Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV—XVIII вв. Т. 2

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если бы все обстояло просто, я сказал бы, что настоящий том исследует «этажи», лежащие непосредственно над первым — этажом материальной жизни, который был предметом изложения в предшествовавшем томе,— а именно: экономическую жизнь, а над нею — деятельность капитализма. Такой образ дома в несколько этажей довольно хорошо передает реальное положение вещей, если он и выходит за пределы их конкретного значения.

Между «материальной жизнью» (в смысле самой элементарной экономики) и экономической жизнью располагается поверхность [их] контакта. Это не сплошная плоскость, контакт материализуется в тысячах неприметных точек — рынках, ремесленных мастерских, лавках... Такие точки суть одновременно и точки разрыва: по одну сторону лежит экономическая жизнь с ее обменами, деньгами, с ее узловыми точками и средствами более высокого уровня — торговыми городами, биржами и ярмарками, по другую — «материальная жизнь», не-экономика, живущая под знаком неотвязно ее преследующей самодостаточности. Экономика начинается с порогового уровня меновой стоимости.

В этом втором томе я старался проанализировать всю совокупность механизмов обмена, начиная с простейшей меновой торговли и вплоть до самого сложного капитализма (включая и его). Основываясь на сколь только возможно внимательном и беспристрастном описании, я попробовал «ухватить» закономерности и механизмы, своего рода всеобщую экономическую историю (как есть всеобщая география). Или же, если вы предпочитаете иной язык, построить типологию, или модель, или Даже грамматику, способную по крайней мере определить смысл нескольких ключевых слов, нескольких очевидных реальностей. Однако без того, чтобы упомянутая всеобщая история претендовала на совершенную точность; без того, чтобы предлагаемая типология была бы всеохватывающей, а тем более — полной; без того, чтобы модель в самомалейшей степени могла быть

6

формализована и верифицирована; и без того, чтобы грамматика давала бы нам ключ к экономическому языку или речи экономики (если предположить, что таковые существуют и что они в достаточной степени остаются одними и теми же во времени и в пространстве). В общем, речь шла о том, чтобы добиться вразумительности, рассматривая те сочленения, те формы эволюции и, в не меньшей мере, те колоссальные силы, которые поддерживали традиционный порядок и то «косное насилие», о котором говорит Жан-Поль Сартр. А значит — об исследовании на стыке социального, политического и экономического круга явлений.

Чтобы идти таким путем, не существовало иного метода, помимо наблюдения — наблюдения непрестанного, изнуряющего зрение; помимо обращения к разнообразным гуманитарным наукам плюс систематического сравнения, сопоставления опыта, имеющего одну и ту же природу, не слишком опасаясь, как бы при таких необходимых сопоставлениях между довольно малоподвижными системами анахронизм их не сыграл с нами дурную шутку. Это тот сравнительный метод, который более прочих рекомендовал Марк Блок и которым пользовался я в соответствии с концепцией длительной протяженности. При нынешнем уровне наших познаний нам настолько доступны многие данные, сравнимые во времени и пространстве, что возникает впечатление, будто не просто сопоставляешь опыт, рожденный волею случая, но почти что сам ставишь эксперимент. Таким вот образом я и построил книгу на полпути между историей, первоначальной ее вдохновительницей, и другими науками о человеке.

Что я беспрестанно встречал в ходе такого сличения модели с итогами наблюдения, так это упорное противостояние между нормальной и зачастую рутинной экономикой обмена (в XVIII в. сказали бы естественной) и более высокой, усложненной экономикой (ее бы в XVIII в. назвали искусственной) '. Я убежден, что такое разделение вполне ощутимо, что и действующие силы, и люди, [их] действия и характер мышления, «ментальность», не одни и те же на этих разных этажах. Что встречающиеся на определенных уровнях правила рыночной экономики, какими описывает их классическая экономическая наука, намного реже действовали в своем обличье свободной конкуренции в верхней зоне — зоне расчетов и спекуляции. Там начиналась «теневая зона», сумрак, зона деятельности посвященных, которая, я считаю, и лежит в основе того, что можно понимать под словом «капитализм». А последний — это накопление могущества (он строит обмен на соотношении силы в такой же и даже в большей мере, нежели на взаимности потребностей), это социальный паразитизм, является он неизбежным или нет, как и множество других явлений. Короче, имелась иерархия торгового мира, даже если — как, впрочем, в любой иерархии — верхние этажи не могли бы существовать без нижележащих, на которые они опирались. Не будем, наконец, забывать, что под самой зоной обменов то, что я за неимением лучшего выражения назвал материальной жизнью, образовывало на протяжении столетий Старого порядка самый толстый слой из всех.

7

Но не сочтет ли читатель спорным — еще более спорным, чем это противопоставление разных этажей экономики,— употребление мною для обозначения самого верхнего этажа слова капитализм! Этот термин — капитализм — появился в своей законченной и ярко выраженной форме несколько поздно, лишь в начале XX в. Бесспорно, что на всю его сущность наложило отпечаток время его подлинного рождения в период 1400—1800 гг. Но относить его к этому периоду — не будет ли это тягчайшим из грехов, в какой только может впасть историк — грехом анахронизма? По правде сказать, меня это не слишком беспокоит. Историки придумывают слова, этикетки, чтобы задним числом обозначать свои проблемы и свои периоды: Столетняя война, Возрождение, гуманизм, Реформация... Мне нужно было особое слово для этой зоны, которая не является настоящей рыночной экономикой, но зачастую полной ее противоположностью. И неотразимо привлекательным оказывалось как раз слово «капитализм». Так почему бы не взять на вооружение это слово, вызывающее столько ассоциаций, забыв обо всех горячих спорах, какие оно возбуждало и возбуждает еще сейчас?

В соответствии с правилами, действующими при построении любой модели, я в этом томе осторожно продвигался от простого к сложному. То, что бросается в глаза при первом же взгляде на экономические общества прошлого,— это то, что обычно именуют обращением или рыночной экономикой. И, следовательно, в первых двух главах — «Орудия обмена» и «Экономика перед лицом рынков» — я занялся описанием рынков, торговли вразнос, лавок, ярмарок, бирж... Разумеется, со множеством деталей. И попытался вскрыть правила обмена (ежели такие существуют).

Следующие две главы — «Производство, или Капитализм в гостях» и «Капитализм у себя дома» — выходят за пределы сферы] обращения, касаются запутанных [повсюду] проблем производства. Они также уточняют смысл этих принятых нами решающих в споре слов — капитал, капиталист, капитализм,— что было необходимо. И наконец, они пытаются разместить капитализм по секторам: такого рода «топология» должна обнаружить его пределы и по логике вещей раскрыть его природу. Тогда-то мы и подойдем к самому пику наших затруднений (но не к завершению наших трудов!).

И последняя глава, «Общество, или „Множество множеств"», вне сомнения, наиболее необходимая, она и в самом деле пытается поместить экономику и капитализм в общие рамки социальной действительности, вне которой ничто не может обрести своего полного значения.

Но описывать, анализировать, сравнивать, объяснять — это означает чаще всего выходить за пределы исторического повествования, это означает пренебрегать непрерывным временем истории или разрывать его как бы по своей прихоти. А ведь время это существует. И мы вновь обретем его в третьей, и последней, книге этого труда — «Время мира». Таким образом, на страницах настоящего тома мы окажемся на предварительном этапе, где время в его хронологической непрерывности не соблюдается, а используется в качестве средства при наблюдении.

Это тем не менее отнюдь не упростило мою задачу. По четыре, по пять раз я переписывал главы, которые вы прочтете. Я их обсуждал в Коллеж де Франс и в Практической школе высших исследований, писал — и затем переписывал от начала до конца. Один из друзей Анри Матисса, который ему позировал, рассказал мне, что тот имел обыкновение по десять раз снова и снова начинать свои рисунки, день за днем выбрасывая их в корзину, чтобы остановиться только на последнем, где находил наконец, как он думал, чистоту и простоту линий. К несчастью, я не Анри Матисс. И я даже не уверен, что последний вариант моего текста будет самым ясным, наиболее соответствующим тому, что я думаю или пытаюсь думать. Чтобы утешиться, я повторял себе изречение английского историка Фредерика У. Мейтленда (1887 г.), гласящее, что «простота— не отправная точка, а цель» 2, порой же, при определенном везении, завершающий момент.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история