the History of Ideas. 51. 1990.
273–299; Nehams A. The Examined Life of Michel Foucault //
New Republic. 15 February 1986.
12 О влиянии Кангильема см.: Gutting G. Michel Foucault`s
Archeology of Scientific Reason. Cambridge, England, 1989. 9–
54; о влиянии Русселя см.: Ruas C. An Interview with Michel
Foucault. New York, 1986. 169–186.
13 Foucault M. Theatrum Philosophicum. 165–196.
14 Там же, 165.
15 Делез Ж. Фуко. М., 1998.
16 О связях Фуко с Сартром и экзистенциализмом см.:
Poster M. Existential Marxism in Postwar France. Princetone-
1975; Foucault, Marxism and History. London, 1984.
17 В 60,е годы Фуко посещал семинары Жака Лакана-
ключевой фигуры для знакомства интеллектуальных кругов
Франции с мыслью Фрейда. Turkle S. Psychoanalytic Politics:
Freud`s French Revolution. New York, 1978. 27–93.
18 Seigel J. Avoiding the Subject: A Foucaultian Itinerary.
273–299, автор, нашедший убедительный повод для герме-
тического истолкования работ Фуко на основе содержащих-
ся в его работах различных тайных знаков и намеков.
19 Raulet G. Structuralism and Post,Structuralism: An Inter-
view with Michel Foucault // Telos. 55. 1983. 195–211.
20 См. Hawkes T. Structuralism and Semiotics. Berkely, 1977.
145–160.
21 См. очерки Фуко и его рецензии в журнале: Critics, а
также его важнейшее эссе: Distance, Aspect, Origine. Paris-
1968. О роли Фуко в движении постструктуралистов в 60,е
годы: C. O`Farrel Foucault: Historian or Philosopher. New York-
1989; Poster M. TheMode of Information: Poststructuralism and
the Social Context. Ithaca, 1989. 12–33.
297
22 О месте Фуко среди постструктуралистов см.: Leitch V.
Deconstructive Criticism: An Advanced Introduction. New York-
1983.
23 Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по
ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных
лет. М., 1996, С. 7–46.
24 См. анализ значения зеркала в картине Веласкеса «Ин-
фанты» в книге: Фуко М. Слова и вещи; Археология гумани-
тарных наук. См. также: Jay M. In the Empire of the Gaze:
Foucault and the Denigration of Vision in Twentieth,Cenrury
French Thought. Oxford, 1986. 188–189.
25 См. напр.: Martin L. Technologies of the Self: Seminar with
Michel Foucault. Amherst, 1988.
26 Culler J. Framing the Sign: Criticism and Its Institutions.
Norman, Okla, 1988.
27 Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. Воля к истине:
по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы раз-
ных лет. М., 1996, С. 47–96.
28 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 146.
29 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.
М., 1997.
30 Фуко М. Археология знания. Киев, 1996.
31 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.
29–44, 295–300, 320–322; Археология знания. 48–49, 111-
117.
32 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.
236, 312–318; Археология знания. 46–63, 67, 101, 165.
33 Foucault M. The Father`s No; Слова и вещи. Археология
гуманитарных наук. 328–335; Археология знания. 6–15, 21-
135–140.
34 Фуко М. История сексуальности,III: Забота о себе. М.-
1998, 193; Археология знания. 13, 25.
35 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.
367–373; Археология знания. 135–177; Что такое автор?
132–136; Revolutionary Action: Until Now. 220.
36 О влиянии Ницше на концепцию истории у Фуко см.:
Megill A. Foucault, Structuralism, and the Ends of History //
298
Journal of Modern History. 51. 1979. См. также замечания Фуко
в интервью с Руле: Raulet G. Structuralism and
Post,Structuralism: An Interview with Michel Foucault. 203–204.
37 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 139–164.
38 Там же, 163.
39 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 140, 154–155-
158, 160, 164. См. также интересную дискуссию оФуко в свя-
зи с «историографической метафикцией»: Hutcheon L. A Po-
etic of Postmodernism: History, Theory, Fiction. New York-
1988.
40 ФукоМ. Что такое автор? 131–136; Foucault M. Nietzsche-
Genealogy, History. 159; Revolutionary Action: Until Now. 219–
225. См. также: Alonso A. M. The Effects of Truth: Representation
of the Past and the Imagening of Community. В журнале: Journal
of Historical Sociology I. 1988. Здесь Фуко мог почувствовать-
что у него было преимущество как у получившего образование
философа и, следовательно, он был в состоянии предложить
точку зрения, свободную от таких ограничений.
41 Гадамер Г. Г. Истина и метод. М, 1988; Harlan D. Intellec-
tual History and the Return of Literature // American Historical
Review. 94. 1989. 583–589.
42 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 151–152;
ФукоМ. Ницше,Фрейд, Маркс. Кентавр, 1994№2; Археоло-
гия знания. 149–156. См.: Dreyfus H., Rabinow P. Michel
Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago-
1983. 183.
43 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 152–154; Ар-
хеология знания. 124–125.
44 Фуко М. Археология знания. 128–131.
45 Smart B. Michel Foucault. London, 1985; Kurzwell E. The
Neo,Structuralism of Michel Foucault. London, 1984.
46 Foucault M. Theatrum Philosophicum. 168.
47 Фуко М. История безумия в Классическую эпоху. 24–
37.
48 Foucault M. Truth and Power; The Politics of Health in the
Eighteenth Century; The Political Technologies of Individuals и
другие разделы в: Technologies of Self.
299
49 Foucault M. Nietzsche, Genealogy, History. 151. Рассуж-
дения Фуко о том, как коллективная память отражает кон-
фигурации власти в культуре, предполагают сравнение с но-
ваторской работой Мориса Хальбвакса по этому вопросу: La
Topographie legendaire des evangiles en Terre Sainte. Paris-
1971. 117–164.
50 Фуко М. История сексуальности,III: Забота о себе-
183–187.
51 Там же, 53–80.
52 Там же, 129–131.
53 Foucault M. Techologies of the Self. 16–49; См. также
Fornet R.,Betancourt The Ethic of Care for the Self as a Practice
of Freedom: An Interview with Michel Foucault. Вжурнале: Phi-
losophy and Social Criticism. 12 (1987).
54 ФукоМ.История сексуальности,III: Забота о себе,158–
159. См. также: Hutton P. H. Foucault, Freud and the Technol-
ogies of Self // Technologies of the Self. 121–144.
55 Hutton P. H. Foucault, Freud and the Technologies of Self.
138–139.
56 Megill A. Foucault, Structuralism, and the Ends of History.
451–503; White H. Foucault Decoded: Notes from Under-
ground // History and Theory. 12. 1975.
57 An Exchange with Michel Foucault // New York Review of
Books. 30/5, March 1983.
58 ОФуко в связи со структурализмом см.: Kurzweil E. The
Age of Structuralism: Levi,Strauss to Foucault. New York, 1980.
59 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук-
27.
60 О связях Фуко с марксизмом см.: Poster M. Foucault-
Marxism and History. 70–93; Smart B. Foucault, Marxism and
Critics. London, 1983; Lentricchia F. Ariel and the Police: Michel
Foucault, William James, Wallace Stevens. Madison, 1988.
61 Lichtheim G. Marxism in Modern France. New York, 1966.
64–65, 73–75.89–111.
62 О занятиях Фуко политикой в связи с его научной дея-
тельностью см. замечательный очерк: Said E. Michel Foucault-
1926–1984. New Brunswick, 1988. 1–11.
300
63 Foucault M. Questions on Geography. 70. См. также:
Poster M. Foucault, Marxism and History. 37–40.
64 Simon J. K. A Conversation with Michel Foucault. В: Parti-
san Review. 38. 1971.
65 Фуко М. Ницше, Фрейд, Маркс; Raulet G. Structuralism
and Post,Structuralism: An Interview with Michel Foucault.
208–211.
66 Критику работ Фуко о клинике см: Rothman D. The Dis-
covery of the Asylum: Social Order and Disorder in the New
Respublic. Boston, 1971; Mideldorf H. E. Madness and Civiliza-
tion in Early Modern Europe: A Reappraisal of Michel Foucault.
Philadelphia, 1980; Sedgwick P. Psycho Politics. New York, 1982.
67 О положительном воздействии Фуко на науку в этой об-
ласти см.: P.O`Brien The Promise of Pnishment: Prisons in Nine-
teenth,Century France. Princetone, 1982; Nye R. A. Crime, Mad-
ness and Politics in Modern France. Princetone, 1984. 11–15.
68 О Фуко в связи с проблемой риторики см.: White H.
Michel Foucault. Oxford, 1979. 92–98.
69 Culler J. Framing the Sign: Criticism and Its Institutions.
66–67.
70 О влиянии школы Анналов на французскую историо-
графию см.: Iggers G. New Directions in European Historiogra-
phy. Middletown, 1975. 43–79; Stoianovich T. French Historical
Method: The Annale`s Paradigm. Ithaca, 1976; Annales:
Economies, socie?te?s, civilization. 34. 1979; Burgiere A. Histoire
d`un histoire: Naissance des Annales. 347–359; Revel J. Histoire
et sciences socials: Les Paradigmes des Annales. 360–376.
71 Burgiere A. La Singulie?re Histoire de Philippe Aries // Le
Nouvel Observateur. 20 February 1978; Aries P. L`Histoire des
mentalite?s. Paris, 1978. 411–412.
72 Burgiere A. The Fate of the History of Mentalities in the
Annales // Comparative Studies in Society and History. 24.
1982. 424–437.
73 Febvre L. History and Pgychology. 1938; Sensibility and
History. 1941; New Kind of History. 1943 // A New Kind of His-
tory and Other Essays: Lucien Febvre. New York, 1973.
301
74 Hutton P. H. The History of Mentalities: The New Map of
Cultural History // History and Theory. 20. 1981. 237–259.
75 Mandrou R. An Introduction to Modern France. New York-
1975; Le Roy Laduire E. Mantaillou: The Promised Land of Error.
New York, 1979; Davis N. Z. The Return of Martin Guerre. Cam-
bridge, 1983.
76 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.
C. 201–208; См. также: Shumway D. Michel Foucault. 69–91;
White H. Michel Foucault. 92–95.
77 Donzelot J. La Police des Families. New York, 1977.
78 О связи Фуко и Донжело см.: Minson J. Genealogies of
Morals: Nietzsche, Foucault, Donzelot and the Eccentricity of
Ethics. New York, 1985. 180–184.
79 См. ссылку Фуко на параллели между его собственны-
ми работами и Донжело в «Истории сексуальности».
80 Об историографии Французской революции см.:
Gerard A. La Revolution francaise: Mythes et interpretation-
1789–1970. Paris, 1970; Sole J. Questions of the French Revolu-
tion: Historical Overview. New York, 1989.
81 На английский эта книга переведена под названием In-
terpreting the French Revolution.
82 Там же, 4–10
83 Там же, 15–17, 22, 135, 139.
84 Там же, 26–33, 48–52, 77.
85 См. замечание Фуко о роли дискурса во Французской
революции: Археология знания. 177.
86 Самой впечатляющей является 3,х томная: The French
Revolution and the Creation of Modern Political Culture. Ox-
ford, 1987–1990, состоящая из почти 85 статей французских-
английских и американских ученых. См. также цитаты и
ссылки на Фуко: Baker K. Memory and Practice: Politics and
the Representation of the Past in Eighteen,Century France //
Representations. II. 1985. 134.
87 Nora P. Les Lieux de me?moire. Paris, 1984–1992.
88 См. там же его вводную статью: Entre me?moire et his-
toire. XVII—XLII.
302
89 Вдобавок к очеркам и статьям в Les Lieux de me?moire.
См. также такие выдающиеся исследования, как: Hunt L. Pol-
itics,Culture and Class in the French Revolution. Berkely, 1984;
Agulhon M. Marianne into Battle: Republican Imagery and Sym-
bolism in France, 1789–1880. New York, 1981; Hobsbawm E.
Mass,Producing Traditions: Europe, 1870–1914. Cambridge-
England, 1983. 267–307.
90 Diamond I., Quinby L. Feminism and Foucault: Reflections
on Resistance. Boston, 1988.
91 Издана в Нью,Йорке в 1988 году.
92 Там же, 15–67.
93 Scott J. W. The Classworkers of Carmaux. Cambridge-
1974.
94 Scott Gender and the Politics of History. 68–90.
95 Там же, 72, 183, 186, 197.
96 Там же, 9–11, 25–26, 46–50.
97 Там же, 41–50.
98 Там же, 193–198.
99 Там же, 2–4, 23–26, 36, 59.
100 Там же, 196–197.
101 Там же, 42–50.
102 McLuhan M. The Gutenberg Galaxy. Toronto, 1962;
Ong W. J. Orality and Literacy: The Tecnologizing of the Word.
London, 1982. 135–138, 165–170.
103 Ricoeur P. Time and Narrative. Chicago, 1983. I, 221–225-
II, 14–15, 163–164.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история