Энгельгарт А. Письма из деревни

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Весна 187* года была сырая и мокрая, вредная плодам… Всю весну мы горевали с посевами. Холода, дожди, к пашне подступиться нельзя. Наконец кое-как посеялись. Тут опять горе, наступила засуха — едва пробившиеся из земли всходы стали сохнуть. На яровое хоть не гляди. Овес пожелтел, заострился, лен взошел только по низинам.

Вот уж и навозы пришли, рожь зацвела. Однажды, в жаркий полдень, я обходил поля. Побывал на паровом — сушь, водни, мука-мученическая и для лошадей, и для людей. Выпрягли в одиннадцатом часу, невозможно работать. Прошел по клеверам — плохо. На яровое и глядеть тошно. Зато рожь радовала — стоит, матушка, стена-стеной и в полном цвету. Погода для цветения ржи самая благоприятная: тихо, жарко, водней и всяких мух неисчислимое множество, в воздухе стоит гул от жужжания насекомых, над полем точно туман от цветочной пыли, пахнет хлебом, медом. Радостно, потому, если во время цветения ржи погода стоит тихая, жаркая, много водней и всяких мух, то жди урожая, рожь выйдет умолотна.

В ржаном поле мне повстречался знакомый поп.

— Здравствуйте, батюшка, откуда?

— Во имя отца и сына… из Подъеремина, — отвечал поп, благословляя.

— Из Подъеремина? Что ж, поминки были или Петровщину выбиваете?

— Нет, богомолье было.

— По какому случаю?

— Дождя просили.

— Дождя! Зачем? Что вы это делаете, помилуйте, зачем вам дождь? Поп встрепенулся…

— Как зачем дождь? Яровое совсем посохло, травы…

— Яровое посохло, яровое посохло… Эх вы! Хозяева! Что же такое? Яровое видите, а рожь не видите, вы на рожь посмотрите. Рожь цветет, а они дождя у Бога просят, умницы!

— Ай в самом деле, — надоумился поп.

— Рожь цветет, а они дождя просят, хороши! Да разве вы не знаете, что когда пойдут дожди, наступят ветры, холода, водни попрячутся, то и мы будем без хлеба. Разве вы не знаете, что если во время цветения ржи стоят холода, идут дожди, нет водней, то рожь бывает неумолотна, череззерница. Помните, как было в третьем году?

— Помню, помню, да яровое-то совсем посохло.

— Что ж, что посохло? Носится со своим яровым. Яровым мы сыты не будем. Яровым теперь дождь много пользы не сделает. Яровое пропало — и говорить нечего, а вы еще просите, чтоб и ржи не было. Без ярового еще пробиться можно, а как ржи не будет, тогда что? Рожь цветет, а они дождя просят? Вы бы лучше прежде дождя просили на яровые всходы, а то подогнали к самому ржаному цвету!

— Пока собрались.

— То-то, пока собрались. Мирское дело. Один говорит нужно богомоленье сделать, а другой — может и так дождь пойдет! Вот и собрались, когда рожь зацвела. Вовремя не просили дождя, теперь собрались.

— Да что вы…

— Я знаю, что я. Видал, как баба-бобылка пятак подает, чтоб и ее коровку-буренку помянули, чтобы и на ее грядку с бурачками дождичек прошел. Бурачки, видишь, у нее засохли, лень сходить за водой, да полить, тоже дождичка просит на свою грядку, пятак подает, а об том, дура, и не думает, что рожь цветет, что как обобьет дождем цвет, да будет неурожай, да подымется рожь до 15 рублей за куль, так она же сама будет в будущем году жать за два рубля десятину, лишь бы кто вызволил, дал вперед денег зимой или весною.

— Это точно, необразование…

— А вы бы внушали. Сам Христос учил, что отец небесный лучше нас знает, что нам нужно. И мужики говорят: Бог старый хозяин, Бог лучше нас знает, что к чему. А чуть только засуха — просят дождика! Напали черви на лен — просят избавить от червей! А может, оно так и нужно. Чем бы внушать, вам бы только пятаки собирать, да яйца. Вам же ведь урожай лучше, вам же лучше, если народ богаче, зажиточнее — за одно поминовенье что наберете!

— Оно точно…

— Вы не помещик, не чиновник. Вам выгодно, когда урожай, когда хлеб дешев, когда мужик благоденствует. Это барину-помещику выгодно, когда хлеб дорог, а мужик бедствует и дешев, потому что помещик хлеб продает, а мужика покупает. Это чиновнику выгодно, когда хлеб дорог, потому что чиновник хлеба ест всего крошку, а больше все мясцом пропитывается, а если хлеб дорог и мужик бедствует, так мясо и всякий чиновничий харч дешев. Нет хлеба, так мужик тащит на базар скотину и продает за ничто лишь бы выручить денег на хлеб. Вам в урожай много лучше: и свадеб больше и молебнов, одной ржи что соберете в поповий зик [9.1]. Разве вот только что, в хороший урожайный год помирать меньше будут, меньше земляного [9.2] дохода будет, так ведь земляной доход что! Вам, попам, выгоднее, когда мужик богат, зажиточен, благоденствует!

— Конечно.

— Да и мужики тоже! Сами же говорят, «Бог старый хозяин, Бог лучше нас знает, что к чему» — чего же тут дождя просить! Эх… вишь, гонит, — указал я на облако пыли, поднятое скачущим мужиком, — верно за водкой!

Мужик вскоре поровнялся с нами, придержал лошадь и снял шапку.

— Куда ты, Стефан?

— В Погореловку.

— Ну, так и есть. За вином?

— Да, миром решили еще полведерочки взять. У нас сегодня богомоленье, дождя у Бога просили, еще сбрызнуть хотим, авось Господь дождичка пошлет.

«Бог старый хозяин, Бог лучше нас знает, что к чему». И в самом деле, где такой хозяин, который мог бы сказать, что нужно в данную минуту, дождь или погода, тепло или холод, не только всем, но даже ему, этому хозяину? Есть ли такой ум, который мог бы обнять всю сумму факторов, имеющих влияние в хозяйстве, и определить их истинное значение, все взвесить, вычислить, рассчитать? Мое огородное сохнет — нужно дождя, но у меня подкошено сено, для которого дождь вреден, а между тем, дождичка бы нужно и для хорошего налива ржи, и потому, что пары подбились, отавы на лугах растут плохо, скот голодает.

Стоит жаркая погода, уборка сена и клевера идет отлично, а на лен навалился червяк и жрет его, на глазах хозяина уничтожает всякую надежду на урожай. Но вот пошли дожди, сено гниет, к уборке ржи нельзя приступить, отавы хороши, но от сильных дождей и недостатка солнечного света трава водяниста, малопитательна, а между тем от дождей и холодов червяк, пожиравший лен, погиб, и лен поправился. Как тут уловить, что к чему?

В прошлом году у нас какой-то червяк ел лен и так перепугал хозяев, что либералы хотели еще новых начальников завести, энтомологов каких-то выписать. И чуть было не выписали, а энтомолог сейчас обязательные постановления выдумает, потому что он, как и всякий чиновник, думает, что все просто и легко решить. За примером ходить недалеко. Вот, например, в нынешнем году в иных губерниях козявка какая-то рожь поизъянила, выписали энтомолога-профессора, тот сейчас узнал, какая козявка: гессенская муха, говорит. Сейчас определил, как эта муха живет, которого числа, какого месяца кладет яйца и пр. и пр. Все вывершил. А что же против этой мухи делать? — спрашивают. Знаю, говорит, и это. Целую лекцию губернским и земским начальникам прочел. Нужно, говорит, жнивья выжигать, нужно жнивья тотчас после уборки ржи запахивать, нужно рожь сеять не раньше 15-го августа. Словом, все вывершил, все решил, остается только обязательные постановления выдать. Ведь энтомолог-то только свою гессенскую муху и видит, как баба-бобылка только свою грядку с бурачками. Энтомолог, конечно, никакого понятия о хозяйстве не имеет. Будет ли гореть жнивье или не будет? Есть ли хозяину возможность в самое горячее время, в страду, запахивать жнивье? Будет ли хозяину время посеять рожь после 15-го августа? Возможно ли срок озимого посева сократить на две недели? Что произойдет от позднего посева ржи, в противность долголетней практике, установившей ранние посевы до 15-го августа? Не произойдет ли от этого позднего посева того, что в будущем году не только людям, но и самой мухе нечего будет есть? Ничего этого энтомолог не знает, ничего не понимает, он знает и видит одну только муху. Расчувствовались земцы, прослушав красноречивую, ученую лекцию профессора-энтомолога, да и нельзя же ничего не сделать, зачем же было ученого энтомолога приглашать? Одна глупость влечет за собою другую, сейчас — бац! — обязательное постановление: сеять рожь не ранее 15-го августа. И вот земледельцы нескольких губерний должны, обязаны, сеять озимь в известный срок, по назначению начальников: какого-то энтомолога, каких-то земских чиновников. Господи, да что же это такое? Опыт миллионов земледельцев-хозяев, долголетняя практика показали, что рожь нужно сеять в пору, что это пора начинается с конца июля, что эта пора для разных мест разная, и вдруг какой-то энтомолог решает, что пора эта должна начинаться не ранее 15-го августа, а земство делает обязательное постановление и предписывает миллионам земледельцев сеять озимь в назначенный срок! Повторяю, понятно, что энтомолог только свою муху и видит, хотя непонятно, как такой энтомолог может быть профессором, но земство-то, не из энтомологов же одних оно состоит, должны же бы, кажется, в нем быть люди с рассудком! Или уже раз человек делается чиновником, так господь у него все способности отнимает? Это обязательное постановление для нескольких губерний — сеять рожь позже 15-го августа — характерный факт новейшего времени.

Посмотрите, с какою легкостью третируется вопрос наипервейшей важности для миллионов населения, вопрос, от которого зависит жизнь этих миллионов, посмотрите, с какою легкостью делаются обязательные постановления. Приезжает энтомолог, да и энтомолог-то пустой, как теперь вывершили другие ученые, и говорит, что нужно сократить на две недели срок посева хлеба, от урожая которого зависит благосостояние всего населения, и вдруг, в несколько дней, не обдумавши, решается такой важнейший вопрос и делается обязательное постановление. Но этого мало. Одно земство сообразило: сделаем мы обязательное постановление, а что если вдруг его исполнять не будут! И вот елецкое земство (см. «Земледельческую Газету», 1880 г., № 31, стр. 513), сделав обязательное распоряжение не производить в нынешнем году посева озимых хлебов ранее 15-го августа, в то же время поручило управе обратиться к начальнику губернии с просьбой о том, чтобы земской полиции было вменено в обязанность оказывать содействие управе при исполнении ее постановления. Но этого еще мало. Елецкое земство постановило ходатайствовать перед правительством о том, чтобы, независимо от штрафа, налагаемого по закону (29 ст. устава о наказ., нал. мир. суд.), было разъяснено, что при исполнении этого постановления собрания преждевременный посев, то есть произведенный до 15-го августа, подлежит запашке на счет виновного. Не верится даже, но это так. Это сообщает сам энтомолог, который выдумал, что муха повсюду вынесется по 15 августа, и который предложил колоссально нелепую меру, обязать сеять рожь после 15-го августа. Петр Великий за неисполнение своих приказов по хозяйству приказывал бить батогами, рвать ноздри, а теперь прогресс, цивилизация: за ослушание будут запахивать посев, произведенный не в то время, как назначали земские начальники! Бей не колом, а рублем. Мало показалось, что мировой оштрафует, мало того, что, если губернское начальство прикажет смотреть, чтобы не сеяли до 15-го августа, так урядники нагайками станут гонять мужиков с пашни, нужно и еще: запахивать на счет виновного посев, произведенный до 15-го августа. Расчетливый хозяин, разумеется, скорее согласится заплатить штраф у мирового, чем сеять рожь не в пору; и урядник, ежели сгонит с посева, тоже не беда — не будет же он целый день торчать на поле. Земство это поняло и задумало покрепче сделать. Посеешь раньше срока, который энтомолог назначил, сейчас приедет земство и запашет твои всходы озими.

Любопытно только, кто будет запахивать. Еще господские посевы запахать, может быть, найдут кого-нибудь, а запахивать мужицкие посевы едва ли кто пойдет. Ежели урядников заставить, так они ведь из благородных, из интеллигентных набраны, пахать не умеют. И вот, ходатайство елецкого земства о запахивании преждевременных посевов, пишет энтомолог К. Линдеман, заваривший всю эту кашу, орловское губернское земское собрание не нашло возможным утвердить ввиду того, что предполагаемая мера в применении своем может вызвать чрезвычайное неудовольствие. Слава Богу!

Когда у нас в прошлом году черви ели лен, то «поклонники науки» тоже кричали, что следует выписать энтомологов. Но, к счастью, у нас энтомолога не выписали, и потому никаких обязательных постановлений насчет червей не вышло. Сеяли мы и нынче лен вольно, когда хотели, где хотели и сколько хотели! И что же бы вы думали? Никаких нынче червей на льне не было, и ни одной былиночки черви не съели. Откуда черви в прошлом году взялись? Куда они девались? Отчего их в нынешнем году не было? Как бы то ни было, ничего мы в прошлом году против червей не делали, даже молебнов не служили. Ели черви лен, а мы смотрели и горевали. Да и что же было делать? В иных местах в прошлом году выели черви лен начисто, в других только слегка тронули, и вдруг, неизвестно отчего, пропали. В нынешнем же году никаких червей на льне не было и, может быть, десятки лет их не будет. Я помню, в сороковых годах какой-то червяк поедал озими и производил страшные опустошения. Потом тот червяк сам собою пропал, и вот десятки лет ничего о нем не слышно. То же самое может быть и с гессенской мухой: нынче она поела рожь, а в будущем году, может быть, и ни одной мушки не увидим.

Энтомолог видит муху, ему бы только муху уничтожить, а там хоть трава не расти. Конечно, и против мухи есть радикальные средства — совсем не сеять ржи, изменить принятую систему хозяйства, изменить систему обработки. Человек, у которого голова набита мухами, чиновник, который думает, что стоит только приказать, могут легко третировать подобные вопросы, но хозяин должен видеть не муху только, а все. А есть ли такой хозяин? Где он? Такой хозяин есть. Такой хозяин — все.

Эх, вот бы гребнули сенца, если бы постояла погодка, думает хозяин, глядя на свои подкошенные луга и радуясь, что нет дождя. А не мешало бы и дождика! Трава совсем посохла, жарко, овода, скот голодает, думает тот же хозяин, проходя по выгону. Насколько потеряет в цене сено от того, что пробудет под дождем? Насколько прибудет молока, насколько повысится в цене скот оттого, что вследствие дождей поправятся выгоны? Кто может все это вычислить? Обыкновенно хозяин так, зря, хочет дождя или погоды, видя только одно что-нибудь, что у него под носом. Если бы хозяину дать власть над погодой, чтобы по его мановению шел дождь или делалось вёдро, словом, чтобы в его руках были все атмосферические изменения, то, я уверен, что не найдется хозяина, который, командуя погодой, сумел бы так все подладить, чтобы у него был наивысший урожай, наибольший доход. Увлекся бы, например, уборкой сена, напустил бы безмерно звонкую погоду и в то же время позабыл бы холодком ударить на какую-нибудь бабочку или муху. ан у него червяк либо лен, либо хлеб пожрал бы или скот от язвы подох бы.

Да и то сказать, как всем угодить. Один горюет, потеряв отца, а другой радуется «земляному доходу». Одному нужен дождь, а другому погода. У одного сено подкошено, а тут-то дождик — сеногной, парит, нет уборки. Один радуется и говорит: «Благодать нынче, парит! Вишь, как матушка поправилась, благодарение Богу — ожидать урожая можно, хлебушка дешев будет», а другой тут же сердится: «Парит, парит, потом дождь ударит, ну, как тут быть дорогому хлебу!».

Вот и угоди на всех. Помещику, богачу-земледельцу, тому, кто производит хлеб на продажу, неурожай иногда выгоднее урожая. Не подумайте, что я это так говорю, для словца. Нет, это совершенно верно. Выгоднее же продать 200 четвертей по 14 рублей, как нынче, чем 300 четвертей по 6 рублей, как было два года тому назад? То есть, разумеется, самое выгодное, чтобы у меня урожай был сам-двенадцать, например, а у других чтоб был неурожай и хлеб стоял бы в высокой цене, этак рубликов по пятнадцати за четверть!

Конечно, никто прямо не скажет, что он желал бы неурожая, высоких цен на хлеб, никто не будет так откровенен, как какая-нибудь дьячиха, жалующаяся, что мало «земляного дохода».

Конечно, все желают урожая, все молятся об урожае, но это так только, потому что зазорно. А кто не радуется высоким ценам на хлеб? Кто не радуется, что хлеб по высоким ценам шибко идет за границу? Мужик только не радуется, но разве он, сиволапый, что-нибудь понимает в важных экономических вопросах ввоза и вывоза, восстановления ценности кредитного рубля и т. п. Ему бы только все жрать да чтоб хлебушка дешев был.

Для хозяев, ведущих свои хозяйства нанятыми руками, в особенности там, где обработка производится даже не батраками, а соседними крестьянами-хозяевами, с их орудиями и лошадьми, важно не только то, чтобы хлеб был дорог, но еще более важно то, чтобы был неурожай, чтобы мужик вынужден был наниматься на летние страдные работы еще с зимы за дешевую цену, чтобы он вынужден был запродаваться для того, чтобы упасти свою душу, как говорят мужики, словом, чтобы мужик был дешев. , Вы представьте себе только, что всюду, несколько лет подряд, превосходный урожай, что мужику нет надобности покупать хлеб, что тогда будут делать помещики со своими хозяйствами? Не нуждаясь в деньгах для покупки хлеба, мужик-хозяин, имеющий свою землю, свое хозяйство, не продает себя на лето, не хочет работать на другого, напротив, он сам принаймет покосу, земли. Если бы не недостаток хлеба, не нужда, кто стал бы, имея свое хозяйство, свою землю, работать на чужой земле, в чужом хозяйстве? Свой покос стоит, свое подкошенное сено лежит, а ты иди убирать чужой покос, потому что «обвязался», как у нас говорят мужики, еще зимой, обвязался, чтобы упасти свою душу. Кто хоть сколько-нибудь знает хозяйство, тот поймет, что только нужда может заставить мужика-хозяина, имеющего свою землю, работать на чужой земле.

Мужик, который не обязывается летними работами, который лето работает на себя, богатеет, мужик, который обязывается летними работами, — беднеет. Сколько раз приходится слышать, что мужика упрекают в лености, в нежелании работать, когда помещичьи хозяйства представляют столько заработка. «Что же, что хлеб дорог, — говорят, — бери работу в господских имениях, вот тебе и хлеб будет». Но ведь нужно посмотреть, каков этот заработок, которого чурается мужик, от которого он готов бежать даже к кулаку. От этого заработка мужик беднеет, разоряется — вот каков этот заработок.

Мужик, имеющий свою землю, свое хозяйство, не должен итти летом на страдную работу к другому ни за какие деньги, потому что, работая летом на другого, он неминуемо упускает в своем хозяйстве. Непродажному коню нет цены, и счастлив тот, у кого есть непродажный конь. Непродажной работе нет цены, и счастлив тот, у кого есть непродажная работа. Но голод заставляет продать любимого коня, голод заставляет продавать и страдную работу.

Если вы живали когда-нибудь летом в гостях у помещика, то, без сомнения, видели, как беспокоится, как волнуется хозяин летом, когда дождь, например, мешает уборке сена или хлеба, видели, как помещик, староста, даже рабочие приходят в волнение ввиду заходящей тучи. Представьте же себе нравственное состояние мужика-хозяина, когда он должен бросить под дождь свое разбитое на лугу сено, которое вот-вот сейчас до дождя он успел бы сгрести в копны, бросить для того, чтобы уехать убирать чужое сено. Представьте себе положение хозяина, который должен оставить под дождем свой хлеб, чтобы ехать возить чужие снопы. Нужно быть самому хозяином, чтобы вполне понять то ужасное нравственное состояние, в котором находится человек в таких случаях, и нельзя не удивляться тому хладнокровию, с которым мужик, оставив свое поле, едет на господское. Только многие годы рабства, крепостной работы на барина, могли выработать такое хладнокровие. «Наше потерпит, лишь бы только ваше, господское убрать», — говорит барину и теперь еще, по старой привычке, мужик, повторяя то, что он привык говорить, когда был крепостным.

Но это хладнокровие только кажущееся. Нужно видеть, что делается внутри, в душе хозяина, как он клянет судьбу, как он закаивается брать в другой раз страдную работу. Проявляется это наружно только у молодых, не забитых крепостными привычками, да у баб. Батрак, безземельный, не имеющий своего хозяйства, ничего подобного не испытывает, но оттого у него и вырабатывается известная тупость.

Работа летом, в страду, в помещичьем хозяйстве разоряет мужика, и потому на такую работу он идет лишь из крайности, отбиваясь от этой работы елико возможно. Конечно, я говорю не о батраках, батрак — одно слово батрак. Это или безземельный, или неспособный к хозяйству человек, который не живет своим загадом, своей головой, который живет чужим загадом, на всем готовом, предпочитает работать на другого, лишь бы только быть обеспеченным, предпочитает обеспеченную зависимость необеспеченной независимости. Такие люди есть, как и в интеллигентном классе — тут их еще более, — так и между крестьянами. И всегда они будут, пока крестьянские деревни не превратятся в настоящие общины, в которых работа будет производиться сообща и где тогда найдется место каждому.

Я говорю не о батраках, а о мужиках, землевладельцах-хозяевах, способных, было бы только с чем и над чем, работать к собственному загаду. Для таких сдельные работы в страду в помещичьих хозяйствах — беда, разоренье. От работ у помещика в страду мужик бежит. Он борется до последней степени и берет страдную работу только тогда, когда нет никакой возможности обойтись, когда нет хлеба, когда приступают к продаже скота за недоимки. Если можно как бы то ни было достать денег, хотя за большие проценты, мужик предпочитает занять, лишь бы только не обязываться летнею работою, в особенности постоянною, на целое лето, какова, например, обработка земли кругами в помещичьих имениях, состоящая в том, что Крестьянин, за известную плату, обязывается в течение лета, со своими лошадьми и орудиями, произвести у помещика полную обработку земли в трех полях, подобно тому, как это делалось при крепостном праве.

Совершенно иное зимняя работа. На зимнюю работу мужик нанимается охотно и дешево, и — если нет выгодной работы, то берет и такую, при которой только хлеб на навоз перегоняет, то есть зарабатывает лишь столько, чтобы себя и лошадь прокормить. Вся суть дела для мужика заключается в выгодном зимнем заработке, потому что зимний заработок дает ему возможность работать летом на себя, не обязываться летними страдными работами на других. Хозяину-земледельцу, имеющему свое хозяйство, выгоднее зимою работать за четвертак в день, чем в страду за три рубля. Между тем помещичьи хозяйства зимою-то именно и не дают работы или дают очень мало, а требуют летней работы. Интересы крестьян и помещиков, при существующих порядках, совершенно противоположны. Освободиться от летних работ на помещика — постоянная мечта мужика; заставить мужика работать летом у себя — постоянная мечта помещика.

Существование помещичьих хозяйств, таких, какие мы теперь встречаем, возможно только при существовании подневольных так или иначе — будут ли то крепостные по «положению», или крепостные по экономическим причинам, — обязанных работать на помещичьих полях, потому что нет хлеба, нет выгона, нет денег.

«Крестьяне наши, — говорит А. Ростовцев [9.3] из Орловской губернии, — разделяются на две категории. Более зажиточные, которые имеют 3—4 лошади и такое же число взрослых работников во дворе и вообще исправное хозяйство, всеми силами стараются приобрести себе землю или покупкою, или арендою и потому на сторонние работы не нанимаются ни за какие деньги. Беднейшие же крестьяне, у которых всего одна и по большей части плохенькая лошадка и хозяйство неисправное, нанимаются на полевые работы с большею охотою». Про эту охоту прибавлю я от себя: «неволя велит и сопливого любить».

«Нанимаются крестьяне, — говорит далее Ростовцев, — обыкновенно с осени, в сентябре и октябре, и берут все деньги вперед почти за год. Но „у зимы рот велик", говорит пословица, поэтому зимою обыкновенно бывают разные случаи. Бывает очень часто, что бедный крестьянин, нанявшись у одного землевладельца, взявши вперед деньги под отработки, среди зимы отправляется к другому землевладельцу, нанимается также у него, потом нанимается и к третьему. Когда придет время работать, его сразу вызывают к трем лицам. Он является к одному, сработает половину работы, потом бросает — к другому, у другого тоже только начнет работать и побежит к третьему и в конце концов бросает всех и бежит убирать свой несчастный хлебишко, который к этому времени наполовину уже осыпался».

Существование помещичьих хозяйств обусловливается именно существованием таких подневольных, бедных крестьян, у которых не хлеб, а хлебишко, да и тот осыпается, пока мужик исполняет работы, на которые обязался зимой, у которой «рот велик». Зажиточные крестьяне не нанимаются ни за какие деньги. Следовательно, чтобы было кому работать в помещичьих хозяйствах, нужно, чтобы были нуждающиеся, бедные. Порядок ли это? Иные думают, что в этом-то и порядок. Один немец — настоящий немец из Мекленбурга — управитель соседнего имения, говорил мне как-то: «У вас в России совсем хозяйничать нельзя, [9.4] потому что у вас нет порядка, у вас каждый мужик сам хозяйничает — как же тут хозяйничать барину. Хозяйничать в России будет возможно только тогда, когда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батраками. Тогда у вас будет порядок и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет». Да, если постоят такие цены на хлеб, как нынче — от 13 до 15 рублей за четверть, — то порядок, про который говорит немец, может установиться и ранее.

И теперь, как при крепостном праве, основа помещичьих хозяйств не изменилась. Конечно, помещичьи хозяйства, в наших местах, по крайней мере, упали, сократились в размерах, но суть, основа, система остается все та же, как и до 1861 года.

Прежде, при крепостном праве, помещичьи поля обрабатывались крестьянами, которые выезжали на эти поля с своими орудиями и лошадьми, точно так же обрабатываются помещичьи поля и теперь теми же крестьянами с их лошадьми и орудиями, с тою только разницею, что работают не крепостные, а еще с зимы задолженные.

Точно так же, как и прежде, и теперь землевладелец не только не работает сам, не умеет работать, но и не распоряжается даже работой, потому что большею частью ничего по хозяйству не смыслит, хозяйством не интересуется, своего хозяйства не знает. Землевладелец или вовсе не живет в деревне, или если и живет, то занимается своим барским делом, службой или еще чем, пройдется разве по полям — вот и все его хозяйство. Какой же он хозяин, когда он ни около скота, ни около земли, ни около работы ничего не понимает, а понимает только то, чему с малолетства учился, — службу. За барином следует другой барин, подбарин, приказчик, который обыкновенно тоже работать не умеет и работы не понимает, около земли и скота понимает немногим больше барина, умеет только мерсикать ножкой и потрафлять барину, служить, подслуживаться. Затем, если имение покрупнее, идет еще целый ряд подбаринов — конторщики, ключники, экономки и прочий мерсикающий ножкой люд, одевающийся в пиджаки и носящий панью и шильоны, — люд ни в хозяйстве, ни в работе ничего не понимающий, работать не умеющий и не желающий, и работу, и мужика презирающий. Наконец, уже идет настоящий хозяин, староста-мужик, без которого хозяйство вовсе не могло бы итта. Староста-мужик умеет работать, работу понимает, знает хозяйство, понимает и около земли, и около скота, но, главное, староста знает, что нужно мужику, знает, когда мужик повычхался. знает, как обойтись с мужиком, как его забротать. как на него надеть хомут, как его ввести в оглобли. Административный штат поместья только ест, пьет, едет и погоняет, а везет, работает мужик, и, чтобы запрячь этого мужика, нужно, чтобы у него не было денег, хлеба, чтобы он был беден, бедствовал. Зажиточный мужик старается арендовать землю и работать на себя, на свой страх, на работу же у помещика не нанимается ни за какие деньги. Землевладельцев же, которые, подобно американцам-фермерам, работали бы со своим семейством, я между людьми интеллигентного класса еще не знаю. Говорят, что есть такие, но я не видал.

Не знаю и таких землевладельцев из интеллигентных, которые, имея батраков, работали бы сами наряду с батраками, у которых бы батраки, подобно тому, как у американских фермеров, жили бы, ели и пили вместе с хозяевами.

Не знаю и таких хозяйств, в которых бы все работы производились батраками с помощью машин, а сам хозяин-землевладелец, умеющий работать, понимающий работу и хозяйство, всем распоряжался, смотрел за работой и хозяйством, подобно тому, как в больших американских хозяйствах.

Ничего подобного у нас нет. И прежде всего, главное, землевладелец есть барин, работать не умеет, с батраками ничего общего не имеет, и они для него не люди, а только работающие машины.

Батрацкое хозяйство считается невыгодным, да оно, при существующих системах и порядках хозяйства, и невозможно, потому что если и возможно батраками обработать землю, то никак нельзя управиться в страдное время — в жнитво и в покос. Поэтому хозяйство ведется так: или вся земля сдается на обработку соседним крестьянам-хозяевам — сдача кругами, снизками, — которые обрабатывают ее своими лошадьми и орудиями, и тогда в имении нет ни инвентаря, ни рабочего скота, или часть работ, именно земляные работы, производятся батраками с экономическим инвентарем и рабочим скотом, а другая часть работ, страдные работы, покос, жнитво производятся крестьянами за взятые по нужде зимой деньги и хлеб.

Между тем, как я уже говорил выше, для мужика-земледельца, имеющего свое хозяйство, дорого именно это страдное время, которое ему необходимо для работы на себя, в своем хозяйстве. Известно, что даже в тех местностях, где крестьяне занимаются отхожими или кустарными промыслами, как бы ни были выгодны эти промыслы, все-таки большинство крестьян на страдное время возвращается домой и работает в своем хозяйстве. Это совершенно понятно тому, кто знает, что теряет мужик, не работая летом в своем хозяйстве и не посвящая ему все свое время. Если мужик бросает летом выгодные сторонние заработки, чтобы работать в покос и жнитво дома, в своем хозяйстве, то понятно, что только крайняя нужда может побудить его работать летом на помещика.

Итак, с одной стороны, для мужика разоренье, если он должен летом работать на другого; с другой стороны, помещик не может вести свое хозяйство без летней работы мужика-хозяина. Поэтому между помещиком и соседними крестьянами-хозяевами идет постоянная борьба. Помещик хочет забротать крестьянина, надеть на него хомут, ввести его в оглобли, а мужик не дается, выбивается, старается не попасть в хомут. Все помышления помещика, его приказчика, старосты направлены к тому, чтобы сдать мужикам не обработку землю за выгоны, за отрезки, за деньги; все помышления мужика, как бы обойтись без того, чтобы брать у помещика круги и вообще страдные работы. Тут вопрос вовсе не в величине заработной платы, а в том, что мужик, имеющий свое хозяйство, вовсе не хочет работать в чужом хозяйстве. И вот там, где мужик успевает отбиться от работ на господской земле, там, где он летом работает на себя, там крестьяне богатеют, поправляются. Напротив, там, где помещик забротал крестьян, надел на них хомут, там благосостояние крестьян ниже, там бедность, пьянство. Самое первое, самое важное средство, самая крепкая оброть, чтобы ввести крестьян в оглобли, — это отрезки и выгоны.

Уже в прежних моих статьях я говорил, что крестьяне повсеместно более всего нуждаются в выгонах. Там, где крестьяне в крепостное время владели большим количеством земли, излишек земли, по «Положению», от них отрезан, и эти «отрезки» поступили во владение помещиков; там же, где крестьяне не имели лишней земли, так что владеют тем, чем пользовались до 1861 года, они, при крепостном праве, пользовались еще господскими выгонами и не только у своего помещика, но и у соседнего, так как тогда было просто, и по снятии хлебов скоту было ходить всюду вольно, тем более, что все смежные поля были обыкновенно под одинаковыми хлебами. В настоящее же время никто даром на свою землю, даже по снятии трав и хлебов, не пускает. Необходимость выгонов — теперь самое важное для крестьян. Если у крестьян есть достаточно своего хлеба, хватает хлеба до «нови», если у них к тому же есть зимний заработок, то ничто, кроме нужды в выгонах, не может их заставить взять на обработку помещичью землю. Никакими деньгами крестьян-хозяев, занимающихся землею, соблазнить нельзя. Покос крестьяне могут снять за деньги или с части и в отдаленности от деревни; дров, лесу тоже могут купить на стороне; земли заарендовать тоже могут; только выгон они должны взять непременно подле деревни, у соседнего помещика. Оттого-то мы и слышим такого рода восхваления имений: «у меня крестьяне не могут не работать, потому что моя земля подходит под самую деревню, курицы мужику выпустить некуда», или «у него отличное имение, отрезки тянутся узкой полосой на четырнадцать верст и обхватывают семь деревень; ему за отрезки всю землю обрабатывают». Словом, при оценке имения смотрят не на качество земли, не на угодья, а на то, как расположена земля по отношению к соседним деревням, подпирает ли она их, необходима ли она крестьянам, могут или нет они без нее обойтись. Поэтому-то теперь, при существующей системе хозяйства, иное имение и без лугов, и с плохой землей, дает большой доход, потому что оно благоприятно для землевладельца расположено относительно деревень, а главное, обладает «отрезками», без которых крестьянам нельзя обойтись, которые загораживают их землю от земель других владельцев, так что не может быть и выгодной для крестьян конкуренции между владельцами, желающими каждый залучить крестьян на работу к себе.

Самое выгодное для крестьян — это если отрезки и выгоны они могут заарендовать на деньги или получить в пользование за какие-нибудь зимние работы, резку или возку дров, грузку вагонов и т. п., что бывает в тех случаях, когда имение купит какой-нибудь купец-лесопромышленник, не занимающийся хозяйством. В таком случае крестьяне тотчас поправляются, богатеют, потому что, заплатив за необходимые им выгоны или отрезки зимними работами, потом все лето работают на себя, накашивают много сена, арендуют землю под лен и хлеба. Корм, который они тогда свозят с чужих угодий, поедается их скотом на их же дворах, и получается навоз, который идет на удобрение их крестьянских наделов. Но если помещик сам ведет хозяйство, то ни выгона, ни отрезков за деньги не отдает и требует, чтобы крестьяне за выгоны и отрезки обрабатывали ему землю. Все искусство хозяина-помещика состоит в том, чтобы заставить нуждающихся в отрезках крестьян обрабатывать как можно более земли, все старания крестьян устремлены на то, чтобы работать как можно менее, а еще лучше вовсе не работать кругов и платить за отрезки и выгоны деньгами.

Таким образом, между помещичьими и крестьянскими хозяйствами идет постоянная борьба, и, где крестьяне одолевают, там благосостояние их увеличивается, и помещичьи хозяйства, часто к выгоде помещиков, вытесняются. Да, к выгоде, потому что, вместо того чтобы вести не приносящее дохода хозяйство, помещик тогда сдает свои земли в аренду крестьянам и получает более, чем он получал, когда вел хозяйство, при котором доход поглощался содержанием приказчиков и администрации.

Но покуда помещик ведет хозяйство, он вынуждает крестьян работать в этом хозяйстве. И мужик, оттесненный выгонами, недостатком земли, в ущерб себе, работает у помещика. И тот и другой теряют: один мало получает за землю, другой мало получает за труд.

Мужик угнетен, мужик бедствует, мужик не может так подняться, как он поднялся бы, если бы он не должен был попусту работать в глупом, пустом, бездоходном помещичьем хозяйстве и мог бы арендовать или, еще лучше, купить ту землю, которую он бесполезно болтает у помещика. С другой стороны, и помещик от своего хозяйства не имеет дохода — все помещики справедливо жалуются на бездоходность хозяйств, — потому что выработанный мужиком доход идет на содержание администрации, орды не работающих, презирающих и труд, и мужика, дармоедов, из которых, когда они наживутся, выходят кулаки, теснящие народ. Кому же тут выгода? Никому, кроме будущих кулаков.

Труда мужицкого тратится пропасть вследствие неразумной эксплуатации земли и неправильного приложения, труд этот теряется бесполезно, зарывается в землю, а если что и вырабатывается, то идет не тому, кто работает, и даже не тому, кто считается владельцем земли, а постороннему, не работающему человеку.

Каждому понятно, что можно затратить много труда, но раз этот труд приложен, то неразумно, если в результате ничего полезного не получается. Бесплодно сожжено известное количество углерода, бесплодно зарыто известное число пудо-футов работы. Вы хотите осушить луг, если вы правильно провели канавы, луг осушен и получается хорошее пастбище, если провели неправильно, то, несмотря на массу потраченного для рытья канав труда, луг не высох и остается все то же бесполезное болото.

Вот такое-то бесплодное толчение воды идет в большей части помещичьих хозяйств. Поистине, нелепое положение вещей. Что же тут удивительного, что при всех наших естественных богатствах мы бедствуем. Работает мужик без устали, а все-таки ничего нет.

Итак, первое, что заставляет крестьян работать в помещичьих хозяйствах, — это недостаток выгонов. Но это еще куда ни шло, если мужики зажиточны. Работать за выгон приходится немного. Но одними работами за выгоны помещичьи хозяйства удовлетвориться не могут, при дороговизне администрации, им обыкновенно нужно обрабатывать гораздо более земли, чем сколько крестьяне будут работать за выгоны, следовательно, нужно, чтобы крестьяне сверх того работали и за деньги. Между тем, так как для крестьян работать кружки разоренье, то обработку кружков за деньги крестьяне берут только тогда, когда нуждаются в деньгах для покупки хлеба. Вот это-то и определяет их положение. Если крестьяне берут кружки из-за денег, то это показывает, что положение крестьян очень плохое, что они бедствуют. Этот критерий до такой степени верный, что для меня, например, достаточно час, два поговорить с помещиком и крестьянами, чтобы определить положение крестьян.

Поэтому-то урожай или неурожай, дешевизна или дороговизна хлеба имеют громадное значение для помещика, ведущего хозяйство трудом крестьян-хозяев. Если у мужика достаточно своего хлеба, то, хотя бы хлеб и был дорог, мужик все-таки не пойдет наниматься на страдные работы к помещику. Следовательно, для помещика важно не только то, чтобы хлеб был дорог — это, конечно, увеличивает доходность, — но важно еще и то, чтобы был неурожай, чтобы у мужика не было хлеба, чтобы мужик еще с зимы должен был запродавать свою летнюю работу. Только тогда можно забротать его, надеть на него хомут, ввести в оглобли. Пока с осени есть у мужика хлеб, он, хотя и нанимается охотно и дешево на зимние работы, — умный расчетливый мужик и дешевой зимней работой не брезгует: «маленький барышок, да почаще в мешок», — но в хомут на летние работы не идет. Нет более хлеба, вышел весь свой, но есть деньги — мужик покупает хлеб, хотя бы и по дорогой цене, но в оборот все еще не дается. Вышли деньги, мужик идет занять у кулака хлеба, денег за огромные проценты, но в оглобли все еще не дается. Наконец, как последнее средство — идет брать на обработку кружки в помещичьем хозяйстве. Мужик, значит, «повычхался». Ни одно хозяйство, в котором земля обрабатывается крестьянами-хозяевами, не знает вперед, будет ли сдана вся земля в обработку. Все зависит от положения крестьян, от урожая, от величины зимних заработков, от цены на хлеб. И тут опять-таки дело не в цене за работу, а в том, возьмут ли ее. Есть у крестьян хлеб, нет нужды — ни за какую цену не возьмут кругов; нет хлеба — возьмут и за дешевую плату, и, чем больше нужда, тем дешевле плата.

Я говорил, что в нашей местности большинство помещиков ведет хозяйства без инвентаря и рабочего скота, сдавая свои земли на полную обработку крестьянам. Но есть хозяйства в которых имеется и инвентарь, и рабочий скот, и работа производится батраками. Однако и такие хозяйства одними батраками обойтись не могут и должны на страдное время, в особенности на жнитво, нанять крестьян. Батраками можно только произвести обработку земли, вывезти зимой навоз, убрать часть покосов, но на огульные работы, на жнитво, уборку, возку, вообще в страду, нужна сторонняя сила. Самое важное — жнитво.

Первыми на жнитво нанимаются безземельные бобылки, бабы, живущие своими маленькими хозяйствами, но без земли. Для бобылок жнитво — самая важная работа, обеспечивающая их зимнее существование. Так как бобылка хлеба не сеет, своего жнитва дома не имеет, то она охотно нанимается на эту работу, и для нее важно, чтобы было как можно менее конкуренции, то есть чтобы меньше было баб, имеющих свой хлеб, свое жнитво и взявших господское жнитво еще с зимы по нужде. Следовательно, и для бобылки важно, чтобы был урожай, чтобы хлеб был дешев, а мужик дорог, чтобы меньше было нужды зимой. Но для помещика одних бобылок мало, нужно, чтобы и дворовые бабы, имеющие свое жнитво, оставив его, шли жать на господские поля. Но раз наступило жнитво, раз поспел хлеб и можно если не спечь хлеб, то напарить ржаной каши, ни одна дворовая баба не бросит свою ниву, свое жнитво и не пойдет ни за какие деньги жать на чужом поле. Чтобы баба оставила хлеб на своей ниве осыпаться и пошла жать на чужом поле, нужно, чтобы эта баба обязалась вперед еще зимою. Раз наступило время жнитва, никого уже, кроме бобылок, нанять нельзя, пока дворовые бабы не пожнут своего хлеба. Поэтому, чтобы не остаться на жнитво с одними бобылками, нужно закабалить баб еще зимою, а это возможно только тогда, когда у мужика нет хлеба. Как ни кинь, все клин.

Ясно, что помещику нужно, чтобы хлеб был дорог, и не потому только, что он производит хлеб на продажу, а и потому, что хлеб дорог — мужик. дешев, можно мужика ввести в оглобли. Напротив, мужику нужно, чтобы хлеб был дешев, потому что мужик хлеба не продает, а большею частью прикупает. Если даже у мужика и есть избыток хлеба, то он все-таки не продает, а хочет, чтобы у него хлеба хватило за «новь», чтобы можно было прожить своим хлебом и еще год, в случае, если Бог обидит градом. Если мужик по осени продает хлеб по мелочам, то это или пьяница, который продает на выпивку, или бедняк, которому не на что купить соли, дегтю, нечем заплатить попу за молебны в праздник. Настоящий земельный мужик-хозяин хлеба не продаст, хотя бы у него был избыток, а тем паче не продаст по осени. Зачем продавать хлеб — хлеб те же деньги, говорит мужик, — и если, продав пеньку, лен, семя, коноплю, он может уплатить подати, то хлеба продавать не будет, хотя бы у него была двухгодовалая пропорция. Он будет кормить свиней, скот.

Потому-то мужик искренно молится Богу об урожае, о том, чтоб хлеб был дешев.

При существующей ныне системе хозяйства, при существующих отношениях каждому производителю хлеба на продажу выгодно, чтобы хлеб был дорог. Никто, конечно, не говорит: «Нынче, слава Богу, неурожай», но разве не радуются, когда за границей неурожай, когда требование на хлеб большое, когда цены на хлеб большие? «У немца нынче недород, немцу хлеб нужен, требование большое, цены подымаются», — ликуют все.

В третьем году продавали рожь по 6 руб. 50 коп. за четверть, в прошлом году по 9 рублей, нынче по 14 рублей… Платить-то в банк все одну сумму нужно, будет ли хлеб 6 руб. или 14. Как же тут не радоваться! Естественно, что радуются. Сердобольная помещица, продав ржицу рубликов по 14 за четверть, рассказывая о выгодной продаже, конечно, по христианству, вспомнит о бедном мужичке, каково-то ему, бедному, покупать хлеб по такой цене. Так и дьячиха, смекая, сколько будет «земляного доходу», по христианству жалеет покойника и сердобольно утешает его родных на поминках.

Вот тут-то вся и разница. Барин желает, чтобы хлеб был дорог, мужик желает, чтобы хлеб был дешев. Мужик, даже богатый, никогда не радуется дороговизне хлеба. Эта потребность массы крестьян в хлебе, эта необходимость, чтобы хлеб был дешев, характеризуется тем, что никогда ни один крестьянин не скажет: «Слава Богу, хлеб дорог». Это более чем неприлично, более чем зазорно, это надругательство, это грех, большой грех, за который Бог покарает.

— Как можно сказать, слава Богу, хлеб дорог, — говорил мне один мужик, — это большой грех. Вот я вам расскажу случай, которому сам свидетелем был. Везли мы пеньку — вот и Евдоким с нами был, спросите у него, он то же самое скажет, — только приезжаем на постоялый двор поутру. Был праздник, хозяева только что из церкви пришли. Убрали мы это лошадей, сели обедать. Вот хозяин стал хлеб резать, отрезал скибку, да и говорит невесткам — он с двумя невестками на постоялом жил, а сыновья в городе торговали: «Ну, слава Богу, хлеб вздорожал, если такая цена постоит, — а у него хлеба было много скуплено, — продам хлеб, куплю вам, бабы, по шелковому платку». Только сказал он это, а сам вторую скибку режет, зарезал, повернул хлеб, вдруг у него нож соскочил, да прямо в брюхо, пропорол так, что кишки вывалились. Все вскочили, кто на село за попом бросился, кто к нему, положили его навзничь, зашили брюхо, однако ничего не помогло, ехали мы назад — помер. Вот как говорить: «Слава Богу, хлеб дорог», вот Бог и покарал. Нельзя этого говорить. Хлеб всему народу нужен, всему хрестьянству! Как же хресть-янину жить, если хлеб дорог! Оно понятно, дворнику радостно, что его барыши большие, только говорить-то «слава Богу, хлеб дорог» нельзя! Пусть будет по-божьему. Бог цены стоит. Дорог ли, дешев ли хлеб, Бог лучше нас знает, что к чему. Вот оно что.

— Однако же говорят: «Слава Богу, скот нынче дорог!.. Слава Богу, мясо в цене», — заметил я.

— Это другое дело. Хрестьянин скот продает. Мясо — другое дело: мясо можно есть или не есть, без мяса жив будешь. Мужик мяса не ест, а хлеб каждому нужен, без хлеба никто жить не может. Таких, что говядину едят, немного, а хлеб едят все хрестьяне. Большой грех желать, чтобы хлеб был дорог.

А мы-то, интеллигентные люди, радуемся, что хлеб дорог. Посмотрите, что было последние года. Третьего года урожай был у нас хороший, в степи хлеб родился хорошо, хлеба было много, и цена на него была невысокая, даже весною прошлого года хлеб был еще дешев. Был дешев хлеб, скот был дорог, дорог был мужик, дорог был его летний труд.

Урожай — хлеб дешев, говядина дорога, мужик дорог, благоденствует. Мужик ликовал, не нужно мужику закабаляться на летние работы, можно лето работать на себя. Совершенно иначе относились интеллигентные люди, которые хлеба едят такую малость, что и в счет не ставят, которым лишь бы дешева была говядина, масло, молоко и всякий барский, чиновничий харч. С весны прошлого года газеты оповестили, что за границей не надеются на хороший урожай, что немцу много нужно прикупить хлеба, что требование на хлеб будет большое. Все радовались, что у немца неурожай, что требование большое, немцы крепчают. Да и как не радоваться, вывоз увеличится, денег к нам прибудет пропасть, кредитный рубль подымется в цене.

Действительно, хлеб стал дорожать, вывоз увеличился, прошлую осень цены на хлеб поднялись выше весенних, хлеб пошел за границу шибко, все везут да везут, едва успевают намолачивать. К зиме рожь поднялась у нас с 6 рублей на 9, но так как урожай третьего года был очень хороший, прошлого года изрядный, картофель, яровое и травы уродились хорошо, зимние заработки были порядочные, то и нынешней весной, несмотря на высокую цену хлеба — хотя это были только цветочки! — скот все еще не падал в цене, мужик был дорог и на лето не закабалялся. А хлеб все везут да везут и все мимо, к немцу. Но вот стали доходить слухи, что там-то хлеб плох, там-то жук поел, там саранча, там муха, там выгорело, там отмокло — неурожай, голод! И у нас тоже ржи оказался недород, яровое плохо, травы из рук вон, сена назапасили мало, уборка хлеба плохая. А старого хлеба нет — к немцу ушел.

Начали молотить, отсеялись. «Новь» — самое дешевое время для хлеба, а хлеб не то, чтобы дешеветь, все дорожает, быстро поднялся до неслыханной цены — 12 рублей за четверть ржи в «новь». Ржаная мука поднялась до 1 рубля 60 копеек за пуд. А тут еще корму умаление — скот стал дешеветь, говядина 1 рубль 50 копеек за пуд, дешевле ржаной муки. Нет хлеба — ешь говядину.

Вот вам и неурожай у немца! Вот и требование сильное! Вот и цены большие! Вот и много денег от немца забрали! Радуйтесь! Конечно, мужики хлеба не продавали. У мужика не только нет лишнего хлеба на продажу, но и для себя не хватит, а если у кого из богачей и есть излишек, так и он притулился, ждет, что будет дальше. Хлеб продавали паны, деньги получали паны, но много ли из этих денег разошлось внутри, потрачено на хозяйство, на дело? Мужик продаст хлеба, так он деньги тут же на хозяйство потратит. А пан продаст хлеб и деньги тут же за море переведет, потому что пан пьет вино заморское, любит бабу заморскую, носит шелки заморские и магарыч за долги платит за море. Хлеб ушел за море, а теперь кусать нечего. Хорошо, как своим хлебом, хоть и пушным, перебьемся, а как совсем его не хватит и придется его у немца в долг брать! Купить-то ведь не на что. А в Поволожье народ, слышно, с голоду пухнуть зачал.

Вспомните, как ликовали в прошлом году газеты, что спрос на хлеб большой, что цены за границей высоки. Вспомните, как толковали о том, что нам необходимо улучшить пути сообщения, чтобы удешевить доставку хлеба, что нужно улучшить порты, чтобы усилить сбыт хлеба за границу, чтобы конкурировать с американцами. Думали, должно быть, и невесть что у нас хлеба, думали, что нам много есть, что продавать, что мы и американцу ножку подставить можем, были бы только у нас пути сообщения удобны для доставки хлеба к портам.

Ничего этого не бывало. И без улучшения путей сообщения, и без устройства пристаней с удобоприспособленными для ссыпки хлеба машинами, просто-напросто самыми обыкновенными способами, на мужицких спинах, так-то скорехонько весь свой хлеб за границу спустили, что теперь и самим кусать нечего. И с чего такая мечта, что у нас будто бы такой избыток хлеба, что нужно только улучшить пути сообщения, чтобы конкурировать с американцем? Американец продает избыток, а мы продаем необходимый насущный хлеб. Американец-земледелец сам ест отличный пшеничный хлеб, жирную ветчину и баранину, пьет чай, заедает обед сладким яблочным пирогом или папушником с патокой. Наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да еще смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят. У нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба на соску ребенку, пожует баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку — соси.

А они об путях сообщения, об удобствах доставки хлеба к портам толкуют, передовицы пишут! Ведь если нам жить, как американцы, так не то, чтобы возить хлеб за границу, а производить его вдвое против теперешнего, так и то только что в пору самим было бы. Толкуют о путях сообщения, а сути не видят. У американца и насчет земли свободно, и самому ему вольно, делай, как знаешь в хозяйстве. Ни над ним земского председателя, ни исправника, ни непременного, ни урядника, никто не начальствует, никто не командует, никто не приказывает, когда и что сеять, как пить, есть, спать, одеваться, а у нас насчет всего положение. Нашел ты удобным по хозяйству носить русскую рубаху и полушубок — нельзя, ибо, по положению, тебе следует во фраке ходить. Задумал ты сам работать — смотришь, ан на тебя из-за куста кепка глядит. Американский мужик и работать умеет, и научен всему, образован. Он интеллигентный человек, учился в школе, понимает около хозяйства, около машин. Пришел с работы — газету читает, свободен — в клуб идет. Ему все вольно. А наш мужик только работать и умеет, но ни об чем никакого понятия, ни знаний, ни образования у него нет. Образованный же, интеллигентный человек только разговоры говорить может, а работать не умеет, не может, да если бы и захотел, так боится, позволит ли начальство. У американца труд в почете, а у нас в презрении: это, мол, черняди приличествует. Какая-нибудь дьячковна, у которой батька зажился, довольно пятаков насбирал, стыдится корову подоить или что по хозяйству сделать: я, дескать, образованная, нежного воспитания барышня. Американец и косит, и жнет, и гребет, и молотит все машиной — сидит себе на козлицах да посвистывает, а машина сама и жнет, и снопы вяжет, а наш мужик все хребтом да хребтом. У американского фермера батрак на кровати с чистыми простынями под одеялом спит, ест вместе с фермером то же, что и тот, читает ту же газету, в праздник вместе с хозяином идет в сельскохозяйственный клуб, жалованье получает большое. Заработал деньжонок, высмотрел участок земли и сам сел хозяином.

Где же нам конкурировать с американцами! И разве в облегченных способах доставки хлеба к портам дело? Вот и без облегченных способов доставки, как потребовался немцу хлеб, так в один год все очистили, что теперь и самим есть нечего. Что же было бы, если бы облегчить доставку? Когда в прошедшем году все ликовали, радовались, что за границей неурожай, что требование на хлеб большое, что цены растут, что вывоз увеличивается, одни мужики не радовались, косо смотрели и на отправку хлеба к немцам, и на то, что массы лучшего хлеба пережигаются на вино. Мужики все надеялись, что запретят вывоз хлеба к немцам, запретят пережигать хлеб на вино. «Что ж это за порядки, — толковали в народе, — все крестьянство покупает хлеб, а хлеб везут мимо нас к немцу. Цена хлебу дорогая, не подступиться, что ни на есть лучший хлеб пережигается на вино, а от вина-то всякое зло идет». Ну, конечно, мужик никакого понятия ни о кредитном рубле не имеет, ни о косвенных налогах. Мужик не понимает, что хлеб нужно продавать немцу для того, чтобы получить деньги, а деньги нужны для того, чтобы платить проценты по долгам. Мужик не понимает, что чем больше пьют вина, тем казне больше доходу, мужик думает, что денег можно наделать сколько угодно. Не понимает мужик ничего в финансах, но все-таки, должно быть, чует, что ему, пожалуй, и не было бы убытков, если б хлебушка не позволяли к немцу увозить да на вино пережигать. Мужик сер, да не черт у него ум съел.

Еще в октябрьской книжке «Отеч. Записок» за прошлый год помещена статья, автор которой, на основании статистических данных, доказывал, что мы продаем хлеб не от избытка, 4 что мы продаем за границу наш насущный хлеб, хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания. Автор означенной статьи вычислил, что за вычетом из общей массы собираемого хлеба того количества, которое идет на семена, отпускается за границу, пережигается на вино, у нас не остается достаточно хлеба для собственного продовольствия. Многих поразил этот вывод, многие не хотели верить, заподозревали верность цифр, верность сведений об урожаях, собираемых волостными правлениями и земскими управами. Но, во-первых, известно, что наш народ часто голодает, да и вообще питается очень плохо и ест далеко не лучший хлеб, а во-вторых, выводы эти подтвердились: сначала несколько усиленный вывоз, потом недород в нынешнем году — и вот мы без хлеба, думаем уже не о вывозе, а о ввозе хлеба из-за границы. В Поволжье голод. Цены на хлеб поднимаются непомерно, теперь, в ноябре, рожь уже 14 рублей за четверть, а что будет к весне, когда весь мужик станет покупать хлеб.

Те же самые газеты, которые в прошлом году ликовали по поводу усиленного требования на хлеб за границу и высоких цен, которые толковали о конкуренции с американцами, о необходимости улучшить пути, чтобы споспешествовать сбыту хлеба за границу, теперь, когда мы и без путей сбыли хлеб и дождались голодухи, запели иную песню и толкуют о необходимости воспретить вывоз хлеба за границу. Говорят: гром не грянет, мужик не перекрестится. Выходит, однако, что мужик давно уже крестился, давно уже чуял беду, да не по его, мужицкому, вышло. Кто его, мужика глупого, слушать станет, его, который ничего в политической экономии не смыслит? Тому, кто знает деревню, кто знает положение и быт крестьян, тому не нужны статистические данные и вычисления, чтобы знать, что мы продаем хлеб за границу не от избытка. Такие вычисления нужны только для начальников, которые деревенского быта не понимают и положение народа не знают. Всякий деревенский житель очень хорошо понимает, что чем дешевле хлеб, тем лучше для народа, и только ненормальность хозяйственных отношений причиною, что есть такие, которым выгодно, что хлеб дорог, которые желают, чтобы был неурожай, чтобы хлеб был дорог.

Ну, разве это порядок, разве это добро, разве так нужно, разве так можно жить? Автор статьи «Отеч. Записок» доказывает, что остающегося у нас за вывозом хлеба не хватает на собственное прокормление. Этот вывод поразил многих, возбудил у многих сомнение в верности статистических данных. Составитель календаря Суворина на 1880 год, 5 стр. 274, говоря о том, что для собственного потребления на душу приходится у нас всего 1V2 четверти хлеба, прибавляет: если цифры о посеве и урожае верны, то можно вывести, что русский народ плохо питается, восполняя недостачу хлеба какими-либо суррогатами. В человеке из интеллигентного класса такое сомнение понятно, потому что просто не верится, как это так люди живут, не евши. А между тем это действительно так. Не то, чтобы совсем не евши были, а недоедают, живут впроголодь, питаются всякой дрянью. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не станут есть всякую дрянь. Лучшую, чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен, — вот это ест уж мужик. Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает. Если довольно хлеба в деревнях — едят по три раза; стало в хлебе умаление, хлебы коротки — едят по два раза, налегают больше на яровину, картофель, конопляную жмаку в хлеб прибавляют. Конечно, желудок набит, но от плохой пищи народ худеет, болеет, ребята растут туже, совершенно подобно тому, как бывает с дурносодержимым скотом. Желудок очень растяжим, и жизненность в животном очень велика. Посмотрите на скот. Кормите скот хорошо — он чист, росл, гладок, силен, здоров, болеет и околевает мало, молодежь растет хорошо. Стали кормить худо, впроголодь, плохим кормом — скот начинает слабеть, паршивеет, болеет, совсем вид его становится другой: тот же скот, да не тот, сгорбился, космат стал, грязен. Одна корова заболела — Бог ее знает отчего — околела, другая заболела, телята что-то не стоят. Не все заболевают, не все околевают, но чем хуже корм, тем процент смертности все увеличивается, являются и падежи — дохнет скотина, да и только. А все-таки не все подохнет, кое-что и живет, кое-что и вырастает, приспособившись к условиям жизни. Вот так и мужик — довольно хлеба, он и бел, и пригож, и чист, и здоров. Пришли худолетки — сгорбился, сер из лица стал, болеет: дифтерит, тиф, чума… Однако не все вымирают, кои и приспособляются. Если бы скот всюду получал хорошее питание, то всюду был бы рослый черкасский и холмогорский скот; если бы всюду народ хорошо питался, то всюду был бы рослый, здоровый народ.

Да, недоедают. Да, мы продаем не избыток, а необходимое. Все это так, верно.

Автор статьи «Отеч. Зап.» говорит, что остающегося у народа хлеба не хватает на продовольствие, но из его вычислений количества хлеба, необходимого для продовольствия, видно, что он разумеет такое только продовольствие, которое составляет minimum, чтобы человек мог прокормиться, такое продовольствие, какое необходимо, чтобы, как говорят мужики, упасти душу. Но разве этого достаточно? Разве только это и нужно?

Четвертую часть производимой пшеницы мы отсылаем за границу, оставляя себе одну часть на посев и две части на прокормление.

Немец съедает третью часть остающейся нам за посевом пшеницы. Ржи мы отсылаем и пережигаем на вино около одной шестой того, что остается за посевом, и на это идет самая лучшая рожь. Конечно, «рожь кормит всех, а пшеничка по выбору», но почему же ей непременно выбирать немца, чем же немец лучше? Конечно, черный ржаной хлеб — отличный питательный материал, и если приходится питаться исключительно хлебом, то наш ржаной хлеб, может быть, и не хуже пшеничного. Конечно, русский человек привык к черному хлебу, ест его охотно с пустым варевом; на черном хлебе, на черных сухарях русский человек переходил и Балканы, и Альпы, и пустыни Азии, но все-таки же и русский человек не отказался бы ни от крупичатого пирожка, ни от папушника. В тяжелой работе, на морозе и русский человек любит закончить обед из жирных щей и каши папушником с медом.

Почему русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и черного ржаного хлеба, да еще с сивцом, звонцом, костерем и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. Да, нашлись молодцы, которым кажется, что русский мужик и ржаного хлеба не стоит, что ему следует питаться картофелем. Так, г. Родионов («Земл. Газета» 1880 г., стр. 701) предлагает приготовлять хлеб из ржаной муки с примесью картофеля и говорит: «если, вместо кислого черного хлеба из одной ржаной муки, масса сельских обывателей станет потреблять хлеб, приготовленный из смеси ржаной муки с картофелем, по способу, мною сообщенному, то половинное количество ржи может пойти за границу для поддержания нашего кредитного рубля, без ущерба народному продовольствию». И это печатается в «Земледельческой Газете», издаваемой учеными агрономами. Я понимаю, что можно советовать и культуру кукурузы, и культуру картофеля: чем более разнообразия в культуре, тем лучше, если каждому плоду назначено свое место: одно человеку, другое скотине. Понимаю, что в несчастные голодные годы можно указывать и на разные суррогаты: на хлеб с кукурузой, с картофелем, пожалуй, даже на корневища пырея и т. п. Но тут не то. Тут все дело к тому направлено, чтобы конкурировать с Америкой, чтобы поддерживать наш кредитный рубль (и дался же им этот рубль? Точно он какое божество, которому и человека в жертву следует приносить). Ради этого хотят кормить мужика вместо хлеба картофелем, завернутым в хлеб, да еще уверяют, что это будет без ущерба народному продовольствию.

Пшеница — немцу, рожь — немцу, а своему мужику — картофель. Черному хлебу позавидовали!

Чистый, хороший ржаной хлеб — отличный питательный материал, говорил я, хотя и он все-таки не может один удовлетворить при усиленной работе. Но ржаной хлеб удовлетворяет только взрослого, для детей же нужна иная пища, более нежная. Дети — всегда плотоядные. Корову мы кормим соломой и сеном, курицу — овсом, но теленка поим молоком, цыпленка кормим творогом. Начинает подрастать теленок — мы не переводим его прямо с молока на солому и на сено, но даем сначала сыворотку, сеяную овсяную муку, жмыхи, сено самое лучшее, нежное, первого закоса из сладких трав. Не скоро, только на третьем году, ставим мы теленка на такой же корм, как и корову. Точно так же и цыпленка мы кормим сначала яйцами, потом творогом, молочной кашей, крупой и только когда он вырастет — овсом. То же для человеческих детей следует. Взрослый человек может питаться растительной пищей и будет здоров, силен, будет работать отлично, если у него есть вдоволь хлеба, каши, сала. Детям же нужно молоко, яйца, мясо, бульон, хороший пшеничный крупичатый хлеб, молочная каша. Кум первым делом дарит куме бараночек для крестника; баба-мамка заботится, чтобы было молоко и крупа ребенку на кашку; подрастающим детям нужна лучшая пища, чем взрослым: молоко, яйца, мясо, каша, хороший хлеб. Имеют ли дети русского земледельца такую пищу, какая им нужна. Нет, нет и нет. Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаем кровь нашу, то есть мужицких детей. А мы для того, чтобы конкурировать с американцами, хотим, чтобы народ ел картофель — полукартофельный Родионовский хлеб какой-то для этого изобрели. «Конь везет не кнутом, а овсом», «молоко у коровы на языке». Первое хозяйственное правило: выгоднее хорошо кормить скот, чем худо, выгоднее удобрять землю, чем сеять на пустой. А относительно людей разве не то же? Государству разве не выгоднее поступать, как хорошему хозяину? Разве голодные, дурно питающиеся люди могут конкурировать с сытыми? И что же это за наука, которая проповедует такие абсурды!

Цены на хлеб начали подниматься еще с осени 1879 года, но пока еще достаточно было хлеба в запасе от предыдущих годов, пока цены на хлеб росли только вследствие требования за границу, по мере того, как возрастали цены на хлеб, возрастали и цены на мясо и труд. Еще весною 1880 года цены на скот и на мясо были очень высоки. Но возрастание цен на мясо испугало интеллигенцию, и, посмотрите, что запели все газеты весной 1880 года, когда возвысились цены на мясо.

Все радовались в прошлом году, что у немца неурожай, что требование на хлеб большое, что цены на хлеб растут, что хлеб дорог. Да, радовались, что хлеб дорог, радовались, что дорог такой продукт, который потребляется всеми, без которого никому жить нельзя. Но как только поднялись цены на мясо, на чиновничий харч, посмотрите, как все возопили. Оно и понятно, своя рубашка к телу ближе. Радуются, когда дорог хлеб, продукт, потребляемый всеми, печалуются, когда дорого мясо, продукт, потребляемый лишь немногими.

А между тем дешев хлеб — дорого мясо, дорог труд — мужик благоденствует. Напротив, дорог хлеб — дешево мясо, дешев труд — мужик бедствует.

Интеллигентный человек живет не хлебом. Что значит в его бюджете расход на хлеб, что ему значит, что фунт хлеба на копейку, на две дороже? Ему не это важно, а важно, чтобы дешево было мясо, дешев был мужик, потому что ни один интеллигентный человек без мужика жить не может.

Весною 1880 года мясо, действительно, вздорожало, но это было не надолго, только пока не вышли запасы хлеба. Когда вышли запасы хлеба, когда увезли хлеб за границу и оказалось, что урожай плох, все изменилось, и мясо стало дешево. Чем более дорожал хлеб, тем более дешевело мясо. Прошлою осенью скот был нипочем, и в то время, когда ржаная мука продавалась по 1 рублю 60 копеек пуд, говядина стоила 1 рубль 50 копеек, значит, дешевле ржаной муки. Неурожай хлеба, неурожай трав, хлеб дорог — мужик ведет на продажу скотину, продает ее за бесценок для того только, чтоб купить хлеба. Но скот продан — нет и навоза. Дороговизна хлеба побуждает не только продать скот, но и продать самого себя. Мужик ищет работы, берет на обработку кружки, жнитво, покос, лишь бы получить вперед денег. Тут уж не до того, чтобы самому снимать покосы, землю, сеять лен, — тут только бы денег заполучить, купить хлеба, пропитать свою душу.

А не ошибочно ли мы радуемся, когда хлеб дорог и мужик дешев? Не ошибочно ли мы надеемся поднять наш несчастный рубль тем, что посадим мужика на картофель? Да и хорошо ли, действительно, живется интеллигентному человеку, хотя дешевы и мясо, и мужик? Не кажущееся ли это добро? Не позавидовать ли американцу? Ест американец хорошо, пьет хорошо, работает машиной, досуга у него довольно, да без досуга и машины не выдумаешь, богат он, себя не обижает и других хлебом наделяет. А у нас неурожай, бедность… Земли, что ли, у нас мало, земля, что ли, не хороша?

И земли много. Поезжай куда хочешь, все только пустыри. Плоха земля? И то нет — поднимай, где хочешь, родит отлично и лен, и хлеб, и траву. А углуби-ка ее, пропаши хорошенько, пробери ее так, как немец пробирает, — хлеба не оберешься. Удобрить нужно землю — и на это материалу пропасть — и извести, и торфу, и фосфоритов, столько добра, что немцам и во сне не снилось.

Нетронутой земли пропасть — есть куда раздаться.

Пашем мы всего на каких-нибудь два вершка, и если этот слой истощен, хотя и того нельзя сказать, так есть еще куда податься вглубь.

А между тем — неурожай, голод, бедность. Почему бы это так?

Не верится мне, чтобы, посадив мужика на кукурузу и картофель, можно было нажить богатство. Что-нибудь другое нужно, а что? Я недостаточно научен, чтобы отвечать на такие вопросы. Пусть ответят те, которые научены всякими науками, а я, с своей стороны, ограничусь тем, что расскажу в следующем письме об одном «Счастливом Уголке», где народ живет хорошо, где благосостояние крестьян за последние десять лет улучшилось, где и в нынешнем году, несмотря на дороговизну хлеба, нет большой нужды. Интересно, по-моему, указать причины, от которых зависит благосостояние земледельцев этого «Счастливого Уголка»

17 декабря 1880 года.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история