Данилевский Н. Война за Болгарию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Чего мы вправе благоразумно желать от исхода настоящей войны

(«Русский мир, 1877, 2 авг. № 207)

Во многих органах печати, и притом самых достойнейших, также как и в публике, слышится мнение, что настоящая война есть решительная, что она должна положить желанный конец так называемому Восточному вопросу, периодически тревожащему спокойствие Европы и нарушающему правильный ход ее мирного развития. Признаюсь, я никак не могу разделять таких радужных надежд, не могу даже убедить себя, чтобы надежды эти были действительно радужные. В их радужности заставляет меня сомневаться то, что, при таком взгляде, самый предмет Восточного вопроса до крайности умаляется.
Восточный вопрос, по подробно мною изложенному и, думается мне, доказанному мнению, есть огромный исторический процесс, заложенный еще во времена древних Греции и Рима, — процесс о том, должно ли Славянское племя, — член Арийской семьи равноправный с племенами: Индийским, Иранским, Эллинским, Латинским и Романо-германским, создавшими каждое свою самобытную культуру, — оставаться только ничтожным придатком, так сказать прихвостнем Европы, или же в свою очередь приобрести миродержавное значение и наложить свою печать на целый период Истории.
Самое величие вопроса, понимаемого в таком смысле, уже достаточно показывает, что настоящая война, сколько бы она ни была успешна, разрешить его не может. Разрешит его целый период борьбы не против Турции только, и борьбы не одним только военным оружием.
Но настоящая война есть первый приступ к этому решению, — первое явление последнего акта великой драмы, и эта слава принадлежит ей неотъемлемо, потому что она есть первое сознательное действие Русского народа и Русского государства во имя освобождения порабощенного Славянства. Это высокое значение останется за ней во всяком случае, независимо даже от самого ее успеха.
Если настоящая война есть первый шаг к решению Восточного вопроса, то все дело в том, чтобы шаг был сделан правильный и действительно поступательный, — облегчающий в будущем и приближающий решение той всемирно-исторической задачи, которой дано название Восточного вопроса, — название в географическом смысле может быть и неправильное, подобно множеству других названий, но уже общепринятое, установившееся и которого нет надобности, да нет и возможности переменить.
Несколько лет тому назад я посвятил целую книгу всестороннему рассмотрению Восточного вопроса, как в культурном, так и в политическом отношении; теперь я намерен сказать несколько слов только о последнем, не только потому, что политическая сторона дела поглощает собою общее внимание, но и потому, что, по глубокому моему убеждению, политическая сторона есть основание, на котором может быть возведено культурное здание, а не наоборот, как многие думают. В доказательство достаточно указать на тот факт, что нигде и никогда культурное развитие не предшествовало утверждению политической самобытности народа. Но, кроме того, само воздействие политических событий на народное сознание огромно. Лучшим для сего доказательством может послужить то влияние, которое имело время Сербской войны на расширение Славянского самосознания, как у нас в России, так и в других Славянских землях. События, деятельная историческая жизнь — не в примере могущественнейшие проповедники, чем самые даровитые личности. Не увенчавшийся успехом подвиг Черняева[1] более подвинул Славянское самосознание, чем годы самой талантливой и деятельной литературной пропаганды.
Решение Восточного вопроса в политическом смысле может быть выражено весьма краткою формулою: независимость и единство Славянства. Но зато только одна эта формула и разрешает его. Независимость без единства ослабит Славянство, сделает его игралищем посторонних интересов и интриг, вооружит части его друг против друга; единство без независимости лишит его свободы, широты и разнообразия внутренней жизни. Итак:
1). Государственная самостоятельность каждого Славянского племени. Будет ли при этом одно Великосербское, одно Великочешское государство, или отдельные государства Сербское, Черногорское, Хорватское, Словинское, Чешское, Словацкое и т.п., это может составить весьма важный временный практический вопрос; но в общих целях Славянского мироустройства это довольно безразлично при соблюдении второго условия:
2). Чтобы все Славянские единицы, крупные или мелкие, составляли твердый союз, как между собой, так и с Россией.
3). Этот союз должен быть скреплен общим обладанием Цареградом и проливами.
4). В этот союз должны быть включены и те неславянские или правильнее, не чисто славянские элементы, которые вкраплены в славянское тело, как Румыния, Греция и Венгрия, или точнее Мадьярия — ибо под Венгрией разумеется искусственный конгломерат земель, составлявших корону Св. Стефана.
Одно изложение политической стороны задачи уже показывает, может ли настоящая война иметь своим предметом — полное и окончательное разрешение Восточного вопроса.
Может ли, по крайней мере, получить решение хотя бы одна Турецкая часть вопроса? Так же нет, потому что такая попытка повлекла бы за собою общеевропейскую войну, которой все стараются избежать и к которой мы едва ли достаточно приготовлены.
Чего же нам, после этого, разумно желать и ожидать от настоящей войны? Это также может быть выражено весьма короткою формулою: разрушение всех преград, как нравственных, так и материальных, разделяющих северо-восточное Славянство. — Россию, от Славянства юго-восточного и всех прославленных народов, населяющих Балканский полуостров. Эта формула может служить безошибочным критерием выгодности, или невыгодности тех политических комбинаций, которые должны проистечь из настоящей войны.
Первый шаг по этому пути на половину уже сделан. Румыния стала независимым государством. Независимость эта, однако, обоюдоострый меч. Независимая Румыния может быть клином вбитым в Славянское тело, она может продолжать и в пространстве и во времени ту пагубную для Славянства роль, которую имело, и до сих пор имеет, вторжение Угров в равнины Панонии. Но независимая Румыния может быть и мостом, соединяющим северо-восток и юго-восток Славянства. Для этого представляется два средства. Или Россия должна быть возвращена, за соответствующее вознаграждение в Бессарабии, Придунайская окраина, отнятая у России по Парижскому трактату, также как и острова Дунайской дельты, отошедшие от России вовсе не к Румынии, как бы следовало, а непосредственно к Турции; или же вся Румыния с присоединением к ней островов дельты должна вступить с Россиею в тесный неразрывный союз, и таким образом сделаться первым звеном будущего восточного христианского союза. — Первым путем достигается только отрицательный результат, то есть Румыния делается безвредною для России и Славянства; возможность ее служить для нас препятствием сокращается в известной мере. — Напротив того, вторым путем достигается прямая и непосредственная польза для обеих сторон: Румыния связывается с нами неразрывными узами взаимных выгод и услуг. — Румыния, по объявлении ее независимости, будет конечно государством самостоятельным, но никак еще не государством цельным, законченным, то есть объединяющим в одно политическое целое всю Румынскую народность. Этого может она достигнуть впоследствии только при помощи и содействии России, и эта надежда должна и может служить основанием той дружественной связи, которая соединит оба государства и народы, и без того уже связанные как родством религиозным и в значительной степени племенным, так и воспоминаниями прошедшего.
Если воссоединение с Россией Дунайского побережья, или, что еще гораздо лучше, тесный союз Румынии с Россией составляют условия, при которых независимость Румынии становиться выгодною для нас политическою комбинацией; — то независимость эта получила бы совершенно противоположный характер, если бы из Румынии было образовано нейтральное государство, нечто вроде южной Бельгии. Это было бы стеною, крепостью, воздвигнутою между двумя половинами Славянства, разделяющею то, что соединила природа связями самого высокого характера — единством веры и племенным родством; крепостью, охраняемою совокупными усилиями всей Европы. Это было бы вторым исправленным и дополненным изданием Парижского трактата 1856-го года, изданием, выпущенным к тому же в свете на наше собственное иждивение, нашими трудами, усилиями, издержками и даже ценою нашей крови.
Нейтрализация Румынии, столь вредная для интересов России и Славянства, была бы не менее гибельна для самой Румынии, ибо лишила бы ее всякой исторической будущности. Нейтральными , то есть, осужденными на политическую бездеятельность, — могут быть лишь искусственно, дипломатически, а не исторически, созданные государства, которым не соответствует никакой народности. Так, есть Бельгийское государство, но нет Бельгийского народа. Бельгийцы — или Французы, или Фламандцы, и, следовательно, должны бы быть распределены между Францией и Голландией. Такие государства могут в значительной степени пользоваться материальным благосостоянием, но не могут жить политическою жизнью; лучше сказать, самое существование их куплено ценою политической смерти. Но на свете существует Румынский народ, и он имеет право на политическую жизнь; имеет право образовать не только независимое, но и цельное, полное национальное государство, и, следовательно, не имеет права на нейтральность, на политическое самоубийство.
За Румынским следует Болгарский вопрос. Собственно ужасы и страдания[2], вынесенные несчастным Болгарским народом, вынудили Россию к войне[3]; ибо, если бы все дело ограничивалось устройством Боснии и Герцеговины, лежащих в углу Турции, Порта едва ли бы выказала такое упрямство, как по отношению к Болгарии, занимающей самую средину Европейской Турции и доходящей почти до ворот Цареграда.
Если до войны и во избежание ее можно было довольствоваться разными улучшающими полумерами; то, конечно, после усилий, которых стоили России и желание сохранить мир, и самая война, — Болгария должна получить по меньшей мере полную внутреннюю независимость, то есть стать в такие же отношения к Турции, в каких находились к ней, после Андрианопольского мира, Сербия, Молдавия и Валахия. При сем, как само собою разумеется, должна она быть свободною от всякого постоя Турецких войск, и следовательно, укрепления по линии Дуная и в Балканах должны быть упразднены, дабы рушились материальные преграды, разделяющие северо-восточное Славянство от юго-восточного.
Конечно, трудно определить границы Болгарии к югу; но в точном определении их нет и особенной важности. Только границею этою никоим образом не могут служить Балканы, так как хребет этот есть самое сердце Болгарии. По крайней мере, многострадальные окрестности Софии, Татар-Базарджика, Филиппополя, Сливно-Ямболя, хотя бы до Бургасского залива, должны войти в состав свободной Болгарии. Она купила это право кровью и невыносимыми муками.
Гораздо вреднее и опаснее преград материальных: укрепленных речных долин и горных хребтов — преграды нравственные, и всеми мерами должно озаботиться, чтобы не воздвиглись такие преграды между Славянскими народами, вследствие самой освободительной войны. Все Славяне Балканского полуострова сослужили свою службу Славянству: Герцеговинцы и Босняки, начав геройское восстание, доселе не побежденное, устояв против всех ужасов истребительной войны и против всех успокоительных искушений дипломатии; Болгары своим мученичеством; Черногорцы своими победами; Сербы своею может быть неблагоразумною, но отважною решимостью поднять знамя славянской независимости, рискуя самим существованием своим. Не должно забывать, что именно Сербы с их славным русским вождем подняли и дух Русского народа. Поэтому никто не должен остаться обделенным. Всякому деятелю должна быть воздана мзда его. Между Сербиею, оставшеюся без вознаграждения в виду увенчания успехом дипломатической игры Румынии, а вероятно и Греции, — и Россиею может возникнуть та нравственная преграда, то взаимное отчуждение, которое без сомнения постараются всеми способами расширить главные недоброжелатели Славянства — Англия и Австрия.
Австрия, говорят нам, не желает возникновения вдоль границ ее объединенного славянского государства — старинное и жалкое сознание своей несостоятельности! — Но пусть так. Уважим Австрийскую бережливость. Но если ни одной пяди земли не будет прибавлено к Сербии вдоль Савы, а к ней будет присоединена, хотя бы на вассальном праве, также многострадальная старая Сербия, какое основание будет иметь Австрия жаловаться на нарушение ее интересов? С таким же точно правом могла бы она претендовать и на естественный прирост населения в Сербском княжестве.
Австрия не может стерпеть, чтобы на ее границах образовалось Славянское государство в два с половиной миллиона населения. Но ведь такое же количество, и даже значительно больше, может пропитать Сербское княжество и в теперешних своих границах. Не выселять же из него жителей, превышающих определенную Австриею норму!
Справедливость к княжеству, к самой старой Сербии, ко всему Сербскому народу, равно как и общие интересы Славянства — одинаково требуют присоединения старой Сербии к княжеству, хотя бы, в успокоение Австрии, и под условием сохранения, до поры до времени, Турецкого вассальства.
Черногория должна выйти из войны, в которой принимала, и до сих пор принимает, деятельное и славное участие, вполне обеспеченною в своем существовании и по возможности увеличенною и усиленною. Южная Герцеговина, хотя бы только до реки Наренты; северная Албания с Подгорицею, Гусинье с Скутарийским озером хотя бы до реки Дрины; морское прибрежье с Специею и Антивари — вот на что, по крайней мере, имеет право Черногория.
Самую затруднительную задачу составляют Босния и Герцеговина, в виду противодействия Австрии справедливому устройству этих стран. Если бы северо-западная часть их, преимущественно населенная католиками, и отошла к Австрии, с этим еще бы можно было помириться, так как вероятно самому католическому населению такое присоединение не было бы неприятно. Но остальные части Боснии и Герцеговины, ежели они уже не могут быть присоединены ни к Сербии, ни к Черногории, — должны бы составить отдельное вассальное владение Турции.
Что касается Греции, то от нее зависит принять участие в борьбе и получить законно ей принадлежащую долю: Фессалию, Эпир и часть Македонии; но странно требование, чтобы другие с крайними пожертвованиями и усилиями таскали для нее каштаны из печки.
После греческого восстания двадцатых годов, в котором Славяне Турции не принимали участия — они ничего и не получили, когда Греция, при содействии же России, отвоевала свою независимость, и если не приобрела всего ей следовавшего по справедливости, то благодаря ее же друзьям Англичанам, с которыми она так любит советоваться и на которых возлагает свои надежды.
Таким образом Балканские Христианские народы получили бы им должное; будущая судьба их была бы устроена и упрочена.
Но необходимости еще выполнение некоторых особых условий в видах вознаграждения как России за ее жертвы, так и самих Христианских народов Турции за перенесенные ими страдания. Собственно, в вознаграждение военных издержек России, ей должен быть уступлен турецкий броненосный флот, который сделается для Турции бесполезною тяжестью, и часть Азии, — по крайней мере Каре и Батум.
Но особенную важность, кажется мне, имеет следующее обстоятельство. С самой Крымской войны Турция заключала за границею огромные займы, не для улучшения своего внутреннего состояния, а для подготовки к борьбе с Россией, сильнейшего угнетения своих христианских подданных, и мотовства султанов. Справедливо ли будет возложить эту тяжесть, частью на те христианские народы, которые получат полную или вассальную самостоятельность, частью же на те, которые, будучи спорадически рассеяны по Турции, останутся, во всяком случае, под ее непосредственною властью? Не значило ли бы это заставлять платить невинного страдальца за орудия пытки, которыми его терзают?
Из этого только один, пожалуй не легальный, но справедливый выход — банкротство Турции.
Не гораздо ли справедливее в самом деле, чтобы поплатились те, кто, частью из алчности, частью из прямой вражды к России и Славянству, снабдили Турцию денежными средствами, для ее беззаконных целей, нежели те, которые несли цепи, сковываемые и заклепываемые этими самыми займами? — Не справедливее ли, чтобы наказан был делавший зло, а не потерпевший от него?
Ежели правительства Англии и Франции поощряли своих подданных давать в займы деньги турецкому правительству, если они, хотя только косвенно — своим влиянием, гарантировали эти займы, то пусть и ответят за это; но Россия не должна допускать, чтобы этот беззаконный долг лег бременем на освобождающиеся от ига народы, чтобы турецкое угнетение продолжало тяготеть над ними из глубины прошедшего. Само собою разумеется, что исключение из этого должен составить долг железнодорожный, так как он послужить в пользу тех стран, через которые были проведены железные пути.
Таким образом, Россия, не присоединив себе ни пяди турецкой земли, по крайней мере в Европе, достигнет своих высоких священных целей. Все Славянские и христианские народы Балканского полуострова получат, по меньшей мере, ту степень политической независимости, которая дозволит им беспрепятственно развивать свое внутреннее благосостояние. Ни один не выйдет обиженным, обделенным, но, получив должное вознаграждение за свои жертвы, усилия и страдания — будет ясно видеть, что все это достигнуто при братской помощи России, вопреки противодействию значительной части Европы. Нравственная связь между Россиею, Славянскими и прочими христианскими народами Балканского полуострова сохранится, укрепится, усилится и восстановится там, где события последних двадцати лет ее ослабили или расшатали; материальные преграды, их разделяющие, также рушатся. А между тем, Россия не возьмет Константинополя, не овладеет проливами, не присоединит к себе ни клочка Турецкой территории в Европе; то есть, не нарушится ни одного из тех условий, которые Европа, и в особенности Англия, считает необходимыми для сохранения так называемого равновесия на восток.
Конечно, на этом мы не можем успокоиться. Мы должны будем впоследствии заботиться, чтобы иметь в освобожденных народах не простых доброжелателей, но сильных организованных союзников, могущих при случае оказать нам действительную помощь и содействие к достижению общих дальнейших целей. Это будет уже делом благоразумия нашей последующей политики.
Что касается самой Турции, то, лишенная европейского кредита, флота, Дунайских и Балканских крепостей, и тех подданных, соками которых она питалась, ей не останется ничего иного, как, отбросив мечты о невозвратимом внешнем величии, предаться исключительно заботам о своем возможном еще внутреннем благосостоянии, и подчиниться вполне влиянию России. Только тогда и те христианские подданные Порты, которые хотя спорадически, но в большом числе рассеяны по ее владениям, и которые не могут быть освобождены иначе, как с совершенным разрушением Турецкого государства, найдут действительно покровительство в влиянии России. Только тогда и само это политическое влияние перестанет быть обманчивым призраком, а перейдет в область действительных фактов.
Политическое влияние для дипломата то же, что победа или завоевание для воина, что энергичная, всепроникающая, всем руководящая администрация для правителя: его слава, его торжество, цель всех его стремлений. Однако, не смотря на все действительные жертвы, которые приносились Россиею для приобретения этого влияния в Турции, оно разлеталось как мыльный пузырь всякий раз, когда в нем встречалась настоящая надобность.
После Андрианопольского мира это дипломатическое влияние в Константинополе сделалось постоянною целью русской политики на востоке. Ему были принесены в жертву много интересов более положительного свойства, например 12 миллионов червонцев неуплаченной контрибуции. Оно достигло своего апогея после помощи, оказанной султану против Мегмета-Али[4], в Хункиар-Скелесском договоре; и что же? — менее чем через двадцать лет, все это влияние, столькими жертвами и усилиями купленное, окончилось, под напором французских и английских интриг, оскорблением самых священных интересов России, с очевидным ущербом для самой Турции, потому что этим же оскорблялись и религиозные интересы большинства ее Христианских подданных, что, как известно, и повело к Восточной войне. Неудивительно, что в те времена приписывалась такая важность дипломатическому влиянию; ведь тогда господствовала, и у нас может быть более чем где-либо, Меттерниховская школа, — это порождение самого дипломатического из государств.
Но и еще раз повторилось дипломатическое преобладание России в советах Порты. Оно процветало еще в начале прошедшего года. Когда обыкновенная дипломатическая интрига не могла совладать с ним, — была пущена в дело революция, направленная несравненно более против русского влияния, чем против несчастного Абдул-Азиса, и опять — самые скромные требования России были отвергнуты, что опять привело к войне. Политическое влияние тогда только прочно, когда нет сил ему противиться.
Конечно, Англия будет всеми мерами противодействовать такому исходу, — но как же может она ему воспрепятствовать?
Относительно Мандвичевых или Маркизских островов, относительно дальних заморских стран, Мыса Доброй Надежды, Чили, Явы, Суматры, пожалуй Японии — Англия очень сильное и грозное государство; но относительно материковых стран Европы, западной Азии, Америки, где она встречается с могущественными континентальными державами, могущество Англии не более как мираж, отсвечивающий явления давно-прошедшего.
Конечно, Англия захочет себя вознаградить за усилившееся влияние России. Ну пусть и вознаграждает, только не на материке Европейской Турции и не у Кавказских и Черноморских окраин Малой Азии, потому что оттуда мы ее прогоним, а если угодно в Египте, где это до нас не касается, или в Кандии, это будет в известном смысле для нас даже не безвыгодным, потому что раскроет глаза Греции на то, где и кто ее истинные друзья и доброжелатели.
Конечно, желала бы вознаградить себя и Австрия. Но чем? Присоединение сколько-нибудь значительной части граничащих с нею Славянских стран, если бы даже мы могли это допустить, встретить сильное сопротивление со стороны Венгерской половины монархии, опасающейся усиления Славянского элемента. Если бы, со всем тем, Австрия решилась, очертя голову, явно стать против России, препятствуя ей в достижении ее справедливых целей, в сущности ни мало не подавляющих законных интересов этой державы, — тогда дело вступило бы в новый фазис, на сцену истории выступило бы второе явление последнего действия восточной драмы, и пошел бы другой разговор, который еще нет надобности теперь начинать.

Примечания

[1] Черняев Михаил Григорьевич (1828-1898) русский военный и общественный деятель, генерал-лейтенант (1882). В 1876 г. главнокомандующий сербской армией. Противник военной реформы Д. А. Милютина.
[2] Имеется в виду страшная резня христиан, устроенная переселенным турецким правительством в Болгарию кавказскими горцами, прозванными башибузуки (головорезы).
[3] Русско-турецкая война 1877-1878 гг.
[4] Махмет-Али (Мухамед-Али) (1769-1849) правитель Египта. Перестал повиноваться турецкому султану Махмуду II и начал против него войну. Султан был вынужден обратиться за помощью к императору России Николаю I, после чего русские войска высадились на азиатском берегу Босфора и преградили путь египетской армии. Тогда же между Россией и Турцией был заключен договор в местечке Хункиар-Скелесси (Ункер-Искилесси), по которому Россия обязывалась оказывать Турции военную поддержку, а Турция, по требованию России, закрывать проход иностранных кораблей через проливы.

Как отнеслась Европа к русско-турецкой распре

(«Русский мир», 13 октября 1877 г. № 279)

Европа не могла, не умела, не хотела — последнее думаю будет вернее — обуздать свирепого злодейства Турок, — не обезумевшей народной массы, а Турецкого правительства, ибо, не говоря уже о теперешних кознях и избиениях, и прошлогодняя Болгарская резня не была взрывом народной злобы, а исполнением правительственного заговора. При ужасной вести об изнасилованиях, убийствах, истязаниях стариков, женщин, детей, у Европы не вырвался вопль негодования, который, заглушив мнимый и лживый политический расчет, заставил бы ее встрепенуться, броситься на помощь несчастным и своим могучим словом исторгнуть раз и навсегда жертву у палача. — Говоря: мнимый и лживый политический расчет, я становлюсь на европейскую, антиславянскую точку зрения. Быстрая, решительная защита Герцеговинцев, Босняков, Болгар не придала ли бы всему делу общеевропейского, а не славянского характера, который оно теперь неоспоримо получило как-бы это не закрывалось, не замаскировывалось дипломатическими фикциями? Угнетенные, жаждущие спасения не стали бы разбирать, из чьих рук оно им подается. У России была бы отнята слава подвига и жертвы.
Но только-ли не могла, не умела, не хотела Европа обуздать Турецкую свирепость? — Не справедливее ли будет сказать, что частью прямо и непосредственно, частью косвенно своим попустительством, — она сама разнуздала ее и до сих пор продолжает ей потворствовать? — Прямое, непосредственное подстрекательство Англии слишком явно, чтобы нужно было на нем останавливаться. Отказ от подписания Берлинской мемории[1], свержение Абдул-Азиса[2], прошлогодняя посылка флота в Базикскую бухту: что это как не подстрекательство? «Дерзайте мол на все — мы за вас стоим». Что такое, опять, как не прямое подстрекательство — все действия Венгрии, митинги Пештских студентов[3], поднесение почетной сабли Кериму, недавние иллюминации по поводу Турецких успехов? Не прямое ли подстрекательство закрывание так же глаз Австрии перед многочисленными нарушениями Австрийской территории, как например, пропуск Турецких войск на 6 километров вглубь от границы, для нападения с тылу на позицию Боснийских инсургентов? Но это все частности, мелочи; главное, существенное потворство и попущение, а следовательно, и подстрекательство, заключается в том, что Турция знала, и покуда не ошиблась в этом, — что, как бы она ни поступала со своими Славянскими подданными, Европа в целом отнесется к этому равнодушно, полуодобрительно, и всеми мерами будет противодействовать России в обуздании и наказании ее. Если в чем и ошиблась Турция, так это только в оценке настоящего политического положения Европы. Чтобы вполне убедиться, как сравнительно ничтожна доля сочувствия, выпадающая России и Славянам, и то со стороны лишь некоторых благородных исключений представим себе, как отнеслось бы общественное мнение Европы, да и сами правительства ее, если бы часть тех ужасов, которым мы были свидетелями в Болгарии, совершалась, при тех же обстоятельствах, в каком-либо другом государстве Европы. Пусть, например, в правление Неаполитанского короля Фердинанда[4], прозванного «Бомбой», тамошние лазарони, бандиты и вообще грубая чернь, подстрекаемая католическими монахами, затеяла бы нечто подобное Батакской или Ковариской резне[5], в наказание либералов. (Я слишком уважаю Итальянский народ, чтобы считать даже самые испорченные и грубые слои его, способными к таким ужасам, — при каких бы то ни было обстоятельствах, и делаю свои предположения лишь в виде примера). Какой раздался "бы всеобщий вопль негодования, какими овациями был бы осыпан вступившейся за обиженных Гарибальди! Какая помощь была бы оказана Сардинскому правительству, если бы оно вздумало послать свои войска, для обуздания и наказания преступного правительства! Какое единодушие представили бы тогда воодушевленные благородным негодованием, состраданием, чувством оскорбленного человеческого достоинства, и правительства и общественное мнение Европы! Все это даже — не совсем предположение. Все это было на самом деле, по поводу не более как плохой администрации королей Фердинанда и Франциска[6], которая конечно не может же идти в какое-либо сравнение с Турецкими ужасами. Если, таким образом, замышляющий преступление уверен в потворстве большинства присяжных и судей; то это разве не составляет ли для него подстрекательства к совершению преступления?
Кто же в Европе официальной и неофициальной на стороне Турок, и кто за восточных христиан и Россию? На стороне Турок, во-первых, Англия, не министерство только, но и парламент, а следовательно и представляемое им большинство нации. Вспомним, как быстро пало министерство популярного Пальмерстона, когда оно выразило готовность исполнить желание Французского правительства о выдаче пособников в покушении на жизнь Наполеона III. Ведь сумела же тогда сказаться народная воля; а что-же теперь? Явно на стороне Турции транслейтанская часть Австрийского правительства и преобладающий в ней, если не числено, то политически Мадьярский народ. На стороне ее жидовствующая, банкирствующая, биржевая, спекулирующая Европа — то, что вообще понимается под именем буржуазии, как о том свидетельствуют лучшие и знаменитейшие выразители ее стремлений: Revue des deux mondes и Journal des debats[7]. На ее стороне Европа католическая с святым отцом во главе; а как она еще сильна, энергична, как велика ее численная сила, это показывают явления последних годов. Но на стороне же Турции и отъявленные враги католичества и буржуазии; Европа демократическая, революционная и социалистическая, начиная от национально-революционных партий, Польской, Мадьярской с графом Платером, Кошутом и Клапкою[8], до космополитической интернационалки. На стороне России и восточных христиан, во-первых, благородный и великодушный Император Германии[9], помнящий, что долг платежом красен; на той же стороне, думаю, и его канцлер — тонкий и глубокий политик, да еще группа благородных Англичан: Гладстон, Карлейль, Фриман, Брайт, Фарлей[10], и те, конечно которые следуют за этими руководителями в Германии и в Англии. Конечно, найдутся и еще отдельные личности разных наций и на разных ступенях общественной лестницы. Вот и все. Если, со всем тем, за Турцию не ополчается половина Европы, как в 1854 году, то не от недостатка доброй воли, конечно, а от случайного сочетания политических созвездий, в настоящее время благоприятного России. Нарушение политического равновесия, в чью бы то ни было сторону, всегда выгодное для России, как это мною было строго и подробно доказано, — оказалось выгодным и теперь, как было выгодно во времена Наполеона I, когда, после неудачной войны 1807 года, мы заключили мир, едва ли не выгоднейший из всех когда-либо нами заключенных, и которым мы только не сумели воспользоваться.[11]
Но и при такой благоприятной для России расстановке политических сил, в какое положение были поставлены Россия и Турция и во время дипломатическом переговоров, и теперь во время войны? Положение, которое в конце концов ни от чего иного зависеть не может, как от отношения Европы к обеим сторонам. Это точный индикатор, означающий градусы сочувствия Европы к нам и к нашим противникам, — обозначающий, так сказать, его среднюю величину, выведенную из всех колебаний в ту и в другую сторону, из всех в разные стороны направленных течений.
Когда одного твердо сказанного Россиею слова оказалось достаточным для удержания Турецких армий на пути к Белграду; когда, без сомнения, одного такого слова было бы достаточно, что бы заставить Турцию принять все условия, которые обеспечили бы судьбу восточных христиан, если бы Россия могла действовать беспрепятственно, — придуманы были конференции. На конференциях самые умеренные предложения, коллективно обдуманные, были отвергаемы одно за другим Турциею, и когда, все, с общего согласия всех держав, они были обрезаны до неузнаваемости, сведены на нет: Турции все-таки было дозволено не принять их. Европа забыла свое достоинство, и мы увидели повторение Венских конференций 1853 года, когда предложения, предъявленные четырьмя державами и безусловно принятые Россией, были дерзко отвергнуты Турцией. Чем после этого должно считать Константинопольские конференции, как не бревнами, брошенными под ноги России, чтобы воспрепятствовать в достижении ее святых, бескорыстных целей? Чем, как не средством доставить Турции время приготовиться к борьбе и тем по возможности ослабить перевес России?
Но война началась. Турция, почти обанкротившаяся, лишенная кредита, с страною опустошенною собственными неистовствами, находит однако же средства вооружать, кормить, содержать многочисленные армии и флоты. Кто-нибудь дает же ей средства? В своих действиях она ничем не связана, совершенно свободна, может наносить удары нам, Черногорцам, Герцеговинцам, Боснякам, где ей угодно по своему произволу. Пытались положить на нее одно ограничение, не из сочувствия к нам, а из собственных коммерческих выгод, — я разумею ходатайствовать Англии, чтобы Турецкий флот не бомбардировал Одессы; но и на это Турки весьма основательно отвечали отказом. Но Турки не только могут свободно располагать своими силами, они могут пользоваться ими в полном объеме, потому что, если в настоящую минуту и не могут рассчитывать ни на чью деятельную помощь, то зато по крайней мере вполне уверены, что ни одно из нейтральных государств, ни в каком случае, не обратится против их. И этой свободы, этого обеспечения им не приходилось покупать ценою каких-либо уступок в настоящем или будущем. Видно, ни чьим интересам в Европе Турция вредить не может. Есть, правда, одно нейтральное государство, со стороны которого Турция конечно опасается, но по-видимому не очень многого — это Греция. Но ведь Греция в этом случае не может быть причислена к беспристрастной нейтральной Европе; она сама — задетая и весьма близко задетая сторона, и если до сих пор все еще не может вступиться за свое дело, то конечно также не без влияния якобы беспристрастных нейтральных держав.
Каково же положение России? Мы и союзники наши Черногорцы и того, и другого, и третьего не должны сметь делать, чтобы не нарушить чьих-либо интересов. Мы не должны нападать на Египет, чтобы не повредить интересам Англии, то есть должны считать его нейтральным. А Египет может посылать, контингент за контингентом, сражаться за Турцию, да и то едва ли даже за свой счет, так как у него заведомо нет денег, а за счет тех именно, в чью пользу мы отказываемся от права на него нападать. А ведь мы бы могли послать для этого для иной какой цели, то очевидно потому, что в виду так называемого нейтралитета Англии, не решались оставить без защиты Балтийское море. Египет воевать с нами может, а Сербия нам помогать не должна, по крайней мере не должна была до сих пор, потому что этим нарушались бы интересы Австрии, хотя, казалось бы, что ведь — Египет, принимая участие в войне, нарушает интересы Англии, так как дает нам право на репрессалии. Но нет, в отношении к нам действует какой-то совершенно особый кодекс международного права. Россия не может также проводить своих войск через Сербию, хотя опять трудно понять, по какой такой статье международного права. Если считать Сербию вассалом Турции, то мы имеем право на занятие Сербской территории, в качестве воюющей стороны; если считать Сербию Славянским государством, стремящимся свергнуть с себя и помочь свергнуть другим ненавистное иго; то мы имеем право вступить на ее территорию, в качестве друзей и союзников. Но и этого еще мало; мы не должны были по-видимому переступать р. Алуту, чтобы не приблизить театра войны к границе Австрии, так как это нарушает ее интересы, хотя нарушение воюющими — интересов мирных невоюющих соседей, в известной мере, совершенно неизбежно, и не дает еще права налагать на воюющих разного рода ограничений, а тем менее налагать их только на одну, сторону, и притом еще ограничении такого рода, что они приносят другой стороне положительную выгоду. По недавним известиям, Сербии разрешается вступить в войну, хотя опять-таки с ограничениями относительно Боснии; предоставляется ли также и русским проход через Сербию, не знаю. Но, как бы то ни было, это позднее возвращение нам права воюющей стороны не изглаживает уже причиненного нам вреда. Каковы бы ни были наши стратегические ошибки, существенную причину нашей трехкратной неудачи под Плевном надо приписать совершенному обеспечению Турецкого тыла и флота со стороны Сербии, которая, ни сама не должна была воевать, ни пропускать Русских войск через свою территорию, по требованиям Австрии, считающейся еще к тому-же нашею союзницею. Результат этого союза, до сих пор по крайней мере, ограничивал свободу наших действий, лишал нас наших естественных, не мнимых, а действительных союзников, обеспечивал тыл и флот Турецкой армии, предал Боснию турецкому произволу и едва не погубил Черногорию. Все это конечно превосходит понимание обыкновенного здравого смысла и должно быть относиться к высшим областям науки международного права, в особом ее применении к России, по которому трудно решить: от кого более вреда России — от ее врагов, или от ее союзников.
Те же стеснения, а еще в большей мере, налагаются на наших союзников. Черногорцы не должны вести наступательной войны, не должны идти в Герцеговину — иначе вмешательство; вторгаться же Туркам в пределы Черногории нет никаких препятствий. Обход позиций Боснийских инсургентов через Австрийские владения — также вполне дозволителен.
Как известно, блокада портов должна считаться действительною тогда лишь, когда блокирующих морских сил достаточно, дабы не пропускать ни в порт ни из порта торговых кораблей; между тем ни у Одессы, ни у Севастополя, ни у Керчинского пролива, в течение почти шести месяцев, протекших от начала войны, не стоит блокирующей эскадры, что очень хорошо известно всем Европейским консулам, проживающим в этих портах. Однако, нейтральные державы признают эту мнимую блокаду, и тем наносят вред, не только Русской, но и своей торговле, и косвенно помогают Турции, доставляя ей возможность употреблять свой военный флот для нападений на Кавказский берег, для перевозки войск с одного театра войны на другой и иных военных целей. А это разве не нарушает наших интересов? Ведь одно из двух: или наши Черноморские и Азовские порты продолжали бы вести торговлю, что, не говоря уже о других выгодах, противодействовало бы падению нашего курса; или значительная часть Турецкого флота была бы парализована содержанием этих портов в блокаде.
Счастливая Турция! Она не только ничьих интересов не может нарушить, как бы и где ни воевала; она не может даже ни оскорбить, ни возмутить ничьих нравственных чувств (за небольшими опять-таки исключениями), хотя бы купалась в Болгарской и Армянской крови. Никакие протесты, никакие дипломатические ноты не тревожат ее по поводу этих мелочей. Недавно читал, правда, в газетах, что, по примеру поданному Германией, начинают поступать протесты и дипломатические вразумления Порте от разных государств, даже от Англии. Но ведь это только по поводу обращения с русскими ранеными и пленными, несогласного с правилами Женевской Конвенции, к которой приступила и Турция, следовательно по поводу прямого нарушения положительного, трактатом утвержденного пункта международного права, естественными охранителями которого и суть нейтральные державы; но нисколько не касается Болгар, Армян и Греков. Права сдирать с них кожу, сажать на кол, жечь, или закапывать в землю живыми, бесчестить и затем убивать их жен и дочерей, раздирать на двое младенцев, сколько мне известно, до сих пор еще никто у Турции не оспаривает, как права несомненно принадлежащего державному и независимому государству, например в сонме Европейских держав срамных не для нас, а для Европы Парижским договором, отменившим ту нравственную опеку, которую Россия имела в этом отношении над Турциею, по славному Кучук-Кайнарджискому договору[12].
Совсем иное дело Россия и ее союзники; она имеет несчастье везде задевать чьи-либо интересы, то общие, католические, то Английские, то Австрийские, то даже Итальянские, ибо ведь и Италия не может допустить, чтобы Черногория получила порт на Адриатическом море. Жестокости России, даже мнимые, придуманные Турецким министерством иностранных дел, и засвидетельствованные несколькими негодяями корреспондентами, имеют свойство возмущать Европу, появляются в «синих книгах», возбуждают журнальные вопли и, что хуже всего, оскорбительные оправдательные приговоры, сваливающие вину на Болгар — «этот варварский и мстительный народ», по словам г. Велеслея. Прелестная фраза особенно в устах Англичанина, соотечественники которого так благодушно усмиряли индейское восстание 1857 года![13]
И так, и на этот раз, после всей уступчивости России, после неоднократного призыва ею Европы решить дело сообща, руководствуясь, единственно, человеколюбием, — мы не можем похвалиться сочувствием Европы. Ужасы, от которых волосы становятся дыбом, встречаются (за некоторыми, опять с удовольствием повторяем это, благородными исключениями) довольно равнодушно, местами даже сочувственно. Нигде на Западе не является ничего подобного фильэллинизму[14] двадцатых годов. К русскому народному движению во время Сербской войны отнесли более или менее враждебно. Дипломатическому действию России ставились препятствия. На конференциях, Россия, предоставившая решение совокупному действию держав, принуждена была отступаться, от одного за другим, от первоначальных предложений, более чем крайне умеренных, петому конечно, что большинство плохо ее поддерживало. Но и жалкий остаток этих предложений отвергнут. Все спокойно расходятся, нисколько не оскорбляясь насмешливою дерзостью турок. Но возможно ли допустить такое забвение собственного достоинства? Чего другого, а «щекотливого гонора» нельзя же отрицать у Европы.
Если она отступила не краснея — значит, в сущности, достигла, чего желала. Огромный перевес сил, бывший на стороне России, при совершенной неготовности Турции, в значительной мере ослабился временем, данным Турции для напряжения всех своих сил; Россия, желавшая действовать заодно с Европой (выгодно ли бы это для нее было, соответствовало ли бы ее историческому призванию — это другой вопрос), была принуждена начать войну на свой страх, и при этом была поставлена, вместе с ее естественными союзниками Черногорией и Сербией, в самое стеснительное, самое неловкое положение не иметь возможности развернуть своих сил, лишена свободы действия — и на сколько проигрывала Россия, на столько выигрывала при этом Турция.
Но зачем, могут возразить нам, обвинять Европу огулом? По крайней мере, ведь, Германия за нас. Мы и не думаем отрицать благорасположения к нам Германского правительства и значительной части Германского общественного мнения, ни мало в нем не сомневаемся. Вообще, русский народ — чрезвычайно мягкосердечный, открытый чувству благодарности, чувствительный ко всякому привету и ласке, которыми не избалован. Против привета и ласки мы даже, решительно, устоять не можем — и это очень хорошо. Однако все же, кажется мне, позволительно помнить, что благорасположение Германии не дар, а уплата долга — ведь не у всех же медный лоб. Далее, думается мне, позволительно будет также заметить, не нарушая приличий и деликатности, что уплату принуждена нам производить Германия за звонкую золотую монету — ассигнациями не слишком высокого курса. Не говоря уже о давно прошедшем, в 1870 году Россия обеспечила Германии полный, абсолютный нейтралитет Австрии[15]; между тем как обеспечиваемый нам нейтралитет той же Австрии весьма условен, с большими, не в пользу нашу клонящимися, ограничениями, нейтралитет, который, не нарушая справедливости, можно по меньшей мере назвать нейтралитетом недоброжелательным. И этого мы, опять-таки, не думаем ставить в вину Германии, почему и употребили выражение: «Германия принуждена была производить уплату...» Мы охотно верим, что Германское Правительство делает для нас все для него возможное; но если при всем том, что возможное так недостаточно, то какая же может быть тому причина, как опять-таки не общее течение европейских интересов, мнений, сочувствий, которое в целом не в нашу пользу? А если это так, то что же обязывает нас при окончательном расчете принимать во внимание именно эти интересы, мнения, чувства Европы? С начала и до сих пор мы не видали ни ее помощи, ни ее сочувствия (опять повторяю — мы не говорим о частностях и исключениях), и конечно еще менее увидим их при конце, при установлении мирных условий. Каждое предложение Европы будет, — вне всякого сомнения, — клониться к нашему вреду.
Если мы видели себе постоянную помеху во время предварительных переговоров, видим ее во время самого ведения войны, неужели имеем нравственную обязанность сносить ее и при заключении мира? Когда Германия наложила свою тяжелую руку на Данию[16] и на Францию, разве ей помешали овладеть половиною территории и населения первой, двумя богатейшими провинциями и пятью миллиардами у второй? Разве конгрессы решили тогда дело, а не воля победителя? Или, может быть, тогда не были замешаны в деле общеевропейские интересы, то есть, другими словами, Дания и Франция не в такой интимной, близкой, тесной связи с Европою, как Турция? Казалось бы совершенно наоборот.

Еще Пушкин сказал:
Оставьте! Это спор Славян между собою...
Вопрос, которого не разрешите вы...[17]

И тем провозгласил Славянское учение Монроэ[18] по поводу распри между двумя Славянскими народами. Конечно, в той же и даже большей мере, относится это и к настоящему случаю, когда один Славянский народ поднялся на освобождение своих братьев. Кому какое до этого дело, кто имеет право вмешиваться в этот Славянский вопрос, особенно после того, как, благодаря Богу, все отказались последовать призыву России решить дело общими силами? После того, как вся тяжесть борьбы оказавшейся не легкою вследствие препятствий поставленных Европою же, легла на плечи одной России, кто может требовать, чтобы она поделилась плодами своих усилий, своей крови и не только поделилась, а принесла ее в жертву мнимым и беззаконным, интересам Европы? — Мы должны быть столь же свободны, как была в свое время Германия, тем более, что и притязания наши гораздо умереннее. Мы желаем лишь, чтобы условия мира не послужили к нашему вреду и ко вреду защищаемых нами народов.
В первой статье моей, я желал показать, какие результаты войны могут считаться для нас выгодными, могут быть приняты за действительный успех, за шаг вперед к разрешению Восточного вопроса.
Теперь я намереваюсь выставить на вид те вероятные предложения со стороны Европы, которые, во что бы то ни стало, должны быть отвергнуты, как грозящие бедою и нам, и Славянам. Одно из таких вероятных предложений, о котором уже и заговаривали, касается Босфора и Дарданелл. Другое, еще более гибельное, касается самого Константинополя, если обстоятельства примут решительный оборот и поднимется вопрос о совершенном изгнании Турок из Европы.

Примечания

[1] Берлинский меморандум был направлен в 1876 г. Россией, Австро-Венгрией и Германией, а также присоединившимися к ним Италией и Францией Турции в связи с восстанием в Боснии и Герцеговине. Державы требовали от Турции прекращения террора в славянских землях. Несогласие с меморандумом высказала Англия. Меморандум должен был быть вручен Абдул-Азизу 30 апреля, но в эту ночь султан был свергнут и вскоре убит. Через месяц началась война Сербии и Черногории против Турции, а в 1877 году Россия и Румыния начали войну с Турцией.
[2] Абдул-Азиз турецкий султан (1861-1876). В 1876 году посетил Европу, начал проводить политику модернизации страны. В 1876 году отрекся от престола и был убит.
[3] Во время антитурецкого восстания славян в Боснии и Герцеговине (1875-1876) симпатии венгерского населения Австро-Венгрии были на стороне Турции.
[4] Фердинанд II Бурбон, король обеих Сицилии (1830-1853), получивший от либералов прозвище «король Бомба». В годы Крымской войны один из немногих европейских правителей, открыто выражавших симпатии России.
[5] Место избиения башибузуками славян-христиан.
[6] Франциск II Бурбон последний король обеих Сицилии (1859-1861).
[7] Крупнейшие парижские газеты.
[8] Кошут Лайош (1802-1894) венгерский политический деятель. Вождь антигабсбругского венгерского восстания (1848-1849). Клапка Георг (1820-1892) активный участник венгерского восстания. В 1866 году перешел на Прусскую службу. Позже вернулся в Венгрию.
[9] Вильгельм I Гогенцоллерн (1797-1888) король Пруссии (с 1861), Германский император (1874). Его сестра — жена императора России Николая I и мать императора Александра II.
[10] Гладстон Уильям Юарт (1809-1898) английский политический деятель, лидер либеральной партии, автор брошюры об избиении турками болгарского населения. Карлейль Томас (1795- 1881) знаменитый английский публицист, философ, историк. Фриман Эдуард (1823-1892) английский историк, профессор в Оксфорде. Брайт Джон (1811-1889) английский политический деятель, либерал. Фарлей Джеймс Льюис (1823-1885) английский публицист, в 60 годах жил в Турции, симпатизировал освободительным движениям турецких славян.
[11] Тильзитский мир заключен между Россией и Францией в городе Тильзит (совр. Советск. Калининградской области), по условиям мира Россия присоединила Белостокский округ (раннее принадлежавший Пруссии), заключила союз с Францией и присоединилась к континентальной блокаде. Прекращение торговли с Англией, однако, нанесло существенный урон экономике России. Тильзитский договор был с недовольством встречен в России, отчасти из-за того, что русское общество считало Наполеона продолжателем дела Французской Революции.
[12] Кучук-Кайнарджийский мирный договор 1774 года между Россией и Турцией завершил русско-турецкую войну 1768-1774 гг. По этому договору Россия становилась покровительницей христианского населения Турции и получила значительные земли в северном Причерноморье.
[13] Восстание против английского господства, охватившее Северную Индию. Движущей силой восстания были сипаи — местные уроженцы, служащие в колониальных войсках. Восстание, длившееся почти два года 1857-1859, было с трудом подавлено англичанами. В результате восстания управление Индией перешло от Ост-Индийской компании к английской Короне, а в 1876 году Королева Виктория была провозглашена императрицей Индии.
[14] Движение в Европе в поддержку греческой независимости.
[15] Австро-Венгрия не выступила против Пруссии во франко-прусской войне из-за боязни вмешательства в конфликт России.
[16] Герцогство Шлезвиг, Гольштейн и Лауэнбург, потерянные Данией в войне 1864 года против Австрии и Пруссии.
[17] Строчки из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России».

Проливы

(«Русский мир», 1877, 23, 24 окт. №№ 289 и 290)

С разных сторон слышится, что в числе условий, которые должна выговорить себе Россия, должно заключаться между прочим и то, чтобы проливы были объявлены нейтральными, или чтобы они были открыты для свободного плавания, что далеко не одно и тоже. Но то и другое крайне для нас невыгодно. Предложения эти слышатся не только из-за границы, но и в России, между тем как стоит лишь немного вникнуть в значение этих либеральных формул, чтобы убедиться в том огромном вреде, который они неминуемо должны иметь для России.
Рассмотрим сначала случай нейтрализации проливов. Очевидно это значило бы, что военные корабли ни одной державы не должны бы проходить через проливы. Русский Черноморский флот следовательно остался бы на старом положении, то есть запертым в Черном море, и весьма мало надежды когда-либо высвободиться из этого плена, ибо запрещение входа и выхода было бы наложено на него уже не одною Турциею, а общим решением Европы, при документированном согласии на него самой России. Но каким образом провести нейтрализацию по отношению к самой Турции? Ведь это значило бы сказать ей: строй корабли в Черном море и строй их в Архипелаге и Средиземном море, но никогда не смей переводить их из одного из этих бассейнов в другой. Мы конечно весьма далеки от того, чтобы принадлежать к числу друзей Турции, но все же полагаем, что такому условию ей невозможно подчиниться до тех пор, пока берега проливов будут оставаться в ее руках. Каким образом, в особенности, заставить Турцию соблюдать это правило в случае войны с каким бы то ни было государством? Неужели, если ее Черноморскому флоту, например, будет угрожать поражение, — а при входе в Дарданеллы у нее будут собраны значительные морские силы, она, из уважения к фиктивному дипломатическому препятствию, не пошлет их на выручку своих Черноморских кораблей? Если же это правило не может быть обязательно для Турции, как владеющей проливами, то не может оно относиться и к ее союзникам, которые должны пользоваться наравне с нею всеми военными правами. Без этого что же они будут за союзники?
Здесь кстати будет заметить, что вообще может идти речь о нейтрализации только таких проливов или морских каналов, которые, подобно Суэцкому или будущему Панамскому, служат лишь проходами, а не таких, которые, подобно Босфору и Дарданеллам, или Зунду и Бельтам, составляют не только проходы, но еще кроме того входы и выходы. Можно согласиться не пропускать военных кораблей через Суэцкий канал потому, что собственно он ни откуда не выводит и никуда не ведет, куда нельзя бы было попасть иным путем, и если это запрещение будет для всех одинаково, то тут, собственно говоря, не будет теряющей стороны.
Совершенно иное дело проливы, ведущие в глухие моря. Здесь воспрещается выход из них прибрежным державам, которые другого не имеют и которым он, следовательно, существенно необходим, и, в вознаграждение за это, запрещается вход тем которым без того туда ходить не за чем, и которым этот путь мог бы быть легко загражден без всякого договора прибрежными державами. Где же тут равноправность? Однако, и на нейтрализацию Суэцкого канала Англия, видимо хорошо понимающая свои выгоды, соглашаться не хочет.
В сущности, нейтрализация проливов привела бы, как мы уже сказали, к теперешнему положению, то есть, что проливы, постоянно запертые для России, были бы, в случае войны с Турцией, открыты для нее и для ее союзников. Но, однако, и это положение для России несравненно выгоднее того, которое бы наступило вследствие провозглашения свободного плавания по проливам. Что касается до свободы торгового плавания, то о ней говорить нечего, она уже существует более ста лет, — со времени славного Кучук-Кайнарджиского мира. Это одно из многих благодеяний, добытых для всего света успехами Русского оружия. Даже и теперь, при войне с Россиею, Турция, по настоящему, не имеет права преграждать плавания нейтральных коммерческих судов через проливы, хотя бы они направлялись к Русским портам. Доказательством этому служат толки в Английском парламенте о действительности Турецкой блокады, и, если бы дело не касалось любимого английского детища, то английские торговые суда, при подобных обстоятельствах, и не задумались бы оставить без внимания мнимую блокаду, продолжая вести торговлю с портами, вход в которые совершенно свободен.
Итак, дело может идти только о свободе плавания военных судов по проливам. Тут надо различать несколько случаев: 1). Проход военных судов в мирное время. Он не имеет большой важности, хотя конечно представляет некоторые выгоды России, давая возможность проходить судам, строящимся на Балтийском море, в Черное и наоборот, подобно тому, как еще недавно проводились корабли, построенные в Архангельске, в Кронштадте. Но очевидно, что длина пути делает эту выгоду почти ничтожною, и все, что такое право могло бы нам доставить — может быть достигнуто постройкою кораблей в самом Черном море. Но эта ничтожная выгода оплачивается огромным вредом в военное время. 2). В случае войны с Турцией и ее союзниками — свободное плавание по проливам, как это само собою разумеется, прекратится и наступит тоже положение, которое и теперь существует. Тут, следовательно, не было бы ни выигрыша, ни проигрыша. Но все вредные для России последствия свободного плавания по проливам обнаруживаются в третьем случае, именно: 3). В случае мира с Турциею и войны с какою-либо сильною морскою державою, например, с Англиею или с Францией, Россия, находящаяся в необходимости содержать громадную сухопутную армию, которая и в мирное время почти вдвое превосходит армию всякого другого государства, и довольно значительный флот в Балтийском море, никогда не будет в состоянии довести силу Черноморского флота до той степени, чтобы он мог соперничать с флотами первостепенных морских держав. Допустим, что оба Русские флота в совокупности равняются, например, силою с Французским, — ведь далее этого не могут же идти самые сангвинические надежды, — и тогда часть Французского флота, немногим, положим на одну треть, превышающая каждый из Русских отдельных флотов, имела бы на своей стороне все шансы разбить их порознь; ибо расстояние, которое будет отделять Французский флот от каждого из наших берегов значительно меньше, чем расстояние, разделяющее наши флоты.
Следовательно, возможность, даваемая Черноморскому флоту принимать деятельное участие в войне против сильных морских держав, далеко не уравновешивается свободою, предоставляемою этим последним вступать через пролив в Черное море и нападать там на наш флот и наши берега.
Одни общие соображения всегда оставляют в уме некоторую неясность и неопределенность; попробуем, поэтому, оценить, во сколько ослабляются силы России — господством враждебного нам флота на водах Черного моря. Восточная война послужит нам для этого масштабом. На Европейском прибрежье Черного моря, то есть только в Крыму, по берегам Херсонской губернии и небольшого участка Бессарабии, расположены у нас два корпуса. Сколько войска употребляется для охранения берегов Кавказа нам в точности неизвестно; знаем только, что его было меньше чем было нужно. У генерала Охлобжио, занимавшего пространство от Риона до Батума, было, судя по газетным известиям, более 30 батальонов. Прибавим к этому отряды генералов Алхазова, Шелковникова и Бабичева[1]. Оценив в 100.000 человек охрану нашего Европейского и Кавказского побережья, мы не достигнем еще действительной цифры; но остановимся на ней. В Добрудже стоит корпус генерала Циммермана, который, с прикомандированными к нему частями, достигает, по газетным известиям, 50.000. Но отряд этот парализован в своем наступательном действии тем, что в тыл ему может быть сделан десант. Без этого условия он оказал бы значительное облегчение нашей главной действующей армии, теперь же должен быть, собственно говоря, причислен к числу войск, назначенных, подобно 10 и 7 корпусам, для охраны прибрежий. И так, по самому умеренному счету, 150.000 нашего войска парализовано господством Турецкого флота на Черном море. Но этим еще далеко не исчерпываются выгоды, находящиеся на стороне Турции, вследствие ее положения на море. Сулейман[2] сосредоточил до 100 батальонов для атаки Шипкинского прохода. Мог ли бы он это сделать, если бы с тылу ему угрожал Русский десант? Его армия была бы точно также в значительной мере парализована, как теперь наш Добруджинский отряд.
Тоже самое относится до войск, занимающих Варну и окрестности. Прибавим к тому возможность, которую имеют Турки, быстро доставлять свои войска с Европейского на Азиатский театр войны и наоборот, возможность, которою они пользовались. Когда разлив Дуная препятствовал нашей переправе в Болгарию, Турки усилили свою малоазиатскую и кавказскую армии, а теперь взятыми оттуда войсками подкрепляют свои европейские армии, чем, если не исключительно, то в значительной мере, объясняются как наши неудачи под Карсом, так и затруднения, встретившиеся в Болгарии. Соединяя все это вместе, мы не слишком высоко оценим услугу, оказываемую Турции ее флотом, уравняв действие его стотысячной армии. Следовательно, сложив то, что нас лишает неимение флота на Черном море, с тем, что приносит Туркам их преобладание на море, мы можем не опасаться упрека в преувеличении, признав за равнодействующее этой сумме их выгод и наших невыгод — армию в 250.000 человек. Представим же себе, какой вид получила бы война, если бы, без новых мобилизаций и наборов, с самого начала мы располагали бы лишними 250.000 на Дунае и на Евфрате. Оставляя самое широкое поле разным стратегическим и тактическим ошибкам, мы все-таки, по меньшей мере, стояли бы уже под Константинополем и владели бы Карсом, Батумом и Эрзерумом. Невольно приходят на ум слова Татьяны Онегину: «А счастье было так возможно!»[3]
С 1871 года возвратили мы себе право держать флот на Черном море. Если не доставало текущих средств на постройку его, не могли мы разве сделать займа в 30 или 40 миллионов и иметь на Черном море 20 или 25 первоклассных броненосцев? Не говоря о сохраненных человеческих жизнях, разве сорок миллионов экономии они бы нам доставили? Я скорее склонен думать, что четыреста, и то считая лишь одни прямые расходы и не принимая в расчет косвенных выгод от быстрого и блистательного хода войны. Вместо двадцати или двадцати пяти броненосцев у нас две поповки, имеющие, кроме всех своих отрицательных достоинств, ту удивительную специальность, что способны лишь к защите того, что не требует с их стороны никакой защиты, как-то Керченского пролива, входа в Днепровский лиман, Севастополя и Одессы, ибо торпеды и береговые укрепления удовлетворяют этой цели по меньшей мере столь же хорошо и гораздо дешевле.
Вот к каким результатам приводит нас оценка того влияния, которое имеет для нас господство враждебного нам флота на Черном море. Оно равняется 250.000 армии в войне против Турции. Едва ли можно его ценить ниже в случае войны с Англией и особенно с Францией, которые, при их огромных морских средствах, всегда могут получить господствующее положение в Черном море, при условии свободного плавания по проливам. Огромные русские армии были бы нейтрализованы сильным неприятельским флотом при содействии незначительного корпуса, предназначенного для десанта.
Даже относительно Испании, войну с которой, по крайней мере в форме единоборства, конечно трудно предположить, наш будущий черноморский флот едва ли мог бы рассчитывать на положительный перевес. В случае войны с Австрией, мы могли бы правда рассчитывать на такой перевес; но самая незначительность австрийского побережья чрезвычайно ограничивает те выгоды, которые могли бы нам доставить право свободного выхода из Черного моря нашего флота, и то лишь, если бы Австрия выступила против нас без союза с сильною морскою державой, что также мало вероятно. Таким образом, при невозможности доставить нашему черноморскому флоту такой силы, которая обеспечивала бы за ним положительный перевес над флотами сильных морских держав, — свободное плавание по проливам, в большинстве случаев, было бы для нас решительно невыгодным и имело бы своим результатом отвлечение значительной сухопутной армии единственно для охраны наших черноморских берегов.
Если Босфор и Дарданеллы составляют ворота в наш дом, то выгодным для нас может считаться только то положение, когда мы имеем ключ от этих ворот в своем кармане, а не то, когда эти ворота будут постоянно настежь открыты для друга и недруга. Могут нам конечно" возразить, по-видимому с некоторою основательностью, что свободное плавание есть общее правило, от которого мы не имеем права уклоняться, и должны, как и все, подчиняться проистекающим из него выгодам и невыгодам. Но приступая пока к разбору этого общего правила, допустим, что, скрепя сердце, еще можно бы было согласиться с его требованиями, если б такое выгодное для нас положение исстари существовало, и у то нас бы стали требовать, чтобы мы его не изменяли, не взирая на достигнутый военный успех. Но совершенно иное дело, — вследствие именно этого нашего военного успеха, изменять существующее положение дела, имеющего правда и невыгодные для нас стороны, на другое, несравненно невыгоднейшее. Вход в Балтийское море также образуют проливы, хотя конечно и далеко не такие длинные, узкие и удобные к защите, как Босфор и Дарданеллы; но эти проливы издавна считаются свободными для прохода военных судов (хотя недавно только стали совершенно свободными для кораблей торговых, выкупок Зундской пошлины); и понятно, что если бы, в случае успешной войны, Россия потребовала от Дании запрещения прохода по Зунду и Бельтам военных кораблей; то другие державы этому бы воспротивились, считая требование России нарушающим свободу, которою уже пользовалось Балтийское море. Но турецкие проливы находятся в совершенно ином положении. Издавна заперты они для всех военных флотов, кроме турецкого. С какой же стати требовать России, в виде одного из вознаграждений за проведенную с большими усилиями и жертвами войну, такого изменения в существующем положении вещей, которое очевидно клонится к ее собственной невыгоде, в гораздо большей степени, чем к невыгоде Турции, которая, будучи обладательницею проливов, конечно запретит их, не взирая ни на какие трактаты, в случае войны с каким бы то ни было государством? Из доселе сказанного несомненно следует, что каково бы ни было общее правило о свободе морей, оно очевидно в настоящем случае не может относиться к России. В мирном трактате, ею предписываемом, она, вне всякого сомнения, по меньшей мере имеет право требовать, чтобы условия этого трактата не клонились явно к ее вреду. Это тоже общее правило, из которого даже невозможно представить себе исключения. Посмотрим, однако же, на вопрос с более общей точки зрения; посмотрим, чего требует общее правило о свободе морей, и как эти требования относятся к рассматриваемому случаю.
Всякое общее правило относится и к общим случаям. Но Дарданеллы и Босфор случаи в высшей степени исключительные, почти единственные во всей топографии морей земного шара. Одинаково ли в самом деле положение страны, лежащей на открытом море, и такой, доступ к которой возможен только через узкий и длинный пролив? Пусть, например, французский флот, выйдя из Шербурга, потерпит неудачу в сражении с английским, и обратный вход в гавань будет ему загражден. Разве он не имеет возможности укрыться в Бресте, в Ларошели, в Лориане или в каком-либо другом порте Атлантического океана, Ламанша, или Немецкого моря? Но русскому флоту, вышедшему из Дарданелл, в подобном случае уже некуда было бы укрыться, если обратный вход в пролив был бы ему прегражден. Эта невыгода зависит уже от самой сущности вещей, и ее никаким трактатом изменить невозможно. Но это еще не все. Между тем, как флот, блокирующий открытую гавань, принужден бывает бурями и непогодами временно прекращать блокаду, неприятельский флот, сторожащий вход в Дарданеллы может войти в самый пролив (предполагая плавание по нем свободным) и стоять там в совершенной безопасности и постоянно стеречь вход в него, а между тем другой флот войти в Черное море и хозяйничать там по произволу. Если, таким образом, оставить проливы незащищенными и свободными для плавания всех военных судов, то на практике это будет равносильно запрещению выхода русскому флоту из Черного моря, в случае войны с сильною морскою державою, по причине страшного риска, сопряженного с выходом из него. Из одного этого соображения уже следует, что случай внутреннего моря, выход из которого возможен только через узкий пролив, не может быть подведен под общее правило свободы морского плавания, ибо государство, берега которого омываются такими внутренними морями, принуждено бы было в морской войне ограничиться одною обороною, без всякой возможности наступательного действия. Если внутреннее море, имеющее выход через узкий пролив, представляет, таким образом, большие невыгоды, которые, в случае свободного для всех плавания по этим проливам, ничем не вознаграждаются, то справедливость требует, чтобы эти невыгоды были уравновешены, а это возможно лишь в том случае, если свобода входа и выхода через проливы будет принадлежать не всем вообще государствам, а только тем, берега которых прилегают к внутреннему морю.
Но существует ли, полное, и самое общее правило свободы плавания по морям в применении к настоящему случаю? Из чего истекают в самом деле эти общие правила, которыми руководствуются при решении вопросов международного права? Таких источников только два: обычаи, установленные трактатами или долговременною практикою, под которые подводятся и новые случаи; или, за неимением таковых, основанных на здравом смысле и справедливости рассуждения. Что же говорят в настоящем случае эти освященные трактатами и практикою обычаи? Правда, свобода плавания по морям установлена после долгих пререканий и войне преимущественно против Испании, защищавшей противоположный принцип, и считавшей своею исключительною собственностью открытые ею воды Америки. Однако же, из этого правила сделано исключение, по которому прибрежная полоса в 3 морских мили (5 с половиной верст) шириною считается принадлежащею тому государству, чьи берега оно омывает. Дарданеллы и Босфор оказались бы изъятыми из общего правила не только по факту, но и по праву.
Но проливы, будучи входами, выходами или проходами из одних морей или частей морей в другие, имеют особенную важность, и потому для них, может быть, существуют особые общеустановленные правила? В рассматриваемом нами отношении проливы разделяются самым естественным образом на три следующие разряда. Одни лежат между не слишком большими островами и материками или между двумя островами, как например проливы: Мессинский, Святого Бонифация и т.п. Они могут быть всегда легко обойдены, и потому на практике и не представляется надобности устанавливать для них каких-либо особых правил; и если в подобных проливах и были бы возведены укрепления, то они имели бы значение защиты какого-либо особого пункта, а не преграждение прохода через них, что не имело бы смысла.
Другие проливы, составляющие единственный проход из моря в море, хотя и не могут быть обойдены, но столь широки, что не могут быть заграждены береговыми укреплениями; таковы, например, проливы: Гибралтарский, про который напрасно думают что через него может быть прегражден вход в Средиземное море, Отрантский, Баб-Эль-Мандебский и т.п. Они, по самому существу дела, выгораживаются из нашего рассуждения. Если их нельзя преградить, то само собою разумеется, что и плавание по ним свободно, как и по открытым морям.
Наконец, к третьему разряду проливов принадлежат те, которые не могут быть обойдены, и притом столь узки, что проход через них может быть прегражден. Но таких проливов на земном шаре только две группы: одна составляющая вход в Балтийское море, а другая — в Черное. Относительно первой группы издавна установился принцип свободного плавания военных кораблей. Относительно второй группы утвердился принцип диаметрально противоположный. Проход через пролив запрещен, как в мирное, так и в военное время военным кораблям всех наций, кроме самой Турции, владеющей обеими берегами проливов, и ее союзников. Когда всего навсего существуют только два случая, решенные в противоположных смыслах; то очевидно, что из этого нельзя извлечь никакого общего правила, и один из них не может служить юридическим прецедентом для другого; следовательно, за неимением обычаев освященных трактатами или долговременною практикою, ничего не остается, как обратиться к рассуждению, основанному на справедливости и здравом смысле.
Будем рассуждать методически, постепенно восходя от простого к более сложному. За точку исхода возьмем случай возможно простейший. Море окружено владениями одного государства, которому принадлежат оба берега ведущего в него пролива. Этот случай представляет нам Азовское море и Керченский пролив. Тут дело совершенно ясно. Владеющее морем и проливом государство имеет полное и неоспоримое право запрещать в него вход военным кораблям всех наций, так как военные корабли, входя в этот пролив, не могут иметь иных целей, кроме враждебных, защищаться от которых не может быть возбранено самостоятельному государству. Так, даже Парижский трактат 1856 года не мог отнять у нас право укрепить Керченский пролив.
Этот случай, представляемый Азовским морем, соблазняет меня сделать небольшое отступление от хода настоящего рассуждения. Азовское море не всегда было морем замкнутым, глухим тупиком, как теперь. Несколько десятков тысяч, а может .быть только несколько тысяч лет тому назад, оно соединялось посредством Манычского пролива с Каспийским морем, не все берега которого принадлежат теперь России, а частью и Персии. Если бы в то отдаленное время существовали нынешние политические отношения, и в теперешнее время те давние топографические условия; то как взглянули бы мы на требование посторонними государствами свободного плавания по Керченскому и Манычскому проливам, дабы иметь возможность, при удобном случае, нападать на персидские берега? Как показались бы нам, в особенности, персидские политики, которые, после победоносной войны (преимущественно сухопутной) с Россиею, вздумали бы от нас требовать прохода по Керченскому и Манычскому проливам, не для своего флота, а для военных флотов всех государств, дабы предоставить им этим возможность, при случае, бомбардировать Энзели и Астрабад, в той весьма слабой надежде, что и Персии когда-нибудь удастся соорудить флот столь могущественный, чтобы бомбардировать Брест, Шербург, Плимут или Портсмут? Но возвратимся к нашему рассуждению.
Второй по простоте случай, для которого, к сожалению, мы не можем привести фактического примера, был бы тот, что внутреннее море окружено владениями двух государств, каждое из которых владеет и одним берегом ведущего в него пролива. Без сомнения, эти государства, если политика их не лишена здравого смысла, очень скоро пришли бы к такому соглашению, что если, при мире между ними, одному из них придется вести войну с третьим посторонним государством; то общими силами закрыть тому третьему проход через сообща принадлежащий им пролив, сохранив для себя свободный вход и выход. Всякое другое решение было бы очевидно столь же противно их выгодам, как и здравому смыслу. Зачем в самом деле входить флотам посторонних государств в это внутреннее море, как не для нанесения вреда одному из прибрежных владельцев? В договоре, обеспечивающем их от такого возможного вреда, не возможно найти ничего противного справедливости. Прибрежным владельцам выгодно, а из посторонних никому не обидно.
Третий по простоте своей случай представляется именно Черным морем с его проливами. Берег его принадлежит двум государствам, а оба берега выводящих проливов только одному из них. Интересы обоих государств в этом случае те же, что и во втором, но средства к обеспечению их попали целиком в руки лишь одного из них. Конечно оно и пользуется своим положением, сообразного своими выгодами, хотя бы то было и вопреки справедливости. Другому ничего не остается, как терпеть эту несправедливость, пока не получит возможности устроить дело так, как во втором случае, то есть выговорить себе, если не действительное владение одним из берегов проливов, то по крайней мере такое же обеспечение своих прибрежий, какое доставило бы ему действительное владение; это было бы для обеих сторон выгодно, по отношению к обеим справедливо и никому из посторонних не обидно. Конечно выговоренное договором право не равняется фактическому владению уже потому, что, в случае войны между самими прибрежными государствами, оно нарушается, и власть преградить вход и выход через пролив очутится опять в руках того, кому принадлежат оба берега. Но с этим неизбежным злом надо примириться до тех пор, пока берега проливов останутся во власти Турции, злом все таки несравненно меньшим, чем свободное плавание через проливы. Так или почти так и было улажено дело Хункиар-Скелесским договором, возбудившем такое негодование англичан, хотя и трудно понять, на каком разумном основании.
Впрочем, исключительная власть Турции над проливами имела, вначале полное основание, так как было время, когда все берега Черного и даже Азовского моря принадлежали одной Турции, и оно было внутренним Турецким морем. Только когда значительная часть берегов ее перешла под власть России, исключительная власть Турции над проливами стала тягостною для России, делая ее неполноправным хозяином своих берегов. Мало-помалу неполноправность эта исчезала. Кучук-Кайнарджиским миром она была устранена относительно торгового плавания, а Хункиар-Скелесским договором и относительно военных судов. Очевидно, следовательно, что Россия имеет полное основание добиваться равноправности, если не во владении, то в пользовании проливами. Она должна быть вместе с Турцией полным хозяином в море омывающем их берега. Это есть, так сказать, естественное и необходимое дополнение к тем мирным договорам, по которым северное и восточное побережье Черного моря перешло к России.
С русской точки зрения, которая вместе с тем и точка зрения здравого смысла и справедливости, вопрос о проливах может иметь только два решения. Одно — полное и окончательное, соответствующее полному и окончательному решению восточного вопроса; другое — временное, предварительное, соответствующее частному его решению, именно тому, которого мы можем разумно ожидать от настоящей войны. Первое решение, предполагающее уничтожение Турецкого владычества в Европе, должно передать проливы, если и не в непосредственное владение России, то в посредственное, как первенствующего члена Славянского, или, точнее и полнее, Восточно-христианского союза. Второе, оставляя оба берега проливов во власти Турции, предоставляет военным флотам одной России право свободного через них входа и выхода. Впрочем, для этого собственно нет нужды ни в каком специальном договоре. Вопрос о проливах решится сам собою в надлежащем смысле, при том подчинении Турции преобладающему влиянию России, которое будет необходимым следствием успешности настоящей войны, условия которой изложены мною в первой статье.
Таким предоставляется это дело с Русской точки зрения; но таково-ли оно с точки зрения Европейской? Не противоположны ли в этом вопросе Европейские интересы интересам Русским, я разумею конечно интересы законные, имеющие основание в здравом смысле и справедливости? При том положении, которое с самого начала заняла Европа относительно Русско-турецкой распри, при сочувствии, оказываемом большинством ее Турции, несмотря на все творимые ею ужасы, при тех помехах и препятствиях, которые Россия встретила во всех своих начинаниях, ей, собственно говоря, нечего было бы и обращать внимание на Европейские интересы; но станем, тем не менее, на совершенно беспристрастную точку зрения и посмотрим, каким действительным Европейским интересам может вредить не только разделяемое с Турциею обладание проливами, но даже и исключительная, полная власть над ними России?
Здесь должны мы сделать одно, весьма существенное для всех подобного рода вопросов, различение политических интересов на прямые и косвенные. Вместо того, чтобы вдаваться в отвлеченные определения и рассуждения о том значении, которое мы придаем этим терминам, представим нескольких примеров, из которых это значение само собою выяснится:
Во время войны за Испанское наследство, Англия захватила Гибралтар. Никаких владений на островах, или по берегам Средиземного моря, которые могли требовать точки опоры для их охраны, она тогда еще не имела. Путь в Индию не пролегал еще по Суэцкому каналу, да и самые владения Англичан, то есть, собственно говоря, частной Английской торговой Компании, в Индии были еще ничтожны. Следовательно, единственною целью этого захвата могло быть только наблюдение за державами прилегавшими к Средиземному морю, приобретение точки опоры на случай войны с которою либо из них, получение средств распространять свое влияние на обширное море, совершенно чуждое для Англии. Этим, следовательно, были нарушены прямые интересы Франции, Итальянских государств и вообще всех держав прилегающих к Средиземному морю. Совершенно тоже самое можно заметить и о захвате острова Мальты. Допустим, что какое-нибудь сильное морское государство, Англия, Франция, или Соединенные Штаты, ведя войну с Данией и победив ее, выговорило бы себе обладание островом Борнгольмом, лежащим близ входа в Балтийское море, в котором ни одно из этих государств не имеет никаких прибрежных владений, и вообще никаких специальных интересов, которые требовали бы специальной охраны. Очевидно, что этим нарушены бы были прямые интересы Пруссии, России и Швеции. Но если бы этим же островом овладела одна из прибрежных держав, например Швеция; то, хотя это могло бы быть весьма предосудительным актом в других отношениях, ни Россия, ни Пруссия не имели бы, собственно говоря, оснований жаловаться на нарушение их прямых интересов, так как Швеция не приобрела бы в сущности никакой новой точки опоры для наступательных целей, такой, которой не могла иметь и прежде.
Или, пусть при войне с Турцией, как например теперь, Россия, овладела бы Суэцким каналом; это конечно нарушило бы прямые интересы Англии, ибо дало бы России возможность, в случае нападения на Индию, преградить ближайший путь английским военным и транспортным судам, спешащим на помощь своей колонии. Также точно, если бы Англия, вследствие войны с Турцией, или просто по взаимному с ней соглашению, завладела полуостровом Галлиполи, или островом Тенедосом, она нарушила бы прямые интересы России, ибо получила бы этим новую возможность непосредственно вредить интересам России, запирая для нас выход из Черного моря, и открывая себе вход в него.
Из этих примеров видно, что нарушающими прямые интересы держав, не находящихся между собою в войне, должно считать такие приобретения, или вообще такие статьи договора с третьей державой, которые соединяют в себе следующие условия: 1) если они дают одному государству новую точку опоры, новую возможность для непосредственного вреда; 2) если при этом это новое приобретение изменяет положение одного государства в ущерб другому (с ним не воевавшего) и 3) если это приобретение не оправдывается необходимостью обороны, или вообще законными и естественными интересами государства, делающего территориальное приобретение, или выговаривающего себе новое право по мирному договору.
Что касается до косвенных интересов, то трудно придумать такую статью договора, в чем-либо изменяющую прежнее политическое отношение двух государств, которая не вредила бы косвенным интересам какого-либо третьего государства: Пруссия устраняет Австрию из Германского союза и тем вводит единство в Германию, разъединенную до тех пор соперничеством двух преобладающих в ней держав. Этим образуется на границах Франции могущественное государство, что конечно вредит ее интересам. Но Пруссия удовлетворяет этим естественному и законному стремлению германской нации, и следовательно тут нет прямого нарушения французских интересов. Италия объединяется. Интересы Франции и Австрии в известной мере этим нарушаются. Усиленная Италия может потребовать тех итальянских областей, которые еще принадлежат Франции (Ницца и Корсика) и Австрии (Итальянский Тироль). Но Италия имела несомненное право образовать из себя единое национальное государство; возможный от этого ущерб французским и австрийским интересам есть только случайное, косвенное последствие достижения вполне законной цели, и никто не имеет права на это жаловаться. Сначала Пруссия и Австрия, а окончательно уже одна Пруссия приобретает от Дании Гольштейн и Шлезвиг. Это можно пожалуй считать несправедливым и противным народному праву по разным соображениям, но нарушения прямых интересов России и Швеции тут нельзя усмотреть, потому что Пруссия этим не приобрела ничего такого, что давало бы ей новую возможность действовать наступательно против этих двух государств на Балтийском море.
Даже чисто внутренние распоряжения одного государства, или мирные предприятия, могут весьма существенным образом косвенно нарушать интересы других государств. Пруссия вводит у себя общую воинскую повинность. Это принуждает и другие государства принять и у себя эту меру и тем накладывает на них новую тягость. — Россия проводит железную дорогу в глубь Средней Азии, или пускает Амударью по прежнему ее руслу в Каспийское море. Это увеличивает опасность русского нападения на Индию. — Лессепс[4] прорывает Суэцкий канал. Этим путем Англия может быстрее доставлять войска и военные снаряды в Индию. Этим, следовательно, увеличиваются ее средства нападения на русские среднеазиатские владения. — Мало того, Америка бесспорно считается Англиею за опасного соперника. Чем сильнее будет возрастать население Штатов, тем они будут становиться могущественнее и соперничество их опаснее. Следовательно, переселение, массами идущее из Европы в Америку, может быть сочтено Англиею за косвенное нарушение ее интересов.
Из этих примеров ясно, что нарушение косвенных интересов не может считаться достаточным и законным поводом со стороны нейтральных государств, для противодействия приобретению каких-либо выгод одною из воюющих держав от другой — Посмотрим же, чьи прямые интересы (ибо на косвенные мы имеем право не обращать никакого внимания) нарушатся, если Россия приобретет от Турции исключительное право на свободный проход ее военных судов через проливы в Черное и из Черного моря, на которые имеет самое естественное и очевидное право, так же точно, как и сама Турция, и кроме их никто более. Действительно, с правом свободного прохода через пролив, Россия получит возможность нападать своим Черноморским флотом на государства, омываемые Средиземным морем. Нередко случалось нам читать, что Средиземное море должно сделаться Французским озером; правда, мы не читали того, чтобы оно должно было сделаться Английским озером, но не полагаю, чтобы ошиблись, думая, что таково именно мнение большинства английских политиков. С другой стороны, никому не прийдет в голову, чтобы Россия когда-нибудь сказала, что Средиземное море должно сделаться Русским озером. Следовательно, всем тем, для кого не желательно, чтобы Средиземное море обратилось во Французское или Английское озеро (последнее конечно вероятнее), должно быть выгодно, что и Россия получит возможность этому препятствовать и с своей стороны. Там, где уже столько хозяев, новый участник может для каждого из них явиться с таким же точно вероятием союзником, как и врагом; для некоторых из них, как например для Италии и Испании, такой союз даже гораздо вероятнее, чем враждебное отношение. Относительно Австрии можно еще сказать, что обладание проливами, хотя бы только совместное с Турцией, дает России возможность вредить ее интересам, ибо Дунай составляет для нее весьма важный торговый путь. Но построй только Россия достаточный флот в Черном море, она и без всякой власти над проливами имеет полную возможность блокировать устья Дуная, и самое полное обладание проливами ей никакой силы в этом отношении не прибавит. Остается Англия, которая по своему морскому могуществу не станет нуждаться в содействии русского флота. Но, не говоря уже о незаконности всех английских владений в Средиземном море, которые составляют не только нарушение прямых интересов всех прибрежных государств, но и самых существенных прав Испании и Италии (Гибралтар и Мальта), — приобретение Россиею права свободного прохода через Босфор и Дарданеллы будет только справедливым вознаграждением за те удобства быстрейшего сообщения с Индией, которые получила Англия в Суэцком канале. Ведь и в настоящую войну говорили о приготовлениях Англии послать на театр военных действий ее индейские войска на помощь Турции. Неужели же справедливо, законно и не нарушает ничьих интересов только то, что дает новую возможность, новую точку опоры для нападения на Россию; а напротив того, все, что усиливает ее оборону, то несправедливо, незаконно и нарушает общие интересы?
И так, с какой точки зрения ни смотреть на дело, все же оказывается, что, пока Турция существует, совместное с Турцией владение проливами России не нарушает никаких прямых интересов, уже по одному тому, что составляет естественное последствие обладания Россиею большей частью берегов Черного моря. Это есть необходимое последствие происшедших в течении столетий перемен, по которым берега Черного моря из исключительного владения Турции перешли значительною долею во владение России. Напротив того, свободное плавание (для военных судов) по проливам есть нарушение самых прямых интересов России, потому что, для держав, не имеющих в Черном море никаких владений, а следовательно и никаких оборонительных интересов, оно имеет лишь интерес чисто наступательный, даст им новое средство нападать на Россию и ничего кроме этого, изменит ныне существующие политические отношения к явной невыгоде России. Одним словом, право свободного выхода из Черного моря русским военным судам есть право выхода из своего внутреннего двора на вольный Божий свет; право свободного входа в Черное море для военных судов всех прочих держав есть право врываться в наш двор и дом единственно для грабежа.

Примечания

[1] Оклобжио Иван Дмитриевич (1821-1890), Алхазов Яков Кайхосроевич (1826-1896), Шелковников Борис Мартынович (1837-1878), Бабичев (1806-1883) (в действительности Бабыч Павел Денисович) — генералы русской армии, командовавшие войсками, находившимися на Кавказе.
[2] Сулейман-паша (1838-1883) турецкий генерал, участвовавший в низложении султана Абдул-Азиза, воевал против России в 1877-1878 гг., потерпел поражение от русских войск, был снят со всех постов и отдан под суд.
[3] Выражение из романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

[4] Лессепс Фердинанд (1805-1894) французский инженер, предприниматель, дипломат. Строитель Суэцкого канала (1859-1869). В 1879 г. основал акционерное общество по строительству Панамского канала, но в 1889 г. скандально обанкротился («Панама»).

Константинополь

(«Русский мир», 1877, 11 и 12 ноября, №№ 308 и 309)

В виду отчаянного и сильного сопротивления турок, в виду новых ужасов постигших Болгарию и Армению, в виду усиленных средств и усилий потребовавшихся со стороны России, весьма естественно является желание более радикального решения вопроса, чем то, которым можно было бы удовольствоваться при легком успехе, и при более разумном и человеческом образе действий Турции. Слышатся голоса о совершенном изгнании турок из Европы. Заменить власть их на всем пространстве Балканского полуострова не представляет особенно трудной задачи. Румелия и Македония легко могут быть разделены между имеющими на них право народностями: болгарами и греками. Вся трудность задачи заключается в проливах и в самом Константинополе с его ближайшими окрестностями. О проливах говорилось в предыдущей статье, в которой, кажется мне, ясно показано, что не может быть худшей для интересов России комбинации, как так называемое свободное плавание по проливам: комбинация, которая вместе с тем и несправедлива, и противна здравому смыслу с общей теоретической точки зрения. Вполне соответствует ей объявление Константинополя вольным нейтральным городом. Оба эти предположения вяжутся между собою, одно составляет как бы дополнение другому, и одно, что Константинополь-вольный город необходимо предполагает нейтрализацию проливов или свободное по ним плавание, так как защищать, запирать и открывать их будет некому, было бы уже вполне достаточно, чтобы заставить отвергнуть это предложение в интересах России. Но оставим в стороне, как уже достаточно разобранное, это необходимое следствие объявления Константинополя вольным городом и рассмотрим его само в себе.
Не надо особой проницательности, чтобы представить себе довольно ясно и отчетливо характеристические черты этого будущего измышления дипломатии. Константинополь — вольный город будет городом в полном смысле космополитическим, по той весьма простой причине, что, с упразднением турецкой власти, исчезнет и тот восточный, турецкий колорит, который облекает теперь этот город каким-то призраком национальности, а иной национальной основы, которая могла бы наложить на него свою печать, в нем нет и не откуда ей взяться.
В моих глазах, этот несомненный космополитизм Константинополя, как вольного города, есть уже полный и безусловный над ним приговор. Что не национальное, то не имеет права на существование в политическом мире. Но, к сожалению, в глазах многих космополитизм этот будет напротив того считаться величайшим достоинством, штемпелем прогресса, причиной желательности такого явления. Раскроем же с некоторою подробностью черты этого космополитизма, которые неминуемо определяет собою характер Константинополя, провозглашенного вольным городом.
Начнем с его единственного туземного элемента, который останется ему в наследство от теперешнего порядка вещей. Это фанариотство. Дружественно ли оно расположено к России и к Славянству? — Это мы видим из теперешнего образа действий Константинопольской Патриархии. Говорят, что мы сами оттолкнули ее от себя односторонним покровительством Болгарам в их распре с Греками. Охотно допускаем, что Болгары перешли надлежащую меру, что они (впрочем точно также, как и их противники), призвали вмешательство мусульманской власти в дела Православной церкви, выговорили себе несогласное с церковными канонами право иметь самостоятельного главу своей церкви (оставшейся православной) в том же городе, где находится кафедра Вселенского Патриарха (нарушение, которое легко устранимо перемещением Болгарского экзарха в другой город, например — Тырново)[1]. Но что же повело к этому и в чем собственно сущность дела? Не в честолюбивых ли притязаниях Греков эллинизировать Болгар, введением в их церквах богослужения на греческом языке, замещением болгарских архиерейских кафедр исключительно греками, распространением греческих школ среди Болгарских поселений? Не так же ли это вина, в которой повинны и Мадьяры относительно Словаков, Русских, Сербов, Румын в Транслейтании, или Поляки в Галиции, а прежде во всей западной России? Не явно ли, что национальное беспристрастие которое должно бы руководить церковью, носящею название Вселенской, и которым в прежние времена она отличалась, — было принесено в жертву узким интересам эллинизма — так называемой «великой идее»? Не отголосок ли это тех навеянных с запада опасений всепоглощающего панславизма, которые так распространились в последнее время между Греками, и которые дошли до того, что значительная часть эллинской интеллигенции проповедывала союз с Турцией против России и Славянства? Чем объяснить разницу в поведении теперешней Патриархии сравнительно с временами греческого восстания двадцатых годов, (тогда героизм и мученичество, теперь низкопоклонство и, по крайней мере, внешне выказываемое сочувствие турецкому делу), как не враждебным отношением к Славянству! Как бы то ни было, но не может быть сомнения, что Фанариоты будут действовать в этом же духе честолюбивого эллинского прозелитизма и в вольном городе — Константинополе, только с гораздо большею свободою и откровенностью. А этим разве не воспользуются со своей стороны католичество и иезуитизм?
Искони ухищрения католицизма были направлены на Болгар, из-за которых и возгорелся собственно спор, поведший к разделению церквей. Неужели столь тонко понимающее свои выгоды католическое духовенство не воспользуется национальною враждой между Греками и Болгарами, чтобы обрабатывать ее в свою выгоду, и не сделает вольного города Константинополя одним из центров иезуитских интриг и пропаганды? Не откроются ли здесь иезуитские школы и не распространятся ли по лицу Болгарии под предлогом оказания помощи болгарской народности в ее культурной борьбе с эллинизмом? Не может быть, чтобы столь деятельный в последнее время ультрамонтанский католицизм упустил сделать из Константинополя могущественную точку опоры для борьбы с Православием.
К этим двум религиозным элементам не забудем присоединить и третий: многочисленные миссионерские общества от разных протестантских сект, как европейских, так еще более американских. Не станет ли вольный город — Константинополь одним из центров их проповеднической, училищной деятельности среди Славян и в особенности среди Болгар как ограбленного, разоренного народа? При помощи благотворительности, не могут ли они надеяться на значительный успех там, где еще ничего не сложилось и по необходимости будет находиться как бы в состоянии брожения? Вот вкратце религиозная сторона дела; посмотрим на политическую.
Политические выходцы всех стран, начиная от революционных агитаторов национальных польских и других, до последователей интернационального и демократического социализма не совьют ли своего гнезда в вольном городе Константинополе? Для этого он будет предоставлять им всевозможные удобства, во-первых, не только полную безопасность от преследования разных правительств, но и покровительство от некоторых из них, во-вторых, обширное новое, под руками находящееся, поле действия. В Англии, в Швейцарии все эти выгоды, — что они такое, как не чуждый, посторонний элемент, который терпится из принципа, но вокруг и выше которого идет своя самостоятельная широкая политическая жизнь? Здесь они будут не только главным, но единственным носителем политической жизни. Какое откроется перед ними поприще! На развалинах Турции общество новое, неустроенное, неустоявшееся, так сказать еще без исторического баланса. Если русское войско и русская власть останутся на некоторое время в болгарских странах, для устройства их, власть эта конечно принуждена будет противодействовать злонамеренной пропаганде, причем не обойдется без мер строгости, может быть суровости; а это будет выставляться, как угнетение свободы, как честолюбивый замысел подчинить себе освобожденную страну. Так называемая народная интеллигенция в Болгарии и в других странах Балканского полуострова, конечно еще находится не на ступени самостоятельности, а, как по большей части и у нас еще, на ступени пассивной приемлемости. В такой среде, все крайние радикальные учения, принимаемые за последнее слово науки и прогресса, имеют самую удобную почву для своего распространения, столь же удобную, как и в тех странах, где многовековая историческая жизнь поставила друг против друга, в их непримиримом противоречии, противоположные общественные интересы. Могущественного союзника найдут эти учения в мелком чувстве узкого национализма, к которому также очень склонна зарождающаяся, неустоявшаяся интеллигенция у маленьких народов. Только в такой развитой стране, как Чехия, богатой историческим опытом, видим мы, что высшие общие интересы славянского единства начинают пониматься наравне с частными интересами Чешской народности. В среде совершенно неопытной, конечно, могут получить веру речи такого рода: «Россия освободила вас из видов своего честолюбия; какие страшные раны заставила она вас понести, но что ей до них, лишь бы достигнуть своей цели. Просвещенная, гуманная Европа не менее России сочувствовала вашим страданиям, но она любила вас для вас самих, а не для себя, и потому хотела действовать постепенно, не подвергая вас ужасам турецкого фанатизма. Турция согласилась на обширные реформы, ввела парламентскую форму правления В начале это была бы конечно одна форма, но мы бы позаботились, чтобы форма обратилась в действительность. Турки, неспособные к просвещению и прогрессу, не вынесли бы дыхания политической свободы, и вы бы сделались прямыми, естественными их наследниками. Вот какой судьбы желали мы для вас, и только честолюбие и эгоизм России, прикрытые маскою либерализма, подвергли вас всем ужасам турецкого мщения...» и так далее, в том же роде. Ни год тому назад, ни теперь никто этому не поверил бы, всякий бы отвечал, что не русское нападение, а английская и австрийская явная и тайная помощь придали силу и дерзость турецкому зверству и фанатизму. Но через несколько лет этому легко могла бы поверить масса мелкой интеллигенции, развращенная пропагандой. Со всем тем, мы не думаем, чтобы эта пропаганда имела решительный успех; здравый инстинкт народа сумеет дать ей должный отпор; но одним из худших ее результатов будет то, что святые интересы Славянства, и теперь с разных сторон злонамеренно и ехидно смешиваемые с интересами демократической и социальной революции, в глазах многих действительно с ними отождествятся, и что по внешности этому будет дано достаточное оправдание.
Одно это заставляет уже предположить, что такая пропаганда из вольного города Константинополя получит самое усердное содействие с разных сторон, даже весьма консервативной наружности.
Но злонамеренная пропаганда из вольного города Константинополя не ограничится одними балканскими Славянами. Какое место выбрали себе наши русские выходцы из центра своей деятельности? Не Америку, где им было бы всего вольготнее и свободнее; даже не Англию, с которою наши сношения не особенно часты, а Швейцарские, куда ездит масса путешественников, откуда следовательно всего легче действовать на Россию. Но какое преимущество будет иметь в этом отношении вольный город Константинополь сравнительно с Цюрихом, или Женевою! Как близко из него до России сухим путем, а особенно морем! Всего 24 часа пути до Крыма, полтора суток до Одессы, двое до Кавказа. Всякий пароход, всякое торговое судно, даже рыбачья лодка могут ввозить революционные газеты, брошюры, подметные листы, прокламации и их распространителей. Конечно, и при этом не погибнет Россия, в ней не произойдет государственного переворота, — но сколько смут, сколько личных и семейных несчастий, сколько стеснений в законной свободе будет иметь это своим последствием!
Вольный город Константинополь будет центром религиозных, политических и революционно-социалистических интриг, заговоров и пропаганды, направленных против Славянства и России. Это первая, несомненная его характеристическая черта.
Другую черту составит весьма обширная торговая и биржевая деятельность. Не собственно производительная проявится деятельность, — а то, что так хорошо характеризуется новым, недавно вошедшим в употребление, заимствованным из жидовского жаргона, словом — гешефт. Все биржевое, барышничающее, жидовствующее стечется сюда, ибо тут будет ему широкий простор и большая пожива. Город без сомнения будет порто-франко, ибо нет никакой причины не предоставить ему самых широких прав свободной торговли, так как ни в городе, ни в его округе не существует промышленных интересов, которые требовали бы таможенной охраны. При этих условиях и одном из выгоднейших в мире торговом положении — материальное богатство города широко разовьется, а при отсутствии всяких высших интересов — ибо откуда им взяться — оно, как всегда и везде, произведет стремление к роскоши, веселью, разгулу и разврату.
Разврат востока и запада, разврат нравственный и разврат умственный подадут здесь друг другу руку и так сказать помножатся друг на друга. Прибавьте к этому полное отсутствие всякого противовеса, всякой охраны как изнутри, так и извне.
Изнутри никакой почвы под ногами, ни религиозной, ни национальной, ни охранительной силы исторических преданий. Полная и совершенная tabula rasa[2]. Отсутствие национального элемента ясно само по себе. С удалением наплывной оттоманской стихии, не пустившей корней в продолжение четырехсотлетнего господства с лишком, останется лишь смешение языков. Но странным может показаться, что мы отрицаем даже присутствие элемента религиозного в этой столице православия. Конечно, было время, когда Константинополь был центром религиозной жизни для всего христианства. Это было время Григориев, Златоустов[3], время вселенских соборов. Затем, в течение целого ряда столетий Константинополь продолжал быть главным охранителем православной истины. И этот интерес в душах и сердцах его населения перевешивал все другие интересы, даже интересы независимого политического существования. Но с Турецким погромом это все перешло в область предания, истории. В настоящем виде своем Константинополь не имеет даже значения великого памятника христианской святыни, подобно Иерусалиму, или даже подобно Афону, нашему Киеву, Троицкой Лавре. Он не привлекает к себе толпы поклонников.
Нить исторической жизни тоже порвана. А великие исторические мертвецы также не оживают, как и отдельные люди для продолжения их прежней жизни. На старом, историческом пепелище нередко снова возжигается жизнь, но жизнь эта не продолжение прежней, а жизнь совершенно новая, которая, хотя и почерпает особые плодотворные соки из богатой исторической почвы, но для своего возникновения требует новых живых элементов и сил. При Птолемеях[4] Египет возродился к новой блистательной жизни, но то не было продолжение жизни Египта Фараонов. И Рим в средние века снова стал центром могучей жизни, но опять-таки то не было возрождение жизни Рима Цесарей. И мы надеемся на возрождение Константинополя, — это не будет воскресением Константинополя Комненов[5] и Палеологов[6]. Дабы начать новую жизнь, он должен преобразиться в Цареград — центр свободного и объединенного Славянства
При полном отсутствии внутренних охранительных начал, религиозных, национальных, исторических — вольный город Константинополь, сказали мы, будет лишен всякого охранительного внешнего влияния, ибо, раз согласившись на образование этого вольного города, — Россия потеряет возможность всякого на него воздействия. Те зловредные начала: религиозные и политические интриги, разврат умственный и нравственный, которые обратят его в гнездо заразы для всего Балканского Славянства и для самой России, и составляют именно те условия, по которым он будет особенно мил и дорог врагам России и Славянства, и каждый из них будет иметь свои особые причины лелеять и оберегать его.
Вольный город Константинополь — сказали мы — будет одним из центров деятельности католической и иезуитской интриги — и в этом качестве будет пользоваться особым расположением Франции. По отношению к папству, к ультрамонтанству и клерикализму — Франция играет совершенно особую роль. С одной стороны, она меньше всех других католических держав подчинялась власти Рима, более всех противодействовала ультрамонтанству, даже в эпоху самих католических своих государей, например Людовика XIV, и более всех нанесла вреда католичеству и папству так называемым вольнодумством XVIII века. С другой же стороны, Франция более всех содействовала укреплению и возвеличению папства. Столь прославленные в средние века Gesta Dei per Francos[7] были начиная с Людовика и Карла Великого действиями Франции на усиление папства. И теперь всего более, даже исключительно, на Францию возлагает надежды свои Римская курия. Сообразно этому двоякому течению, Франция возмущается всякими победами клерикализма внутри, и готова всеми своими силами способствовать его внешним успехам. Покровительствуя вольному городу Константинополю, удовлетворит она разом нескольким могущественным стремлениям своим: продолжит свою историческую деятельность на защиту интересов католичества и папства; даст пищу народному честолюбию играть видную роль на востоке; оказывая внешнее содействие католическому властолюбию, получит большую свободу противодействовать его захватом внутри.
Австрия, конечно, также не прочь оказать содействие католическому прозелитизму; но в ее глазах главное достоинство вольного города Константинополя — служит орудием и средством к нравственному заражению и разложению Славянства, к возбуждению его против России, в особенности же, к подозрению в глазах России чистоты славянских стремлений, намеренным смешиванием и отождествлением их с стремлениями революционных и социалистических партий.
Наконец, Англия, всегдашняя покровительница всех политических смут и заговоров — ведь получило же некогда знаменитый Пальмерстон[8] прозвание лорда Фейербранда — прикрывающая свое покровительство маскою возвышеннейшего политического либерализма, будет иметь и еще особую причину благоволения к вольному городу на берегах Босфора. В политическом отношении он будет для нее точкой приложения рычага, для деятельности ко вреду России, в чем и заключается вся сущность ее восточной политики. В отношении торговом — мы уже говорили, что вольный город Константинополь не может не быть порто-франко. Но этот порто-франко будет в совершенно особых условиях.
Привилегия порто-франко дается какому-нибудь городу для искусственного возвышения его торгового значения, промышленность же страны, в которой он лежит, ограждается внутреннею таможенною линиею. Кто же будет охранять здесь эту таможенную линию? Интерес города будет заключаться в том, чтобы этой линии не было, или, чтобы, по крайней мере, она была наивозможно менее действительна, ибо, чем большее число товаров будет проходить через город, тем обширнее торговая деятельность, и тем выше городские доходы. Но и окружающие страны Балканского полуострова, не имеющие почти никаких зачатков промышленной деятельности, исключительно производящие сырые материалы, будут считать своею выгодою возможно дешевое получение мануфактурных и колониальных товаров через Константинополь. Следовательно, нельзя ожидать и с их стороны сильных настояний на строгом соблюдении таможенных линий вокруг порто-франко. Я выставляю на вид эти обстоятельства, не с целью обсуждения их экономических последствий, а лишь для того, чтобы показать, сколько любезен должен сделаться для Англии этот вольный город. Англия во всей своей государственной и торговой политике любит держаться правила выраженного во французской пословице: Le mieux est 1'enneini du bon[*1]. В этом заключается ее консерватизм. Но когда она воочию видит все выгоды этого лучшего, то умеет по достоинству его ценить. Так она долго противилась прорытию Суэцкого канала, но теперь поняла его выгоды и старается прибрать к своим рукам. Также точно, она скоро бы убедилась, что для ее торговых интересов вольный город Константинополь многим превосходнее турецкого Стамбула.
Вот уже три верных защитника прав и вольностей Босфорского вольного города. Четвертым, еще более существенным, будет общественное мнение Европы, всегда враждебное России, особенно когда дело идет о ее любимых детищах: свободе, либерализме, без разбора, в чем проявляются эти либерализм и свобода.
Что же будет делать Россия? Ее представления конечно не будут уважены. Обратиться к силе ей едва ли будет возможно. И теперь, когда она встала на защиту грубо и свирепо попираемых основных прав человека на жизнь, честь и имущество, мы видим, что ей противопоставляют всевозможные преграды, и это при самых благоприятных для нее сочетаниях политических обстоятельств. Чем оправдает она себя тогда в глазах, частью ослепленного, частью злонамеренного общественного мнения? Чем обезоружит правительство тех государств, которые именно во вреде ей причиняемом и будут видеть свою прямую непосредственную пользу, и при том будут иметь возможность прикрывать свой эгоизм и лицемерие возгласами о либерализме, о защите свободы против честолюбивого деспотизма? Руки России были бы связаны, и, что всего хуже, она сама помогла бы их себе связать.
В малом виде и сравнительно в узкой сфере, мы имели уже подобный пример. На Венском конгрессе, не зная, что делать с Краковом, имевшим, по-видимому, слишком важное стратегическое, или иное какое значение, чтобы перейти вместе с большею частью герцогства Варшавского к России, решили было обратить его в вольный город. Конечно, он не был городом космополитическим, а напротив того, городом национально-польским, — и, соответственно этому, сделался центром польских политических заговоров, так что, наконец, в него должны были войти русские и австрийские войска. Вольный город был упразднен и присоединен к Австрии. Сколько криков было поднято по этому случаю в Европейской либеральной журналистике, в английских и французских правительственных сферах! Но в то время Священный союз существовал еще в полной силе, интересы России, Австрии и Пруссии совпадали в этом пункте; во Франции царствовал миролюбивейший Людовик Филипп[9], сам во все свое царствование еле отбивавшийся от наседавшей на него революции; наконец, Краков лежит среди континента и недоступен для Англии. Надо ли пояснять, что Константинополь будет повреднее и поважнее Кракова, что отдать его, даже если бы Россия и могла на то согласиться, будет некому, что лежит он у моря, и что нет ни одной державы, интересы которой сходились бы на этом пункте с русскими?
Что же делать с Константинополем? Не настоящий ли это, выражаясь словами Карлейля, неразрешимый случай Кардана? Россия не хочет присоединять его к себе, включить в состав своего государственного тела, опасаясь, что он перевернет центр тяжести его. Разбирая в моей книге подробно этот вопрос, я представил веские, как мне кажется, доказательства против такого включения. Отдать его другой Европейской державе — противно всем интересам России; обратить его в вольный город, как мы только что показали, едва ли не еще вреднее. В моей книге, думается мне, я представил решение полное и удовлетворительное этой задачи. Но решение это предполагает полное, удовлетворительное и окончательное решение Восточного вопроса во всем его объеме, составляет довершение и венец его; в настоящее же время это еще пока политическая мечта, политический идеал, который должен конечно осуществиться, (как осуществилось итальянское и германское единства, так недавно так-же еще бывшие политическими мечтами), но не в настоящем, а еще в подготовительной фазе Восточного вопроса.
Но посмотрим, в чем заключается самая сущность этого, пока идеального решения; переведем его, так сказать, на более общий алгебраический язык, и в эту общую формулу поставим другие данные; не получим ли этим способом временного, предварительного решения, с некоторых сторон может быть и весьма неудовлетворительного, но, по крайней мере, охраняющего самую сущность дела, ничего не предрешающего ему во вред, хотя бы для этого пришлось подставить под некоторые алгебраические знаки величины нулевые и даже отрицательные, за неимением, неготовностью еще в настоящее время величин положительных? По нашему решению задачи — назовем его пока идеальным — Константинополь должен быть городом общим всему православному и всему славянскому миру, центром Восточно-христианского союза. В этом качестве, он будет следовательно принадлежать и России, первенствующему члену этого союза, но не будет включен в непосредственный состав ее государственного тела. Влияние России в Константинополе было бы, как само собою разумеется, преобладающим. Все, что Константинополь заключает в себе великого, — его православно-христианский и исторический ореол, его несравненное географическое, топографическое и стратегическое положение, — будет принадлежать России наравне со всеми прочими народами, имеющими на него право по своей религии, этнографическому составу, историческим судьбам и географическому положению занимаемых ими стран: между тем Россия будет ограждена от обаятельной и притягательной силы присущей этому величию, которая, как это свойственно всякому нравственному или физическому великому центру притяжения, могла бы оказать свое возмущающее влияние на внутренний состав государственного тела России. Здесь будет уместно сделать одно замечание в предупреждение могущих родиться недоразумений. И по нашему решению задачи, Константинополь должен пользоваться правами вольного города, но в нашем смысле вольный город имеет значение муниципальное, а не политическое. Он должен быть вольным городом, каковы: Гамбург, Бремен, Любек среди Германской Империи, или, еще ближе, как Франкфурта бывшем Германском союзе, которые, хотя и вольные города, но не составляют самостоятельных космополитических центров, а суть такие же части Германской Империи, как королевства и герцогства, и подчинены, подобно им, общему германскому закону.
Но, как мы уже сказали, элементы для полного решения задачи еще не существуют. Большая часть народов, которым сообща должен принадлежать Константинополь, не получили еще политической самостоятельности и не получат ее даже при самом успешном окончании настоящей войны. Следовательно, в нашей формуле, этому элементу пришлось бы присвоить нулевое значение. При этом получилось бы такое решение, что Константинополь должен был взят временно в руки России, с тем чтобы в должное время быть переданным всем тем, которые имеют на него право. Такое временное, провизуарное владение Константинополем едва ли бы могло оказать на Россию то вредное влияние, которое возникло бы после включения его в ее государственный состав. Он мог бы, пожалуй, быть признан и вольным городом, но под исключительным протекторатом России, в том виде, например, как Ионические острова были под протекторатом Англии, — то есть с русским гарнизоном и под общим ее административным надзором. Такое решение было бы весьма желательно и вполне удовлетворительно; но нельзя сомневаться, что оно встретит самое решительное сопротивление со стороны большинства Европейских держав. Если бы война была поведена с самого начала с должной энергией, искусством и всесокрушающим перевесом сил, то быстрый, решительный успех, всегда внушающий страх и уважение, мог бы еще пожалуй сломить это сопротивление; но теперь, каков бы ни был окончательный успех, то обаяние силы, которое так искусно умела приобрести Германия в компании 1870-1871 годов, нами во всяком случае утрачено, и следовательно, теперь мы не в силах победить это сопротивление.
Обратимся снова к нашей формуле и попробуем придать нашей изменяющейся величине вместо нулевого значения, оказавшегося непригодным, — значение отрицательное: то есть оставим Константинополь и проливы под властью Турок. Как ни противно такое решение нашему чувству, и тем не менее осмеливаюсь утверждать, что в настоящее время это единственное сообразное с выгодами России решение вопроса, конечно, при осуществлении всех прочих условий, при которых результаты настоящей войны могут вообще быть признаны успешными, условий, которые перечислены в первой моей статье[*2] о настоящей войне.
Турция будет поставлена ими в полную зависимость от России, будет подлежать ее исключительному политическому влиянию. Судорожный спазм Турции должен окончиться полным маразмом. Потеряв веру в союзников, лишившись кредита, она не может избегнуть полного подчинения России, которая будет иметь в своих руках, при посредстве своих союзников, освобожденных Болгар, Сербов и Румын, Дунай и Балканы, будет обладать сильным флотом на Черном море, занимать господствующее положение в Малой Азии. Для Турции это подчинение будет единственным средством продлить свое политическое существование, и апатический характер Турок скоро с этим примирится, как примирился после Адриапольского мира.
С этой точки зрения, неожиданно сильное противление Турции есть явление, которое должно считать благоприятным. В нем, как во всем этом деле, начиная с Герцеговинского восстания, ясно видна рука Божия, обращающая во благо самые козни врагов, самые ошибки и неразумие друзей правого дела. Надо лишь одно — претерпевать до конца. Сопротивление должно быть сломлено, чего бы это ни стоило и во что бы ни обошлось, Турецкие армии рассеяны, уничтожены, крепости срыты, оружие и военные запасы отобраны вместе с флотом в замен денежной контрибуции, Турция доведена до полного банкротства, и долг ее ни коим образом не должен обременять собою освобожденные от ее ига народы. Это гораздо действительнее быстрого, блистательного и великодушного мира, который мог бы быть заключен при ином образе ведения войны. Будет меньше блеска, но результат существеннее.
От Турции останется одна тень; но тень эта должна еще до поры до времени оттенять берега Босфора и Дарданелл, ибо заменить ее живым и не только живым, но еще здоровым организмом пока невозможно. Таким образом, вопрос не будет предрешен к неисправимому вреду России и Славянства. Константинополь не обратится в новый Содом, в центре нравственной и умственной заразы, а будет ожидать времени своего преображения из турецкого Стамбула в православный и славянский Цареград для новой славной исторической жизни.

Примечания

[1] Раскол между Вселенской Патриархией и Болгарской церковью, вызванный желанием болгар иметь самостоятельную церковную организацию. Это желание было обосновано, но Болгарские епископы пошли на провозглашение Автокефалии с нарушением канонических норм, что привело к временному выпадению Болгарской церкви из Православного единства (1872-1945). Большинство русских славянофилов были в вопросе о независимости национальной Болгарской церкви на стороне болгар. Однако К. Н. Леонтьев, Т. И. Филиппов и некоторые другие почвенники придерживались в этом вопросе строго канонической точки зрения.
[2] Чистый стол.
[3] Григорий Богослов Св. (ок. 330-390) Епископ г. Назианзина, Архиепископ Константинопольский (379-381). Вселенский Отец и Учитель Церкви. Иоанн Златоуст св. (между 344 или 354-407) Архиепископ Константинопольский (384-404) Вселенский Отец и Учитель Церкви.
[4] Птолемеи (305-30 до Р.Х.) династия Египетских царей македонского происхождения. Основанная полководцем Александра Македонского Птолемеем Лагом. Последней представительницей династии Птоломеев на египетском престоле была царица Клеопатра VII.
[5] Комнены - династии византийских императоров (1081-1185). В1204-1451 гг. правители Трапезундской империи.
[6] Палеологи - династия византийских императоров (1204-1453). Племянница последнего византийского императора Константина XI Софья (Зоя) Палеолог стала женой великого князя Московского Ивана III.
[7] Влияние Бога через Франков.
[8] Пальмерстон Генри Джон Темпл (1784-1865) Виконт. Английский государственный деятель. Поддерживая либеральные тенденции в Европе, покровительствовал итальянским и венгерским революционерам. Один из инициаторов войны с Россией (Крымской).
[9] Король Франции (1830-1848) из династии Орлеанов.
[*1] Лучшее враг хорошему.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история