Фестюжьер А. Личная религия греков

ОГЛАВЛЕНИЕ

III Особенности эллинизма и влияние Платона

Мы рассмотрели на примере некоторых греков классического века две формы личной религии, т. е. единения личности с божественным. Есть вполне конкретная форма этого единения, когда человек ощущает нежность и даже любовь к тому или иному из олимпийских божеств. И есть внутренняя форма, когда человек ввиду окружающих страданий и непостижимости воли Божией желает покинуть этот мир ради мира богов, или ищет возможности проникнуть в Божий промысел, или отказывается от самого себя с целью принять течение событий как промысел мудрого и справедливого Бога.
Мы должны теперь постараться определить, каким образом на эти позиции повлияли, во-первых, завоевания Александра и его преемников, открывшие то, что историки называют эллинизмом, а во-вторых, взгляды Платона.
Относительно первого пункта следует сделать одно осторожное замечание. В целом, там, где нет прямых свидетельств, всегда сложно измерить влияние политических коллизий на религиозные склонности индивидов. В том, что они влияют на внешние, социальные стороны религии, не может быть сомнений. Так, во время походов Александра два главных политических фактора — утрата автоно-

61
мии греческими полисами и контакт (а потом и смешение) греков с жителями Востока — отчетливо наложили свой отпечаток на сферу религии. С одной стороны, божества-покровители греческих полисов потеряли свое былое значение. Это бесспорный факт. Даже если внешняя форма культа, например в консервативных Афинах, не изменилась, все же совершенно ясно, что отношение граждан к Афине было иным в V столетии, когда Афина являлась символом афинской империи, когда в Парфеноне на хранении лежало золото, оберегаемое Афиной, и когда Hellenotamiae* подносили богине в качестве «первых плодов» (aparche) одну шестую часть дани, собираемую с подчиненных союзников.1 Естественно, отношение людей к богине в то время было не таким, как в 304 году, когда Деметрий Полиоркет велел установить в Парфеноне свою статую как воплощение живого бога и как брата Афины.2 Более того, контакты Греции со странами Востока вводят в Грецию новые культы и готовят путь к синтезу, обыкновенно называемому синкретизмом. Но как все это могло повлиять на глубинные чувства? Как, в частности, воздействовало это на личную набожность какого-нибудь скромного аркадского пастуха, батрака, моряка? И как повлияло на благочестие семьи? Почему, каким образом великие политические события могли находить отклик в сердцах всех тех простых людей, которые, как встарь,
________________________________________
* Афинские чиновники, заведовавшие союзной казной, которая сначала хранилась в Делосе, потом в Афинах. (Прим. пер.)
1 М. N. Tod, Greek Historical Inscriptions (Oxford, Vol. I, 2d ed., 1946; Vol. II. 1948) I, No. 30.
2 Относительно этой даты ср. W. S. Ferguson, Hellenistic Athens (London, Macmiilan, 1911), p. 118.

62
были заняты своими повседневными трудами, которые, как и прежде, работали на полях?
В первую очередь это относится к первой форме личной религии, которую символизирует пара Ипполит— Артемида. Но можно сделать наблюдение, которое касается в большей степени второй формы. В сфере религиозного чувства влияние духовного героя — философа у древних, святого у христиан — может значить куда больше, чем любое политические влияния. Приведу очень понятный пример из истории христианского благочестия. Как известно, образ Иисуса менялся в течение столетий, а вместе с ним и отношение христиан к Господу. Византийцы знали его в основном как Христа Пантократора, Господина Вселенной, представленного в мозаике, украшающей купола и апсиды многих церквей Греции, Италии и Сицилии. В прямой связи с Пантократором в эпоху Высокого Средневековья стоит образ Христа во Славе, который украшает тимпан над главным порталом романских церквей. В XIV в. появляется и расцветает образ Христа в страстях, окровавленный Христос, Христос, распятый на кресте и склонивший свою главу, что часто живописуется в самой реалистической манере. Вполне естественно полагать, что этот образ имеет непосредственную связь с ужасными событиями XIV столетия: бесконечными войнами между итальянскими городами, Столетней войной во Франции, и особенно Черной смертью, которая опустошала тогда Запад. Разумеется, эти события могли произвести какие-то изменения, но не они существенны для объяснения. Истинная причина лежала в личности одного святого — Франциска Ассизского, физически переживавшего страдания Иисуса.
Мне кажется, что духовный герой Сократ и его интерпретатор Платон — как бы мы не относились к этой ин-

63
тепретации — имели одинаково большое влияние на все последующие века, по крайней мере на вторую форму личной религии, которая более глубока и более интеллектуальна, чем первая.
Таким образом, тема данной главы двояка.
Во-первых, я бы хотел посвятить параграф освещению того, как некоторые условия жизни в эллинистическую и греко-римскую эпохи располагали к единению человеческих душ с божественным.
Во-вторых, я хочу показать, как взгляды Платона преобладали в духовной сфере последующих столетий в их самой внутренней и интеллектульной форме.

I
Довольно сложно было бы осветить все аспекты, из которых в эллинистическую эпоху складывалась личная религия. Поскольку уже многие изучали данный вопрос, я позволю себе ограничиться тремя краткими наблюдениями.
Во-первых, нужно отметить тенденцию к предпочтению укромной жизни, к жизни в уединении, которую уже Платон в знаменитом пассаже из Государства (VI, 496b-е) рекомендовал мудрецу, когда положение дел в его стране станет безнадежно испорченным,1 жизнь, которую Аристотель расписал в своем Наставлении и которую Эпикур стал проповедовать и осуществлять в собственном саду. Эта любовь к отрешенности становится столь распространенной в великих эллинистических и имперских римских городах, что уже сама по себе заслуживает изучения.
________________________________________
1 Ср. Festugière, Contemplation et vie contemplative selon Platon, 2d ed. (Paris, Vrin, 1950), p. 378, 406.

64
Ей будет посвящена следующая глава данной книги. Пока что отметим, что это естественным образом располагает человека к созерцательной жизни, к общению с божеством. Как указал в Федоне Платон, не может быть ни теории, ни созерцания, пока человек не удалится от мирской суеты. Этот принцип станет основным для любой мистической доктрины.
Во-вторых, может быть, от равнодушия к прежним полисным богам, человек эпохи эллинизма, если он наделен определенным религиозным темпераментом, вступает в одну из многочисленных общин, объединенных вокруг святилища нового божества — либо совершенно не известного прежде, либо, как в Греции, переосмысленного в новой форме. Этот человек вступает в тиасос, эранос, койнон. Имена могут различаться, но сущностные характеристики остаются неизменными. Сообщества старого мира — племя и братство — были одновременно гражданскими и религиозными, и человек становился их членом по наследству. Но в этих новых группах у него оказался выбор. Человек мог теперь отдать предпочтение общине, почитавшей привлекательное для него божество. Например, он мог выбрать Исиду, или сирийскую Афродиту, или Кибелу с ее Аттисом, или даже Бога евреев, или Диониса, чей культ широко распространился на всем эллинистическом Востоке, или Асклепия, бога целительства, бога утешения. Легко заметить, что подобный выбор для религиозной психологии имел важное значение. Бог, которому вверяется человек, является его избранным богом; и самый факт этого выбора — доказательство существования личной религии, которая могла приводить к более тесной связи, чем та, что была известна раньше между избранным божеством и его почитателем.
Еще одна важная особенность эллинистического века благоприятствовала
развитию мистицизма: ощущение
65
хрупкости человеческих деяний. Здесь решающую роль играли политические обстоятельства. Трудно найти более напряженный период мировой истории, чем первые столетия эллинизма. Последователи Александра вели бесчисленные войны; судьба менялась постоянно. Сегодняшний правитель завтра мог оказаться изгнанником: вспомним карьеру Деметрия Полиоркета. Цари Македонии, Сирии, Египта вели бесконечные войны друг с другом. Греческие города становились союзниками то одной власти, то другой. Потом возвышается Рим, и римляне вступают в столкновения с Ахейской Лигой, с Филиппом V и Персеем, с Антиохом III. Вслед за этими войнами приходила нищета. Поля лежали заброшенные; моря кишели пиратами; нигде не было безопасной жизни. Становится обычным образ беспощадного воина-наемника. Наряду с этим появляется и широко распространяется мысль о том, что все в этом мире управляется жестокой и непостоянной силой — Тюхе, или Фортуной, или даже Случаем (τ? α?τ?ματον), силой, абсолютно индифферентной к индивидуальному человеку, который подобен утлому челну, барахтающемуся в мощных жизненных волнах. Эта идея Фортуны, примененная в первую очередь к общественным делам,1 была перенесена на приватное. Как мог кто-нибудь поверить в справедливое и мудрое Провидение? Жизнь каждого из нас направляется слепой богиней. Подобные идеи воплощаются в романной форме, чему примером могут служить Метаморфозы Апулея.
К тому же под влиянием астрологических доктрин, которые стали популярными с III в., по крайней мере в Египте, люди верили, что все вещи управляются непостижимым
________________________________________
1 Ср. Demetrius Phalerum, frr.79-81 Wehrli, пер. Gilbert Murray, Five Stages of Greek Religion (London, 1925), p. 133, n. 2.
66
роком (эймармене), который с момента нашего рождения определяет весь ход наших жизней и который не позволяет нам ничего избежать. В противоположность Фортуне или эймармене некоторые боги появляются как спасители. Асклепий, к примеру, спасает не только болящих. Мы увидим на примере Аристида, что Асклепий мог рассматриваться как духовный руководитель во всех перипетиях существования. И Исида не только спасает людей от морских опасностей: она изобретает все искусства, на которых основывается человеческое общество. В своих ареталогиях, т. е. описаниях достоинств, она мыслится как превосходящая эймармене: фатальность подчинена ей; следовательно, она обладает властью освобождать людей от ее оков.1 Исида и Серапис, с одной стороны, и Асклепий, с другой, творят чудеса для своих почитателей. У нас есть свидетельства о подобных чудесах в эллинистическую эпоху и позднее, и нет причины сомневаться в том, что культы Исиды и Асклепия могли повлиять на развитие личного благочестия, подобного тому, которое мы позже увидим у апулеевского Луция и у ритора Аристида.
________________________________________

1 A. J. Festugière в Harv. Theol. Rev. XLII. (1949) 209 ff., 223, 233 ff. Сейчас я бы уже не рискнул сказать, что эти последние стихи об эймармене являются позднейшим добавлением (233 ff.). Во всяком случае, идея эймармене должна быть очень распространена начиная с греко-египетской астрологии (III в. до н. э.), а т. к. авторами этих исидианских ареталогий были, вероятно, греко-египетские жрецы Исиды, они могли и в этом случае, как и во всех прочих, легко воспринимать Исиду как Спасителя.
67
II

Вернемся к Платону. В данном случае, думается, не стоит во всех деталях освещать платоновскую философию. Моя цель — показать, каким образом некоторые идеи его философии повлияли на духовность последующих веков. Кроме того, в любой великой философской доктрине не логическая и не метафизическая ее стороны оказывают наибольшее влияние. Последнее происходит скорее от некоего фермента, который оживляет все учение; от импульса, который исходит от сердца философа и соединяется с нашими сердцами.
Каково же в таком случае то глубинное течение, которое влечет платоновское учение? Это импульс к Вечному.1 Только Вечное существует, ибо оно одно неизменно. Все остальное, все, что воспринимается чувствами, является текучим и искаженным. Все уходит, вечное остается.
Что же это за непреходящее Вечное?
Конечно, оно noeton, умопостигаемое, т. е. это сущность какой-нибудь вещи, человека, собаки, и оно не может быть определением (logos) или именем (опота). Оно есть сущность потому, что остается неизменным, в то время как конкретные предметы, вступая в бытие, постоянно изменяются и исчезают. Тем не менее при чтении Платона становится ясно, что интересует его отнюдь не сущность конкретных вещей. Не эту сущность он иллюстрирует примером в Федоне, диалоге, в котором впервые появляется метафизика идей; сущность для него, скорее,
________________________________________

1 Ср. портрет истинного философа: Theaet. 172с слл., особ. 173е слл.: «разум же... парит надо всем» и т. д. и 175Ь: «когда же... он кого-нибудь повлек бы ввысь» и т. д. [Цит. по: Платон Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 2. С. 230, 2
1.]
68
это справедливость как таковая, правосудие как таковое. Сущность конкретных вещей вступала в противоречие с логикой его системы и доставляла ему немало хлопот, как можно видеть уже на примере проблем, поднимаемых в Пармениде. Не конкретика является первичным объектом его поиска. Первично для него то, что следует назвать высшими категориями сущего: Красота (Пир), Благо (Государство), Единое (Филеб).
И как же нам прийти к пониманию этих первичных объектов? Прежде всего необходимо совершить полное очищение субъекта: нужны отрешение от мира, обретение созерцательного нрава, углубление души в саму себя. Вспомним идеи, изложенные в Федоне, и особенно знаменитый образ осьминога, сжимающегося в комок: этот знаменитый пассаж сделал Федона духовным водителем античности.
Вслед за эти должно произойти очищение объекта (Пир, Государство). В примере из Пира человек начинает с созерцания прекрасного мальчика, а от него переходит к следующим ступеням, используя двойное абстрагирование. Во-первых, он переходит от красоты одного мальчика к красоте всех мальчиков; далее, он переходит от красоты всех мальчиков, которые все еще остаются конкретными объектами, к красоте всех материальных вещей, наук и искусств, действий и занятий.
После того как вступают на эту стадию, абстрагирование уже ни к чему: здесь осуществляется прыжок в неизвестное. Это то, что Диотима, жрица из Мантинеи, называет великими мистериями; это совершенное посвящение. До данного пункта объект оставался еще noeton, в точном смысле слова: это объект, доступный пониманию, сущностью которого можно овладеть в совершенстве. Далее нужно продвинуться к прекрасному как та-
69
ковому, объекту, который невозможно ни определить, ни назвать. Пир позитивно разрешает эту проблему, и текст, с моей точки зрения, не оставляет места для сомнений.1
Заметим, что, согласно Платону, сущность (ousia), определение (logos) и обозначение (опота) идут рука об руку и являются взаимозаменяемыми:2 сказать «усия» — значит сказать «логос», и наоборот. Но океан прекрасного, к которому мы наконец приходим в Пире, выше и ономы, и логоса. Он выше и сущности, но в то же время это и есть самая сущность. Из чего можно заключить, что это не ноэтон, не умопостигаемое, в точном смысле слова. Правда, ему дается имя, ибо оно, прекрасное, относится к порядку умопостигаемого, а не чувственного (alstheton). Но на самом деле оно сверхумопостигаемое. Его можно постичь нусом, умом, обладающим способностью мистического озарения. Я говорю «мистического», ибо на высших ступенях человеку больше нечего понимать. Это просто прикосновение (?φαπτομ?νφ, Symp. 212а 5), которым мистик обозначает невыразимую встречу с высшим бытием.
Именно оно наделяет значением Пир, и то, что эти идеи, изложенные в Пире, являются личным, глубочайшим опытом самого Платона, доказывается еще двумя текстами — Государством и Седьмым письмом.
Повторим: сказать «логос» — значит сказать «усия»; в Пире достигается объект, превосходящий логос. В Государстве же и в Седьмом письме Платон говорит о конечной ступени на пути восхождения к благу, находящейся
________________________________________

1 Plato, Symp. 211 а—с. Ср. мою работу, цит. выше, 229 ff., относительно фразы «не в виде какой-то речи или знания» [Платон. Пир, 211а — Платон. Собр соч. Т. 2. С. 121].
2 Ср. Plato, Laws X. 895d-e.
70
выше усии: «Само благо — за пределами существования, превышая его достоинством и силой».*
Прочтем и то, что говорится в Седьмом письме, в котором Платон описывает познание высшего бытия: «У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет. Это не может быть выражено в словах, как остальные науки; только если кто постоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает».**
Я совершенно убежден, что это выражение личного мистического опыта. Итак, высший объект познания, последняя степень наших метафизических изысканий, от которого зависит все остальное, не поддается определению и, следовательно, не может быть поименован. Это непостижимый Бог.
Именно этому взгляду, как мы вскоре увидим, суждено было оказать огромное влияние на языческий мистицизм со II в. н. э. Учение о неопределимом Боге (α?ριστος) или о невыразимом Боге (ακατον?μαστος) было влиятельным среди платоников II столетия — у Нумения, в Халдейских Оракулах, в герметических писаниях. Здесь Бог уже субъект не рационального, но сверхрационального познания, и его можно достичь только в тишине, когда в человеке замолкают не только все чувства и страсти, но и все размышления, любые движения дискурсивной мысли (δι?νοια).
Это приводит нас к важному вопросу, без разрешения которого трудно понять платоновский мистицизм, как
________________________________________
* Цит. по: Платон. Государство. 509b. — Собр. соч. Т. 3 С. 291.
** Цит. по: Платон. Письма. 341 d-e. — Собр. соч. Τ 4 С. 493.
71
у самого Платона, так и у его последователей. Я имею в виду амбивалентность слов ноэтон и нус. Мы обычно переводим их как «умопостигаемое» и «ум», за неимением лучшего. Но этот перевод неадекватен, и, может быть, было бы лучше просто транскрибировать греческие слова в том виде, в каком они есть. Ноэтон, конечно, «умопостигаемое» в точном смысле слова, т. е. объект, который мы в состоянии понять и определить. Но в то же время это и нечто превышающее умопостигаемое, нечто не поддающееся ни пониманию, ни определению, то, чего мы достигаем только в мистическом соединении. В этом последнем случае, определяя объект ноэтон, мы делаем это отрицательно, протипоставляя его эйстетону; позитивно мы не можем этого сделать. Можно только сказать: это океан блаженства, в который погружаешься с головой, он есть запредельное, надмирное, эпекейна. Та же самая амбивалентность ожидает нас в случае с нусом. Разумеется, это способность рассуждения. Но это еще и способность к мистическому контакту. Иногда ее переводят словом «дух», чтобы точнее различить ее, в этой последней функции, от интеллектуальной способности; однако «дух», который обычно связывается с понятием пневма, «дыхание», принадлежит к другой, неплатоновской традиции. Лучше всего, по-моему, просто сохранить слова ноэтон и нус в транскрипции и постоянно помнить об их двойственности.
* * *
Таким образом, Платон стоит у истоков великой мистической традиции, которая через Плотина и Прокла тянется к Псевдо-Дионисию, Иоанну Скоту Эриугене и которая через последнего, а также и
непосредственно — я подразумеваю средневековые переводы некоторых трактатов
72
Прокла — оказала столь мощное влияние в Средние века, а именно на мистического автора с Рейна, Мейстера Экхарта, и на Николая Кузанского. Не говорю уж о современных примерах.
Но Платон стоит также у истоков другой духовной традиции, которая имела не менее важное значение в античности и которая была особенно сильна в эллинистический и греко-римский периоды, до II столетия н. э., когда произошло возвращение к платоновской метафизической доктрине идей.
Первую традицию, описанную выше, можно обозначить как стремление к встрече с непостижимым Богом.
Вторая, которую мы собираемся сейчас рассмотреть, может быть названа стремлением к встрече с Богом мира, космическим Богом.
Вначале мне хотелось бы показать, каким образом Платон стал обращать внимание на мир и сделал созерцание мира высшим объектом мудрости; и, во-вторых, как это созерцание мира до последних дней античности явилось духовным и нравственным утешением par excellence образованных язычников.
Платон, в ту пору, когда он разрабатывал метафизику идей, по-видимому, проявлял мало интереса к феноменам эмпирического мира. Эти феномены были, по определению, исключены из рассмотрения, поскольку имели слишком изменчивый лик, в то время как объектом знания должно быть неизменное. Даже в Государстве, когда Сократ обрисовывает образовательную программу будущего философа-законодателя, предложение Главкона о том, чтобы наука о звездах, астрономия, была включена в список учебных дисциплин, вызывает протест со стороны Сократа. Видимые взору звезды — все еще слишком конкретные вещи. Да, они представляют нашим глазам прекрас-
73
ное небесное украшение; тем не менее они не являются объектами знания (Rep. VII. 529ab).
Но в Платоне уживаются разные личности. Он и метафизический геометр. Он и мистик, жаждущий вечности. И он, среди прочего, еще и реформатор. Этот образ реформатора приведет позднее к образу ученого, фюсикоса, естествоведа — так, как понимала это античность, т. е. «тому, кто стремится понять природу вещей, фюсис».
В Государстве описывается идеальный город. Платон, однако, сознавал, что город населяют живые люди, состоящие не из одного чистого разума, но наделенные плотью и кровью, облеченные в материальные тела с их страстями, действующие в материальном мире, который влияет на них и на который они постоянно откликаются. Поскольку именно так обстоят дела, то любой, даже самый идеалистический реформатор, если он только хочет получить желаемый эффект, а не утонуть в абстракциях, должен решать проблему человеческого тела и его среды, равно как и проблемы материи, структуры материи, законов, управляющих ею. Таким образом, здесь мы совершенно логично переходим к Тимею. Философ-законодатель не может позволить себе пренебрегать знанием чувственного мира.
Но здесь нас ожидает трудность. Может ли мир быть познан? Согласно принципу, направлявшему до определенного времени каждый шаг философии Платона, чувственное как таковое непознаваемо, поскольку оно изменчиво. Как же тогда обнаружить неизменное в космосе? Ответ таков: если и нет ничего абсолютно неизменного в космосе, тем не менее существует нечто относительно неизменное. Да, звезды изменчивы, ибо они постоянно движутся. Но это движение повторяющееся, т. е. оно представляет собой гармонию
Небо неподвижных звезд
74
движется ежедневно по одной и той же орбите вокруг Земли (так это всегда понимала античность, за единственным исключением в лице Аристарха). Что касается планет, то они на первый взгляд кажутся блуждающими звездами, но размышление показывает, что их движение подчиняется регулярным законам и поддается исчислению. Как раз во времена Платона Евдокс и Каллипп вычислили законы движения планет. Таким образом, по-видимому, в небесах существует порядок, и этот порядок, источник которого нельзя приписать случаю, с неизбежностью указывает на разумное начало.
Откуда же это разумное движение небес? Любое самодвижение происходит от души. Платон доказывал это в Федре и повторяет свое доказательство в книге X Законов. Всякое регулярное движение подразумевает не просто движущую активность души, но активность разумной души. В конце концов он приходит к идее разумной Мировой Души, идее, которой суждено было впредь главенствовать в античной мысли.
Вернемся к человеку. Человек тоже состоит из тела и души. Но в то время как в небесах отношения между телом и душой гармоничны и две составные части хорошо дополняют друг друга, так что сложный организм движется упорядоченным образом, в человеке, напротив, тело и душа плохо прилажены друг к другу. Тело состоит из грубой материи, над которой властвует слепая необходимость. Когда душа, по своей природе родственная звездам и состоящая из того же вещества, что и они, нисходит с неба и впадает в материальное тело, возникший в результате этого организм обладает разрозненными движениями; так, новорожденный младенец может двигать руками и ногами только хаотично. Поэтому начиная с первых же дней своей жизни и до полного совершеннолетия человеку нуж-
75
но учиться двигаться. И поскольку душа происходит свыше, поскольку она имеет природу, схожую с природой звезд, и поскольку звезды участвуют в вечном гармоничном круговороте, то и мудрость должна состоять в приведении человеческих движений в соответствие с движением звезд. Таков вывод одного из самых возвышенных пассажей платоновского Тимея.1
Именно такими, мне кажется, были интеллектуальные шаги, которые привели Платона к его учению о мироздании . Он не отверг теорию идей ; он снова упоминает ее в Тимее, а ведь великие метафизические диалоги, Парменид и Софист, где он заново проверяет, критикует и корректирует эту теорию, написаны почти в одно время с Тимеем. Он ничего не потерял, но только приобрел. Неослабевающая любознательность позволила ему усвоить последние открытия своего друга Евдокса и своего ученика Каллиппа. Мысль Платона, находящаяся в постоянном поиске, пыталась совместить эти открытия с решением тайны человека, его места во Вселенной. Такое обогащение платоновской доктрины имело важные последствия как для собственно теологии, так и для личной религии.
Возьмем для начала теологию. Платон, подобно многим своим современникам, сознавал упадок олимпийских божеств. Также он видел и то, что афинские юноши испытывали глубокий духовный и нравственный кризис. К недовольным словам молодого человека из Законов (кн. X) следует относиться со всей серьезностью. Он не верит больше в традиционных богов. Не верит он и в Провидение. Но государство, в том виде, в каком его воспринимали древние, не может обойтись без религии. Древнее государство —
________________________________________

1 Timaeus 90a-d. Ср. F. M. Cornford, Plato's Cosmology (London, 1937), p. 353 ff.
76
не «секулярное». Это ведет Платона к признанию существования проблемы Бога и построению того, что может быть названо первой философской теологией.
Неизвестный Бог, этот океан, эта непостижимая бездна, к которой мы приближаемся в конце восхождения, описываемого в Пире и Государстве, не может быть полисным божеством, т. е. универсально признанным объектом общественного полисного культа. Это Скрытый Бог. Знание о нем, которое может быть достигнуто посредством некоего сверхъестественного опыта, требует долгого внутреннего приготовления, на которое немногие способны. И даже редкий человек, который способен приблизиться к нему, должен совершать этот путь в уединенности и тишине своей монашеской кельи, словно покидая город. Наконец, такого Бога невозможно себе представить. Никакому изображению его не может поклоняться сообщество, никакому образу его город как отдельная единица не может обращаться с молитвой и жертвами. Какой же в таком случае должна стать религия, этот духовный фундамент города? Отсюда перед философом-правителем возникает двойственная задача. Во-первых, он должен сохранить идею Бога и идею божественного провидения. Во-вторых, он должен принести в город вообще и горожанам в частности новые божественные объекты. Книга X Законов дает решение первой потребности. Ответ на вторую находится в Послезаконии, произведении, которое я, наряду с А. Э. Тайлором и другими,1 склонен считать как оригинальное, хотя и неоконченное, сочинение Платона.
________________________________________

1 А. Е. Taylor, «Plato and the Author of the Epinornis», Proc. Brit. Acad. XV. (1929), и H. Raeder, Platons Epinornis (Det Kgl. Danske Vidensk. Selskab. Hist.-filol. Medd. XXVI
I. [1928]).
77
Бог существует, но уже речь не идет об олимпийцах. Платон не отрицает их. Он вообще не отрицает ничего, что составляло религию его предшественников. Но в Тимее, как и в Законах (и в Послезаконии), он говорит о них с пренебрежением. Бог существует только как Мировая Душа. Этот ум, который вечно приводит мир в движение и совершенство которого проявляется в самой упорядоченности мировых движений, необходимым образом должен быть божественным умом. С другой стороны, сам мир, в своей совокупности, божественен. Так, звезды тоже являются богами, причем вполне видимыми, которым могут поклоняться и город в целом, и его жители в частности. Если доказано существование Бога (пропускаю здесь все детали), легко доказать, что Бог привиденциален. Почему юноша из Законов не верит в Провидение? По причине внешней неправильности человеческой жизни. Несправедливость не только остается безнаказанной, но торжествует. Человек честный унижен. К чему тогда, в конце концов, быть добродетельным? Если Бог не проявляет интереса к нашей жизни, то резонно опираться на одну лишь силу, соглашаясь с лозунгом «сила творит справедливость», провозглашенным Калликлом в Горгии. Послушаем ответ Платона: «Мы станем убеждать юношу следующими доводами: "Тот, кто заботится обо всем, устроил все, имея в виду спасение и добродетель целого, причем по возможности каждая часть испытывает или совершает то, что ей надлежит. Над каждой из этих частей, вплоть до наименьших, поставлен правитель, ведающий мельчайшими проявлениями всех состояний и действий, все это направлено к определенной конечной цели. Одной из таких частиц являешься и ты, пусть чрезвычайно малой, жалкий человек, и ты влечешься, постоянно имея перед глазами целое. Ты и не замечаешь, что все, что возникло,
78
возникает ради всего в целом, с тем, чтобы осуществилось присущее жизни целого блаженное бытие, и бытие это возникает не ради тебя, а, наоборот, ты ради него"».1 Памятные слова, которые отзовутся эхом в грядущих веках! «Все, что возникло, возникает ради всего в целом...» А вот Марк Аврелий (XII): «Да будет твоим постоянным побуждением быть направленным к целому». И Плотин (II. 9, 9. 75): «Взирай всегда не на то, что приятно для тебя, но на то, что важно для целого».2
При возрождении идеи Бога и Провидения оставалась задача обосновать новую религию, т. е. религию мирового Бога или астральных божеств. Ранее я постарался показать, каким образом новая религия, предложенная в Послезаконии, интерпретируется его автором как общественная религия, призванная заменить в городе устаревший культ олимпийцев.3 Но попытка Послезакония фактически оказалась безуспешной. Почитание звезд вошло в официальный культ спустя очень долгое время, да и то лишь на короткий срок — при Аврелиане в III столетии и при Юлиане в IV. Кроме того, культ солнца, поощряемый этими императорами, находился еще и под восточным влиянием, что было довольно чуждо всему духу философии Платона.
С другой стороны, вера в космического Бога, или космос (или даже звезды) как Бога, была распространенной
________________________________________

1 Laws X. 903c-d [Платон. Законы. — Собр. соч. Т. 4. С. 365).
2 Ср. уже Anaximander, fr. 11 Diels, с комм. H. Frankel, Dichtung und Philosophie, 347: «Wenn man aufs Ganze sieht, hat alles seine Richtigkeit» [«Истинным является созерцание целого»].
3 A. J. Festugière, «L'Epinomis et l'introduction des cultes étrangers a Athènes», Coniectanea Neotestamentica, XI. (1947) 66 if.
79
формой личной религии среди образованных язычников, от Клеанфа в III в. до н. э. до Симпликия в V в. н. э. Это безмолвное созерцание космоса вскормило и укрепило многие благородные души. Оно даже привело к такому виду союза с Богом, который Кюмон в ставшей знаменитой статье назвал «астральным мистицизмом». Одна из глав данной книги будет посвящена этому духовному движению. Сейчас же, в заключение, я хотел бы показать, как две формы платоновской религиозной философии находились в соответствии с глубокими течениями греческой религиозности.
Мы отмечали в последней главе, что чувство контраста между счастьем божеств и жалким состоянием человека вылилось для греков в два направления.
Первым было желание избавления. Ах! Покинуть сей мир, вознестись к небу, стать похожим на богов и разделить их блаженство! Эти идеи φυγ? (вознесения) и ?μο?ωσις θε? (уподобления богу) доминировали у Платона в период от Федона до Теэтета. Но и в Тимее они не исчезают: чтобы поставить движения души в согласие с движением небесных тел, чтобы подойти к созерцанию звезд, нужно забыть на миг о хрупкости и текучести вещей земли, погрузиться в вечное.
Вторая традиция — страстная тяга к Богу, и мы уже видели в этой связи, что Зевс принимает два аспекта. В одном аспекте он — справедливый бог, гарант вечной справедливости:

Не Зевс его мне объявил, не Правда,
Живущая с подземными богами
И людям предписавшая законы.
Не знала я, что твой закон всесилен
И что посмеет человек нарушить
Закон богов, не писаный, но прочный.
80
Ведь не вчера был создан тот закон —
Когда явился он, никто не знает.1

Сам я твердо убежден, что представление о вечных законах Зевса, никогда не меняющихся, незыблемо пребывающих в эфире, явилось прототипом высших идей Платона — вечных сфер блага, красоты и истины, которые души созерцали в небесах до их падения на землю. Если это так, можно обнаружить прямую связь между одним из замечательных верований пятого столетия и учением, принесшим огромную известность Платону.
В другом аспекте Зевс является как скрытый Бог, чьи пути неисповедимы или в лучшем случае трудно постижимы; здесь союзом с Богом становится союз с божественной волей, смиренная вера в Божий промысел. Мы уже наблюдали появление этой прекрасной идеи в конце еврипидовского Геракла. Тот же мотив выражен в заключительных страницах Тимея и в реакции Платона на мнение юноши в Законах. В конце концов, чем может быть жизнь в согласии с Богом, если не принятием Божьей воли? И как человек может принять ее иначе, чем убедив себя, что то, чего хочет Бог, является мудрым и хорошим, поскольку именно Бог желает этого? Поскольку Он должен служить причиной блага? Поскольку этот окончательный порядок, который остается скрытым от меня, является истинным порядком вещей, будучи, как он есть, промыслом Божьим? Я покажу вскоре, какое значение эти идеи имели для этики стоиков и как через нее они повлияли на всю языческую мудрость. Я также покажу, как у Клеанфа, у Марка Аврелия они приобретают специфически
________________________________________

1 Soph. Ant. 450 ff. [Цит. по: Софокл. Антигона, 454 слл. — Софокл. Трагедии. М., 1988. Пер. С. В. Шервинского.]. Ср. О. Т. 863.
81
религиозную форму. Пока что я удовлетворюсь указанием на то, что эта доктрина смирения1 нашла свое первое философское выражение именно у Платона, хотя уже до него она была естественным продолжением присущих греческой душе смелости и благородства — той греческой душе, которая, не будем этого забывать, выковала идеал героя.
________________________________________

1 Активное смирение, а не пассивное. Ср. Н. Frankel, op. cit, относительноτολμ?ν Феогнида (νν. 355 П., 441 ff., 555 f., 591 f.): «Was bleibt da noch übrig? Nichts anderes als was man sich selber geben kann: eine spezifische Form von Mut und Widerstand die im Griechischen τολμ?ν gennant wird... Gemeint ist Fassung und feste Haltung; ein Trotz, der den niedergedrückten Geist wieder aufrichtet; eine aktive Geduld, die den Geschwächten stärkt und dem Gefesselten die Freiheit wiedergibt».[«Что же еще остается? Ничего другого, как быть самим собой: обладать особым мужеством и противостоянием судьбе, что по-гречески называется τολμ?ν... Остается выдержка и твердое владение собой; стойкость, способная приободрить павший дух; большое терпение, укрепляющее слабог
и возвращающее свободу узнику».]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история