Гуревич А. Норвежское общество в раннее Средневековье

ОГЛАВЛЕНИЕ

Заключение

На современной стадии изучения скандинавского общества в период раннего средневековья мы еще не можем с желательной ясностью рассмотреть его со всех сторон. Многое пока остается неизвестным или рисуется в смутных контурах. Труднейшая проблема исторической реконструкции в данном случае сопряжена с необходимостью применить понятийный аппарат, выработанный на материале "классических" стран феодализма, к региону, отличавшемуся замедленностью развития и явной "неклассичностью" социальных форм. При интерпретации общественной структуры раннесредневековой Норвегии историка подстерегают две опасности: легко поддаться мнению о неподвижности и архаичности социального строя норманнов, о господстве в нем порядков, близких или аналогичных общественным порядкам древних германцев либо варваров периода Великих переселений; вместе с тем, отказываясь от подобного взгляда, нетрудно впасть и в противоположную крайность и чрезмерно сблизить общественные отношения у скандинавов этого времени с раннефеодальным строем других европейских народов (1). Объясняется это противоречивостью общественного развития Северной Европы того времени. Действительно, многие правовые нормы, обычаи, термины, институты напоминают о глубокой древности, от которой они, видимо, сохранились. Здесь вновь уместно напомнить об отсутствии римского влияния, а также о том, что, несмотря на широкую внешнюю экспансию эпохи викингов, основная масса скандинавов не покинула своей родины; в отличие от других германских народов они жили на прежней территории не как завоеватели и не как завоеванные. В таких условиях преемственность между старым и новым, осложненная к тому же застойностью и отсталостью хозяйственной жизни, не могла не быть очень значительной. Но необходимо увидеть в этих традиционных формах, изживавшихся с большим трудом, развитие иного социального содержания.

Отношения земельной собственности, генетически восходящие к родовому строю, в той форме, в какой они поддаются анализу на основе имеющихся источников, уже очень далеко ушли от своей "первоначальной" стадии. Большую семью, огромное значение которой в общественной и хозяйственной жизни древних скандинавов невозможно отрицать, наше исследование зафиксировало на стадии распада. Социальная структура, характеризующаяся традиционным делением на родовую знать, полноправных свободных и несвободных вкупе с полусвободными, начала переживать трансформацию и ломку уже в эпоху викингов. Королевская власть, первоначально – при Харальде Харфагре и его непосредственных преемниках – еще не оторвавшаяся от пуповины "военной демократии", на протяжении XI-XIII вв. превращается во власть государственную, которая имеет в стране свою социальную опору.

Тенденция развития норвежского общества станет еще более явной, если сделанные выше наблюдения дополнить анализом эволюции отношений земельной аренды в Норвегии. Изучение их приводит к выводу: из формы "межкрестьянской" аренды, при которой и сдающий и снимающий землю принадлежали сплошь и рядом к одному слою общества – бондам, причем не только социально-правовые, но и имущественные черты собственника и съемщика были одинаковыми или различались несущественно, – аренда перерастает в отношения между крупными или зажиточными землевладельцами и мелкими держателями – возделывателями их земли; доходы первых складываются в основном из платежей продуктами, уплачиваемых вторыми. Эта эволюция, социальное содержание которой состояло в создании своеобразной системы феодального использования земли, совершалась, насколько можно судить по источникам, на протяжении XI-XIII вв. (2).

В свете этих данных представляется уместным возвратиться к тому вопросу, который был поставлен в начале работы: каковы возможности феодальной перестройки общества, выходящего из стадии родоплеменного строя при отсутствии интенсивных внешних влияний и развивающегося преимущественно лишь за счет "внутренних" своих ресурсов, к тому же в своеобразных хозяйственных и естественно-географических условиях Скандинавии? Речь идет о характере процесса перехода на стадию классового общества и о существе зарождавшихся в результате этого процесса феодальных отношений. Ибо несомненно, что в указанных условиях и генезис феодализма, и сам этот феодализм должны были приобрести большую специфику.

Ограничимся поисками ответа лишь на первую часть вопроса – об особенностях переходного периода.

Первое, к чему вновь хотелось бы привлечь внимание читателя, заключается в своеобразии земельной собственности в Скандинавии в тот период. Одаль не стал "товаром", свободно отчуждаемым владением. Отношение одальманов к земле не заключалось в праве неограниченного владения, употребления и злоупотребления. Римская частнособственническая формула "jus utendi et abutendi quatenus juris ratio patitur" никак не могла бы передать сущности этого отношения, и не потому, что право одаля еще якобы "недоразвилось" до подобного инструментального отношения к объекту права собственности, а потому, что право собственности, предполагаемое институтом одаля, вообще имело принципиально иное содержание. Полнота обладания одалем выражалась в изначальном единстве человека, точнее – группы, к которой он принадлежал и которой он был поглощен, и земли, на которой эта группа "испокон века" жила, воспроизводя себя, и с которой она находилась в интенсивном и постоянном взаимообмене. Связь бонда с землей, используемой им под вспашку и как пастбище для скота, была столь сильна, что полный разрыв этой связи был сплошь и рядом невозможен. Мы наблюдали превращение одаля в другие виды земельных владений, отчуждение которых было свободно от многих ограничений, налагаемых большой семьей. Эти виды собственности назывались kaupa jord, eign. Но тенденция, в какой-то мере приближавшая одаль к индивидуальной собственности, переплеталась с противоположной: владение "купленной землей" на протяжении нескольких поколений давало ее обладателю права одаля. Итак, одаль мог превратиться в kaupa jord, но и последняя могла в определенных условиях стать одалем. Меня сейчас не занимает вопрос о том, какая из тенденций преобладала (на такой вопрос на основе имеющихся источников пока что ответить трудно), важно лишь подчеркнуть, что окончательной трансформации одаля в свободно отчуждаемое владение, в собственность, подлежащую неограниченному распоряжению, так и не произошло.

Указанный круговорот "одаль – купленная земля" не должен скрывать глубоких сдвигов в распределении земельной собственности. Мелкие бонды, подчас не утрачивая своих дворов, лишались той полноты владельческих прав на них, которую предполагало право одаля, тогда пак преуспевающие собственники укрепляли свое положение, устанавливая право одаля на вновь приобретенные земли.

Нужно отметить и другое важное отличие в развитии поземельных отношений в Норвегии от параллельных процессов в других странах: нет данных о массовом переходе земель бондов в собственность крупных землевладельцев в результате дарений. Земельные пожалования в пользу церкви совершались королями и светскими хёвдингами; церковь добивалась ликвидации ограничений в распоряжении одалем с тем, чтобы присвоить земли крестьян. Однако на севере Европы не получил распространения институт прекария, являвшийся столь существенным рычагом мобилизации мелкой собственности в пользу церкви на континенте. Тем не менее, как уже было отмечено, то, что земля не превратилась в "товар", не послужило непреодолимым препятствием на пути развития в Норвегии крупного землевладения.

Эта примечательная особенность развития поземельных отношений, очевидно, связана с определенными характерными чертами социальной структуры. Мне уже приходилось отмечать многоукладность норвежского общества, присущую ему не только на ранней стадии развития, но и в течение всего средневековья (3). Эта многоукладность, выражавшаяся в одновременном сосуществовании различных социальных форм, сочеталась с весьма своеобразным положением норвежских крестьян, которые не потеряли своей свободы и находились в относительно слабо выраженной личной зависимости от земельных собственников. Можно предположить, что это своеобразие в какой-то мере было обусловлено неизжитостью архаических отношений земельной собственности; норвежский бонд не утратил полностью всех владельческих прав на свою усадьбу, и личная его свобода, подвергнувшись ограничениям, тем не менее в известной мере сохранилась (4).

Многоукладность средневекового общества, принимавшая различные конкретные формы на отдельных стадиях его развития и в разных странах, вообще была, по-видимому, имманентной его чертой даже в период, когда феодализм доминировал. Норвегия принадлежала к числу стран, где эта многоукладность была выражена особенно сильно, и потому остается открытым вопрос, возобладал ли в ней феодальный уклад над другими формами социальных отношений. Трудно четко определить хронологическую границу, отделяющую дофеодальную стадию истории Норвегии от раннефеодальной – не должна ли речь идти скорее о различных пластах многообразной социальной действительности, сосуществовавших, разумеется, взаимодействуя, на протяжении всего средневековья?

Мы видели выше, что дифференциация свободного населения Норвегии на хольдов и бондов была связана с понижением социально-правового статуса последних, Свобода бондов более не заключалась в полноправии, сделалась ущербной, тогда как хольды превратились в привилегированную группу, которая не обособилась окончательно от бондов и пополнялась за счет преуспевших выходцев из их среды, но вместе с тем отличалась от простых свободных своей родовитостью, богатством, общественным положением. Отмечая внутреннюю трансформацию старой социальной структуры, нельзя, однако, не отметить незавершенности и неполноты этой трансформации. Социальное расслоение, углубляясь, все же, очевидно, "автоматически" не увенчалось достаточно отчетливо выраженным классовым расслоением. При всех различиях между хольдами и бондами эти социальные группы не превратились сами по себе, в силу спонтанного развития в антагонистические классы.

Для превращения структуры варварского общества в структуру общества раннефеодального потребовалось вмешательство той силы, которая отнюдь не была внешней по отношению к этому процессу, ибо сама возникла на его основе,– государственной власти. Уже было указано на необходимость различения между хольдами "первой генерации" – высшим слоем бондов в XI и XII вв., и хольдами "второй генерации", пользующимися покровительством короля и поддерживающими его землевладельцами и служилыми людьми в XIII в.

Роль раннефеодального государства как катализатора развития классового строя в Норвегии обнаруживается и при изучении эволюции института одаля. Первоначально одним из признаков одаля была полнота, исключительность права обладания землей. Однако с укреплением королевской власти под ее контроль подпал не только альменнинг, поселенцы на котором превратились в арендаторов земли у короля, но – в известном смысле – и одаль. Вся земля Норвегии стала считаться одалем короля. О существовании такого представления свидетельствуют как саги, так и многочисленные высказывания скальдов начиная с XI в. (со времени Олава Святого). Как понимать это земельное верховенство короля? Разумеется, на той весьма ранней стадии генезиса феодализма, которую мы застаем в Норвегии в XI-XIII вв., не могло быть и речи о феодальном сюзеренитете монарха. Но его право на землю подданных не было и пустой фикцией. Король, действительно, имел определенные права на земли бондов, выражавшиеся прежде всего в сборе кормлений – вейцл со всего населения. Здесь не место вдаваться в анализ сущности вейцлы и ее эволюции в X-XIII вв., я затронул этот вопрос в связи с изучением возможностей феодального преобразования норвежского общества. Ограничусь поэтому предположением о том, что в условиях неразложившегося до конца института одаля сам этот институт мог быть использован – и действительно использовался – королевской властью в собственных целях, достижение которых неизбежно вело к ускорению феодализации.

И, наконец, о свободе норвежских бондов, не утраченной ими полностью на протяжении всего средневековья. На мой взгляд, нельзя ограничиться одною лишь констатацией ее сохранности и подчеркиванием бесспорного и существенного различия между свободными бондами Норвегии (и Швеции) и зависимыми крестьянами других европейских стран. Не менее важно вдуматься и в то, какую функцию выполняла личная свобода крестьян в феодальный период. Не использовалась ли их частичная свобода государственной властью и церковью опять-таки в целях, чуждых интересам крестьянства? Не превращалась ли она до некоторой степени в своеобразную форму зависимости бондов от государства и стоявшего за ним господствующего класса?

Вес эти вопросы, решение которых в рамках настоящей работы не может быть дано, возвращают нас к уже высказанному выше предположению: перестройка норвежского общества, шедшая в изучаемый период медленно и мучительно, не ускоряемая сколько-нибудь заметным воздействием извне (завоевание, "синтез" и т. п.), могла привести к новому качеству лишь при вмешательстве государственной власти, складывавшейся и укреплявшейся в процессе самой этой социальной перестройки. Ибо генезис феодализма представлял собой процесс не только социально-экономический, но и социально-политический (5), и понять этот процесс можно, лишь охватив все указанные стороны исторической действительности.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Этой опасности не избежал И. П. Шаскольский, который считает возможным говорить о феодальной формации (в наиболее ранних ее чертах) в Скандинавии начиная с первой половины IX в. (см. Шаскольский И. П. Проблемы периодизации истории Скандинавских стран, с. 354–357). Ср. гл. 2 (автор – И. П. Шаскольский) и гл. 3, § 1 (автор – А. Я. Гуревич) в коллективном труде "История Швеции" (М., 1974). Время начала процесса феодализации шведского общества определяется в этих главах по-разному.

2. См. Frihet og foydalisme, s. 39-76.

3. См. Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии, с. 27, 89, 253.

4. Нужно вновь напомнить и о других возможных причинах сохранения бондами свободы: о большой роли в экономической жизни скотоводства, рыболовства, судоходства, лесного и иных промыслов; при многоотраслевом хозяйстве части населения легче было уходить из земледелия.
5. Самое это различие неизбежно применяется исследовательской мыслью, но, повторяю еще раз, нужно иметь в виду, что в реальной действительности раннего средневековья социальный, экономический, политический (а отчасти и религиозный, мифологический и магический) аспекты удается вычленить лишь с трудом. Дело даже не в сложности процедуры логического расчленения материала, а в понимании того, что все эти аспекты необходимо изучать в контексте социально-культурной целостности.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история