Андреевский Г. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940 годы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава девятая
В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ

Первые годы. – Школа – плацдарм классовой борьбы. – Главное – успеваемость. –
Детское самоуправление. – Возвращение к старым порядкам. – Выбраковка неучей. – Наш
уровень. – Разгром педологии. – Национальные школы. – Наказы избирателей. – Борьба с
вошью. – Первые десятиклассники. – Трудные дети. – Учебники. – «Культурперемены». –
Хулиганы в школе. – Учителя. – Чеховская Каштанка – носительница благородной идеи. –
«Торжественное обещание» юных пионеров. – Школа и война. – «Наряды». – Правила для
учащихся. – Раздельное обучение. – Чуткие дети. – Праздники и будни. – Бедность. – Кино и
улица

Подобно русским писателям, которые, как известно, вышли из гоголевской «Шинели»,
все мы вышли из средней школы. Поэтому школьная тема близка нам и интересна. И
учились ли вы в дореволюционной гимназии или на рабфаке, в музыкальном училище или
современном колледже – у вас всегда найдутся общие воспоминания о товарищах, учителях,
хулиганах, школьных вечерах и влюбленностях.
Вспомним школу двадцатых годов. Какой она была? Она была не похожа на
дореволюционную – это прежде всего. Старая школа представлялась победившему
пролетариату местом эксплуатации и подавления человеческой личности в ее зародыше.
Муштра, зубрежка, оторванность от жизни – вот что прежде всего видели работники
просвещения во всех этих гимназиях, реальных училищах и лицеях.
Воплощением тирании представлялись экзамены, отметки, домашние задания и
контрольные работы. А латынь, греческий, чистописание и Закон Божий – никчемным, а то и
вредным времяпрепровождением. К тому же «шибко образованные» были всегда чужды
трудовому народу. Во время революции и Гражданской войны они находились по ту сторону
баррикад и линии фронта. Как отголоски проклятого прошлого воспринимались порой
требования учителей о вызове родителей в школу или вставание учеников при появлении
учителя в классе. Ушло в прошлое классическое образование в гимназиях и реальное – в
реальных училищах. Не стало коммерческих училищ, кадетских корпусов и пр.
Теперь все стало просто. Школы первой и второй ступени. Школа первой ступени – это
начальная школа, с первого по четвертый класс, а второй ступени – с пятого по седьмой, а то
и по девятый классы.
Образование называлось «народным» (сокращенно «наробраз») и общедоступным.
Никаких приготовительных классов, классных дам, только знания и труд.
В деревне с трудом дело обстояло проще. Там и летние каникулы сделали не два с
половиной, а три с половиной месяца, чтобы у детей оставалось больше времени для помощи
родителям в полях и огородах. В городах же, где существовала безработица, школы сами
стали обзаводиться мастерскими: столярными, слесарными и пр.
Когда же все дети, согласно новому закону, пошли в школу, тут-то сказалась нехватка
учебных мест. До революции-то многие дети учились в церковно-приходских школах, да и
то по одному – по два года, и школ для них не строили, при церквях занимались. Теперь
Церковь была отделена от государства, а школа от Церкви. Опасаясь религиозного дурмана,
государство не решалось даже закрытые церкви отдавать под школы. На постройку же новых
не было денег.
В школах возникла страшная теснота. В 1920 году, например, на каждого ученика в
стране приходился один квадратный метр класса и тринадцать квадратных сантиметров
коридора. Прямо хоть не выпускай детей во время переменки. Выход нашли: стали перемены
для разных классов в разное время делать.
Когда, наконец, школьники расселись за свои столы и парты, где по двое, где по трое, а
где и по четверо, оказалось, что не хватает учителей и учебников.
Тогда Наркомпрос стал сам придумывать программы обучения, которые в учебниках не
очень-то и нуждались.
Согласно такой программе познание ребенком мира начиналось с дома, с семьи, мамы,
папы, бабушки, дедушки, Жучки, кошки, мышки и прочего домашнего окружения. На
второй год дети изучали родную деревню, осваивали, например, такие темы: «Осенние
работы в деревне» или «Охрана здоровья и труда в деревне», на третий год обучения они
знакомились с районом, волостью, губернией, а на четвертый – со всей страной. Что учитель
знал – то и рассказывал.
Окончив четыре класса, ребенок не только умел читать, писать, считать, но и имел
какое-то представление об окружающем его мире. К тому же он получал кое-какие трудовые
навыки. Идея Наркомпроса о трудовом воспитании школьников не была оригинальной.
Возникла она в сельскохозяйственных школах США. Там вопрос: «Как удается мистеру
Смиту разводить таких прекрасных индюшек?» – превращался в школьный курс и
становился основой программы обучения. Школьники Техаса и Айовы, чтобы найти на него
ответ, изучали строение птицы, ее породы, болезни, чем они питаются, как размножаются и
т. д. По окончании такой школы ученикам не надо было думать о том, чем заниматься. Они
продолжали дело своих родителей на ферме.
Надежде Константиновне Крупской, работавшей в Наркомпросе, нравилась такая
педагогика. Не случайно она выдвинула на руководящую работу Виктора Николаевича
Шульгина. Это он перенес на подзолистую российскую почву методы обучения в школах
черноземных штатов Америки. Пропагандируемый им метод получил название «Метод
проектов». Суть его сводилась «к применению полученных в школе знаний при решении
определенных жизненных проблем и к осуществлению разработанных проектов в жизни».
В сельских школах, например, дети работали над темами «Вырастим новую породу
свиней» или «Сделаем работу нашего кооператива выгодной всем», а в городе – «Поможем
ликвидировать неграмотность» или «Поможем нашему заводу-шефу выполнить
промфинплан».
Новая власть провозгласила основой жизни труд. «Кто не работает – тот не ест». Этот
пролетарский лозунг был заимствован из Библии, где в третьей главе второго «Послания к
фессалоникийцам (солунянам)» сказано: «…если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Тема
труда вдохновляла пролетарских художников на создание произведений искусства. На
Петровке, при входе в Пассаж, были установлены барельефы полуобнаженных пролетариев,
под которыми помещались серп и молот. Правда, изображены были эти орудия труда
отдельно друг от друга, не перекрещивались, видно, потому, что еще не пришло время
«смычки между городом и деревней». А вот на фасаде дома 6/8 по Большому Сухаревскому
переулку, в котором в двадцатые годы находилось жилтоварищество, большими буквами
были выведены слова известной песни: «Мы путь земле укажем новый, владыкой мира
станет труд». Теперь этой надписи нет. Ее замазали.
Но вернемся к детям. При всей серьезности разрабатываемых ими проектов они
оставались детьми. Играли в «чижика» – маленькую деревяшку с обструганными, как у
карандаша, концами, в казаки-разбойники, в пинг-понг, шарики для которого покупали в
магазинах, а ракетки делали сами. Выпиливали их из фанеры и обклеивали с обеих сторон
наждачной бумагой. Устраивали шумовые оркестры, подбирая «инструменты» где придется,
пели песню о картошке – «Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка, тошка, / Пионеров
идеал. / Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья, / Кто картошки не едал». Читали
стихи: «Спит лорд Керзон. / Снится лорду страшный сон, / Что его ведут / В наш народный
суд». Стояние в церкви на молитве им заменили занятия физкультурой на свежем воздухе.
Поначалу ребята стеснялись появляться на людях в одних трусах. Потом – ничего, привыкли.
Так в стране подрастало веселое поколение спорщиков и энтузиастов. Собственно
говоря, для жизни в условиях нэпа школьных знаний хватало. Много ли нужно знать, чтобы
содержать керосиновую лавку или шляпный магазин? А вот для высшего учебного
заведения, для большого производства – их оказалось недостаточно. И порой было обидно,
что какой-нибудь бывший реалист (ученик реального дореволюционного училища) может
рассчитать деталь, а выпускник нашей, советской школы – не может. Просвистели, стало
быть, дети новой России на собраниях и митингах знания, которые так нужны, чтобы
строить социализм.
В конце двадцатых годов страна взяла курс на индустриализацию. Хватились
инженеров, техников, а те с дореволюционным образованием. А где же выпускники наших
школ? Оказалось, что они годятся только в чернорабочие. Писать грамотно и то не
научились. Как-то, правда, выручали рабочие факультеты – «рабфаки». Они, как правило,
открывались при больших предприятиях. Принимали на них детей рабочих и крестьян,
кроме кулаков, разумеется. На дневном рабфаке учились три года, на вечернем – четыре.
При поступлении проходили испытания по политграмоте, русскому языку и арифметике, а
закончив рабфак, становились специалистами, перейдя, таким образом, от начального
образования, минуя среднее, к высшему.
Руководители страны обратились в Наркомпрос. Чем вы тут занимаетесь? У вас
программы обучения есть? А учебники вы написали? Оказалось, что ни программ, ни
учебников нет. Еще в августе 1918 года Наркомпрос своим циркуляром постановил изгнать
учебники из школ, а в 1930 году учителя собрались на конференцию и объявили принцип
стабильности учебника вредным и косным. Дескать, все течет, все изменяется.
Вот и получилось, что даже в 1933 году один учебник приходился на семь учеников!
Впрочем, в эти годы трудно было не только с учебниками, но и с тетрадками. В
тридцатые годы даже следователи НКВД нередко писали протоколы допросов на обороте
географических карт. Городской отдел народного образования был вынужден запретить
свободную продажу тетрадей. Он сам распределял их по школам. Правда, на Сухаревском
рынке ими продолжали спекулировать.
Наконец, 5 сентября 1931 года в «Правде» появилось Постановление ЦК ВКП(б),
которым, как тогда говорили, был нанесен удар «антиленинской теории об отмирании
школы и снижении роли учителя, а также по прожектерам, тянущим школу к превращению в
цех завода». 18 декабря 1932 года та же газета в передовой статье, озаглавленной «Против
левацкого охвостья в школьной работе», разъяснила непонятливым учителям и работникам
Наркомпроса, что школа – такой же плацдарм классовой борьбы, как любой другой участок
социалистического строительства, что классовые враги всеми силами стараются проникнуть
в школу с целью воспитать подрастающее поколение во враждебном коммунизму духе и что
партия не потерпит мелкобуржуазного прожектерства и распущенности на таком
ответственном участке социалистического строительства. А Сталин добавил: «…
образование – это оружие, эффект которого зависит от того, кто его держит в своих руках,
кого этим оружием хотят ударить».
Руководству страны стало понятно, что вес этого оружия зависит от знаний, а не от
общих фраз. Стране нужны были образованные люди. Революционные преобразования в
школьном деле устарели, пользы не приносили и стали просто раздражать.
Главной причиной всех бед того времени считался троцкизм. После его разгрома
школьные работники, привыкшие словами Троцкого призывать молодежь «грызть молодыми
зубами гранит науки», стали призывать ее «учиться, стиснув зубы», как говорил Сталин.
В троцкизме, левацких загибах тогда обвиняли многих. Досталось и Шульгину с его
«Методом проектов». Возможно, этот метод устарел, а возможно, он давал тогда
крестьянским детям совершенно неуместный после проведения коллективизации простор
для фантазии. Ну что было бы, если бы на уроках в сельской школе дети говорили об
организации работы в колхозе, о том, что сеять, когда убирать урожай, как им лучше
распорядиться и пр. До чего они могли договориться?!
Школа с тех пор стала действительно все больше и больше напоминать «плацдарм
классовой борьбы». В начале тридцатых из нее вычищали классово чуждые и враждебные
новой линии партии элементы. Ну а учебный 1935/36 год прошел под флагом стахановского
движения. В Москве соревновались между собой районные отделы народного образования,
школы, классы, ряды и парты. Везде появились свои «стахановцы». В школе можно было
увидеть плакат «Наша школа включилась в стахановское движение. У нас 35 стахановцев».
Появились учителя-стахановцы. Они брали на себя всевозможные обязательства. Коллектив
словесников одной школы, например, обещал коллективу словесников другой школы
научить учеников правильно писать шипящие с мягким знаком, а те им в ответ обещали
научить детей правильно писать частицы «не» и «ни» с наречиями, ударники-преподаватели
брали на себя обязательства помогать отдельным классам учить уроки, заниматься с
отстающими и пр. Потом появились обязательства, внушающие опасения в серьезности
высказанных в них намерений. Например: «Включаясь в стахановское движение, я беру на
себя обязательство во второй учебной четверти дать 95-процентную успеваемость» или того
хуже: «Беру на себя обязательство дать 125-процентную успеваемость». А ведь в то время,
даже по официальным данным, в московских школах свыше половины учащихся училось
посредственно, а треть – плохо и очень плохо!
Двоечники и троечники составляли большую часть будущих хозяев страны. Грустно,
но факт. Учителям, чтобы повысить успеваемость, приходилось завышать оценки, проходить
мимо ошибок, подсказывать ученикам ответы, предупреждать их о вызове к доске и
прибегать к другим ухищрениям.
Сама система оценок знаний учащихся претерпела в советской школе ряд изменений.
Вместе с самодержавием пала в нашей стране система оценки знаний учеников в
цифрах. Оценки стали называться: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «плохо» и
«очень плохо». Кое-где, правда, ставили «ноль» за «полное незнание». Чем отличался этот
«ноль» от единицы или от «очень плохо», определить невозможно. Говорили, что на «ноли»
нарывались умственно отсталые дети, попавшие в обычную школу, или дети, случайно
забредшие в старший класс. Новаторство в оценке знаний школьников на этом не
остановилось. Оно пошло дальше. В некоторых московских школах вместо оценок в
классных журналах учителя стали ставить плюсы, минусы и другие значки. Минус,
например, обозначал 75 процентов усвоения. Кто и как вычислял эти проценты, сказать
невозможно. Можно только предположить, что бесконечные переходы на «пятибалльные»,
«четырехбалльные», «двухбалльные» и «безбалльные» системы позволяли учителям
маневрировать и «удерживать кривую успеваемости на должном уровне».
Споры об оценках были в конце концов решены приказом Наркомпроса от 7 октября
1935 года, запретившим ноли и всякие крючочки. А с января 1944 года оценивать знания
школьников в нашей стране снова стали в цифрах. Инициаторы этого нововведения
указывали на то, что словесные оценки страдают расплывчатостью. К примеру,
«посредственно» используют учителя, не желающие выставлять плохую оценку. Вторым
доводом в защиту цифровых баллов был тот, что баллы эти почти столетие применялись в
русской школе и в настоящее время повсеместно применяются в школе зарубежной. (Давно
такие доводы не приводились в поддержку чьего-либо мнения, а ведь записка о переходе на
цифровые баллы представлялась в ЦК ВКП(б) и ее рассматривали Молотов и Маленков!)
Но какая бы система оценок ни существовала, главной задачей школы оставалась
успеваемость.
Учителя, пионерская организация, комсомол искали любые способы воздействия на
учеников с целью ее повышения. В одной школе, например, в середине тридцатых сделали
красочную доску. На ней нарисовали маршрут трамвая от школы до райкома комсомола.
Вырезали из картона и раскрасили трамвайчики. Каждая группа (так до 1934 года называли
классы) имела свой трамвай. До райкома семнадцать остановок по числу групп. Чей трамвай
придет в райком первый – тот победитель. В другой школе в классах повесили часы
«ходики». У «ходиков» часовой механизм приводится в действие тяжестью гирь, висящих на
цепочках. Есть у ходиков и маятник. Он так и ходит: туда-сюда, туда-сюда. Останови
маятник, и часы остановятся. Так вот, когда время урока тратилось на пустые разговоры,
искание мела, тряпки, маятник останавливали. Его вновь подталкивали тогда, когда класс
начинал заниматься делом. Говорили, что благодаря этой мере болтать в классах учащиеся
стали в три раза меньше. В школе № 3, как рассказал ее директор, «повесили
недисциплинированный первый класс на „черную доску“, посадили в галошу и галошей
накрыли». Так и представляешь в школьном коридоре доску, к которой пришпилен лист
ватмана с изображением большой блестящей галоши, в которую усажена провинившаяся
группа.
Способствовал подъему успеваемости и дух соревнования среди учащихся. Для этого в
школах проводились «академические бои» между учениками и классами, устраивались
конкурсы «на лучшего грамотея», вывешивались на видном месте лучшие и худшие
тетрадки, «сигнальные доски», в которых отражался процент успеваемости каждого ученика.
В школах проводились «образцовые дни», «займы взаимопомощи», «вечера трех поколений»
и даже «международные конгрессы» с участием иностранных пионеров. Новшеством
российской школы тех лет стал «Бригадный метод обучения», при котором бригадир отвечал
на вопросы, а членам его бригады ставили зачет. Это был эффективный метод
перетаскивания двоечников из класса в класс. В 1937 году школы завели у себя «книги
почета» для отличников и «черные списки» плохих учеников.
«Академические бои» проводились так: в двух школах отбирались лучшие ученики
шестых-седьмых классов. В присутствии других учеников преподаватели задавали им
вопросы по различным предметам, и они должны были на них по очереди отвечать. За
ответы ставили баллы. Кто больше баллов наберет – тот победитель. Победителей
награждали ценным подарком (книгой, например). Наиболее выдающихся учеников
переводили в «образцово-показательную» школу.
В 1940 году, желая поддержать слабеющий дух соревнования, директор одной из
московских школ, Дмитрий Петрович Преображенский, издал такой приказ: «Ответственный
момент, который переживает наша школа в борьбе за повышение успеваемости, за лучшую
организованность, культурное поведение учащихся, за лучшее выполнение общественной
работы, требует мобилизации всех сил школьного коллектива, требует формирования
общественного мнения всей школы. С этой целью по моему предложению, единодушно
принятому педагогическим советом, комитетом комсомола и учкомом, в школе вводятся
общешкольные линейки два раза в месяц… Они должны показать, борется ли класс за
получение Красного знамени нашим районом или тянется в хвосте, позоря этим себя и своих
руководителей, низводя всю школу в целом с того места, которое ей принадлежит по ее
возможностям… Приказываю классным руководителям приготовить краткие рапорта на две
минуты об учебе и общественной работе класса, об его дисциплине и лучших учениках…
Старшему вожатому поручаю общую команду на линейке, а председателю учкома принятие
рапортов от классных организаторов… Преподаватели, не занятые на уроках, обязательно
присутствуют на линейках».
Читаешь такие приказы и думаешь о том, сколько незнакомых нам слов знала
довоенная школа: групорг, учком, Совсод и пр. Групоргов – организаторов групп (классов)
потом стали называть старостами, совет групоргов образовывал учком, а в Совсод – Совет
содействия входили родители учащихся. Существовали еще и родительские «тройки».
Помимо них существовали комсорги, пионервожатые, классные организаторы, к школам
были прикреплены также комсорги ЦК ВЛКСМ. В школах действовал педсовет,
командовали завуч и директор. Посещали школы, наводя страх на учеников и учителей,
инспекторы роно и гороно. Вся эта государственная и общественная машина пыталась, и во
многом безуспешно, заставить школьников прилично себя вести, хорошо учиться и уважать
старших.
Школьники, избранные на руководящие должности, и их объединения составляли
систему «детского самоуправления».
Задумывалось оно отнюдь не как приводной ремень от директора к двоечнику. В
послереволюционные годы с помощью самоуправления реформаторы из Наркомпроса
пытались приучить детей организовывать свой труд: утром спланировать, а в конце дня
обсудить его результаты.
«Главная ценность самоуправления, – говорили они, – не в его готовой форме, а в
процессе самоорганизации учеников, в труде. Без труда все сведется к поддержанию
порядка, чистоты, к помощи учителю, и в наших школах станет так же скучно, как в школах
буржуазной Европы».
Ну прямо как в воду глядели!
Когда в начале тридцатых годов наших новаторов стали ругать за то, что они хотят
передать детям всю власть в школе и свести в ней роль учителя к нулю, они, выбивая
кулачками пыль из поношенных пиджаков, кричали: «Нет! Советское детское
самоуправление вводилось совсем не для того, чтобы упразднить учителя! Оно хочет лишь
того, чтобы педагогический такт подсказывал учителю такие формы работы с детьми,
которые не подавляли бы их самодеятельности!»
Отлично сказано. Одно только неясно: откуда мог знать советский учитель, сам
малообразованный, что этот самый такт должен ему подсказать? Приятно, конечно, ставить
благородные цели, но хорошо бы еще указывать пути их достижения. Ведь простому
советскому учителю «Правила поведения» были намного понятнее рассуждений о
педагогическом такте.
Не совсем понятны были педагогам и призывы архитекторов детского самоуправления
к тому, чтобы последователи их «не сводили ДСУ к товарищеским судам по примеру
взрослых». «Судить, – говорили они, – нужно не личность нарушителя, а сами проступки».
Но как судить «сами проступки», если перед глазами живой нарушитель? Доводы
сторонников общепринятых товарищеских судов о том, что суды приучают детей
взвешивать свои поступки и понимать, что такое хорошо и что такое плохо, были им
понятнее.
Судить, наказывать, предотвращать, воздействовать, выправлять, исправлять и
направлять – вот какими виделись задачи детского самоуправления руководителям партии,
комсомола и Наркомпроса. Одним словом, создатели детского самоуправления остались
непонятыми. Школьные же работники пришли к выводу, что с идеалистами двадцатых годов
им не по пути. Волей-неволей, но в советскую школу стали возвращаться старые порядки.
В 1932 году решили возродить один из самых страшных методов «старой школы», а
именно, экзамены, переименовав их в «испытания». Легче от этого, правда, не стало.
Весть об испытаниях прокатилась по московским школам дрожью и судорогами. За
десять лет мирной передышки школьники отвыкли от потрясений. Многим испытания
представлялись, наряду с крепостным правом и столыпинскими виселицами, позорным
явлением проклятого прошлого. Работникам наробраза пришлось успокаивать учеников и их
близких. Один из них по поводу возникшей тогда в городе паники сказал: «… Запугиванием
ребят проверочными испытаниями в значительной степени отличаются родители, семьи,
особенно интеллигентские, особенно те, которые хорошо знают старую школу и которые
рассказывают всевозможные ужасы своим детям. Эти дети рассказывают ужасы остальным».
В традициях того времени «испытания» проходили не только при учителях, а также в
присутствии родителей и представителей рабочих коллективов: строителей метро, например,
рабочих карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти и других московских предприятий.
Вся надежда была на то, что родители и «представители общественности», по крайней мере
большинство из них, сами не знали ответы на вопросы, которые учителя задавали ученикам.
Иногда это даже помогало. «Представители», уязвленные невероятной сложностью
поставленных экзаменаторами вопросов, жалели детей и заступались за них, настаивая на
выставлении им положительных оценок. Ну а о родителях и говорить нечего. Они «болели»
за своих детей так, как те потом «болели» за «Спартак» или «Динамо». И все же присутствие
посторонних нервировало и смущало детей. Но что поделаешь, мы тогда любили превращать
будни в праздники.
А вот к праздникам относились серьезно, потому что праздники являлись проверкой
сознательности, организованности и политической зрелости учеников и учителей. К
праздникам задолго готовились, а после – отчитывались за их проведение. Об уровне
подготовки к празднику свидетельствует приказ директора одной из московских школ,
изданный по случаю 1 мая 1939 года. В нем сказано следующее: «Первое мая является днем
смотра и мобилизации боевых революционных сил пролетариата и угнетенных народов
всего мира, днем всемерного укрепления интернациональных связей, как главного условия
победы над капитализмом и фашизмом… Приказываю: 1. В библиотеке организовать
выставку, массовую читку с учащимися о 1 Мая. 2. Выпустить школьную стенгазету
учащихся и учителей. 3. Широко развернуть соцсоревнование за рост отличников учебы, за
ликвидацию неуспеваемости, за усиление оборонной работы. 4. Провести пионерские сборы,
утренники… провести вечер для учеников 5-10 классов, постановку спектакля „Огни маяка“
в клубе шефов.
5. Украсить школу лозунгами, портретами, плакатами.
6. Завучу представить план организации гуляний учащихся 1–4 классов с 11 часов утра
в парке им. Мандельштама (в Хамовниках. – Г. А .). 7. Обеспечить дежурство учителей на
Манежной площади 2 мая с 11 до 6 часов вечера в количестве пяти человек. 8. Провести
маршировку с шестыми классами, впервые выходящими на демонстрацию». Участие
школьников в демонстрациях было обязательным. Демонстрации были тогда долгими,
веселыми и мучительными.
Политической грамотности учеников, их преданности делу партии Ленина-Сталина
школа уделяла большое внимание. На совещаниях школьных работников можно было
услышать такие фразы: «Мы стали прорабатывать вопросы согласно указаниям „Пионерской
правды“„, или „В двадцать пятой школе выявлено два лжеударника, причем они были
членами учкома“, или «Пионер Савушкин вычищен из пионеров“ и т. д.
Слово «вычищен» никого не смущало. Шел 1933 год. Вычищали не только учеников
школ, а кое-кого и поважнее.
Судя по стенограмме (в тридцатые годы совещания обычно проводились с участием
стенографисток), особенно возмущали педагогов антисоветские высказывания отдельных
учеников и факты проникновения чуждых элементов в органы детского самоуправления.
Выступавшего на одном из совещаний учителя школы № 26, что на Большой Якиманке,
возмутило то, что в период выборной кампании один из учеников расшифровал ВКП(б) как
«великое крепостное право большевиков», а другого учителя – то, что какой-то мерзавец
обозвал лучшего ученика-ударника его школы «сталинским отродьем».
Возмущались выступавшие и тем, что в групповой совет пролез сын лишенца-дьякона,
а в учкомы – сыновья белогвардейца и трактирщика.
Видно, дети были недостаточно тверды в своих политических убеждениях, а может
быть, им было просто не до этого. Одна из выступавших на совещании говорила о своих
учениках следующее: «Ребята второй смены очень любят танцевать. До того любят, что
после уроков остаются и танцуют». Стоит ли после этого удивляться тому, что в органах
детского самоуправления оказываются дети классовых врагов!
Встречались, правда, и учителя, далекие от политики. В памятном 1937 году с
учительницей русского языка Фаней Моисеевной Розиноер-Ландо из-за этого произошла
такая нехорошая история. Как-то она передала своему ученику Дунаеву хрестоматию по
литературе. Называлась хрестоматия «Красный сказ». Мальчик должен был выучить
помещенное в ней стихотворение. Но оказалось, что в книге, помимо стихов и прозы,
находились портреты злейших врагов народа: Троцкого, Зиновьева, Каменева и др. Родители
ученика то ли от возмущения, то ли от страха (могли подумать, что это провокация)
побежали с учебником «куда следует». Когда о случившемся узнал директор школы, он
сразу объявил Розиноер-Ландо строгий выговор с предупреждением, а когда дело дошло до
отдела народного образования, то Фаня Моисеевна, уже как Ландо-Розиноер, с работы была
уволена. В квартире у нее был произведен обыск, а сама она два дня просидела в районном
отделе НКВД. Потом ее все-таки выпустили.
Вообще с книгами, учебниками в то время надо было быть очень внимательным, чтобы
не влипнуть в какую-нибудь историю. Власти, как могли, помогали гражданам избегать
неприятности. Учебники, несмотря на их нехватку, изымались. В 1934 году, например, были
изъяты «Методика русского языка» Бархина и Истриной «с контрреволюционными
отрывками» и книга Селищева «Язык революционной эпохи» с портретами Троцкого,
Зиновьева и Каменева. Интересно, что автор последней указывал на склонность
коммунистических деятелей к крепким словцам и выражениям. Склонность эта получила у
их противников название «заезжательства». («Во куда, черт, заехал!» – вырывалось,
наверное, у слушателей после соленого словца, оброненного большим начальником.)
Свобода слова в тридцатые годы стала вводиться «в рамочки», а распространенные
раньше открытые уроки учителей-новаторов – выходить из моды. В 1937 году директор
одной из московских школ по этому поводу даже издал приказ, в котором говорилось
следующее: «На основании распоряжения зам. наркома просвещения т. Волина от 7 февраля
1937 года предлагаю прекратить по школе практику открытых уроков. Оставить в практике
школы открытые уроки учителей – мастеров учебного дела каждый раз с особого
разрешения отдела народного образования».
Школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и
экспериментов послереволюционных лет.
Были упразднены должности освобожденных классных руководителей, в первом и
втором классах снова, как при «старом режиме», введено чистописание (бывшая
каллиграфия), появились «прописи» – тетради, в которых типографским способом были
запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведенные в них жирные и
волосяные линии стали предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда
первоклассника стало перо № 86. Перо «лягушка» поощрялось меньше, а перо «солдатик»
кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии. В школах
вообще повысились требования к грамотности и к соблюдению порядка в русском языке.
Критиковалось, например, слово «проработать». Почему не «изучить»? Критиковались
всевозможные сокращения, такие, как «Цедэход» – Центральный дом художественного
воспитания детей, «ДТС» – детская техническая станция, «ЮАС» – юный авиастроитель,
«Госцентюз» – Государственный центральный театр юного зрителя, «Охматмлад» – охрана
материнства и младенчества. Волей-неволей эта критика совпала с мнением упомянутого
специалиста по русскому языку Селищева, который еще в 1934 году увязывал сокращения в
русском языке с речью революционеров. Он писал по этому поводу следующее: «…
обстоятельство, благоприятствовавшее возникновению таких образований (сокращений. – Г.
А .), находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-Западного
края происходили из еврейской среды, а в еврейской среде издавна употребляются названия,
образованные начальными буквами слов».
Цензура государственная дала толчок развитию самоцензуры.
В одной из школ директор, испугавшись, издал такой приказ: «Обязать всех
преподавателей, классных руководителей и пионервожатых представлять мне на проверку
все выпускаемые фотомонтажи, бюллетени, стенгазеты и другое оформление, и только после
моей проверки могут быть выставлены эти оформления».
В другой школе в феврале 1941 года открылся радиоузел. Так директор запретил
заходить в него без своего письменного разрешения или разрешения завуча. Они, то есть
завуч и директор, лично проверяли все тексты, которые читались в микрофон, только с их
разрешения включался радиоузел.
Директора можно понять: мало ли что могли ляпнуть ученики на всю школу, а отвечать
пришлось бы ему.
На его глазах к тому времени прошла не одна кампания по борьбе с вредителями и
уклонистами, и он знал, чем может обернуться его халатность в этом вопросе. В его памяти,
наверное, еще были живы воспоминания о разгроме педологии. Произошел этот разгром в
1936 году. Сторонники «лженауки» появились у нас еще в двадцатые годы. В 1931-м их
стараниями в Москве была создана Центральная педологическая лаборатория. Появились
педологи и в школах. В середине тридцатых их уже насчитывалось четыреста голов,
мужских и женских. Педологи осуждали укачивание младенцев и называли игрушки
«игрушечным материалом».
Откуда они взялись? Разумеется, с Запада. В основе их метода лежало комплексное
изучение ученика, его физиологии и психологии. Разделив детей по внешнему облику на
туберкулезный и нетуберкулезный типы, они по системе, разработанной во Франции чуть ли
не сто лет назад, взвешивали и измеряли учеников, задавали им вопросы, а затем
классифицировали. Согласно их классификации дети делились на «трудновоспитуемых»,
«умственно отсталых», «олигофренов», «имбецилов», «дебилов», «социально запущенных»,
«педагогически запущенных» и пр. В результате проделанной ими работы оказалось, что
большинство наших детей дебилы, место которым в школах для умственно отсталых. По
мнению педологов, полноценные дети составляли в Москве только 25–30 процентов от
общего количества. Учителя в душе с этим соглашались, но в то же время их возмущало, что
педологи задавали детям такие вопросы, на которые они сами не всегда могли ответить.
Спрашивали, например: «Почему солнышко не падает на Землю?» или «Где находится твоя
мысль?» Одна девочка на этот вопрос ответила: «В животе. Когда там сосет, думаю, хорошо
бы чего-нибудь скушать».
Наверное, у французских детей к таким вопросам было другое отношение. Возможно,
родители их, зная ответы, делились с ними своими познаниями еще до их поступления в
школу. У нас же на эти вопросы не могли ответить не только дети, но и родители. У них был
несколько другой уровень интересов и образования, да и сама жизнь была другая. Круг их
интересов, к сожалению, во многом ограничивался поиском хлеба насущного. Так что
умственная отсталость у наших детей носила скорее социальный, чем физиологический
характер.
Но от этого, как говорится, не легче. Чтобы лучше представить себе некоторые
московские школы и их учеников тех лет, побываем в одной из них вместе с Е. В.
Мартьяновой (о ней самой немного позже). Когда Екатерина Васильевна пришла в школу,
была перемена… «Дети кувыркались, кричали, свистели, стоял невообразимый гул, словно
школа была наполнена голубями…» Навыки личной гигиены, как заметила гостья, детям, по
всей вероятности, оставались неизвестны. У них были грязная одежда, грязные лица, а входя
в учительскую, они как-то странно становились боком, словно хотели вот-вот из нее
выскочить… Когда учительница Гончарова спросила одного школьника, в чем дело, за что
он ударил девочку, он ответил: «Она меня за ноги схватила». Оказывается, у учеников этой
школы была привычка спускаться и подниматься в класс по водосточной трубе. Урок
истории в пятом классе в тот день заменили русским. Ребята кричали, чтобы их распустили,
стали заявлять, что русский язык не нужен, давайте историю… «Я села около одного
мальчика, – рассказывала Екатерина Васильевна, – который пел что-то относительно того,
что время весело провели и граммофон завели. Потом он достал перчатки и все время
предлагал мне купить их за три рубля. Я предложила ему быть более внимательным и
слушать преподавателя. Тогда он взял и вымазал мелом перчатку, лицо и, подняв руку, стал
кричать: „Спроси меня!“ Когда учительница его спросила, он встал, принял позу и заявил:
„Ну что ты меня спрашиваешь, я с тобой пошутил“. Тут, конечно, послышалось хихиканье.
Какой-то школьник издавал дикие гортанные звуки. Школьник Иванов держал себя особенно
вызывающе, и когда учительница сделала ему замечание, крикнул: „Ну что ты пристаешь!“
Когда раздался звонок, в классе началось нечто невообразимое. Один мальчик сел на парту и
стал издавать какие-то безобразные возгласы. Потом я заметила, как ребята передают друг
другу какое-то письмо с неприличным, видимо, текстом, потому что они это делали
украдкой». Кстати, в феврале 1943 года издаваемая на оккупированной территории газета
«Новый путь» о моральном облике советской молодежи писала: «По секретно проведенному
анкетному опросу студентов обоего пола одного из крупнейших институтов Москвы
оказалось, что около 80 процентов их начали половую жизнь с 14–15 лет (мужчины главным
образом с проститутками)». Есть основания полагать, что ученики школы в Третьем
Михайловском переулке, в которой побывала Мартьянова, с этим делом тоже не затягивали.
Ну и к кому, спрашивается, как не к дебилам, имбецилам и прочим умственно
отсталым, могли отнести педологи многих учеников этой, да и не только этой московской
школы? А к какому типу можно было отнести ученика школы № 14 Бауманского района,
который в ответ на вызов к доске заявил учительнице: «Пошла ты к черту!» А как назвать
учеников, которые на уроке стреляют в учителя из рогаток, когда тот просит их вести себя
тише?
Под воздействием критики советские педологи перестроились, перестали так строго
судить о детях и стали задавать им другие вопросы, например такие: «Чем отличается
фабрика от завода?» или «Почему движется паровоз?» Но и это их не спасло.
Выбраковка детей продолжала возмущать родителей, считавших своих чад вполне
нормальными. Ну а учителя, так те вообще считали педологов бездельниками и заявляли, что
они поедают их хлеб.
Кампания против педологов началась с критики, с вопроса, а нужны ли нам педологи
вообще, и закончилась поношениями и проклятиями в их адрес. Особенно педологов
расстраивало то, что их ругал профессор Пиперныров из города на Неве, который раньше
всегда здоровался с ними, а некоторым даже улыбался.
Летом 1936 года в Москве по районам прокатилась волна конференций о
педологических извращениях. Собравшихся приветствовали пионеры, педологов с трибун
называли вредителями, говорили, что они проводят в жизнь буржуазные теории, мешают
работать педагогам, потешаются над школой, называя ее монастырем, в котором дети сидят
на уроках по сорок пять минут молча и не применяют свои знания, что они высмеивают
экзамены, оценки и пр. Заканчивались конференции оглашением письма товарищам
Хрущеву (он тогда руководил партийными органами Москвы) и Сталину. В одном из
обращений были такие слова: «Смерть иудам-предателям, отравляющим трупным смрадом
убийств и предательств атмосферу нашей великой Родины. Желаем тебе здравствовать много
лет, т. Сталин! Мы будем беречь нашего родного Сталина как зеницу ока. Твоя жизнь
принадлежит всему народу. Да здравствует наше непобедимое дело Ленина-Сталина! Да
здравствует наш мудрый великий любимый вождь Сталин!»
А в июле деятельность «вредителей» была окончательно пресечена Постановлением
ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпроса». Центральная
педологическая лаборатория была закрыта, должности педологов в школах упразднены.
Педологам предложили устроиться на педагогическую работу. Было решено изъять из всех
библиотек книги и учебники по педологии и раскритиковать их в печати. Вскоре в газете «За
коммунистическую педагогику» появилась статья Арона Борисовича Залкинда (одного из
главных наших педологов) под названием «Мои ошибки». Залкинд каялся в грехах и клялся
в верности советской власти. Но свою статью в газете Арону Борисовичу увидеть не
пришлось. Он умер от переживаний, успев только сдать ее в набор. Было ему тогда сорок
восемь лет. На обратной стороне газетного листа с его статьей был опубликован некролог. В
нем говорилось: «Ушел от нас хороший коммунист, крупный специалист-психоневролог,
чуткий прекрасный товарищ». Это были последние хорошие слова об Ароне Борисовиче,
сказанные в советской прессе. Педологов, и его в том числе, еще долго ругали со всем пылом
и страстью, присущими времени, полному веры в светлое будущее. Залкинду припомнили
его идеи об удалении на свалку истории новогодней елки и детской сказки ради воспитания
детей в атеистическом духе и о необходимости вовлечения в «революционную практику»
детей ясельного возраста. (Это была не шутка.) Дети, входящие в старшие, горшечные
группы, в трудах Арона Борисовича и его единомышленников, в отличие от младших –
грудных и ползунковых, рассматривались как объект коммунистического воспитания.
Что поделаешь? Арон Борисович относился к той редкой породе людей, которая
обгоняет время настолько, что постоянно оказывается у него в хвосте. Введенные горячими
головами Арона Борисовича и его единомышленников новшества вскоре устаревали и
вставали в один ряд с другими «пережитками прошлого». Но это, конечно, ни в коей мере не
должно вызывать сомнений в искренности А. Б. Залкинда и наличии у него добрейших и
прекраснейших побуждений.
Что бы ни говорили, но выбраковка детей, за которую так ругали педологов, в стране
все-таки существовала. Самые выбракованные находились в тюрьмах и лагерях. С 1935 года
ими стали заниматься карательные органы. Уголовная ответственность за кражи,
хулиганство, грабежи и разбои, сопровождаемые насилием, а также за убийство наступала
теперь с двенадцати лет. Прокурор СССР Вышинский как-то сказал: «Преступно тратить
слова попусту там, где надо употребить власть», заострив, таким образом, мораль известной
басни Крылова «Кот и повар». Помните: «А я бы повару иному велел на стенке зарубить:
чтоб там речей не тратить по-пустому, где можно власть употребить». «Генеральный повар»
нашей страны последовал этому совету.
Для менее выбракованных детей, которые просто не хотели учиться, были созданы
школы с особым режимом. В эти школы направлялись мелкие правонарушители, дети,
исключенные из обычных, массовых школ, и дети, «имеющие антиобщественные поступки».
На совещании работников Мосгороно в 1937 году один из работников такой школы говорил:
«Контингент ребят у нас особенный. Это не просто дезорганизаторы, которые хулиганят.
Это, за исключением трех человек, квалифицированные карманные воры, имеющие пять,
шесть, десять приводов… Они через забор, через ворота, под воротами выбираются на
улицу… На глазах трудовика могут разбить стекла в мастерской и вылезти на улицу через
большую форточку… Прием, который ребята устраивали приходящим работникам, – свист,
мат и т. д. Многие не переносили всего этого и оставляли школу».
Школа эта находилась в доме 12 по улице, называемой Щипок. Название улицы, как
нарочно, соответствовало воровской квалификации многих ее учеников, воров-карманников,
или «щипачей».
Подобные школы открылись перед войной в доме 35 по Арбату, в доме 6 по 6-му
проезду Марьиной Рощи, в доме 12 по Каляевской (ныне Долгоруковской) улице и др.
Помимо школ с особым режимом существовали «школы переростков». В них учились
оболтусы, упорно не желающие переходить в следующий класс. Переростками пугали
воспитанных детей, их боялись те, кто жил рядом с их школами, а также домашние
животные.
Побаивалось местное население и «ремесленников» – учеников ремесленных училищ,
сменивших в сороковом году существовавшие до этого школы фабрично-заводского
ученичества (ФЗУ). В ремесленные училища («ремеслухи», как их еще называли) шли
обычно не очень прилежные ученики, а также те, кого не могли содержать родители.
Ремесленники носили черную форму и ремень с пряжкой, на которой были выбиты буквы
«РУ».
Существовали в Москве и национальные школы. В 1937 году в Москве было три
татарские школы, одна латышская и одна еврейская.
У национальных школ имелись свои проблемы. Многие татары, например,
предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Объяснялось это тем, что в татарской
школе детей учили не арабской вязи, как было принято у мусульман, а латинскому алфавиту.
Татары называли его не языком, а шрифтом и заявляли: «Зачем мы будем отдавать учиться
своих ребят на латинском языке?» Другой причиной, по которой большинство татарских
детей учились в русских школах, было то, что татарских школ было мало, а поэтому многим
добираться до них было трудно, да и недешево. Кроме того, некоторые родители говорили
работникам татарских школ: «Твоя школа далеко, а мой ребенок плохо одет».
Бывало, татарских детей переводили в русскую школу на второй или третий год
обучения, а они и русского-то языка не знали. Когда этот вопрос обсуждался на совещании в
Мосгороно, кто-то из учителей предложил не принимать в общую школу детей, не знающих
русского языка, на что получил возражение: «Нет такой директивы партии – не брать в
школу детей, не знающих русского языка».
В обычных школах, где учились дети разных народов, все было проще. Конечно, о
своем национальном происхождении и происхождении своих товарищей дети не забывали.
Русского называли «русопёт», армянина – «армяк», персиянок – «персючками», ингуша –
«зверь» и т. д. Ингуш говорил: «Русский – хорошо, казак – плохо». Учителя старались
сгладить национальные противоречия, заинтересовать учеников культурами других народов.
Предлагали спеть детям свои национальные песенки, рассказать сказки, поговорки,
пословицы. А как-то учительница Жданова предложила детям подготовить к следующему
дню свои национальные загадки. Все принесли свои загадки. Не оказалось национальных
загадок только у двух мальчиков-евреев. «Почему? – думала учительница. – Не хотят
морочить себе голову, или им хватает загадок других народов?»
Помимо национальных проблем были вопросы и социальные. Ушел в прошлое нэп, но
не исчезла разница в уровне жизни учеников. Вторгались в жизнь школ и политические
события, происходившие в стране. Чтобы лучше понять атмосферу тех лет, узнать, что
действительно волновало советских людей в области образования, заглянем в толстую книгу,
собравшую под своей обложкой наказы, данные избирателями своим депутатам на выборах в
1934 году.
Среди наказов были, в частности, и такие: добиться уничтожения профессии
домработницы, освободить детей-инвалидов войны, а также первой и второй групп от платы
за горячие завтраки, обеды и учебники (горячие завтраки в школах получали все ученики до
упразднения в 1934 году карточек на продукты питания. – Г. А .), повести решительную
борьбу с малолетними торговцами папирос около столовых и на трамвайных остановках, а
не перегонять ребят с одного места на другое, повести борьбу с материнской
беспризорностью, запретить ночные прогулки детей, усилить борьбу с детьми-»висунами»
на городском транспорте, прекратить их катание на трамвайных подножках, буферах и
цепляние за трамваи на коньках, улучшить качество игрушек, больше делать игрушек
механических, ввести школьную форму, добиться общего выходного дня во всех школах,
чтобы у школьников был выходной день вместе с родителями, устраивать на работу
побирающихся женщин, прекратить свободную продажу финских ножей, запретить детям их
ношение и пр.
Домработницы, «материнская беспризорность», «побирающиеся женщины» были
следствием бедности и разоренности наших деревень. И торговали папиросами на улицах, и
слонялись по ночной Москве дети тоже не от хорошей жизни.
Представление о жизни детей того времени можно получить и из официальных
документов Наробраза.
Его работники, проводившие в 1933 году обследование социально-бытовых условий
жизни пионеров и школьников Москвы, отмечали, что во многих семьях на стенах рядом с
иконами висят портреты вождей революции и партии. Тут же бумажные цветы и веера. В
большинстве комнат воздух спертый, в ваннах, у кого они есть, жильцы моются раз в
неделю. Рабочие предпочитают ходить в баню. Зубы члены семьи чистят редко, по утрам
умывают только лицо.
Никакие комиссии не могли, конечно, отразить в своих справках всего убожества
нашей жизни, в котором росли дети. Люди сморкались в скатерти, держали на обеденных
столах расчески с волосами, не стесняясь детей, пьянствовали, матерились и, вообще,
позволяли себе делать все, что они не позволили бы себе делать при посторонних.
Государство, чтобы привить детям гигиенические навыки, пускало в ход любые средства и в
том числе поэзию.
В одном из учебников были такие стихи:
Много пыли на дороге,
Много грязи на пути.
Вытирайте чисто ноги,
Перед тем как в дом войти.
Или:
За едой не торопись.
Мельче жуй, чаем не жгись.
А поевши, чисти зубы,
Вымой рот и вытри губы.
А учебник, который назывался «Юные ленинцы», предлагал отцам и детям заключать
между собой социалистические договоры. В качестве примера приводился такой, согласно
которому отец обещал сыну «бросить пить, стать общественником, работать без прогулов», а
сын – «поднять грамоту отца, учиться хорошо, не остаться на второй год и вовлечь в
пионерский отряд десять ребят».
Недостатки быта в семьях школа пыталась компенсировать в собственных владениях.
Но и здесь были свои трудности и перегибы. Как-то в 1936 году в одной из московских школ
произошел такой случай: санитары (они были в каждом классе и носили на рукаве белую
повязку с красным крестом) нашли на одном из учеников вошь. Володя Ионкин, так звали
жертву педикулеза, сбежал из школы, как Пушкин с выпускного экзамена в лицее, его долго
искали, но не могли найти. Отыскали его лишь тогда, когда в эту историю вмешалась
директор школы. Ее чрезвычайно возмутило бесцеремонное поведение санитаров, которые
«лезли ученикам за воротник одежды без различия пола и возраста» в поисках вшей. По
этому поводу был издан специальный приказ, в котором отмечалось, что «2 апреля в первом
классе санитарами с торжеством была извлечена вошь из рубашки ученика Ионкина
Владимира». В приказе указывалось, что «такое проведение санитарно-гигиенической
работы больно бьет по самолюбию и достоинству учащихся», а в конце его предписывалось
«прекратить подобную практику и ограничить деятельность санитаров самыми
примитивными действиями: осмотром обуви, рук, тетрадей при участии классного
руководителя».
Что ж, директором в данном случае была проявлена чуткость. Она явилась
естественной реакцией на обиду ребенка. Но можно понять и радость санитаров, нашедших
вошь: их работа, наконец-то, принесла результат и результат полезный. Оставалось только
совместить радость санитаров, нашедших вошь, с благодарностью ребенка за избавление его
от нее, чтобы не сказал потом кто-нибудь, перефразируя Достоевского, что он не хочет
будущего без вшей, если за это будущее будет пролита хоть одна слеза ребенка. А слезы,
действительно, проливались. И не только. Бывали случаи, когда впечатлительные дети в
результате проявленной старшими грубости и нечуткости по собственной воле уходили из
жизни.Со слов учителей, выступавших на совещании по вопросам детской безнадзорности в
феврале 1937 года, мы узнаём о том, что ученица 13-й школы, перед тем как покончить с
собой, оставила «предсмертную» записку такого содержания: «Дорогие папа, мама, я
умираю, любя вас, но меня довела до такого состояния учительница». Выяснилось, что
учительница обвиняла девочку в том, что она плохо себя ведет, что она вообще чуть ли не
проститутка, и настраивала против нее ее подруг… В одной из школ Пролетарского района
учительница «застукала» ученика за онанизмом. Она долго стыдила его, стараясь раскрыть
перед ним всю глубину его падения. После беседы мальчик понял, что он жалкая, ничтожная
личность и что он больше не имеет никакого морального права участвовать в строительстве
социализма в нашей прекрасной стране. Написав записку: «Для страны я не могу остаться
жить таким, как я есть. Я для страны не нужен. Я активно в течение двух лет занимаюсь
онанизмом», мальчик пытался покончить с собой.
Подобные факты государство не оставляло без последствий. Причастные к ним
педагоги строго наказывались и не только в дисциплинарном, но и в уголовном порядке.
Осуждая в апреле 1936 года руководителей Института трудового воспитания гороно
Свешникова и Авраамова за превышение своих служебных полномочий, член Мосгорсуда
Куцов указал в приговоре на то, что осужденные «явно извращали советские методы
коммунистического воспитания детей и ввели с начала 1935/36 учебного года… совершенно
недопустимые меры воздействия к трудновоспитуемым детям в виде выдачи им ухудшенной
штрафной пищи, штрафного обмундирования, оставления без обедов, лишения сладких
блюд, булочек к чаю и т. п., используя при этом оставшиеся сладкие блюда и булочки в свою
пользу», а проще говоря, пожирали их. Наверное, эти булочки очень вкусно пахли. К тому
же они были совсем свежие, посыпаны орешками и начинены изюмом. У руководителей
Института трудового воспитания при виде их текли слюни и загорались, как у волков,
нехорошим светом глаза. Когда Авраамову такая булочка не доставалась, то он становился
злым и нехорошим и, как сказано в приговоре, «избивал детей щелчками по голове».
За все эти издевательства Свешников получил три, а Авраамов – два года лишения
свободы.
Вынесенные судами приговоры по уголовным делам стали немыми свидетелями эпохи.
В них запечатлелись не только человеческие трагедии и драмы, но и мелочи быта, портреты
давно ушедших людей. Сквозь пожелтевшие страницы приговора, вынесенного 25 ноября
1935 года членом Мосгорсуда Запольским в отношении директора школы № 5 Дзержинского
отдела народного образования (оно) Рейхарта и завуча той же школы Пехлецкой,
проступают черты школьного быта середины тридцатых годов. Тогда проведенная гороно
проверка выявила в школе «серьезные недостатки». В чем же они заключались? Во-первых, в
том, что коллектив педагогов «был засорен классово чуждыми лицами» (учительницы
Звягинцева и Васильева действительно имели непролетарское происхождение), во-вторых, в
школе существовало панибратское отношение педагогов и учащихся, и, в-третьих, директор
допускал ночевки в школе педагогов, живущих за городом. Это была правда. Мотаться
каждый день на поезде в Москву и обратно учителям было не по карману, да и поспеть к
началу занятий было трудно. Поезда ходили не так часто, да и не так точно. Чтобы успеть к
началу занятий, приходилось вставать чуть ли не в три часа ночи. Поэтому-то, как
отмечалось проверяющими, преподаватели на уроках и дремали (не спали все-таки!). Нет
ничего удивительного в том, что при такой жизни учителя, как указывалось в справке,
составленной представителями гороно по результатам проверки, «приходили на уроки
недостаточно чистыми (вшивость)».
Учителя от такой жизни грубели душой и тупели умом. Доходило до смешного. В 1936
году Москву облетела фраза одной учительницы, которая, видя, как тонет ребенок, не нашла
ничего более умного, чем сказать: «Это ученица не из нашей школы».
Нет ничего удивительного в том, что при таких учителях и среди учеников встречались
бесчувственные балбесы, как тот, который, узнав о гибели под трамваем ученика его школы,
сказал: «Ну что ж, теперь один крючок в раздевалке освободится, а то тесно».
В школьных раздевалках действительно было тесно, и там всегда происходили свалки.
По этому поводу Булкин, бригадир производственников, обследовавших одну из московских
школ, сообщал в районный отдел народного образования: «Я посетил школу… очень узкие
лестницы, которые не могут нормально пропускать ребят. Никуда не годится вешалка. Я
сказал директору, что если ты ее не переделаешь, то каждый день должен ждать, что
маленького ребенка придушат. Вешалка такая: две большие комнаты, а вход один и
расстояние (надо понимать проход. – Г. А .) очень узкое…»
Хороших школьных зданий в Москве в те годы было мало. Приходилось учиться в тех,
которые имелись в наличии. А некоторые построили в прошлом, ХIХ веке. На 2-й
Тверской-Ямской и на Никольской (напротив Кремля), например, стояли школы,
построенные в 1800 году, на Новорогожской улице – в 1810-м, на улице Воровского
(Поварской) (дом 1, на том углу, где стоит белая церквушка) – в 1830-м. С середины
прошлого, а теперь позапрошлого века стояли школы в Каретном Ряду (это дом между
Малым и Средним Каретными переулками, там еще был магазин «Рыба»), в Измайлове, на
Домниковке. В некоторых школах из-за их ветхости даже физзарядки не проводились.
Боялись, что школа развалится.
А вот как выглядела школа № 20 Ленинского района в 3-м Михайловском переулке, о
которой мы уже вспоминали. «Школа сама по себе построена неудачно, вредительски, –
рассказывала Е. В. Мартьянова. – Преподаватели жалуются, что негде развернуться…
Коридоры настолько узкие, что можно, став посередине, коснуться обеими руками стен…
Никакого рекреационного зала нет…стены грязные, двери закрываются изнутри палками».
Слово «вредительски» отвечало духу времени, шел 1937 год, а вот слово
«рекреационного» Мартьянова взяла из дореволюционного лексикона, и это не случайно.
Ведь она еще в 1905 году окончила Бестужевские женские курсы в Петербурге, став
учительницей в сельских школах Екатеринбургской губернии. Там она вышла замуж за
учителя, родила дочь и трех сыновей. Муж в 1927 году умер от чахотки. Одного из сыновей
в 1918 году расстреляли белые, другого белые убили на Гражданской войне, а третьего –
убили фашисты в Великую Отечественную. В сороковые годы Екатерина Васильевна
работала директором женской школы № 29 Фрунзенского района Москвы, находившейся в
доме 4 по Смоленскому бульвару. Здание это стоит и поныне. Добавлю еще, что Екатерина
Васильевна была той самой «сельской учительницей», прообразом героини фильма Марка
Донского, которую сыграла Вера Федоровна Марецкая.
Во многих построенных до войны школах отсутствовали не только рекреационные, но
и физкультурные залы, а вот кабинеты для занятий физикой, химией, биологией имелись
кое-где, и занятия в них проходили интересно и с пользой. Старый москвич Георгий
Петрович Михайловский рассказывал мне о том, как в кабинете физики студент
электротехнического института учил их делать электропроводку, а в кабинете биологии,
заросшем, как джунгли, растениями, они как-то препарировали бычьи глаза, привезенные
для этого с бойни. Он рассказал и о том, что в их школе имелись столярная и слесарная
мастерские, где их учили разным способам обработки дерева и металла.
Конечно, Георгий Петрович учился в хорошей школе.
Однако в Москве были школы и получше. Назывались они
«образцово-показательными». В одну из них попал, кстати, и Георгий Петрович за победу в
«академическом бою». В классах таких школ училось по двадцать, а не по сорок учеников,
как в обычных школах, да и преподаватели там проходили особый отбор. Например, в школе
№ 3 Сталинского района учителями служили большевики с дореволюционным или, как
тогда говорили, «с подпольным стажем». В характеристиках преподавателей можно было
прочитать такие фразы: «Является хорошим групповодом. Политически выдержанный
товарищ. В образцовой школе работать может» или: «За время работы в школе имели место
случаи идеологических ошибок, которые были признаны и выправлены».
Можно еще добавить, что в этих школах был свой врач. Школьникам делали рентген,
следили за их зубами, а ослабленных детей направляли в «спецстоловую» на усиленное
питание. Летом пионеры выезжали за город, в лагеря. Это и было то, что называлось
«счастливым детством».
Когда Сталин сказал: «Кадры решают все», школа откликнулась на это десятилетним
образованием. Старых специалистов с дореволюционным образованием должны были
заменить новые, советские.
Уже 1 июня 1935 года в Колонном зале Дома союзов состоялся торжественный вечер,
посвященный первому выпуску десятых классов, о котором «Комсомольская правда» писала:
«Зал из края в край, от партера до хор, был насыщен юностью неподдельной,
неподражаемой…»
Побываем на этом торжественном вечере. Зайдем в Дом союзов, это здесь, на углу
Пушкинской (Большой Дмитровки) и Охотного Ряда. Сразу бросается в глаза
торжественность. Много цветов, портреты вождей, пионеры в белых рубашках и красных
галстуках, взволнованные и радостные молодые лица, в Колонном зале шум… Наконец шум
стихает, в президиуме появляются нарком просвещения Бубнов, секретарь МГК ВКП(б)
Коган, секретарь ЦК и МК комсомола Лукьянов, заведующая Мосгороно Дубровина и
другие лица.
Раздаются аплодисменты, все встают, поют «Интернационал», потом садятся.
Торжественный вечер открывает Дубровина. Ее голос звучит уверенно и звонко. Она говорит
об огромной, неподдельной любви к детям со стороны партии и великого вождя трудящегося
народа, великого и мудрого, первого учителя Советской страны, товарища Сталина, о его
словах «Кадры решают все» и о том, какую ответственность накладывают эти слова на них,
выпускников десятых классов. После этих слов звучат бурные аплодисменты, зал встает,
устраивает овацию. Потом успокаивается и садится, хлопая сиденьями кресел. А Людмила
Викторовна продолжает: «Три тысячи двести выпускников выходят сегодня из московских
школ, три тысячи двести ровесников Октября покидают сегодня стены школы… Десять лет
нас растил и лелеял Лазарь Моисеевич Каганович (эти слова снова вызывают в зале „бурные
аплодисменты“), нас растил и воспитывал Московский комитет нашей партии и его
секретари: товарищи Хрущев и Кульков (на этот раз просто аплодисменты), и мы можем
быть спокойны, что продукция нашей школы будет достойна поступления в вуз. Мы
безбоязненно вручаем сегодня наш первый выпуск вузовской профессуре… Твердо,
уверенно, смело и радостно смотрит в свой завтрашний день наш выпускник. Только в
нашей великой, любимой социалистической стране возможны такие чудеса, как
выращивание нового поколения!»
С этим трудно было не согласиться. Захотели и произвели на свет поколение, и даже не
выпускников десятых классов, а абитуриентов! Это обстоятельство, надо сказать, поставило
выпускников в несколько странное положение. Идти в рабочие им вроде бы мешал излишек
образования, а в инженеры – его недостаток. Оставалось одно – поступать в вуз. Поступить в
институт было не так уж трудно. Конкурс в медицинский, например, в 1936 году составлял
полтора человека на место. Те, кто имел красный аттестат, то есть отличники, поступали в
институт без экзаменов. Льготы при поступлении в вуз имели и представители
национальных меньшинств.
Нет сомнения в том, что присутствовавшие в зале чувствовали себя без пяти минут
студентами, и от этого им становилось еще радостнее и веселее.
А «вечер» продолжался… На трибуну вышел выпускник 4-й образцово-показательной
школы Сталинского района Савушкин. Он тоже радостно и звонко бросил в восторженный
зал начавшее тогда входить в моду предложение: «Товарищи! В почетный президиум
предлагаются следующие товарищи: вождь мирового пролетариата, лучший друг советской
молодежи и учащихся товарищ Сталин!» Зал вскочил и устроил овацию. Его долго не могли
успокоить. Наконец все уселись, и Савушкин продолжил: «Товарищ Молотов
(аплодисменты), Лазарь Моисеевич Каганович – лучший соратник товарища Сталина
(аплодисменты погромче)». Далее Савушкин назвал Калинина, Ворошилова, Орджоникидзе,
Андреева, Косиора, Чубаря, Микояна, Жданова, Постышева, Петровского, Рудзутака, Эйхе,
Ежова, Хрущева, Косарева, Максима Горького, Тельмана, Димитрова и Бубнова. Каждое имя
зал встречал аплодисментами, смешав в своей памяти имена своих и иностранных вождей,
друзей и будущих врагов народа. «Слово предоставляется выпускнику двенадцатой школы
Ленинского района Шафиру (в газетном отчете его назвали Шафировым)»… Выпускник
взбежал на трибуну, поправил на носу очки и также звонко и радостно начал: «Все мы с
семнадцатого года, в комсомоле с тридцать второго, мы те, кто во второй пятилетке только
первый раз побрился. В двадцать пятом мы пришли в школу. Нам памятны все левацкие
загибы. Мы были свидетелями „свободного расписания“, „метода проектов“, мы помним
„бригадную работу“ и левый лозунг: „Школа – цех завода“„. Заканчивая выступление,
Шафир выпалил: «В нашей стране, взлелеянная партией, бурно поднимается молодая
поросль и она наливает свою мысль сталью…Да, жизнь в СССР чертовски хороша!“
Обстановка в зале накалилась. Чувствовалось, что выпускники готовы вскочить со
своих мест и начать от восторга ломать стулья. Это настроение передалось и рабочему
Ганучеву. Он с трудом удерживал себя на трибуне. «У меня не хватает терпения говорить!» –
кричал он залу. Зал в восторге зааплодировал. «Вы счастливы тем, – уже вопил в микрофон
представитель пролетариата, – что живете в период построения бесклассового
социалистического общества. Счастливее вас нет никого в мире!»
Восторг, казалось, был уже готов перерасти в беснование, но тут
председательствующий объявил: «Слово предоставляется первому секретарю Центрального
комитета комсомола товарищу Косареву!»
Появление любимого вождя на трибуне было встречено овацией, его осыпали цветами,
раздались крики: «Ура!» Наконец наступила тишина, и зазвучал спокойный будничный
голос, так не вяжущийся со всей приподнятой обстановкой и юным экстазом. Секретарь
говорил довольно надоевшие вещи. Он говорил о том, что в его время дети в
одиннадцать-тринадцать лет шли работать на заводы и фабрики, что их заработок был
подспорьем в содержании семьи и пр. «А не так давно, – продолжил Косарев, – в одной из
школ мне пришлось услышать выражения некоторых испытателей (экзаменаторов
по-нашему) по адресу товарищей из десятых классов: „Дети, нельзя ли потише сидеть?“ А
„ребенок“ в ответ: „Я уже голосовал на выборах в Советы“».
Зал приуныл, а Косарев опять принялся за свое: «У нас дети, кончившие десятилетку,
не думают, чтобы пойти на завод, на фабрику и тем самым помочь своей семье лучше жить.
Они думают: а выдержат ли они испытания в вуз, а если не выдержат, нельзя ли попросить
ЦК помочь им в финансовом отношении, чтобы нанять платного репетитора и обеспечить
поступление в вуз».
Зал затосковал, но секретарь не унимался. Он перешел на чтение нотаций, заявил,
чтобы они, то есть выпускники, не зазнавались, не считали себя слишком знающими и
культурными. Он учил их больше читать и заниматься самообразованием, напомнил всем
известные слова Ленина о том, что коммунистом можно стать только… ну, в общем, сами
знаете, а потом понес такое, что совершенно не вязалось с настроем зала. Он стал призывать
выпускников идти не в институт, а на завод, познать там пролетарскую дисциплину, а уже
потом учиться дальше.
Они, конечно, ничего не имели против рабочего класса, даже наоборот, но ведь
государство специально на них потратилось, образование дало, чтобы они стали
инженерами, учителями, учеными. Неужели они для того десять лет учились, чтобы теперь
идти гайки крутить?
Комсомольский вожак тем временем приступил к разоблачениям. «А эти нотки, –
сказал он, – которые говорят о том, что вы стесняетесь, если вас будут звать в рабочие, есть».
Они хотели крикнуть: «Нет», но почувствовали, что он прав, и промолчали.
«… Побольше естественности в поведении, – говорил Косарев, – поменьше фальши в
отношениях друг с другом, с общественными организациями, в отношении к старикам и
взрослым…»
«К чему это он? – недоумевали выпускники. – К чему он клонит?»
Оказалось, вот к чему: по мнению секретаря комсомола, «среди некоторых учащихся
есть такие явления, когда они сторонятся того, кто похуже одет». Ну что ж, бывает, но
признать этого зал не захотел и только выдавил из себя: «Этого нет!» Косарев же продолжал:
«Были явления, когда вместо того, чтобы почитать, тратят время (это относится к некоторым
из вас, особенно к девочкам) на то, чтобы получить модный покрой у своей подруги. Верно
это или нет?» Зал нехотя, как бы из вежливости, признал: «Верно!»
По окончании выступления Косареву, конечно, похлопали, но без энтузиазма. Один
абитуриент, махнув рукой, сказал сидящему рядом другу: «Испортил песню, дурак!»
Кто вырос из этих десятиклассников, новые интеллигенты, узколобые интеллектуалы
или посредственности? Не знаю.
Во всяком случае, это были выходцы из обеспеченных семей, ведь за обучение в
восьмом, девятом и десятом классах надо было платить деньги, а на это была способна не
каждая семья. Большинство учащихся, закончив седьмой класс, шли работать.
Материальный и культурный уровень десятиклассников был, конечно, намного выше
уровня семиклассников, и это приводило к тому, что черточки зазнайства и самомнения,
которые так беспокоили комсомольского вожака, стали проявляться.
Действительно, дети некоторых «ответственных работников» и представителей
высокооплачиваемой интеллигенции, стали всё дальше и дальше отдаляться от народа,
проявлять черты барства и зазнайства. Явление это в еще большей степени распространилось
в послевоенные годы. Помню, как один весьма популярный в те годы в Москве дамский
мастер рассказывал с возмущением, не лишенным юмора, как однажды за ним прислали
автомашину от одного высокопоставленного лица. Он решил, что сама мадам решила
сделать прическу, и поехал. Каково же было его удивление, когда он узнал, что мадам нет
дома, а вызвал его ее пятнадцатилетний сын. Ему, видите ли, понадобилось сделать пробор!
Мимо «золотой молодежи» Москвы того времени не могла спокойно пройти все та же
Екатерина Васильевна Мартьянова. В начале 1941 года она написала статью, которую
назвала: «Воспитание нового человека». В ней говорилось о юношах, одетых в
«сверхэлегантные костюмы лиловых тонов с умопомрачительными галстуками», о девушках,
приходящих на урок в крепдешиновых платьях и наманикюренных, о современных танцах,
сеющих похоть и вседозволенность, о мещанстве в семьях ответственных работников,
которым некогда следить за своими отпрысками, и о других чуждых нам явлениях.
Закончила Екатерина Васильевна свою статью такими словами: «Нужно начинать борьбу с
такими пережитками, как, например, щегольство, расточительность, чрезмерная любовь к
уюту. Всегда надо помнить, что предстоит еще схватка двух миров, и надо воспитывать в
школьниках спартанский дух, смелость и волю».
О предстоящей схватке двух миров в обществе, конечно, говорили, но жить хотели, не
думая о ней. Тем не менее в 1935 году правительство приняло Постановление о создании на
предприятиях, в учебных заведениях и учреждениях служб противовоздушной и химической
защиты. Отряды ПВХО и «группы самозащиты» создавались и в школах. В них, как и везде,
назначали командиров, создавали списки бойцов, проводили учения.
Не забывали и о спартанском духе. Занимались спортом. Ходили на лыжах. Поскольку
жестких лыжных креплений еще не было, надевали специальные ботинки с загнутыми, как
крючок, носами. Этими носами ботинки и прицеплялись к лыжам. Ботинки назывались
«пьексами», стоили они семь рублей… Катались, конечно, и на коньках. Коньки были
«хагенские», или «гагенские», по-нашему «гаги». Стоили они рублей 20–25. Другие коньки,
«нурмис», стоили 8 рублей 50 копеек, ботинки для коньков стоили 9-10 рублей. Лыжи
заграничные стоили 17–18 рублей, а наши – 15–16.
Не каждый, конечно, мог себе все это позволить. Покупали тогда старье на рынке, оно
было дешевле.
Катки были у дома 17 по Большому Каретному (тогда Б. Спасскому) переулку, на
Мытной улице, где залили пустырь. Существовал каток, как об этом уже говорилось, и на
Патриарших прудах. Входной билет на него стоил 35 копеек. Здесь была раздевалка, хотя и
тесная, буфет. Единственное, что портило настроение, это хулиганы. Они шатались без
коньков по льду и приставали к девушкам.
Самым спортивным временем года было, как всегда, лето. Летом можно плавать
совершенно бесплатно. Те дети, которые не уезжали в пионерские лагеря, а оставались в
городе, купались в Москва-реке, загорали на набережной у храма Христа Спасителя. Храм
тогда был серый, сумрачный, а асфальтовые ступеньки от него спускались лепестками. На
другом берегу Москва-реки строился еще более мрачный Дом правительства.
Воспоминания тех, кто были детьми в двадцатые– сороковые годы, выхватывают из
вереницы лет отдельные кадры и события, а потом бегут дальше, торопясь к сегодняшним
дням и заботам.
Кто-то из них вспоминает, как в 1930 году на том месте, где находится станция метро
«Новокузнецкая», стояла красивая церковь, а около нее продавали леденцы, по полкопейки
за штуку, кто-то о том, как в 1938 году бегал в гостиницу «Балчуг», тогда грязную, с
клопами, мышами и тараканами, пить очень вкусный кисель по три копейки за стакан.
Кто-то помнит, как в 1925 году впервые укладывали асфальт на улице Горького (Тверская),
от площади Маяковского (Триумфальная) до площади Пушкина, а зимой на Театральной
площади из снега и льда возводили баррикады Красной Пресни, кто-то – что «Елисеевский»
в конце двадцатых – начале тридцатых годов обслуживал только иностранцев, а 40-й
гастроном, на улице Дзержинского (Б. Лубянка), до войны – только работников НКВД.
Кто-то помнит, как дребезжали стекла в окнах, когда над Москвой пролетал самолет
«Максим Горький», а кто-то – как в двадцатые годы, летом, продавали «вразнос» на
простынях апельсины и лимоны. Вспоминают старые москвичи о том, что в кинотеатре
«Палас» на Пушкинской площади (там теперь сквер) и в «Форуме» на Колхозной площади
играл джаз. Вспоминают они и о том, как в тридцатые годы на Советской (Тверской)
площади шло строительство здания партийного архива имени
Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и как строители таскали на спине по деревянным
помостам кирпичи с помощью «козы» – доски с одной стенкой внизу и двумя ножками. Эти
ножки они клали себе на плечи, а на стенку накладывали кирпичи.
Вообще, детям тех лет есть что вспомнить. Они ходили в театры, где играли
прекрасные артисты, на стадион, где играли прекрасные футболисты, на их глазах Москва из
деревянной превращалась в каменную, и вообще, при них в Москве воздух был чище,
природа богаче, а жизнь удивительнее.
Понимали ли они это? Наверное, как и мы, – нет. Но в театры, я думаю, они ходили
чаще. Тогда ведь телевизора не было. Да и вообще школьников постоянно водили в театр
учителя. Билет туда стоил три-четыре рубля. У учителей и шефов походы в театры вызывали
дополнительную головную боль. То надо было удержать школьников от посещения
легкомысленных пьес для взрослых, вроде «Рекламы», где героиня, убежавшая от мужа с
любовником, становится знаменитостью, то от таких «беспредметных», как «Гамлет», в
которых, по мнению одного из учителей, выступавших на совещании школьных работников,
«задавалось мало исторических вопросов». Когда же спектакль соответствовал школьной
программе, надо было позаботиться о том, чтобы он был понятен детям. Прежде всего это
касалось музыкальных спектаклей. Организаторы посещений хвалили, в частности, оперный
театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, поскольку в нем перед спектаклем
школьникам разъясняли происходившее на сцене, не то что в Большом, где школьники были
предоставлены самим себе, и как-то, на опере «Евгений Онегин», когда крепостные
девушки-крестьянки запели: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки», одна девочка
сказала подружке: «Смотри, собирают ягодки, поют, чем хуже в колхозе? Поедем в колхоз».
Вообще, очень интересно послушать высказывания детей тех лет. В своей
непосредственности они бывали довольно неожиданны.
В 1938 году, например, учитель Манчук спросил у учеников четвертого класса:
«Ребята, скажите, как появился человек?» – «От обезьян», – ответили ребята. «Сразу он
произошел или нет?» – допытывался дотошный учитель, надеясь на то, что ученики скажут,
что он появился в результате трудовой деятельности. Но ответ был такой: «Нет, не сразу, а
когда есть стало нечего, бананы кончились. Обезьяны тогда стали есть окружающих и
постепенно превратились в людей».
Как-то на уроке Конституции (этот предмет ввели после появления Сталинской
конституции, хотя учебник по нему написан еще не был) учитель Потемкин рассказывал про
договор о взаимопомощи между СССР и Францией. После чего один из учеников спросил:
«А чем мы будем помогать, живой силой?» После утвердительного ответа учителя
последовала реплика другого ученика: «А я не пойду, и они нам помогать не пойдут».
Учитель растерялся, и было отчего: совсем недавно англичане и французы, как, впрочем, и
поляки, считались нашими злейшими врагами, а теперь мы должны проливать за них свою
кровь! Ерунда какая-то. К тому же учитель, как видно из его ответа, сам договора не читал.
Не было там пункта о помощи в войне, тем более живой силой. Договорились только о том,
что СССР и Франция не будут нападать друг на друга и не будут помогать напавшим на
кого-либо из них.
Еще более аполитичный случай произошел на уроке русского языка. Было это уже
после войны. Методист гороно Лебедев посетил урок учителя русского языка Чеснова.
Проходили суффиксы. Чеснов предложил отличнику Сидорову образовать с помощью
суффиксов уменьшительно-ласкательную и пренебрежительно-уничижительную формы
слова «хозяйка». Ученик, не задумываясь, ответил: «Хозяюшка». «Молодец Сидоров, –
сказал учитель. – Это ласкательная форма, а теперь скажи, как будет уничижительная?»
«Хозяйченка», «хозяйвашка», – бурчал себе под нос Сидоров, но ответа не находил. Тогда
преподаватель стал спрашивать других учеников. Прошел по всему ряду и наконец на
последней парте поднял с места давно немытого двоечника. «Может быть, ты, Редькин,
скажешь, как образовать уничижительную форму от слова „хозяйка“?» Редькин широко
открыл голубые наглые глаза и сказал: «Колхозница».
Точно взрывной волной отнесло Чеснова от Редькина к доске. «Как ты смеешь,
Редькин, так говорить? – вскричал он. – Что уничижительного ты нашел в слове
„колхозница“? Скажи лучше, кто тебя кормит, поит? Знаешь ли ты, с каким уважением к
колхозникам и колхозницам относится товарищ Сталин?» Чеснов говорил полчаса, не
переставая, воспитывая в Редькине уважение к труженикам села. Наконец, когда раздался
звонок, объяснил: «Уничижительной формы слова „хозяйка“ нет. Нам приходится прибегать
в данном случае к иронии, которую мы можем выразить с помощью интонации, говоря: „Эх
ты, хозяюшка!“ Поняли?» Класс дружно закричал: «Поняли!» «А теперь можете идти на
перемену», – сказал учитель. После этих слов учителя класс рванулся к двери, и никто не
слышал, как Редькин, сунув тетрадку в учебник, пробурчал себе под нос: «Эх ты, Чеснов!»
Протоколы совещаний работников народного образования донесли до нас и другие, не
менее оригинальные высказывания школьников тех лет. Об одном таком высказывании в
1948 году, не без испуга, поведал инспектор районо, посетивший урок русского языка в
школе. «… И предложение было взято хорошее, – рассказывал он, озираясь и широко
раскрыв глаза, – „Прибыл сам товарищ Сталин и повел войска вперед“, и ученик был
причесан, а вот разбор оказался каким-то странным: „товарищ“ – подлежащее, „Сталин“ –
определение. Может быть, это недоразумение?»
Недоразумение это или нет – не знаю, но одно можно сказать точно: ни в одной, даже
самой враждебной нам стране никому не приходило в голову перевести т. Сталина из
подлежащих в определения.
Учителя, конечно, как могли, старались раскрыть детям глаза на тяжелую жизнь
нашего народа при капитализме. Уже в 1934 году авторы учебной книги «Юные ленинцы», о
которой мы уже вспоминали, давали ученикам такое задание: позвать в класс рабочего с
подшефной фабрики и узнать у него, кому принадлежала фабрика до Октябрьской
революции, сколько часов заставляли фабриканты работать, в каких помещениях жили
рабочие. Для того же, чтобы плоды революционных преобразований стали видны более
отчетливо, они предлагали спросить рабочего о том, кто управляет фабрикой в наше время,
сколько часов работают рабочие теперь и как заботится фабрика о рабочих, женщинах и
детях.
Когда эта книга была переиздана в 1941 году, задания о приглашении рабочего с
подшефной фабрики в ней уже не было. Зато появились новые задания, отвечающие духу
времени, например такое: организовать среди родителей и детей сбор средств на постройку
самолета. Изменились также лозунги и призывы. Вместо «Покончим с неграмотностью» и
«Победим вошь» появились другие: «Построим самолет!», «Под руководством ВКП(б)
Красная армия всех сильней», «Свои дирижабли мы строить должны, чтоб каждый из нас
был на страже страны», «Война может возникнуть ежедневно: учись хорошенько военному
делу» или цитата из Сталина: «Ни одной пяди чужой земли не хотим, но и своей ни одного
вершка не отдадим».
Вообще, характерной чертой молодежи тех лет было стремление ее к разным высотам:
горным, небесным. То ночью с парашютом прыгнут, то на стратостате в небо улетят, то на
Северный полюс отправятся, то в Америку, то на Дальний Восток. Дрейфовали по
Северному Ледовитому океану на льдинах, спасали застрявшие во льдах экспедиции. Все
это, конечно, будоражило фантазию людей, особенно молодых, и порождало прекрасные
устремления. Дети росли идеалистами. На уроках их учили любить негров, уважать женщин,
а в нетоварищеском отношении к девочкам видеть грубейшее нарушение советской морали.
Мешали всему этому душевному подъему досадные мелочи, которые старались не
замечать.
Ну доска в классе облезла, ну завхоз вместо чернил в чернильницы воду налил, ну свет
перегорел – пустяки, раньше хуже было и ничего, выдержали.
Главное, чтобы в школе было интересно, весело.
В начале тридцатых годов придумали проводить перемены между уроками
организованно. Такие перемены называли «культурпеременами». Для этого были
разработаны специальные методические указания. Обычно учеников выводили из классов
парами, вели в зал, если он был, а если его не было, то оставляли учеников в классе и
рассказывали им о жизни революционеров, читали книжки, устраивали игры типа: «Самолет
летает? – Летает. – Птица летает? – Летает. – Корова летает? – Летает» и т. д.
Приглашали в школу, чтобы занять ребят, массовиков-затейников. Они проводили
«минуты организованного смеха». Затейник, например, говорил детям: «Давайте сейчас мы
все коллективно улыбнемся. Раз, два, три! Молодцы! А теперь организованно похлопаем
себе и чихнем!» Все дружно хлопали и чихали.
Перемена заканчивалась, всех опять строили и отводили в классы. Потом весь урок
отвечали не ученики, а учителя и причем на один и тот же вопрос: «Выйти можно?»
По этой ли или по какой другой причине, но «культурперемены» у нас не привились.
Зато весной, которая всегда приходила в Москву как праздник, дети сами устраивали себе
упоительные перемены, полные самых острых и радостных ощущений.
О том, как встречали весну 1937 года московские школьники, писал в своем приказе
директор одной из школ. «Ввиду наступившей весенней теплой погоды, – вполне серьезно
пишет директор, – дисциплина среди учащихся школы заметно пала… учащиеся опаздывают
на уроки, сбегают с уроков с целью избежания получения плохих оценок, во время перемен
не все еще выходят из класса, сидят на подоконниках, вылезают из окон, ходят по карнизам,
чтобы пройти из одного окна в другое. Так, 26 апреля учащийся шестого класса „А“ Анохин
вылез из окна уборной четвертого этажа и по карнизу с внешней стороны стены школы
прошел в окно классной комнаты… Во время больших перемен учащиеся ведут себя на
дворе школы крайне безобразно: набрасываются на автомобили во время езды, лазают по
деревьям, заборам и крышам надворных построек».
Школьное начальство, разумеется, с такими явлениями боролось. В классах закрывали
окна, выгоняли из помещений во время перемен всех учеников, запирали двери, но
безобразия все равно не прекращались. Мальчишки в туалетах срывали с бачков цепочки,
чтобы потом ими драться, обрывали проводку, выкручивали лампочки, желая сорвать
занятия второй и третьей смены, когда на улице становилось темно. Выкручиванием
лампочек, «встряхиванием» их, занимались, впрочем, не только мальчишки, но и девочки,
как до, так и после войны.
Придумывали, конечно, и новенькое. В 1946 году, например, ученик четвертого класса
Грибков бросил в чернильницу карбид. Чернила забурлили, как кипяток, и пользоваться ими
стало невозможно.
Не надо думать, что во время войны все дети прониклись чувством ответственности
момента, мобилизовались и стали хорошими. Нет. Хулиганы оставались хулиганами.
Водились они в каждой школе и в каждом классе. Находящиеся в архивах документы
сохранили для истории их «славные» деяния. Из одного из них мы узнаем об исключении из
школы в ноябре 1942 года ученика пятого класса Юрия Родина за то, что он «самовольно
уходил с уроков, срывал уроки, на переменах зажигал спички в классе, вылил стакан кипятку
ученице Пучковой за воротник, принимал активное участие в уничтожении классного
журнала».
Классный журнал, «кондуит», как известно, является одной из школьных святынь.
Сложное, смешанное чувство любопытства, страха и трепета вызывал и вызывает он у
школьников. Учителя держат его при себе и ученикам не показывают. За допущенную
оплошность в этом им иногда приходится расплачиваться неприятностями на работе.
В октябре 1947 года учительница А. А. Моисеева как-то вышла из класса и по
рассеянности оставила классный журнал на столе. Ученики, а это были семиклассники, взяли
журнал и выставили в нем себе отметки по конституции. Директор школы за допущенное
ротозейство поставил учительнице на вид. Вида, правда, никакого не было.
А мальчишки из другой школы однажды затащили классный журнал в туалет и
вырвали из него листы с оценками по русскому языку и алгебре. Директор школы расценил
этот факт как «уничтожение значительной части государственного документа».
Покушались хулиганы и на другую школьную святыню – классную доску. В октябре
1946 года ученик шестого класса Ровинский на уроке английского языка в присутствии
учителей написал на доске нецензурное слово, да еще не английскими, а русскими буквами.
Я не буду говорить, сколько букв в этом слове и на какую из них оно начинается, чтобы не
превращать хулиганский поступок московского разгильдяя в «Поле чудес». Скажу только,
что юного матерщинника исключили из школы на десять суток и правильно сделали. Обидно
только, что он все эти дни провел на свежем воздухе, а те, кого он оскорбил своим
поступком, провели их в душном классе.
А что могли противопоставить ораве хулиганов и двоечников бедные учителя?
Бедные они были и в переносном, и в прямом смысле. В конце тридцатых, например,
заработная плата их, в сравнении с другими работниками школы, выглядела так: уборщица
получала 100 рублей, дворник – 150 рублей, учитель – 150–200 рублей. После войны разрыв
между учителем и уборщицей увеличился, но заработная плата оставалась маленькой:
500–700 рублей.
Приходилось им набирать побольше уроков, а если удавалось, давать частные уроки
оболтусам из состоятельных семей. Времени у них всегда было в обрез, особенно у тех, кто
имел свои семьи. Помимо классной и внеклассной работы, домашних и личных дел они
должны были проверять тетрадки и не только готовиться, но и составлять планы будущих
уроков. Начальство за этим следило очень строго, как и за своевременным приходом на
работу.
Замотанные такой жизнью, учителя могли к тому же стать легкой добычей юных
насмешников. Случалось такое даже во время войны. Начинает кто-нибудь один, а
остальные его поддержат. Мало того, наиболее ехидные про учителей даже стишки
сочиняли, чтобы «протащить» их.
А как-то на открытом уроке одна противная ученица спросила учительницу: «Сколько
было братьев Гримм?» Учительница не растерялась и ответила: «Братья Гримм были одни».
О том, что их было двое, она, конечно, не знала, да и откуда ей было это знать, если сама она
получила образование в двадцатые-тридцатые годы, когда поголовное образование,
потребовавшее большого количества учителей, призвало под знамена просвещения людей,
далеких от культурной жизни.
Поверхностные знания учителей нередко отбивали всякую охоту учиться у самих
школьников.
Как-то в марте 1943 года инспектор Наркомпроса Сиротин сидел на последней парте
третьего ряда шестого класса «Ж» 19-й школы на Софийской набережной и томился. В
классе шел урок географии. Молодая учительница, желая понравиться инспектору, вызывала
к доске отличников, которых долго и нудно опрашивала. «Какая смертельная скука.
Несчастные ребята, – думал инспектор, а потом, перефразировав Чехова, сказал про себя: –
Ведет урок, точно холодная в гробу лежит». Ему захотелось встать и сказать, нет, не сказать,
а крикнуть: «Да уйди ты, милая, дай я, словесник, сделаю урок по географии и сделаю это
лучше тебя, интереснее!» Он, конечно, не крикнул, а дождался окончания урока и тихо ушел.
На урок истории, хотя и должен был пойти, не пошел. Захотелось свободы, воздуха, мокрого
мартовского снега. Выйдя на набережную и глотнув холодного речного ветра, Сиротин
почувствовал себя школьником, сбежавшим с занятий. Он даже не пошел в свой отдел
народного образования, а долго бродил по городу, пиная носком ботинка камешки и
льдинки.
В другой школе и в другом шестом классе на экзамене по истории другой инспектор
спросил ученика, показав на картинку «Въезд консула в Рим»: это Рим или Греция?
Школьник, не задумываясь, ответил: «Рим». Тогда дотошный инспектор поинтересовался,
почему он считает, что это именно Рим. Он-то подумал, что всезнающий школьник узнал
Рим по капителям колонн, доспехам воинов, тоге консула, но в ответ услышал простой, как
тюменский валенок, ответ: «А мы Грецию в пятом классе проходили».
«А я, дурак толстоносый, – обругал сам себя инспектор, – еще про капители
подумал…»
Инспектор пытался себя успокоить. В конце концов, что плохого в том, что он подумал
о человеке лучше, чем следовало? «Плохо подумать всегда успею», – говорил он себе. Но
еще одна мысль – мысль о том, что во всех ошибках и недостатках школьников виноваты
прежде всего они, учителя, не давала ему покоя. «Не умеем мы прививать любовь к своему
предмету, – думал он, – культуры в нас маловато. Сами учили „от и до“, а так, чтобы пошире
взглянуть на предмет, времени не было».
Да, не зря еще в середине тридцатых годов Людмила Викторовна Дубровина на одном
из совещаний говорила учителям: «… Мы с вами самый скучный народ. Попробуйте с
кем-нибудь из нас побеседовать на какие-нибудь общие темы, так бедняга чувствует себя
страшно неловко, ему совестно, и он скоро перейдет на близкую тему: „Знаете, в моем классе
процент успеваемости… и т. д.“. Когда поставили классическую оперетту, многие говорили:
„Не надо, сразу и оперетту“, а я уверена, что многие из наших учителей вообще оперетт не
видели и считают, что это недостойный вид искусства и педагог стоит выше этого…
Педагоги не читают. У многих директоров школ даже указания наркомата лежат
неразрезанными. Читайте, читайте, читайте… Мы советуем ученикам читать, а сами читаем
только тетради своих учеников».
На том совещании Дубровина высказалась в отношении еще одного неприглядного
явления. «Ошибки, – сказала она, – допускают даже учителя, имеющие высшее образование,
это продукция наших вузов времен „левацкого загиба“, они зачастую пишут неграмотно…
Классической иллюстрацией неграмотности учителя служит один факт, когда ученик
написал слово „птица“, а учитель его подправил, написав „птитца“».
Различные протоколы и справки, сохранившиеся с тех времен, донесли до нас и другие
интересные ошибки, которые допускали выпускники советских школ. Любили они
почему-то употреблять букву «Ы». То напишут «бондырь» вместо «бондарь», то
«кастылянша» вместо «кастелянша». А уж какие словосочетания интересные выдумывали, и
говорить нечего. Например: «Два человека парней», «Спусковая собачка курка»,
«Машинистка пишущих машин» (то есть машинистка), а в одном протоколе револьвер
«Вальтер» вообще «Вольтером» назвали.
Помимо орфографических ошибок учителя иногда преподносили своим ученикам
оригинальные суждения, выходящие за рамки школьных программ.
В одной из школ Замоскворечья в 1932 году учительница литературы, после того как
ученик у доски прочитал наизусть «Зима. Крестьянин, торжествуя…», спросила класс:
«Ребята, а что тут неверно у Пушкина?» Ребята удивились. Им и в голову не приходило, что
у Пушкина может быть что-то неверно. А оказалось, что для торжества у крестьянина не
было никаких оснований: на дворе-то крепостное право, а поэтому для него что грязь, что
снег – все было едино.
Не менее интересное суждение высказал в 1948 году директор школы № 239
Дзержинского района Г. И. Абрамов, после того как не получил никакого вразумительного
ответа ученика на свой вопрос: «Кто, по-твоему, положительный герой в „Мертвых
душах?“„Положительный герой, – сказал Григорий Иванович, – капитан Копейкин (это тот,
если вы помните, за которого в городе Н. принимали Чичикова). – И разъяснил: – Капитан
был на войне 1812 года, участвовал в битве народов под Лейпцигом, ему оторвало руку и
ногу, он вернулся на родину, но ничего за свои подвиги не получил“. Последнее
обстоятельство было особенно понятно Григорию Ивановичу, потерявшему на войне руку.
Больше того, Копейкин на свое жалованье хоть рюмку водки выпил в Палкинском трактире
и пообедал в ресторане „Лондон“ котлетой с каперсами, пуляркой с разными финтерлеями и
бутылкой вина. Абрамову же приходилось довольствоваться тем, что жена заворачивала ему
утром в газету.
Не знаю, можно ли капитана Копейкина считать положительным героем, он все-таки
стал разбойником после того, как не получил пенсиона, но директора школы понять можно.
Фронтовикам после войны жилось трудно, впрочем, как и всем.
Плохую жизнь в России не случайно называют собачьей, а поэтому и рассказ о жизни
собаки вряд ли может оставить кого-либо равнодушным. Антон Павлович Чехов понимал это
и написал рассказ. Рассказ назывался «Каштанка». Читая его, дети плакали и смеялись.
В начале 1944 года профессор Петрова взглянула на бедную собачку по-новому и о
том, что увидела, рассказала в журнале «Начальная школа». В статье, названной
«Объяснительное чтение», она озарила образ обыкновенной дворняжки светом своих идей.
«Можно разбирать „Каштанку“ по-разному, – писала Петрова, стремясь подсказать учителям
новое, более глубокое понимание литературного образа. – Можно заставить ученика
пересказать по плану: где жила Каштанка, в какой семье, как она пошла гулять… то есть
механически следовать тексту…», а можно взглянуть на собачку «под углом зрения
центрального ведущего вопроса» и показать, что «рабская жизнь вызывает протест, а жизнь
простая, незатейливая, в свободе и дружбе, приятна всем, даже животным. Каштанка с ее
протестом против эксплуатации, которой она подвергалась у циркового мастера, – по
мнению профессора, – явилась маленьким агитатором за свободу личности… Цирковой
мастер кормил животных и держал их в прекрасных условиях, но он их лишал свободы,
выжимая из них все силы ради личной наживы, и эта рабская, хотя и сытая жизнь была
отвратительна, а Каштанка такой жизни и вовсе не выдержала».
Мог ли Чехов представить себе, что его Каштанка, у которой, кроме блох и хорошего
аппетита, ничего не было, станет носительницей благородной идеи? Ну а о том, что столяр
превратится в деревообделочника, а клоун в циркового мастера, он, наверное, и мечтать не
мог.
Петрову, конечно, ругали за смелые мысли, но она все же нашла себе сторонников и
почитателей, правда, не среди людей, а среди собак и некоторых кошек. Бегать-то им с себе
подобными по дворам и помойкам было куда веселее, чем, сидя на цирковой тумбе, по
команде своего «эксплуататора» считать, сколько будет дважды два, а потом протявкать с
таким трудом вычисленный ответ.
Действительно, к чему все эти дрессировки, плановые случки, выставки, соревнования?
К чему вообще вся эта борьба за существование, суета, карьера? Разве все это не насилие над
личностью, не попрание идеалов свободы человеческой или даже собачьей? Не пора ли и
нам послать все эти запреты, обязанности к чертям собачьим и зажить вольной жизнью
бродячего пса? Меня, например, давно к этому тянет.
Главное в жизни бродячего пса, наверное, это то, чтобы его не обижали мальчишки.
Этой немаловажной проблеме посвятил свою сказку «Собачье царство» Корней Иванович
Чуковский. Вышла она в декабре 1946 года в кооперативном издательстве «Сотрудник».
Событие это было, скажем прямо, не из значительных. Сказка как сказка: два мальчишки,
Шунька и Гулька, обижали Полкана. Тот пожаловался на них собачьему царю Уляляю III.
Царь приказал поймать мальчишек и наказать. Две собаки заманили мальчишек в свое
царство и посадили на цепь. Их обливали водой, дразнили, заставляли работать. Мальчишки
умоляли их простить, обещали собак больше не обижать. По просьбе Полкана Уляляй
простил Шуньку и Гульку и отпустил. Тут и сказке конец. Казалось, что Корней Иванович,
получив гонорар за напечатанное, мог о нем забыть, но не тут-то было. На сказку
откликнулась газета «Культурная жизнь». В заметке «Пошлятина под флагом детской
литературы» она громила Чуковского за «уляляевщину» и потакание низменным вкусам.
А вот пионерам, юным ленинцам, сказка понравилась. Они были целиком на стороне
Уляляя III. Хорошее, доброе отношение к животным нисколько не противоречило их
«Торжественному обещанию», в котором были такие слова:
«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических республик, перед лицом своих
товарищей торжественно обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу
коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей
социалистической Родины. Буду честно и неуклонно выполнять правила поведения юных
пионеров».
«Юными ленинцами» пионеры стали после смерти вождя, в 1925 году. Звание это было
присвоено им в торжественной обстановке, на Красной площади.
Московским школьникам двадцатых-тридцатых годов предстояло тогда прожить
нелегкую жизнь. И были в ней и война, и голод, и холод, и потери близких, и бедность, и
тяжелый труд. Но жизнь, несмотря ни на что, показала, что в соответствии с данным
обещанием они стали «достойными гражданами своей социалистической Родины». В 1946
году им было уже по тридцать, а то и больше, и они пережили самую страшную в нашей
истории войну.
22 июня 1941 года школьники уже не учились. Они успели сдать экзамены, а
десятиклассники – провести выпускной бал. Недовольным этим фактом остался один
двоечник, срезавшийся на последнем экзамене. «Напал бы Гитлер раньше, может быть, и
экзамен отменили», – пробурчал он, за что сразу схлопотал затрещину от своего приятеля.
1 сентября 1941 года обычный учебный год в московских школах не начался. Двести
тысяч детей к этому времени были организованно вывезены из города. Многие же уехали из
Москвы со своими родителями в эвакуацию.
Детей же, которые остались в городе, решили в школах не собирать. Опасались, что во
время занятий в здание угодит бомба.
Во многих школах обучение стало очно-заочным. Были созданы «консультационные
пункты», где ученики слушали объяснения учителей по два часа три раза в неделю и
получали задания. Школьники воспринимали такую систему вполне серьезно. Почти все
сдали экзамены и при этом половина – на «хорошо» и «отлично»! А восемьсот школьников
даже закончили весной десятый класс.
Жизнь детей, оставшихся в Москве, была не легче жизни взрослых. Представьте: в
Москве долгая холодная зима, вечером темнеет, но на улицах не зажигают фонари, дома, как
могильники, стоят темные и холодные, в большинстве их нет ни газа, ни электричества, а в
некоторых ударной волной фугасных бомб выбиты стекла. Люди сидят в своих комнатах в
пальто и валенках, молчат и греют озябшие руки у стекол керосиновых ламп, отбрасывая
пальцами жуткие нервные тени на стены и потолок. Скучно. Дети предоставлены самим
себе. Многие школы заняты под госпитали и общежития, а школьное имущество – столы,
шкафы, парты – вынесено во двор и мокнет под дождем и снегом.
Жизнь заставила детей повзрослеть. Многие, кто постарше, работают. Работает, в
частности, сорок процентов тех, кто учится по очно-заочной системе, а
семьдесят-восемьдесят тысяч подростков не учатся вообще, а только работают.
Зарабатывают они на производстве до четырехсот рублей. Это неплохо.
В декабре 1941 года немцев отогнали от Москвы, а весной в город стали возвращаться
беженцы. Осенью 1942 года во всех школах Москвы возобновились занятия.
Как и во всем городе, в школах следили за светомаскировкой, пожарной безопасностью
и порядком. Сигнал воздушной тревоги подавался частыми прерывистыми звонками. На
крышах школ дежурили преподаватели и ученики старших классов. Были созданы команды,
отряды и звенья: противопожарные, химической защиты, санитарные, охраны порядка,
наблюдения и связи. Школьники были обязаны носить противогазы, а директора
расписывали в своих приказах, кто из них и где должен находиться постоянно в случае
воздушной тревоги. Десять человек, например, – дежурить у слуховых окон на чердаке, двое
– у пожарного рукава, двое – с каждой стороны классной двери и т. д. Целесообразность всех
этих мер директорам школ была, конечно, более понятна, чем нам. Однако встречаются
приказы, целесообразность которых вряд ли могла быть понятна им самим. В школе № 164
на Красноармейской улице, например, директор приказал после сигнала «воздушная
тревога» проводить с учениками краткую беседу на тему: «Как надо вести себя после „ВТ“ в
убежище». Неужели такую беседу нельзя было провести в другое время? Думается, что в
этом приказе отразились привычки мирного времени, когда так много внимания
преподаватели уделяли всяким беседам и наставлениям.
Бывали случаи, когда директора просто запаздывали со своими приказами, не поспевая
за успехами Красной армии. Так, весной 1944 года директор одной из московских школ
приказал военруку составить списки учащихся, обеспеченных и не обеспеченных
противогазами, и немедленно приступить к сбору денег на их приобретение. Директор
справедливо опасался того, что с падением Берлина за его противогазы никто не даст и
копейки.
Чем ближе была победа, тем больше в Москве открывалось школ, больше становилось
и школьников.
Еще весной 1943 года в Москве действовало 173 школы, в которых училось 162 тысячи
детей, а весной 1944-го в 255 школах их уже училось 250 тысяч, примерно по тысяче в
каждой.
Учеников, между прочим, надо было не только обучить, но и накормить.
С осени 1942 года в школах стали раздавать завтраки: чай, пятьдесят граммов хлеба и
конфета. Хлеб и конфеты привозили на тележках или вручную, на трамвае, троллейбусе.
Когда шел дождь, а хлеб и конфеты доставляли в мешках, мешки промокали и хлеб
становился сырым, а конфеты липкими.
Сначала завтраки выдавали в буфетах, но там было тесно, возникала давка. Тогда стали
разносить их по классам. В раздаче участвовали учителя, ученики старших классов и
буфетчицы. В 1944 году хлеб (обычно черный) заменили бубликами и баранками. Чай
приносила в класс буфетчица. Она разливала его в посуду школьников. Посуда хранилась в
шкафу вместе с другим имуществом. Руки школьники не мыли, посуду тоже. После
завтраков в классах оставались крошки, мусор. Учитывая все это, завтраки снова стали
выдавать в буфетах по специально составленному графику. Там, кстати, было легче навести
порядок, чем в классе, где ученики чувствовали себя, как дома. Одна учительница
возмущалась: «Во время завтраков старшие захватывают лишние завтраки. Им говоришь, а
они смеются».
Помимо школьных завтраков в городе для детей была организована раздача обедов и
ужинов.
Бесплатно кормили детей в нескольких столовых, посменно, в три, четыре и даже пять
смен. Стали даже для быстроты обслуживания обеды и ужины выдавать одновременно.
Вместе с детьми в столовые приходили их голодные родители, братья и сестры, которые не
только приносили с собой лишнюю грязь, создавали тесноту, но и помогали детям съедать
их скудный обед. Родители детей, живущих далеко от столовой, уносили обеды с собой.
Поначалу многие из них приходили за едой в пальто, с ржавой посудой или посудой без
крышек, что являлось недопустимым. Тогда был наведен порядок. Обеды на дом стали
отпускать только детям-инвалидам и больным детям по справкам врачей, причем в чистую
посуду, имеющую крышку. Детей заставляли перед едой мыть руки. В столовой для этого
имелось мыло, ну а полотенце дети должны были приносить с собой.
Для повышения питательности к обедам добавлялись белковые дрожжи, хвойный
напиток с витамином С, солодовое молоко и суфле. Последние, правда, быстро скисали, и их
приходилось тщательно кипятить.
Напиток из дрожжей приготавливали так: брали тридцать граммов дрожжей, клали в
кастрюлю, заливали литром воды, добавляли пятнадцать граммов соли. Потом кастрюлю с
дрожжами помещали в другую кастрюлю с горячей водой и ставили на плиту. Через час
кастрюлю с дрожжами вынимали из кастрюли с водой и ставили на плиту (не раскаленную!)
и варили дрожжи еще час, помешивая их веселкой или ложкой.
Напиток был хоть и не вкусный, но полезный. Не зря же в народе говорят: «Растет как
на дрожжах». Детям он заменял мясо.
Иногда, когда выпадала удача, детям доставались и сладости. В 1944 году, например,
школьницы простаивали большие очереди за ломом пирожных на бисквитной фабрике
«Большевик», что на Ленинградском проспекте. Несколько позже из этого «лома» стали
делать пирожное «картошка». Вкусные вещи можно было купить и в коммерческих
магазинах, только стоили они там примерно в двадцать раз дороже, чем в государственных.
Мороженое «Эскимо», например, – 25 рублей!
Несмотря на тяжелое время школы не переставали проводить перед занятиями
физическую зарядку. К тем, кто от нее отлынивал, принимались строгие меры. В одной
школе, например, опоздавших на зарядку «регистрировали» в специальном журнале, в
другой – фамилии опоздавших заносились в особый журнал, а троекратное опоздание на
зарядку грозило снижением балла по поведению.
Вообще в школах считалось, что война – не повод к расслаблению. Наоборот,
суровость нравов возрастала.
Когда школьное начальство заметило, что увеличилось число прогулов, оно
заволновалось. Детей, конечно, можно было понять: они ослабли, им было трудно ходить в
школу, особенно зимой, можно было понять и родителей, которые жалели их и оставляли
дома. Но имелись и другие причины и прежде всего детская безнадзорность, когда родители
весь день работали и не могли проследить за своими детьми. Встречались и такие родители,
которые сами, вместо того чтобы отправить детей в школу, посылали их на рынок торговать
папиросами или чем-нибудь другим. Чтобы оправдать прогул, нарушители дисциплины
нередко приносили в школу записки от родителей или подложные медицинские справки.
Один из директоров, желая это искоренить, издал приказ, в котором говорилось:
«Приказываю всем учащимся в случае заболевания при температуре не свыше 37,5 градуса
являться в школу к медсестре для проверки температуры и получения освобождения от
занятий. При более высокой температуре учащиеся обязаны вызывать врача на дом».
Для простуженного ребенка школа была не самым лучшим местом. Холодно. Топили
не всегда, да и то дровами. Угля не было. А встречались преподаватели, которые запрещали
детям сидеть на уроках в пальто и шапках.
Вот чистоту в школах старались обеспечить. Для этого ведь, кроме желания, ничего не
надо.
Следили за тем, чтобы, входя в школу, учащиеся снимали галоши и вытирали ноги,
чтобы не сорили, не портили школьное имущество и пр.
Не случайно с такой свирепостью обрушился на любителей семечек директор школы
№ 228 на Новослободской улице. В приказе, изданном по этому поводу в октябре 1944 года,
он запретил приносить в школу семечки, шелухой от которых засорены полы, парты и
раковины в туалетах. За нарушение приказа директор пригрозил на первый раз штрафом в
десять рублей, во второй раз – в двадцать, ну а на третий и того хуже – вызовом на педсовет.
Главной трудностью в борьбе с «семечкоедами» было их выявление. Когда какого-нибудь
разгильдяя заставали за этим преступным занятием, он, глядя в глаза преподавателю, нагло
заявлял: «Это не я!» Очевидно, от бессильной злобы, не имея в своем распоряжении ни
дыбы, ни «испанских сапог», ни гарроты, директор школы решился на отчаянный шаг. Он
пообещал всем негодяям и им сочувствующим, что если при обнаружении семечек они не
назовут виновных, то он привлечет к ответственности всех учащихся класса, и не только
класса, но и всего этажа. Правда, директор не указал, в чем эта ответственность будет
выражаться. Неужели собирался всех оштрафовать?
Но все эти «семечкоеды» по сравнению с хулиганами были, что называется,
«семечками». Те, чуть ли не с первого класса, курили, играли в карты и воровали, то есть
делали все то, чему их могла научить улица, на которой они болтались.
Некоторые школы заражались этим уличным духом, и в них устанавливались порядки,
скорее напоминающие картежные притоны, чем учебные заведения. В школе № 267
Ростокинского района, как рассказывала на одном из совещаний ее учительница, шла
поголовная игра в карты. Ученики проигрывали костюмы, большие суммы денег, чуть ли не
тысячи. Получила распространение среди школьников и спекуляция билетами в кино.
Покупали билет за десять рублей – продавали за сорок. На табачок хватало. Бороться с этими
безобразиями было трудно, да и бесполезно.
С каждым военным годом число хулиганов в школах увеличивалось. Почему?
Анализируя причины этого явления, специалисты гороно отмечали: «В 1943 году в Москву
вернулись дети, которые год-два не учились, либо учились недостаточно. В связи с
эвакуацией и другими военными условиями значительно изменился состав населения
Москвы. Крупные предприятия, возвратившиеся из эвакуации или восстановленные,
привлекли рабочую силу из провинции и главным образом из деревни. Вследствие этого
детское население Москвы значительно изменилось. В 1943–1944 годах ухудшилась
дисциплина учащихся, появилась грубость в отношении старших и даже учителей.
Понизился уровень культуры учащихся, их поведения, речи. Участились факты нарушения
ими общественного порядка».
Хулиганы и грубияны были, конечно, не только приезжие. Своих тоже хватало.
Хулиганили мальчишки не только в школе и на улице, но и дома: били из рогаток лампочки
в подъездах, замазывали замки квартир грязью или вставляли в них спички. Самой невинной
шалостью было позвонить в дверь и убежать.
Помогло в укреплении дисциплины то, что в школы стали приходить мужчины,
демобилизованные из армии. Теперь в звании преподавателя, завуча или директора они
стали наводить порядок.
Специфические черты нового пополнения, естественно, отражались на школьных
порядках. В ноябре 1942 года директор одной из школ Октябрьского района ввел
«единообразную форму приветствия и рапорта во всех классах». Особую роль в своих
нововведениях он отвел дежурному по классу. Дежурный должен был при входе учителя в
класс рявкнуть на сидящих за партами одноклассников: «Встать, смирно!», а потом, чеканя
шаг, подойти к учителю и отдать ему рапорт: «Товарищ преподаватель, в классе отсутствует
столько-то человек, налицо столько-то человек. Класс к занятиям готов. Дежурный
такой-то».
После этого учитель поворачивался к классу, говорил: «Здравствуйте!» (без всякого
«ребята») и в ответ слышал: «Здравствуйте!»
Казалось бы, теперь можно было разрешить ребятам сесть. Но нет, здесь-то директором
было придумано самое главное, что так ему нравилось, поскольку больше всего напоминало
строевой устав. В этом месте, согласно приказу, учитель подавал команду: «Вольно!»,
дежурный ее повторял и только после этого учитель произносил долгожданное «садитесь».
По окончании урока ученики должны были ждать, пока учитель не скажет: «Урок
окончен», не скомандует: «Встать!» и не разрешит выйти из класса.
Порядки такие долго продержаться не могли и не столько из-за учеников, сколько из-за
учителей. Не каждому из них было дано командовать.
Зато в области наказаний простор открывался гораздо больший. Особенную
изобретательность в этом проявляли преподаватели военной подготовки.
Им, как в армии, было предоставлено право давать провинившимся «наряды».
Получившие «наряд» мыли пол, кололи дрова, убирали снег, помещение школы и делали
другую полезную работу.
В ноябре 1943 года в газете «Известия» наряды, как метод воспитания, были осуждены,
но многие руководители школ с этим не согласились. Когда на совещании работников
народного образования начальник Суворовского училища, генерал-майор Борисов, напомнил
собравшимся о том, что в «Правилах для учащихся» такой меры наказания нет, в зале
раздались крики: «Значит, лучше исключить, чем дать наряд?!», «Жизнь этого требует!» и
пр.
Присутствовавшие на совещании директора простых общеобразовательных школ
завидовали генералу, в Суворовском училище имелся настоящий карцер. Суворовцам, даже
первоклашкам, нарушившим дисциплину, грозило трое суток гарнизонной гауптвахты или
двое суток карцера на хлебе и воде. Вот это наказание! Если бы такое можно было
применять в школах, какой бы порядок в них был! О том, что в этом случае под гауптвахту
пришлось бы занять Бутырскую тюрьму, директора школ как-то не подумали, а следовало
бы. Школьников-то в Москве насчитывалось двести тысяч!
При отсутствии гауптвахты приходилось идти на выдумки. Для того чтобы нагнать на
учеников страх, преподаватели придумывали наказания, не лишенные садистского
изящества, например, такие: ходить гусиным шагом по коридору или двору или после уроков
заниматься в противогазах строевой подготовкой полчаса. Одного ученика, который плохо
себя вел, военрук поставил с макетом ружья в угол и велел надеть противогаз. Так он до
конца урока, сердешный, в противогазе и простоял.
Такие меры воздействия, надо признаться, давали положительные результаты.
Ретивости в детях поубавилось. Поэтому нередко директора школ, когда они оказывались не
в состоянии справиться с учеником-хулиганом, обращались к военрукам с такой просьбой:
«Воздействуйте как-нибудь на Иванова, заставьте его ползать по-пластунски минут
пятьдесят», или: «Дайте Сидорову три наряда вне очереди».
Генерал Борисов пытался вразумить вошедших в раж школьных руководителей. Он
напомнил им, что Суворовское училище – это не простая, а военная школа, где приказ
командира – закон для подчиненного. «А в простой школе, – говорил генерал, – если дать
наряд на кухню или уборную чистить, ученик может не подчиниться, и вы на этом сорветесь,
дискредитируете себя, потому что это ваше приказание не будет выполнено и проступок
окажется безнаказанным». Но и этот довод никого не убедил. Кто-то крикнул: «Почему?
Можно из школы исключить!»
Особым рвением в наведении порядка среди собравшихся отличался директор школы
№ 281 в Уланском переулке – Курындин, тот самый Курындин, который написал доклад о
воспитании воли и характера у учащихся и читал его в разных школах. Он поведал
совещанию о том, что поначалу в его школе имелось тридцать видов «нарядов». Когда
ученики всю работу переделали, осталось три-четыре его вида. Так что когда делать было
нечего, а наряд следовало дать, учителя оставляли ученика в классе на один-два часа учить
уроки. «Это эрзац наряда, – сказал Курындин, – но принцип один: нельзя оставлять человека
без наказания».
Под одобрительный гул зала он продолжал: «… Скажи о карцере – так все ужасаются.
А ведь если школа оставляет после занятий ученика на один-два часа, то ведь это тот же
карцер, только завуалированный». Тут кто-то из зала предложил: «А без обеда оставить?» На
что Курындин, кивнув, спокойно ответил: «Если нужно, то и без обеда можно оставить».
18 декабря, перед самым совещанием, в «Известиях» была опубликована статья
Курындина «Давайте поспорим». В ней он писал о том, что учителям надо быть
требовательными и не уговаривать школьников, а приказывать им. В качестве примера он
приводил свою школу. Здесь для обуздания анархического духа, помимо нарядов,
принимались и другие, вполне конкретные меры. Например, ровно в восемь часов
пятнадцать минут дверь в школу запиралась и опоздавший мог попасть в класс только через
кабинет директора. На первый раз он отделывался выговором, ну а потом получал наряды. В
наведении порядка, и Курындин в этом прав, у школы помощников не было. Поэтому не
случайно его так возмущали приходившие из милиции открытки следующего содержания:
«Ученик вашей школы Петя Семенов катался на подножке трамвая. Примите меры». А какие
меры он мог принять в этом случае? Высечь, что ли? Ведь даже нарядов дети не боялись. А
некоторые так наоборот – старались их заработать. Он вспомнил случай, когда один
наказанный колол дрова, а его приятель ему позавидовал и сказал: «Пойду натворю
что-нибудь, может быть, и мне разрешат дрова поколоть». Суровость нравов тех лет не
позволяла падать в обморок при каждом сообщении о наказании или об эксплуатации
детского труда. В 110-й школе, например, полы всегда мыли сами школьники, начиная с
четвертого класса, и наказанием это никто не считал.
«Правила для учащихся», о которых директора школ говорили на совещании,
окончательно похоронили послереволюционные идеи свободы, самодеятельности,
партнерства учеников и учителей и вообще свойственную той эпохе непринужденность
поведения и общения. Теперь, поняв, как трудно вести большую войну при
недисциплинированном населении, государство оценило важность порядка, которым
отличалась дореволюционная школа.
Новые «Правила» требовали, чтобы ученики сидели на уроках прямо, не облокачиваясь
и не развалясь, садились за парту после ответа только с разрешения учителя, при встрече с
ним или с директором школы на улице «приветствовали указанных лиц вежливым
поклоном», а мальчики к тому же снимали головные уборы.
Наряду с обычными пожеланиями: быть почтительными со старшими, вести себя
скромно и прилично, дорожить честью своей школы и класса, «Правила» требовали от
учащихся не употреблять бранных и грубых выражений, не курить, не играть в карты на
деньги и вещи (благодаря последним требованиям создается впечатление, что правила
писались не для учащихся, а для арестантов). Кроме того, «Правила» предписывали
учащимся носить при себе ученический билет, бережно его хранить, никому не передавать и
предъявлять по требованию директора и учителя.
Руководство Наробраза надеялось такой «паспортизацией» повысить ответственность
несовершеннолетних школьников за свое поведение.
Учителя вдалбливали «Правила» ученикам, заставляли повторять их, а некоторые
учителя русского языка диктовали «Правила» на своих уроках. Тем временем требования к
школьникам росли, а запреты увеличивались. В феврале 1944 года школьникам было
запрещено в учебные дни ходить в кино и театры (посещение их в эти дни мог разрешить
директор школы), а также появляться на улице после десяти часов вечера. За нарушение
этого правила постановление Моссовета грозило родителям штрафом и даже привлечением к
уголовной ответственности.
Для того чтобы пораньше взять детей под свой контроль и опеку, государство в 1943
году ввело школьное обучение с семи лет.
Самым страшным оружием в руках Наробраза стала двойка по поведению. По замыслу
реформаторов она должна была означать «нетерпимое» поведение учащегося и повлечь за
собой исключение его из школы.
Чтобы бороться с разгильдяями, которые на уроках занимались своими делами и не
слушали преподавателя, ввели оценку и за прилежание.
Тем, кто не имел пятерки по поведению, по окончании четвертого или седьмого класса
выдавалось не свидетельство об окончании школы, а только справка. Зато тот, кто оканчивал
школу с пятерками по основным предметам и поведению, получал «Похвальный лист», ну а
круглые и не совсем отличники – золотые и серебряные медали. Они были введены в 1945
году. На их лицевой стороне была изображена открытая книга и выбиты слова: «За отличную
учебу».
Введение цифровых баллов, запреты ходить в кино (их, правда, никто не соблюдал),
обязанность делать директору на улице «здрасьте» не повлияли на жизнь школьников, а вот
что действительно круто изменило школьную жизнь, так это введение с 1 сентября 1943 года
раздельного обучения. Это нововведение вместе с цифровыми баллами закончило
реставрацию в СССР старорежимной школы. С 1918 года в наших начальных и средних
учебных заведениях мальчики и девочки учились вместе. Теперь снова, как и до революции,
ученики были разделены по полам. Представляю, какое разочарование, а может быть, и боль,
испытали те, кто все лето ждал встречи с любимой или любимым у дверей школы и не
дождался ее! Летом 1943 года в газетах шло обсуждение этого вопроса. «В семье, – говорили
сторонники совместного обучения, – все живут вместе: родители, дети, братья и сестры.
Школа – естественное продолжение жизни, проведенной в семье. Зачем создавать какие-то
монастыри? Чтобы появился запретный плод, чтобы дети, мальчики и девочки, отвыкли друг
от друга, одичали? А об облагораживающем влиянии девушек на юношей разве можно
забывать? А о мужественно-стимулирующем влиянии юношей на девушек? А как можно
забывать о том, что совместное обучение, соблюдение дисциплины, занятия физкультурой
предохраняют от обострения сексуальных потребностей!»
Но их уже не слушали. Противники совместного обучения указывали на то, что
мальчики и девочки развиваются не одновременно. Сначала девочки обгоняют в развитии
мальчиков, потом мальчики девочек. В создании мужских школ деятели школьной реформы
видели широкие возможности военного воспитания. Кроме того, настаивая на раздельном
обучении, они ссылались на большую склонность мальчиков к точным наукам, технике, на
создание в условиях однополости обстановки большей дружбы, товарищеской поддержки и
взаимопонимания. К сожалению, во многих московских семьях детей становилось все
меньше и меньше, и уже не многие школьники имели братьев и сестер, а поэтому совместная
школа все меньше служила семье ее «естественным» продолжением. Кроме того, все больше
становилось семей, где не было не только братьев и сестер, но и отцов. Треть, а то и большая
часть учеников и учениц в классах росла без них. «Безотцовщина» вела к появлению
волевых, самостоятельных женщин и разболтанных, не привыкших к дисциплине мужчин.
Появилось среди них немало таких, которые, не желая что-либо делать, падали на пол,
сучили ножками и закатывали истерики, а выросши, не желали идти в армию и содержать
семью.Жизнь показала, что вместо гимназисток и кадетов, какими представляли себе будущих
школьников некоторые реформаторы, в наших школах возникло нечто иное. В условиях
раздельного обучения у девочек снизился интерес к жизни, а мальчишки просто одичали. Их
дисциплина ухудшилась, снизилась успеваемость. Девочки для мальчишек перестали быть
простыми и близкими, а стали чужими и непонятными. Если раньше, преодолевая волнение,
прямо на уроке можно было положить руку на ножку сидящей рядом за партой девочки, и
она замирала, боясь шелохнуться, то теперь, вдалеке от этих ножек, ручек и прочих
прелестей мальчишки разучились даже разговаривать с девочками, а могли при них только
драться, возиться да задирать их.
О проявлении у мальчишек таких звериных инстинктов говорит приказ директора
школы № 40 от 27 января 1944 года, которая находилась в Теплом переулке, что в
Хамовниках. «В последнее время, – говорилось в приказе, – наблюдается, что после конца
уроков второй смены девочки большими группами скапливаются у дверей школы,
дожидаясь подруг из других классов. Это скопление привлекает внимание мальчиков с
улицы. Они начинают драться и т. д. Создается крайне некрасивая картина. Предлагаю всем
преподавателям второй смены: 1. Провести разъяснительную беседу в классе о
необходимости после уроков уходить домой. 2. Провожать класс до двери школы и не
уходить, пока класс не разойдется по домам. В случае нужды следует наиболее трусливых
девочек провожать до ближайшего переулка». А что потом? На этот вопрос ответа не было.
Для того чтобы как-то упорядочить поведение учеников мужских школ, некоторые
директора стали, в виде поощрения, устраивать вечера с танцами, на которые приглашали
девочек из соседней школы.
После одного такого вечера, когда все его участники спустились в раздевалку,
мальчишки пролезли вперед и разобрали свои пальто, а девочки остались стоять и ждать,
когда им позволят одеться. Директор не стал ругать мальчишек, а высмеял их. Это
подействовало. Мальчишки стали сначала получать пальто девочкам, а потом уж думать о
себе.
Шла война, и девочек учили любить достойных. На уроках девочки хвалили Татьяну
Ларину за ее верность генералу Гремину и осуждали Наташу Ростову за измену князю
Андрею, находившемуся на фронте. Не ведая о том, девочки действовали в соответствии с
принципами рыцарского кодекса чести ХII века, по которому выбор девушки определялся не
возрастом и красотой избранника, а его доблестью и достоинством. Девочки сороковых
годов, как прекрасные дамы при дворах королевы Алиеноры Аквитанской или графини
Фландрской, придерживались святого правила: «Дама не может отказать в любви своему
рыцарю из-за увечья, полученного в бою, ибо отвага и доблесть должны возбуждать
любовь».
В новом учебном 1945 году в московских женских школах был введен новый предмет –
«рукоделие». Многие девочки умели вышивать, а поэтому им было что подарить предмету
своей любви.
Один из предпраздничных призывов ЦК ВКП(б), опубликованных в газетах незадолго
до 7 ноября 1945 года, призывал школьников окружить всенародной заботой инвалидов
Отечественной войны и семьи героических советских воинов, отдавших свою жизнь за
свободу и независимость нашей Родины. Призыв этот воспринимался вполне серьезно.
Никому из школьников не приходило в голову по этому поводу кривляться и ерничать. И
вообще школьники испытывали большое уважение к военным, к тем, кто был на фронте.
Примером этого может служить случай, произошедший в 178-й школе на Каляевской
улице в декабре 1943 года. В третий класс был приглашен гость-фронтовик. Он рассказал
ребятам о войне, о том, как храбро, не щадя жизни, сражаются на ней наши воины. Потом
все заговорили о жизни класса, и оказалось, что один мальчик, сын генерала, командующего
дивизией, посмотрев в кино фильм «Новые похождения Швейка», стал в отношении своих
товарищей употреблять всякие словечки, которые говорили в кинокартине немцы: «хайль
Гитлер», «шнель», «хенде хох», «русиш швайн» и пр. Учительница Битюгова,
воспользовавшись тем, что ученики были настроены вполне серьезно под влиянием
рассказов гостя, обратившись к классу, сказала: «Встаньте, ребята, у кого отец на фронте».
Встало больше половины класса. «Встаньте, у кого отец погиб на фронте». Встало шесть
человек. «Встаньте те, у кого мать или отец работают на фабрике». Встало еще несколько
человек. После чего учительница, обратившись к мальчишке, сказала: «Кого ты оскорбил?
Ты оскорбил их», а гость-фронтовик добавил: «Мне противно взять карандаш в руку,
который побывал в руках немца, а ты употребляешь их приветствие. Ты оскорбил нас.
Извинись».
Мальчишка был морально раздавлен. Всхлипывая и заикаясь, он попросил у всех
прощения. Урок удался. Учительница и гость остались довольны. Когда все ушли на
перемену, в классе остался один генеральский сын. Ему было стыдно выйти в коридор и
посмотреть в глаза товарищам. Он чувствовал себя последним человеком на свете и долго
еще тер глаза грязными кулачками.
А вообще, надо сказать, дети тех лет иногда удивляли своей сознательностью и
чуткостью. В декабре 1943 года в одной из московских школ должен был состояться вечер,
посвященный Дню Конституции. В программе вечера были игры, танцы, художественная
самодеятельность. Детям так хотелось повеселиться! А тут как раз умер Емельян
Ярославский (тот самый Губельман, о котором упоминалось в фашистской газете). И что же
вы думаете? Дети отказались от игр и танцев, оставив от всей программы лишь
художественную самодеятельность, и раньше восьми часов разошлись по домам.
Стремясь хоть чем-то помочь фронту, школьники тащили из дома деньги, облигации на
нужды обороны, отсылали бойцам подарки: шерстяные перчатки, носки, папиросы, табак,
бумагу, карандаши, а в госпитали – пузырьки от лекарств. В школе же, когда кому-то надо
было помочь, отдавали свои завтраки.
Был такой случай. Как-то ученики седьмого класса узнали, что учитель математики
потерял хлебные карточки на декаду, то есть на десять дней. То ли им об этом сказал кто-то,
то ли сами догадались, заметив, что учитель никак не может нарисовать на доске
окружность. Как бы там ни было, но ребятам стало жаль учителя. И вот по окончании
последнего урока, когда тот, голодный и жалкий, перед тем как выйти из класса, поднял с
пола свой замызганный, потертый портфель, то ощутил в нем что-то тяжелое. Учитель
поставил портфель на стол и раскрыл его. Оказалось, что портфель доверху набит
бубликами. Это дети, отказавшись от завтрака, отдали учителю все свои пятьдесят два
бублика. Старый учитель хотел поблагодарить детей, открыл даже для этого рот, но вместо
того, чтобы произнести: «Спасибо, ребята!», издал какой-то непонятный звук,
напоминающий зевок старой собаки, махнул рукой и быстро вышел из класса.
Детей тронула такая благодарность учителя. Они поняли, что удовлетворение собой,
своим пусть маленьким, но добрым поступком стоит гораздо дороже бублика и что делать
добрые дела вообще полезно для собственного здоровья.
Да и тимуровцы в то время были самыми настоящими. В семье фронтовика, например,
где мать лежала в больнице, а дети сидели дома одни, они устроили елку. Зайдя к больному
товарищу, который целыми днями лежал в холодной неубранной комнате без обеда, так как
его мать весь день работала на заводе, они убрали комнату, принесли из дома дрова,
натопили печку, купили на рынке картошку, сварили ее… В 188-й школе, в 3-м Самотечном
переулке, тимуровцы устроили платный концерт в пользу детей-фронтовиков, у которых не
было денег на учебу. (Обучение в восьмых – десятых классах тогда еще было платным.)
А какой первомайский вечер устроили тимуровцы и вообще учащиеся 183-й школы на
Каляевской улице (только в доме 30, а не в доме 37, где находилась школа № 178) в 1943
году! Они не только инсценировали песни «Внучата Ильича», «Тимуровцы», «Жил-был
зайка», но и показали несколько сцен из оперы «Пиковая дама». Особенно всем понравилась
«Пасторальная» сцена, где, как вы помните, Прилепа поет: «Мой миленький дружок,
любезный пастушок…», а Миловзор ей в ответ сообщает: «Я долго страсть скрывал». Успех
был огромный.
На другом вечере дети показали «Весенний этюд», инсценировав дуэт Мендельсона «В
долине ландыш прозвенел».
И все это происходило в промерзших, холодных школах, на полах которых днем
ложились тени наклеенных на окна бумажных крестов, по вечерам горел тусклый свет, а в
уборных стояли никогда не просыхающие лужи.
Проходили праздники, наступали будни голодные, как строгая диета, и серые, как
асфальт. Когда какой-нибудь ученик на переменке начинал жевать, к нему обязательно
кто-нибудь обращался со словами «Оставь!» или «Дай куснуть!». Чему удивляться? Дети
военных и послевоенных лет привыкли к тому, что были голодны. В сохранившихся до нас
протоколах педсоветов можно найти портреты некоторых из них, набросанные в нескольких
словах их учителей. Вот некоторые из них: «Ученик Ляхов прибыл из деревни, отец погиб на
фронте, ребенок ворует, мать способствует этому… Шатров способный, но лентяй. Родители
торгуют на рынке и не обращают на него внимания… Ромюк хорошо обеспечен, принес в
класс хлеб, разбрасывает его, хулиганит, уроки не учит… Либубер – второгодник. Вся семья
на учете в психиатрическом кабинете. Торгует, выпрашивает хлеб. Директор дал ему ордер
на пальто и валенки, и все-таки он не ходит на уроки… Ковалев не подлежит обучению.
Полное отсутствие памяти. Каляник – полуголодный. Ионов и Митин – ничего не
соображают по арифметике. Шариков со второй четверти перестал посещать школу из-за
отсутствия обуви. Казибеев – цыган. Бросил заниматься, выступает в кабачках, пляшет, поет,
ворует. Жданов – голодный, заброшенный ребенок… есть дети, которые на помойке берут
очистки».
Бедность порой была действительно ужасающей. Дети ходили без перчаток и галош,
отмораживая себе руки и ноги. Государство, как могло, детям помогало. Ученикам из
бедных семей выдавали ордера на дешевую одежду, на галоши, валенки, пальто, ботинки,
полуботинки и пр. Но и эта одежда была для некоторых слишком дорогой. Они возвращали
ордера в школу. Для многих выдача ордеров казалась насмешкой. По ним предлагали одежду
на пяти-шестилетних малышей. Но и выданная по размеру обувь и одежда были низкого
качества и совсем не того сорта: вместо кожаной обуви давали кирзовую или парусиновую,
вместо полушерстяных платьев – платья из бумажной вигони. Так что туалеты выбирать не
приходилось. Ходили в школу кто во что горазд. Но как ни экономили на одежде,
мальчишки любого класса носили брюки. Ходить в коротких штанишках считалось
неприличным. Дети донашивали одежду родителей, старших братьев и сестер. Некоторые
носили шлемы танкистов, красноармейские буденовки, вместо портфелей – офицерские
полевые сумки, а то и просто перевязывали учебники и тетради ремнем. Одежду
перешивали, перелицовывали, штопали, на нее ставили заплаты, ее перекрашивали.
О своих учениках, мальчишках того времени, одна из лучших учительниц Москвы
Надежда Дмитриевна Покровская, преподававшая в школе № 193 на Божедомке, написала
коротенькие воспоминания. По ее описаниям мы теперь можем представить себе некоторых
из них. «Вот главный хулиган, Борис Медведев, – писала Покровская, – ему четырнадцать
лет. Семья спекулирует, сестра легкого поведения. Как-то принес в школу фотоаппарат,
„Лейку“, чтобы снять молоденькую учительницу и приделать ее головку к обнаженному
женскому торсу. От него то махоркой попахивало, то водкой. Кончилось тем, что его застали
за выворачиванием лампочек в бомбоубежище. В конце концов из школы его исключили…
Вот жирный откормленный Бурмин, единственный сын вполне добропорядочных родителей.
Мальчики бьют его смертным боем… Раздражает его откормленность, лень и
распущенность. Ходит по классу, а на замечание отвечает: „А что, я ничего не делаю“. Вечно
просит выйти, возвращаясь в класс, застегивает брюки, а на замечание опять отвечает: „А
что я делаю?“ В четверти у него двойки. На все мольбы родителей назвать фамилии тех, кто
его бьет, с гордостью отвечает: „Бурмин не мент и доносить не будет“„. Как-то один
ответственный работник по фамилии Зайцев привел в эту школу своего сына и попросил
принять его „для оздоровления“. Юного оболтуса отдали на перевоспитание Покровской.
«Не было шалости, – писала Надежда Дмитриевна, – в которой бы не участвовал Зайцев…
То мальчишки поломали учительский стол, то принесли кишку от противогаза и полили весь
класс“. Но все эти шалости носили дикий, неорганизованный характер. Положение
изменилось, когда в класс поступил Леонид Пересторонин, цирковой акробат из группы Кио,
«голубоглазый, на вид приятный мальчик с чубчиком и со всеми повадками циркового
льва…». Все мальчишки вдруг заходили колесом, а все учебники оказались
продырявленными и, как тарелки, вертелись на палках, специально принесенных в школу.
Пересторонин работал в цирке в две смены и не мог готовить уроки. «Мой львенок, –
отмечала Надежда Дмитриевна, – ходил в пальто реглан и в широком специфическом кепи,
продолжая поражать воображение мальчиков… Не знаю, чем бы кончилось дело, если бы
Кио не надумал перекочевать из Москвы в другой город».
Леня Пересторонин всю жизнь был акробатом, гастролировал по нашей стране и даже
по Англии, а потом осел в Харькове. Там и затерялись его следы.
Да, разные это были люди, по-разному сложились их судьбы.
Одно бесспорно. Унесли они с собой в жизнь все то доброе, что вложила в их души
Надежда Дмитриевна. На «классном часе», который проводился еженедельно, она обычно
спрашивала: «А кто из вас проявил сердечность?» И не было случая, чтобы кто-нибудь из
учеников не встал и не сказал, например: «Бабушка везла дрова, ей было трудно, и я ей
помог», «А я спас кошку» или еще что-нибудь в этом духе.
Директор той, 193-й школы Сметанин как-то даже воспользовался доброй славой своей
учительницы. Когда к нему обратился один «очень почтенный человек» с просьбой
перевести в его школу внука и выяснилось, что он помогает Александрову (руководителю
Краснознаменного ансамбля Красной армии. – Г. А.) руководить хором, Сметанин не
растерялся и сказал: «Устройте мне струнный оркестр». «Почтенный человек» устроил, и
вскоре в школе зазвучала собственная музыка.
Что ж, руководителям школ приходилось использовать свое служебное положение,
чтобы что-нибудь достать для школы… Школы нуждались во многом. Им, как всегда, не
хватало учебников, школьно-письменных принадлежностей, в частности тетрадей. Для того
чтобы как-то отпугивать спекулянтов, на последней странице обложки тонкой тетрадки,
рядом с ценой 18 копеек, было напечатано и подчеркнуто: «Продажа по цене выше
обозначенной карается по закону».
Не хватало московским детям и самих школ. Для занятий физикой и химией в
некоторых из них приспособили даже лестничные клетки.
Особым днем в жизни выпускников московских школ был день написания
экзаменационного сочинения. Все десятиклассники Москвы писали его в один и тот же день.
В послевоенные годы в Москве даже стала складываться традиция, когда на площади
Пушкина собирались выпускники и их родители и вели оживленную беседу о темах
предстоящего сочинения. Каждый хотел узнать их и строил всевозможные предположения
на этот счет. Время от времени на площади появлялись личности, которые знали их
совершенно точно, чуть ли не от заведующего Мосгороно или заместителя министра. Вокруг
них сразу образовывалась толпа.
На выпускных экзаменах 1945 года десятиклассники писали сочинения на темы: «Мой
друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы», «Уж и есть за что, Русь могучая,
полюбить тебя, назвать матерью», «Русские женщины по Некрасову», «Чем дорог Чехов
советскому читателю».
В 1946 году на выпускном экзамене в десятых классах были предложены три темы:
одна по роману Горького «Мать», другая – по «Слову о полку Игореве» и третья –
свободная: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Оказалось, что
последнюю тему выбрали немногие. Так же и в 1947 году ученики восьмого класса
предпочли писать сочинения на темы: «Барская Москва» и «Характеристика
Митрофанушки», а не на тему «Как я понимаю дружбу и товарищество».
Свободные темы школьники вообще предпочитали избегать. То ли потому, что по ним
шпаргалок не было, то ли потому, что рисковать не хотели. По «Горю от ума» Грибоедова
писали сочинения на темы: «Роковая ошибка Софьи Павловны», «Муж-мальчик, муж-слуга»
или «Покойники, которых забыли похоронить». А когда один мальчик поставил эпиграфом к
своему сочинению фразу Чацкого «Я езжу к женщинам, да только не за этим», то ему чуть
двойку не влепили. Молодой учительнице в этой фразе будущего декабриста послышалось
нечто сомнительное, и она к тому же никак не могла найти для себя ответ на вопрос: «Зачем
Чацкому было ездить к женщинам, если не за этим?»
Бывало, что темами школьных сочинений становились спектакли и кинофильмы, на
которые водили свои классы преподаватели. Так, после просмотра фильма «Сын полка»
ученики писали сочинение на тему «Ваня Солнцев – маленький патриот». О высоко идейной
тематике сочинений тех лет говорят такие темы: «Кто у нас считается героем», «Героизм
советского народа», «Да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени я
русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин», «Народу русскому пределы не
поставлены», «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм» и др.
Увидеть все эти сочинения мы, к сожалению, не можем. Архивы их не сохранили, как
не сохранили они и многое другое, что могло бы составить живой портрет прошедшей эпохи.
Архивы, вообще, нередко причиняют боль тому, кто интересуется «мелочами жизни». Они,
конечно, хранят приказы начальства, бухгалтерские отчеты, накладные и квитанции, а вот
протоколы педагогических советов, например, хранить не желают. Известно только, что
один местный архив передал свои материалы в городской архив, а тот их не получил. Они
где-то затерялись, то ли по дороге, то ли в другом учреждении. Может быть, их выбросили
на помойку, может быть, сдали в макулатуру – никто не знает. А куда пропали журналы
дежурных следователей на Петровке, 38? В них каждый следователь, уходя с дежурства,
записывал происшествия, на которые выезжал. Теперь по этим журналам можно было бы по
дням и часам восстановить историю московских происшествий, но нет этих журналов, да и
вообще нет очень многого, что позволило бы нам увидеть, услышать и почувствовать жизнь
нашего города. Как это ни горько, но и картотека преступного мира Москвы
сороковых-пятидесятых годов, та самая, которую просматривали Глеб Жеглов и Володя
Шарапов, была уничтожена «за ненадобностью» по мановению руки одного из новых
начальников МУРа. Кому она мешала? Да, нет в нашем архивном деле романтиков и
идеалистов или просто любопытных людей, а то сколько бы интересного и, может быть,
ненужного с точки зрения отдела кадров или бухгалтерии можно было бы теперь увидеть и
прочитать!
Но вернемся к школе. Время шло, страна зализывала раны, нанесенные войной, и
жизнь школьников становилась лучше. Где спокойно, а где и со скандалом выехали из
школьных зданий жильцы и организации. В Москве строились новые учебные заведения. В
них появились портреты новых героев: Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, Александра
Матросова, Алексея Маресьева, Вали Котика и др. Идейное воспитание школьников стало
более патриотическим, чем интернациональным. В стране перестали говорить о мировой
революции, а заговорили о победе социализма во всем мире.
В предпраздничных призывах ЦК ВКП(б) звучали такие слова: «Учителя и
учительницы, работники народного образования! Повышайте качество обучения детей!
Воспитывайте нашу молодежь в духе советского патриотизма, беззаветной преданности
нашей Родине!», «Учащиеся советской школы! Неустанно овладевайте знаниями, готовьтесь
стать стойкими борцами за дело Ленина-Сталина!»
Совсем в духе времени прозвучали слова инспектора роно Знаменского на одном из
совещаний в 1947 году: «Если на уроке отсутствует идейная установка, то урок не имеет
ценности… Недостаток активности ученика ведет к отрыву теории от практики».
Учительница Басенко откликнулась на эти слова и предложила ученикам не просто
складывать цифры, а вычислять длину железных дорог России. В школах проводились
пионерские сборы, читались лекции на темы: «Кто мой товарищ», «Что значит сильная
воля?», «Береги честь смолоду», «Стране цвести для нас, ребята», «Образ Ленина и Сталина
в художественной литературе» или «Ульянов – гимназист». На примере вождей учили детей
культуре поведения в личной и общественной жизни.
А в органах народного образования правила поведения внушали учителям. Одной
учительнице женской школы заведующий роно указал на недопустимость употребления по
отношению к ученицам таких слов, как «лодырь», «убожество», «серая», «дурочка»,
«тупица», «забитая», «в голове одни мальчишки», «деревенщина», «мещанка»…
Большинство учителей грубых слов, конечно, не употребляли, но в то же время
встречались и такие педагоги, которые могли дать сильную затрещину ученику рукой или
учебником, вышвырнуть его из класса и пр. Интересно, что грубые слова и даже действия
учителей по отношению к ученикам не всегда воспринимались ими как обида или
оскорбление. Некоторых преподавателей ученики за это прощали, видя в них другие черты,
говорящие о доброте и человеческом достоинстве. Наша милейшая и добрейшая
учительница английского языка Маргарита Борисовна Ханина в ответ на какую-нибудь нашу
глупость или дерзость обычно произносила, сверкая глазами, фразу, достойную пера
Шекспира: «Ну, мерзавец, ты мне за это дорого заплатишь!» Однако никто из нас эту фразу
не воспринимал всерьез. Зато мы очень боялись другую учительницу, которая никогда не
повышала голоса и не произносила грубых слов. Мы чувствовали скрытую в ее душе темную
силу.
А были еще учителя, которые стремились научить своих учеников говорить красиво.
Их возмущало, когда школьники в сочинениях писали скучные стандартные фразы, такие,
например, как «Плюшкин – это переходный тип от накопителя к расточителю» или
«Чичиков – это накопитель, первая ласточка буржуазии». Они готовы были поставить
двойки за фразы типа «… убивали винных и невинных» или «разводится свиноводство», они
учили вместо казенного «Фауст окончил Университет» говорить «Фауст постиг науки».
Один из методистов гороно Маштаков, вспоминая свою гимназию на одном из
совещаний, рассказывал, как ученик его класса, отвечая на уроке, сказал: «Он подошел к
дому», а учитель возмутился: «Он что, корова?» и пояснил: «Надо сказать: он посетил сей
дом».
Детям и их учителям не приходило в голову, что они занимаются эвфемизмом, то есть
заменой простых и некрасивых слов красивыми и замысловатыми выражениями, когда
вместо «родился» говорят «появился на свет», а вместо «умер» – «отошел к праотцам».
Плохо только, что эти красивые выражения незаметно превращались в штампы.
Вообще, повторять заученные фразы легче, чем выдумывать новые. Даже примеры из
учебника к некоторым правилам правописания с завидным упорством, достойным лучшего
применения, повторялись учениками нескольких поколений. Станет ли выдумывать пример
написания деепричастий школьник, когда в учебнике есть простая, как лысина, фраза:
«Пятак упал к ногам, звеня и подпрыгивая»?!
Бывало, что одновременно ко многим школьникам привязывалась какая-нибудь фраза
из произведения, которое они проходили, и они начинали эту фразу повторять когда надо и
не надо. В пятидесятые годы таковой была фраза из «Евгения Онегина»: «Месье прогнали со
двора», а в сороковые в сочинениях по произведениям Чехова особенно любимой была фраза
о жаре в Африке. Помните, в пьесе «Дядя Ваня» Астров, подойдя к висевшей на стене
географической карте мира, смотрел на нее и задумчиво произносил: «А, должно быть, в
этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!»
Чем привлекало школьников тех лет это высказывание, сказать трудно. Может быть,
жарой, о которой они мечтали в промерзшей Москве, а может быть, самой Африкой? Для
московских школьников она тогда была сказочным и загадочным материком. Знали они о
ней только по книгам, кинофильмам и маркам, которые продавались в магазине на
Кузнецком Мосту (напротив зоомагазина) и около него. Почтовые марки «колониальной
Африки» представляли собой особую ценность в любой коллекции. Бельгийское Конго,
Французская экваториальная Африка, Оранжевая республика, Испанская Сахара, Абиссиния,
Капская колония, Дагомея и т. д. и т. п. Нет теперь этих стран, устарели карты, на которых
они цвели зеленым, фиолетовым или оранжевым цветом, и не манят к себе их саванны и
джунгли московских мальчишек.
Больше всего, наверное, в те годы детей притягивали к себе кинотеатры. О том, что в
них идет, извещали афиши. Тогда на улицах Москвы снова появились расклейщики. Ими
были и мужчины, и женщины. Они носили большую холщевую сумку через плечо, со
свернутыми в рулоны афишами, ведерко с клейстером и кисть на длинной палке. Подойдя к
фанерному стенду, прикрепленному к стене здания или забору, расклейщики мазали кистью
старую афишу на стенде, а потом ловким движением разворачивали на нем новую и
проклеивали ее снаружи еще раз. Были афиши, представлявшие собой расписание
кинофильмов. В них на белом фоне синей краской указывались названия кинотеатров,
фильмов, идущих в них на этой неделе, а также время сеансов. Часть афиши выглядела
по-другому. На ней указывалось название фильма и перечислялись кинотеатры, в которых
этот фильм идет. Помимо наших, советских, пошли фильмы заграничные, такие, как
«Голубой Дунай», «Джордж из Динки-джаза», «Серенада Солнечной долины». Значительная
часть заграничных фильмов была трофейной. Они так и начинались: на экране, под звуки
захватывающей музыки, появлялись титры со словами: «Этот фильм взят в качестве трофея
при разгроме немецко-фашистских захватчиков». Так, насколько я помню, начинались
фильмы: «Тарзан», «Королевские пираты», «Остров страданий», «Знак Зорро»,
«Человек-невидимка» и др.
В 1946 году воображение мальчишек потряс отечественный кинофильм
«Пятнадцатилетний капитан». Фраза же бандита Негоро, роль которого великолепно
исполнял Астангов, «О нет, я не Негоро, я капитан Себастьян Перейра, может, слыхали?
Торговец черным деревом, негоциант, компаньон великого Альвеца!» стала на долгие годы
любимой фразой, и не только детей. Правда, критика нашла африканские сцены фильма
наивными и аляповатыми, а пляски негров затянутыми и однообразными. Однако
мальчишки так не считали. «Гангу-тамангу» полюбили все. Даже некоторые учителя
уверовали в полную реальность картины. На учительской конференции Коминтерновского
района Москвы молоденькая, хорошенькая учительница совершенно искренне сообщила:
«Ходили с классом на фильм „Пятнадцатилетний капитан“. Узнали природу Африки». То,
что фильм снимался недалеко от Батуми, а негров в нем изображали двести пятьдесят
местных жителей, никому и в голову не приходило.
Да школьникам и знать об этом было не нужно. Никто из них не мог себе представить,
что сможет когда-нибудь отправиться в Африку. Для них тогда были открыты только Север
и Восток. Не удивительно поэтому, что опоздавший на урок школьник, имеющий о природе
и животном мире Африки весьма туманное представление, в ответ на предложение учителя
«слетать за родителями» заявил: «А я не жираф и летать не умею!»
В нашу жизнь вместе с кинофильмами на многие годы входили услышанные в них
словечки и фразы. Из фильма «Волга-Волга» вошло в жизнь «Спасайся, кто может! – А кто
не может?», из «Котовского» – «Кто-то что-то сказал, или мне это показалось?» (эта фраза
произносилась с «блатным» акцентом), из фильма «Сердца четырех» – «Я сматываю
удочки!», а из «Подвига разведчика» – «Скажу вам как разведчик разведчику, что вы болван,
Штюбинг!». Фразы эти и выражения постоянно употреблялись в разговорах и вызывали
оживление.
И вообще, самая интересная жизнь школьников начиналась на улице, во дворе, где дети
были предоставлены сами себе. Здесь девочки играли в «классики», разлиновав асфальт
мелом, или в «штандер», бросая мячик. Мальчишки играли в ножички. Взяв нож за кончик
лезвия или за ручку, бросали его так, чтобы он воткнулся острием в землю, после чего
проводили им линию, отрезая у противника кусок земли. Металлические деньги и биты
использовались мальчишками при игре в «расшибец» или «пристенок». Монета, ребром
которой ударяли о стену, должна была отлететь и упасть рядом с другой монетой, лежащей
на земле. Если от своей монеты до чужой дотянулся пальцами – чужая монета твоя. Играли в
жучка, угадывая, кто тебя ударил по выставленной сбоку ладони, в чехарду, играли в войну,
в футбол и прочие увлекательные и азартные игры. Мальчишки еще любили играть в
«чеканку», то есть подбрасывать «щечкой» (внутренней стороной стопы) «пушок». Делали
«пушок» так: брали кусочек меха и заливали его с обратной стороны расплавленным
свинцом или оловом (для этого можно было растопить солдатика). Побеждал тот, кто
подкидывал «пушок» больше раз. Играли также в прятки, салочки, колдунчики, где
осаленный застывал на месте и ждал, пока его, пробегая, расколдует прикосновением руки
другой участник игры. Играли в жмурки, в двенадцать палочек и другие игры.
«Водил» в игре тот, на кого выпадало последнее слово считалки. Произносивший
считалку при каждом слове касался ладонью одного из играющих, в том числе и себя.
Существовали, например, такие считалки: «На златом крыльце сидели: царь, царевич,
король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?», «Дора-дора-помидора, мы в
саду поймали вора. Стали думать и гадать, как нам вора наказать. Мы связали руки, ноги и
пустили по дороге. Вор шел, шел, шел и корзиночку нашел. В этой маленькой корзинке есть
помада и духи, ленты, кружево, ботинки – что угодно для души», а еще такая: «Вышел месяц
из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить – все равно тебе водить».
Существовала еще одна замысловатая считалка, состоящая из непонятных (кроме
последнего) слов: «Эна дуна рэс. Финтер минтер жес. Эна дуна раба. Финтер минтер жаба».
Обходились и без считалок. Кто-нибудь выставлял руку ладонью вниз, а другие
подставляли под ладонь указательные пальцы. Кого державший ладонь успевал схватить за
палец, тот и водил.
Для тех, кто, несмотря ни на что, не желал «водить», существовала дразнилка:
«Неотвожа – краснорожа, на татарина похожа, а татарин на свинью, хрю, хрю, хрю!»
Была популярной еще одна дразнилка. Начиналась она с имени того, кого ей дразнили,
например: «Витька-дурак курит табак, спички ворует, дома не ночует».
При игре в прятки тот, кто водил, вставал лицом к стене, закрывал его по бокам
ладонями и громко произносил: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. Тот, кто за мной
стоит, тому три кона водить», или просто: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать».
А стены домов, подъездов и туалетов были разрисованы и исписаны не только
неприличными словами и рожами. Здесь были и «Вова плюс Света = любовь», и «Юрка –
дурак», и «Виталька – жид». Были здесь и звезды, и фашистские свастики и не потому, что
дети сочувствовали фашистам, а просто так, знак был новый и модный. Говорили, что
свастика состоит из четырех «Г»: Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс. Карапузам делали
«козу», расставив и шевеля безымянным и указательным пальцами и произнося с
расстановкой: «Идет коза рогатая за малыми ребятами…» Когда лил дождь, кричали:
«Дождик-дождик, перестань, мы поедем в Аристань, Богу молиться, Христу поклониться».
Отпуская с руки в полет «божью коровку», говорили ей вслед: «Божья коровка, полети на
небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого».
Взрослые «показывали Москву» детям. Стискивали им голову руками и поднимали.
Процедура была довольно неприятная.
Много слов находилось у детей тех лет для выражения похвалы, восторга: «клёво»,
«здоровски», «мировски», «ачка», «законно», «ништяк». Того, кто задавался, называли
«фикстулой», от слова «фикстулить», задаваться, а обманщика называли «жухало». Взял
что-нибудь и не вернул, значит «зажухал». Вместо «отстань» говорили «адзынь», а когда
клялись в том, что говорят правду, – «честное ленинское!» или «честное сталинское!» или
просто «сукой буду!». К слову «герой» прибавляли «портки с дырой», а к словам «сын
полка» – «нос до потолка, уши до дверей, сам, как воробей». Слова «Внимание, внимание!»
дополняли рифмами: «…идет на нас Германия с вилами, лопатами, бабами пузатыми».
Распространенным было выражение «За левый глаз не судят». Откуда оно взялось, я не
знаю. Какое-то логичное объяснение этой юридической нелепости я нашел в одном из
выпусков «Судебной практики Верховного суда СССР» за 1945 год. В нем описывался
случай, когда начальник ОБХСС (отдела борьбы с хищениями социалистической
собственности) одного из подмосковных городков застрелил у себя в кабинете, во время
допроса, некоего К., заподозренного в краже. Начальник попал К. в левый глаз и выбил его.
Дали ему за это десять лет. Однако вышестоящая инстанция поверила начальнику в том, что
К. пытался на него наброситься и ударить табуреткой по голове, и уголовное дело
прекратила. У людей же, не искушенных в юридических тонкостях, могло сложиться
мнение, что за левый глаз вообще не судят.
Про умных говорили: «Профессор кислых щей», а про глупых: «Смотрит в книгу, а
видит фигу». Когда удавалось кого-нибудь обмануть, то обманутого дразнили: «Обманули
дурачка за (или „на“) четыре кулачка!»
В ссорах же дело доходило до таких выражений, как «гад», «сучий потрох», «пидер
гнойный» (надеюсь, читатели простят меня за этот «свинский натурализм»), ну и, конечно,
«жид», а также до употребления обидных кличек от остроумно-индивидуальных (у нас в
классе, например, у одного мальчишки была кличка «аскарида „Б“„) до грязно-нецензурных.
Заканчивалась ссора между мальчишками нередко вызовом: «Давай стыкнёмся!“, то есть
подеремся. Если ссора происходила в школе, то драка назначалась после уроков на
школьном дворе или на переменке в уборной, в окружении толпы сочувствующих,
болельщиков и просто зевак. Дрались кулаками до первой крови.
У школьников был свой мир вещей. Многие из них имели компасы и магниты. Тогда в
магазине можно было купить магнит, формой похожий на подкову. Одна половина его была
окрашена в красный, а другая – в голубой или синий цвет. Любили жевать черный, как
антрацит, вар, от которого белели зубы. Вар плавился в специальных котлах на улицах для
приготовления асфальта.
В карманах штанов мальчишки носили гильзы, патроны, иностранные и старинные
монеты, рогатки и «чертовы пальцы».
«Чертовы пальцы», небольшие гладкие темные цилиндрики, были
достопримечательностью того времени. К чертям они, конечно, никакого отношения не
имели. Это были белемниты – окаменевшие животные юрского периода мезозойской эры, из
которых наши далекие предки в каменном веке делали наконечники для стрел. Находили их
строители метро глубоко под землей и раздавали мальчишкам.
В московской земле, как известно, копались не только метростроевцы. В 1947–1948
годах в городе стали прокладывать газовые трубы. Вырыли траншею для труб и в
Сергиевском переулке, как раз там, где раньше была церковь, а при ней – кладбище. Церковь
давно снесли, кладбище сравняли с землей, построили школу, а о покойниках забыли. Когда
же заработал экскаватор, скелеты так и полезли из-под земли. Кости, черепа, похоронные
принадлежности… Мальчишки стали черепа собирать и относить в лавку старьевщика. Она
находилась рядом с керосиновой лавкой на Трубной улице, там, где теперь угол
Парламентского центра, как раз напротив Печатникова переулка. Мальчишки натаскали
старьевщику несколько мешков этих самых черепов. Вообще они носили ему все, что
попадалось под руку. Сдавая в утиль старый примус, чтобы получить за него побольше
денег, они насыпали в него песок. Старьевщик с ними не спорил, однако денег за песок не
платил.
Мальчишки хвастались друг перед другом своими находками и менялись ими.
Появились в продаже игрушки. Особенно популярными были солдатики и кубики.
Кубики делались и на заказ. В магазинах покупали машинки, в том числе и заводные, с
ключиком. Помню красную пожарную машинку, у которой выдвигалась лестница. Надо
было для этого покрутить маленькое колесико. В «Мосторге» продавались целлулоидные
пупсы и немецкие губные гармошки. Особую радость доставляли «Волшебные фонари»,
фильмоскопы с диафильмами. Когда еще не было телевизора, домочадцы гасили свет в
комнате, самый младший член семьи включал свой аппарат и на стенке или простыне
появлялись черно-белые или цветные картинки с титрами: «Синдбад-мореход»,
«Калиф-аист», «Кот и пес» (по басне Михалкова) и многие другие, которые запоминали
наизусть.
Пройдет несколько лет, и в начале пятидесятых годов школьники начнут носить форму.
Девочки, как до революции, – строгое, в основном коричневое платье с отложным или
стоячим, часто кружевным воротничком. Фартук черный, а по праздникам – белый. Когда 1
сентября или 30 апреля они шли в школу в белых фартучках, в городе становилось светлее.
Мальчики же наденут форму в 1954 году. Кто-то предпочтет китель, а кто-то – гимнастерку.
Форма будет иметь цвет морской волны и золотые пуговицы.
А пока что учились без формы. Проблем и так хватало. С каждым годом расширялись
программы и повышались требования. Появились новые толстые учебники. Один только
учебник истории СССР под редакцией А. М. Панкратовой насчитывал около тысячи
страниц! Авторы учебников старались втиснуть в них, пусть вкратце, но всю свою науку. В
начале пятидесятых специалисты подсчитали, что восьмиклассники, помимо шести уроков в
школе, должны были тратить на подготовку домашних заданий шесть-семь часов, то есть
работать по двенадцать-тринадцать часов в сутки!
К выполнению домашних заданий подключались родители. Это были уже не те
родители, которые приводили в школы своих чад в двадцатые годы. Все они в свое время
уже подпали под закон о всеобщем обязательном среднем образовании и кое-что знали. Ну а
те родители, которые учились в гимназиях и реальных училищах царского времени, – тем
более.
Так в стране подрастало поколение наших современников. Напутствием ему служили
слова пионерской песни:
Готовься в дорогу на долгие годы,
Бери с коммунистов пример.
Работай, учись и живи для народа,
Советской страны пионер!.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история